Соломенный кордон

Вольный

С тех пор прошло больше тридцати лет. Тот, кто в ту пору был молод, сейчас получает пенсию и давно уже привык к слову «дедушка».

Времена тогда были любопытные, а люди — под стать временам. На шахте можно было встретить и разыскиваемого по всей стране вора-рецидивиста, и кулака, и белогвардейца. Потому что рабочих на шахте в те времена не хватало и к документам особенно не присматривались.

К загадочным лицам относился и Фрол. Был он среднего роста, с лицом, заросшим по самые брови рыжей шерстью, когда ходил, чуть прихрамывал. С товарищами по работе он умел ладить, но к лошадям почему-то относился жестоко.

Вольного спустили в шахту несколько месяцев назад. Все лошади его партии давно освоились с новой обстановкой и были закреплены за коногонами. Вольного брались объезжать многие, но больше двух упряжек никто не выдерживал. Конь приходил на конюшню избитый, с налитыми кровью глазами, а коногон попадал в больницу. В конце концов коня оставили в покое. Правда, были среди коногонов и такие, которые грозили насыпать в кормушку мышьяка, облить кислотой овес, и все-таки Вольный был здоров и по-прежнему сердито храпел, когда к нему приближался кто-нибудь.

Конюх Митрич не разделял посторонних мнений, он заботливо ухаживал за всеми лошадьми. Иногда Митрич, убирая стойло, недовольно хмурился и старался образумить коня:

— Вольный, у-у, дьявол, здоровый-то какой! Работать надо, — ворчал он.— Ленивый — вот твое имя.

Конь переставал жевать и поворачивал голову к конюху.

— Ладно, ладно, — говорил Митрич, — обижаться нече, я те дело толкую...

После уборки он еще раз подходил к Вольному, по-хозяйски осматривал коня, брал щетку и чистил.

Широкогрудый, с крепкими ногами в белых «носках», вороной масти, Вольный считался самым красивым конем на шахте. «Такую скотину да в плуг, — не унимался конюх, — сколько бы землицы взрыхлил за это время?! Бездействует конь, и никому нет до этого дела. Ну, не хочет быть «шахтером» — и отпустили бы в колхоз или еще куда. Говорят, что на других шахтах уже электровозы действуют, ау нас все еще на лошадях возят».

Митрич задавал овса и уходил, сожалеючи, вздыхая.

Старые коногоны часто подшучивали над новичками. Они заботливо суетились, помогая новому человеку подобрать упряжь, и, конечно, разрешали выбрать лошадь любую. Никогда они не «прошибали» в своих расчетах. Новички, обойдя всех лошадей, останавливались на Вольном, тут и начиналась потеха.

Пахом Федорович Свистельник работал на одной из старейших шахт Донбасса; когда ту шахту закрыли, он взял перевод.

— Давно у нас не было новеньких, — шепнул Фрол Ивану, отъявленному шутнику.

— А где он? — спросил Иван.

— Да вон же в углу стоит.

— Ну, Фрол, он мне в отцы или даже в деды годится, неудобно.

— Неудобно на потолке спать, одеяло падает, — ответил Фрол. — Потешка будет. Ты посмотри на этого старика и представь, как его Вольный...

— Нет, Фрол, такие представления не для меня. Пошли брать лошадей.

Но Фрол не унялся. Коварный, вечно всеми недовольный, он подзадоривал Ивана. Любая неуместная шутка, глупая выходка, граничащая с жестокостью, вызывала у него смех или, как он сам выражался, «подымала настроение».

Свистельник вошел в конюшню, поздоровался с коногонами и попросил, чтобы ему показали, которую из лошадей зовут Сушкой.

Иван спросил:

— А вы работали коногоном?

— Было дело, — ответил Пахом Федорович.

Фрол подвинулся ближе к Свистельнику, чтобы лучше разглядеть лицо старика, направил луч коногонки в сторону новичка. Старик немного отклонился от яркого света, прищурил глаза, добродушно улыбнулся:

— Никак шутник?

— Не, но я вот шо хочу сказать. На Сушке уже работают, как-то неприлично забирать лошадь у товарища, даже если тебе и велел начальник...

Пахом Федорович понимающе кивнул головой.

— А есть подменная лошадь или свободная?

— А вот вороной без хозяина...

В последнем стойле понуро топтался Вольный.

— Спасибо! — ответил Свистельник.

Коногоны, пряча улыбки, наблюдали.

— Представление состоится, — утвердительно заявил Фрол, — потеха будет достойная, прошу уделить клоуну нужное внимание.

Старик подошел к Вольному. Конь сердито скосил глаза и прижал уши.

— Чужих не любит. Избалован прежним хозяином, — комментировал Фрол, — смелей надо!

Новичок не спешил, он изучающе осматривал Вольного, продолжая добродушно улыбаться:

— А вы, ребята, правы, ненавидит чужих этот конь. Видно, хороший человек был его хозяин. Я к начальнику зайду...

— Хохма не состоялась! — хмыкнул Иван.

— А хитер дед! — заметил Фрол.

Свистельник попросил начальника, чтобы его перевели в третью смену и закрепили за ним Вольного. Начальник удивился, но удовлетворил просьбу. Ему было безразлично, в какую смену станет мучиться с непокорной лошадью новичок. Правда, в ночной был только один коногон, и хорошо бы иметь еще одного — работы навалом. Старик малость освоится, тогда можно будет дать ему хорошую лошадь...

Федорович не поехал на-гора, а ждал начала смены в шахте. Знакомому лесогону сказал, чтобы тот передал его старухе, что он остается в ночную. Пусть она к ужину несколько кусочков сахару с кем-нибудь передаст.

Когда Свистельник выводил Вольного из стойла, конь, слегка оскалив зубы, настороженно следил за каждым движением Федоровича. При малейшем взмахе руки старика Вольный вскидывал голову, кожа у него на лопатках вздрагивала.

«Испортили коня. Такую силу загубили», — думал коногон.

Вольный подошел к пустым вагонам и, высоко вскинув голову, уперся, ожидая удара.

— Ну, иди, иди же, — тихо сказал Свистельник.

Вольный, упрямо не меняя позы, стоял словно изваяние.

Федорович выпустил повод и стал разбирать упряжь. Конь постоял еще немного, как бы выжидая, что же будет дальше, потом побрел в конюшню.

Свистельник взял Сушку и поехал на участок.

Прошла неделя. Каждую смену Федорович работал на разных лошадях. До смены он заходил в стойло к Вольному. Давал ему несколько кусочков сахару, почесывал крутую шею, ласково приговаривал что-то. Навещал он Вольного и после работы.

Заслышав шаги коногона, Вольный сдержанно, но радостно ржал. Вольному нравился мягкий, спокойный голос Федоровича, его ласковые руки, в которых никогда не было кнута. От Федоровича пахло речной водой и степными травами, пахло пшеничным хлебом. И Вольный представлял тот сказочный мир, который остался где-то наверху под большим солнцем. Он чувствовал Свистельника, слышал, когда Федорович разговаривал с другой лошадью, готовя ее для работы, слышал, как мимо конюшни, громыхая вагонами, проходила партия и коногон, помогая лошади преодолеть подъем, подбадривал ее свистом. И ему хотелось пойти следом за коногоном. Он крутил головой, стараясь сбросить с шеи цепь, и, если ему это не удавалось, обиженно ржал.

Вскоре Вольный стал с ненавистью относиться к тем лошадям, на которых работал Федорович. И когда коногон после смены заводил в конюшню лошадь, Вольный старался укусить ее или лягнуть.

— Балуй, балуй! — говорил Федорович, укрощая Вольного.

Однажды Свистельник снял с Вольного цепь. Запрягая Чалого, он почувствовал, как кто-то пнул его в плечо: повернувшись, увидел Вольного:

— Неужто поработать желаешь?

Вольный, тыкаясь в руку, сдержанно ржал. Федорович дал ему сахару. Конь не ушел и продолжал топтаться на месте, оттирая Чалого.

— Попробуем, — коногон выпряг Чалого.

Вольный нагнул голову, Свистельник надел шлею и пристегнул цепь к вагонам.

— Ну, пошел! — с замиранием сердца крикнул Федорович.

Вольный сдернул вагоны и тут же притормозил их задом. Вагоны стукнулись и остановились.

— Пошел, по-шел! — приказывал Федорович.

На этот раз конь до самого участка не останавливался.

Когда груз был готов и Федорович крикнул Вольному: «Пошел!», бодря свистом, Вольный тронул и остановился. Вагоны цокнули четыре раза, конь легко рванул и не сбавлял шаг до самого ствола.

«Да-а, милок, у тебя не лошадиная сила,— с оттенком удивления, обращаясь к Вольному, говорил Свистельник. — Если прибавить еще вагончик, не убьешься». Он прицепил добавочный вагон.

— По-ошел!

Вольный рванул, вагоны покатились, он тут же придержал их и, когда получился лишний стук, конь сердито покосился на Федоровича.

— Пошел, по-шел! — понукал Свистельник, но Вольный не тронулся.

— Ба-атюшки! — удивился коногон. — Да ты и считать умеешь? Вот это номер...

Он отцепил лишний вагон. Вольный проверил стуком количество вагонов и легко потянул партию.

«Вот это да, вот это умница!» — подумал Федорович, выгружая крепежный лес.

— Вы, лошадники, обозники, слышали о нашем старике? — прищурив глаза, спросил Фрол.

— Каком старике? — спросил Иван.

— О новеньком?

Коногоны подошли ближе.

— Что о нем слышать? — равнодушно бросил Иван.

— А тебе известно, что он на Вольном сто пятьдесят рубликов околпачил?

— Врешь ты...

— Какой там врешь! За восемнадцать выходов...

— Не может быть!

— Вот спроси, если не веришь, начальника или табельщицу.

Коногоны заинтересовались.

— Да-а, значит, старик лошадиный язык понимает.

— Значит, понимает...

Федорович подцепил лишний вагон и взял в руки тормоз.

— По-ошел!

Вольный дернул и приостановился, но Свистельник уже успел подсунуть под колесо последнего вагона тормоз. Получилось, как и должно быть, четыре удара.

«Животное, а не обманешь... На что уж я с ним обхожусь по-хозяйски, все равно не доверяет... Эх ты, дурень!»

За небольшой срок Федорович стал лучшим коногоном на шахте. Он выполнял все наряды, делал сверх нормы. Товарищи с завистью посматривали в его сторону.

— А что, ребята, — сказал однажды Фрол, почесывая за ухом, — некрасиво как-то выходит. Работаем все одинаково — стараемся, да получаем по-разному. Лошади у нас неравные. По-моему, это несправедливо, один на кляче гоняет, а другой...

— Довольно тебе, Фрол! Знаем, какой ты работник. Человек из черта лошадь сделал. Мы тоже могли бы. Кто виноват, что у нас смекалки не хватило...— вмешался в разговор конюх.

Фрол поджал тонкие губы, ехидно заметил:

— Возможно, я неправ, но и ты говоришь чепуху. А ежели человек изобретает что-то, он тоже один пользуется? Нет же? Нет.

— Фрол прав, — вмешался Иван, — можем мы сделать уравниловку? Можем! Никому обидно не будет. Сегодня ты работаешь на Вольном, завтра я, и получаем все одинаково, здорово и сердито.

— К своей лошади ты хоть мало-мальски относишься по-человечески, знаешь, что тебе на ней работать. Сколько раз вы с Фролом избивали Вольного? — сказал все тот же конюх.

— Его изобьешь, тронь только, так он голову откусит.

— Вот что, ребята, вот что, — почесав за ухом, опять заговорил Фрол. — Базарить незачем. Проголосуем. Подымай руки, кто за новый метод? Ага, один, два... всего пять, против двух. Проходит новый. Мы идем с Иваном к начальнику от имени всей бригады.

Начальник посмотрел на Фрола и Ивана недоверчиво.

— Говорите, это решение всей бригады?

— За кого вы нас принимаете! Можете вызвать всех! — вспылил Фрол.

— Ну, а если не сможете с какой лошадью сладить, тогда что? Лошади, они тоже имеют свой характер.

— Ну, вы совсем. Что это, катапульта мудреная... — возмутился Иван.

— Катапульта не катапульта, а с Вольным поладить не умеете... Ладно, работайте, только чтобы было все в порядке. Любая претензия со стороны участков — я поломаю всю эту лавочку.

Фрол и Иван собрались уходить.

— Да, постойте. Лошадь Свистельника не берите. Старик приболел, выйдет после бюллетеня, тогда решим совместно.

— Это как так? — в один голос возразили коногоны. — Мы договаривались без исключений! Что же получается?

— Ну ладно, работайте.

— Кто первую упряжку поедет на Вольном? — поинтересовался Иван.

— Начинай ты, — ответил Фрол.

— Твоя инициатива, давай держи ее до конца, — согласился Иван.

Фрол почесал за ухом, что-то пробурчал себе по нос и пошел запрягать Вольного.

При приближении Фрола Вольный прижал уши, ощерился.

— Ну, ты, дурак, — мирным тоном заговорил коногон, — довольно упрямиться, знаем, на что способен, теперь не отвертишься. — Он ловким движением накинул повод и повел лошадь к вагонам. Вольный не шел, а тянулся.

— Эй, Фрол, смотри не бей коня, если хочешь заработать. Свистельник его избаловал, теперь сам черт с ним не сладит, — предупредил Иван.

— Слажу!..

Фрол подвел Вольного, накинул цепь на крючок переднего вагона.

— По-ошел, Вольный! — подражая голосу Свистельника, ласково сказал Фрол.

Вольный скосил глаз так, что яблоко забелело в темноте, сердито храпанул и дернул. Вагоны откатились, конь придержал их. Вольный рванул и широким шагом пошел на участок.

— Теперь порядок, — обрадовался Фрол, цепляясь за задний вагон, — теперь собьем спесь с лошадиного дрессировщика.

Фрол подцепил только два вагона порожняка, знал, что на участке есть пустые вагоны, которых хватит на две смены. Он даже держал мысль все их пустить под груз и вывезти в одну партию. «Надо поставить рекорд», — думал Фрол.

На участке коногон дружелюбно разговаривал с Вольным, пытался потрепать его по холке. Конь отворачивал голову и сердито храпел и один раз попытался укусить коногона. Фрол перестал заигрывать, загнал порожняк под забой и стал набирать груз. Вначале он взял семь вагонов, ему показалось мало. «Здесь пути хорошие, почти до самого ствола под уклон», — думал Фрол, добавляя еще два вагона.

— По-ошел, Вольный!

Вольный тронул и остановился, вагоны застучали.

— Пошел, пошел!

Но конь стоял на месте.

«Нет, тяжело, наверное, не привык к такому грузу. Старик избаловал его», — рассудил Фрол и отцепил один вагон.

—По-ошел, Вольный!

Вольный тронул и остановился.

— Шо, опять тяжело? — Фрол почесал за ухом и выругался.

Он оставил еще один вагон и со злобой крикнул:

— Ну, пошел, в дышло мать!

Вольный проделал то же самое, повернул голову и злыми глазами посмотрел на коногона.

— Ух, скотина, чтоб тебя разорвало! — отцепляя еще один вагон, ругался Фрол. — По-ошел!

Вольный провез немного партию и остановился.

— О-о, подлая твоя требуха! — заорал Фрол и подлетел к коню. — Да я же видел собственными глазами, как ты возил по шесть вагонов! По-ошел! Ну, трогай!

Вольный стоял. Фрол схватил доску и замахнулся. Конь ощерился и кинулся на коногона. Фрол бросил в него доской и спрятался за партию.

«Смотри, не бей коня», — вспомнил он слова Ивана.

— Чтобы ты в завал упал, чтоб тебе ноги вагонами поломало! — клял Вольного Фрол. — Чтоб тебе ноги вагонами поломало! — повторил свое проклятие он. — Чтоб ноги вагон... Ага! — подпрыгнул Фрол. — Так я же тебя, скотина, проучу! — восторженно проговорил коногон.

Он откатил один из вагонов под забой и, разогнав его, пустил на партию.

Вольный услышал грохот приближающегося вагона, рванулся вперед и широким шагом пошел к стволу. Пущенный вагон догнал партию, стукнулся и спокойно покатился.

Вольный прошел еще немного, придерживая партию, вагоны потеряли инерцию и остановились.

— Ну, ни хрена! — свирепел Фрол, — все равно я заставлю тебя тащить их до самого ствола все! — И он стал повторять свою выдумку.

Вольный брал партию, но когда слышал, что груженый вагон приближается, сбавлял инерцию и останавливался.

Так они дошли до поворота, где кончался уклон и начинался подъем.

Фрол опять попытался разогнать вагон, чтобы пустить его на партию, но вагон на подъем не пошел.

В бешеной злобе Фрол схватил породину и запустил в коня. Осколок песчаника попал в ногу, конь метнулся, заржал от боли.

— Ага-а!— завопил Фрол и схватил породину побольше. — Я тебе покажу-у, скотина-а!.. — Но породину не бросил. Как он ни был зол, все равно помнил, что за избитую лошадь придется отвечать перед ветеринаром и платить из собственного кармана.

Он бросил в сторону породину с такой силой, что она с хрустом расколола затяжку крепления.

— Эй, кто там впереди! — услышал он хрипловатый голос,

Фрол повернулся и только тогда увидел, что приближается чья-то груженая партия. Он дал отмашку, партия остановилась.

— Что, забурился? — спросили его из темноты.

— А-а, это ты, Иван?

— Фрол, ты, что ли?

Иван посветил коногонкой и добавил:

— Чего стоишь?

— Стерва, а не конь! Все жилы вытянул, в бога мать!..

— Не едет? Я так и думал, что ты с ним сядешь.

— Убить такую скотину!

— Погоди, не горячись, сам знаешь, бить нельзя...

Иван пошел к своей партии за кнутом. Вернувшись с тяжелым коногонским кнутом, спросил:

— Много нацеплял?

— Посчитай.

— Раз, два, — стал считать вагоны Иван. — Шесть? Да я на своей кляче с этого участка пять везу.

— «Я-я». Ты бы на этом черте повез! — раздраженно возразил Фрол. — Кто-то рассказывал, что Свистельник больше пяти не возил на нем. Я сам видел, как он по шесть таскал.

Иван посмотрел на усталое, потное, широкоскулое лицо товарища, ему захотелось помочь.

— Ну, по-ошел! Подлый! — крикнул он. Вольный не тронулся с места.

Тогда Иван подошел ближе к Вольному.

— Бил? — спросил он Фрола.

— Его ударишь! — повторил свою обычную фразу Фрол.

— П-пше-ол! — Иван присвистнул и замахнулся кнутом.

Конь брыкнул задом, и коногон полетел между вагонами, Фрол кинулся к Ивану.

— Что, здорово?

— Ничего, ничего!.. — корчась от боли, подымаясь, проговорил Иван.

— Ребра целы?

— Да как будто целы, не достал он, хорошо, а то бы вышиб дух. Ну, подлый! Сейчас я с тобой посчитатось!

Иван схватил доску.

— Постой, постой! — вмешался Фрол.— Не так с ним надо. Подвернешься ему под удар, искалечит.

Иван опустил доску.

— Ты слышал, как с такими настырными раньше коногоны расправлялись?

— Не слышал.

— Сымай цепь со своей партии. Сейчас мы его успокоим!

Иван снял цепь и принес Фролу.

— Теперь надо к нему осторожно подойти, накинуть цепь на ноги.

— Что ты хочешь делать? — насторожился Иван, глядя на искаженное злобой лицо товарища.

— А вот увидишь, что.

— Давай заходи с этой стороны и, как только я накину, цепь, по команде дергай!

Фрол уверенно приблизился к коню, Вольный, скосив глаза, сердито фыркнул. Коногон не отступил. Подойдя еще ближе, он спутал ноги Вольного цепью, один конец оставил у себя, а другой протянул Ивану.

— Давай! — крикнул Фрол и рванул свой конец. Вольный рухнул на бок и забился, стараясь освободить ноги.

— Держи, держи! — орал Фрол Ивану.

Иван не почувствовал, когда вошел в раж, в нем проснулась звериная злоба, он тянул изо всех сил свой конец цепи.

— Порядок! — сказал Фрол. — Давай тащи хорошую чурку и доску пошире!

Иван кинулся разыскивать чурбак и доску. Каска у него съехала, и прикрепленная к ней коногонка светила куда-то в сторону. Иван поправил свет и тут же увидел то, что искал. Он схватил тяжелый столб, доску и потащил к Фролу.

— Ложи доску на брюхо ему, — распорядился Фрол, — да поскорей, а то еще кто наскочит.

Иван положил доску, Фрол замахнулся и чурбаком сильно ударил по доске. Вольный судорожно рванулся, Фрол ударил еще несколько раз. Конь жалобно заржал.

— Довольно, Фрол! Довольно! — закричал Иван, чувствуя подступающий ужас.

— Держи, держи! — орал Фрол и продолжал бить.

Иван отбросил доску, ослабил цепь и оттолкнул товарища. Почувствовав, что цепь ослабла, Вольный вскочил на ноги, налитые кровью глаза его казались огненными, он рванулся вперед, но ноги его подкосились, и он упал. Огненный взгляд его стал угасать.

— Отпряги его, отпряги! — заволновался Фрол.

Иван сбросил цепь с крючка вагона. Руки у него тряслись.

— По-ошел, Вольный! — попросил он.

Вольный встал и, позвякивая цепью, шатаясь пошел к стволу.

— Что теперь будет? — дрогнувшим голосом спросил Фрол.

— Что, что! Твоя затея, тебе и отвечать, трус подлый! — с ненавистью глядя на товарища, сказал Иван.

От этих слов Фрол пришел в себя.

— Трус! Дал бы я тебе этим чурбаком за это слово по зубам!

— А ты дай! — угрожающе пододвигаясь, процедил сквозь зубы Иван. — Ну, дай!

— Ладно, хватит дурака валять, — совсем оправившись, спокойно проговорил Фрол. — Все обойдется, это верный прием, ветеринар не докопается. Поболеет и выживет...

— Жди, выживет! Посмотреть бы, как ты с отбитыми печенками выжил!

— Хватит тебе. Вытащи мою партию, а я пойду на конюшню, надо предупредить ветеринара, что заболел конь.

Иван посмотрел на грязное лицо Фрола. Тот дружески подмигнул и попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получился оскал.

«Неужели и я такой?..» Он снова представил то, что случилось, и ему стало не по себе.

— Так я пошел, — сказал Фрол и зашагал к стволу.

Когда Фрол пришел на конюшню, Вольный уже лежал в своем стойле, тяжело вздыхая.

Ветеринар внимательно его осматривал.

Фрол остановился в двери и стал чесать себе за ухом.

— А что, коногон, не знаешь, кто на этой лошади работал? — спросил ветеринар.

— Я работал, — ответил Фрол.

— Бил?

— Что его бить, если он с утра, с начала смены вот так вздыхал и был невесел. Я довез до половины груз, вижу, что-то лошадь не того, распряг и отпустил, а груз с подоспевшим товарищем вывозил на другой лошади.

На конюшню зашел Иван.

— Да вот и тот товарищ, можете убедиться...

Ветеринар мельком взглянул на Ивана и обошел еще раз вокруг Вольного.

— Обкормили, наверно, лошадь, — сказал он. — Я приказываю на лошади не работать, пусть поправляется. — Ветеринар направился к двери.

— Что тут такое? — спросил вошедший Свистельник.

— Вольный твой что-то захлял, — ответил глухим басом Фрол.

— Постойте! — остановил ветеринара Свистельник. Он подошел к Вольному.

Конь приподнял голову и тихонечко заржал.

— Что-о с тобой, милок, что? — с любовью спрашивал Пахом Федорович, приседая на цыпочки.

Вольный шевельнулся, как бы пытаясь подняться, но тяжело застонал и положил голову на колени старику.

Свистельник полез в карман, достал кусочек сахару, протянул коню.

Вольный пошевелил мягкими губами, словно целуя старческую руку своего друга, сахар остался лежать на ладони. Конь сдержанно застонал и уронил голову.

Пахом Федорович приложил ухо к паху коня, осмотрел содранную шкуру на ногах и спросил, обращаясь к ветеринару:

— Давно работаете?..

— Давненько... — ответил тот, опуская глаза. — В данном случае помочь ничем не могу... А вы что-нибудь хотите мне сказать?

— Нет. Я с этим конем работал. Мне жаль его... очень жаль...

— Ну что ж, ну что ж, — уходя, успокаивающе сказал ветеринар.

— Кто сегодня брал Вольного? — спросил Свистельник, обращаясь к Фролу и Ивану.

— Я, я на нем работал, — заикаясь, ответил Фрол.

— Ты убил его!

— Что ты, что ты, он...

— Я больше тебя знаю, молокосос!..— Пахом Федорович сжал кулаки, и на его бледном в морщинах лице выступил румянец. — Мерзкий ты человек! Хапуга!..

— Что тут такое? А-а, Пахом Федорович! С выздоровлением вас. Когда поправились? Я слышал о вашем несчастье, мне ветврач рассказал, — заговорил вошедший начальник. — Это пустяки, такому коногону, как вы, мы всетда подберем хорошую лошадь.

— Не надо мне подбирать... Я уже свое отработал, — с дрожью в голосе сказал старик, — пора на покой, пора!.. Срок пенсии давно вышел...

— Ну, что ты, Пахом Федорович!..

— На девяти шахтах был, ах, какие люди всегда работали рядом... Каждый друг и брат, у каждого не душа, а песня... Иной раз и не пошел бы на работу, да тянет к ним, тянет к людям!..

Пахом Федорович постоял еще немного и, сгорбившись, медленно удалился.

— Что здесь произошло? — поинтересовался начальник.

Иван обкусывал ногти на дрожащих руках и смотрел себе под ноги.

— Вольный, кажется, подох, — ответил Фрол равнодушно, почесывая за ухом...

Кореша

Потап Ломтев около пяти лет не был дома. Все эти годы он прожил в небольшом районном городке на иждивении родной тетки.

Одинокая, богомольная тетка заявилась к ним в деревню на рождественские праздники, когда Потапу исполнилось тринадцать лет. С богатыми городскими подарками в пестрой с «молнией» сумке, она с первых минут завладела вниманием всей семьи.

У Потапа как раз в это время были школьные каникулы, и он целыми днями пропадал в лесу со своим соседом и другом рыжим Петькой Коноплевым. Петька, как и Потап, любил птиц, но из-за своей неуклюжести не мог поймать даже воробья, зато Потап слыл мастером птицеловом.

С виду ребята очень отличались друг от друга. Крепкий, рослый Коноплев и щуплый Ломтев, но, несмотря на это, жили они душа в душу.

В тот день предстоящей разлуки ребята вернулись из лесу с богатыми трофеями. Как раз Петьке и Потапу очень везло, и радостное состояние в одинаковой мере располагало их к доброте. В утепленном омшанике, среди многочисленных клеток Потап поздравил своего друга с днем рождения и передал садок с птицами:

— Это тебе, Петька, насовсем. Мне не жалко.

Петька не ожидал такой щедрости, он рассчитывал на половину улова и с минуту растерянно водил глазами по омшанику. На одной из захламленных полок Петька увидел книжки. Когда-то эти книжки принадлежали старшему брату — студенту. Петька знал, что Потап любил все толстые книжки, но в школьной библиотеке их не давали.

— Мал еще! — всегда отвечала библиотекарь, хотя его одноклассникам давали их без звука.

Коноплев достал с полки книжки и с радостью вручил Потапу:

— Бери, насовсем! Это книжки студенческие, самые научные.

Ломтев зажал под мышкой подарок и поспешил уйти домой: «А вдруг Петька раздумает?..»

— Читай, ученая голова! — крикнул ему вслед Коноплев.

Дома Потап тщательно обтер книги, уселся перед окном и прочел на корешках: «Учебник политэкономии» — в синем переплете, «Краткий философский словарь» — в коричневом. Да, таких книг он еще не видывал. Он попытался читать их, стараясь понять, что это за книги. В этот-то момент к нему и приблизились со скорбными лицами мать и трое его младших братьев.

Богомольная тетка собирала свои вещи и бормотала что-то успокаивающее. Заговорила мать:

— Сынок, ты тетю-то слушайся... не чужая она нам, по отцу родня большая. Слушайся, а она зазря небось не обидит...

Потап сначала ничего не понимал, только поддакивал и тетке и матери. Но вот тетка взяла подаренные ему Петькой книги, старательно уложила их в рюкзак, а потом так же старательно стали укладывать все его вещи.

— Птиц-то мы с собой брать не будем, ходить здесь за ними будет некому. Ты, Потапка, выпусти их.

