Соломенный кордон

I. На заячьих правах

Я сдавал досрочно очередную сессию и надеялся, что в этом году мне удастся поехать на каникулы к другу детства — Виктору Ведрину. Он закончил сельскохозяйственный институт и два года уже работал в одном крупном колхозе агрономом.

Зная, как сложно жить на одну стипендию, в последнем письме своем он писал: «Работу я тебе нашел денежную, должность видная и почетная. Приезжай, Максим, не пожалеешь...»

В то время студенческие отряды только начинали создавать, а в нашем институте по этому поводу и разговоров еще не было.

Готовился я к каждому зачету и экзамену, не жалея сил. «Что, если сдам плохо и стипендию потеряю!..» — Нервное напряжение сказывалось, стала болеть голова, а тут еще не всегда хватало денег на обед.

«Пойду к ректору, объясню все, может быть, на осень разрешит перенести последний экзамен». — С этой мыслью я вышел на улицу.

Московские улицы необычно пустынны и просторны перед рассветом. Влажный асфальт блестит, отражая матовые шары фонарей. Хорошо слышно, как шаркают по асфальту мокрые метлы дворников, как хлюпает вода, как чавкают под метлой остатки грязноватого снега.

Свернув в узкий переулок и едва переставляя ноги, я направляюсь к пруду. У пруда ощущаю запах талой воды, вижу, как темный лед просел на середине, скрылся под черную воду. Порывистый ветерок гоняет морщинистую воду то в одну сторону, то в другую.

Я подхожу к лиственницам, прислоняюсь спиной к стволу одной из них и стараюсь представить Виктора Ведрина.

Агроном в моем понятии — человек интеллигентный, немного праздный. В нужное время проехал по полям, дал указания, посмотрел вспашку, всходы, прикинул будущий урожай — и распоряжайся своим временем, как хочешь.

Виктор Ведрин — рослый, крепкого телосложения парень, веснушчатое носатое лицо, крупные губы. К любой работе он относился с жадностью, любил все делать сам, а тут надо распоряжаться, приказывать. «Какой из него агроном, — решил я, — наверное, сидит в конторе и щелкает на счетах...»

Не знаю, сколько я простоял под деревом, из забывчивого состояния меня вывел резкий сигнал легкового автомобиля, скрип тормозов. Неуверенной походкой дорогу переходил мужчина в синем плаще...

— Что, со вчерашнего развезло или уже успел заправиться? — крикнул ему водитель.

Мужчина небрежно отмахнулся, продолжая свой путь.

Чтобы избежать неприятного разговора, я направился к общежитию, стараясь не обращать внимания на мужчину, размахивающего бутылкой.

В институте мне неожиданио повезло. Направляясь к ректору, я столкнулся с профессором, которому должен был сдавать последний экзамен.

— Голубчик, это я с вами сегодня встречаюсь? — спросил он меня.

Пока я соображал, что ему ответить, профессор взял меня под руку и повел в пустую аудиторию, по пути всячески подбадривая:

— Студент вы прилежный, лекции посещали аккуратно. Мне кажется, у вас даже пропусков нет?..

— Есть, — признался я.

— Сколько?

— На двух ваших лекциях не был.

— Сейчас проверим. — Он достал записную книжку и стал перелистывать страницы, нашептывая мою фамилию. — А у меня отмечен один пропуск.

— Нет, я пропустил две лекции...

— Ну, голубчик, давайте вашу зачетку. Уверен, что на хорошо вы знаете. Ставлю вам «хор», извините, очень спешу! — Он возвратил мне зачетную книжку и удалился из аудитории.

В общежитий меня тоже ждал сюрприз. Я получил письмо от Виктора Ведрина.

Он писал о своей работе, о радостной холостяцкой жизни. Но не это главное было для меня. В конце письма, после букв «Р. S.», Виктор дописал: «Хорошо будет, если ты все-таки приедешь, хватит тебе мотаться на свою шахту. У нас тоже ты прилично заработаешь. Сдавай сессию досрочно — и ко мне. Телеграммой сообщи число. Я здесь договорюсь с колхозниками и устрою тебя на сезон пастухом частного скота. Двести — триста рублей в месяц — гарантия плюс харчи и свежий воздух. Народ у нас интересный и к пастуху большое уважение питает. Жду!»

«Ну, наконец он раскрыл «почетную должность»... — усмехнулся я.

Раздумывать было нечего. Собрав вещи, занял, сколько сумел, на дорогу и вечером уже был на вокзале.

Малость подумав, решил ехать зайцем.

Как только тронулся мой поезд, я прыгнул на буфер заднего вагона. Опасно, да и неприлично в наше время ездить «зайцем», но бывают в жизни исключения.

Ночь выдалась теплая, от встречного ветра меня защищал вагон, и я, несмотря на то что был одет в светлый хлопчатобумажный плащ, чувствовал себя уютно.

Поезд шел ходко, наверно, километров девяносто в час. Мелькали черно-белые поля, и чем дальше поезд уходил от Москвы, тем меньше становилось снежных пятен, с чернотой ночи сливалась земля. Весна и здесь берет свое...

Под самой Рязанью хлынул дождь, и мне пришлось стать в полный рост, плотнее прижаться к вагону. Струи, задуваемые встречным ветром, летели мимо. Вышедший в тамбур проводник заметил мой светлый плащ, постучал в стекло и, когда я обернулся, угрожающе замахал веником. Потом ушел в вагон. «Наверное, за ключом», — подумал я.

Поезд тем временем стал сбавлять скорость, замельтешили разноцветные огни светофоров, замелькали отшлифованные полосы запасных путей.

Показался проводник и заскреб ключом дверь. Что было сил я поддерживал ручку со своей стороны, и дверь не открывалась.

Заскрежетали тормоза, я соскочил на перрон и подождал, когда появится проводник.

— Те что, в милицию сдать? — сверкнули длинные зубы из-под черных усов.

— До Воронежа довези...

— Сколько заплатишь? — красненькое лицо округлилось.

— Нисколько!

— Проваливай!

Лил дождь. Редкие пассажиры выскакивали из вокзала и, шлепая по лужам, мчались к вагонам.

Я решил остаться в Рязани, подождать следующий поезд и купить билет, но когда электровоз, предупредительно рявкнув, тронул вагоны, я прицепился. Стоя на буфере и держась за скобу, я думал, как быть дальше. Дождь не унимался, руки зябли, мешал еще мой спортивный чемодан.

Немного погодя я поднялся на крышу и примостился на соединительной гармошке между вагонами. Здесь можно было сидеть, поставив чемодан. Над головой блестел медный троллей, висли плотные тучи, посвистывал холодный весенний ветер с дождем. Несмотря на это, я думал о Викторе Ведрине, о том, как он меня встретит и сумеет ли определить на должность сельского пастуха, вдруг он решил подшутить...

Дождь затихал, я выжал кепку, добро что козырек резиновый, потом стащил липкий плащ и отжал его.

На следующей остановке пассажиров не было, но по освещенному перрону расхаживал милиционер. Я согнулся, как мог, продолжая наблюдать за ним. Милиционер посмотрел в мою сторону, наверно, он принял меня за комок нерастаявшего снега. Потом ушел.

Не успел я как следует размяться и согреться, зашипели тормоза, цокнули буфера, и поезд стал набирать скорость.

Я опять сидел на своей гармошке, слушал ритмичный ход колес, наблюдал, как скользит дуга электровоза по троллею, временами подсвечиваясь яркими зеленоватыми огоньками, иногда высекая искры.

Далеко за Рязанью встречный ветер потеплел, здесь уже чувствовалась власть апреля.

Небо с востока посветлело, на промелькнувшем полустанке кричали петухи. Клонило ко сну, и я изо всех сил старался бодрствовать. Как я задремал, трудно объяснить, очнулся, когда поезд пролетал графский заповедник. Вначале я не мог сообразить, где я. Внизу пред глазами с бешеной скоростью неслась куда-то земля, по обе стороны мелькали бронзовые стволы сосен, слышались птичьи голоса. В одном месте засветлела прогалина, и я увидел яркий шар утреннего солнца. Тут же обратил внимание на свои руки, которыми держался за стальную рессору. При повороте рессора перекашивалась, плотно прилегая к другой, и впивалась острыми краями в чемодан. Чуть круче поворот — и мои руки останутся без пальцев. В чемодане уже зияли дырки. Я отдернул руки и несколько минут чувствовал какой-то озноб.

Поезд приближался к Воронежу, показались пригородные домишки, а впереди уже маячили высокие многоэтажные дома. Рядом с насыпью тянулась дорога, и по ней спешили на работу люди. Они меня тоже видели. Одни что-то кричали, показывая друг другу в мою сторону, другие с улыбкой помахивали руками. Забылся ужас, настроение поднялось, и я им помахивал кепкой. Как-никак на билете я сэкономил и к Ведрину теперь заявлюсь не с пустыми руками.

Когда поезд остановился, я немного замешкался, вытаскивая чемодан из-под рессор.

— А-а, голубчик, приехал! Ну-ко, слазь сюда! — На перроне стоял строгий старший лейтенант милиции. Кустистые с проседью брови его грозно сдвинуты к переносице, и колючий взгляд не сулил ничего хорошего.

Я кинул взгляд на другую сторону вагона. Путь был свободен, имелся шанс сбежать, но я покорно слез на перрон, подошел к гневному «старлею». «Что поделаешь, значит, не судьба заявиться к Виктору Ведрину не с пустыми руками... был бы помоложе милиционер — помиловал, а с этим служакой не столкуешься...»

— Почему едешь на крыше? Кто такой?.. — посыпались вопросы.

— Денег нет...

— У нас сейчас нет таких людей, у которых на проезд денег нет! — твердо заявил старший лейтенант.

— А у меня нет... студент я.

— Документ!

Я обреченно достал студенческий билет и протянул.

Он внимательно изучил мой билет, и на лице его поубавилось суровости. Крупный, сизоватый от множества точек нос посветлел, глубокая складка между бровями разошлась,

— Почему не попросился у проводника?

— Просился, без денег не взял.

— Без денег не всякий возьмет — это точно... — посочувствовал милиционер. — Почему не на занятиях?

— Досрочно сессию сдал, еду, чтобы деньжат заработать.

— Далеко едешь?

— В Анненский район.

— Не близкий путь... — После этих слов у меня появилась надежда на снисхождение. Милиционер вернул мне студенческий.

— Ну, следуй за мной! — приказал он. — Что ж плащ то не пожалел? Весь измазал, теперь вряд ли отстираешь. А если бы под колеса угодил?.. — продолжал он нравоучительно.

— Что, мне жить надоело?..

Я снял высохший плащ, осмотрел и, перекинув через плечо, зажав под мышкой продырявленный чемодан, пошел за милиционером.

Прохожие сочувствующе посматривали в мою сторону, когда мы, пересекая площадь, подходили к милицейской машине.

Старший лейтенант что-то сказал водителю и, кивнув мне, пригласил:

— Садись!

Я протиснулся на заднее сидение, а он сел рядом с водителем. Передо мной маячил широкий затылок старшего лейтенанта, покрытый густыми волосами, темная морщинистая шея, помятые выцветшие погоны с тремя звездочками.

Я смирился со своей участью и старался угадать кару, которая меня ждет.

Машина перескочила мост через реку, переехала железнодорожный мост, и мы очутились за городом.

Водитель затормозил и вышел из машины, в руках он держал орудовский жезл. Старший лейтенант повернулся ко мне, протянул пачку сигарет.

— Не курю, спасибо.

— Правильно делаешь. Я тоже до войны не курил, а на фронте научился, сейчас вот никак не брошу, так привык, что легче палец отрубить.

Водитель остановил грузовик. Поговорил с шофером.

— Игнатович, он довезет его почти до Васильевки, а там до Анны рукой подать.

— Годится, — сказал старший лейтенант. — Пошли. Это наш, подбросишь его, — приказал он шоферу грузовика.

— Сказано — сделано, — оскалился шофер, распахивая передо мной дверцу и сдувая с сиденья хлебные крошки.

Я сел в кабину, шофер хлопнул дверцей. Только тут я сообразил, что не поблагодарил Игнатовича. Я попытался высунуться в окно, но было уже поздно. Милицейская «Волга» неслась к городу.

Ехали молча. Шофер то и дело потирал нос, косился на меня, когда у дороги появлялись пассажиры со вскинутыми вверх руками.

Наконец он не выдержал, заметив впереди толпу пассажиров, и спросил:

— Взять, а?.. Спешат люди.

— Дело хозяйское.

— Надо взять.

Он затормозил, и люди полезли в кузов. Одна из молодух попыталась сесть в кабину, но шофер не разрешил.

— Садись в кузов, дешевле обойдется...

— Пусть едет в кабине — уступаю.

— Ничего с ней не станется. Баба в теле, при фигуре. — И задал мне вопрос: — Давно работаешь с этими?..

— С кем?

— Ну, с «крючками», — осмелел он.

— Недавно.

— Я это сразу определил...

После разговора опять мы ехали молча, и я стал подремывать. В конце концов, устроившись поудобнее, заснул.

Проснулся, когда грузовик стоял у какого-то здания. За плечо меня бережно тряс шофер:

— Слышь, шеф, приехали.

— Куда приехали?

— В колхоз «Дружба».

— Но мне надо в Анну.

— Я не знал, а то бы разбудил на трассе.

— Далеко до трассы?

— Рукой подать, километра не будет.

— Спасибо!

— Чего там. Хорошего человека приятно уважить...

Так мы расстались.

II. Вюшка

Я добрался к трассе, присел на большой суковатый комель старого тополя, который лежал у самой дороги, и стал ждать попутную машину.

Впереди перед глазами — просторное поле с празднично зеленеющей озимью, в сторону направо — балка с мутноватой речушкой, которая скрывается в прошлогоднем камыше и за редким зеленоватым лозняком. Из-за камыша доносится задорное кряканье уток, хлопанье крыльев, всплески воды.

Сначала, услышав шум мотора, я вставал, шел к самой трассе и, подняв руку, пытался остановить машину. Но ни один шофер не обратил на меня внимания. Машины проносились мимо с бешеной скоростью.

Наконец хождение надоело, ужасно хотелось есть, и я обдумывал свое положение, с грустью смотрел на пролетавшие мимо машины.

Вспомнились прошлые каникулы. Ездил я на свою шахту. Пока устраивался, несколько дней уходило на то, чтобы найти начальника участка, который согласился бы временно меня трудоустроить. Обычно на хороших участках людей своих хватало, и попадал я на такие, где вкалывать приходилось за троих, а получал — кот наплакал. Я смотрел на свои стоптанные туфли, на обтрепанные брюки и представлял, как встретит меня Виктор.

Верилось, что он меня устроит на работу, я готов делать все, лишь бы к новому учебному году купить какой-нибудь костюм и туфли. Плащ, может быть, еще отстираю, а пальто у меня есть «семисезонное», можно в нем еще годик-другой походить.

Со стороны деревни подошел мальчик лет четырех. Остановился напротив и внимательно стал рассматривать чемодан. Из-под раздвоенного козырька солдатского картуза блеснули детским любопытством светлые глазенки.

— Ну, здравствуй! — кивнул я ему.

— Здоров! — ответил он мне тоже с кивком.

— Как звать тебя?

— Вюшка, — сказал мальчишка. — Чемодан с дырками, а почему?

— Мода такая.

— А мода — это что?

— Необходимость...

— А необходимость что?

— Так надо, понимаешь? — испугался я бесконечных вопросов. — Вот нужны эти дырки на чемодане, и все...

— А-а, — понимающе кивнул Вюшка головой. — Хочешь, взойдет солнышко? — спросил он.

— Оно и так взошло.

— А еще?

— Хочу.

Мальчишка сдернул с головы солдатский картуз, обнажил огненно-рыжую голову.

— Ух, какое яркое солнышко! — воскликнул я.

Вюшка радостно хохочет.

— Что это у тебя на лбу? — замечаю я круг, нарисованный фиолетовым карандашом.