Только тут Потап сообразил, что тетка договорилась с матерью и та отдает его в город. На душе у Потапа потемнело, как бы там ни было, но для матери в доме он всегда был помощником. То хворосту из лесу натаскает, то навоз из-под коровы уберет, то плетень подновит, да мало ли дел найдется старшему сыну, когда в семье нет отца.

Потап почувствовал, как в груди у него нарастает протест, обида на мать. Он уже собрался взбунтоваться, но увидев, как ловко упрятала тетка в бездонный рюкзак все, что принадлежало ему, пересилил себя, несколько раз теранул ладонью подмокший нос и стал собираться в дорогу.

Уложив вещи, по старинному обычаю, чтобы путь был удачным — все сели.

«Мамка еще пожалеет, она еще примчится за мной», — думал Потап. Хоть и помогают ей младшие, да не так, как я...

Кое-как простившись с матерью, братьями, Потап забежал проститься к Петьке. Тот, узнав, что его друг уезжает сейчас в город, равнодушно потряс ему руку, приказал купить рыболовных крючков и лесы, даже не проводил Потапа за ворота.

«Петька думает, что уезжаю я в город на каникулы, не насовсем, — решил Потап. — Сказать ему? А что, если я через неделю вернусь? Мамка приедет и заберет. Нет, лучше промолчу».

Потапу запомнилась и дорога в город. Маленький желтый автобус, нос у которого был как у простого грузовика, подбрасывало на ухабах, качало из стороны в сторону, и он полз, словно по волнам.

Пассажиры крякали, чертыхались, ойкали.

— И когда только будут у нас хорошие дороги? — спросил кто-то из пассажиров.

Шофер с потемневшей от пыли шеей, услышав голос пассажира, не поворачивая давно не стриженной головы, покачал ею из стороны в сторону, заговорил:

— Спрашивать мы все умеем, а вот беречь не могем. Вот от Прудков хорошую дорогу настлали?

— Хорошую, — согласились с шофером пассажиры.

— Ну вот, а сейчас какая она стала? Тракторист Микеша, как только выпадет случай, так и взбирается на своем «ДТ» на асфальт. Нет чтобы по грунтовой. Вот и размолол асфальт, а теперь что там за дорога?

— Лестница, одним словом, — опять поддержали разговор из салона.

— Так вот я и спрашиваю вас, можем мы хозяевами быть? Какой там!.. — шофер явно разошелся, он взял баранку одной рукой, а другой стал жестикулировать в такт своему рассказу.

Потапу нравилось, что он сидит так близко к шоферу и тот вроде обращается только к нему:

— Значит, не можем мы беречь ни свое добро, ни народное. Ну, это еще не все, слушай дальше. Случилось надысь этому Микеше захворать. Приступ его оглаушил, скорючил в три погибели. Еду я на первом рейсе, автобус кидает, пассажиры взвиваются, как зайцы, и вдруг у этих самых Прудков женщина — шасть на дорогу, чуть под колеса не угодила. Я матерком ее, так твою растак твою, ворона! А она мне со слезой: «Голубчик, говорит, мужа маво приступ прижал. Фельшарка говорит — в больницу в район срочно надо, а где ее, машину, в такой час достанешь? Ты уважь, сердешной, помоги, голубчик! Он ведь свой тебе брат, шофер тоже. Я те на белоголовку не пожалею...» Я ее в автобус — и к дому. Пассажиры в основном молчат, Только один старикашка заблеял: «Это что, «скорая помощь», что ли?..» Но его никто не подогрел, заглох он.

Захожу я в избу, а на диване Микешка узлом завязывается и так и эдак. Ну, я подсобил его к автобусу дотащить, впихнул его, поехали. Пассажиры лучшее место ему. «Давай поскорей! — просит жена. — Я те не белоголовую — «Московскую»!»

Погнал я. Как начало нас встряхивать, все кишки перематываются. Посмотрел я на бедолагу, и душа темная стала. Уж я подсказал пассажирам, чтобы его мужики на руки взяли...

Автобус так бросило, что шофер на минуту прекратил рассказ и крепче вцепился в баранку.

— Довез-то? — не вынес паузы Потап.

Шофер кивнул головой:

— Довез. Душа в чем держалась. Благодарит меня жена его и троячку сует на белоголовку. А яе й — Микешке прибереги, очумается, поставишь ему, пусть только на своем тракторе боле по асфальту не лупит. А Микешка услышал разговор, открыл глаза и эдак тоненько да жалобно:

— Не буду, браток, век не буду асфальту колоть... Че таиться, нравилось мне. Бывало, прешь по нему на «ДТ», а гусеницы его, как мармелад, плитками так и режут... Жив останусь — век по грейдеру буду гонять... Дороги — они наше добро. И беречь их всем полагается...

Шофер довольно кашлянул, достал часы.

В салоне пассажиры каждый на свой лад стали обсуждать рассказанное. Мужики восхищались тем, что водитель такой памятливый малый, а женщины и старухи восторгались душевностью шофера:

— Хороший парень, этот шофер, единожды он... — и пошли байки о его подвигах.

У водителя от удовольствия краснели уши и даже на землистой шее играл темно-бурый румянец.

Тетка посмотрела на Потапа своими кроткими глазами и сказала:

— Учись, Потапка, у хороших людей дело понимать...

Потап подумал, что тетка его склонна к нравоучениям и что ему туго придется.

И вот сейчас Потап стоял на автобусной остановке в огромных желто-коричневых ботинках — подарок тетки — и с нетерпением ждал свой автобус. Он представлял, как подкатит автобус, в котором он уехал из своей деревни.

Потап в первую очередь узнает шофера и, поздоровавшись с ним, как с близким человеком, напомнит ему рассказ о Микеше. Интересно, колет сейчас Микеша асфальт на своем «ДТ» или держит слово, данное шоферу, крепко?..

Из-за угла выкатил автобус, но не такой, в каком он уезжал, а просторнее и с двумя дверями, шофер тоже был другой, отчего Потап сразу почувствовал какую-то неудовлетворенность. Да тот же Микеша был близким родственником Петьки Коноплева. Вот сейчас бы Потап и узнал от того шофера не только о Микеше, но что-нибудь и о самом Петьке, любимом своем кореше. Сейчас Потап будет его величать только так, по-городскому. Потап втащил свои вещи в салон, сел на переднее сидение. Гладкий, без единой выбоины асфальт тянулся недолго. Вскоре водитель затормозил перед первым ухабом, мягко преодолел второй, а потом погнал автобус напропалую. Пассажиры возмущались, чертыхались, а шофер гнал и гнал.

Потап с грустью расстался со своей теткой — хоть она и любила одного бога, но его не обижала, часто писала матери в деревню, чтобы та не спешила забрать его. «Потапка окончит здесь десятую группу, устроится на хорошую работу...»

Конечно, матери трудно учить их всех, но почему-то она так слушала тетку и даже ни разу не приехала?

Раньше он не думал, что у него есть какие-то чувства к тетке, его всегда тянуло домой, но перед отъездом ему было жаль опять оставлять ее в одиночестве.

«Погощу у матери, посмотрю на братьев, а там найду подходящую работу, всем буду помогать».

Автобус выполз из глубокой балки, — показался острый клин леса, а рядом крыши родной деревни.

«Нагряну, ахнут все. Мать небось обрадуется. Дома забыли меня — не ждут...» Невеселые мысли подымали обиду, волнение. Чтобы отвлечься, Потап стал смотреть на дорогу, вспоминать свой отъезд из деревни, веселого шофера, Петьку Коноплева.

С матерью Потап встретился у калитки. Она его сразу узнала:

— Школу закончил? — обняла Потапа. — А на городских хлебах и не подрос... вроде как только вчера из дому, а ведь прошло сколько...

— Я, мам, подрос! — уверенно ответил Потап. — Он хотел ей сказать что-нибудь неприятное за ее безразличное отношение к нему, но как она постарела: много новых морщин вокруг тусклых глаз, согбенная спина. Сдержался, повторил: — Я подрос все-таки!..

— Какой там! — махнула она рукой. — Вот сейчас на Митьку посмотришь. Да ты сейчас меньше всех, хоть годами и старшой. А в городе нельзя было остаться? — неожиданно спросила мать.

Потап помолчал, грустно ответил:

— Да вот вас захотелось повидать... Петьку Коноплева...

Мать отвела в сторону глаза, промолчала.

Из братьев Потап никого сразу не узнал. Первым к нему подошел Митька. Он на самом деле был высок. Узнал Потапа и средний брат, а вот самый младший с недоумением смотрел на него, подошел только после того, как Потап назвал его по имени.

За столом мать все хвалила Митьку:

— Кабы не он, не знаю, сумела бы свести концы с концами. Спровадила тебя, и словно легче стало. Брюки твои, две рубахи меньшому годились, ботинки, что в зиму купила, тоже ему. Ну, а хозяйствовать без тебя труднее стало. Да и тетушка очень меня уговаривала, чтобы я тебя ей отдала. Похож ты на отца и видом смиренный. Митька-то у нас бойкий больно... Сколько раз собиралась к тебе приехать, но дом не на кого бросить... Она поймала взгляд Потапа и, не выдержав, опустила грустные глаза. — Потом Митька в хозяйство вошел, помогать стал... Зиму учится и по хозяйству дома помощь оказывает, а лето все на тракторе прицепщиком... — Потап почувствовал какую-то неловкость, поперхнулся, и мать перевела разговор:

— Петька-то Коноплев, друг твой сердешный, на шахты уехал. — И уважительно сказала: — Вырос такой здоровило — жуть смотреть. Забойщиком на шахтах работает. Почти каждый месяц матери по пятьдесят рублей в новых деньгах присылает. Дождалась Евдокия кормильца. Уж она им не нахвалится. Вся в шелках ходит. Хорош парень удался. — Потап встретил сожалеющий материнский взгляд, и у него совсем пропал аппетит.

Вечером пришла Евдокия.

— А ты подрос, ай нет? — еще с порога поинтересовалась она. — По-моему, нисколько. Все такой же коротыш.

Мать Потапа виновато отвела в сторону глаза.

«Да пошли вы все к дьяволу! — чуть не крикнул Потап. — Далось вам это «подрос!» Он сердито посмотрел на Евдокию, но она только ухмыльнулась.

А мать все вздыхала и с надеждой посматривала на Митьку.

— Что же Петька не доучился? — попытался Потап остепенить Евдокию.

— А он там и работает и в вечернюю школу ходит. Мой парень всем взял и учебу одолеет. Ты-то школу покончил?

— Окончил. Грамоту похвальную дали. — Потап собрался показать грамоту, но по безразличному виду Евдокии понял, что ей все равно, есть у него грамота или нет.

— Что ж теперь будешь делать? В колхозе останешься?..

— Не... на шахты поеду! — Потап даже сам удивился сказанному, он и не думал о шахтах. У Евдокии вытянулось лицо:

— Куды-ы?

— На шахты! — уже с уверенностью заявил он. А в голове мелькнула мысль: «Здорово я ее!..

— Да кто ж тебя возьмет? — Евдокия хотела добавить: «такого хлюпкого», да вовремя остановилась. Потап смотрел на нее сердито.

— Поеду завтра. Давайте мне адрес Петьки!

Мать молчала, а Евдокия обрадовалась возможности передать сыну гостинец. Она кинулась собирать сумку.

В комнату шахтерского общежития вошел человек маленького роста, в поношенном, не по росту сером пиджаке. Он был без головного убора, прямые черные волосы зализаны на правую сторону. Похожие на коричневые бусинки глаза беспокойно перескакивали с предмета на предмет.

В комнате находилось трое парней. Один полулежал на кровати, а двое других играли в шахматы. Потап посмотрел на них — все они были рослые и крепкие.

— Я хочу повидать земляка моего и кореша Петьку Коноплева, — четко выговаривая «о», сказал он.

Ребята переглянулись, уж не тот ли это Гном, о котором, вспоминая деревню, любит рассказывать Коноплев?

Окинув всех еще раз колючими глазенками, как будто перед ним стояли его заклятые враги, Потап продолжил разговор:

— А сумеете вы, если Коноплева долго не будет, помочь мне поступить в забой? А то ведь день пропадет зазря. — Потап старался говорить так, чтобы ребята подумали, что он хоть и мал ростом, но калач тертый. Старался говорить и вести себя как-то по-особенному, все его жесты были неуклюжими, а разговор вызывал улыбку.

— Ну что, ребята, пригласим гостя раздеться, узнаем, кто он такой; усадим его вот в это кресло? — Долговязый, стриженный под бобрик парень встал с кровати, предложил Потапу кресло. — Садитесь!

— Постою.

— Садитесь, у нас за простой не платят, вам, как забойщику, эту истину запомнить необходимо.

— Хорошо, я сяду. — Потап сделал несколько шажков от порога к креслу и деловито сел, опустив рядом с собой «сидор» с гостинцами.

Долговязый пристально стал разглядывать желто-коричневые ботинки Ломтева и совсем неожиданно спросил:

— В «сидоре» самогон есть?

«Вот это шахтеры... С ними надо держать уши топориком!» Вслух же ответил:

— «Сидор» не мой, это мать Петьке гостинцы передала. А самогоном я не балуюсь...

Долговязый прикусил губу, чтобы не рассмеяться:

— Вот пусть тебя и устраивает Петька. У него, знаешь, здесь связи какие! Со всеми начальниками «по петухам»! Жди его здесь, он скоро придет. Ну, а нас прости великодушно, на работу спешим.

— Да, чуть не просидели! — спохватились остальные и сразу стали торопливо собираться.

Ребята ушли. В общежитии воцарилась непривычная тишина, которая наступает в междусменье. Одни ушли, а другие еще не успели прийти.

Потап с интересом рассматривал желтые стены, крашенные под дерево, картину в золотистой массивной раме — кривые суковатые сосны, порхающие птицы и чуть заметная тропинка.

«И лес-то нарисовать не умеют, коряги, а не дерева...»

В коридоре кто-то затопал, и тут же распахнулась дверь. На пороге появился рыжеголовый Петька, совсем такой, каким его помнил Потап, но рослый, крепкий и с твердыми задубевшими ладонями.

— Ну и ну, объявился, загрызи тебя собаки! А мне ребята у ламповой толкуют — земляк приехал! Вот такой коротыш! Я сразу подумал, что это ты — пропавшая грамота!.. Что же ты не подрос совсем?..

— Мал золотник, да дорог, здорова тюрьма, да черт ей рад! — сердито повторил Потап любимую поговорку своей тетки.

— Ну, ты не обижайся. Я же сказал так, конечно, ты маленько подтянулся... Ну, и умотал тогда ты со своей теткой. Я ждал, ждал, а потом, думаю, дай-ка узнаю у твоей матери, когда вернешься. Спросил, а она мне — насовсем уехал Потапка, тетка одинокая, не так скучно будет, да и нам полегше...

— Про тетку не время говорить, — перебил его Ломтев, — тут вот мать твоя передала тебе «сидор» с гостинцами, посмотри да расскажи, как ты тут в шахте работаешь? Я ведь не в гости к тебе приехал!.. — Потап почему-то обиделся на Петьку и решил вести себя независимо.

— В шахте работать — не квас хлебать. Потеть приходится с излишком, а поначалу, пока привыкаешь, и боязно бывает. Да зачем тебе это? Ты вот лучше расскажи, как там у нас в деревне?..

— Я спрашиваю тебя потому, что я работать сюда приехал. А в деревне как в деревне. Мне матери надо помочь...

— Работать в забой приехал? Брось ты, Потап, шутить. Это тебе не птиц в лесу ловить. Видишь, какие у меня плечи, и то иной раз не выдерживаю, и что у тебя за гонор такой...

— А я выдержу... Ты мне только расскажи, с чего начинать надо? — пропустил мимо ушей Потап замечания Петьки.

— Да кто тебя в забой возьмет? Ты видел отбойный молоток? Он больше тебя размером. Пошутил и будя!.. Давай о деревне, как там жизнь на родине!..

— Петь, ты только расскажи мне, как кореш! — Потап взял тяжелую в ссадинах руку друга и по-детски заглянул ему в глаза.

Коноплев отвел взгляд.

— Петь, мы же еще и друзья с тобой. Те книги, что ты мне подарил, я наизусть выучил. — И Потап стал вспоминать выдержки из политэкономии. Коричневые глаза с темными от угольной пыли ресницами Коноплева удивленно расширились:

— Тебе надо не в забой, а в институт с такими способностями.

— И тетка мне так говорила, но какой институт. Ты же знаешь, у меня одна мать работает, братья все малолетки. Помогать надо. Мне во как им помочь надо! — Потап провел ребром ладони по горлу. — Чтобы они...

Коноплев ухмыльнулся:

— Помощничек... Пошли в нарядную шахты, я покажу тебе все, и устраивайся сам. А поскольку мы с тобой кореша, зайдем сначала в столовую, пожуем чего-нибудь.

Прошло несколько дней, и дружба между корешами стала переходить во вражду. Над низкорослым, заковыристо разговаривающим Ломтевым подтрунивали почти все. В шахту его не брали даже путевым. Коноплев стеснялся просить за Потапа, чтобы его взяли на работу. Старался отделаться от земляка. Потап обошел все нарядные участков, и нигде его не взяли.

«Куда же мне теперь? — думал Потап. — Домой нельзя, если опять к тетке? — И вдруг он вспомнил: — Схожу в комитет комсомола!..»

За длинным столом в комитете комсомола сидел остроскулый глазастый парень.

— Секретарь, походатайствуй перед начальством, помоги устроиться на работу! Я ведь не просто так!.. Что я уехал трудиться на шахту, об этом вся деревня знает! И земляк мой у вас работает! — ошеломил натиском остроскулого парня Потап. Тот минуту помолчал, разглядывая простены, и кивнул на стул, пригласил:

— Садитесь.

Потап сел, а секретарь задумчиво тер рукой гладко выбритый подбородок, продолжая с интересом рассматривать Потапа. В это время в комитет и влетел Петька Коноплев:

— Ты уже здесь?.. Ничего не получается, земляк. Хил ты для забоя!.. Пойдем-ка, я провожу тебя на вокзал. Поедешь домой и попутно прихватишь мой овчинный тулуп. Здесь он мне ни к чему, а в деревне сгодится. Пойдем, пойдем, — потянул он за руку Потапа.

— Петька, убирайся отсюда! — закричал тот. — Все равно не повезу твой тулуп. Брошу его под колеса поезда!

Секретарь посмотрел на Коноплева:

— А почему бы, Коноплев, не попросить твоего начальника?

— Да вы посмотрите на этого чудака, он же непременно забойщиком хочет быть. — Петька расхохотался, а Потап почему-то вспомнил свой отъезд с теткой из деревни, рассказ шофера о Микеше и закричал:

— Что, рад, что вымахал с геркулеса! Тебе нравится издеваться надо мной! Ну, смотри, а то получится как с Микешей твоим...

Петька замолчал и с удивлением уставился на Потапа, он не знал, что там «получилось» с Микешей.

— Ну, ладно, Коноплев, я поговорю с вашим земляком наедине, — вмешался в разговор секретарь.

Петька вышел с недоуменной миной, соображая, к чему это Потап упомянул его родственника Микешу.

— Я помогу вам, — сказал секретарь, когда широкая спина Коноплева скрылась за дверью, — не обязательно забойщиком работать, если приехал на шахту. Почетны и другие специальности, насыпщик, например.

— Что это за профессия такая? — насторожился Потап, подозревая, что и этот хочет усомниться в его полноценности.

— Уголь из люков в вагоны насыпать.

— А где я буду насыпать — под землей или на поверхности?

— В шахте, так же как и ваш земляк.

— Он, значит, будет рубать, а я насыпать?.. Нет, секретарь, Коноплев этот, когда мы ловили птиц, у меня в подручных ходил. Да если он напишет в деревню, меня засмеют. А он обязательно начнет выхваляться перед своей матерью...

— Но здесь ничего нет смешного, никакого повода для смеха.

— Если, конечно, вы говорите правду... что нет повода... А сколько там платят? — с обреченным видом допытывался Потап, надеясь хоть на какую-то справедливость и понятливость секретаря.

— Первые месяцы вы заработаете больше, чем раньше получал Коноплев. Забойщиком он сразу не стал, ему пришлось долго учиться, а вы овладеете специальностью быстро. Ну, день-два сходите на пару с каким-нибудь товарищем, он вам покажет участок, освоитесь — и пожалуйста!

— Принимаю ваши условия. Секретарь, вы еще не бюрократ! Я буду часто заходить к вам, и с первой получки мы выпьем. Я здорово себя чувствую и доверие ваше оправдаю! — Потап Ломтев что было силы пожал руку секретаря, спросил, у кого брать приемный лист, и когда секретарь, написав что-то, подал ему бумажку, кинулся в отдел кадров.

Первые два дня Потап Ломтев ходил на работу с пожилым хмурым шахтером, который обучал его мастерству насыпщика и знакомил с шахтой.

Наслушавшись всяких страстей о шахтерской профессии от Петьки, Потап с любопытством и страхом рассматривал торчащие глыбы породы из-под затяжек, с боязнью входил в темноту штрека и незаметно, таясь от своего учителя, крестился. В кромешной темноте шахты на него находила суеверная блажь.

В поведении, внешнем виде Ломтева было много поводов для насмешек. Стараясь удивить всех своей ученостью, он все время путано приводил цитаты из политэкономии. Часто шахтеры подтрунивали над огромными ботинками Ломтева. Когда Потап шагал на участок за своим учителем, он был похож на маленького утенка, обутого в ласты.

— Эй, малыш, зачем в шахту на лыжах приехал? — кричал кто-нибудь из шахтеров.

Ломтев останавливался, напыжившись, обзывал обидчика «Торичеллевой пустотой», стукал себя по фибровой, просторной каске.

— Чего ты со всеми связываешься? — спрашивал недовольно насыпщик.

— Я вот кому-нибудь намну хребет, так они успокоятся! — грозил Потап.

— Ты вот меньше языком мели. Так вот когда-нибудь отстанешь, попутает черт или Шубин в завал утянет. Где ботинки, которые тебе дали со спецодеждой? — вышел из себя насыпщик.

— Домой отослал, — потупил взгляд Потап , — все равно они быстро б изорвались, а эти прочные. Там у меня в деревне братан в них к девкам на улицу будет ходить.

— Тьфу! — сплюнул насыпщик. — Ну и жмот ты, паря! Ведь пять лет прошло с тех пор, как война кончилась, а ты все жадничаешь. — Больше до последней смены Потап не слышал от него ни единого слова.

Работа у Потапа не ладилась. Люки были высокие, и ему приходилось все время из-за своего маленького роста залезать на вагон. Делал он это неумело, попадая под вентиляционную струю с пыльной стороны. От колючей угольной пыли перехватывало дыхание, кололо в ноздрях, першило в горле и слезились глаза. Потап чихал, кашлял, тер глаза, вызывая острую резь. Временами ему хотелось бросить все, расплакаться и пойти на-гора. Но в такую минуту перед глазами возникала ухмыляющаяся рожа Петьки Коноплева: «А в забое, думаешь, легче?», скорбное лицо матери: «Эх, сынок, никуда-то ты у меня не годишься», возникал и комсомольский секретарь с напутствующим жестом: «Смотри, Потап, не подведи!»

Потап отплевывался, втягивал голову из-под пыльной струи и, увидев через несколько вагонов от себя под светом машины насыпщика, который спокойно и ритмично то открывал люк, то закрывал, насыпая один вагон за другим, принимался снова за работу. «Я тоже не лыком шитый! Я вам покажу!» — кому-то грозил он.

На другой день горный мастер, распределяя наряды, выкрикнул:

— Ломтев! Насыпщик Ломтев!

Потап стоял совсем рядом с горным мастером, но мастер продолжал выкрикивать.

— Это я! — заявил Потап, напыжившись, выставив вперед грудь.

— А, вот где ты. Насыпать сегодня пойдешь сам, пора переходить на самостоятельную работу. Сумеешь?

Потап с презрением посмотрел на своего учителя: «Специально отказался от меня. Вон и Петька Коноплев ему ухмыляется, рожа рыжая!»

— Ну, что молчишь, Ломтев?

— Я-а! Был бы порожняк и уголь. Шесть партий за смену!

Петька Коноплев протиснулся между шахтерами и ущипнул Потапа:

— Остепенись! И так смеху хоть отбавляй! Насыпщик говорит, что ты один не справишься. Сегодня доставщик заболел, так начальник поэтому хочет забрать твоего напарника. Откажись...

— П-пшел, рыжий, знать тебя не хочу!

— Не хочешь, ну, ладно...

«Сегодня надо как следует поработать, — размышля Ломтев, шагая на участок, — если я выполню две нормы — хорошо заработаю, три — здорово! К концу месяца у меня будет приличная сумма. Сотню отошлю матери...

Он так увлекся подсчетами, что даже не слышал, как в клети топтались по его огромным ботинкам, не слышал, как кто-то из шахтеров, обгоняя, щелкнул его по каске.

Придя на участок, Потап взялся за дело. «Я не из такой породы, рыжая обезъяна, — ругал он Коноплева, — которые асфальт крошат да над земляками насмехаются. Я еще покажу, как надо работать!» Если бы Потап попросил объяснить свою антипатию к Коноплеву, он бы начал объяснение с Микеши-тракториста, доказывая этим, что все родственники Коноплева тоже плохие люди. Половину вагонов он насыпал быстро.

— Ишь, как лихо трудится новый насыпщик, — похвалил кто-то Потапа из темноты штрека. — Шустрый у нас новый насыпщик!..

— Я сегодня выдам уголька, мелкого, но много! — хвастливо заявил Потап.

— Давай, давай, — сказал все тот же голос из темноты. — Мы тоже не подведем...

Ломтев насыпал вагон за вагоном, мечтая, как пойдут по деревне разговоры о нем: «Мал золотник, да дорог! Вот те и Потап, Коноплева Петьку на шахтах за пояс заткнул!»

Насыпав вагон, Потап дергал стальной трос, прикрепленный к пусковой ручке воздушной лебедки; рявкнув, она подтягивала груженые вагоны вперед, освобождая место под люками порожняку. Вдруг уголь не пошел. «Кончился уголек,— с досадой подумал Ломтев, — теперь ни черта не заработаешь!» Он прислушался, в лаве стучали молотки забойщиков. Потап посветил в люк. Уголь был, но между крепежными стойками застряло несколько затяжек, получилась пробка.

— О, это не беда! — утешил себя Потап. Он спрыгнул с вагона наземь, взял длинный сосновый распил, залез в пустой вагон и стал выбивать распилом затяжки. Затяжки спрыснули со стоек, и теплый уголь пошел сплошным потоком. Потап не успел одуматься, как был засыпан по пояс. Он попытался освободиться, но ботинки, словно корни, держали ноги. Уголь продолжал прибывать, засыпая Ломтева. Потап опомнился, схватил трос лебедки и потянул на себя. Вагоны продвинулись вперед: «Теперь я вне опасности, — обрадовался он,— теперь мне все нипочем!..»

В штреке стало тихо, слышно было, как глухо стучат в лаве отбойные молотки забойщиков да с шорохом ползет из люка водопад угля. Потап попробовал руками разгрести вокруг себя уголь, не привыкшие к такому делу руки вскоре засаднили, и Потап почувствовал боль под ногтями. «Как же быть? — стал размышлять он. — Что же это получается? Осрамился я, оскандалился...

— Эй, насыпщик, ты что там, уснул? — раздался голос из лавы. — Давай, а то уже подсыпаться начинаем!

«Что ж делать, ответить ему или не стоит? Конечно, не отвечу, а то еще придет сюда, смеху не оберешься. Подожду, что будет дальше», — решил Ломтев.

В лаве уже бранился не один, а несколько человек.

— Да полезьте кто-нибудь на штрек, узнайте, в чем дело? Сегодня новенький насыпает, карапуз какой-то. У него росту вместе с каской метр двадцать будет. Вдруг он заснул? Коноплев, ты помоложе всех, проверь. Разбуди его, если спит!..

«Этого только не хватало! Петька рыжий сейчас появится!» — с отчаяньем подумал Потап.

Из лавы выскочил Петька Коноплев.

— Потап, что ты тут?.. — он повел лучом прожектора.

— О, это ты, Коноплев? Видеть тебя не желаю!..

— Почему ты не насыпаешь? Давай, а то, знаешь, с забойщиками не шути. Может, тебе помочь? — дружелюбно предложил Петька.

— Уйди, рыжий!

Коноплев увидел до половины засыпанного земляка и расхохотался.

Потап схватил кусок угля и запустил в Петьку.

— Что там такое? — спрашивали из лавы.— Совсем подсыпались, вентиляция чуть тянет, так мы задохнемся!