— Солнце! — Вюшка смотрит на меня с недоумением. Тут только соображаю я, что мальчишка показывал мне солнышко, нарисованное фиолетовым карандашом. — Это братка рисует, — поясняет он.

Одет Вюшка в выцветшую, побелевшую от солнца и стирок рубашонку, короткие штанишки, пристегнутые с двух сторон к рубашке большими булавками, на маленьких босых ножках уже проступают цыпки.

— Не холодно тебе?

Вюшка качает головой.

— Хорошо, теплушко. — Он садится рядом со мной, берет в руки чемодан и рассматривает дырки. — Прорватые, а ты говорил — мода... мамака ругала?

— Нет, еще не ругала. Не видела. А столовая у вас где-нибудь есть?

— Не-ету. Ты лопать хочешь?

— Не отказался бы.

Мальчишка еще несколько минут посидел молча, как бы что-то обдумывая, потом, когда я заметил крытую машину и выскочил к бровке асфальта, чтобы ее остановить. Вюшка вприпрыжку подался к деревне, даже не попрощавшись со мной. Машина не остановилась, и я вернулся на прежнее место.

На трассе наступило затишье. Машины появлялись редко, да и то больше шли в противоположную сторону. Я вспоминаю о милиционере и думаю, как бы он мне сейчас помог. «Хотя бы появился какой-нибудь прохожий, у которого можно было бы узнать, есть ли где поблизости остановка автобусов...»

Но вокруг ни души, и только от крайней деревенской избы отделяется маленькая фигурка Вюшки, он мчится ко мне, и когда приближается, я вижу, что руки его заняты. Вюшка несет бутылку с молоком, заткнутую пробкой из газеты, и что-то в картузе.

— Вот на, лопай, — протягивает он мне бутылку с молоком и картуз.

В картузе оказалось два яйца, ломоть черного хлеба и соленый огурец. Я роюсь в карманах, достаю два металлических рубля и протягиваю Вюшке:

— На-ко, вот.

Вюшка берет монеты, переворачивает их несколько раз на маленькой ладошке и возвращает.

— Возьми обратно.

— Это почему? Купи себе конфет, это тебе за обед и за труды.

— Лопать я тебе так принес, возьми обратно. — Он по-взрослому недовольно хмурится, сердито шмыгает носом.

— Да ладно тебе, — отстраняю я его ручонку, — купишь конфет.

Вюшка, подумав, говорит:

— Жамки только в лавке есть, а лавка далеко. Мамака не велит туда ходить. Машины задавят или коровы забрюхают! — Прищурившись, он смотрит на меня, как бы проверяя, убедил или нет.

Мимо нас с бешеной скоростью проносится такси.

— Вот видишь, — говорит мальчишка, — надысь такая машина курицу задавила. — Он отдает мне монеты и с облегчением вздыхает.

Подкрепившись, я возвращаю ему бутылку, благодарю.

— Ванюшка-а! — раздается женский голос. У крайней избы деревни стоит женщина в цветастом сарафане и машет рукой. — Ваню-юшка-а! — За руку она держит мальчика поменьше Вюшки.

— Мамака кличет, — Вюшка встряхивает картуз, надевает его на красно-огненные вихры.

— Ну-ка, присмотри за Витякой! — приказывает женщина. — Я на работу пошла...

Вюшка подбегает к матери и берет за руку брата. Они направляются ко мне.

— Вюшка, а ты етому дядьке есть давал?

— Етому.

— А кто он?

— Не знаю, сейчас спросим.

Мне становится ясно, почему мальчишка говорит свое имя не Ванюшка, как позвала его мать, а Вюшка.

К месту, где я сижу, приближается автобус, сбавляя скорость. Я вскакиваю и, пробежав немного, оказываюсь у распахнутой двери. В салоне сажусь на свободное заднее сидение и, припав к стеклу, смотрю на ребят. У самой кромки асфальта стоят Вюшка, Витяка и смотрят в мою сторону. Я вижу, что и у Витяки на лбу нарисовано фиолетовое солнце.

Автобус набирает скорость. Два маленьких человека становятся меньше, вот они уже кажутся черными точками у блестящего под солнечными лучами асфальта, а через цветное верхнее стекло автобуса смотрит фиолетовое солнце.

III. Чикиринда

Расплачиваясь с кондуктором, я интересуюсь, как мне добираться из Анны в село Знаменку.

— А зачем вам ехать в Анну, а потом возвращаться назад? — спрашивает она меня и, догадавшись, что я первый раз в этих местах, объясняет, где мне удобней сойти, чтобы попасть в Знаменку.

Когда автобус подошел к моей остановке, кондуктор показала в окно старую церковь.

— Видите купола? Эта церковь стоит прямо посредине села Знаменки.

Всю дорогу, пока я шел к селу, надо мной звенели неутомимые жаворонки. У села на приусадебных участках кое-где работали старики и старухи. Выбрав тропинку посуше, я направился к старушке, которая копала гряды.

Увидя меня, она отставила лопату и пошла навстречу.

— Ко мне, что ль?

— К вам, бабушка, — ответил я.

Она внимательно всматривается тусклыми серыми глазами в мое лицо.

— Чтой-то не признаю... глаза чтой-то подводят. Раньше, бывало, как зыркну — все ясно, а сейчас туман застит. Не, не признаю, не наш небось?

— Не ваш, бабушка. Я вот узнать хочу, где здесь агронома Ведрина найти?

— Агронома, Вихтора Мокеевича? — переспрашивает она.

— Виктора Мокеевича, — подтверждаю я обрадованно.

— Известное дело где, по такому времени в поле его только и можно найти. А поля у нас вон, во все стороны, — махнула она землисто сухой рукой.

— А живет он где?

— Вторая изба от церкви.

Я нахожу избу Ведрина, сажусь на высокое деревянное крыльцо с надеждой, что ждать его долго не придется. Но Виктор заявился поздно ночью. Приезду моему он не удивился. Вначале, как мне показалось, даже не обрадовался, и только после того как мы сели за стол, я понял, что Виктор рад моему появлению.

— Давно я тебя не видел! — говорит он. — Хорошо, что приехал. Живу я, видишь как! Целая изба на одного — живи, а насчет того, чтобы поесть, — все свежее и сколько хочешь!..

— Вить, но мне поработать надо...

— Брось ты, денег я тебе дам. Я написал тебе так с умыслом, а то ты бы ломаться начал.

— Нет, работу ты мне дашь...

Виктор разлил по стаканам остаток водки, подпер ладонью свой круглый подбородок, с минуту о чем-то думал, хмуря выгоревшие пшеничные брови, и наконец спросил:

— В пастухи, как я тебе писал, пойдешь?

— Пойду и в пастухи.

— Договорились. Завтра я об этом докладываю на правлении и лично Партизану. А то он мне проходу не дает. Я как-то сболтнул ему, что найду подмену, вот он и привязался. Надо старику к сыну на Север в гости съездить. Офицер сын у него, служит за Полярным кругом. Зимой там ночь, а летом старик занят... Вот и сделай добро ему и себе тоже.

На этом у нас разговор закончился. Дальше Виктор рассказывал о своей работе, о людях села. Я все ждал, когда он что-нибудь скажет о холостяцкой жизни, о сельской скуке или тяжкой судьбе агронома, но он даже намеком не обмолвился об этом.

Спать мы легли далеко за полночь. Утром чуть свет Ведрин ушел, оставив на столе записку. Перечисляя, где что лежит из съестного, он в конце записки советовал мне сходить осмотреть пастбища: «Иди за село к речке, пойма, овраги, взгорки, за леском пустырь — это и есть твои пастушьи угодья. Присматривайся!..»

Плотно позавтракав, часам к одиннадцати я отправился выполнять совет друга.

В отличие от вчерашнего дня сегодня я замечал, насколько весна здесь вступает в свои права раньше. По склонам, сверкая росой, ярко зеленела трава. Черная пашня, нагретая солнцем, подкуривала жидковатым парком. По волнистым полосам всякого мусора вдоль высоких берегов можно было определить, сколь широка была речка Тойда во время паводка, а сейчас она снова стала узкой и неприметной.

— Бу-ум, бу-ум-м! — раздаются ружейные выстрелы, это браконьеры бьют щук, оставшихся в колдобинах. Серо-зеленые холмы, похожие на брезентовые мешки, приставленные друг к другу, откликаются эхом.

— Эй! Пятруха, убил? — раздается визгливый голос одного из браконьеров.

— Уколошматил, зда-аровая, подлюга! — отвечает Петруха.

Мне хочется пойти посмотреть на убитую щуку и на стрелков, но в туфлях по болотистой низменности не пройти, стараясь держаться склона, я направляюсь к темнеющему квадрату леса. Вчера в разговоре Виктор называл этот лес Митрохиным кустом и еще какую-то легенду пытался рассказать о нем.

В лесу стоит сырой весенний запах, отдает дубом, лежалым листом и как будто свежими огурцами. На иглистом кусте боярышника настороженно замерли две птицы. Я затаиваюсь, стараясь рассмотреть их. С виду они чуть крупнее скворца, клювы крючковатые. Птицы с криком «чэк-чэк» срываются с места, и я узнаю серых сорокопутов. «Приятно все-таки после раздольных полей побывать хоть в таком небольшом лесу», — отмечаю я. Прохожу дальше. Лесок негустой. Много пеньков и пней, чувствуется, что здесь частенько, а может быть, и не в меру «прогуливаются» с топорами.

Услышав какой-то стук, я замер. Стук повторился, и я понял, что, похоже, здесь недалеко рубят деревья. Перебравшись через топкий овраг, пересекаю кустистую поляну и метров через сто натыкаюсь на старуху. Пока я шел, она подтаскивала деревца в одну кучу. В руках у нее туристский топорик, старуха с мужским выдохом «х-хэ-эк!» лихо рубит молодые дубки, клены. Одета она в ватную стеганку, черный платок, который напнут на самое лицо.

Под моей ногой хрустнула сухая вотка. Старуха подымает глаза и замирает с поднятым топориком в руке. В мгновение ока она преображается, начинает кряхтеть, охать:

— Ох, внучек, мочи нет моей, — обращается она ко мне. — Аль не помош мне ветошек на дрань нарезать? Изба-то у меня за зиму в конец облезла. Сейчас надо бы помазать, да драни нетути. — Разговаривая, она пристально в меня всматривается своими серыми мутноватыми глазами. Я узнаю старуху, которая вчера мне рассказывала, как найти Ведрина.

— Аль не наш-то будяшь? — продолжая всматриваться, спрашивает она.

— Не ваш, бабушка.

— А я здесь не одна, — говорит старуха, — на логу наши пастухи, стадо доглядают. Они бы мне помогли, ды один-то хром, а другой старой не хуже меня... Партизан наш, значит...

— Нет там никаких пастухов, — говорю я нарочито строго. — Что ж вы, бабушка, деревья так губите?

— Внучечичек, ды-ы грех на душу бяру, ста-арая. Господь бог меня накажет! — крестится бабка. — Избу надоть помазать к святой, скоро ведь святая.

— Какая святая?

— Пасха, внучечичек, пасха, значит... — Она все еще присматривается ко мне.— А вы чей же будете? — допытывается старуха.

— Погостить приехал в село, поработать...

— Яй! — спохватилась она.— Да никак ты вечор ко мне на огороде подходил, Вихтора Мокеевича спрашивал?

— Я.

— То-то обличье твое показалось мне знакомым. А где я тебя видела, никак не вспомню. Всю голову разломила, догадываясь. К Вихтору-агроному, значится, приехал. Слыхала, на селе гутарили, что прибыл такой-то растакой-то... а я Вихтора-то хорошо знаю, я Вихтора-то в люльке доглядала. Он мне, Вихтор-то, сродни приходится, — оживленно затараторила она, поправляя платок. На-ко, добрая душа, топорик, ды порезвись, пообогрейся! Да ты не бойся меня-то... ну-ко, ну-ко! — Она всучила мне топор и, заломив деревца, ждала моих действий.

— Что вы, бабушка, такие деревца уничтожить рука не подымется,— решительно отказал я старухе, думая о том, когда это Ведрина в люльке доглядала эта бабка.

— Яй! Ты что же это! Да нешто их уничтожишь? Смотри, вон одну срубили, а от пенька целой пучок отростков тянется. Их уништожишь. Они такие живушшие. Уж сколько лет всем селом рубим...

— За такие дела, кажется, строго наказывают! — не меняя тона, продолжаю я.

— Э-э, наказывают! — отмахивается старуха. — Меня не накажешь. Вот тольти грех на душу принимаю.

— Не рубили бы деревца, и грехов меньше было бы...

Старуха делает вид, что не слышит мою реплику.

— А я вот с председателем поговорю об этом.

— Что ты, что ты! Внучечичек, я сча ухожу...

Она достает веревку и начинает вязать вязанку.

— Я, внучечичек, Вихтора-то в люльке доглядала, он, Вихтор-то, сродни мне, — слащаво тараторит она.

Вязанка получается большая. Старуха вытаскивает несколько деревьев и откладывает в сторону.

— А продолжали рубить, эти не унесете.

— Унясу, родной, унясу. Вот тольти грех на душу.

Я поднимаю вязанку и, цепляясь за кусты, несу к селу. Старуха подобрала оставшиеся дубки и идет следом за мной, бубня себе под нос:

— Я Вихтора-то знаю, знаю...

Я вспоминаю легенду об алчном помещике, который уничтожил все леса в этих краях, вспоминаю, как хитрый крестьянин Митроха, вырядившись лешим, выпугал до смерти лесорубов и тем самым спас этот лесок. Теперь легенда, интересная комическими похождениями Митрохи, приобретает другой смысл.

Сзади меня идет старуха, зажав под локтем топор, топорище торчит, словно автомат. Похоже на то, что она меня ведет под конвоем. У села я останавливаюсь, опускаю вязанку и, кивнув ей на прощанье, иду к темнеющей пустыми окнами церкви.

В тот же вечер я рассказываю Ведрину о встрече в лесу со старухой. Он усмехается:

— Никак это была Чикиринда...

— Что за Чикиринда?

— Прозвище у нее такое. Дом она имеет каменный. Обо мне чепуху молола: «в люльке доглядала, родня моя» — просто она испугалась незнакомого человека, а потом, когда узнала тебя, решила задобрить. Ну, и Чикиринда! Каждое ее похождение имеет свой смысл, — задумчиво продолжал Ведрин. — Смысл... как сейчас понимать Чикиринду?..

— А при чем тут смысл? — допытывался я.

— Да притом. За мою бытность бабка Чикиринда отмочила во какие колена: на колхозной птицеферме стали пропадать цыплята. Что ни день — нет полдесятка, а иногда и больше. Лисы, говорят птичницы. Только списывать успеваем. Стали принимать меры. А цыплята нет-нет да и начнут исчезать. И вдруг пошли слухи, что у бабки Чикиринды есть колхозные цыплята. Проверяем — точно.

«Где взяла?» «Известно где. Пымала на ферме, голубок. Вот грех на душу взяла... другие берут, и я беру, власть-то своя, народная». Чикиринда берет, когда знает, что другие берут, вернее, воруют. И о том, что взяла Чикиринда, слух в тот же день распространяется по всему селу. Перед твоим приездом случай интересный был. В тракторном парке стали пропадать фары с тракторов. Что только не делали, как не следили, а парк остался слепым. Сторож — человек проверенный, не раз за большие ценности отвечал. Все правление этим вопросом занималось. Несколько раз человека специально за фарами в командировку посылали. Новые поставим — глаз не спускаем, и все равно стащут. Тракторист у нас командированный работал, так мы, грешным делом, на него подумывали, Появилась молва, что бабка Чикиринда балует. Проверяем — нет у бабки фар. А время идет — посевная на носу. Бригадир тракторной бригады неделю партизанил, изловил все-таки вора. Среди ночи поднял все правление колхоза на ноги. Приходим в клуб, а на сцене Чикиринда с бригадиром за столом сидят и орут друг на друга на чем свет стоит. На столе только что отвинченная фара лежит. Всегда Чикиринда охотно сознавалась в своих грехах и перечисляла остальных виновников, а тут твердит: «Одну свернула!..» — и точка. Не похоже это было на Чикиринду, и мы решили, что бабка выжила из ума. А утром колхозный сторож дед Селиван сам пришел с повинной к председателю. Потом выяснилось, что Чикиринда на этот раз действительно не знала, кто отворачивает фары.