Коноплев перестал смеяться.

— Давай я тебе помогу. — Он подошел и стал вытаскивать Потапа из вагона. — Тебя будто кто за ноги держит, и капли не подаешься.

Из лавы, чертыхаясь, вылезли еще забойщики:

— Что, забурились?

— Да нет, — ответил Потап, — засыпан я, авария.

— Эт ты, грешная душа, чего ж галок ловишь? — забойщики попытались освободить насыпщика. Узкий штрек, крепежный лес, который был сложен сбоку пути, создавали такие неудобства, что к Потапу трудно было подступиться.

— Если бы не эти ботинки, давно бы сам вылез...

— Это моя личная собственность и распоряжаюсь я ею, как хочу! — заявил Ломтев.

— Молчал бы ты, собственник! А то сейчас добавим уголька, и могилку копать будет незачем. — Коноплев засмеялся.

— Ладно тебе зубы скалить, — недовольно заметил один из забойщиков, — время идет, выручать чудака надо... — А что, если лопатой выкидать из вагона уголь?

— И будешь кидаться до конца смены, пересыпешь путь, тогда что?..

— Ребята, давай как-нибудь перекинем вагон.

— Куда ты его перекинешь? Мы насыпщика задавим. Вот что, Коноплев, продолжай насыпать партию. Приедет машинист электровоза — предупреди его, чтобы он твоего земляка в бункер с углем не вытряхнул. Пусть везет его на ствол, там просторнее, вытащат.

Забойщики ушли, Коноплев насыпал партию.

«Нехорошо как-то получилось, вот теперь мне наверняка придется уезжать в деревню», — Потап потушил лампу и устало закрыл глаза.

Петька Коноплев посветил прожектором:

— Что, земляк, ночуешь?

— Петька, я не вижу твоего чумазого рыла, но я уверен, что ты улыбаешься. Хоть ты мне и земляк, но ты дрянной человек, Коноплев, зря я с тобой дружил в детстве... никогда ничего для тебя, не жалел, птиц самых лучших отдавал, а ты не помог мне в устройстве на работу...

— Молчи, не до тебя сейчас. И так смену угробили, мастер с ума сойдет! Придется тебе везти мой тулуп домой.

— Коноплев, я не прощу тебе этого, гнуснейший ты тип, а спиногрыза твоего я не боюсь! — «Спиногрызом» Потап называл горного мастера, хоть и не приходилось ему сталкиваться с мастером на работе, но по тому, как тот разговаривал с другими, Потап отметил, что он строгий человек.

— Вот сейчас стукну доской по твоему пустому чердаку, — и ставни захлопнутся! — вышел из себя Коноплев. — Ну и зануда ты!..

— Рыжий, я не могу сейчас наказать тебя за эти слова! Я здорово себя чувствую, и ты поплатишься! — не унималоя Потап.

Петька спешил насыпать вагоны, чтобы скорее отделаться от назойливого земляка и как-то поправить дело — с кем не случалось всяких приключений в первые дни работы в шахте.

В нарядной густо накурено, шахтеры с топорами и ножовками ждут, когда придет начальник участка, - вполголоса разговаривая друг с другом.

— Черт бы побрал этого Ломтева! — злился горный мастер. — Он мне сорвал всю смену... теперь отдувайся за него!

— Первый блин комом, — заступился за Потапа Петька Коноплев.

— Комом, говоришь? Не допущу второго блина! Придет начальник, переведем этого комсомольца доставщиком крепежных материалов.

Угрозу свою горный мастер выполнил.

Приказ был подписан, и Потапа перевели доставщиком.

— Справишься ты с этой работой? — спросил его начальник участка. Больше всего Потап боялся, что ему придется ехать домой, поэтому поспешил согласиться:

— О да, конечно, я не боюсь трудностей!.. Пожалуйста, доставщиком...

— Но смотри, парень, будешь чудить — распрощаемся с тобой, и секретарь не поможет. В шахте надо быть серьезнее, собраннее...

«Хороший человек этот начальник», — удовлетворенный решением начальника, подумал Потап.

Нагрузившись болтами и гайками, Потап Ломтев бодро чапал на участок. Он переждал, пока все рабочие разошлись, и пошел один. «Ну их, зубоскалов! — решил он. — Непременно будут подковыривать за то, что я так опростоволосился на насыпке. Лучше лишний раз с ними не встречаться. Вот освою новую специальность, тогда посмотрим, как они будут со мной разговаривать. Старание и старание. Домой напишу, что я занимаю должность почетнее, чем Петька». — Ломтев перебросил тяжелую сумку с плеча на плечо, потоптался на месте, чтобы сбалансировать и не упасть от тяжести, потом поправил просторную каску, все время съезжающую на глаза, и, прибавив шагу, пошел, пе подымая головы, на участок.

Шел он долго. Приблизившись к узкому повороту, остановился: «Что это я так долго иду? Вчера, кажется, участок был ближе... конечно, вчера я шел не один, и они спешили, как самолеты. Надо отдохнуть и осмотреться. — Потап опустил сумку на воздухосборник. — Откуда взялась здесь эта шипящая бочка? Уж не заблудился ли я? — Приподняв повыше лампу, он с беспокойством стал осматривать покрытое ржей и соленым слоем металлическое крепление, заплесневелые затяжки... А в этой шахте все похоже... пора идти дальше. — Подымаясь, Потап сильно стукнул лампу о воздухосборник. Свет сразу потускнел и, краснея, угас. Потап попробовал повернуть головку, на секунду лампа ослепительно вспыхнула, головка щелкнула и намертво приросла к стакану аккумулятора. — О, дьявольщина! Что же теперь делать? Идти назад?! На этот раз меня точно рассчитают, а этот рыжий, презренный Петька Коноплев будет ржать до упаду... Без света, но я пойду вперед! — Потап решительно двинулся дальше и тут же врезался в трубу, в глазах метнулся огонь. Потап ступил шаг назад и стал ощупывать голову. — Цела! — обрадовался он. — Каска спасла. Хорошо, что шахтерам каски дают, а то бы моя голова треснула, как глиняная махотка. Надо передвигаться впотьмах осторожнее... Ну и шахта. Вот когда поеду домой в отпуск, будет чего рассказать».

Он выставил вперед руку и, ощупывая ногами почву, пошел дальше. Позади оставался резкий шум воздухосборника, и чем дальше отходил Потап от бочки, тем тише становилось в штреке. Наконец шум совсем утих. Ломтев поправил лямку тяжелой сумки, где-то совсем рядом тюкали водяные капли, и вдруг Потап ясно услышал храп. «Кто может храпеть в шахте? — Напрягая зрение, он постарался хоть что-то различить в темноте. — Неужели это Коноплев что-то затевает? Ага, он хочет меня выпугать! Ну-ну... Да, а как Петька мог увидеть меня в темноте?»

— О, рыжий Петька, я вижу твою красную голову! — разоблачающе закричал Потап. — Брось дурака валять и перестань храпеть!

Храп продолжался.

— Петька, ты же мой земляк, я когда-то считал тебя своим корешом. Ты должен посочувствовать мне и зажечь свою лампу... Коноплев, если ты хочешь позубоскалить, я расскажу тебе один забавный случай про одного шофера, про Микешу, забавный и поучительный.

В штреке воцарилась тишина.

— Давно бы так, теперь включи лампу, считай, что ты меня выпугал, и смейся сколько тебе влезет.

В ответ на это дружелюбное предложение Петька Коноплев заскрипел зубами и захрапел пуще прежнего.

— Ах, так!.. — Ломтев с вытянутой рукой храбро двинулся на храп. Рука его ткнулась во что-то волосатое и теплое. «Шубин или черт?» — Все страсти, о которых ему рассказывал Петька Коноплев, мгновенно всплыли в его памяти, он остолбенел, но рука продолжала механически ощупывать страшный предмет. Вот Ломтев пальцами почувствовал большие зубы.

«Черт!» — Эта мысль, словно электрический заряд, привела в движение одеревеневшее тело. Потап швырнул сумку и помчался назад, удачно избегая столкновения с трубами. Споткнувшись о шпалу, он упал. Переведя дух, попытался встать, но его огромный ботинок провалился между рельсом и шпалой. Дрожащими руками Потап стал освобождать ботинок — не получилось, тогда он развязал шнурок и выдернул ногу.

«Ну, теперь дай бог ноги! Нет, как же я пойду на ствол в одном ботинке, и сумку с гайками бросил... — Отчаянье настолько охватило его, что он забыл о страхе. Вытаскивая ботинок, Потап Ломтев услышал тяжелые приближающиеся шаги, он поднял голову и посмотрел — тьма! Черт подошел и остановился совсем рядом.

— Ты же видишь, что застрял мой ботинок! — закричал Потап. — Жаль, что я не вижу твою рожу, а то я бы запустил чем-нибудь! — Черт стоял, миролюбиво похрапывая.

«Может быть, это вовсе не черт?.. Петька меня просто разыгрывал, а что, если это он такую пакость придумал? — Потап совсем расхрабрился, вытянув вперед руку, шагнул. Рука его опять ткнулась во что-то волосатое: «Если я не вырос верзилой, так на меня и черти будут нападать?» — Ломтев что было силы ткнул кулаком волосатого, в ответ тот сокрушенно вздохнул и слегка попятился. Потап решил преследовать обидчика и наткнулся на лошадиную голову.

— Так это же лошадь! — обрадовался он.— Дура лошадь! Фу ты, палки-моталки, а я думал, черт или Петька Коноплев! Так как же я, дурак, забыл, что на этой шахте есть еще лошади. Мне же рассказывали, что электровоз на верхнем штреке не пустишь, малейшая искра — и взрыв. Как же я забыл об этом! Эх, ты, — небрежно шлепнув по крупу лошади, сказал Потап. Нагнувшись, он рванул ботинок, ботинок выскочил.

— Лошадь, ты видишь, что у меня нет свету. Ты, наверно, знаешь здесь все ходы и выходы, если шляешься в темноте по шахте? Подожди меня, я найду сумку с гайками и болтами.

Отыскав сумку, Ломтев подошел к лошади и взял ее за хвост:

— Давай, веди меня по назначению! — строго сказал он.

Вскоре Потап заметил огоньки шахтерских ламп.

— Стой, лошадь! — скомандовал он. — Можешь быть свободной.

— Куда девался этот доставщик?! — возмущались рабочие.

— Может быть, с ним что случилось? Шахту он вовсе не знает.

— Опять, наверно, ботинки где-нибудь застряли, — услышал Потап голос Петьки Коноплева.

— Не зубоскаль, Петька, у меня погасла лампа. Наверно, я такой невезучий, со мной вечно всякие приключения случаются, — с досадой заметил Ломтев, приближаясь к группе рабочих.

Лучи прожекторов метнулись на голос. Перед шахтерами стоял Потап Ломтев. От тяжелой сумки и ходьбы он взмок, по чумазому лицу текли ручейки пота. Когда он передал шахтеру сумку и снял каску, все увидели на лбу у него большую шишку.

Петька Коноплев растерялся, а бригадир спросил:

— Где же у тебя погасла лампа?

— Недалеко от ствола...

— И ты на темную столько шел? Там же три завала, не каждый из нас решился бы вслепую протопать этот путь. Коноплев, а ты говорил, что земляк у тебя чудак, да и только. Смотри, какой парень!..

— Садись, человек, отдыхай, с нами тебе повезет. — Бригадир протянул Потапу твердую руку.

Потап достойно принял похвалу бригадира, искоса взглянул на Петьку Коноплева и что было силы пожал руку бригадиру.

— Петь, — окликнул Коноплева один из шахтеров, — а Потап твой малый бывалый. На этот раз, кажется, нам повезло с доставщиком.

— Потап — парень надежный...

— Ты учись, как ориентироваться в шахте, а то второй год работаешь и все боишься заблудиться.

Помывшись после работы в бане, Потап встретил своего земляка у скверика, он сидел на скамейке и ждал его.

— Потап, я сегодня оформляю отпуск, поеду домой... Может быть, чего-нибудь передать?.. Ведь кореша мы с тобой... — Коноплев опустил глаза, поправил торчавший из кармана конец мочалки.

— Привет передай, расскажи, что я в шахте работаю. — Потап посмотрел на земляка и вздохнул. — А зря ты, Петька, мне не доверял. Ведь вспомни, как я ловил птиц? Ты бы объяснил мне, что здесь и как. Помог бы мне... Я ведь, черт возьми, растерялся от всего и вел себя как дурак... Ты же знаешь, как мне надо помочь матери.

— Да я ничего... Зря ты так... — Коноплев виновато посмотрел в глаза Потапу. — Если тебе нужны деньги, чтобы послать матери, так я одолжу.

Потап Ломтев подогнул под лавку ноги, чтобы не видно было огромных ботинок, и уставился на Петьку своими маленькими, похожими на бусинки глазами:

— Конечно, займи, сам знаешь, как матери приходится с тремя гавриками. В первую же получку я тебе верну долг.

Они шли от шахтного двора к общежитию сквером, один рыжеголовый, широкоплечий здоровяк, другой маленький, юркий, похожий на мальчишку-подростка. Встречные, посмотрев в их сторону, невольно улыбались, только что-то настоящее могло объединить таких разных с виду людей.

Угольных дел мастер

Жена торопливо собирала в узелок концы ситцевого платка, в котором хранился ее завтрак, на ходу объясняя Антону Поликарповичу, как разделить между детьми хлеб, как сварить борщ из лебеды и как его приправить килькой.

До войны она была медлительная, полнотелая; сейчас сухопарая, очень подвижна — нужда научила поспевать везде — и на работе, и дома.

Антон Поликарпович Поликушин трудно привыкал к мирной жизни поселка. С утра, как только прогудит над шахтой гудок, призывающий на работу шахтеров первой смены, Поликушин выходил к калитке и, облокотившись здоровой правой рукой на широкую доску, смотрел вдоль улицы.

Домой он возвратился недавно. Вначале расспрашивал у жены о друзьях, о знакомых, потом сам стал высматривать их на своей улице. Из друзей на шахту никто не вернулся, знакомые тоже мелькали редко. До войны его знал весь поселок, стоило где-нибудь ему показаться, как со всех сторон сыпалось: «Антону Поликарповичу привет! Здрасте, Антон Поликарпович!»

Сейчас не с кем здороваться.

Выходя к калитке, Антон Поликушин высматривал забытые лица. Вдруг попадется знакомый человек, тогда можно будет расспросить, как идут дела на шахте. То, что рассказывала жена, казалось ему бабьей болтовней, она работала на подгонке у ствола, о работе забойщиков знала мало. Вот поговорить бы с кем-нибудь из них — это да. Забойщик бы рассказал все о подземных переменах...

— Моторная у тебя жена, — заметила старуха соседка, когда Антон Поликарпович показался первый раз у калитки.

«Моторная» — это слово как нельзя лучше характеризовало сегодняшнюю Светлану.

Двое детей — будешь моторная, рассуждал Поликушин, и ему хотелось поскорее избавить жену от непосильного шахтерского труда, не терпелось пойти к начальству и попроситься на работу. Но возьмут ли в забой, если прошел месяц как выписали из госпиталя. Раздробленная разрывной пулей кисть левой руки недавно срослась, боль утихла, постепенно оживали пальцы. Он уже шевелил ими, ощущал тепло, шершавость предметов, удерживал ложку.

После того как взрослые уходили на работу, улица на время пустела.

Антон Поликарпович выходил за калитку и останавливался у кривого ясеня. Осенью сорок первого года по деревцу прошло колесо немецкой самоходки, вдавило в землю, содрало кору. «Думали, засохнет, — рассказывала жена, — а он весной погнал лист, поднялся от земли, так и растет».

Антон Поликарпович провел пальцами левой руки по наплывшему рубцу на коре, посмотрел на яркую зелень листвы, взгляд его скользнул дальше, туда, где в конце улицы был разбит сквер. За сквером шоссе, а метрах в ста от шоссе начинался шахтный двор. Он ясно слышал звон стволовых сигналов, глухие удары пустых вагонеток, грохот металла. Несмотря на то, что шахта работала третий год, восстановление ее не завершилось.

Антон Поликарпович зашагал к шахте.

Прошел полуразрушенные здания, потом спустился с холма, пересек заброшенный железнодорожный тупик и вышел к черному от угольной пыли бункеру. Под люками бункера стояли полупульманы и несколько низкобортных платформ.

Полупульманы загружены, от влажного теплого угля подымался жиденький парок. «Еще не успел остыть. Спешат, нужен сейчас уголек». Осмотревшись, он направился мимо бухающей компрессорной, чутьем угадывая в длинном, крытом шифером доме нарядную.

В нарядной стоял едкий запах солдатской махры и самосада. Ветхая старушонка мела затоптанный пол. Там, где она побрызгала водой, чернели мокрые пятна, похожие темнотой и формой на воронки от взрывов. Солнечные лучи казались твердыми от поднятой в воздух искристой угольной пыли и веером вонзались в пол.

Услышав из-за деревянной перегородки голоса, Антон Поликарпович направился туда.

За столом, сбитым из обтесанных обаполов, сидело двое мужчин. Один в офицерском кителе, другой в темно-синем шевиотовом пиджаке, белой рубашке, при галстуке. Правый пустой рукав пиджака был заправлен в карман.

Они спорили над каким-то чертежом.

— Рано мы открыли, Сидор Иванович, этот участок. Столько средств вложили, а уголь взять нельзя. «Пугачевку» и до войны опережали два маломощных пласта. В тех условиях газ успевал выветриваться, а сейчас что получается? — обращался человек в военном кителе к тому, который был в шевиотовом пиджаке.

— Но на «Пугачевке» лучший уголь, и начало было многообещающим, — оправдывался Сидор Иванович, поправляя галстук. — Понятно, что я не рассчитал... «Пугачевка» — от слова «пугать», со смыслом название, со смыслом, — повторил он задумчиво.

— Ты эту сказку, Сидор Иванович, детишкам расскажи, влетит нам с тобой...

Сидор Иванович нахмурился, заправил выскочивший пустой рукав опять в карман пиджака. Присмотревшись к нему, Антон Поликарпович узнал в Сидоре Ивановиче бывшего школьного учителя. «Что он на шахте делает?» — подумал Антон Поликарпович и кашлянул. Словно по команде мужчины оторвались от чертежа, вопрошающе уставились на Поликушина.

— Вы ко мне? — спросил его тот, что был в офицерском кителе, недовольно насупив рыжие брови.

Поликушин поздоровался.

— На работу? — не унимался рыжебровый. — Присаживайтесь, — кивнул он на лавку.

Сидор Иванович тоже узнал Антона Поликарповича, заулыбался.

— Это начальник шахты Топорков Михаил Семенович, — представил он рыжебрового. По тому, как вел себя начальник шахты, чувствовалось, что ему не терпелось завершить прерванный разговор.

— Приемная есть? — задал он вопрос Антону Поликарповичу. — Давайте подпишу.

— Нет пока приемной, — сказал Поликушин.

— Кем вы раньше работали?

— Забойщиком.

— Угольных дел мастер, Антон Поликарпович Поликушин, — доброжелательно произнес Сидор Иванович. — Раньше я его сына учил...

— Дорогой Сидор Иванович, вы занимаете сейчас должность инженера, а не учителя, — начальник шахты посмотрел на чертеж, задумчиво постучал по бумаге пальцем. — Вы осчастливили бы меня, если бы сказали, что работали с Поликушиным на «Пугачевке»...

— Я вас понимаю! — ответил Сидор Иванович.

Топорков не обратил внимания на ответ инженера.

— Второй год пошел после победы, порядком вас задержали...

— В госпитале был.

Начальник шахты заметил матово-белую кисть левой руки Поликушина.

— Как же в забое будете работать с больной рукой? Оформляйтесь к нам десятником.

— Какой из меня десятник, я первый класс не окончил. Как-нибудь приловчусь...

— А больница, она не пропустит.

— Больница от меня отказалась, из госпиталя выписали... До войны я работал и на «Пугачевке», — решил действовать наверняка Антон Поликарпович. — У вас что, вода там пошла?

— Большое выделение метана. Бьет, бросает — не подступись.

— Бил он и раньше...

— Раньше так не бил, раньше выбросов не было. Сейчас смертельные случаи есть... а у нас еще женщины в забое...

— Я за женщину и с одной рукой сделаю.

— Возьмем его на «Пугачевку», — вмешался Сидор Иванович, — опыт это тоже большое дело. — Желание Поликушина он истолковывал по-своему. Учитель пошел работать на шахту инженером из-за того, что его попросили, как коммуниста, помочь восстановлению, да и получать кило двести хлеба вместе с подземными продовольственными карточками много значило для его большой семьи.

Через неделю Антону Поликарповичу выдали спецодежду, несколько раз сходил он в учкомбинат послушать лекцию по технике безопасности, съездил с группой новичков в шахту. Не посмотрели на то, что Поликушин был кадровым шахтером, не работал два года в забое — обязан повторить азы. Показывали им верхний штрек горизонта «двести» с хорошей крепью, просторным откаточным штреком. Мастер объяснял все, обращал внимание на «свежий воздух», на то, что на этом участке не капнет за воротник.

Антон Поликарпович к понимал, что мастер дальше этого штрека нигде не был, и это знакомство с шахтой ничего людям не даст, о формальном подходе к обучению новичков Поликушин решил поговорить лично с Топорковым.

— В лаву полезем? — спросил он мастера, чтобы окончательно убедиться в своем мнении.

— А чего там делать?.. У нас почти вся группа из рабочих проходки, им полезнее изучить штрек... В другой раз посмотрим лаву с забойщиками.

Поликушин почувствовал, что у мастера нет желания лезть в лаву. Может быть, он хитрит из-за того, что группа многочисленна, а быть может, он просто боится опростоволоситься перед новичками, если не был сам в лаве.

Узнав о том, что муж ее оформился на «Пугачевку», жена огорченно развела руками:

— Да ты что, рехнулся? Там здоровые мужики ничего сделать не могут, а ты калека... да еще в забой!..

— Не «калека» я, — сдерживая обиду и гнев, как можно спокойнее ответил Антон Поликарпович. — «Пугачевка» — участок хороший. Газ есть, значит, уголь мягкий. Там, говорят, еще бабы работают.

— Все уходят с этого участка, и баб там давно нет. Да их туда и не брали... Рано ты полез в забой, рано.

— Ничего, главное для нас сейчас — хлеб. Одна ты семью не прокормишь. Выполню норму, не выполню — кто с меня спросит, а кило двести получу. Ребята растут, им хлеб нужен...

Жена с недоверием посмотрела на мужа — слишком хорошо знала его характер.

— Я не об этом с тобой разговариваю, — попыталась она закончить свою мысль. — Опасно там, уходят люди с «Пугачевки», подземную норму хлеба на любом участке дадут...

— В шахте где не опасно? Ты вот на подгонке работаешь, зазеваешься — и тебя вагоном сшибет...

Жена не стала дальше спорить, знала, теперь Антона не переубедить, пошел так пошел, на этом разговор и закончился. Светлана видела, что ему не нравится, когда она вмешивается в его дела. Он сдерживался, чтобы не сказать ей что-то резкое. Обидчив стал не в меру. Последнее она оправдывала ранением. «Конечно, такой здоровый мужик был, а сейчас однорукий, считай...»

Все дни перед выходом на работу Антон Поликарпович только и занимался больной рукой, массажировал ее, пытался поднять топор. Но поставив его на попа, не мог оторвать от земли; пальцы соскальзывали с топорища.

И в последнюю ночь сон у него обрывался, словно перетлевшая нитка. Антон Поликарпович подолгу лежал с открытыми глазами, смотрел на угольную темноту ночи, старался представить, как отнесутся к его «инвалидству» товарищи по работе. «А хорошо бы одному, пока окрепну, поработать... Попрошу-ка, чтобы вначале закрепили за мной уступ...» — Мысли были и о том, если не заладится работа, придется оставить шахту, идти в какую-нибудь артель для инвалидов.

Утром жена встала раньше, а он притворился, будто спит. Она приготовила завтрак, растолкала его.

На столе лежал большой кусок хлеба, толсто намазанный маргарином, блюдце с килькой, аппетитно поджаренная картошка.

Антон Поликарпович отрезал от своего куска коврижку, отделил часть картошки, твердо сказал:

— Это ребятам!

— Ты ешь, тебе ведь в забое работать... а им я оставила. Вчера получила на твои карточки продукты и хлеб. Ешь, в забой идешь, — повторила жена.

Новый подъем еще не восстановили, клеть с людьми опускалась только на двухсотметровую глубину, триста метров еще приходилось спускаться по ходку.

Поликушина послали в верхний уступ лавы. Антон Поликарпович старался не отстать от товарищей и пока добрался до забоя, изрядно вспотел. Опускаясь в лаву, он понял, что придется ему заново привыкать к своей профессии.

В лаве кроме него работало еще пятеро, в остальных уступах забойщиков не было. «Не хватает людей, поэтому и таким, как я, рады», — отметил он, осматривая уступ.

Отбойный молоток торчал из-за стойки, воздушный шланг подсоединен, пика вставлена.

Антон Поликарпович снял с шеи аккумулятор, повесил его так, чтобы свет падал на угольный пласт. Сжатый воздух упруго прошел по пустому шлангу, выровнял его, встретив на пути препятствие, чуть просочившись у самого штуцера, зашипел.

В нижних уступах тут же затарахтели отбойные молотки. Поликушин ткнул пику в пласт, нажал ручку. Молоток вздрогнул, пика мелко запрыгала, откалывая куски угля, и вдруг соскользнула. Антон Поликарпович едва удержался на стойках, чуть было не полетел вниз и не выронил многокилограммовый отбойный молоток.

Положив под ноги несколько досок-затяжек, он попытался подержать отбойный молоток левой рукой, но острая боль в плече, от которой он тут же присел, заставила отказаться от этого.

Работать было трудно, и Поликушин думал, как быть дальше: «Уйти на-гора, отказаться от забоя... — Хотя группа инвалидности у него была, но Антон Поликарпович не признавал себя калекой. — На какую меня пошлют работу? — угадывал он. — Путевым, насыпщиком? Не-ет, пусть там работают бабы, а я — забойщик!..» — сцепил зубы Поликушин.

Продев крючок лампы в лацканы спецпиджака, он потащил молоток в ножку — нижнюю часть уступа. Вбив крепежную стойку у самого пласта, снял брючный ремень и привязал один конец к молотку, а другой захлестнул за стойку. Молоток повис, Антон Поликарпович снизу обхватил его здоровой рукой и нажал на ручку грудью, молоток застрочил, словно автомат, и вниз по лаве полетели куски угля.

«Вроде что-то получается, — повеселел Антон Поликарпович, — лампа мешает». — Он снял ее с шеи, удобно пристроил и подмигнул заблестевшему от света угольному пласту.

Работа шла, и уголь становился мягче, метан, выделяясь из кромешной глубины, гулко ухал, рыхлил пласт. Поликушин так увлекся, что не сразу заметил, как мощно стал бухать газ. Теперь при каждом ударе пики пласт взрывался сильнее и сильнее.

Временами Антону Поликарповичу казалось, что пласт начинен запалами от гранат. Угольная крошка секла руку, била в лицо. Того и смотри без глаз останешься.

По всей лаве стояла стрельба, порой бухало так, как будто в десяти шагах рвались мины. Последний раз так рвануло, что по завалу прошел треск и скопившаяся там пыль черным облаком поползла к забою. Стук молотков прекратился, постепенно затихла и стрельба.

Антон Поликарпович, привалившись спиной к породе, взвешивал положение.

— Эй, забойщик!— услышал он снизу голос. — Подожди, не сори, дай пролезем!

— Лезьте! — ответил Поликушин.

В ножке, словно в бездонной яме, замигал слабый огонек, за ним показалось еще несколько — чуть поярче первого.

«Смена уходит», — предположил Антон Поликарпович.

— Бухает? — спросил приблизившийся человек.

— Пошаливает маленько, — устало сказал Поликушин.

— А ты, я вижу, стреляная птица. Мы думали, новенький, начнет бить — удрапаешь. Теперь понятно. Зря вот только к нам пришел. Кончай, на-гора пошли. Соседу моему по уступу лицо и руки посекло...

Мимо Антона Поликарповича пролезли остальные, у одного, которого подстраховывали товарищи, чтобы он не свалился вниз, лицо и руки словно нефтью залило...

Поликушин остался в лаве один. Растревоженный метан никак еще не мог успокоиться, изредка потрескивал в нижних уступах.

Антон Поликарпович помнил, если пласт остынет, уголь станет крепким, как скала, и его придется «разогревать» снова.

Перевязав отбойный молоток выше, он почувствовал боль в груди. «Молотком набило», — отметил Поликушин. Приподнявшись выше, надавил на ручку молотка не грудью, а животом.

Теперь отдача была мягче, да и лицо не так крошкой секло.

Работал Антон Поликарпович с напряженной внимательностью, зная, что если случится беда, помочь некому — один в лаве.

Давление воздуха в шланге усилилось, молоток зверел от малейшего нажима, но Поликушин чуть дотрагивался пикой до угля, откалывал небольшие куски.

«Подогрев» пласт, хладнокровно следил за паузами между выделением метана, если выделение усиливалось, останавливался. Наконец он поймал ритм в работе и запомнил его. Инстинктивно пробуждалось в нем все, что он знал о шахте, о газовых пластах.

Согнав полоску, Поликушин зачищал куток — верхнюю часть уступа. Пласт в этом месте бил от малейшего прикосновения пики. Несколько раз угольная крошка попадала в рот. Отплевываясь, Антон Поликарпович из последних сил доделывал работу.

— Забойщик! Эй, забойщик! — сквозь буханье и стук отбойного молотка услышал чей-то голос Поликушин.

Снизу подлез десятник принимать работу.

— Ну и стрельбу ты поднял, словно под Сталинградом, — он приблизился вплотную, посветил на пласт. — Однако сделал ты больше всех... — посветил еще раз вдоль пласта, добавил: — Много, брат, сделал для первого выхода. Теперь заболеешь, все тело будет ныть, будто тебя дубинками отходили. — Помолчав, добавил: — А в нижних уступах дела ни к черту. Плохо работают ребята. Не успеваем уходить от завала, он уже по третьей крепи. Если крепь не усилить, завалит лаву, — десятник помолчал.

Антон Поликарпович поправил здоровой рукой каску, ладонью, похожей на черную лопату, провел по лицу, смешав с пылью капли горячего пота. Попросил десятника:

— Подай-ка, сержант, стойку.

Тот посмотрел в черное, осунувшееся от усталости лицо забойщика, на жидкие прямые волосы, которые выбились из-под каски и, прилипнув к угольной коже лба, белели паутинным налетом.

Не говоря ни слова, протянул Антону о флягу с водой. И пока забойщик утолял жажду, десятник сам забил стойку в крепь.

— Завтра можешь не выходить, — сказал он хрипловато, — с прогулами сейчас строго, один-два и‚ под суд... Ты спокойно отдыхай, на нашем участке льготы. Нарушаем, но только за счет таких поблажек придерживаем людей.

Пока десятник говорил, Антон Поликарпович успел натянуть жесткий брезентовый пиджак, повесил тяжелую, как гиря, лампу.

На-гора они поднимались вместе. По пути десятник говорил о трудностях на участке, высказывал предположения, что закроют «Пугачевку».

— Травмы почти ежесменно. Не вовремя открыли пласт. Инженер у нас поспешил. Пока начальник шахты лечился, он и замахнулся на «Пугачевку». Замах рублевый, а удар копеечный...

Антон Поликарпович не вникал в смысл рассказа десятника. Он механически перехватывался рукой от стойки к стойке, перебирал ногами, словно лез по круто стоящей лестнице, и думал о том, хватит ли ему сил помыться и дойти до дому.

Когда засветился над головой квадратный выход ходка, засинел клочок неба, Поликушин успокоился.

На поверхности он снял с шеи лампу, глубоко вздохнул, опустился на траву. Перед глазами все шло кругом, стучало в висках, сладковатая слюна наполнила рот.

— Ты переведи дух, а я подамся. На наряд надо успеть, — десятник развязал веревки, которыми крепил к ногам и поясу раздвоенный кусок автопокрышки и пошел, хлопая им, словно бортом самосвала.

«Надо себе сделать такой, а то в два счета штаны протру», — подумал Поликушин.

— Ты это, если ослаб, не выходи завтра! — крикнул ему десятник. — Я разделю работу на две упряжки.

В бане Антон Поликарпович взял чистую одежду и, не задерживаясь в раздевалке, направился в душевую.

— Поторопись, скоро горячей воды не будет, — предупредил его слесарь.

От мыла, которое расползалось по мочалке, резало глаза, жгло рубцы покрасневших ран.

Высокий человек протянул Поликушину мочалку и подставил длинную узкую спину:

— Подрай.

Антон Поликарпович потер спину, смыл черную, как деготь грязь, и человек с таким же старанием вымыл ему.

На улице Поликушин постоял немного, прищурив глаза от яркого света, улавливая в теплом воздухе приятный запах акации, посмотрел на черноствольные деревья, мелкие листья которых зеленели среди белых цветов, будто припорошенные снегом.

На одном дереве примостились ребятишки, набивая за пазуху акацию. Среди ребят были и его дети.

Они заметили отца, торопливо спустились с дерева.

— Пап, а мамка сварила суп из крупы и картошки, — сообщил младший. — Оладушков напекла.

— Вот и хорошо, пошли обедать.

— Да мы уже... мы акации наелись, — младший опустил глаза. — Мамка велела, чтоб мы погуляли, пока ты пообедаешь: ты при нас мало ешь.

Старший отпустил младшему затрещину:

— Трепло!

— Не трог его больше! — строго сказал Антон Поликарпович старшему сыну.

После обеда Поликушин прилег отдохнуть. Ему снова приснился предпоследний бой на Одере. Бой этот снился с такими подробностями и так ясно, что Поликушин взмок от пота. Оставшись один, в длинной траншее, он метался по ней с ручным пулеметом, отбивая контратаки фашистов. Дав очередь, менял позицию, почти в упор расстреливая атакующих.

Ручной пулемет отмотал руки, отбил плечи и грудь. И, сотрясаясь при стрельбе от ударов тяжелого приклада, Антон Поликарпович считал секунды, чтоб в нужный момент успеть уйти от огня немецких минометчиков.

Он ударился головой о стену и очнулся. Во рту было сухо, ощущался сладковатый вкус шахтного газа, болело в животе, груди. Антон Поликарпович посмотрел в окно. «Вроде вечереет...»

В доме никого не было, четко стучали ходики, в открытую форточку со двора залетало щелканье скворца и крики играющей детворы.

Поликушин вышел во двор, потирая правой рукой грудь и пытаясь пошевелить одеревеневшими пальцами левой.

О том, что завтра ему можно не пойти на работу, он забыл и готовился к новому трудовому дню.

Ни животом, ни грудью завтра на отбойный молоток не нажмешь, а работать надо... Не сидеть же в забое сложа руки...

У сарая он споткнулся о суковатую дубовую колоду. Жена на этой колоде рубит дрова, суковатая сторона ее ершилась сосновой щепой, зазубринами от удара топора. Антон Поликарпович чертыхнулся и отодвинул ногой колоду, за ней оказался обушок. Очевидно, жена пользовалась им, раскалывая неподатливые поленья, как клином.

Поликушин осмотрел обушок. Ручка из хорошо отшлифованного клена. Тыльная сторона от ударов слегка расклепана, но трещин не оказалось.

Вспомнив, что где-то в сарае должны быть зубки, кинулся разыскивать их. Протлевшую от ржавчины тряпку с зубками Поликушин нашел на полке, в том самом месте, куда положил их, уходя на фронт.

Утром Антон Поликарпович решил не заходить в нарядную: чего зря время терять. Зажав под мышкой обушок, по-стариковски кряхтя от боли, он шел неторопливо к шахте.

— Поликушин, никак ты? — окликнул его знакомый голос десятника.

— Я, — признался Антон Поликарпович.

— В нарядную что не зайдешь? Выдюжил, значит.

— А чего заходить, задача ясная — давать стране угля...

— Заходить надо. У нас порядок, брат, соблюдается, — он посмотрел в глаза Поликушину. — Не землю пашем, случись что — когда это в темноте осмотришься, когда узнаешь...

— Дык я зайду, раз так положено.

— Ладно, иди, возвращаться не стоит. Я скажу начальнику, что мы с тобой вчера договорились. Только работать будешь в десятом уступе, ниже вчерашнего.

Десятник направился к нарядной, а Поликушин пошел в раздевалку.

Пока он лез по сбойке, шел по штреку, не встретил ни одного человека. Ночная смена ушла, а первая еще не спустилась.

В безлюдной лаве шелестел по завалу осыпающийся уголь, трещали и ломались от давления крепежные стойки.

В десятом уступе до завала можно было с первой крепа рукой достать. «Ишь, как жмет... вот почему десятник послал меня сюда». — Больше Антон Поликарпович рассуждать не стал. Ему не терпелось попробовать работать обушком на «Пугачевке».

Не торопясь стал «подогревать» пласт, и когда забухал метан, уголь пошел. Крошка летела не так, как из-под отбойного молотка, не мешала работать.

«Пойдет дело, — подумал Поликушин, — вот только газу опять наглотаюсь». Он посмотрел на воздушный шланг и тут же сообразил, как ускорить выветривание газа. Ослабив штуцер отбойного молотка, направил воздушную струю на забой.

И, забивая первую стойку, услышал голоса сверху, полетели мелкие кусочки породы и угля, потом показались забойщики.

— Ты что, сутки отсидел? — спросил его хрипловатым голосом первый забойщик.

— Жить здесь собрался. Привыкаю,— ответил Антон Поликарпович.

Забойщики полезли вниз. Струя вентиляционного воздуха доносила разговор забойщиков, словно Поликушин находился с подветренной стороны.

— Озверел солдат, горбачит будь здоров. Откуда только силы берутся. Видали, сколько наворочал?

— Усекли... однорукий ведь.

— Ври! Вчера на наряде вроде с руками был.

— Левая у него почти не действует, в госпитале все держали. Да я знаю его маленько. До войны лучшим забойщиком шахты был Поликушин.

— Я его тоже помню: Антон Поликарпович, гремел в свое время...

Через несколько часов забойщики опять ушли, не доработав смену. На этот раз они не пригласили Поликушина на-гора.

Согнав полоску, Антон Поликарпович дождался десятника.

— Да-а, брат, работаешь ты лихо. А нас закрывают! — весело сообщил он. — Оставят на участке троих забойщиков, крепельщиков, чтобы поддерживали лаву. В смену по одному человеку будут посылать, лишь бы лава не завалилась, и до лучшей поры. Что у тебя так воздух шипит, шланг, что ли, пробило?

— Штуцер отошел, — ответил Антон Поликарпович.

— Ты как решил, остаться или уйдешь?

— Подумаю.

— Что думать. Крыша у нас хорошая, работать ты умеешь. Если вас трое останется, в каждом уступе будете работать на четвертые сутки, газ за это время выдохнется, опасность снизится до нуля. Согнал полоску и будь здоров.

— Так-то оно так, но подумать надо...

Поликушин заметил, что исчезла с круглого лица десятника улыбка, он понял, что сказал не так, но твердо повторил:

— Подумать надо!..

Антон Поликарпович хотя и чувствовал себя неважно, но старался держаться молодцом и домой возвращался в хорошем настроении.

Он согласился остаться на «Пугачевке», и был уверен, что работа у него пойдет. Спрятав обушок в забое, решил помалкивать о том, что на «Пугачевке» можно одну смену работать полностью. Уголь брать не отбойным молотком, а на обушок. «С месячишко поработаю, а там посмотрю», — решил он.

— Положение теперь у меня такое, — оправдывал сам себя Поликушин. — Да и проверить все надо, как следует. Может быть, завтра и обушком его не возьмешь...

И тоскливо стало Поликушину, когда он узнал, что все забойщики отказались работать на «Пугачевке».

— Жаль, загубили дело, — виновато тянул Сидор Иванович перед начальником шахты. — Люди сейчас подходят, продержатся месяца два, смотришь — загонят дегазирующие пласты, и бери «Пугачевку».

Антон Поликарпович видел, как раздражают эти рассуждения начальника шахты, как зло надуваются на его красноватом лице желваки. «Будь на месте однорукого Сидора Ивановича кто-нибудь другой, несдобровать бы ему», — подумал Поликушин. Он сочувствовал инженеру и хотел как-то помочь ему. «Не ради живота своего затеял человек это дело. Главное — сейчас лаву удержать, а там оправдается затея Сидора Ивановича...»

Инженер как будто догадался о мыслях забойщика, спросил:

— А что скажет Антон Поликарпович?

— Лаву можно держать...

— Спасибо, Поликушин! — прервал начальник шахты Топорков. — Я ведь не год работаю в горной промышленности, понимаю, что можно держать... но ушел ты, а тут сидишь и думаешь, вернутся или нет!.. — и чтоб не сорваться, начальник шахты ушел.

От сказанного забойщику стало не по себе.

— Горячий человек, вспыльчив, но справедлив, умеет вовремя сдержать себя,— с облегчением выдохнул Сидор Иванович. — Он внимательно посмотрел на Поликушина и, не заметив в его глазах тревоги, сказал: — И я говорю вам спасибо, Антон Поликарпович! — заметно было, что он верил Поликушину, как саперу. — По всем шахтерским законам, в такой лаве нельзя одному работать. Нужен человек, который бы определял процент метана в воздухе. Сопровождать тебя будет десятник вентиляции Зиновьевич. Сейчас я вас познакомлю.

Зиновьевич, тщедушный, маленького роста старикашка, с пышными серебряными усами и бородкой клинышком, с керосиновой лампой — вольфой поджидал Поликушина у ствола.

Антон Поликарпович помнил Зиновьевича и сразу узнал его. До войны он тоже работал десятником по вентиляции, шахтеры между собой называли его мухомором. За прошедшее время старик нисколько не изменился, он улыбался Поликушину, как будто они только вчера расстались.

— Ишь ты-ы, — покачал из стороны в сторону вольфой, приветствуя этим жестом забойщика,— Антон Поликарпович, собственной персоной.

— О, да вы знаете друг друга, — сказал Сидор Иванович.

— Как же не знать, если годов десять в одном подземелье. Шахта не Москва, народу поменьше и «проспекты» уже, хочешь не хочешь, а бывает, что носом зацепишься за товарища.

«Все такой же говорун», — отметил Поликушин и, вспомнив о страсти Зиновьевича к голубиной охоте, спросил:

— Охоту держишь?

— Как не держать, без охоты совсем невозможно...

И пока спускались в шахту, пока шли на участок, старикашка не умолкал. Из его рассказа забойщик узнал, как умерла старуха, жена Зиновьевича, как он хотел сварить ей бульон из голубей, а она отказалась, убедив старика, что все равно умрет и он останется одиноким без голубей.

— Вот у меня жена какая была, сохранила охоту для всего поселка! — Зиновьевич сказал это с такой гордостью и восторгом, как будто старуха его совершила подвиг. Он замолчал только в лаве, когда Антон Поликарпович, наладив вентиляцию, принялся за работу.

Старик выбрал поудобнее место, чтобы не мешать забойщику работать, убавил в лампе фитиль, и желтоватый свет вольфы крохотным цветком отразился в глянце породы. Зиновьевич следил за языком огонька, определяя по высоте пламени процент метана в лаве. Он замечал, как после ряда сильных выбухов пламя увеличивалось, но, несмотря на это, оставался спокоен. При хорошей вентиляции это неопасно. Наблюдая за движениями Поликушина, старик одобрительно кхекал, подсказывал, где лучше делать подбой пласта.

Иногда Поликушин вспоминал сказанное начальником шахты, думал об опасности, но присутствие Зиновьевича настраивало забойщика на другие мысли, и он верил, что сам он и этот старичок вечны па земле, как вечна жизнь. И от этих мыслей Антон Поликарпович работал увереннее и сноровистее.

Прошло больше месяца с того дня, как Поликушин первый раз после войны опустился в забой. В сквере на доске Почета появился его портрет. С первой получки Светлана купила продуктов, несколько буханок хлеба и накормила детей досыта.

Антон Поликарпович сидел у открытого окна и слышал, как его младший сын разговаривал с приятелем.

— Как папка пришел с войны, хлеба у нас — от пуза.

— Врешь ты все, — усомнился приятель.

— Нет, не вру, вот я и тебе кусок вынес.

— Весь отдаешь?..

— Весь...

— Если бы мой папка вернулся, у нас тоже много хлеба было бы.

Поликушин взял полбуханки, отсыпал в чистый лоскут сахара и, завернув, отправился навестить Зиновьевича.

Старик встретил Антона Поликарповича радостно. До позднего вечера они говорили о «Пугачевке», о том дне, когда на участок придут люди.

Мирная жизнь для Поликушина становилась привычной, а необычная работа забойщика на опасном участке наполняла ее новым смыслом, заставляла жить в полную силу.

Жук и Внук

Данило Иванович уходил на пенсию нехотя. «Радости мало», — отвечал он на поздравления. Последний раз обошел шахтный двор, подарил знакомому пареньку свою каску и куртку. «Мне они ни к чему, носи на удачу». Он бы поработал еще, но что поделаешь — старость.

Семь лет, как Данило Иванович считался пенсионером, и все эти семь лет работал не хуже других. «А вот восьмой годок не одолел, если бы не этот комбинат, одолел бы, а из-за комбината приходится уходить».

В старом здании все было на первом этаже — нарядная, раздевалка, баня, ламповая. А новый комбинат трехэтажный. На первом только баня, все остальное выше. На второй кое-как вскарабкивался, а на третий не мог, задыхался. Ребята старались помочь, они за него получали лампу и робу, но для того, чтобы опуститься в шахту, все равно надо было подыматься на третий этаж. Клеть останавливалась именно здесь. Не все понимали Данилу Ивановича, некоторые шептались. «Мало ему с бабкой пенсии — жила!» — услышал он однажды. «Странные люди, разве я из-за денег?»

«Но рано или поздно уходить придется, — решил после трудного подъема на третий этаж Данило Иванович. — Хитри не хитри, а жизнь кончена».

вспомнил он старую песню шахтеров, которую не однажды певал в молодости. Песня эта всегда создавала грустное, почти тоскливое настроение. Такое настроение было и сейчас у старика.

Дома Данилу Ивановича ожидал сюрприз. Только он вошел в дом, как под ноги ему выкатился черный, словно войлочный мяч, комок.

— Осторожно! — предупредила его жена. — Наступишь!

— Что это, Ильинична?.. — стараясь рассмотреть черный мяч, спросил старик. — Никак щенок?

— Щенок! — храбро ответила Ильинична, потому что старик не любил собак.

— Этого еще не хватало! Завтра чтоб я его не видел!..

Ильинична промолчала, а щенок обнюхал туфли нового знакомого, чихнул и покатился под кровать.

Данило Иванович разулся, прошел в гостиную, расслабившись сел в кресло. За окном на тутовнике кричали молодые прожорливые скворцы. Собирались тучи. «Будет дождь, — зевнул старик, — подремать, что ли?.. — Он закрыл глаза, вытянул под стол ноги. — Вот и все...»

Заснул Данило Иванович не сразу, и сон был тяжелым. Снилось ему, что он на дне какого-то колодца. Деревянный сруб, покрытый зеленой слизью. Пытается старик выбраться, хватается руками за бревна, упирается ногами, но бревна скользят, словно их пропитали маслом. Собрал он все силы, вытер насухо руки о полы пиджака и полез. Лез Данило Иванович долго. Квадрат белого света приближался медленно. Вот уже почувствовал Данило Иванович теплые лучи солнца, но руки слабели, стали терять цепкость. Остановился, чтобы передохнуть. Привычно, как в шахте, расставил ноги, уперся в бревна, и вдруг ноги соскользнули, и он полетел вниз. От ужаса перехватило дыхание. Старый шахтер проснулся, вскочил и, поняв, что это только сон, опустился в кресло. «Видеть во сне сруб — к гробу», — вспомнил толкование сна.

На улице ветер поднял пыль и, заскочив во двор, посрывал с веревки сохнувшее белье.

«Забыла старая о прищепках».

— Ильинична, — позвал он. — Белье посрывало!.. — Голос у Данилы Ивановича сухой, сердитый.

Старуха заохала, словно старая квочка, сильно хлопнув дверью, выбежала во двор.

Неуклюже нагибаясь, собирала она белье, продолжая квохтать. «Крепкая старуха. Смотри, еще замуж после смерти моей выйдет». Данило Иванович почувствовал, как к сердцу подкатил колючий холодок. Он встал, вышел во двор с намерением обругать за оплошность Ильиничну, но во дворе пнул подвернувшегося под ноги щенка и, удовлетворенный, направился к закадычному другу Феде Молдавану.

— Данило, переждал бы дождь! — вслед напомнила старуха.

— Небось не расквасит...

Как бы в подтверждение слов Ильиничны, по пыльной дороге захлестали крупные капли дождя, сердито громыхнул гром. Старик смотрел на небо. Густые темные тучи висли с одной стороны, с другой они были жидковатей, снопы солнечных лучей, как будто мощные прожекторы, пробивали тучи, нащупывая землю.

Данило Иванович посмотрел под ноги. Дорога рябила от темных, похожих на пулевые разрывы пятен. Неожиданно перестало капать. «Не хрен ему здесь делать, — провожая взглядом удаляющиеся темно-синие полосы дождя, подумал он. — Поля надо поливать, не дорогу... А что, если это последний дождь в моей жизни?.. Последний день, последняя ночь. Шахтеры умирают легко, неожиданно... — Он опять вспомнил сон. — К черту все!.. Сегодня надо выпить...» Прибавил шагу.

Федя Молдаван, как всегда, копался в палисаднике. На небольшом клочке земли у него росли яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, по забору вились виноград и хмель, лежали, словно крупные шары, кусты крыжовника, смородины.

Фамилия Молдавана — Боцан, но всем почему-то нравилось прозвище. Была у Феди страсть к охоте, собакам и кошкам. Собаки менялись ежедневно, кошки жили постоянно. С первых дней поступления на шахту Боцан работал лесогоном. Данило Иванович — забойщиком. За верность шахтерской профессии, которую много лет не менял Федя, Данило Иванович уважал Молдавана.

— Здравствуй, Федя Молдаван!

— А-а, Данило Иванович, давненько не появлялся! Вот тебе скамейка, присаживайся. — Молдаван выбил трубку о ручку тяпки, спрятал ее в карман. — Будем пить в этом году свое вино, виноград хорош, ест яблук, вишня, слива нет, абрикоса нет.

Он стал объяснять, почему есть яблоки, вишня, и почему нет слив и абрикосов. «Ишь как знает! — восхищался Данило. — Надо по осени купить саженцев, пригласить Федю. Смотришь, свой сад будет».

— Мед ест, — неожиданно закончил свои объяснения Молдаван. В самом углу садика под малиной стоял темно-зеленый двухэтажный улей. — Свой мед! — заметив недоверчивый взгляд старика, сказал Федя. — Пойдем чай пить...

«А водочки нету?» — хотел спросить Данило Иванович, но раздумал, потому что момент был неподходящий. Молдаван с таким восторгом вспомнил про мед, и вспоминать сейчас о водке не к месту.

Чаепитие успокоило старика. Мед был душистый и таял во рту, словно иней.

Погода восстанавливалась. В широких разрисованных блюдцах заиграло солнце, у самого стола зажужжали пчелы. О них и повел разговор Данило Иванович:

— Не вникая в смысл, можно сказать, мухи, присмотрись, понаблюдай — это просто маленькие люди...

— Пчела мудрый зверь, — перебил старика Федя. — Вот у меня есть собака...

Молдаван тут же встал, открыл дверь сарая и вытащил пегого, непонятной породы пса.

— Гончак!.. И птиса берет, и лисиса берет, и заяса берет! — чтобы удивить собеседника, выпалил он.

Такую характеристику Федя давал почти всем своим собакам. Хоть и считался он охотником, но в собаках разбирался слабо, возможно, поэтому и менял он их так часто.

— Хорошая собака, — похвалил Данило Иванович, — но худа, как вобла.

— Была бы кость, мясо нарастет.

— Когда менять будешь?..

— Нет, этот оставлю себе, у него глаза разные, редкостный собака! Умней некоторого человека.

Федя поймал удивленный взгляд Данилы Ивановича, довольно ухмыльнулся, потащил разноглазого пса в сарай, а через минуту он уже показывал котят:

— Три неделю назад были слепые, сейчас глаза открыли.

Данило Иванович взял одного в руки, посадил на ладонь и пощекотал пальцем. Котенок схватил палец лапками, игриво защекотал острыми, как патефонные иголки, зубами. Старик посмотрел в глаза зверьку — бессмысленные, синевато-туманные, усы черные, длинные, и масть была необычная — серо-дымчатая.

— Какой красавчик!

— Это внук сибирского кота Чамра, весь в свой деда пошел. Ох и кот был, все его боялись...

— Внук, ишь ты, внук! Резвый какой!..

— У тебя нет кота?

— Старуха у меня не любит кошек! Гадят, по посуде лазят, одни неприятности от них.

— Кормить надо, Данило Иванович, учить надо, у меня четыре кошки, никакой посуда не трогают. О мыша и говорить нечего. Муха всех половили. Возьми себе этот котенок.

— Взять?.. Возьму, пожалуй. Спасибо, Федя Молдаван, теперь мы со старухой квиты, у ней щенок, у меня котенок...

Ильинична никак не могла привыкнуть к котенку. За несколько месяцев Внук и Жук подросли. Жук научился лаять, различал своих и чужих, а Внук — играть со всеми шелестящими и катающимися предметами. Научился он бояться хозяйки. Часто ему доставалось от нее за шалости. Стоило ей взять в руки мухобойку, как котенок, вытянув хвост трубой, удирал под диван или выпрыгивал в форточку.

При Даниле Ивановиче хозяйка не брала в руки мухобойки, дабы не выдать своего отношения к котенку. Внук словно понял это и еще больше привязался к Даниле Ивановичу. Словно знал, что хозяин его — главный в доме, при нем не обидит никто, даже Ильинична, и носился по комнатам, задирая половые дорожки, прыгая с дивана на кровать, стягивая покрывала с подушек.

Данило Иванович только улыбался и, чтобы развлечь Внука, привязывал нитку к пустой катушке и таскал катушку по полу.

В солнечное осеннее утро Данило Иванович собрался на рыбалку. За восемнадцать километров на большой пруд. Засуетился и Внук, он вспрыгнул на стул и тоже стал готовить себя в дорогу. Умылся, вылизал бока и, подойдя к старой лавке, заскреб когтями.

— Брысь, чтоб тебе!.. — крикнула на него Ильинична.

Котенок остановился, весело посмотрел на нее. «Чего ругаешься? — казалось, говорил его взгляд. — Я ничего плохого не делаю, когти точу, на рыбалку едем».

— Ладно тебе, Ильинична, пусть поскребет. Сегодня я не возьму его с собой. Поеду на Донец, там судак, говорят, хорошо берет. Не ближний это свет.

Котенок продолжал суетиться, ждал, когда хозяин позовет к себе на плечо. Но Данило Иванович не сделал этого, вскинул за спину рюкзак, Внука за ухом поскреб и ушел.

Внук прыгнул на окно, мяукнул жалобно, напоминая хозяину о себе, но старик даже не оглянулся.

— Угомонись ты, нечистая сила! — замахнулась тряпкой Ильинична.

Внук спрыгнул с окна и спрятался под диван, выжидая удобного момента. Как только хозяйка открыла дверь, он кинулся на улицу.

До автобусной остановки Внук бежал знакомым переулком. Вот переулок вышел на широкую улицу, по которой катились машины, ходили незнакомые люди. На противоположной стороне улицы толпился народ. Котенок помчался к толпе, но там Данилы Ивановича не было. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука оторвала его от земли.

— Кыса, кыса! — гладила его полная дама, в улыбке обнажая металлические зубы.

— Какой чудесный котик! — наклонилась к Внуку другая дама, в пестром платье. — Это ваш?..

— Мой, — согласилась полная, продолжая гладить и улыбаться. Котенку сразу не понравилось, что его поймали.

— А я-то подумала: не дай бог, автомашиной задавит...

Внук попытался вырваться, но полная дама так крепко его держала, что он с трудом дышал. Подъехал автобус, все кинулись к дверям. Котенок воспользовался моментом, вцепился когтями в мягкую, как подушка, руку, дама вскрикнула и швырнула его наземь.

Опомнился он в незнакомом месте. Вокруг росли большие деревья, на песчаных дорожках играли дети. Котенок с трудом уворачивался от цепких детских рук, наконец юркнул в подвал какого-то здания, и погоня прекратилась.