Фары оказались ходовым товаром, и дед Селиван продавал их на трассе. На бутылку ему в любое время и при любой погоде давали. Если тебе все старухины похождения рассказать, ночи не хватит. Чикиринда у нас человек на весь район знаменитый... А в лес, наверно, серьезные нарушители повадились. Придется Чикиринду в правление вызывать и принимать нужные меры, иначе от Митрохина куста одни пни останутся.

Вечером я пошел прогуляться по селу. У дома Чикиринды на самом виду лежала вязанка хворосту, которую я помогал ей нести из лесу. К вязанке был привязан серый вислоухий кобель, который старательно облаивал каждого прохожего.

Как только кобель начинал гавкать, на широком крыльце тут же появлялась бабка Чикиринда в черном накинутом на плечи платке и журила его:

— Нишкни, луцыпер окаянный!..

IV. Дорога к Счастливке

Виктор озабоченно посматривал на меня, я чувствовал, что он хочет о чем-то со мной поговорить.

«Наверно, нет возможности устроить меня на работу, или я его стесняю! Приехал, живу...» — гадал я.

Чтобы Ведрин не маялся, я решил начать разговор сам, но он опередил меня.

— Максим, время у нас сам знаешь какое... Посевная, людей не хватает. Помог бы ты колхозу. Надо съездить в город, привезти запчасти. Не в службу, а в дружбу...

— Деликатность тебя замучила. Давно бы сказал, я готов все лето возить запчасти, если надо.

— Ну, спасибо тебе! Собирайся, Клим заедет за тобой на машине.

Не садясь за стол, стоя, Виктор поел, схватил кепку и был таков, с улицы крикнул мне:

— Харчей возьми с собой, у нас столовых нет.

«Едем на машине, что, мы не найдем, где пожевать... Тоже мне агроном, работает с утра до ночи, как лошадь».

Я узнал, что председатель колхоза — человек властный и заслуженный, видно, помыкает Ведриным, как хочет. Виктор, наверное, у него вместо мальчика на побегушках. «Вот тебе и агроном, посевы, урожаи...»

Сигнал клаксона прервал мои мысли, полуторка горьковского завода стояла у избы, и шофер нетерпеливо смотрел в мою сторону. Я быстро влез в кабину.

— Держи калантырь, — протягивая руку, сказал шофер, — будем знакомы — Клим.

Я пожал узкую мускулистую руку Клима и назвал свое имя. И поехал я в должности грузчика доставать для колхоза запчасти.

На обратном пути из города Клим вдруг предложил заехать в деревню Счастливку к тетке.

— Я тебе такие чудеса покажу!.. — Эта фраза была у него дежурной. Никаких чудес я от него не ждал. Мне до судорог в желудке хотелось поесть и хоть немного отдохнуть. Я вспомнил наказ Ведрина и сожалел, что не послушался его, но шофер — опытный человек, не первый раз в командировке, — почему он не взял харчей? — косо посматривал я на Клима.

Часа три под проливным дождем мы провозились с машиной, и все-таки пришлось ее бросить километра за два от этой невзрачной и тихой деревни.

Мне хотелось просто наподдать шоферу, потому что во всем был виноват он.

Мы ехали по асфальтированной трассе. Мотор у нашей полуторки после капремонта работал отлично, даже крутые подъемы она преодолевала легко, без «одышки». Стрелка на спидометре почти все время прыгала за цифрой семьдесят.

О Климе я знал мало, за баранкой он молчит, а что можно узнать о человеке за сутки, если разыгрывает бывалого человека, а когда сели, застряли, ругался не хуже корабельного боцмана.

Сейчас он шел впереди: длинный, узкоплечий, белая, как ощипанный одуванчик, голова его неподвижно застыла на тонкой, покрасневшей от солнца шее. Клим обижался, и это меня раздражало. Ведь во всем был виноват он. Но его инициативе мы свернули с асфальта и поехали плутать проселочными дорогами, разыскивая злосчастную деревню Счастливку.

«У меня там тетка живет. Знаешь какой сад! Ульи по саду, почти под каждой яблоней, махонький зеленый домик. А пчелы — ты, доктор, еще не видел таких пчел! — «Доктор» — так Клим обращался ко всем, с кем разговаривал. — Меду у тетки — ешь не хочу! Я тебе такие чудеса покажу!.. — Размахивал длинными, словно жерди, руками Клим.— Время в запасе есть, почему бы денек не покантоваться? У нас в Счастливке такие девчата!.. А парней раз, два — и обчелся: По вечерам «мотаня» под ливенку. Ты когда-нибудь был на «мотане»?

— Даже не знаю, что это такое, а далеко эта Счастливка? — соблазнился я.

— Не-ет, во-он за тем леском. Меньше десяти километров... Сворачивать?..

— Сворачивай!

«За полчаса мы доедем, отдохнем, перекусим, пока туда-сюда и вечер. Сходим на «мотаню», познакомимся с девчатами, мечтал я, если задержимся, наверстаем... Да притом, Клим знает, спешить нам или нет».

Ехали лесом. Клим открыл окно и, ерзая на сиденье, с увлечением продолжал рассказывать, как он гостил у своей тетки, как спал в саду под яблонями:

— Мы и сейчас с тобой в саду будем спать... Надоели эти придорожные гостиницы до тошноты.

Дорога становилась хуже, сухие русла ручейков, канавки часто пересекали ее. Нас то и дело стало подкидывать под хруст скрипящих пружин сиденья. По кабине упруго хлестали ветви деревьев, Клим иногда высовывал руку в окно, стараясь на ходу сорвать веточку.

На опушке дорога раздвоилась, две колеи, еле заметные, уходили в одну сторону и в другую.

— По какой ехать?

— По этой, — уверенно показал Клим на заросшую густой травой.

Километра через два дорога исчезла:

— Как быть?.. Не лучше ли вернуться?

Клим вышел из кабины, залез в кузов, осмотрелся:

— Курс правильный, вот за этим холмом Счастливка. Жми, доктор, по целине! Нет, стой! Дай-ка я сяду за баранку.

Я уступил ему, потому что шофер из меня некудышный. Случайно научившись водить машину, я воспользовался доверием Клима.

Он снял пиджак, закатал рукава и, поплевав на ладони, погнал машину, продолжая рассказывать про знаменитую на весь район теткину пасеку, про целебные свойства меда и парного молока.

— Деревня! — показал я Климу.

— Вижу! — Он круто подвернул баранку, так что занесло задние колеса, и, прибавив газу, переключил скорость. — Ну, доктор, вот мы и приехали!

Рокот вашего мотора разбудил пустынную и тихую деревню. Привязанные у самой дороги телята заметались, стараясь оборвать веревки, копошившиеся в теплой пыли куры с криком разлетались по сторонам, будоража уснувших собак.

Клим сбавил скорость и медленно поехал, внимательно всматриваясь в дома.

Я представил сытный обед, после которого можно будет под тенистой яблоней на свежем воздухе попить крепкого чая с душистым медом. «Скорей бы!»

У больших густоразросшихся ракит кончились избы. Дорога опускалась в низину, исчезая в кустах боярышника и лозняка.

— Ручей там, что ли? — спросил Клим.

— Тебе лучше знать.

— Пойду посмотрю...

Вернувшись, он постоял у машины, почесал затылок, закурил:

— Перемахнем! — Взвизгнули тормоза, и прозрачно-искристые брызги воды фейерверком вылетели из-под передних колес. Полуторка выскочила на пригорок и покатилась к спокойному большому пруду.

— Что, не та деревня? Или не доехали?

— Еще не доехали...

— Мы уже больше шестидесяти километров отмахали.

— Ничего, доктор! Километры считать не наше дело. Вот счетчик, железный прибор для этого существует. — Он покосился в мою сторону и, довольный, улыбнулся.— Не сердись, скоро приедем. Я, наверно, лет семь назад был у нее... Но ты будь спокоен, найдем. Я тебе такие чудеса покажу...

— Да заткнись ты со своими чудесами!..

Клим подогнал машину к берегу. В тени под ракитовым кустом лежала чья-то одежда.

— Сейчас, чтобы ты не волновался, я наведу справочку... Жара-то какая, — расстегивая пуговицы гимнастерки, сказал он.

Жара действительно стояла невыносимая.

— Окунемся?

Я молча разделся, и мы пошли к воде. Под обрывистым берегом на глинистом песке животами вниз лежали два подростка. У одного, рыжеголового, на покрасневшей спине, словно папиросная бумага, висела кожа.

Клим подошел к ним:

— Ребята, вы не знаете, как проехать к деревне Счастливке?

Подростки, как по команде, повернули головы и удивленно уставились на подошедшего.

— Ну, что уставились? Я спрашиваю, как проехать к Счастливке?

— Мы не знаем, как проехать, — ответил рыжеголовый. — Закурить есть?

— Дать бы тебе закурить, суслик облезлый!.. Что не спросишь, ни черта не знают, а закурить дай!..

— А при чем они? — вмешался я. — Болтать нечего, освежимся да в путь.

Когда мы отплыли на большое расстояние от берега, рыжеголовый крикнул:

— Ты, журавль колодезный! Сам ни черта не знаешь!..

Клим сделал вид, что не слышит.

Мы переплыли пруд и, отдохнув, вернулись. На темно-зеленых бортах машины крупно было написано мелом: «Журавль длиннобудылый! Стропило остропузое!»

Клим сердито засопел, посмотрел по сторонам — подростков не было, он стер рукой надпись, оделся, и мы поехали дальше.

После купания настроение у меня поднялось. Правда, голод усилился, но не вечно же мы будем ехать.

Мимо опять замелькали просторные поля, светло-зеленые всходы пшеницы, синеватые — ржи, с широкими межами и огрехами, которые буйно зарастали всякими травами.

Дождь начался неожиданно. Еще в лобовое стекло било яркое солнце, синело небо, а по крыше кабины застучали тяжелые капли.

Клим выглянул в окно и поспешно стал поднимать стекло. Тут же исчезло солнце, сначала толстые нити, а потом плотные потоки воды обрушились на землю.

Через несколько километров я почувствовал, как задние колеса, ерзая, стали пробуксовывать. Глинистая почва покрылась водой, и вязкая, в то же время скользкая дорога раскисала все больше.

Клим сидел за баранкой с таким видом, как будто ради этого дождя он столько времени кружил по проселочным дорогам.

На крутом повороте машину занесло, задние колеса сползли в прорытую вдоль дороги канаву. Клим выругался и, закусив губу, с остервенением прибавил газу. Мотор, вахлебываясь, ревел, рев переходил в надрывный визг, но машина оставалась в кювете.

— Кончай без толку рвать мотор!..

Клим даже не посмотрел в мою сторону. Я вылез из кабины. От задних колес шел пар пополам с дымом, остро пахло жженой резиной. «Скаты сожжет!»

— Ну, ты, стропило остропузое! — обозлившись, заорал я.

Он заглушил мотор, обиженно посмотрел на меня.

«Черт знает, что это за человек?! Да и я балда, поехал в Счастливку! Наверно, такой деревни и не существует, а Виктор ждет запчасти...»

— Почему я стропило? — прервал мои размышления Клим.

— Не видел, какая дорога? На повороте надо было машину придержать...

Дождь лил, не прекращаясь, и все это время, промокшие до нитки, мы пытались выехать из канавы, бросая под колеса фуфайку, охапки мокрого бурьяна. Но машина ползла боком вдоль дороги, оставаясь в кювете.

Наконец нервы у меня не выдержали, я плотно захлопнул дверцу кабины и пошел вперед по дороге с надеждой, что в первом населенном пункте мы сумеем пообедать.

Вначале Клим шел сзади, потом обогнал меня и, задрав подбородок, вышагивал, словно гусь, не разбирая дороги.

Дождь перестал так же неожиданно, как начался. Сразу затих ветер, и сквозь темные клубящиеся тучи стали пробиваться яркие лучи заходящего солнца.

Показалась какая-то деревня. Клим зашагал еще шире. Я едва успевал за ним.

— Куда это ты так мчишься? Здесь, наверно, тетка твоя живет?..

Он остановился, поскреб затылок и почти с отчаянием крикнул:

— Но есть же тут какая-нибудь столовка?!

— В такой деревне ресторан должен быть... Сворачивай вот к этой большой избе, хоть хлеба и молока купим.

Я постучал в широкую дверь.

— Хтой-то там? — услышали мы звонкий девичий голос.

— Откройте, — толканул дверь, но она не открылась. — Ну, отпирайте.

— А хтой-то?..

— Тьфу ты, черт возьми! Открывайте! Не съедим же вас!..

— Да здесь же открыто. Щеколду троньте.

Тут я увидел рядом с дверной ручкой шляпку ржавого гвоздя. Придавив ее, открыл дверь.

Посреди просторной избы с половой тряпкой в руках стояла девушка. Вдоль стен в несколько рядов громоздились длинные лавки и старые, ободранные стулья, за бархатной занавесью возвышался деревянный помост — сцена.

Мы поздоровались, и Клим стал расспрашивать девушку, где бы купить поесть.

— Лавка сегодня закрыта. Продавщица уехала в город за товаром.

После сказанного я видел, как у Клима отвисла челюсть и он растерянно повел глазами в мою сторону:

— Вот это попались!.. Хотя бы хлеба где-нибудь достать... Жрать хочу невыносимо!..

Девушка хмыкнула, потом положила тряпку в ведро и, вытерев руки о подол темного фартука, сказала:

— Идемте, я вас покормлю...

— Пойдемте! — поспешно согласился Клим,

Мы прошли улицей к низенькой, крытой старой соломой избе, из почерневших и потрескавшихся бревен то и дело вылетали осы. Маленькие окошки, обведенные синей краской, почти закрывали густые кусты сирени.

Клим тронул меня за руку и, кивнув в сторону девушки, шепнул:

— Ну и страшна-а бродя-га!.. Бывают же исключения...

Действительно, девушка была очень нескладна. Широкоротая, с крупным вздернутым носом, большими серыми глазами, плечистая, с сильными мужскими руками.

Она открыла избу и пригласила нас войти.

В избе мы сели на деревянную скамью.

— Мы даже не знаем, как вас зовут.

Девушка улыбнулась, обычно такие улыбки рисуют карикатуристы — до ушей.

— Да как-нибудь называйте.

— Ну, все-таки?

— Лилия.

Если бы я не ущипнул Клима, он бы расхохотался.

— Будь приличным гостем! — тихо сказал я ему.

— Ну, и цветочек, доктор!..

В избе было очень чисто. Белые, хорошо подсиненные стены, снежные, расшитые сказочными узорами полотенца висели над аккуратными рамками семейных фотографий.

Мы помыли руки, Лилия накрыла на стол. В избе запахло свежими щами, молодыми огурцами. Через несколько минут она принесла из погреба молоко и квас.

— Пейте, что понравится.

Пока мы ели, Лилия не отходила от стола, предлагая нам то яичницу, то тушеное мясо.

После обеда мы попытались с ней расплатиться, но она даже обиделась.

— Что вы, ребята, да разве так можно-то. Я к вам по-простому, авы мне деньги, спрячьте их, ради бога!.. — И, чтобы как-то замять неловкость, она спросила о нашей машине. — Далеко вы застряли?

— Какой там далеко, здесь, за деревней. Вот часик передохнем, и надо вытаскивать.

— Идемте со мной. У нас в клубе за сценой есть два старых дивана. Отдохнете, а вечером у клуба соберутся ребята. Попросите нашего тракториста, он вас вытащит.

— Это хорошо придумано. Я так устал... — признался Клим.