Там Внук задремал. Снился ему берег пруда, теплый летний вечер, Данило Иванович с удочкой, Внук терпеливо ждет улова. Обычно он сам уходит к песчаной отмели и, притаившись на берегу, сосредоточенно смотрит на воду; как только стая пескарей подойдет к берегу, вода закипает от их возни. Тут зевать не приходится. Внук делает прыжок, и одна-две рыбешки становятся его добычей. Сегодня котенку не до самостоятельной рыбалки. Внука мучает голод. Он просит у старика чего-нибудь съестного. Данило Иванович даже не смотрит на него. Просыпается Внук от голода и обиды на хозяина, какое-то время не может понять, где находится. Долго бродит в подвале, пытаясь найти дырку, наконец это ему удается, он выбирается на воздух.

День давно кончился. Холодный ветер шуршит в опавших листьях, временами из-за быстро летящих туч выныривает тонкий, похожий на белый поплавок из гусиного пера, месяц. Внук, не раздумывая, перебегает двор с надеждой отыскать аллею, посыпанную песком, чтобы выбраться к автобусной остановке.

Несколько раз пересекает асфальт: людей и беседки, у которых останавливали автобус, не было. И вдруг навстречу ему из-за поворота выкатились два огненных шара. Котенок прижимается к асфальту, закрывает глаза. Свет становится ярче и приближается с резким ревом. Внук кинулся бежать в сторону. Он мчится в полосе яркого света, по обе стороны которого чернеет бездна, только прямая линия асфальта вселяет в него надежду на спасение.

Водитель увидел в свете фар испуганного котенка, сбавил скорость. Резко взвизгнули тормоза, и погасли фары. Очутившись в темноте, Внук виляет в сторону и прячется в кусты. Мимо проносится грузовая машина. Передохнув немного, он разыскивает свой дом, не выходя на асфальт.

Ильинична несколько раз выходила во двор. Под ноги ей бросался щенок, радостно повизгивая от нетерпения, ударяя лапами о деревянный порог.

Осенняя ночь, темная и сырая, наводила на нее страх. «Куда он мог пропасть?.. Ишь какая тварь, все Данило набаловал. Как самому ничего нельзя сказать, так и кота воспитывает. И куда он мог сбежать? Неужели за Данилой кинулся?» Она прошла к воротам, посмотрела на столбик, подошла к лавочке. Обычно Внук поджидал хозяина на столбике у ворот или на лавочке. Часами мог просиживать на одном месте, наблюдая за дорогой. Стоило показаться Даниле Ивановичу в конце улицы, котенок с урчанием бежал ему навстречу.

«Скандала теперь не миновать... За что я относилась так к нему? Котенок вроде правильный, смышленый. Шкодит, правда, баловник. Это по молодости...»

Ильинична стала вспомивать, с чего началась неприязнь к животному.

«С чего?.. А ни с чего... Данило притащил... А с чего началися наши ссоры с Данилой?.. Делить тож нечего было. Из-за какого-то пустяка поругались первый раз, второй, и пошло, потом стали ругаться по привычке, как заядлые курильщики... Жизнь прожили, как кошка с собакой...» Чем больше думала Ильинична о прожитых годах, тем тоскливее становилось на душе.

«Куда он мог деться? — вспомнила она о Внуке. — Кис, кис! — К ногам подбежал Жук. — Пошел, пролик!.. — выругалась она. — Кис, кис! — позвала в последний раз Ильинична.

Ночь молчала. На пустынной темной улице ни души. Все дома чернеют квадратами окон, глухо шелестят вековые тополя. «Эк, в такую погоду рыбалка... И понесла его нечистая!..» Ильинична нагнулась и погладила щенка:

— Жук, ух ты, собачье отродье!

«Взять в дом его — все живая душа рядом?.. Фу, псятиной несет!..»

— Иди в будку! Иди, собачонка... — Она постояла еще несколько минут на пороге и, зябко дернув плечами, ушла в дом.

Сон пропал. Опять Ильинична думала о своем.

— Мало в жизни радости было. Как погиб в шахте старшой, Данило запил. Каждый день на кладбище, на кладбище, аж почернел, а у меня слезы высохли — четверо еще за подол держались, словно грибы, выводком. Не верилось как-то, что нет старшего. Собираю обед, и ему тарелку ставлю... Долго не могла отвыкнуть...

Данило Иванович сам образумился, опять за ум взялся. Строже стал, суровей. Ребят со школы сам встречал, тетрадки стал смотреть. «Учитесь, ребята! Учитесь!» Зашпынял мальчишек. Один уже десятую группу заканчивал, и вдруг война, забрали парня, а осень — другой сам ушел.

Немец был — спокою не было, только и знают полицаи — в дом лезут. «Где сыновья? — орут. — Где старик?..»

Известно где, раз с вами нету, значит, там...

Орали они больше для страху, чтобы из дому какую-нибудь вещь стянуть. Поорут, поорут, смотришь — пальто дедово аль костюмчик ребят и взяли, чтоб им добра не было!.. В сорок третьем вернулись наши. Ушел на службу и предпоследний, Всеволод. Стрелком-радистом на самолете летал, почти до окончания войны письма от него шли.

Прикончили германца да за японца взялись. Получила последнее письмо: «Мама, на восток летим. Жди, скоро встретимся...»

Ан не судьба. Прислал командир ордена Всеволода, фотографию, письмо сам писал... Вот оно...

Ильинична встает, зажигает свет и только тут понимает, что рассказывала она все вслух.

— Ишь, как одной-то, и погоревать не с кем.

А плохо с Данилой стало у них после войны. Вернулся он весь в орденах, а я — месяца не прошло — последнего, младшего, похоронила. В шахте он работал, хоть и малолеток был. В те времена на это не смотрели, женщины, девчонки — все уголек добывали. Меньшой-то отчаянный по характеру вышел. Вместо того чтобы по сбойке лезть, в скип с товарищем забрался, а в этом скипу-то не то что людей, уголь не всегда на-гора доставляли.

Зацепился скип на полпути, и вывалились ребята, товарищ ноги поломал, но жив остался, а мой младшой — насмерть... Пришел Данило.

«Где ребята?»

«Нет ребят...»

«А младший-то, Володя? Не уберегла?!»

С тех пор и жизнь у нас не заладилась. Плохо жили... Все Данило. Сколько горя пережил... Да еще работа такая...

Я вот, считай, еще крепкая, а он чуть жив... Ильинична начинает вспоминать хорошее и удивляется, сколько у них с дедом было счастливых дней.

«Вот когда думаешь о плохом — то только плохое и прет в голову! — сердится она на себя. — Чай, полжизни прожили радостно!»

Ильинична встает, выходит на порог и зовет Внука. «Не уберегла старикову радость. Небось с ним уехал, небось успел к автобусу», — успокаивается Ильинична.

Засыпает она в добром настроении, уверенная, что Внук на рыбалке, и сны до позднего утра снились ей только о счастливо прожитых днях.

Проснулась Ильнична поздно, вспомнила о Внуке и забеспокоилась. «Пойти попытать ребятишек, может, кто схватил. Котенок-то — шут с ним, а скандалу не оберешься», — одеваясь, думала она.

Ночью прошел дождь, еще не высохло деревянное крыльцо, а бочка, стоящая под стоком, была полна черной, угольного цвета, воды. «Сильный какой прошел! Как там Данило?.. Будут ему судаки...»

Старуха остановилась у собачьей будки, заглянула во внутрь. Вначале она ничего не могла понять, но, присмотревшись, ахнула:

— Ах, лихоманка тебя одолей! Вот где ты царствуешь, тут нутро все почернело!

Жук поднял голову и вроде улыбнулся. Свернувшись калачиком, на нем, как на матрасе, спал котенок.

Жук относился к Внуку, словно старший к младшему, словно замечал, что котенок его побаивается. Поэтому и не лаял, и не гонялся за ним. Постепенно Внук почувствовал, что щенок ничего плохого не делает, по двору стал ходить смелее, но все равно на заигрывание Жука не отвечал. Щенку же очень хотелось поиграть с котенком.

Однажды Данилы Ивановича долго не было дома. Весь день Внук просидел на столбике у калитки, карауля хозяина. К вечеру проголодался. Просить есть у Ильиничны Внук не любил. Она, конечно, не откажет, но прежде чем даст поесть, несколько раз замахнется тряпкой.

Вот и вышла Ильинична, позвала Жука, вылила ему целую миску борща. Котенок, сидя на «дозоре», не вытерпел — уж очень вкусно пах борщ. Подумав, решил рискнуть. Сначала подошел к щенку вроде из любопытства, сел недалеко и стал наблюдать, как ужинает Жук.

Видя, что щенок настроен мирно, Внук приблизился к самой миске и, облизываясь, заглянул щенку в глаза. Жук перестал лакать, немного отошел от миски, а когда котенок осмелел, подошел сам.

В этот вечер они порезвились вместе.

Ночью щенок учуял беспокойство Ильиничны.

Обнюхивая все кошачьи следы, которые встречались ему на дороге, побежал на поиски Внука и наткнулся на него совсем неожиданно. За котенком мчалась небольшая собачонка, а Внук, поставив хвост трубой, улепетывал от нее во все лопатки. Жук кинулся на выручку, сшиб собачонку грудью, та ощерилась, а потом, трусливо поджав хвост, отбежала в сторону.

Котенок вскочил на забор и оттуда с удивлением смотрел на щенка. Жук подбежал к забору, радостно тявкнул. У самого дома их накрыл дождь. Не раздумывая, Внук и Жук спрятались в будку. Там и уснули.

А зима стояла снежная и морозная. Данило Иванович все собирался съездить на рыбалку, на подледный лов. Он купил две блесны и спинниг.

— Судаки будут, Ильинична, — хвастливо и уверенно заявлял он.

— Ты у меня настоящий рыболов, Данило, как не быть судакам.

Часто они вспоминали последнюю рыбалку Данилы Ивановича.

Вернулся старик вечером на вторые сутки. Ильинична уже начинала беспокоиться по-настоящему.

«Уж не случилось ли что?..» Она собралась идти к Феде Молдавану — он знает все. В коридоре кто-то затопал, а через секунду в дом ввалился Данило Иванович. Он положил перед собой рюкзак и глубоко вздохнул:

— Ну, старуха, устал же я! А где же Внук, что это он не встречает меня?

— У Внука, Данило, за твое отсутствие новые приятели. Обиделся он на тебя за то, что ты его с собой не взял.

— Ну, я свою вину сейчас искуплю. Внук! Внучек! — позвал старик.

Стукнуло за окном. За стеклом старик увидел, что по подоконнику метался Внук.

Ильинична открыла форточку котенку.

Данило Иванович выложил перед Внуком окуньков и красноперок. Котенок заурчал и жадно набросился на рыбу.

— И стоило из-за этого пропадать где-то целых два дня. В магазине можно взять свежей рыбы.

— Стоило, Ильинична, — старик вытащил из рюкзака грамм на восемьсот окунуя. — Это тебе на уху.

— Батюшки! — всплеснула руками старуха. — Сам поймал?!

Данило Иванович недовольно хмыкнул и опять запустил руку в рюкзак: на стол гулко шлепнулся судак кило на три, вслед за ним появились еще два побольше.

— Если ты сомневаешься, вот те два рубля с пятерки, три истратил на дорогу и курево. Вот билеты туда и обратно.

— Что ты, Далило, я просто удивлена...

— Жарь этого судака, Ильинична! Приготовь рюмочки, огурчиков, я схожу за Федей Молдаваном.

Вечер тогда получился веселый. Федя все хвалил свою новую собаку, которая «и птиса берет, и заяса берет, и лисиса берет», а старик рассказывал, какие судаки на Донце есть.

Сейчас Данило Иванович сидел перед окном и смотрел во двор.

— Я, Ильинична, вроде поздоровел за это время. Одышка полегче, да и так покрепче стал.

— Ты совсем, Данило, молодцом выглядишь.

— А вот тебе я один сон не рассказал, снился он мне в тот день, когда на пенсию ушел... Ильинична, поди-ка! — почти закричал старик. — Поди-и!

— Что случилось?..

— Смотри!

Во двор забежал чей-то большой желтый пес. Он смело направился к миске со щами. Жук кинулся на защиту своего завтрака. Пес отшвырнул его, и вдруг с крыши сарая на спину собаке прыгнул Внук: Желтая шерсть клочками полетела на снег. Пес испуганно закружился на месте. Увидев подоспевшую помощь, Жук налетел второй раз на непрошеного гостя.

Пес с визгом выскочил в калитку, а Жук и Внук с гордым видом победителей подошли к миске и стали вместе есть.

— Ты права, Ильинична, Внук и Жук — большие друзья. Ты заметила, что с приходом зимы Внук совсем перестал ночевать в доме? Как только стемнеет, он идет в будку...

— Как же не заметить, Данило Иванович, такая дружба между людьми не всегда случается...

К вечеру разыгралась поземка, усилился мороз. Внук ушел ночевать к своему другу, а Данило Иванович сидел у теплого комелька и рассказывал Ильиничне о деревне, в которой он родился.

— А ведь я, Ильинична, уже тридцать пять лет как не был на родине. Последнее время все думаю, все вспоминаю, какие у нас реки, а леса, ягоды, грибы!.. Поедем весной, Ильинична, там у меня полдеревни родственников. Смотришь, останемся... Смотришь, поработаем еще, я же в молодости курсы пчеловодов окончил, помнишь?..

— Как не помнить. Давно это было. Забыл небось все.

— Вспомню, Ильинична, еще как вспомню...

Данило Иванович представлял, как он удивит всю деревню своим приездом, как разыщет друзей детства, родню. «На родине всегда найдется родной человек».

Чем он больше думал, тем радостней становилось на душе, а мысли обгоняли одна другую, и все необычные, интересные.

— А как же Внук и Жук? — спросила с беспокойством старуха.

— С собой возьмем. Имеем же право... Вот скорее бы весна.

— Недолго осталось, Данило, сколько тут — два месяца, туды-сюды, и жаворонки прилетят, доживем...

«Ишь какая у меня Ильинична, клад, а не старуха. Надоть ей с пенсии полушалочек потеплее купить, все радость будет».

Ночь в ноябре

Ноябрь начинался обычно: холодные дожди, серые туманные вечера и грязь, грязь непролазная. Но этот вечер в ноябре выдался на славу. Красное большое солнце опускалось за одиноким собором, стоявшим у самой реки, вокруг собора росли раскидистые клены и широколистые, под стать острым церковным шпилям тополя. И там, где кончалась огромная, похожая на океанскую льдину туча, словно в узкой, но длинной на весь горизонт, полынье плавало это большое осеннее солнце.

Постепенно вечер густел, с каждой минутой мягкая краснота заката блекла, отражение ее, покачавшись на упругих волнах реки, повисев над обрывистыми берегами, перекинулось на почти обнаженные ветви кленов, тополей. Сохранившиеся листья заблестели, покрылись красновато-желтым светом, и тут же посветлели бронзовые луковицы собора, а потом свет зари, угасая, поднялся вверх.

Андрей Варопаев постоял еще некоторое время у реки, наблюдая за падающими листьями, и, швырнув плоский голыш в воду, пошел берегом, а потом свернул к первым домам улицы.

«Надо заглянуть к Лиде, наверно, ждет девка», — он обогнул мутноватые лужи, выбирая дорогу посуше.

— А ее уже нет дома, ага! — услышал Варопаев. Он оглянулся, надеясь увидеть, кому принадлежит этот писклявый голосок, но поблизости никого не было.

— А она ушла с другим дяденькой, ага! — детский голос повторил. — Ушла тетя Лида, ага!..

Несомненно, этот голос обращался к Варопаеву.

Андрей остановился и со вниманием стал осматриваться. За высоким, крашенным в коричневый цвет забором послышались шаги, и прямо перед Андреем в продолговатой щели заблестели глаза.

— Я здесь, дядя Андрей, — и в щель, где только что были глаза, высунулся детский палец.

— Кто это — я?

— А я, мой папка артист. Меня не пускают на улицу, и я гуляю в саду.

Варопаев припал глазом к щели.

— А ну-ка отойди от забора, чтобы я мог тебя увидеть.

— Сюда?

— Да, вот так и стой, — Андрей увидел девочку лет шести, очень тонкую, большеглазую и длинноносую. Свет фонаря, висевшего на небольшом столбике во дворе, падал на девочку, хорошо освещая заостренное личико, темноволосую головку.

— Кто тебе сказал мое имя?

— Вас всегда так называет тетя Лида: «Ах, Андрей, я уже думала, что ты не придешь! Андрей, где мы проведем сегодня вечер? Андрей, ты становишься невыносимым...»

— Спасибо, девочка, вижу, мы старые знакомые, — перебил ее Варопаев.

— А сегодня к тете Лиде пришел Хазбулат, и она ушла с ним, ага!

— Какой Хазбулат?

— Он приходил к тете Лиде давно-предавно. Когда еще вы не приходили. Она зовет его «Хазбулат удалой».

— Маленькая девочка, ты так много знаешь. Тебе надо раньше спать ложиться, и подсматривать нехорошо.

— Я не подсматриваю, — обиделась девочка, — мне разрешают гулять допоздна, а когда взрослые разговаривают, мне слышно, потом я их узнаю по голосам...

— Вот как, — сказал Андрей. — Ну, расти большой, красивой...

— Ладно, вырасту та-акая!

Варопаев пересек улицу, постучал в окно крохотного флигелька, пристроенного к старому деревянному дому.

За какую-то минуту настроение омрачилось: «Девочка не может выдумать...»

Щелкнула задвижка, и окно отворилось.

— Это вы, Андрей? — сухо спросила мать Лиды. В вопросе старухи чувствовалась насмешка.

— Это я, Савельевна, а вы не узнаете?

Савельевна продолжала, вроде Варопаев ничего не сказал:

— Лида просила подождать. — Окно захлопнулось.

«Здесь что-то произошло... Но какая противная старуха! Стоило два дня не прийти... Лида просила подождать, ждать, но сколько?.. Другой раз подожду!..» — Андрей собрался уходить и, вспомнив о девочке, направился к забору.

— Эй, ты еше здесь?

— Здесь. Я же сказала, что она ушла с Хазбулатом.

— Она что, и его звала, как меня: ах, Хазбулат?..

— Нет; он когда приходил, давно-предавно, у него борода была рыжая-прерыжая, штаны синие-пресиние. Он когда приходил, то у забора пел «Хазбулат удалой», а мне в щелочку кукиш показывал, а сегодня он пришел без бороды, с цвегами и в черных брюках, вот тетя Лида и ушла с ним...

— Ты тете Лиде не говори, что я приходил, ладно?

— Я не скажу, — Савельевна скажет.

— Ты права, — вздохнул Андрей.

Он пошел вверх по улице, потом раздумал, повернул к реке. Сейчас черная река отражала широкую полосу Млечного Пути, а на повороте — красно-зеленую иллюминацию городского парка. Недалеко от берега, на воде Андрей увидел кружок света. Присмотревшись, он заметил темный силуэт человека. «Рыбак, — догадался он, — надо посмотреть улов».

— Здравствуйте.

— Здорово, — шепотом ответил рыбак.

— Клюет?

— Чишш! — рыбак судорожно схватил удочку, и на берегу забилась рыба. — Судак берет на живца, — пояснил он и опять замолчал.

Варопаев сел на жесткую холодную траву, затаился.

Рыбак повел лучом прожектора в сторону Андрея, но, видя, что тот не думает с ним разговаривать, успокоился.

«Какой еще Хазбулат появился? — размышляя Варопаев. — Неужели она скрывала от меня?.. Ну, ничего, я в долгу не останусь!»

Он стал изобретать разные варианты мести, выбирая самый коварный. Вдруг он резко встал и сильно ударил в ладони:

— Ну, Лида!

— Чи-ишш! Ты что, с ума сошел? — зашипел рыбак. — Какая тут тебе Лида?

Андрей не ответил рыбаку и быстро пошел к улице.

Во флигельке горел свет. Варопаев сразу понял, что это его ждет Лида. Он почувствовал жгучее нетерпение — скорее надо отомстить за измену: «Нет, надо все-таки успокоиться, иначе ничего не получится... Надо спокойно зайти, как будто ничего не случилось... А что, если на самом деле ничего... Зашел знакомый, пусть даже бывший... да мало ли кто может зайти. Скоро год мы с ней встречаемся... черт знает что, ни с того ни с сего какой-то Хазбулат — и самые крайние подозрения. «Доверяй, но проверяй», — гласит народная мудрость. «Проверю!» — Андрей почувствовал, как у него горят уши и щеки. Он остыл немного и стукнул в окно.

Во флигельке щелкнул выключатель, погас свет. Лида вышла уже одетая. В темном с белыми полосами свитере, юбке и кедах. Варопаев отметил, что одета она просто, не празднично. «Ждала».

— Ты где это пропадаешь? Это во-первых, во-вторых — здравствуй, Андрей! Скажи, почему не был столько дней? — засыпала его вопросами Лида.

Варопаев решил сказать на этот раз правду:

— С ребятами загулял, понимаешь, так получилось...

— А что, уважительная причина! — обиделась она.

— Уважительная или неуважительная, об этом я как-то не думал. Тянуло к ребятам, вот я и шел к ним. «Что это я мелю? Не так надо».

Лида поджала губы, опустила голову.

— А ко мне сегодня один знакомый приходил... Года полтора не виделись. Пришел с цветами, праздничный такой...

— Знакомый? Хм...

— Мы с ним когда-то дружили...

— Хазбулат? — Андрей заметил, как у нее дернулась бровь.

— Ты знаешь?.. Знаешь Хазбулата?

— Я его давно знаю, — небрежно подтвердил Варопаев.

Лида подняла глаза, помолчала и шутливо заявила:

— Был Хазбулат.

— Ну, и зачем он приходил? — Варопаев приготовился к чему-то страшному, у него засосало под ложечкой.

— Ни за чем, — спокойно ответила Лида. — Зашел посмотреть, какая я стала. Посидели, поболтали, потом я его проводила. Дорогой вспомнили прошлое, я ему рассказала о тебе.

— Все?

— Все.

Они шли по плохо освещенной улице, в промоину между тучами выскользнула луна, заблестели лужи, влажная земля.

Андрею попалась под ноги скомканная газета. Он поддал ее, газета отлетела под ноги Лиде. Та тоже отфутболила. Комок отлетел к Андрею. Когда комок шлепнулся в лужу, они уже держались за руки и хохотали.

— Сердит я сегодня на тебя был, когда узнал, что ты ушла с этим...

— А я на тебя вчера и позавчера, — перебила его Лида. — Считай, что мы квиты. Смотри, лунища выкатывается, в полнеба, — спохватилась она, чтобы избежать назревающей ссоры. Они всегда так начинали, с упреков, а потом и всякие причины возникали.

— Солнце сегодня видела? — в тон Лиде спросил Андрей.

— Видела. Давай гулять, пока устанем так, чтоб завтра целый день в себя приходить.

— Я согласен.

Они вышли на окраину. Здесь дома сплошь стояли деревянные, за оградами темнели сады, и воздух здесь был другой. Намного свежее, гуще пах сырыми опавшими листьями. Луна, красновато-желтая, совсем освободилась от туч и хорошо освещала окрестности. Далеко виднелась блестящая лента дороги, широкий серый луг, шеренга телеграфных столбов с белеющими, чуть заметными проводами, изоляционными чашечками, похожими на грибы-шампиньоны. За лугом виднелись какие-то кусты.

— Пойдем через весь луг, во-он туда, к тем кустам. Там где-то есть терн, он сейчас созрел. Пойдем? — предложил Варопаев.

— Нет, лучше пойдем по этой дороге, по пути будет большой сад. В том саду я знаю, где растет дикая груша. Знаешь, какие сейчас вкусные на ней плоды? Когда я была маленькой, в это время мы всегда их рвали. Соберемся хороводом и айда за грушами.

— Пошли по дороге, — согласился Андрей.

Они взялись за руки, свернули на обочину и зашагали по старому хрустящему бурьяну. Тишина в старом пустынном саду, таинственные тени под каждым деревом. Андрей и Лида разговаривали шепотом, продвигаясь между ветвистыми старыми яблонями. Листья слегка шуршали. Вдруг они зашуршали впереди Варопаева, вздрогнув, Лида прижалась к Андрею, но когда увидела убегающего от них зайца, засмеялась. Варопаев тоже заметил его.

— Заяц! — крикнул он. — А-т-ту, косого-о! Бах! Бах! — старался он напугать зверушку. Заяц убегал по вспаханному междурядью и хорошо был виден. В конце ряда он метнулся в сторону и так же неожиданно пропал, как появился.

— Вот бы сейчас двухстволочку, — мечтательно сказал Андрей, — и как он близко подпустил. Ату-у! Косого-о! — опять закричал он.

— Ты что? Совсем?

— Не совсем, а мне хочется услышать эхо, помнишь, как весной, когда мы были на речке?

— Что здесь тебе, горы? И, как мне кажется, тогда была весна. Осенью эха не бывает, — с оттенком грусти сказала Лида. — Смотри, вот та груша! — она побежала, Варопаев кинулся за ней. — Осторожно, Андрей, подавишь. Они, наверно, все сейчас на земле.

Но на земле груш оказалось немного. Андрей разделся, снял туфли и полез на дерево. Просматривая сучья, он рвал почерневшие плоды.

— Ты потряси дерево, — подсказала Лида. — Тряси сильней!

Андрей так затряс, что осыпались вместе с грушами и листья.

— Дерево свалишь, верзила ты эдакий! — смеялась Лида.

— Поберегись! — заорал Варопаев, прыгая с дерева.

— Что ж ты так орешь? — запустила в него грушей девушка.

— Агрессия! — Андрей стал гоняться за убегающей Лидой. Она ловко увертывалась, когда он ее настигал, кружила вокруг деревьев. Изловчившись, Варопаев поймал ее.

— Сдаюсь! — сквозь смех выдавила она, опускаясь на землю.

— То-то же! — снисходительно сказал Андрей,

— Андрей, сходи все-таки, собери груши, я так устала, сходи, а?

— Ну, сиди здесь и ни с места, поняла? Ни сантиметра в сторону, иначе я не найду тебя, — шутя сказал он и побежал собирать груши.

Домой они возвращались далеко за полночь. Лида швырвула одну грушу в блестящую лужу, вместо всплеска воды она увидела, как груша покатилась.

— Лед! — удивилась она. — Ты чувствуешь, морозит?

— Какой там морозит...

— Вот смотри, — она подошла к луже и дотронулась носком кеда. Тоненькая корка льда хрустнула.

— А ведь правда, лед! Готовь, Лидунчик, коньки, скоро мы отпразднуем настоящую зиму на катке.

Лида погрустнела и заторопилась.

— Пошли побыстрее, скоро, наверное, утро. Тебе хорошо, выспишься.

— Почему тебе плохо? Завтра воскресенье, вернее, сегодня. Ты тоже выспишься.

— Я как-то забыла... Я так устала, Андрей.

— А я замерз. Вот только сейчас почувствовал, как похолодало.

Они подошли к дому. Прощаясь, она долго не отпускала руки Андрея, дышала на них, терла своими мягкими и теплыми ладошками,

— Давай я тебя поцелую, Андрей! — Она жадно припала к его губам. — Ну, теперь иди, иди и не оглядывайся, оглядываться нехорошо...

— До встречи! — сказал Варопаев.

— Прощай, Андрей, — шепотом произнесла она и, как ему показалось, закрыла лицо руками.

Варопаев подошел к общежитию перед рассветом. По улице ехал первый автобус, дребезжали вагоны трамвая.

Андрей сел на лавочку, закурил. Легкое радостное настроение еще не совсем улеглось. Он представлял подробности сегодняшней ночи так ясно, что мог бы пересказать все сказанное за ночь.

Пока Андрей вспоминал прошедшее и грезил будущим, стало совсем прохладно, подул холодный, пронизывающий северный ветер, набежали тучи и с неба посыпалась мелкая снежная крупа. Он бросил окурок, вошел в общежитие.

Товарищ по комнате еще спал. Варопаев тихонько разделся, аккуратно повесил брюки на спинку стула, поежившись, залез под холодное одеяло. Засыпая, он продолжал думать о Лиде, упрекал себя за невнимание к ней, клялся, что с сегодняшнего дня он будет самым внимательным, самым чутким. «Возможно, если все у нас наладится, к новому году женюсь». Еще Варопаев вспомнил свою придуманную месть и рассмеялся: «И бывает же так, ходил, лишь бы время провести, и вот появился кто-то третий на горизонте — как все перевернулось в одну ночь...»

Утром Андрея разбудил товарищ:

— Телеграмма тебе.

— Какая еще телеграмма? Я спать хочу...

— Да ты прочти, а потом дрыхни, может быть, что-то важное. — Он сунул Варопаеву телеграмму. Варопаев полежал, подумал: читать сейчас или отложить на позже, потом развернул ее и долго держал перед глазами. «Выхожу замуж Хазбулата В 9-00 уезжаю спасибо ночь — Лида».