Когда мы проснулись, на дворе было уже темно. В приоткрытую дверь проникал электрический свет, слышался смех, кто-то пытался сыграть на баяне вальс «Амурские волны». Вместо Клима на соседнем диване лежал футляр, похожий на чемодан средних размеров. Я вышел на улицу. Недалеко от порога избы на столбе ярко горел фонарь. Множество ночных бабочек и метеликов кружилось вокруг него, иногда о стекло, словно маленький камешек, бился жук.

Мой напарник сидел у самого столба на скамейке и пиликал на баяне. Делал это он с весьма серьезным видом, вокруг стояли деревенские парни и девчата, было заметно, что старание горе-баяниста забавляет их.

— Доктор, — увидев меня, заговорил Клим, — а ведь я когда-то неплохо играл на таком «ящике». Черт возьми, все позабыл!..

— Я не сомневался в твоих способностях, но сейчас отдай кому-нибудь этот ящик. Пора выручать машину, а то у нас будут большие неприятности.

— Погоди! Лилия обещала познакомить меня с трактористом. Он выдернет машину за полминуты. В таких делах положись на меня, все будет в порядке! Завтра прикатим на место. Сегодня большой престольный праздник. Здесь такие чудеса будут. Ты же ни разу «мотаню» не видел...

Меня поразила безответственность Клима.

— Ты уверен, что от нашей машины хоть мост останется?

— Чудак ты, доктор, кому она нужна...

Тем временем баяном завладела Лилия, сделав несколько переборов, заиграла страдание. На средину круга вышли две девушки, задробили каблуками, одна тоненьким голоском запела:

Другая тут же ответила:

Клим засиял, подбоченился, выставил вперед острое колено:

— А я тебе что говорил? Тут, доктор, сейчас такие чудеса увидишь, дух перешибет.

Они заходили кругами, прихлопывая в ладони и продолжая дробить каблуками:

И вдруг Клим сорвался с места и, неловко приседая, разбрасывая свои длинные ноги, пошел по кругу, хрипло выкрикивая:

Девушки опрометью метнулись из круга. Лилия перестала играть, захохотала, и все, кто стоял, тоже засмеялись. Клим поклонился:

— Благодарю публику! — сел опять рядом со мной. — Я, доктор, если хочешь знать, такие колена выделывал, что ахнешь!

К фонарю подошли парни. Среди них выделялся высокий, с волнистым густым чубом парень. Из-под пиджака, наброшенного на прямые могучие плечи, виднелась светлая рубаха, одна штанина темных брюк была закатана до колена, другая чуть ниже, босые ноги забрызганы грязью.

— Ванек, гдей-то ты был? — спросила высокого парня Лилия.

— Торф копал, — ответил он, тряхнув светлыми волнами чуба, выкрикнул: — Ну-ко, вжарь страдануху!

— Вот это молодец! — восхитился Клим.

Лилия покосилась в нашу сторону, поправила баян, выждала и, зыркнув из-под крутых бровей на парня, лихо заработала длинными красивыми пальцами.

Ванек замер, как бы вслушиваясь в мелодию, подходящая ли? Не фальшивит ли баянист? И, сделав комическую гримасу, выписывая ногами кренделя, прошелся по кругу и, остановившись напротив Лилии, выпятив, словно мельничный жернов, грудь, ухарски запел:

Когда Ванек пел, Лилия не играла, потом проиграла мелодию и чистым, высоким голосом запела сама:

— Вишь, как чешет, а ты — поехали! — сиял Клим. — Здесь, доктор, такие чудеса увидишь...

Молодежь подходила, и круг увеличивался, и все с интересом слушали частушки:

Ребята дружно захохотали, а Ванек, не меняя позы, рассматривал Лилию. Клим презрительно сплюнул, нахмурился:

— Красавчик выискался!.. — Видно было, что симпатия его на стороне Лилии.

— Что, съел?! — вдруг выкрикнул Клим.

Все с удивлением уставились на Клима. Ванек перестал «страдать» и, сжав кулаки, направился к нам:

— Чтой-то тут за публика?! — рядом с Ваньком как из-под земли возникло несколько парней, я почувствовал недоброе.

— Ваня, дак это же шофера... откуда вы, ребята? — она встала между нами. — Клим, вот это и есть наш лучший тракторист. — И опять к Ваньку: — Застряли они, машина за деревней, по заднюю ось в грязи.

— Во как! — усмехнулся Ванек.

— Вы познакомьтесь! — подтолкнула она Клима к Ваньку.

— Держи калантырь, — протянул руку Клим. — Мы, брат, тут тебя давно дожидаемся.

Ванек пожал протянутую руку, снисходительно сказал:

— Своего брата шофера завсегда выручу. За трактором смотаюсь, а вы шагайте к машине.

Довольные неожиданным исходом разговора, мы с Климом направились к машине, следом за нами пошли все, кто был у клуба.

По небу плыли клочковатые темные облака, далеко в стороне от нас вспыхивали зарницы, освещая на мгновение бревенчатые избы, корявые разлапистые ракиты.

Сырая земля отдавала дождем, с огородов тянуло навозом.

Лилия заиграла «страдание», и кто-то визгливо запел:

Лилия ответила:

Когда опять кто-то запел визгливым голосом, я прислушался и узнал Клима:

Дорогу, словно молнии, полоснули лучи фар, тут же я услышал трактор. Толпа с визгом расступилась, и трактор, громыхая прицепом, пронесся мимо. Прокатясь метров двадцать, он стал.

— А ну, навались! — крикнул Ванек.

В кузов прицепа полезли парни и девчата. Клим метнулся к Лилии, предлагая ей помощь, но его незаметно оттеснил Ванек и, взяв у девушки баян, усадил ее в кабину трактора.

Среди вязкой ночной тьмы в кювете одиноко стояла наша полуторка. Я стал на колесо и посмотрел в кузов, все ящики вроде были на месте.

Трактор легко выхватил машину и тащил ее до мощеной дороги, километра три. Выкатив на дорогу, Ванек отцепил буксирный трос, объяснил нам, как ехать дальше. Мы поблагодарили его, сказали Лилии спасибо.

— Не за что, — ответила она. — Будете в этих краях, заезжайте к нам в Счастливку.

— Как в Счастливку?..— выкрикнул Клим.

— А так, в деревню нашу, Счастливку...

— У меня же тетка тут живет!.. Пелагею Марковну Дегтяреву знаешь?

— Во племянничек выискался! — до ушей улыбнулась Лилия. — Дак она пять лет назад на пенсию ушла. Избу продала и в город к сыну укатила.

Клим поскреб затылок, понимающе кхекнул, сел за баранку.

Я видел, как Лилия и Ванек под восторженные крики влезли в кузов прицепа, а кто-то из парней повел трактор.

Лилия ответила:

Последнюю частушку из-за расстояния я разобрал с трудом:

Чтобы лучше были видны ухабы и выбоины, Клим включил дальний свет. Он сидел и сосредоточенно всматривался в дорогу.

— Сколько мы с тобой зря колесили и бензину сожгли, — сказал я.

— А тебе понравилась Лилия?

— Интересная...

— Вот я и думаю, что не все бабы красивые, привлекательные... Эх, доктор, а у меня в этой Счастливке любовь живет. Промчалось время одним солнечным деньком, спохватился я поздно.

— А мне казалось, что ты женат.

— Не женат. В нашем селе держал одну на примете, да она к односельчанам не расположена. Все приезжих высматривает. К твоему дружку симпатию имеет, да что-то он к ней не очень.

— Красивая?

— Надюха-то? — Клим цвиркнул сквозь сжатые губы в окно, — в порядке девка, ладная станом, да и лицом хороша... Но об этом, доктор, довольно. Прошу тебя, ты Мокеевичу о наших «кругах» не рассказывай...

— Мне что...

— И я об этом, что тебе. Ты правда в пастухи приехал наниматься?

— Правда.

Дорога раздвоилась. Клим нажал на тормоза.

— Куда ехать? Горючее кончается, надо подзаправиться.

Пока он заправлялся, я уснул.

Утром мы выехали к небольшому полустанку. На железнодорожной насыпи сидел какой-то человек и что-то делал. Солнце начинало пригревать. Клим остановил машину, мы вылезли из кабины, подошли к человеку и спросили, как проехать к трассе.

Он поднял краснощекое лицо, внимательно осмотрел нас полусонным взглядом, ответил:

— Через переезд, а там налево до самых Выселок. — Опустил голову, как будто задремал, но руки закручивали гайку.

— Где этот переезд? — спросил я.

— Во-он там, — не поднимая головы, продолжая закручивать гайку на рельсовых стыках, ответил он.

Я постарался догадаться, где же это «во-он там». В ту сторону посмотрел и Клим, потом мы стали изучать железнодорожную насыпь, но никаких признаков переезда не заметили.

— Растолкуй, пожалуйста, как нам все-таки к переезду попасть.

Человек бросил ключ, вяло улыбнулся:

— Весна. Припекает... Гайку, и ту крутить желания нет. Видать, приезжие?

По лицу стекал пот.

— Жарко. А вы ехайте прямо, — показал рукой вперед. — Жарко!..

На нем ватный стеганый пиджак, на голове шапка.

— Разденьтесь!

— И правда! — согласился он. — Во-от как разморило. Туды-сюды, а деньки летят, вот и май подкатил...

Мы тихо поехали вдоль железнодорожной насыпи.

— Гей, гей! — раздался голос. — Остановитесь!

Нас догнал человек.

— Забыл!.. — переводя дух, сказал он, — забыл... вам куда надо-то?

— На трассу выехать! — крикнул Клим.

— Ну, тогда все правильно, — расстегивая пиджак и помахивая шапкой, он добавил: — Только вот что, до переезда еще версты три. Городские привыкли к указателям, а там их нету. Брошено несколько шпал через пути, и все. Народ у нас смышленый, шофера бойкие... — Он попросил закурить. Берет желтыми, в мазуте, пальцами у Клима папиросу, надевает шапку и идет назад. И вдруг возвращается опять:

— Давайте-ка я вас провожу.

— Зачем?

Он задумывается.

— Да, зачем? — повторяет мой вопрос. — Весна, разморило... а папироску еще про запас дайте.

Клим сердито засопел.

— Дай, тебе что, жалко? — прошу я.

Он протягивает нехотя пачку с папиросами. Человек берет две. Добродушно усмехается, прячет папиросы в шапку.

— Вот теперь как бы веселей будет... Переезд прямо, ехайте и смотрите... А то, может быть, ко мне в гости заехаем, у меня баба исправная, угощения всегда есть. Спроси у любого, как живет Яшка-обходчик? И каждый скажет...

Не дослушав Яшку-обходчика, мы поехали.

Домой попали во второй половине дня. Клим подрулил к гаражу, и мы принялись разгружать запчасти.

V. Партизан

С Партизаном меня познакомил сам Ведрин.

— Савелий Фомич, вот это и есть твой преемник и мой друг Максим, студент.

Старик прищурил хитроватые глаза, обошел меня вокруг, окинул снизу доверху внимательным взглядом и зачем-то крякнул.

— Вот ему и передашь, Фомич, сложность своего ремесла. Он, поди, уже полынь от лопуха не отличит, — добавил Ведрин и, оставив нас один на один, заспешил на свой агропункт.

— Пошли! — хрипловато сказал Савелий Фомич, приглашая меня хозяйским жестом в поле.

Я пропустил его вперед и зашагал за ним следом по уже знакомой дороге.

Сегодня извилистые берега речки были пустынны. На какое-то время старик задержался на склоне, сошел с дороги, изучающе осмотрелся, поковырял носком сапога землю, и только после этого мы спустились в пойму.

В одном месте из серых зарослей прошлогоднего камыша подхватились два больших кроншнепа, ярко мелькнув белыми надхвостьями, понеслись к Митрохину кусту. От резкого взлета крупных птиц пересохшие метелки камыша брызнули желтоватым пухом. Савелий Фомич даже не взглянул на птиц. Он широко шагал, чавкая водянистой почвой.

— Вишь, как здеся травка проросла? — обратился он ко мне. — Неделю тепла — и встанет. А там, на сугреве, — показал он в сторону холмов беспалой кистью правой руки, — уже зелень. День, два — и можно скотину поманеньку пускать. Сначала туды, потом к Митрохину кусту, а тоды уже здеся, по пойме. — Старик вроде рассуждал сам с собой, но я знал, что он все говорит для меня.

На холмистых сугревах свистели суслики, в просторном, безбрежном небе гомонили перелетные гуси, теленькали жаворонки и высоко-высоко парила ширококрылая шулика, высматривая добычу.

— Мне Виктор Мокеевич сказывал, что ты маненько знаком с нашим ремеслом, — не то спрашивая, не то сообщая, продолжал Савелий Фомич.

— Немного знаком, — решил ответить я.

— Ага, ну да это по мне, это ладно... а ты сейчас в науке? Как Виктор Мокеевич, или в другой ветви?

— В другой.

— Ага, ну да, в другой так в другой, — он не стал интересоваться моим институтом. — Виктор Мокеевич, как прибыл к нам, все со стариками гутарил: «Где, когда, как сеяли? Какие урожаи снимали?..» — просто засыпал вопросами. Ну, думаем, пропали! Учен парень, учен, а знаний нетути. Одного разу возьми и скажи ему об этом: «Что ж ты все спрашиваешь и спрашиваешь? Чему ж тебя в институте учили?»

А он и говорит: «Ты, Савелий Фомич, не прав. Меня учили в больших масштабах, сейчас я работаю на вашей земле, должен я знать о ней все подробности?» «Должен», соглашаюсь я. Стали мы к нему присматриваться. Паренек дельный оказался. Во-он, в той ложбинке, посеяли мы горох. — Савелий Фомич опять показал своей беспалой рукой в сторону еле заметной впадины. — Землица там хорошая, влага даже в сухую пору держится. Вымахал он во-он какой! — старик показал с метр высоты от земли. — Все село на нем паслось. Иде кто-нибудь на бригаду, щипне.— Савелий Фомич, как все жители села Знаменки, нажимал в разговоре на буквы «е» и «я». — А ребятишки, так эти, как грачи, ну да, ага. Вдруг собирают собрание. Слышу, гутарят — агроном о горохе речь поведе, жаль ему, анчихристу, что ребятишки сластятся. Смотрю, правда, на собрании слово берет Виктор Мокеевич и говорит: «Что горох посеяли вблизи села, хорошо, ближе возить на ток, и что ребятишки сорвут по десятку стручков — тоже не урон. Урон в том, что топчут много и рвут с ботвой. Хочешь полакомиться — обери, сколько тебе надо, с краю. Мы края все равно скашивать на подкормку скотине будем...» Много тогда агроном дельного еще сказал. Все матери гавриков своих приструнили как следует, и дело с концом. Стали урожай убирать, по двадцать четыре центнера с гектара идет. Лучший в районе показатель, ну да, ага. Пришел наш агроном на поле, посмотрел, как иде уборка, и приказывает: «Глуши моторы! Много гороху ложится, большие потери!»

А тут председатель с газетчиком: «Почему стоим?» Потому, потому-то, ну да, ага... «Ничего здеся не придумаешь — работайте, ребята!» А Виктор Мокеевич — нет! Но послушали председателя. А когда он уехал, Виктор Мокеевич за свое. Остановил машину, ну да, ага. С председателем нашим шутки плохи. Он депутат самой Москвы. Пропал, думаем, парень!

А Виктор Мокеевич все над жатками колдует, опустил их по самому низу, подскребалы придумал, и как только роса выпала, пошли косить. Так у нас с этого поля по двадать восемь центнеров собрали. Случись, в тот год семян много в хранилищах на главной усадьбе померзло. Главного агронома сместили, а Виктора Мокеевича на его место...

Неожиданно Савелий Фомич сворачивает с дороги, идет, волоча за собой большие ошметки чернозема. Я следую за своим наставником. Он останавливается на том месте, где стоял прошлогодний стог сена, нагнувшись, разгребает остатки жухлой травяной трухи, набирает здоровой рукой этого мусора и, провеяв, всматривается в семена трав, смешанные с комочками земли. Расстелив свою куртку, Савелий Фомич начинает веять семена на куртку.

— Зачем это?

— В прошлом году травы поздно скосили. Здесь есть зрелые семена. Вот я наберу их, завтра по лугам раструшу.

С Савелием Фомичом мы расстаемся вечером. Весь день меня подмывало спросить, почему его Партизаном нарекли, но я не решился, чувствуя, что в этом прозвище таится какой-то смысл, может быть не совсем приятный для старика.

Праздничным мне показался этот вечер. На высоких тополях и ракитах у школы белели новые домики скворечников. Радостные скворцы, прихлопывая крыльями, то и дело приседая, трещали, свистели, щелкали клювом, казалось, что птицы пляшут «барыню».

Вдоль плетней и заборов кублились овцы, на зеленых лужайках, путаясь в веревках, взбрыкивали телята. Горький дымок, синеватый, легкий и прозрачный, нес в себе запахи деревьев, отдавал еле уловимым ароматом весны. Я проследил, откуда идет этот приятный дымок. Почти на каждом приусадебном участке, в огородах стелились разноцветные дымки и над кострами подпрыгивали яркие зайчики пламени.

Дверь была заперта, и я понял, что Ведрина еще нет. В избу я не пошел, сел на ступеньку крыльца, с наслаждением вдыхая деревенский воздух, задумался. Вспомнилось студенческое общежитие, субботний вечер, когда после занятий все почти студенты в комнатах. Одни готовятся на свидание, в кино, другие, не рассчитавшие свой бюджет и поиздержавшиеся раньше срока, собирают немытые молочные бутылки или просят друг у друга взаймы, чтобы как-то продержаться выходной день.

Постукивая приоткрытым бортом и взбивая пыль, по улице проехала полуторка Клима. О нашей поездке в Счастливку Ведрину я ничего не сказал, хотя он допытывался, почему мы задержались, сожгли много горючего. «Не халтурил ли шофер?..»

Я защитил Клима, правда, от мысли, что мы гоняли машину черт знает куда в такую горячую пору, да еще с запчастями, мне становилось неловко перед Виктором, но откуда мне знать здешние порядки.

Все же Ведрин, наверное, взгрел шофера, и он заподозрил как будто меня в доносе, потому что при встрече делал вид, что не узнает меня или не видит.

Своим подозрительным и обидчивым характером, безрассудностью Клим напоминал мне моего однокурсника Саню Смольникова. Тот тоже любил «чудеса» показывать.

— Старик, хочешь, с шестого этажа на первый на руках сойду?

— Сходи.

— А билет в кино купишь?

— Куплю, дуй, но если не сойдешь, билет и плюс ужин с тебя.

Саня сходил на руках вниз, брал пятьдесят копеек, а после несколько дней прислушивался, не осуждают ли, не насмехаются ли над ним.

Мимо нашего двора, туда-сюда, несколько раз прошла светловолосая, в нарядном ситцевом сарафане девушка. Первый раз она прошла с пустыми руками, второй — с пустым ведерком, а потом с полным.

Когда она незаметно рассматривала меня, я неожиданно повернулся к ней и шутя подмигнул. Девушка быстро опустила голову и заспешила. За этот миг я успел заметить, что лицо у нее очень милое.

— Надюха, — услышал я голос в соседнем дворе, — ты чего это взъегозилась?

— Я воды принесла... мам, а правда, что наш агроном нового пастуха завербовал?

— Гутарят по селу. Сегодня Партизан водил его на пастбища.

— Мам, дак я его видела, он еще совсем молодой, парень еще.

— Вот и хорошо, ловчее со скотиной управляться будет... Вот знать бы, каков он характером, а то как бы скотину не забижал...

Теперь я понял, почему так быстро распространяются слухи и почему в сельской местности любой секрет для жителей села не секрет. Люди здесь привыкли обо всем громко разговаривать. Разыскав грабли, я стал сгребать в кучу мусор и, когда куча стала большой, тоже устроил свой костер.

Когда стемнело, я приготовил ужин, накрыл на стол. Пришел Ведрин, усталый, обветренный, почерневший лицом. Садясь за стол, он сообщил:

— А Чикиринда не зря по лесу шастала, серьезные нарушители объявились, повадились из соседнего колхоза за соснами. В суд на них дело передали.

Я подумал, что сейчас самый подходящий а спросить у Виктора, почему Савелия Фомича зовут в селе Партизаном.

— Я слышал, что во время войны через Знаменку немецкий обоз проходил, — начал Виктор. — Савелия Фомича по инвалидности в армию не призвали, он остался дома.

Одна из обозных лошадей пристала. Солдаты стали ее бить, она упала совсем. Все это происходило у избы Савелия Фомича. Немцы выпрягли лошадь, подняли и привели ее на двор Савелия. Один из немцев зашел в избу и тут же вернулся. Ему не понравился беспорядок и многодетная семья Савелия, но лошадь он оставил: «Возьми, хозяин, коня. Завтра чтоб он работал».

Савелий Фомич снял шапку и, поклонившись немцу, поволок лошадь в конюшню. Немец пошел следом.

— Здесь у меня корова стояла, — сказал ему Савелий.

— Есть корова? — оживился немец.

— Нет, слопали.

— Если конь пропадет, будем вешать! Понятно?

— Понятно...

Ночью Савелий обмотал лошади голову мешками и кузнечным молотом оглушил ее. И повесили бы Савелия, если бы не подоспели наши. Как только его освободили, он пошел к командиру и стал требовать награду. «Я партизан! — шумел Савелий. — Вот ту пушку, которую бросили немцы, если бы я не убил лошадь, они бы уволокли ее». — С тех пор Савелий Фомич и остался Партизаном.

Больше недели мы с Савелием Фомичом стерегли стадо. Он по-прежнему заходил на то место, где стояли стога сена, собирал семена трав, а потом рассевал их по лугам. Он как бы делал две работы. Когда мы были у леса, старик набирал из-под листвы ядреных желудей, лущил сосновые шишки, находил семена березы и клена, а потом распихивал их в землю по оврагам, на опушке. То тут, то там можно было видеть березки, сосенки и коренастые дубки, поросль клена. По ракитнику вдоль речки можно было судить, с какой настойчивостью старик занимается лесонасаждением. Вот стоят большие раскидистые деревья, они видны с любого конца луга, рядом поменьше, там еще меньше — кое-где совсем небольшие, а вот колья с первыми побегами, их Савелий Фомич воткнул в прошлом году.

— Дереву, как человеку, — нелегко вырасти. То болезни всякие, то паводком снесет, то скотина стопчет, а то и сам человек выдернет или сломает... Без дерев нельзя, без дерев земля пустая.

Рассаживает Савелий Фомич и молодняк, для этого у него в поле саперная лопата припрятана.

Любуясь Митрохиным кустом, я не раз думал, что, может быть, и его насадил какой-нибудь Митроха, вроде Савелия, а легенду об алчном помещике — истребителе лесов люди позже придумали. Если присмотреться к молодым перелескам, то можно не один из них назвать Савельевским. Даже в той стороне села, где живет Савелий Фомич, избы стоят как в парке. Ее так и называют — Галчанкой, а другую сторону — Знаменкой.

Глядя на Савелия, я тоже стал рассеивать всякие семена по пустырям. И чем больше я занимался этим делом, тем больше появлялось у меня интересу к лесонасаждениям, я даже понял, что за подобным занятием длинный день пастуха пролетает незаметно.

Помогал нам присматривать за стадом лобастый, серой масти кобель Заливай, он был из породы кавказских овчарок.

Заливай всегда выбирал возвышенное место и оттуда неусыпно наблюдал за коровами. Стоило какой-нибудь буренке отбиться от стада, как Заливай басовито гавкал, и если корова не возвращалась, кобель тут же прекращал своеволие.

— Помощничка-то мне какого сын с Кавказа привез, — довольно улыбался Савелий Фомич. — И подпаска никакого не надо. Заливистым он был в щенячей поре, это сейчас таким басовитым стал.

Дни шли, а старик все откладывал свою поездку к сыну. Я понимал, почему он это делает. Савелий Фомич вводил меня во все подробности пастушьей работы, приучал Заливая ко мне и знакомил с хозяевами скота. Да и решительности у него, как подметил Ведрин, с приходом весны поубавилось.

Сыновей у Савелия Фомича было семеро, и все они жили в разных концах страны.

— Ну да, ага, вот ведь как получается, — рассказывал старик, — разлетелись во все стороны. Один в Иркутске, другой в Магадане, в Душанбе, в Калинине, в Бельцах, в Новочеркасске, а этот вот, последний, самый младшой, где-то с белыми медведями. Ну да, ага, как будто им в одном месте тесно было.

Я знал, что Савелий Фомич и старуха его с большой любовью относятся к младшему.

— Те все улетали как-то незаметно. Чуть встал на ноги — и подался. А Федька, младшой-то, очень болезным рос. Замаял нас со старухой. На шестнадцатом годе только окреп. Вымахал — богатырь! — Последнюю фразу Савелий Фомич всегда выкрикивает.— Ну да, ага, окончил он десятилетку при нас, да еще год в колхозе работал. В армию забрали, там и пошел по военному делу. Сейчас капитан уже. — О младшем сыне старик готов говорить днями.

Последнее время я собирал и выгонял стадо один. Старик убедился, что я всерьез готов подменить его, устраивали Фомича и наши симпатии с Заливаем. Кобель относился ко мне официально, я тоже не напрашивался на дружбу.

О том, что Савелий Фомич наконец-то собрался и уезжает к сыну в Заполярье, я узнал от Виктора.

— Ну что, — сказал Ведрин, — тебя можно поздравить, теперь ты хозяин стада, вся власть перешла в твои руки! Завтра Савелий Фомич первым автобусом чуть свет отбывает со старухой за Полярный круг. Сегодня он раскланялся со всеми своими близкими. Об этом во все услышание объявила Чикиринда.

— А мне он ничего не сказал?

— А чего тебе еще говорить, он ведь все объяснил, все сделал.

— Верно, все объяснил, все сделал, — согласился я с Виктором. Но все равно и после сказанного у меня осталось недоумение. Сегодня он приходил на луг и был со мной до обеда, и на тебе — уезжает!..

Ночью пошел дождь, в темноте вспыхивали короткие молнии, гремел гром, и струи воды были сильные, о силе их я судил по шуму дождя и хлестким ударам в оконные стекла.

Слушая дождь, я думал о Савелии Фомиче, надеялся, что старик из-за непогоды отложит свою поездку и мы с ним все обсудим.

Утром чуть было не проспал. Случайно открыл глаза, а за окном уже стояла светлая синева рассвета.

Чтобы не разбудить Виктора, я схватил одежду в охапку и выбежал во двор.

Село уже проснулось. У колодца скрипел коловорот, звякала цепь о дужки ведер.

В соседнем дворе разговаривала Надюха со своей матерью, слышно было, как мягко, сквозь взбитую пену пробивались струи молока в подойник. «Раз ведро полное, значит, дойка кончается. Надо спешить», — определил я. Плеснул в лицо пригоршню колодезной воды, быстро оделся и побежал к крайнему дому Чикиринды. «Неужели это та самая Надюха, о которой мне говорил Клим?..»

Однорогая корова, с продырявленными ушами, песочной масти, шла мне навстречу. Я выстрелил кнутом несколько раз — сигнал, что пора выгонять скот.

По восходу солнца, как учил меня Савелий Фомич, я определил, что день будет ведреный. Стараясь идти по траве, я то и дело стряхивал с хлюпавших отсыревших кед комья грязи.

У последних дворов Галчанки я нарочито шел медленно, все еще надеясь, что покажется Савелий Фомич. Коровы прошли дворы, село осталось позади, ни старика, ни собаки не было. Тогда я посвистел, вызывая Заливая. Кобель не шел, и я погнал стадо один.

К одиннадцати часам солнце стало припекать. Влажная земля парила, белесое марево, словно большие озера, плескалось у горизонта.

Коровы вроде ошалели. Одни лезли к реке, другие — в сторону леса, а некоторые норовили удрать в село.

Особенно отличалась однорогая, с продырявленными ушами, корова Чикиринды. Она, словно ее хозяйка, следила за стадом. Вот отделился от стада сухопарый, с белыми залысинами пегий бычок Климка, задрал морду, понюхал ветерок, дующий со стороны деревни, и подался по свекольному полю. Только я завернул его, а однорогая туда же. Вот черная вислоухая, с белыми кругами вокруг глаз, словно в очках, корова директорши школы. Эта одна не уходит, ведет за собой несколько телят и телок. И опять я, стреляя кнутом, мчусь по пахоте наперерез, возвращаю их к стаду, а Чикириндина уже на пахоте.

Бегал я с одного края на другой как угорелый. К полдню проклял все на свете. «Ну, теперь кончилась моя райская пастушеская жизнь, надо просить кого-нибудь в помощь...»

Обед мне принесла соседка Надюха. Я увидел ее, когда девушка уже была на лугу. Она приближалась ко мне с опущенными в землю глазами. Подойдя почти вплотную и не подымая головы, сказала: — Я вам обед принесла. Сегодня наша очередь кормить вас, — протянула мне плетеную сумку с едой.— А почему вы за завтраком не зашли?

— Проспал... очень спешил, — я нехотя взял сумку, отошел в сторону. Набегавшись за коровами, я так устал, что есть не хотелось, а тут еще жара.

— Вас Надеждой зовут? — спросил я соседку.

— Надюхой... Надеждой, — смущаясь, ответила она.

— Может быть, мы вместе пообедаем, — пригласил я ее.

— Нет, я поела, — она взяла мой кнут, который я оставил рядом с ней, и, волоча его по траве, пошла заворачивать отбившуюся от стада корову.

Безаппетитно прожевывая душистые, теплые пирожки, я наблюдал за стадом. Коровы спокойно щипали траву, как будто их подменили. Надежда, бросив кнут, собирала цветы. Короткий, сшитый по моде сарафан ее высоко подымался, обнажая загорелые стройные ноги до тех мест, где загар тускнел перед белизной тела.

Я отвернулся и увидел, что однорогая корова Чикиринды опять, задрав голову, направилась к селу. Не успел я встать, как раздался сердитый лай Заливая.

Корова тут же вернулась к стаду. На душе у меня сразу посветлело. Я взял оставшиеся пироги и понес их собаке. Заливай сидел, как всегда, на возвышенности. Я протянул ему пирог, он отвернулся, я бросил его, он отошел в сторону и покосился на меня.

— Ничего, как-нибудь поладим, — сказал я ему, — работать-то нам вместе.

Возвратив Надежде сумку и поблагодарив ее, я попросил:

— Приходила бы чаще...

Девушка зыркнула на меня большими светлыми глазами, закрыла лицо букетом цветов и спросила:

— А вам агроном ничего обо мне не рассказывал?

Я видел, как у нее покраснели уши.

— Не-е рассказывал...

— А мне некогда. Я сейчас в институт готовлюсь...

— В какой?

— На учительшу пойду, — она повернулась и побежала на взгорок, размахивая плетеной сумкой.

VI. Виктор Ведрин

Присматриваясь к другу, я пытался определить, насколько он изменился. Ведь не виделись мы с ним больше двух лет... Каждый из нас на каникулах занимался своим делом.

Рос Виктор Ведрин в многодетной шахтерской семье. Отец у него был человек запойный, работал всегда до получки, а получив деньги, пил несколько дней подряд. Держали его на шахте из-за того, что специалист он был незаменимый, да и какой начальник осмелился бы уволить человека, у которого куча детей.

Помню, шел однажды дождь, мы, спрятавшись под навесом дома, ждали, когда он кончится. По улице, не обходя лужи, шатаясь из стороны в сторону, плелся человек; когда он приблизился к нам, мы узнали отца Виктора. В лужи он лез специально, потому что за собой на шпагате тащил крупную, привязанную за голову селедку.

— Мокей, зайди, переждем дождь! — пригласил его Виктор.

— Не-е-когда. Детям подарок с получки несу, — не узнал он Виктора.