— Как уезжаешь?! Ты же сама... сама… — у него перехватило дыхание. Он кинулся к часам, стрелки показывали четверть двенадцатого. Поезд давно ушел.

Варонаев до вечера пролежал, отвернувшись к стенке, не выпуская клочка бумаги из рук, внушал себе, что Лида всегда была коварна и он это замечал, поэтому жалеть нечего, но в то же время он чувствовал, что эта последняя ночь в ноябре останется в памяти на долгие годы.

Тоска по чужбине

Деревня Каменка не бог весь какая глушь: полчаса на автобусе — районный центр, поселок со своей промышленностью и городской культурой. А если проедешь час, очутишься в областном, или «волостном», как говорят жители Каменки, городе.

— Эй, Дарья, куда подалась?

Дарья, не поворачивая головы, потому что из-за корзин и бидонов сделать это невозможно, отвечает:

— В волость еду, барышничать.

Если у кого появится желание съездить в деревню Каменку, путь один — автобусом до района, а там другим, местного сообщения, до «обратки», или до конечной остановки, это одно и то же.

Дальше «обратки» автобус не идет из-за плохого моста. Автобусам с людьми переезжать мост запрещается. Мост этот через небольшую, но с глубоким руслом речушку построен еще при царе, при каком именно; никто не помнит. Не помнят местные жители, чтобы его когда-нибудь ремонтировали, хотя является он единственной переправой на многие километры.

Правда, при нужде всю сельскохозяйственную технику умудряются переправлять через этот мост. И вот «нужда» появилась. Каменка получила новый трактор «Беларусь».

Олег Сазонов, лучший механизатор, самолично пригнал из района трактор к мосту. Вылез из кабины, почесал затылок и пошел разыскивать председателя.

Пока он нашел Сашулю-председателя, стало вечереть. Яркое летнее солнце кануло за крутой взлобок, поросший молодым лесом, и лучи веером рассыпались по голубому горизонту.

Со стороны поля, где рос колхозный сад, шло стадо. Коровы, подымая темно-серую пыль, поочередно мычали.

— Рано идет стадо! — недовольно заметил Сашуля. — Еще можно смело подержать часик скотину на траве. Эй! — крикнул он пастухам и сделал повелительный жест. — Идите сюда!

Двое пастухов сошлись вместе и, сказав что-то друг другу, пошли к председателю.

Старшему лет за пятьдесят, морщинистое, загорелое до черноты лицо покрыто белой, похожей на нейлоновую, щетиной. Глаза запавшие, грустные, пряди серых волос выбились из-под треуха и хаотично торчали над выпуклым лбом.

Одет он был в ватную стеганую телогрейку, прожженную в нескольких местах, и необычной ширины брюки, закрывающие обувь.

Другой пастух — моложе, в соломенной шляпе, надвинутой на глаза. Лица не разглядишь, только острый со шрамом подбородок, как локоть, торчит вперед...

— Привет тебе, председатель!

— Здрасте! — отвечает Сашуля, протягивая по очереди подошедшим руку.

Поздоровавшись с председателем, пастухи приветствуют остальных.

— Ну, как трава, дядя Федор? — спрашивает Сашуля старшего.

— Есть, — недовольным тоном отвечает пастух. — Трава вона где! — показывает он на другой берег реки.

— Знаю, на сено пойдет! — начальственным тоном говорит Сашуля.

— Возить сено вертолет нужен.

— Мы на днях мост наведем! — Теперь нотки раздражения слышатся в голосе председателя.

— Чего звал? — сердится Федор.

— Трактор перегнать надо, — может, пособить придется...

— Этот? — показывая на трактор, спрашивает Федор у Олега Сазонова.

— Его.

— Новой? — хотя отлично видит, что новый.

— Краской пахнет еще.

— Ну что, гони!

— Новой... жалко, — говорит Олег, поглядывая на председателя.

Федор идет на мост, внимательно осматривает его, топает несколько раз ногой, как бы убедившись в прочности, обращается к Сашуле-председателю:

— В войну помню, как танка перемахнула, и ничего. Давай, Олег, чо труса играть?

— Давай, — шевельнулся под шляпой подбородок. — Хведор знат!

— Гони... А хошь, езжай к броду, — вмешивается в разговор председатель. Жест его и голос нерешительны.

— Темнеет. Пока докачу к броду, смеркнется, да там и завязнуть можно... Чуть в сторону ил...

— Гони...

Председатель идет на середину моста. Олег бредет к трактору. Остальные с любопытством ждут. Мотор заводится сразу. Трактор вздрагивает и катится по мосту.

Олег привстал над сиденьем, открыл дверцу кабины, приготовился в любую минуту выпрыгнуть. Круглое лицо его покраснело, а глаза расширились от напряжения.

— Осторожней! Ехать по чуть-чуть, — советует Сашуля-председатель.

— Гони галопом! — кричит Федор.

— Уходи с мосту!..— Олег переключает скорость, добавляет газу. Выражение лица меняется, оно становится решительным. Трактор сразу срывается с места и проносится мимо отбежавшего в сторону председателя. С моста в реку сыплется рыжая труха и земля.

— Вишь, — обращается Федор к своему напарнику, — а в войну танка еще швыдше перемахнула. Ен еще крепок, постоит, мост этот.

Утром Федор, прихрамывая, идет в конец деревни.

Ночью выпала хорошая роса. Пыльная дорога темна от влаги, на ней остаются четкие следы пастуха и полоса, похожая на след змеи, от кнута, который тащится за Федором.

Заря выдалась прохладная. Конец июня пахнет сеном, укропом и молодыми свежими огурцами. Дышится глубоко, свободно.

Пастух подходит к огромному, похожему на круглый стол пню, сметает с него травой птичий помет, садится.

Отдохнув, Федор вытаскивает из-за пазухи рожок, вытирает его со всех сторон и начинает играть.

Мягкие, как звон родника, звуки не нарушают утренней тишины. Они вплетаются в общую гармонию раннего летнего утра, сливаются с щебетанием ласточек, хлопотливо снующих у самой земли, с криком петухов и хриплым карком проснувшихся грачей.

Федор несколько минут играет на рожке, по его выражению, для своей души. Но вот он замолкает, вытирает рожок опять об рукав и заводит новую мелодию.

Звуки рожка усиливаются, дрожат на высоких нотах, и теперь их можно услышать в другом конце деревни.

Из немногочисленных дворов выходят лениво жующие коровы. Со двора их выгоняют хворостинами хозяйки, а дальше они идут сами на звук рожка.

Федор всматривается в приближающееся стадо, проверяя, все ли. Потом щелкает кнутом и идет за деревню вслед за коровами, продолжая играть на рожке.

У скотного двора, расположенного за деревней, стадо увеличивается — вливается колхозный скот, и к Федору подходит другой пастух, в широкополой соломенной шляпе, Кузя Дергач.

— Здравствуй, Хведор! — шевелится его острый подбородок.

— Привет, Козьма. Снедь взята?

— Взята, — отвечает Дергач, показывая грязного цвета мешочек.

В деревне Каменка пастухи общие, они стерегут и свойский и колхозный скот.

В обязанности Кузи входит брать у очередного хозяина снедь и выгонять колхозных коров. Дергач рассеян и часто забывает брать еду, поэтому Федор всегда спрашивает его об этом.

До самого пастбища пастухи идут молча. Изредка кто-нибудь из них стрельнет кнутом и «гаркнет» на отбившуюся корову:

— Ах, чтоб тебе жарких огней!..

— Ноне градусов тридцать плюса будет, — определяет Федор, смахивая со лба рукавом фуфайки пот.

— Все тридцать! — шевелится острый подбородок.

Стадо подошло к самой реке. Остро запахло молоком.

Рои мух столбами повисли над потными, потемневшими спинами животных. Несколько коров, осыпая сухую желтую глину с обрывистого берега, полезли в воду, сбивая с боков хвостами слепней и оводов, и, жадно припав к воде, причмокивая, пьют.

— Аль освежиться? — неопределенно спрашивает Федор, пристально всматриваясь в прозрачную, темнеющую глубиной воду. — Гля-ко! — показывая пальцем в реку, обращается он к Кузе. — Голавь пошел, да крупный какой! Вишь?

Кузьма подходит к берегу и смотрит из-под шляпы, куда показывает Федор.

— Ох, гад! — восклицает он, приподымая шляпу. — Что твои поленья, кило по три будет! Ишь ты-ы! — шипит Кузьма. Теперь хорошо видно его лицо. Белый широкий лоб резко отличается от загорелого до черноты подбородка, круглые желто-серые глаза и большие ноздри вздрагивают. Сейчас лицо Кузьмы напоминает морду белолобого быка.

— Уду бы сейчас, Хведор?

— Где ж ее взять! Сколько раз ты мотался в город и не мог купить... Эх, помню, еще в те годы, когда я жил с сыном, еще старуха моя жива была, — начинает вспоминать Федор, присаживаясь над обрывистым берегом. — Какая у меня леса имелась!..

Кузьма садится рядом. Он любит слушать Федора, о чем бы он ни рассказывал.

Федор умолкает, сосредоточенно смотрит на реку, на крупных голавлей, которые, как темные торпеды, разрезают воду, хватают сбитых коровьими хвостами слепней, оводов, и неожиданно меняет тему разговора:

— Уеду я, Козьма, отсюда. Вот получу деньгу за сезон — и на станцию... Билет в мягком вагоне чтоб...

— Как уедешь? — с удивлением спрашивает Кузьма.

— А так, уеду, и все тут... На целину умотаю!

— Гля-ко, комсомолец выискался!..

— Туда и не комсомольцев отпущают... Сын-то меня, вторая неделя пошла, как отделил. Жениться задумал, а я, зишь, стеснять буду. Вынес он мои тряпки в чулан и говорит: «Это, папашка, твои покои будут...» — Федор несколько минут молчит. — Эх, Козьма, надоело все! Опротивело! Помнится, какие угодья у нас были. Вона за тем плесом мельница стояла. Весной в половодья все луга зальет, а потом какие травы!.. За клевером к нам ехали со всего района. А мы продадим да себе стога наметаем. Рыбы-то сколько водилось. Лещи да щуки по пуду, под плотиной в яме сомы какие! — Он разводит руками: — Во-о!

— Ух, гад! — восторгается Кузьма.

— Н-да-а! — тоскливо тянет Федор. — Ты помнишь? Блины-то какие на масленицу ели? Да на нашу мельницу ехали все. Любой помол возможен, заказывай!

Федор замолкает, достает портсигар, дает закурить Кузьме. Разминая сигару, с сожалением смотрит на то место, где была плотина. Он вспоминает собрание, на котором выступал какой-то начальник из района. Этот-то начальник и предложил разобрать мельницу и построить скотный двор: «В районе сейчас электричеством мелют, пять минут — и мешок».

И всем захотелось молоть электричеством за пять минут. С тех пор в Каменке сидят без муки.

— Ну, так ты блины помнишь?

— Эх, Хведор, — вздыхает Кузьма.

— Ишь жара-то какая пошла... — Он сигаретой показывает на стадо: — Молоко давай, мясо давай, а быка ни одного, ассименителя завели, пять лет маемся, каждая третья корова ялова!

— Дураки! — вставляет Кузьма.

— Кто дураки?

— Ассименители...

Федор бросает окурок и внимательно глядит на Кузьму:

— Козьма, а ведь твои ребята сперли на ферме этот аппарат?

Кузьма с испугом смотрит на Федора, но, увидев добродушную улыбку, признается:

— Мои...

— Вот это пироги! — восхищается Федор. — И куды дели?

— Куда... Известно куды, раскрутили по винтику.

— Ты небось надоумил?

— Не, сами оне...

— Вишь, как получается, не укради ребята этот аппарат, и сейчас бы скотина мучилась... Эх, бывает. Хорошо, что хоть быка купили! Сашуля обещает в зиму еще пару оставить.

— Да он, дурак, опять корма экономить будет, оставит ли?

— Оставит. Сверху указание есть... А ты, Козьма, помнишь Анфису-агрономшу?

— Как не помнить, ловка, огонь девка! Не разрешила кукурузу сеять, и все тут. Не по климату! И все тут. Ну, таскали же ее! Мытарств-то сколько было, когда узнали, что вместо кукурузы подсолнухи посеяла. А она: «Может, мы пальмы разводить будем?!» Год прошел — и орден ей. Сами же дали... Эх, Козьма, уеду я на целину, как пить дать уеду. Тоска меня гложет, тоска!.. — Федор замолкает и угрюмо смотрит на выжженные солнцем луга, на варварски вырубленный лес.

— Поеду к Анфиске. Ты слышал, Козьма, она там совхозом заправляет?.. Говорят, лучший совхоз у нее, еще один орден дали.

— Ей дадут. Ловка-а девка-а, ох, как ловка!.. Купаться-то будем? — вспоминает Кузьма.

— Идем выше. Там берег положе, песок. Вот, жаль, портки на мне не те.

— Я так... — говорит Кузьма. — Я коров не стесняюсь.

Пастухи идут вверх по течению, находят прогалочек между ивняком и спускаются к берегу, на небольшую песчаную отмель.

Здесь жарче. На теплый, почти горячий песок Кузьма ступает с восторженным криком. Федор смотрит на него, обнажая в улыбке несколько желтых зубов. Он уже разделся. Сухое тело до того белое, что загорелое лицо и шея кажутся черными, и похож он на черноголовую чайку.

Кузьма с визгом падает в прохладную воду и, вскочив на ноги, начинает неистово подпрыгивать и брызгаться.

Федор, прихрамывая, пытается укрыться под ивняком, но потом падает в реку, поднырнув под Кузьму, сбивает его с ног.

Пастухи долго плещутся, орут, от изобилия брызг над ними образуется радуга. Они видят ее и больше, ожесточеннее работают руками, взбивая облака водяной пыли.

Наконец пастухи устают, выскакивают на берег и, упав лицом вниз на песок, тяжело дышат.

«Хорошо-то как! — думает Федор.— Песок теплее, чем печь». Он вспоминает веснушчатую, остроглазую Анфису-агрономшу, ее умную и добрую улыбку: «Вы, дядя Федор, уникум, сейчас ведь никто не играет так на рожке». Она часто подходила по утрам, садилась на пень рядом, внимательно слушала. Когда Федор играл для души, говорила: «К вам, дядя Федор, экскурсии водить надо... »

— Козьма!

— У!

— А ты не знаешь, что за такое слово «уникум»?

Кузьма молчит, думает. Там, вдали над полем, зазвонил жаворонок, и песня его легка и радостна.

— Небось западное, германское... А ты никак взаправду решил на целину, к Анфисе?

— Решил, Козьма... — вздыхает Федор.

— Зря, Хведор, она небось тебя забыла, небось сейчас депутат какой-нибудь... А как же мы без тебя-то? Вон как ты сегодня трактор-то перегнал! А не будь тебя, и сейчас бы они ковырялись у этого мосту.

— Я чо, я только решительность внес.

— Да-а, — продолжал Кузьма, — как ты: «Гони! гони!» И все тут... Не уезжай, Хведор, забыла Анфиса тебя... — Он долго убеждает Федора в том, что люди быстро меняются, зазнаются, что и в Каменке будет хорошо:

— Вишь, уже быков заводим, а там, глядишь, прикажут Сашуле мост навести, плотину поставить.

Кузьма еще долго уговаривает Федора не уезжать.

Федор чувствует, как отлегло на душе. Он переворачивается на спину, смотрит в голубое небо, где плавают такие мягкие облака, переводит взгляд на изумрудно-зеленые кусты ивняка.

«А что, — думает он,— небось там, на целине, нет такой реки, такого неба... Да и сына одного оставлять, хоть и выгнал он меня в чулан, жаль. Женится, приведет молодайку, а там внучек появится, позовет отца, еще поклонится».

Федор подымается на обрыв посмотреть стадо. Коровы разбрелись, пасутся. Жара спала, и они повеселели. Он, прихрамывая, идет к своей одежде, достает рожок и, поудобнее сев на песке, начинает играть для души.

От мягких, как журчание родника и щебетание птиц, звуков рожка Федору становится уютней, он ощущает теплый взгляд Кузьмы, и тоска его пропадает совсем...

Помоги, брат, ошибка вышла...

Их вели на расстрел. Молоденький русоволосый и веснушчатый полицай, выслуживаясь перед немцами, подгонял Бориса Бриллиантова, толкая прикладом в спину, в то место, где ему содрали при допросе кожу и посыпали солью.

Конвойный немец одобрительно посматривал на полицая, а Борис Бриллиантов моргал мученическими глазами, блестевшими от слез. Он механически смахивал эти слезы и испуганно оглядывался на полицая.

Картина провала неотступно преследовала его, и Бриллиантову было до жути обидно, за то, что он, основной связной подпольной группы, младший лейтенант, считавший себя умным и изворотливым, попался в гестапо первым. Попался глупо. Черт его понес на толкучку, на это разношерстное сборище людей, где сотни желающих купить что-нибудь из съестного и какой-то десяток пронырливых, преследующих только наживу жадных торгашей, которых чуть ли не разрывали на части, если они вытаскивали из-за пазухи темную, как земля, краюху хлеба.

В сером кепи, в приличном, из хорошего трико пиджаке, Борис с уверенным видом толкался среди толпы, чувствуя, как сжимается от голода пустой желудок и во рту появляется холодная слюна с привкусом металла.

Потом Бриллиантов заметил румянощекую молодую женщину в ситцевом цветастом сарафане, стоявшую с камышовой кошелкой у стены серого дома, и пошел к ней, стараясь не привлекать к себе внимания, и, как потом, узнав, что она продает курицу, обрадовался этому, думая, что теперь наконец поест всласть.

В обмен на курицу предложил ей часы, хотя они были подарком матери и единственной его драгоценностью. Женщина не стала торговаться, густо покраснела и повела его подальше от глаз спекулянтов и шныряющих по толкучке полицаев. Она не успела его отвести, не успела сделать выгодного обмена, потому что Бориса остановил полицай с фашистской свастикой на рукаве и потребовал документы. Бриллиантов с безразличным видом протянул паспорт и стал ждать, не подозревая, что полицейский был из местных, он знал почти всех жителей маленького городка в лицо.

Стоявший в стороне патруль приблизился. Если бы Борис, пока они просматривали паспорт, рискнул, он успел бы скрыться, и вряд ли они в этой толкучке смогли его поймать. Нос он не рискнул и ждал, что будет, и когда ему приказали следовать за полицаем, покорно пошел.

На допросе он очень боялся немца, руки у него так и тряслись от страха. Немецкий офицер, по-видимому, комендант, посадил его на стул перед собой, приказал не оглядываться. Долго рассматривал арестованного. Пока полицаи что-то делали за спиной Бриллиантова, офицер закурил ароматную сигарету, задумчиво посмотрел в окно и неожиданно предложил сигарету Борису.

Комендант был примерно одних лет с ним, может быть, на год, от силы на два, старше. Он потрогал длинными пальцами музыканта свой чисто выбритый подбородок, как бы давая понять пленному, что он не какой-нибудь заскорузлый солдафон.

Борис закурил. Руки у него продолжали дрожать. Комендант склонился к нему и спросил:

— Откуда родом? Какой национальности, подпольщик?

Борис вздрогнул, он ожидал любой, но только не этот вопрос.

— Нет, нет! Я не подпольщик! Родился в Жмеринке, по национальности русский, Бриллиантов.

Комендант помолчал, докурил сигарету:

— Из казаков будете? — он говорил по-русски без малейшего акцента.

— Из казаков...

— Отменно! Но документы у вас фальшивые, не пытайтесь оправдываться!.. Будьте благоразумны.

Он отошел к противоположному окну. Бриллиантов сразу представил свою смерть: «Вначале станут пытать... — От этой мысли он съежился, робко взглянул на полицаев, те держали в руках какие-то предметы. — Растерзают. Он чувствовал себя беззащитным ребенком. — Нет, ребенка они, может быт, пощадили бы...» — И сразу Борис вспомнил детство. Мать всегда убеждала его, что он самый способный, самый умный мальчик. Если Борис получал в школе тройку, дома ему приходилось выслушивать очередную нотацию. Мать, раздражаясь, часто кричала: «Как не стыдно? Как ты можешь допустить, чтобы эти косопузые мальчишки учились лучше тебя!..» У нее все были «косопузые», «недоноски».

Нет, он не может умереть, жизнь надо спасти...

Немец подошел и сел в свое кресло, Борис поднял на него глаза и попытался улыбнуться.

— Будем говорить? — спросил комендант и тоже красиво улыбнулся.

— Да...

Бриллиантов назвал фамилию старика, у которого собирались подпольщики, надеясь, что всех остальных выдаст старик и совесть у него будет чиста. Комендант поблагодарил и завел разговор о музыке. Он даже сам проводил Бриллиантова в камеру:

— Надеюсь, вы были откровенны?.. Будьте покойны, я сдержу свое слово... Вы получите то, что заслужили...

«Глупо и наивно, — думал Борис. — Выдал, а жизнь не спас...» — Он трусливо поежился, рядом шел старик, которого он предал. — «Может, старик не знает, кто его предал...»

Старик споткнулся, Бриллиантов попытался его поддержать. Седые, почти белые усы старика дрогнули, по лицу скользнула чуть заметная улыбка. Это подбодрило Бориса.

— Давай пошевеливайся! — новый пинок полицая, и Бриллиантов едва удержался на ногах. Старик нахмурился.

«Фашистский прихлебатель! — в душе обругал полицая Борис. — Сволочь, ублюдок!..» — чуть не крикнул он.

Недалеко от дороги стоял подросток в черных флотских штанах, а из-под рубашки подростка выглядывал уголок флотского тельника.

Бриллиантов рассмотрел лицо, синие глаза. В них была ненависть. (Подросток видел, как обращается с пленным молодой полицай.) «Гад ты, холуй!) — говорил его взгляд, вонзаясь в лицо конвойному. В это время Борис пошатнулся от нового толчка в спину. Он вдруг резко повернулся и закричал что было мочи:

— Предатели! Фашистские холуи!..

Молодой полицай отступил и растерянно посмотрел на Бриллиантова. Борис почувствовал прилив отчаянного бешенства: «Все равно помирать!» Он сжал кулаки и, истерически завопив, кинулся на полицая. Раздался выстрел, в грудь что-то жестко толкнуло, Бриллиантов рухнул вниз лицом в мягкую, нагретую солнцем дорожную пыль. В голове замелькали туманные мысли. Они хаотично путались, но вот одна кольнула мозг, и слово-всполох озарило сознание: «Я умираю, умираю...»

Алексею Насыпайко, самому молодому полицаю поселка, исполнилось восемнадцать лет. За хорошую службу его назначили старшим полицаем, дали трехдневный отпуск. Он вышел из полиции довольный: «Все складывается отлично... Сегодня я должен с ним встретиться, хотя бы повезло...»

Дальше он думать не стал. Служба утомила его. Алексей пересек улицу, осмотрелся и шмыгнул в густые сиреневые кусты палисадника. В кустах, несмотря на тень, стояла паровая духота. Насыпайко прошел к тополю и у ствола стал ждать. Сирень здесь была реже, отсюда хорошо просматривалась дорога. «Пока есть время, я должен ее увидеть...»

На пустой дороге гуляло несколько кур, породистый, желтой масти петух — на весь поселок вся птица. Петух, важно вскинув голову, оглядывал окрестность. «Ишь как похож на хозяина, ему бы автомат на грудь, точь-в-точь заместитель шефа, крутозобый». От этой мысли Насыпайко улыбнулся. По дороге шла девушка в клетчатом легком летнем платьице, в пестрой косынке.

— Маша! — окликнул ее Насыпайко, когда она поравнялась с сиренью. От неожиданности девушка вздрогнула. — Маша! — Она увидела Насыпайко и прибавила шагу.

— Маша! — требовательно, со злобой крикнул еще раз полицай.

Девушка остановилась, Насыпайко почти вплотную подошел к ней. Она вдруг резко сорвалась с места и, не оглядываясь, скрылась за углом своего дома.

— Вон ты какая!.. — он закусил губу, с решительным видом пошел вслед за убегавшей девушкой. Но навстречу ему вышел тот подросток, которого утром Насыпайко встретил в переулке, когда конвоировал подпольщиков.

— Здоров, Лешка! — добродушно приветствовал его Насыпайко.

Лешка презрительно сплюнул, стараясь попасть плевком на сапог полицейскому, тот отставил в сторону ногу.

— Ишь, снайпер, чему только я тебя учил?..— Он попытался обойти подростка, но Лешка вызывающе преградил ему дорогу. Полицай скрипнул зубами и сделал шаг вперед. «Дать этому петуху! — В последнее мгновение все же сдержался. — Сейчас не время, как бы не опоздать...» Он повернулся:

— Мы еще потолкуем на эту тему!..

Лешка следил за удаляющимся полицаем, до тех пор, пока коренастая фигура его не скрылась за последним домом улицы.

Посмотрев по сторонам, убедившись, что его никто не видит, он перемахнул через забор, пригибаясь, шмыгнул в кусты, росшие у самого оврага, а там пересек кукурузное поле, спустился с холма в низину, здесь тоже был такой же горячий и сухой воздух.

Над степью висело сероватое знойное небо. По ногам полицая хлестали полувысохшие стебли бурьяна, оставляя полосы на пыльных сапогах. Часто из бурьяна с треском выпрыгивали кузнечики с красными и голубыми подкрылками, похожими на разноцветные искры. Выпархивали жаворонки, птицы лениво отлетали в сторону и садились на какую-нибудь кочку, заметив, что человек проходит мимо, не обращая на них внимания. Они тут же возвращались на прежнее место.

Полицай пересек низину и пошел вдоль оврага. Подойдя к дуплистым вербам, он остановился, нащупал в кармане зажигалку, сигареты, вытащил их, закурил. Из оврага вылетел посметюх и тут же сел, испуганно вертя головой, заметив человека, он полетел дальше. Алексей понял, что птица вылетела не сама:

— Ясно, — сам себе сказал полицейский, — здесь кто-то есть... Подпольщик, если он пришел, должен быть у шурфа взорванной шахты... На всякий случай надо быть осторожней...

В этот миг Насыпайко показалось, что на шею ему упал телеграфный столб. Он попятился назад, оступившись, покатился в овраг.

Сознание вернулось к Алексею Насыпайко оттого, что повернули его на бок. Невыносимая головная боль — даже нельзя открыть глаза. Мысли путались. Постепенно он притерпелся к боли, стал четче представлять, думать, что с ним. Наконец вспомнил удар в шею. «Что же случилось?» Теперь он понял: болела не голова, а шея. Онемевшие губы казались деревянными.

Насыпайко попробовал поворочать языком, но языка во рту вроде не было. Он с трудом приоткрыл налившиеся кровью веки.

Прямо перед лицом его лежала ветхая стеганая фуфайка. Тут же расстегнули на нем солдатский ремень и сняли пистолет. «Что случилось?..» Кто-то заслонил солнце. Насыпайко увидел руку со знакомой татуировкой. Рука взяла фуфайку, из которой выскользнул приклад малокалиберной винтовки. Узнал он приклад «Мелкашки» и представил, кто сейчас стоит перед ним.

Он попытался повернуться, но на это не хватило сил. Ему показалось, что сквозь шею и рот он пригвожден к земле штыком, и штык мешает повернуть голову. Стоящий перед ним сплюнул.

— Теперь нюхай, гад, землю! — тень его покачнулась и, скользнув в сторону, исчезла.

Насыпайко услышал удаляющиеся шаги. Собрав остатки сил, он закричал во все горло, вскочил на ноги и погнался за убийцей: «Лешка, зверь! — кричал Насыпайко. — За что ты меня, за что?!»

Лешка уходил, не оглядываясь, Насыпайко выхватил из-за пояса другой пистолет и стал стрелять в спину Лешки, но тот даже не покачнулся. Спина его расплылась в большое черное пятно, потом это пятно превратилось в серое небо. Насыпайко напряг зрение, чтобы узнать, куда делся его убийца, и совсем четко прямо перед собой увидел землю. Он повел глазами и понял. Понял Алексей Насыпайко, что ни за кем он не гнался, не кричал и не стрелял, а лежал, как лежит сейчас. У него даже не хватило духу вымолвить слово.

Тот, который выстрелил ему в шею, думал, что он мертв, еще понял Насыпайко, что умереть ему в этом овраге, как собаке. Ему стало жалко себя, слезы скатились по краям век и упали на землю.

Найти причину своей гибели было совсем не трудно.

Алексей вспомнил, как он вел на расстрел Бриллиантова, вспомнил ненавидящий Лешкин взгляд. А ведь этого Лешку, этого сорванца, Алексей сам учил стрелять из «Мелкашки».