Я так хохотал, наблюдая, как отец, выбирая поглубже лужи, волок селедку, что Ведрин обиделся.

— Ну, чего ржешь? — больно шлепнул он меня по носу. — Зато он добрый, никогда нас не обижает! А работает как?..

Я понял Виктора и только поэтому не дал ему сдачи.

Учился Виктор хорошо, но слыл «сорвиголовой». Правда, все его проделки не переходили в зло.

После выпускного вечера, распив припасенное на этот случай вино, целой ватагой мы отправились «лындать» по улицам поселка. Силы нам было девать некуда, а душа жаждала подвига. Забаву мы нашли в том, что вырывали со столбами частные лавочки, которые стояли под двором у каждого, и складывали их в кучу на видном месте, во дворе самой сварливой бабы — Боризихи.

Таская лавочки во двор Борзихи, мы покатывались со смеху, представляя, что будет, когда утром женщины пойдут на базар и увидят свои лавочки.

Перетаскав лавочки и насмеявшись вдоволь, мы продолжили свой путь. Навстречу нам, пошатываясь, шел какой-то человек.

— Ребята, давай его разденем, а завтра вернем одежду!

Я не понял, кто предложил эту шутку, но среди ребят она вызвала бурное одобрение. Все кинулись ловить человека, тот, почуяв недоброе, бросился наутек. Вскоре его настигли, сгребли и стали стаскивать одежду. В этот момент вмешался Ведрин, он с такой злобой стал расшвыривать ребят, что те опомнились и отпустили человека, а на другой день только и было в поселке разговору о банде грабителей.

Доведи мы шутку до конца, вряд ли удалось бы нам оправдаться перед милицией. К счастью, и человек оказался приезжим, с перепугу он не запомнил наши лица. С тех пор мы стали относиться к Ведрину, как к старшему.

В поселке говорили о нем, как о человеке, который сам вышел в люди.

— Не знаю, Максим, — говорил мне Виктор, — все мои братья подались, как и батя, на шахту, а меня тянет в село. Люблю, когда пахнет землей, свежей соломой, нравится мне чистое деревенское утро, широкие поля, трели жаворонков. А есть ли почетнее профессия, чем профессия хлебороба. Жаль, что бабка умерла, теперь и поехать в деревню не к кому. А зимой как хорошо. За окном метель, мороз трескучий, а ты сидишь у комелька и наблюдаешь сквозь щели заслонки, как пляшет вихрастое пламя...

Случалось, Виктор целыми днями пропадал в степи, поэтому я не удивился, когда узнал, что он поступил в сельскохозяйственный институт.

По тому, как здесь, в Знаменке, ко мне относились жители, можно было судить, каким уважением пользуется у них Ведрин. А Чикиринда при каждой встрече расписывала мне достоинства друга: «Он, Вихтор-то, надысь, такую пшеницу вырастил, что фуфайку бросишь на нее, и лежит та фуфайка, как на припечке — колосья не прогнутся. А почему? Да до Вихтора-то удобрения ляжали кучами, а как разбросают, дык все поля лищаями покроются. Зярно-то даже птица не клевала, так от няго мылом разило... Учен парень, хозя-ин! Тольти чтой-то он с девчатами не корогодится? Ты бы взбодрил яго, ды в клуб, али на ферму к девкам загузынились бы...» Я сказал Чигиринде, что Виктор не какой-то вертихвост, у него девушка еще в институте учится.

Мой довод вызвал неожиданную у бабки реакцию: «Да ты что это, с ума спятил?! Дак она уведё его из нашего колхоза. Из-за энтой девицы мы такого агронома потеряем!..»

Кое-как с трудом мне удалось успокоить бабку, сказав ей, что девица непременно сама приедет к Виктору. Чигиринда малость поостыла, но от своего не отступилась, она стала меня уговаривать: «Ты знай, что для нас лучше будет, если он нашенскую девку засватает. По приезду яму Надюха нравилась. Видная девка, ладная станом, умна, а хозяйственна — не приведи господь!.. Чтой-то случилось между ними, охолонул он к ней. Дак ты похваливай девку-то. Она ведь соседка ваша — всегда на виду».

Чтобы окончательно меня задобрить, еще в бытность Савелия Фомича сунула нам к обеду Чикиринда пол-литра водки.

Савелий Фомич, обнаружив бутылку, стал выговаривать старухе. Делал это он украдкой от меня, но я стоял под ветер и все слышал: «Ты что это, Чикиринда, обалдела, ум повысох? Виктор Мокеевич не пьё, а Максим друг его. Что ж, ён разве позарится на ету отраву? Смотри, Чикиринда, Виктору Мокеевичу сообщу, ён углей тебе каленых за воротник всыпет!..

Больше Чикиринда не покупала водку.

С Виктором мы встречались поздно, перекинемся несколькими фразами за ужином — и спать на сеновал. И ему и мне вставать приходилось до восхода солнца. Не успеешь как следует сомкнуть глаза, а уже начинают зоревать голосистые певни. Первым нарушал дремотную тишину рассвета осиротевший петух Савелия Фомича. Может быть, и до отъезда пастуха пел он первым, ведь по должности его хозяин обязан просыпаться раньше всех — этого не знаю. Я тогда не обращал внимания на то, чей петух зорюет первый, а вот несколько дней назад проснулся по звонку будильника, чтобы накормить Заливая дома, потому что в поле из моих рук ничего съестного кобель не брал. Во дворе Савелия Фомича я услышал звонкий, переливчатый голос петуха, который с тех пор запомнился и сквозь сон первым доходил до моего сознания.

На днях Виктор вернулся с поля раньше обычного, приготовил ужин, убрал в избе не хуже домовитой хозяйки, и не успел я переступить порог, заявил:

— С севом покончили! По этому случаю я истопил баньку, у Чикиринды взял бадью квасу. Сегодня, пастух, банный день. — Ведрин сиял. — Париться будем с веничком, хочешь с дубовым, хочешь с березовым.

Я выбрал березовый, а Виктор остановился на дубовом.

— Люблю, когда дубом пахнет... Ты помнишь, какой дуб в нашем дворе?

— Ну, как же не помнить.

— Обживусь маленько, заберу сюда стариков, хватит им там в одиночестве мыкаться.

— А поедут они сюда?

— Ко мне поедут...

Вытерев ноги о высокую сырую траву, мы вышли в предбанник. На старинной, из мореного дуба лавке искристо белели льняные полотенца, расшитые замысловатыми узорами. Виктор бережно их отодвинул.

— Подарок хозяйки. Все время берег, таких сейчас в магазине не купишь.

На другом конце лавки стояла небольшая, литров на десять деревянная бадейка, рядом литровый березовый ковш.

Из-под плотно прикрытой двери, ведущей в баню, в самом низу жидко просачивался белесый дымок.

Виктор то и дело посматривал на меня и улыбался. Я старался угадать причину его доброго настроения: то ли оно от сделанной большой работы, то ли он так любит русскую баню...

Раздевшись, мы юркнули в баню. Горячий пар колюче шибанул в лицо. Из глаз потекли слезы, перехватило дыхание. Я было повернул назад, но Виктор могуче крякнул:

— Благодать-то какая! Эх, Максим, какое наслаждение придумали наши предки, — он посмотрел на меня, — что это ты рот раскрыл, словно курица в жару?

— Душно, — выдавил я.

— Сядь вон на ту лавку у двери. Обвыкнешь, сразу поймешь, что к чему.

Я сел на лавку, а Ведрин принялся хлопотать: налил в два больших медных таза из огромного котла кипятку, страстил его холодной колодезной водой из бочки, стоявшей в углу. Один таз вылил на себя, а другой выплеснул мне на голову.

Через несколько минут я стал привыкать к банному климату. Заметив это, Виктор веником начал плескать воду на раскаленные галыши каменки. Вода взрывалась клубами пара, громко шипела. Слышно было, как гулко гудела плита, потрескивая смолистыми сосновыми кореньями, которые Виктор специально припас на банный день.

— Ну, как, пастух?..

— Терпимо...

— Ну-ну. Пора поработать веничком. — Он еще добавил пару, взял свой дубовый веник и ловко захлестал себя по упругому, мускулистому телу. Узорчатые листья прилипали к коже и темнели, словно бабочки рядом с розовыми полосами, которые оставлял веник.

— Ну, ты, художник, не переусердствуй.

— Душа меру знает. Давай-ка, горожанин, я тобой займусь. — Он тут же окатил меня такой горячей водой, что я подумал о злом умысле Ведрина. Не успел я открыть рот, как на мою спину посыпались хлесткие удары, Виктор стегал меня и березовым и дубовым вениками.

После веников тело не ощущало жары, и дышалось легче.

Ведрин выпил ковш квасу и принес мне. Холодный и резкий, он приятно отдавал липовым цветом, освежал.

Виктор еще подбросил в плиту дров и поднял такой пар, что мне показалось, будто я сижу в бочке с молоком. Я лег на горячую лавку, а он полез на полку под самый потолок.

После всех банных процедур мы выскочили в предбанник и по очереди окунулись в бочку с холодной колодезной водой.

На улице я почувствовал такой прилив силы, что сгреб в охапку Ведрина и несколько минут таскал на руках по двору.

— Ну и битюг! Откормили тебя колхозники, — покачал головой Ведрин. — С такой силищей шел бы ты в тракторную бригаду...

Скрипнула калитка, и во дворе показалась бабка Чикиринда.

— С легким парком вас, ребята.

— Спасибо, бабушка. Квасок у вас хорош!..

— Всей попили?

— Подчистую.

— Дык я ящо навела. В воскресенье милости прошу, Виктор Мокеевич.

— Спасибо, приду. Заходите в дом.

— Дык некогда... я вот по делу к Максиму. Деньги тебе принесла, — она протянула мне небольшой газетный сверток, перевязанный суровой ниткой.— За весь месяц, все отдали, задолжников нетути.

Я спрятал сверток в карман.

— Сочти.

— Верю.

— И на этом спасибо, — она поправила длинными сухими пальцами выцветший в горошек платок. — Просили ящо вам передать, что все довольные — не хуже Савелия за скотиной смотришь, не рубцуешь, не полосуешь зря.

— Стараюсь...

— Старайся, старайся! Дык я пошла, — Чикиринда раскланялась.

— Первую получку положено обмыть, — сказал я, когда Чикиринда вышла со двора.

Виктор поморщился.

— Не люблю примитивов. — И, чтобы разрядить неловкое молчание, потому что фраза его меня задела и я насупился, добавил: — Завтра приезжают к нам московские артисты, в клуб пойдем.

Деньги я бросил в ящик стола.

За чаем Виктор затеял разговор о технике:

— По штату мне не положено за машинами присматривать, но не могу видеть, как обращаются варварски с техникой. Относились бы к тракторам и комбайнам по-хозяйски, им бы сносу не было, а то гоняют до тех пор, пока подшипники полетят. А не так давно получили мы самоходные шасси-75. Машина нужная, но выхлоп отработанного газа сделан так, что бьет комбайнеру прямо в лицо. За смену он так его наглотается, будто в душегубке побывал...

— Во куда хватил, — не вытерпел я, — заводских конструкторов начинаешь критиковать.

— Орясина это, а не конструктор! — Он снисходительно улыбнулся, кивнул на полку с книгами: — Там есть книга «Деловая Америка» Смелякова. Возьми, почитай коровам вслух, они и то...

— У них ли нам учиться, — перебил я Ведрина.

— Хорошее перенимать не зазорно.

— Ну, а как председатель-депутат на технические беспорядки смотрит?

— Терпит... а вообще, у других похуже. Он у нас мужик-хозяин. — Виктор встал, давая понять, что разговор окончен. Я с сожалением отправился на сеновал, мне казалось, что разговор только начинал завязываться и о чем-то нужном мы не договорили.

На следующей неделе несколько дней подряд Ведрин приходил с поля раньше меня. Что он дома, я замечал издали. В вечерних сумерках в окнах желтел, как подсолнечное масло, свет, заранее я знал, что Виктор приготовил ужин и ждет меня. Но сегодня он сделал больше: на спинке стула висели наглаженные мои парадные брюки, рубашка. Виктор тоже был при параде.

— Намечается культпоход? — спросил я.

— Сегодня в клуб, — оживился Ведрин. — Давай, пастух, смывай дорожную пыль, лопай побыстрее, и айда. Вечером приезжают к нам профессиональные артисты из Москвы. Председатель им триста рублей отвалил...

Если считать время по местному, то, несмотря на ранний час, у клуба толпилось порядочно народу. Спешили занять места получше, хотя клуб располагался в большой избе. Одеты все были по-праздничному.

Виктор чинно, за руку здоровался с мужчинами и приветливо кивал женщинам.

Когда мы проходили мимо пестрой стайки девчат, среди которых я сразу заметил Надюху, Ведрин весело подмигнул им:

— Привет, девчата!

Девушки дружно ответили, а Надежда зарделась и стеснительно опустила глаза.

Колхозники в основном ждали приезда артистов на улице. В клубе несколько человек забивали «козла», и двое, примостившись с краю длинного, отполированного до блеска костяшками стола, играли в шахматы. Поздоровавшись с «козлятниками», мы подсели к шахматистам.

Когда приехали артисты, в клубе было густо накурено. Зеленоватый дым плотно клубился под потолком, туманцем застилал сцену.

Артисты — их было трое — смело прошли мимо публики на сцену и, пошептавшись между собой, решили тут же начинать.

Лупоглазая, коротко подстриженная девица в мужских джинсах откашлялась в кулак, а гитарист в черном смокинге спросил так, чтобы слышала публика, у заведующего клубом, есть ли в клубе фоно? Заведующий развел руками и отрицательно покачал головой.

— Чудак, — не вытерпел Виктор, — да ты спроси у человека как следует. — И добавил, обращаясь к заведующему клубом: — Да он спрашивает о пианино.

— Пианино есть, — оживился тот. — В школе оно, если надо, мы сейчас доставим...

— Обойдемся без фоно? — обратился гитарист к третьему, в замшевой куртке артисту. Артист одернул свою замшевую куртку, сделал реверанс завклубу — «мерси!» Худощавый и длиннолицый, с крупными кривыми зубами, он легко прошел по сцене к самому краю.

— Начинаем концерт! — объявил он и опять одернул свою замшевую куртку, очевидно за тем, чтобы обратили внимание и оценили, какая она необычная. — Сегодня у вас в гостях артисты Москвы! Певица Людмила Золотова, композитор, автор популярных песен, которые исполнялись по радио и в кино, племянник известного писателя! — Артист неистово выкрикнул фамилию композитора и скромно назвал свою. — Все мы будем петь. — Он объявил название песни, кивнул композитору, племяннику известного писателя, а тот зазвенел на гитаре. Концерт начался.

Пели все. Людмила Золотова, композитор, длиннолицый, широко обнажая кривые зубы.

Публика с недоумением, а большинство со снисходительными улыбками кивали на артистов:

— Таких хрипатых певцов в нашем селе с сотню наберется. Кой их черт из Москвы тащил?

— А председателя нету!..

— Пойдет он такую лабуду слушать...

— Жаль, что наши люди столь терпеливы, а то бы забросать их тухлыми яйцами, в следующий раз они бы подумали о халтуре. Я пошел, — Виктор встал.

Я остался с надеждой высидеть до конца, но конец наступил неожиданно. Длиннолицый нашептывающим речитативом затеял бесконечную балладу. Мужчины сдвинули к стенке стулья заднего ряда, вытащили столы и застучали в домино. Публика стала расходиться.

Артисты, ни грамма не смущаясь, тоже удалились.

Выйдя на улицу, я постоял у корогода, парни и девчата обсуждали одежду артистов, прически, как будто перед ними выступили с показом мод. Постояв еще немного, я направился домой. Вскоре я услышал, что сзади меня кто-то идет. Замедлив шаг, я решил пропустить его вперед.

— Здравствуйте! — я узнал голос Надежды.

— Ну, как концерт? — Она пошла рядом.

— Плохой.

— Как им не стыдно? Я бы на их месте сгорела со стыда! Смотреть и то неловко. Вот бы им вместо пшеничного хлеба подать из мякины небось возмутились бы до Кремля, а мы все терпим.

Как-то незаметно мы заговорили о другом и, когда подошли к дому Надежды, я с умыслом прошел мимо. У своей калитки я тоже не остановился, хотя видел в окнах свет. Надежда как будто увлеклась разговором, и мы не торопясь направились к Галчанке.

Воздух в этой стороне деревни стоял прохладнее и чуть-чуть отдавал сыростью, сады большими темными клубами, похожие на облака, обтекали белые квадраты изб. В садах еще не угомонились соловьиные трели, но исполнялись они с большими паузами, чем прежде.

— У вас здесь здорово! — вырвалось у меня.

— Ой, как я раз подалась к сестре в город, побыла там неделю, домой потянуло — сил нет. Были минуты — казалось, век не увижу свое село! Уехала, даже сестру не дождала с работы, чтобы проститься...

— Виктору здесь тоже очень нравится, — вспомнил я о Ведрине.

Надежда как-то вдруг потерялась, исчезла ее бойкость, легкость, с которой она вела разговор. До упоминания о Викторе она просто светилась. Почувствовав, что я уловил перемену в ее настроении, она замолчала, отчего появилась какая-то неловкость.

— Знаешь, как я сюда приехал? — спросил я.

Она покачала головой. Мне только этого и было надо. Я в таких красках стал распространяться о поездке на крыше и всех приключениях, что у Надежды заблестели глаза. Она то осуждала грозного милиционера, который снимает меня с крыши, то радовалась, что отпустил он меня с миром, и хвалила старшего лейтенанта:

— Вот бывают же такие хорошие люди, вот бываю-ют!..

Расставались мы с ней настоящими друзьями. Напоследок она спросила меня:

— А не скучно одному в поле?

— Да как тебе сказать... — замялся я, — мне было тягостно. Я читаю, но когда вижу человека, хочется подойти, поговорить. Даже вот с бабкой Чикириндой, которая мне обед приносила, по душам толковали битых два часа. Она все рассказывала, «скольти ей годов пришлось мыкаться без хозяина дома».

— А я к тебе беспричинно приду, — сказала Надежда.— Выберу время и приду. Сейчас луга цветут, и у реки так здорово! Покойной ночи! — пожелала она.

В избу я не стал заходить, чтобы не разбудить Виутора, без единого шороха поднялся на сеновал.

— Чего крадешься? — раздался из темноты голос Ведрина. — Иди поешь.

«Черт возьми, действительно хочу есть как волк, — подумал я, возвращаясь. — Виктор, наверно, лежит с открытыми глазами и все представляет артистов-халтурщиков, завтра председателю выговаривать будет, такой он человек. Как-то надо потолковать с ним о Надежде, узнать, что между ними произошло».

Судя по времени, спать мне оставалось не больше двух часов.

VII. Цветут луга

Прошел самый длинный день лета. Вечером мы, как обычно, говорили о хлебе насущном. Ведрин почему-то убеждал меня в том, что человек должен заработать свой кусок хлеба честно. Я всегда с удовольствием слушал Виктора, дивился его въедливости и жадности, с которой он относился к работе.

— Вить, а что, если бы все так работали, как ты, что бы было?

— Порядок во всем, — улыбался он.

— Ну, а если бы вообще не было таких?

— Остался бы ты, Максим, бюрократом, жил среди негодяев и подлецов. — Эту фразу Виктор сказал очень серьезно, и я понял, что дела его со словами не расходятся.

Разговор этот состоялся в начале моего приезда, и, глядя на Виктора, я все больше и больше убеждался, что он не старается быть хорошим специалистом и человеком. Все он делает не напрягаясь, не играя, делает ради того, чтобы жилось лучше не только ему, но и всем окружающим. С ним легко спорить, потому что он открытый. Живут такие люди сложно и трудно, но никогда не озлобляются, встречают трудности, как должное.

Сегодня разговор у нас не клеился, я почти не слушал друга, весь день ждал, что придет Надежда, но она не пришла, мысли мои были заняты догадками: почему?

Какие были отношения у ней с Ведриным? Вначале я решил поговорить о его отношениях к Надежде в открытую, потом почему-то стал убеждать себя, что с ней вроде удобнее затеять подобный разговор, тем более что она своими вопросами о Викторе сама дает повод. Если они в ссоре и спросить об этом Ведрина, он может заподозрить, что я питаю симпатию к Надежде. Была еще одна причина, толкавшая меня на разговор с соседкой: после вчерашнего вечера меня просто тянуло к ней. В крайнем случае, если у них серьезные отношения и они на время поссорились, я их помирю...

В таком духе я рассуждал весь день. «Придет ли она завтра? Может быть, вызвать ее на улицу и спросить?..»

— Ты меня не слушаешь? — спросил громко Ведрин.

Я замялся.

— Ну, ладно, мечтай. Мне в одно место надо наведаться по очень важному вопросу. Если я задержусь, не волнуйся, — он накинул на плечи куртку, хлопнула дверь.

— Вот те и раз... — вслух сказал я. — Ведрин сам пошел к ней. — Эти слова прозвучали так, как будто их произнес не я.

Долго мучился от бессонницы в эту ночь, под майкой то-то ползало. Пользуясь карманным фонариком, я несколько раз внимательно осматривал простыни, подозрительно относился к каждой соринке, крошеву сена, попавшему на постель. Ничего живого мне не попалось. Постель была чистая.

После долгих мучений сон обрушился мгновенно, я уснул так крепко, что не слышал пения петуха-будильника, не слышал, как Чикиринда стучала палкой в калитку и в дверь избы. Проснулся я после того, когда бабка появилась на сеновале и зашумела:

— Эй, проснись! Ай преставился? — Услышав голос старухи, я встал. — Вот пень-колода, стадо-то я уже собрала. Собака со стадом в луга пошла. Что эт ты, ай занемог? Дык я фельшара призову и за коровами присмотрю.

— Проспал я, бабушка.

— Эдак и белый свет проспишь...

Я быстро оделся, выскочил на улицу и задворками пустился догонять стадо.

Настиг я его в километре от села. Заливай осуждающе покосился в мою сторону, свернул на обочину и побежал чуть впереди.

«Вот это спал, собаке и то не понравилось, хорошо, что Чикиринда выручила». Но, несмотря на неприятный этот случай, настроение у меня было хорошее. Виктор помирился с Надеждой, теперь Чикиринда возрадуется, да и мне не придется страдать от «угризации» совести.

Стадо подходило к лугам, большое солнце выкатывалось на горизонте, редел туман, с каждой минутой все ниже и ниже прижимаясь к земле. Над туманом показались золотистые луковицы церкви, они ярко блестели и были похожи на елочные игрушки, лежащие на вате. Коровы спускались в лощину, заполненную туманом, становились призрачными, исчезали совсем.

Я замер на холме, любуясь красотой утра.

Но вот туман постепенно рассеялся, растворился. Под яркими лучами разноцветно заискрились луговые цветы, только над речкой еще вздымалась кисейно-белая полоса пара, повторяя все изгибы русла.

Коровы разбрелись, зримо выделяясь на пестро-цветастом лугу. Заливай выбежал на противоположный склон холма и улегся среди ромашек.

Спустившись вниз, я стал всматриваться в то место, где лежала собака. «Тоже не доспал». Но предположение мое не подтвердилось, присмотревшись, я увидел высоко поднятую собачью голову с остро торчащими ушами — он следил за стадом.

Солнце пригревало, и я направился к реке, решив искупаться. Неожиданно я увидел, как навстречу мне шла девушка, она размахивала букетом цветов.

— Здравствуй, Максим! — сделала отмашку букетом. — Я ж говорила, что скоро зацветут луга. Ой, как здорово они цветут!

Я даже не сразу поверил, что предо мной Надежда. «Неужели Ведрин не у нее был?»

— Ты что такой обалдевший!.. Ой, как здесь красиво!..

Она размахивала букетом, крутилась юлой, сарафан ее надувался колоколом. Устав, она опустилась наземь, легла на спину и, раскинув руки, глубоко дыша, стала смотреть в чистое небо.

Я опустился рядом, преодолев оцепенение, спросил:

— Ты одна?

— Как одна? — не поняла она и тут же спросила: — А тебе не жалко, что коровы топчут цветы?

— Для коров это трава, и они ее едят.

— До которой части луга разрешен выпас?

— До тех высоких ветел.

— В этом году на меньшей части разрешили, а в прошлом Савелий Фомич пас по всему лугу. А знаешь, Максим, что эти луга спас твой друг, Виктор Мокеевич?

— Как он их спас?

— А так, соседние колхозы все луга свои распахали и засеяли многолетними травами. В первый год травы в рост человека вымахали. В нашем колхозе тоже решили распахать. Тут Виктор Мокеевич и заупрямился. Стал доказывать, что в большую воду весь чернозем с лугов снесет. Его и в райком таскали, и в область. Пока шли споры, пришла зима, а весной такая вода была, что со вспаханных лугов всю почву смыло, один песок остался. Вот пройди за лес, на эти луга, сейчас там только колючки растут.

— Виктор соображает в таких делах. Не зря в институте штаны протирал.

Мы помолчали, а потом я спросил:

— А что у вас с Виктором было?

Надежда покраснела, даже мочки ушей стали малиновые.

— Он что-нибудь тебе рассказывал? — сухо спросила она.

Я понял, что зря спросил ее об этом, но деваться было некуда:

— Меня как-то Чикиринда просила, чтобы я вас помирил!

— Вечно эта Чикиринда сует свой нос куда не следует! — окончательно рассердилась девушка. — А она тебя не просила, чтобы ты помирил меня с Климом?!

Я молчал. В небе чисто звенели жаворонки, басовито гудели шмели, жужжали пчелы.

Надежда повернулась на бок, взяла у меня книжку и стала листать ее.

— Ни одной картинки... я такие книги не люблю.

— Хорошую книжку определяет содержание.

— Сама знаю, что содержание. Ну, а если мне хочется посмотреть на людей, о которых пишут книжки, представить какое-нибудь место.

— Ты представляй в воображении.

— Я так не умею представлять. Запомню человека по картинке, и таким он остается в памяти.

Она встала, оправила сарафан. За дальним лугом на полях широко плескалось марево, усиливалась жара. Коровы ближе и ближе подходили к реке, появились мухи и разноцветные слепни.

— А ты не хочешь искупаться?

Надежда дернула плечами.

— В этом году я еще ни разу не купался в речке. Вода, наверно, лед... Вот в пруду давно с Климом сезон открыли.

— А ты знаком с этим страдальцем?..

— Почему страдальцем?

— Он ко мне сватов засылал. И я ему отказала. — Она весело посмотрела на меня, но увидя, что я не намерен зубоскалить над Климовой неудачей, продолжала: — Мне тоже не пришлось в этом году искупаться, хотя погода давно теплая, и я здесь почти каждый день. Давай откроем сезон.

Неприятный разговор забылся.

— Пойдем в большой плес, только давай подходить к плесу тихо. Там много рыбы, сейчас она стаями сверх воды ходит. Вот такие есть! — Надежда развела в стороны руки.

— Откуда ты знаешь, что там такая рыба?

— У меня брат любит рыбалку. Сейчас он служит, а когда был дома, так мы с ним пропадали на рыбалке. Я ему и завтрак, и обед сюда носила.

К омуту мы шли через густую высокую осоку, почва под ногами мягко пружинила, пузырилась.

— Ты не спеши, а то я порежу осокой ноги.

Она взяла меня за руку. У меня была настолько широкая ладонь, что длинные тонкие пальцы ее не сгибались. Я осмелел и взял ее за руку сам, на мягкой теплой ладони почувствовал цепочку твердых горошин-мозолей.

— Ты работаешь?

— Заведую избой-читальней.

— А откуда мозоли?

— Уборку сама делаю, дома маме помогаю по хозяйству, в горячу пору в поле работаю. На прополке свеклы, осенью на уборке.

У омута земля стала тверже, мы осторожно приближались к разросшемуся кусту ольхи. Надежда отыскала чуть заметный просвет среди ветвей, осторожно выглянула и подтолкнула меня. От удивления я чуть не вскрикнул. Черные косяки разных по величине рыб медленно плавали сверх воды.

— Вот бы удочку! — не удержался я.

— Хочешь, принесу? — улыбнулась Надежда. — Завтра на утренней заре буду здесь. — Вдруг она швырнула цветы в омут. Они еще не долетели до воды, а рыба мгновенно исчезла.

Мы обогнули куст и вышли на пологий берег с песчаной отмелью. Желтовато-белесый песок с жиденькими кустиками водорослей стелился под водой, покрывал весь изгиб берега до самого обрыва. За обрывом речка сужалась, круто огибала слоистый, похожий на ореховый пирог выступ. Над выступом свисал корявый куст лозины, уцепившись длинными корнями, словно паук лапами, за темный слой выступа.

— Под тем обрывом брат всегда копал мотыля и ловил руками раков,— перехватив мой взгляд, сказала Надежда. — На мотыля хорошо берет плотва, карась, а на шейку рака — язь и линь.

— В доме рыбака бы тебе работать, не в избе-читальне. Раков там много?

— Проверь. Так я пошла, а ты купайся.

— Разделились? Мы так и не договаривались.

— А за стадом кто будет смотреть? Ты не забывай о своих обязанностях, вдруг Чикиринда нагрянет?

Я понимал, что шутливые отговорки имели свою причину. Надежда стеснялась меня.

Приятно было ощущать под ногами теплый песок, мягкий, словно войлочный коврик, мох. Я разбежался и нырнул, вода показалась такой холодной, что перехватило дыхание, обожгло тело. Быстро вынырнув, я выскочил из ледяной воды. Там, где остались мои следы, в мутноватой дымке заметались сотни мальков, число их увеличивалось с каждой секундой, и вот в образовавшуюся стаю неожиданно ударила темная, похожая на торпеду щука — мелкие рыбешки брызгами рассыпались над водой.

То ли от теплого солнца, то ли от холодной воды тело приятно пощипывало, и необыкновенный прилив сил побуждал к каким-то действиям.

Я быстро поднялся на выступ обрыва. На склоне холма стояла Надежда и смотрела в мою сторону. Помахав ей рукой, я бросился с обрыва. Больно стукнувшись ногами о глинистое дно, я подумал: хорошо, что прыгнул не головой. Глубина здесь небольшая, вода не казалась такой холодной. Я решил поохотиться за раками. Ближе к берегу на дне лежали коряги, остатки обрушенного выступа. Нащупав ногой подлаз, я нырнул. В руки ударила крупная рыба, но я прижав рыбу, взял ее под жабры.

Когда я вынырнул, над головой раздалось восклицание:

— Господи, ну и ума у вас!..

На выступе стояла Надежда.

— В прошлом году один такой храбрец прыгнул здесь и сломал шею, до больницы не довезли...

По виду и поведению девушки можно было безошибочно определить, как она отнеслась к моему дурацкому прыжку.

— Все рассчитано! — крикнул я. — Прыжок совершен ради этого зверя! — Я швырнул рыбу на берег. Надежда даже не посмотрела на нее, а появившийся Заливай брезгливо покосился на рыбину и ушел прочь.

— Ну, будешь купаться? — не сдавался я.

— Ой, так это ж Чикиринда! — вместо ответа раздалось сверху. Надежда мгновенно исчезла.

Я выбрался из воды, на холме стояла бабка Чикиринда и, держа ладонь козырьком, всматривалась в нашу сторону. Я оделся и пошел к ней.

— Кто это там с тобой? — встретила она меня вопросом. — С кем это ты был?

— С русалкой!..

— Ить ты, атаман какой! Так-то о друге беспокоишься?

— Так!

— Дык, я Вихтору-то все раскрою!

— Раскрывай, бабушка, давно пора.

Чикиринда в сердцах положила к моим ногам белый аккуратный узелок:

— Завтрак принесла, голодный ведь... — повернулась и пошла.