Перед самым приходом немцев Лешка стащил где-то малокалиберную винтовку. Тир они устроили в заброшенном карьере. Здесь они прятали все: самодельные мишени, патроны и винтовку. Иногда Насыпайко брал винтовку в поселок. В старом заброшенном сарае, стоявшем на отшибе за церковью, у них еще хранилось два валенка, насыпанных песком, к которым они крепили мишени, а чтобы не было слышно выстрелов, ствол винтовки при стрельбе просовывали в рукав ватной фуфайки. Лешка и тогда брал ниже, потому что из-за рукава не мог правильно рассчитать прицел. Сейчас он тоже целился в голову...

Алексею показалось, что он ощущает язык, во рту появилась слюна. «А что, если я выживу?.. Вот сейчас кто-нибудь наткнется на меня, забредет в овраг корова или коза... пастух придет. Жаль, что на мне форма полицейского, но он должен подойти — человек умирает... подойдет, а я попрошу: «Помоги, брат, ошибка вышла...» Фиолетовые с желтыми обводами круги поплыли перед глазами. Насыпайко папрягся, стараясь шевельнуть рукой, и потерял сознание.

Его несли, прикрыв лицо Лешкиной фуфайкой. Он сразу узнал эту фуфайку, потому что помнил ее запах. Пахла она укропом, плесенью.

Фуфайкой этой накрывали кадушку с огурцами в зимние холода. «Вернулся, — обрадовался Насыпайко, — опомнился, иди-от... теперь буду жить, жить!..» В эту минуту он увидел загорелую Лешкину руку. Лешка взял фуфайку.

Нет, это не Лешкина рука. Фуфайку взял кто-то другой. Наверное, его поймали!.. Кажется, он кричит: «Смерть фашистам и предателям Родины!.. Смерть предателям!» Голос с хрипотцой, резкий. Это Лешка... Балда!.. Теперь все пропало!.. — Алексей шире открыл глаза, веки от напряжения задрожали, но он старался все рассмотреть, и опять понял Насыпайко, что лежит он на старом месте и нет рядом ни фуфайки, ни Лешки. Серая земля с прослойками глины перед глазами, вот и весь пейзаж. Чувствовалось, что время уже за полдень, солнце ушло в сторону, и свет в овраге потускнел.

«Хотя бы какая букашка проползла. Ни стебелька тебе, ни травинки... ну, и земля, серая, словно солдатская шинель... Лежал бы я сейчас на спине, смотрел в небо... Когда смотришь в небо, и умереть легче. Небо сейчас, наверное, синее, как глаза у Маши... Маша, я не предатель, не холуй! Так надо было!.. — Алексей передохнул. — Маша, слушай, я все тебе расскажу, я верю тебе, слушай! Ты чего отворачиваешься? — закричал он. — Я убил того негодяя потому, что он предатель, и убивать я его не хотел... Я все время думал, как спасти старика, а он кинулся ко мне, что ж, я должен был ждать, пока мне какая-то сволочь в лицо плюнет!.. — Он задохнулся, помолчал и заговорил спокойнее: — Лешка видел все, за это и убил меня, как собаку... — Маша стояла перед Насыпайко и непонимающим взглядом смотрела на него. — Ты мне не веришь?! Спроси у старика. Это я его предупредил. Его взяли потому, что он, спасая других, не успел уйти... Теперь ты поняла меня? Поняла? Или ты меня не слышишь?»

Маша по-прежнему смотрела на него непонимающе.

«Да у меня нет языка! — ужаснулся он. — Беги скорей за бумагой, беги! Я скоро умру, кто же расскажет правду?! Старика застрелили...»

У Насыпайко сжалось сердце. Мысли лихорадочно заметались. Теперь он понял, почему тот предатель кинулся в переулке на него. Страшно умирать предателем! Кто докажет Лешкину ошибку?.. Задание он не выполнил... Не дошел до связного, жаль, что так давно ему не разрешали встречу с подпольщиками. А что, если тот старик был связным и он один знал правду?»

Дальше Алексею показалось, что Маша побежала выполнять его просьбу. Вот она вернулась и положила перед его глазами тетрадь и карандаш. Насыпайко сел поудобнее и стал писать, вспоминая все подробности своей службы в полиции.

В конце записки он с обидой приписал: «Я знаю, что те, кто меня оставил с заданием, отступили вместе с армией, но знал же кто-то обо мне, почти восемь месяцев я был один... Лешку не вините, на его месте я бы тоже так поступил...»

После этой приписки на душе у Алексея посветлело. Он улыбнулся и протянул тетрадь Маше, но вместо нее тетрадь взял Лешка, губы его побелели, а глаза наполнились слезами, и тезка упал перед Алексеем на колени.

— Встань, друг, ты убил не меня, а врага! Кто же жалеет врагов? — Лешка перестал плакать. Насыпайко стало легко, легко оттого, что он не только рассказал правду о себе, но и утешил друга.

— Поверните меня на спину, — попросил он Машу и Лешку, — хочу видеть небо.

Дыхание у Алексея стало реже, свет в глазах потускнел, постепенно глаза стали стекленеть, наполняясь холодным мраком...

А над степью густели сумерки. В сухой траве неистово трещали кузнечики, усталые от жары жаворонки, почувствовав прохладу вечерней зари, выпархивали из бурьяна и, глотнув остывшего воздуха, запевали благодарную песню, посвященную жизни.

Жених

Зойка жила по соседству со мной. Окончила она десять классов и работала продавцом в универмаге.

Я тогда на шахте слесарил и учился в восьмом, в школе рабочей молодежи.

Зойка была постарше и уже встречалась с парнями. За нашим окном не раз проплывала коричневая копна ее волос рядом с какой-нибуль мужской шевелюрой.

— Опять крашеная с новым ухажером! — говорила моя бабушка осуждающе. — Ну и девка, и в кого такая?..

Я подходил к окну и рассматривал Зойкиного ухажера. При встрече она всегда спрашивала меня:

— Ну как, видел этого?

— Видел. Длиннобудылый какой-то, и что ты все время таких водишь?..

— Попадаются такие. — Она внимательно смотрела на меня и опускала желтоватые глаза.

— А ты сама выбирай.

— Была бы я парнем, — она вздыхала, — тогда бы да-а. А то ведь девчонки ждут, когда их выберут.

— Это лучше, что парни выбирают.

— Для тебя лучше. — Зойка с завистью смотрела на меня.

Но в последнее время она приходила и уходила одна.

Когда я появлялся во дворе, Зойка начинала насвистывать песенку «Здравствуй, малыш». Я подходил к забору и приветствовал ее:

— Зой, салют!

— Салют! — отвечала она и тоже приближалась к забору. — Ну, как твои тренировки?

— В ажуре, — отвечал я заковыристым словом.

— Когда бои?

— Скоро.

— Ты скажешь мне?

— Скажу, а ты что, «болеешь»?

— Хочется посмотреть боксеров.

После этих слов я стал по-иному смотреть на Зойку. Боксеров! По крайней мере, у меня второй юношеский разряд. В пятницу начинаются соревнования, на которых, если повезет, я получу первый.

Шахтком освободил от работы за три дня до соревнования всю нашу команду. Мы отдыхали и серьезно готовились. Тренер внимательно следил за мной.

— На этот раз будешь выступать за основной состав вместо Слойкина.

Тот давно проигрывал мне, и тренер думал усилить команду.

— Ты хорошо бьешь правой, но и удар левой надо поставить. — Он возился со мной, не считаясь со временем. При неудачах сыпал серии отборных насмешек, тыкал в подбородок лапой и обзывал «лапшой», но при хорошо проведенном ударе Иван Николаевич довольно крякал.

На последней тренировке он крякал все больше. В раздевалке, снимая перчатки, похвалил.

— Годишься! Только будь спокойнее, — и подмигнув, добавил: — Удары поставлены, ты пойдешь сюрпризом.

В пятницу я проснулся, как всегда, в семь. Надев спортивный костюм, выбежал за калитку. Обычный кросс перед разминкой. Пробежав положенную дистанцию, стал ведрами носить воду в самодельный душ.

Зойка вышла из дома, насвистывая. Я продолжал заниматься своим делом,

— Салют, сосед!

— Салют!

— Сегодня бокс?

— Кажется.

— А ты что не выступаешь?

— По-очему, — заикнулся, — выступаю.

— Иди сюда! — она подозвала меня к забору. — Хочешь, достану тебе спортивную сумку?

— Хочу.

Эти сумки начинали входить в моду, и среди наших спортсменов только один счастливчик имел такую.

— Сегодня с работы принесу, голубую с белой окантовкой. На базе достала. — Она просунула руку в щель забора и потрепала мой ежик. — Для тебя, жених!

Чувство благодарности взорвалось во мне, как праздничный фейерверк:

— Принесу вечером пригласительный на матч! — выпалил я.

— Ладно! — Зойка радостно улыбнулась.— Ну, репетируйся.

— Разминайся, — поправил я.

— Разминайся, — повторила она и быстро отошла от забора.

Сзади меня стояла бабушка.

— О чем это вы?

— О боксе. А что?

— И о боксе с вертихвосткой неча толковать! Ишь, пустая, с юнцом заигрывает...

Я промолчал, но так посмотрел на бабушку, что у нее пропала охота продолжать.

Пригласительный достал через товарища. Сам не решился просить: вдруг тренер спросит, для кого?

Зойка еще работала. В просторном универмаге покупателей было мало.

— Эй, соседка! — окликнул я ее.

— Ой, смотрите, девчонки, кто пришел! — Зойка подошла ко мне. — Это мой жених.

Те стали меня рассматривать с ног до головы, отчего я покраснел.

— Знакомься, — подтолкнула она.

Я машинально пожал протянутую руку подруги, та, взвизгнув, резко вырвала ее.

— Больно! — она трясла кистью.

Я растерялся совсем.

— Он боксер. Сегодня выступает на соревнованиях! — с гордостью объяснила Зойка, показав билет.

— Но и боксеру неприлично отдавливать руки девушкам! — обиженным тоном заявила подруга.

Дальше оставаться я не мог и, буркнув «до свидания», пошел к выходу.

— Я приду, — вслед сказала Зойка. — Сумку взял бы...

Но мне было не до сумки.

— Сколько ему лет? — спросила обиженная подруга.

— Немного...

О чем они говорили еще, я не слышал.

«Вот медведь!.. — выругался я. — Надо же было так сдавить ей руку!..

Зойка пришла перед самым моим выходом, поискала меня глазами, растерянно пошла по залу.

Я подозвал Слойкина, он сегодня не выступал.

— Подойди к ней, скажи, что я... скажи, что ты от меня, и посади ее на хорошее место. Понятно?

— Ясно, это я мигом! — Слойкин оскалился так, что зашевелились уши, и с удовольствием пошел выполнять мою просьбу.

Перед началом боя, когда судья представил меня и противника публике, я успел взглянуть на Зойку. Она во все глаза смотрела на меня. Слойкин в это время старался взять ее за руку.

«Ах, черт щербатый! — ругал я Слойкина. — Погоди же!»

Прозвучал гонг, я замешкался в углу, и противник, захватив инициативу, стал меня колотить. Я кое-как отмахивался и все думал: «Как там Зойка? Возможно, она уже разрешила Слойкину взять себя за руку». С каким бы я удовольствием сейчас нырнул под канаты ринга и отдубасил щербатого Слойкина. А пока дубасили меня.

От сильного удара в глазах у меня блеснула магниевая вспышка. Чудом удержался на ногах. Раунд окончился, я было пошел не в тот угол, но вовремя опомнился и сел к своему секунданту.

— В чем дело? — спросил Иван Николаевич. — Он тебя лупит, как тренировочный мешок!..

— Слойкина надо было выставлять, — шепнул ему секундант и с ехидцей добавил: — Сюрприз не удался.

«Слойкина! — очнулся я, — Ну, нет!..»

Я встал.

— Еще сиди! — положил мне руку на плечо тренер.

Зойка почти отвернулась от Слойкина и продолжала смотреть на меня.

Гонг. Я в углу противника. Серия моих ударов, и — завершающий, от которого противник падает.

Судья подымает мою руку, а Зойка стоя бьет в ладоши и кричит что-то.

За рингом меня крепко тискают товарищи, неожиданно оказываюсь в объятиях Слойкина. Он целует меня в щеку.

— Пошел! Сегодня я тебя побью!

— За что? — с невинным видом спрашивает он.

— Чтобы не лез к чужим девушкам!

— Она от тебя без ума!

— Смотри, Слойкин, в следующий раз посчитаю твои зубы!

— В следующий раз буду смотреть, — примирительно соглашается он.

— Эта победа главная, — говорит подошедший тренер, — с остальными противниками ты разделаешься. Иди хорошо отдохни.

В раздевалке ждет Зойка. Она меня обнимает. Я чувствую ее крепкие груди и слегка отстраняюсь. Зойка не замечает этого.

Вижу, рядом с моей одеждой — красивая спортивная сумка: голубая с белой окантовкой.

— Вещи можешь сложить сюда, — показывает на сумку Зойка.

— Спасибо, Зоя!

На улице мы остаемся одни. Зойка берет меня под руку и ведет к автобусной остановке.

— Давай уедем за город. Знаешь, как сейчас здорово в степи? — предлагает Зойка.

— Не знаю, но поедем.

В степи уже стемнело. Из-за кургана подымалась большая, круглая, как сковородка, луна. Густой воздух, настоянный на чабреце, с горьковатым запахом полыни еще не остыл от дневного солнца и был осязаем, как пар в душевой.

Взявшись за руки, мы легко взбирались на вершину кургана.

— Не устал? — спросила Зойка и прижалась щекой к моему плечу.

Я подхватил ее на руки и взбежал на вершину кургана.

— Посади меня здесь, — попросила она.

Я опустил ее на траву и сел рядом.

Зойка притронулась мягкими пальцами к моим припухшим губам.

— Больно?

— Нет.

Зойкины пальцы сладко пахли духами, она склонилась еще ниже, глаза стали похожи на блестящие звездочки, губы ее коснулись моих, я перестал дышать.

Зойка отстранилась. Запрокинув голову, стала смотреть в светло-фиолетовое небо, по которому желтыми муравьями разбрелись звезды.

Я почти все свободное время вертелся во дворе, но Зойку видел редко. Она пробегала домой или из дому, бросая на ходу:

— Салют, жених!

— Салют! — отвечал я рассеянно.

Раза два пытался заговорить с ней, но из этого ничего не вышло. Вечно она куда-то спешила.

«Почему она стала такая?» — думал я.

Раз ей всегда так некогда, пойду на работу. Все равно, если нет покупателей, она болтает с подругами.

На мое счастье во всем универмаге было несколько человек.

Зойка, облокотившись о витрину, что-то писала.

— Зой, жених пришел, — заметив меня, предупредила подруга.

Зойка резко вскинула голову, но, увидев меня, приняла безразличный вид.

— Здравствуй! — кивнула головой. Я подал ей руку.

— Бездельничаешть?

— Нет, жду.

— Покупателей?

— Покупателей.

Она посмотрела на часы.

— Зой, чего это ты такая? И вообще, в последнее время...

— Приду домой — обо всем поговорим, — перебила она, — а сейчас не время. Я же на работе...

— Ладно, ухожу. Только ты не исчезай. Я подожду во дворе. У нас скоро матч между двумя городами.

В дверях я столкнулся с каким-то парнем в светлом пиджаке, его большая голова с волнистым чубом вскинулась — я нечаянно задел его плечом.

— Извините, — сказал парень.

Он был ниже меня ростом, худощав. «Еще извиняется, а впрочем, такому ничего не остается делать», — подумал я. А он подошел к Зойкиной витрине. «Покупатель... И из-за таких ее ругает директор, если она им не угодит, а я должен торчать во дворе, пока она будет разговаривать с ними». Но одна мысль меня успокаивала: «Они покупатели, а я — жених!»

— Жених! — позвала Зойка.

Я подошел к забору.

— Ну, и долго же ты работаешь!

— Деньги нужны, — она помолчала, — на свадьбу. — Усмехнулась: — Ты не злись на меня, ладно? — И хотела отойти от забора.

— Ты уходишь?

— Спешу очень, понимаешь?

— Что-то ты стала часто «очень спешить». — Я поддал ногой доску забора. — Куда же?

Зойка посмотрела мне в лицо.

— На свидание.

— Новый, опять?

— Нет, это совсем не то, я нашла настоящего парня.

— А я кто? — Очень хотелось оскорбить ее, но я сдержался.

— Ты, жених, не злись, не злись, это такой человек! Нравится он мне... Ты его сегодня видел в универмаге.

— Никого я не видел.

— Столкнулся в дверях...

— В светлом пиджаке?

— Ну да.

Меня взорвало.

— Суслик, а не парень, я бы его щелчком прибил!..

— Эх ты, дылда! — выкрикнула Зойка, как обиженная школьница. — Посмей только!

Я отошел от забора.

«И посмею! Пойду сегодня на танцы и побью твоего ухажера». Вспомнилось бабушкино слово: крашеная!

Они стояли на танцплощадке и держали за руки друг друга. Парень смотрел на нее, она — на него. Я понял по Зойкиному взгляду, что он ей действительно нравится.

— Что она нашла в нем хорошего? — Я приблизился и стал так, чтобы рассмотреть его лучше.

Лицом он был приятен, и голова не такая большая, как мне показалось при встрече в универмаге. Светло-русые волосы от малейшего движения переливались волнами...

Неизвестно откуда вынырнул Слойкин.

— Я тебя разыскиваю. Твою Зойку видел с каким-то... Все они такие...

— Слойкин! — оборвал я. — Не твое дело!

Мой голос услышала Зойка и насторожилась.

— Но ты мой друг...

Зойка потянула своего парня за руку, и он покорно пошел за ней.

— А я думал, ты мужчина! — подзадоривал Слойкин. — У него из-под носа уводят девушку, а он ушами хлопает. Ушахлоп!..

— Слойкин, если ты сейчас не замолчишь, я отдубашу и тебя и его!

В одно мгновение я очутился перед Зойкой и ее знакомым.

— Это мой сосед, — сделав шаг вперед, спокойно сказала она. — Коля, познакомься.

Светлый пиджак протянул мне руку.

— Приятно познакомиться лично. Зоя мне о вас говорила, и я вас видел на ринге. Вы отлично боксируете...

Мне показалось, что он передо мной заискивает. «Трус и подхалим», — подумал я с отвращением и, не пожав его руки, резко повернулся и ушел с танцплощадки.

По пустынной аллее парка двигалась одинокая девушка. Не знаю зачем, но я пошел ей навстречу. Хрупкая фигурой, она напоминала подростка. Я прошел мимо и сел на лавку.

«Во всем виновата Зойка. Ей приятно было со мной заигрывать, а каково мне сейчас! И человека я обидел из-за нее...»

Сколько времени провел я в таких раздумьях, не знаю, но когда я очнулся от них, девушки на аллее уже не было и танцплощадка тоже была пустынна.

«Значит, танцы окончились, а я не слышал, как все разошлись». Уходить домой не хотелось. Я знал, что если сейчас пойти, то обязательно придется встретиться с Зойкой и тем парнем. Они должны сидеть на скамье у нашего дома. Я решил еще задержаться в парке,

Сзади меня кто-то тронул за плечо. Зойка и ее спутник стояли рядом.

— Жених, ты прости меня, я виновата, я не думала, что ты... ну, такой серьезный, что ли, и взрослый...

— Идемте домой с нами, — пригласил парень.

— Спасибо, я жду девушку, — соврал я.

Они ушли, а я все сидел, вслушиваясь в ночные звуки. Там, где был поселок, пели песни, со стороны шахты долетали звонки стволовых сигналов, гул компрессоров.

«Сколько ни сиди, а спать надо, жених...» — Нахлобучив по самые брови кепку, я побежал домой.

На новом месте...

Первые морозы сковали раскисшую от осенних дождей землю, узкую речушку, через которую, чтобы не делать большого крюка к мосту, решила перейти Сима. Она хоть и спешила, но шла к речке неторопливым шагом, выбирая, чтобы не ободрать новые сапоги, где меньше острых, замерзших кочек. Одета она была празднично. Глянцево отливали сапоги, цигейковая черная шуба хорошо маскировала нескладную фигуру девушки, холодила атласной подкладкой предплечья, белый пуховый платок осветлял лицо.

Одно Сима упустила — забыла пододеть кофту, вначале она даже хотела из-за этого вернуться, но, вспомнив поверье — если вернешься, удачи не будет,— пошла без кофты.

«Сяду в автобус, под шубу на плечи накину платок, и все будет хорошо, — размышляла она. — Вот чудеса, неужели вся эта выдумка сбудется и на этот раз?.. Нет, я невезучая, у меня все получится по-другому...»

Темно-коричневое кирпичное здание ткацкой фабрики, на которой работала Сима, отчетливо вырисовывалось на посветлевшем от инея лесном массиве. Девушка представила своих подруг на рабочих местах у станков, привычный гул моторов, вращающиеся барабаны и стремительное раскручивание шпулек, нитяные потоки, дорожки готовой материи, свежо пахнущие краской и льном. Подруги сейчас внимательные и серьезные. От удачного начала зависит вся смена. Поэтому они вначале сосредоточены, а потом, как всегда, будут перебрасываться шутками, говорить о ней.

За ее станками сегодня работает Галя, высокая черноволосая девушка. Когда Галя молчит, виду нее милый и привлекательный. Разговаривает же она отрывисто и резко и многим кажется неуступчивой, настырной. На самом деле у Гали обыкновенный характер. Она заботлива и внимательна. Сегодня первая вызвалась подменить Симу.

Приблизившись к речке, Сима, не раздумывая, ступила на лед. Лед затрещал, просел, и не успела она опомниться, как очутилась в нескольких метрах от берега. Новые сапоги скользили по тонкому льду, словно коньки. Не останавливаясь, девушка заспешила к другому берегу. Лед продолжал трескаться, и от множества трещин сзади оставалась белесая тропинка.

На середине Сима увидела темную глубину, потом под ногами зашевелились желтоватые водоросли, вытягивая нитяные стебли по течению. «Если здесь провалюсь, не страшно, глубина не больше метра», — с облегчением вздохнула она.

Наконец нога стала на твердую землю, и Сима легко вспрыгнула на усеянный красноватой галькой берег. Не останавливаясь, она заспешила к дороге.

У автобусной остановки безлюдно. Небольшой голубой автобус уже развернулся носом к городу, приветливо урчал, ритмично выдыхая под колеса клубы отработанного газа.

Сима вошла. Водитель посмотрел в боковое зеркальце, не торопясь потянул на себя рычаг, и створчатая дверца со скрипом закрылась.

Девушка опустила в кассу монеты, села на переднее кресло. В автобусе кроме нее по случаю рабочего дня сидело несколько пассажиров, в основном старушек, и все они были незнакомы.

«Хорошо, что нет девчонок с фабрики, а то бы сейчас пошли расспросы, куда да зачем».

Автобус тронулся, захрустел мерзлыми кочками, продавливая ледок в лужах. Набирая скорость, мягко закачался на ухабах.

Запахнув плотнее шубу, Сима уставилась в замерзшее наполовину окно, думая о своем.

В женском общежитии, в девятой комнате, она жила третий год. С ней еще пятеро девчонок: Люся, самая статная и красивая, Лида, Тамара, Галя и Татьяна.

После окончания училища комендантша общежития пригласила молодых ткачих в комнату и сказала: «Располагайтесь, девочки». Пока все робко осматривались, Люся, прошла к койке у окна и заявила:

— Чур, это моя!

Лида, Тамара и Галя тоже кинулись к койкам, одна Сима не спешила, она улыбалась, наблюдая, как девчата суетились. Сима ждала, что останется. Расположившись, Лида и Галя метнулись осматривать другие комнаты. Они и объявили, что девятая комната самая удобная и самая светлая.

В ткацком поселке местных было немного, и в основном на фабрике работали приезжие и выпускницы училища. Четыре многоэтажных женских общежития вмещали больше людей, чем все дома поселка.

Веселиться девчата ходили в поселковый клуб, во время танцев они почти не стояли, несмотря на то, что парней в поселке можно было пересчитать без труда, и все потому, что к Люсе они проявляли особое внимание и Люся этим пользовалась. Она уговаривала их танцевать с Симой: «Если ты не пригласишь сейчас Симу, ко мне лучше не приближайся».

Парни безоговорочно выполняли Люсины капризы. Сима знала о проделках подруги, знала, что ни одному из парней она не нравится, однажды сказала:

— Не буду я с ними танцевать, лучше с девочками.

— Ты чудачка, Сима, не могу же я одна танцевать со всеми, — стала объяснять ей Люся. — Они так же, как и ты, пришли танцевать. Посмотри, вон тот, какая образина, — она показала на долговязого, в желтом свитере парня. — Благо ему, что здесь выбор большой, а в другом-то месте с ним бы ни одна девчонка не пошла. Здесь он, видишь ли, выбирает... Ты же, Сима, меня любишь. Вот и выручай.

И Сима выручала. Делала она это так, как делала все для подруг. Если кто-нибудь из них просил ее подменить на работе, Сима подменяла в любое время. Подруги изнашивали лучшие ее платья, брали взаймы деньги. Они же оберегали Симу от назойливых и бессовестных людей.

Сима помнит, как в первую ночь в девятой комнате девчата перед сном загадывали: «На новом месте приснись жених невесте». Загадала и она. Утром одна Люся рассказала, какой ей приснился парень. Остальные все молчали. А вскоре она вышла замуж. И жених ее был похож на того парня, который приснился ей на новом месте.

Все свадебные заботы пали на Симу, она хлопотала на кухне, бегала по магазинам, собирала по общежитию посуду.

— Ой, Сима, ой, подружка, спасибо тебе за все! Будет у тебя свадьба — я в долгу не останусь, — ворковала Люся. — Ты вот что, занимай мою койку. Она счастливая. Вот вспомнишь меня, если будешь спать на моей койке, как пить дать — замуж выйдешь!

Люся с таким убеждением говорила, что рядом стоявшая Татьяна стала просить Симу уступить ей Люсину койку. Сима согласилась.

Счастливую койку у окна заняла Татьяна. Не прошло и полгода, как и она вышла замуж.

— Девочки, теперь я занимаю счастливую койку! — объявила Лида.

— Почему ты, а не я? — сердито спросила Тамара.

В девятой комнате назревал скандал.

— А мне кажется, девочки, на этой койке должна спать Сима! — Галя сказала это тоном, не требующим возражений. — Сима постарше нас, и пусть она первая выйдет замуж.

Все повернулись и уставились на Симу. А она стояла посреди комнаты непричесанная, растерянная, выронив из рук веник.

— Что вы, девочки?.. Зачем это мне, да меня никто не возьмет...

— Возьмут. Это койка счастливая, — опять заговорила Галя.

— Да вы что?.. Верите всякой ерунде.

— Ты, Симка, неправа! — зашумели подруги. — Бывает такое...

Сима испугалась. Длинное лицо ее удлинилось, толстые, словно надутые, губы затряслись, она заплакала. Мысль о том, что она может погубить нелепую, но заветную веру девчат в счастливую койку, показалась жестокой.

— Ну, успокойся, ладно... Галя поправила свои густые волнистые волосы, сделала паузу, за которую успела осмотреть себя в зеркале. Прищурила серые, с едва уловимой желтизной глаза и еще раз прикрикнула на Симу: — Успокойся ты!.. Будем тянуть жребий.

И всем понравилось предложение Гали. Для жеребьевки в коробок из-под обуви опустили положенное число бумажек.

По жребию койка у окна досталась Тамаре, веснушчатой, с большими коричневыми глазами девушке, самой младшей и самой тихой из всех. Совсем недавно ей исполнилось восемнадцать лет, и Галя, которая была на два года старше, хмыкнула:

— Везет же мелкоте! Эх, ты, девка выйдет замуж в восемнадцать, а тебе уже двадцать два.

— Даже дурачиться со смыслом интересно, а вообще я не верю во всякие там совпадения, — сказала Лида.

— А вот уступит тебе Тамара счастливую койку, ты не откажешься.

— Не откажусь, конечно. Это у нас Сима такая простофиля.

А Сима не слушала подруг. Она думала о том, что если бы было в поселке больше парней, то у многих еще и в помине не было бы мысли о замужестве. Встречались, дружили бы.

За небольшой срок Тамара стала центром всеобщего внимания.

— Тамар, мужа не присмотрела? — задавали ей вопросы. — Не затягивай, а то нас вон сколько... — причина для шуток всегда была, и девчатам это нравилось.

— Потерпите, мне не к спеху, — отшучивалась Тамара.

— Не к спеху-то, не к спеху, а Симе из-за тебя в девках вековать.

Сима понимала шутки, но в душе оставалась очень довольна, что не она спит на счастливой койке.

Тамара собиралась в отпуск и в выходной день поехала на вокзал заказать в предварительной кассе железнодорожный билет. Вернулась она вечером, и не рейсовым автобусом, а в кабине грузовой машины. Вихрастый молодой шофер подкатил ее к самым дверям общежития, оп первый выпрыгнул из кабины и помог сойти Тамаре. Девчата видели, как они о чем-то разговаривали и как шофер пытался войти вслед за Тамарой в общежитие, а она придерживала его, отрицательно покачивая головой.

— В чем там дело? — сгорали от любопытства девчата девятой комнаты.

— А что гадать. Я сейчас все выясню! — Галина мигом накинула свою парадную, темно-синюю с белой окантовкой кофту и метнулась вниз.

Через несколько минут вихрастый шофер сидел в девятой комнате и пил со всеми чай. Роста он был среднего, из-под расстегнутого ворота солдатской гимнастерки выглядывал сиреневый галстук с блестками и нейлоновая белая рубашка.

Девчата с любопытством рассматривали жесткие песочного цвета вихры, белые брови и под цвет бровей длинные ресницы. Светлые глаза шофера были разные. У одного зрачок нормальный, а у другого расширенный.

С виду шофер казался бойким парнем, но в разговор не ввязывался и поддерживал его неохотно. За все время, пока находился в комнате, несколько раз повторил:

— Вот как вы живете, вроде солдаты в казарме.

Звали его Федор, и когда он собрался уходить, Сима сказала:

— А вы, Федор, заезжайте к нам чаще, заходите. Тамара у нас очень хорошая девочка...

— Хорошая, — поспешно согласился шофер.

— Проводи парня-то! — подтолкнула Тамару Галина.

Тамара проводила Федора к машине. Прощаясь с ней, он протянул обе руки и долго не выпускал ее руку из своих ладоней, о чем-то говоря.

— А он, видать, не такой молчун, каким здесь прикидывался, — заметила Галя.

— Он же не к тебе пришел, разговаривает с тем, кто ему нужен. — Лида отошла от окна.

Наконец хлопнула дверца кабины, грузовик, взревев мощным мотором, скрылся за домами, а Тамара вернулась в комнату.

Девчата кинулись ее расспрашивать:

— Где ты такого подцепила?

— А зрение у него нормальное?..

— Как же, нормальное, он армию-то отслужил, — серьезно сказала она, густо краснея, отчего веснушки стали похожи на гречку и так выступали, что их можно было сосчитать по крупинке.

Несколько дней девчата не могли успокоиться, они то и дело вспоминали белобрового шофера, а в субботний день отправились всей компанией в лес. В общежитии осталась одна Тамара, она готовилась к отъезду в отпуск.

Вечером с охапками веток и букетами цветов они шумно ворвались в комнату и опешили. За столом сидели какие-то люди: женщина в цветастой шали, усатый, в кожаном картузе мужчина и с ними вроде знакомый парень.

Тамары в комнате не было.

— Это Тамарины подруги, они живут вместе, как солдаты в казарме, — обращаясь к старшим, сказал парень.

Девчата поздоровались и постепенно стали соображать, кто перед ними. В молодом человеке они узнали шофера Федю. Вихры у него были гладко причесаны и от этого казались темнее, а брови и ресницы чернели, как усы у мужчины. Одет Федор был парадно. Черный костюм, салатовая рубашка, вишневый галстук, остроносые с пряжками туфли.

Вскоре с чайником в руках появилась Тамара.

— Ой, девочки, как хорошо, что вы пришли, а то я чуть было не уехала без вас... Садитесь с нами чай пить, — Она выглядела разбитной и разговорчивой.

— Присаживайтесь, девчата, — басом пригласил усатый мужчина. — А то нам чаи некогда распивать, надо ехать, Расстояние большое, почитай верст двести будет, а на дворе скоро смеркнется. — Он заметно окал и все время посматривал на свою жену.

— Федины родители, — представила их Тамара.

— Вы чаевничайте, не обращайте на нас внимания. Нам спешить некуда, мы дома, — ответила на приглашение Сима.

На этом и порешили. Девчата занялись своими делами, а родители Феди, Тамара и он сам пили чай, вполголоса разговаривая:

— Ты, дочка, не переживай, у нас хорошо, у нас полный достаток, — басил Федин отец в тот момент, когда Тамара наливала ему очередную чашку чая. — Ты, дочка, будешь довольна, родителев твоих мы затребуем на свадьбу.

Слово «дочка» Федин отец произносил мягко, и получалось у него очень ласково.

— Никак они Тамарку увозят? — шепотом сказала Галя.

Усатый услышал:

— Увозим, иначе зачем же мы приезжали, — он громко отхлебнул. — Двести километров ехать зазря — большой расход.

Федор сидел молча, опустив вниз глаза, как будто увозили не Тамару, а его. Причиной робкого поведения были, очевидно, крашеные брови и ресницы.

Кончив чаепитие, они встали, дружно, как по команде, сказали «до свидания», отец взял чемодан Тамары, и подались.

Девчата пошли проводить подругу. За общежитием стоял знакомый «ЗИЛ». Отец полез в кузов, а мать и Тамара сели в кабину.

— Сима, сдай, пожалуйста, постель коменданту, — попросила Тамара. Голос у нее как будто дрогнул, и Сима поспешила успокоить подругу:

— Тамар, а ты решительная. Молодец, что не растерялась. — Она шептала эти слова на ухо подруге, а сама чуть было не расплакалась. Грузовик уехал, и девчата стали ждать от нее письма.

Через полмесяца Тамара прислала заказным письмом заявление на расчет и короткую записку, в которой сообщала, что они с Федей расписались. В этот же день состоялась очередная «жеребьевка», опять девчата тянули бумажки, чтобы получить право на счастливую койку. Сима попыталась и на этот раз отказаться от участия. На нее так все зашумели, словно богомольные старухи на отступницу. Симе ничего не оставалось делать, как опустить руку за бумажкой в чайник. Жребий достался ей, подруги кинулись поздравлять и поздравляли так, словно она уже была в свадебном платье.

Галя с невероятным проворством перетащила ее вещи и постель на счастливую койку к окну. В этот же день она привела в комнату с согласия коменданта новую девушку. После слуха о том, что Тамара вышла замуж, не одна девчонка общежития изъявила желание поселиться в девятой комнате, поэтому Галя проявила инициативу и взяла свою подругу. С того дня как Сима заняла счастливую койку, все девчата девятой комнаты стали относиться к Симе со вниманием. Если раньше она уступала девчатам лучшие свои платья, то сейчас одевали ее во все лучшее, давали советы, как она должна вести себя с парнями.

— Сим, ты не молчи, больше разговаривай. Расскажи, например, о работе, о своем заработке...

Сима чувствовала, что и на работе к ней относятся по-другому, ведь раньше пользовались ее безотказностью. А сейчас в праздничные дни она отдыхала.

Осень выдалась ненастная. Целыми днями шли дожди или стояли густые серые туманы. Девчата почти все проводили свой досуг в красном уголке общежития. Сима ловила на себе необычные взгляды подруг.

— Ну, как ваша невеста? — услышала она разговор между Галиной и девчатами из соседней восьмой комнаты. — Жених не объявился?.. Ой, смотри, Галка, останешься девкой из-за нее!

— И на сухую веточку птичка садится, — ответила Галя девчатам. — Всему свое время...

Сима, чтобы ее не заметили, выскользнула в коридор. Она прошла в свою комнату, села на койку, уставилась в окно.

Начинало вечереть, но было видно, как с пожелтевших листьев кустарника скатывались капли дождя, как какой-то парень усердно вытирал резиновые сапоги о мокрый бурьян. «Наверно, к кому-нибудь на свидание пожаловал. И в такую погоду не терпится». Парень кого-то напоминал, и Сима стала думать, кого? А так как у нее было немного знакомых, Сима скоро определила, на кого похож парень. Такие же прямые плечи и короткая шея у Петьки Колышева, с которым она танцевала на выпускном вечере после получения аттестата. Давно ли это было...

Она открыла ящик тумбочки, порывшись в бумагах, нашла единственное письмо от солдата Колышева. Петр служил на Севере и, когда ехал из отпуска в часть, опустил письмо. «Сима, черт возьми, руби канаты! — Так начиналось письмо Петра Колышева. — Если бы я знал, когда ехал в отпуск, что ты рядом! Обязательно заехал бы. Я на вашей станции двадцать три часа загорал. Пересадку делал, поезда ждал, а к тебе рукой подать!..» Сима долго думала над фразой «руби канаты!». Что бы это значило?.. Она еще тогда хотела спросить об этом Колышева, но ответ сразу не написала, а потом, со временем неудобно как-то было. А если я ему сейчас напишу... служит ли он еще?

Петр Колышев вспоминался ей таким, каким она видела его на выпускном вечере: в коричневом, с полукруглыми лацканами и полами, мешковато сидевшем на нем пиджаке, клетчатой рубашке, воротник которой торчал из-под пиджака хомутом, светло-серых узких брюках.

Вид у Петра не соответствовал праздничному и веселому настроению вечера. Все ребята были одеты красиво, со вкусом, а он вроде нарочно вырядился. Даже его прямые плечи так выпирали, словно под пиджак подложили дощечки. Все его избегали, и Колышев, обидевшись, стоял спиной к залу и глядел в темное окно.

Симе было весело в этот вечер. Она подмечала малейшие вольности в туалете подруг и не скупилась на восторги: «Любочка, у тебя такая прическа! Тебе так идет! Вера, у тебя декольте, а я и не представляла, что у тебя такая длинная шея, такая грудь!..» Девчата табунились около Симы, танцевали с ней по очереди.

Объявили «белый танец», и тут Сима заметила одинокую фигуру у окна — Петра Колышева. Не раздумывая, она пригласила его, и он не только весь вечер протанцевал с ней, но и проводил Симу домой.

После вечера они несколько раз встречались, потом Петр уехал на лето отдыхать, а осенью его забрали в армию.

Сима попыталась представить лицо Колышева, но лицо у него было настолько обычное, что ни одна черта не запала в память. У Петра был какой-то нос, какие-то глаза, брови, подбородок, он как будто был похож на всех и в этой со всеми схожести растворялся. Сима как ни напрягала память, а лица Петра Колышева так и не вспомнила.

Дождь не прекращался, и Сима подумала, как на дворе сыро и неуютно, даже с телеграфных проводов и то каплет, сгущающиеся сумерки подымались от мокрой земли, и ей казалось, что и день заволакивается сыростью. Из красного уголка доносилась музыка, знакомый мотив в пустой комнате настраивал на грустные размышления, а чтобы как-то отвлечься, Сима решила написать письмо Петру Колышеву.

Заклеив конверт, надела плащ, накинула клеенчатую косынку, обула резиновые сапоги. В комнату вошла Галина.

— Куда это ты? — спросила она.

Сима хотела не отвечать, но Галя, подойдя к зеркалу, повторила вопрос и, ожидая ответ, стала подкрашивать черным карандашом ресницы.

— На почту, письмо отнесу, — ответила Сима.

— А-а, — безразлично протянула Галя, острым влажным языком притрагиваясь к сердечку карандаша. Она хотела еще что-то сказать, но Сима уже закрыла дверь.

Через неделю она получила телеграмму. Телеграмма от Петра Колышева была настолько неожиданна, что Сима растерялась. Текст телеграммы был обычным: число, номер поезда и вагона. Растерянность появилась от последней строчки. «Целую, твой Петр».

— Сим, тебе партизанкой быть с таким характером. Словом лишним не обмолвишься. Надо же, у нее есть «свой Петр», а об этом никто не знает! — Галя прищурила очи и повысила голос. — Вот это подруга! Не то, что мы, не успеет нас кто-нибудь проводить, мы уже всему общежитию разболтаем... Ну и Сима!..

Сима, краснея до корней волос, попыталась объяснить кое-что подругам, но Галина перебивала ее после каждого слова.

Поезд приходил утром. Сима работала в первую смену, Галина вспомнила об этом и вызвалась отработать за Симу.

— По такому случаю отбарабаню две смены, а ты, Симка, после моей свадьбы три смены будешь вкалывать! Встречай своего Петра да помни об этом. — Слушая Галину, девчата оживились и тоже начали подшучивать. В девятой комнате царил смех.

Сима очнулась от своих дум. Ближе к городу почти на каждой остановке пассажиров прибавлялось. К Симе подошел высокий, почти под самый потолок салона, рыжебородый парень:

— Подвинулись бы, уступили дедушке место, — поглаживая бороду, сказал он.

Сима подалась к окну, освобождая место.

— Я вот смотрю на вас и думаю, где-то мы встречались. Но где? — чувствовалось, что бородатый непрочь побалагурить.

— В цирке, — ответила Сима.

— А-а, да-да-да, помню. Вы появились во втором отделении в клетке, с вами был лев и два тигра. Вы щелкали бичом и все время поправляли маузер, съезжавший на это место, — парень показал рукой ниже спины. — Вы укротительница и смотрели тогда на льва, как сейчас на меня... Он ведь тоже был бородатый.

Сима улыбнулась.

— Все правильно.

— В таком случае, пора нам познакомиться.

— Мы ведь знакомы. Вы лев, я укротительница.

— А ведь правда, я Лев. Лев Николаевич, только не называйте Толстым...

В салон вошла женщина с ребенком, и бородатый Лев уступил ей место, потому что женщина и ребенок уставились на него.

— А вы знаете, приметным не сладко живется... — стоя попытался он продолжить разговор, но ребенок, испуганно тараща на него глаза, стал хныкать.

— Что ты, крошка, не узнаешь! Я твой дедушка!..

Ребенок заревел, и бородатый поспешно отодвинулся.

В зале вокзала народу было мало. Перед цилиндрической, обитой черной жестью плитой, поглядывая на веселый огонек, который выпрыгивал из-под заслонки, сидели старушки. Они вполголоса разговаривали.

— Ой, молчи, девка, — шамкала старушка, одетая во все черное, — и ноне снегу нетути. Быть опять без хлебушка.

— Да ну, государство даст, — отмахивалась бабка в длиннополой шубе.

— Что ты буровишь, девка, оно и государство не настачится, коль зимы такие пойдут. А они пойдут такие, слышь, что научные люди баять — ракетами все небушко продырявили, а в те дырки, как в трубу, вся атмосфера утекает. Откуда же быть снегу?..

Бабка в длиннополой шубе присмирела, задумалась, доводы собеседницы озадачили ее.

Сима прошла мимо старух и, купив в киоске газету, села в самом углу, рядом с окном. До прихода ее поезда оставалось меньше часа. Сима достала телепрограмму, посмотрела еще раз на время прибытия поезда, потом купила журнал с цветными фотографиями и принялась их рассматривать.

Вскоре диктор объявил о прибытии поезда. Она вышла на безлюдный перрон. Двое железнодорожников стояли у края платформы, один снимал с тележки мешки и ящики, другой, в фуражке с красным околышем, показывал, в каком порядке должен лежать груз.

Показался поезд, он приближался к вокзалу с такой скоростью, как будто не думал останавливаться.

«А может быть, он пройдет мимо не останавливаясь... может быть, в третьем вагоне нет никакого Петра Колышева?..» — Сима зябко передернула плечами, подумала, что Петр мог пошутить с телеграммой. С какой бы стати ему писать: «Целую, твой Петр»?

Резко заскрипели тормоза, застучали буферами вагоны, и поезд остановился. Из вагонов высыпали люди, среди них много было военных. Одни мчались к вокзалу, другие, притопывая сапогами, крякали от холода, торопливо закуривали. Сима всматривалась в солдат, Колышева среди них не было.

Наконец паровоз предупредительно просигналил, неторопко тронулся. Солдаты и пассажиры стали вскакивать на подножки. Перрон опустел, Сима побрела к вокзалу. В дверях она столкнулась с парнем в меховой шапке и куртке, парень, уступив дорогу, вдруг взял ее за локоть:

— Сим, ты, что ли?

— Ой, Петь... — остолбенела Сима. — Какой-то чужой стал...

— Сима, руби канаты! — выкрикнул странную фразу Колышев и, крепко обхватив ее, поцеловал в щеку. От него пахло вином, табачным дымом, меховой воротник куртки сохранил запахи общего вагона. Потершись колючим подбородком о ее щеку, неумело ткнувшись в край теплых девичьих губ, Петр разомкнул объятия.

— Ну, ты стала... не узнать...

— Да и я тебя не узнала. Все смотрела на солдат...

— Так это ж я перед дембелем прибарахлился. Батя деньжат подкинул, а у нас там этого добра хватает. Хорошая куртка, а? — Колышев говорил, восторженно осматривая рукава куртки, он даже хотел раздеться; чтобы показать внутренний мех.

— Хорошая! — упредила его Сима. — Очень тебе к лицу.

Петр распахнулся.

— Ну, так куда теперь мы? — сдвинул набекрень шапку.

— Поедем к нам...— неуверенно пригласила Сима.

— Знаешь, солдат приучен к режиму, время обеденное. Ресторан у вас тут имеется?

— В городе, в центре.

— Ну, так руби канаты, Сим! Поехали в город.

— А здесь недалеко, пешком можно. — Сима поправила платок, виновато опустила глаза. — Петь, я никак не пойму твоего выражения «руби канаты».

— Это поговорка такая, понимаешь. Слово-паразит, у нас к этой фразе многие привыкли. Я и не замечаю.

По прохожей части асфальта шел дюжий человек и из большого ведра посевал горстями желтый песок, он осанисто держал голову, не обращая внимания на прохожих.

— Истукан какой-то, — заметил Петр. — Эдак и в глаза швырнет.

— А ты посторонись, он же работает. — Сима с почтением обошла дюжего человека. Колышев, хмыкнув, последовал за ней.

В ресторане вместе с одеждой сдали в раздевалку небольшой, сверкающий никелированными углами и застежками чемодан, причесались перед пожелтевшим зеркалом.

— Усекла? — спросил Петр.

— Что я должна усечь?

— Какой у куртки мех.

— Усекла, красивый. Тебе, наверно, тепло в ней.

— Как в духовке.

Сима пожалела еще раз о забытой кофте и, накинув на плечи платок, прошла вслед за Колышевым в зал.

В зале, несмотря на дневное время, почти все столы были заняты. Петр водил глазами в поисках места.

— Садитесь сюда, солдат, я сейчас ухожу, — пригласил какой-то толстяк. Он тут же расплатился с официанткой и ушел.

После опрокинутой стопки Колышев заговорил:

— Просто не верится, что отслужил. Свободный человек, куда вздумал, туда и подался. Ешь, чего сидишь. Письмо твое получил после приказа о дембеле. Хорошо, что написала. — Серые глаза его блестели, он широко улыбался, обнажая торчащие вперед верхние зубы.

Сима тоже выпила, незаметно осмотрела зал. Никто не обращал на них внимания, каждый был поглощен своим делом. Приятно закружилась голова, и как-то стало легко и ясно.

— Хорошо, что дал телеграмму, ты даже не представляешь, как все это кстати. — Она с нежностью посмотрела на Колышева и положила свою узкую ладонь на обветренный, покрасневший от холода большой кулак Петра.

— Сима, руби канаты, но девка ты мировая! — восторженно заявил он. — Жаль, что когда я был в отпуске, не заскочил к тебе... — Глаза его погрустнели. — В такой дыре служил, почти весь год темь, а летом слякоть, вокруг болото, гнус, комарье, заживо сжирали... В отпуск ехал, от радости грудь разрывалась. Ты же знаешь, у меня любовь была?..

Сима плотней укутала плечи платком, поежилась.

Колышев принял ее движение за желание выслушать историю его любви.

— Любу Коваль помнишь?

Сима покачала головой, сняла руку с кулака Петра, накрутила на палец завитую ради этой встречи прядь своих волос.

— Черненькая такая, остроносенькая, из десятого «Б», — напоминал Колышев. — Я с ней перед самой армией встречался. Провожала она меня, обещала ждать... а через год замуж вышла, стерва!.. — он налил в свою рюмку и залпом выпил, так сморщился, что на глазах выступили слезы. — Хотя бы написала. Я еду в отпуск...

— То, что не написала, плохо, — перебила его Сима. — А замуж вышла — это ее дело, зачем ругаться.

Колышев зло уставился на нее, заиграл желваками скул.

— Будь у вас там девки, может быть, ты бы первый женился...

Петр опустил глаза, задумался, подперев круглый подбородок широкой ладонью, потом сквозь зубы ответил:

— Мы же с тобой ровесники, рано мне еще жениться. Бог с ней, Сима! Руби канаты, былое быльем поросло. Выпьем еще по одной за встречу, за дембель!..

Когда они вышли на улицу, начинало вечереть. Заметно похолодало, трусил мелкий колючий снежок.

— Ну, а теперь куда? — спросил Колышев, весело размахивая чемоданом.

— Не знаю, куда б нам теперь...

— Подались к тебе. Покажешь свою хижину, — он обнял ее за плечи, и они пошли к автобусной остановке.

Сима посмотрела на часы:

— Сейчас автобус наш будет. — Она подтолкнула Петра и побежала. — Скорее, опоздаем — тогда долго ждать придется.

Петр бежал хмельно и неуклюже, сильно топая большими ботинками. Автобус тронулся, но водитель вовремя увидел в боковое зеркало бегущих, остановился.

Место Симе в автобусе уступил бородатый Лев. Девушка благодарно кивнула ему и подумала: «Вот и опять встретились. Наверно, я ему понравилась. Могут быть в жизни счастливые совпадения. Понравилась этому, понравлюсь и Петру, не хуже я всех...» Колышев смотрел на нее, улыбался, обнажая торчащие зубы, и помалкивал.

— О чем ты думала всю дорогу? — спросил он ее, когда они подошли к общежитию. — Этот бородатый на тебя все поглядывал, ты что, знакома с ним?

— Бородатого я не знаю. Думала обо всем понемногу. О тебе тоже думала. Три года мы с тобой проучились, никакой дружбы не водили, даже не замечали друг друга, а вот, поди же, встретились, целовались, как близкие...

— По-всякому бывает, — сказал Колышев, обнимая Симу. Он вспомнил, как было нудно, когда он ехал в отпуск. Двадцать три часа просидеть на вокзале — нешуточное дело. Он и на лавке дремал, и по перрону шлялся, и в карты играл, а потом всю ночь просидел у плиты вместо истопника. Время казалось ему бесконечным. А сейчас как здорово, весело.

— Сим, а с кем ты живешь? — спросил он ее у самой двери девятой комнаты.

— Сейчас увидишь, познакомишься. — Она кокетливо подмигнула.

Колышев не подозревал, что Сима умеет так мило подмигивать.

— Ну-ка еще раз, — задержал ее за руку.

— Что еще раз?

— Подмигни.

— Это потом. — Она постучала в дверь.

— Войдите! — Девчата все были в сборе, веселые, нарядные.

— Мы вас просто заждались! — кинулись они навстречу.

Сима познакомила со всеми Колышева, потом Галя заботливо раздела его и пригласила в умывальную комнату. Она шла впереди с полотенцем в руках, показывая, куда идти. Петр смотрел на рослую, черноволосую и широкобровую девушку, на ее стройные ноги, на ямочки на щеках, и у него останавливалось дыхание: «Черт возьми, и бывают же такие бабы! На такой бы женился, не раздумывая...»

К их приходу успели накрыть стол. Петра захлестнул восторг, он открыл свой чемодан, выхватил красивую бутылку вина, поставил на стол. Встретившись с одобрительным взглядом Гали, тут же достал цветастые, словно радуга, пимы и чуть было не отдал их Гале, вовремя спохватился и протянул Симе.

— Ну-ко, примерь.

— Зачем мерять. Не надо.

— Примерь. Подарок тебе. — Колышеву хотелось удивить девушек своей щедростью. — Мерь, тебе говорят...

Сима робко взяла пимы, подруги окружили ее, подталкивали.

— Примеряй, что ты!..

— И где только вы достали такую красоту?

— На Севере этого добра навалом.

Пимы оказались по ноге.

— Вишь, как ладно, — прокомментировал Петр. — Носи!

Весь вечер Сима сидела молча, сосредоточенно о чем-то думая. Временами вскидывала свои круглые желто-коричневые глаза на Петра и, краснея, улыбалась.

Галина запела знакомую песню, и ее поддержали подруги:

Колышев, захмелев, размахивал руками, старательно басил:

Сима подмигнула ему, она не слышала начало песни, а эта строчка вернула ее из мира грез к действительности. Колышев, перестав размахивать руками, подмигнул ей в ответ и потянулся к бутылке. Выпив, он обвел всех изучающим взглядом, после чего сделал вывод, что длиннолицая, губатая Сима самая непривлекательная среди всех. «Вот не везет!..»

На песню, как на огонек, потянулись девчата со всего общежития. Одни незаметно поздравляли Симу, другие со смыслом подмигивали. Появилась радиола, сдвинули к стене стол, койки, устроили танцы.

— Как бы там ни было, но первый танец я танцую с тобой, — заплетающимся языком сказал Петр Симе.

— Зря ты столько выпил, — упрекнула она.

— Это сейчас пройдет... на радостях можно. Сима-а, сколько здесь красивых девчат. Мне кажется, что все это снится!

Сима согласно кивнула головой. В разгар веселья в комнату вошла комендантша, посмотрев на часы, она сказала, чтобы успокаивались.

— Завтра рабочий день! — напомнила она.

Петр Колышев пригласил Галю. Танцуя с ней, он спросил:

— А где я буду спать?

— Там, где спят все гости, в красном уголке.

— Оди-ин?..

— А это уж вы с Симой выясняйте, — засмеялась Галя.

— А с тобой?

— Все, танец окончен! — Галя посадила его на койку. — Спасибо.

Незаметно унесли радиолу, расставили все по местам, и Сима повела Колышева в красный уголок.

Большая комната со всякими плакатами и лозунгами: там, где висела массивная картина, изображающая бурлящее море, стоял у стены черный диван. У дивана хлопотала Галина. Она застлала его одеялом, сверху по одеялу простыню, положила на край дивана плоскую казенную подушку.

— Сим, неси еще одеяло, — приказала она своим резким голосом.

Когда Сима вышла, Колышев обнял Галину, зашептал:

— Дай-кось я тебя поцелую.

— Э-э, глубчик-субчик, у нас так не принято, — посадила Петра на диван. — Обсидись, успокойся, придет Сима... не обидь подружку. — Она удалилась.

Сима выключила свет. Комната наполнилась полумраком. В большие окна проникал желтоватый свет уличных фонарей. В углу над головой Колышева висели электрические часы, большая стрелка через каждую минуту щелкала и прыгала, отчего часы вздрагивали.

— Те-ехника, — сокрушенно заметил Петр.

Сима разула его, помогла снять гимнастерку.

— Сим, а чего это Галя задается?.. Красавицу из себя строит, — жалобно спросил Колышев.

— Она не задается, она правда красивая. А если бы ты видел Люсю, которая первая из нашей комнаты вышла замуж, ты бы обалдел.

— Да, она не задается, — согласился Петр. — Ты со мной ляжешь? Ложись, Сим...

Общежитие успокоилось. Реже скрипели и хлопали двери, не так часто стучали каблуки. В наступающей тишине было слышно взволнованное дыхание Симы. Она словно замерла перед диваном.

— Ну, что ты стоишь перед диваном. — Колышев взял ее за руку и потянул к себе.

— Петь, я девушка еще...

— Так что.

— Я знаю, что не нужна тебе, но хоть к загсу мы сходим... Просто пойдем, постоим и ладно...

— К загсу? — вяло спросил Колышев. — А зачем? — закрывая веки, пробурчал он.

Сима еще долго сидела, молча гладя шершавую от ветра и северного мороза руку Петра, и только перед самым рассветом ушла к себе.

Утром Петр Колышев не сразу вспомнил номер комнаты, в которой был вчера. В спешке взглянув на часы, испугался. «Опоздал!» — мелькнула мысль.

По коридору шла Сима:

— Я думала сейчас тебя разбудить.

Встретившись с беспокойным взглядом Петра, добавила:

— У нас еще есть время, успеешь. Позавтракаем?

— Есть не хочется, вот чаю если. — И когда она ушла за чайником, взял стоявшую на тумбочке фотографию Гали, открыл свой чемодан и, увидя там аккуратно завернутые в газету пимы, вспомнил о вчерашнем вечере.

Подумав немного, Колышев поставил на место фотографию Гали, а пимы положил под счастливую койку Симы.