Когда Чикиринда скрылась, из-за куста ольхи показалась Надежда.

— Вот накаркала сама себе. Теперь раззвонит на все село...

— Ну и пусть звонит.

— Ты не знаешь, как у нас любят языками потрепать. — На минуту девушка задумалась, как бы взвешивая последствия нежелательных разговоров, затем махнула рукой:

— Ладно, переживем. Да, а где же твоя рыба?

Я кинулся отыскивать в траве пойманную рыбину. Надежда тоже стала помогать мне:

— Вот твой голавль, — она вытащила из травы рыбину. — Он еще дышит. С килограмм будет.

На руках девушки голавль лежал смирно, изредка приподнимая жаберные крышки и обнажая красные лепестки жабр.

Я положил его на отмели в воду, быстро срезал прут лозы и, сделав из него кукан, опустил голавля поглубже.

— Все равно уснет, — заметила Надежда.

— Минут через десять посмотришь, какой он будет. — Я поднял с земли узелок Чикиринды.

— Есть хочешь?

— А чем она тебя угощает?

— Сейчас посмотрим.

В узелке оказалось несколько вареных картошин, два соленых огурца, яички, кусочек ветчины, несколько пирожков и бутылка домашнего кваса.

— Снеси квас пока в речку, привяжи на конец кнута и опусти поглубже, пусть остынет, а это все съедим, — распорядилась Надежда. — Квас и пирожки у нее очень хорошие. Ты знаешь, что Чикиринда — лучшая кухарка в нашем селе? Когда она еще работала в колхозе и готовила обеды на полевом стане, вокруг за километр так вкусно пахло, что не у каждого хватало терпения дождаться обеденного перерыва. На днях начнется сенокос, общим котлом будет заведовать бабка Чикиринда. Ты, как пастух, в эти дни будешь обедать с косарями, вот тогда узнаешь, какая она кухарка.

После завтрака Надежда купалась, а я присматривал за стадом, потом мы собирали цветы, и с большим букетом я проводил ее до самого холма. За это время стадо подошло к воде, коровы полезли пить и, напившись, остались по брюхо стоять в воде, а некоторые даже плавали или забрели так глубоко, что торчали одни рогатые головы.

Впереди всех стояла очкатая корова директорши школы, и тут же однорогая бабки Чикиринды.

По высокому солнцу можно было определить, что время обеденное, скоро придут хозяйки, разберут своих кормилиц, и над лугами покатится звон жестяных доенок.

С наступлением жары прекратили скрип дергачи, сейчас затихли жаворонки, и не слышно луговых коньков, только неутомимые пчелы продолжали монотонно жужжать, обследуя каждый цветок.

После ухода Надежды в просторных лугах стало пустынно, от жары и тишины клонило ко сну, время тянулось медленно, и, чтобы не заснуть, я решил искупаться еще раз.

Сейчас в Москве духота, пустынно в студенческом общежитии. Разъехались на каникулы все мои товарищи. Саня Смольников небось, как сдал последний экзамен, в тот же день укатил в свою деревню Селезенкино.

Уезжая домой, он не сдавал свои вещи в хранилище, а таскал «добро» за собой. «Добром» он называл стеганое ватное одеяло на красной сатиновой подкладке, с пестрым разноцветным лоскутным верхом, две пуховые подушки, деревянный сундучок с висячим замком и голосистую гармонь-ливенку.

На лекциях Саня сидел за первым столом и, приставив ладонь к уху, внимательно слушал. Стоило профессору произнести что-нибудь невнятно, как Саня тут же переспрашивал, сбивая некоторых профессоров с мысли и вызывая хохот аудитории.

— Товарищ студент, если вам что не ясно, зададите вопрос после лекции, — объясняли Сане правила поведения профессора.

— Но я «заюшенный», — настаивал на своем Смольников.

Не все знали значение слова «заюшенный», и нам приходилось объяснять, что Смольников недослышит. Весело было в такие минуты в аудитории. Тут вспоминались и пуховые подушки Смольникова, и гармоника-ливенка, сундучок с замочком. Саня не обижался на остроты и подковырки во время лекций, зато злился, если кто подковыривал его в компании или один на один. Учился он хорошо, почти все сессии сдавал «на отлично» да и на гармонике, несмотря на плохой слух, играл — заслушаешься.

Добродушие, отходчивость и доверчивость Смольникова защищали его от злых шуток и насмешек. Иногда Саня из деревни Селезенкино был душой студенческих компаний.

Вот бы Смольникова сюда, с ним не соскучишься... что, если бы наш Саня и Лилия из Счастливки вышли бы на сцену в селе Знаменка... — мечтал я и неожиданно посмотрел на часы. Был полдень. Стайками стали появляться сноровистые, неутомимые хозяйки, спустившись с холма, они рассыпались по лугу, отыскивая каждая свою корову.

Я заметил, что Чикиринда пришла вместе с матерью Надежды, та специально подогнала ко мне поближе Буренку, и я несколько раз ловил на себе ее изучающий взгляд.

Вспомнив о голавле, я отправился к речке, голавль ожил и, заметив меня, юрко зашмыгал на кукане, того и гляди сорвется. Долго не раздумывая, я резко выдернул его из воды и, завернув в узелок с бутылкой, молча отдал Чикиринде.

В тот же вечер Виктор сам заговорил о Надежде:

— Приходила ко мне мать Надежды. Расспрашивала о тебе, главный вопрос — не женат ли ты? Я сказал, что нет. После этого она малость успокоилась. Смотри, здесь ко всяким встречам относятся серьезно...

— Вить, а что у вас было с Надеждой?

Ведрин как будто ждал моего вопроса. Он посмотрел мне в глаза, пожал плечами:

— И тебя Чикиринда проинформировала?.. А что у нас могло быть, девушка она интересная, рвется в институт. Приходила по-соседски за книгами, за советами, как готовиться к вступительным экзаменам. Погоди, она еще и тебя замучает расспросами об институте... да, несколько раз ходили с ней на речку, в лес. Меня удивляло, как она чувствует природу, и я советовал ей поступать на биологический...

Виктор замолчал.

— И все? — спросил я.

— А что еще? У меня, Максим, есть невеста, и к тому же в сельских нюансах я быстро разобрался. Вот и вчера я ездил в город, разговаривал по телефону со своей дорогушей...

— Как-то она ведет себя странно, когда в разговоре упоминаю тебя, — продолжил я разговор о Надежде.

Виктор засмеялся:

— Ну, если так обстоит дело, придется объясниться до конца. Однажды на речке мы с ней попали под грозу. Гроза была сильная, с ослепительно-яркими взрывами, временами мне казалось, что рядом рвутся снаряды. Надюха упала на колени и с таким усердием стала молиться, что я хохотал до слез. С тех пор всякие отношения между нами прекратились... Смотри, Максим, мать их двоих вот с таких лет, — Виктор опустил руку ниже стола, — без отца подымала.

— Ведрин всегда остается Ведриным. Проведал бы меня на рабочем месте, приходи, пока луга цветут.

— Надо вырваться, — Виктор устало потер виски, повторил: — Вырваться, пока цветут луга.

VIII. Сенокос

Несколько раз в пойму приходили односельчане, осматривали травы, тот луг, на который я не пускал стадо. Осмотрев, шли дальше, на большой колхозный луг.

По законам, издавна существующим здесь, косить начинали колхозный луг, а после приступали к своим делянкам.

Чикиринда говорила, что и мне положена делянка.

— Пастуху завсегда выделяют сено. Савелия нетути, значит, тебе надел.

— Зачем он мне?

— Савелий продавал.

— Я же сказал, что не нужен,

— Не нужен, скот стопчет...

После того как Чикиринда рассказала матери Надежды, что видела нас вместе, Надежда ко мне больше не приходила. Виделись мы мельком или через забор, когда она была во дворе; или на улице в то время, когда я возвращался со стадом.

Бабка Чикиринда делала вид, что о нас она никому не обмолвилась ни словом, старалась при каждой встрече со мной о чем-нибудь заговорить, хвалила мое усердие.

Колхозный луг косили почти два дня, и в эти дни тарахтели трактора, стрекотали самоходные сенокосилки. Два дня утром накрапывал дождик, вызывая беспокойство у сельчан. Но, несмотря на внушительные тучи, при восходе солнца дождик прекращался, и ясная погода устанавливалась до вечера.

На третье утро дождика не было совсем, и трактора тоже не появлялись в лугах. Меня угнетала необычная тишина, с непривычной желтизной и бесконечными рядами скошенной травы луг. Птицы растерянно пересвистывались, даже назойливый скрип коростеля раздавался редко.

Взошло солнце, и на лугу появились женщины. До самого вечера над лугами не умолкали их голоса. То веселые, то протяжно-грустные песни, которые они пели, создавали настроение, наводили на разные думы. Я старался угадать, пришла ли на луг Надежда? А женщины ходили по лугу, будто водили хороводы, растянувшись длинной цепочкой вдоль скошенных рядов. В белых косынках, в белых кофтах, они были похожи на вереницы лебедей. Я решил подойти к ним поближе, надеясь на встречу с Надеждой.

— Пастушок, а пастушок!

Меня окликала одна из девушек, ворошивших сено. Все остальные остановились, повернули лица в мою сторону. Девушка, окликавшая меня, передвинула косынку почти на затылок, обнажая загорелое веснушчатое лицо, сверкнула белозубой улыбкой и добавила:

— Тебе привет от бабки Чикиринды!

Грянул смех. На смех оглянулись женщины из другого ряда, идущие немного впереди.

— Зачем же от Чикиринды? Ему привет от Надюхи! — Опять захохотали, и тут же голос позвал: — Надюх, а Надюх, твой пастушок приблизился. Оглянись, Надюх!

— Так уж и мой... — услышал я знакомый голос Надежды, она ворошила сено во втором ряду. Надежда украдкой зыркнула в мою сторону. Косынка у нее шалашиком, надвинута на самые глаза, лица и глаз не видать, торчит небольшой русский нос, круглый подбородок.

Насмешки сыпались беспрерывно. Надежда быстро заработала граблями, чтобы отделиться от группы, я видел, Как ритмично вздрагивали ее светлые, с овсяным отливом волосы, покачивался легкий стан.

— Пастушок, а пастушок?..

Оглушительно стрельнув кнутом, я кинулся подворачивать коров, приближавшихся к скошенному лугу.

— Пастушок, а пастушок! — преследовали меня девичьи голоса и задорный смех.

Отогнав подальше стадо, я выбрал погуще ольховый Куст, достал книжку, устроившись в холодке, принялся за чтение. Со стороны колхозного луга продолжали доноситься веселые выкрики и смех, все это мешало мне сосредоточиться, я отложил книгу, позвал к себе собаку. Заливай нехотя приблизился и, видя, что я лежу в тени, улегся рядом.

В полдень девчата затеяли купание. Видно было, как они, размахивая косынками, неслись к реке. Вскоре раздались всплески воды, и над речкой поднялся такой визг, гам, что, наверное, слышен был в Знаменке:

— Галька, конопатая кобыла, да утопишь ее! — доносились ко мне выкрики. — Бугая бы тебе!..

— Давай бугая!..

— А его и в стаде нетути!

— Нинух, залезай! Вода па-арная-я!.. Залезай голяком, мы его так нашарахали, что небось за три версты убег!

Степенные молодухи и женщины постарше, которые вначале сгребли сено в копну и уселись под ней отдыхать, не выдержали, потянулись к речке.

Жара усиливалась, слабый ветерок, который хоть немножко освежал, утих, коровы шли к воде. Через полчаса начнется обеденная дойка, я оставил книгу под кустом и направился в большой плес, чтобы искупаться.

После ведреных дней на скошенном лугу наметали стога. Закончив уборку колхозного сена, приступили нарезать делянки сельчанам. Разделом руководила неутомимая Чикиринда. Одетая во все черное, похожая на галку, она саженем отмеряла, а два мужика вбивали тонкие колышки с красными бумажными флажками. Мне тоже выделили участок, я сказал об этом Виктору.

— Ну, правильно сделали, — ответил он. — Раньше частный скот пасли пришлые пастухи, наши все зарабатывали в колхозе пенсию, им всегда выделяли сена.

— А Савелий Фомич как же без пенсии?

— Он пасет четвертый сезон, у него стажа на две пенсии хватит. Отдай участок Надежде.

Я посмотрел на Виктора, думая, что он шутит, но Ведрин говорил серьезно.

Я вышел во двор, у соседей ярко светились окна, квадраты света дотягивались до плетня и лежали на зеленой траве. Там за кисейными шторами кто-то ходил, и по двору металась тень.

Перепрыгнув через плетень, почувствовал под ногами хруст стеблей, запахло помятой ботвой помидоров. Осторожно перемещаясь в сторону, наткнулся на твердую тропинку, и по ней на ощупь вышел к высокому крыльцу.

Робость стала одолевать меня. Чтобы не раздумать, решительно толкнул дверь. Звякнула щеколда, и я очутился в прохладных сенцах. Следующая дверь — в избу приоткрыта, полоса света падала на широкие полки, под которыми стояла кадушка.

— Кто там? — спросила мать Надежды. — Заходите.

— Здравствуйте! — появился я на пороге.

Рядом с матерью стояла Надежда с ведерком в руках. Она на миг растерялась, покраснела, опустила голову.

— Здравствуйте! — мягко ответила мать. — Проходите. — Не видя растерянности дочери, она взяла у нее из рук ведерко и вышла.

— Проходи, — повторила Надежда, жестом руки приглашая в горницу и светлея лицом.

— Что это с тобой, такой подвиг совершил? — она улыбалась.

— Какой подвиг? — не понял я.

— Ну, вот пришел... мать и то опешила.

— Я на мать не смотрел, зайти решил... вот и зашел.

— Зря не смотрел на мать, она на тебя обижается. Говорит, если бы ты нужна ему была, он хотя бы со мной здоровался, а то как увидит, так глаза в землю. И мне за это взбучку устроила. У нас заведено: если появится даже незнакомый человек в селе, все ему при встрече «здравствуйте» говорят...

— Строгая она у тебя, — попытался я оправдаться, — стеснялся я ее. Мне участок травы выделили, косить надо, а я не умею, хочу вам его отдать. Скажи матери, пусть косит...

Я понимал, что несу ерунду, чувствовал, что обижаю Надежду, ведь пришел я к ней. Но она рассмеялась:

— Ты хотя матери такое не скажи, мы со своим участком едва управляемся. Виктор, наверно, надоумил?

Я не ответил на этот вопрос.

— Я сейчас покажу тебе свои тетради, посмотри, — она подошла к этажерке, завешенной расшитыми полотенцами, нашла толстую общую тетрадь, подала мне. — Сочинения мои по русской литературе...

Взяв тетрадь, я сел за стол, стал читать предложения, написанные ровным, круглым почерком.

Надежда села напротив и затаила дыхание. Я слышал, как вошла мать, как она переливала молоко из ведерка в кувшин, потом гремела посудой. Я не отрывался от тетрадей, добросовестно, даже придирчиво следил за изложением. За час с лишним все прочитал.

Мать сидела на лавке и теребила клеенчатый фартук, стол в прихожей уже был накрыт. Посреди множества тарелок возвышалась темная бутылка, круглый высокий каравай домашнего хлеба. Запах малосольных огурцов, укропа, тертого хрена аппетитно распространялся по избе. Я невольно сглотнул слюну.

— Грамотно пишешь, толково, — оценил я сочинения Надежды.

— Она и школу с медалью золотой...

— Мама! — нахмурилась Надежда, но мать уже вытаскивала из ящика желтого комода почетную грамоту и коробочек с медалью.

Посмотрев медаль, возвратил матери, она бережно положила на место. Надежда недовольно покосилась на мать, а та, думая, что я не вижу, подмигнула ей, счастливо улыбаясь: Мол, мы тоже не лыком шиты!»

Я попытался отказаться от застолья, последовала неловкая пауза, после которой стало ясно, что отказываться — значит не уважать хозяев.

Надежда подтолкнула меня к столу.

— Садись, не ломайся.

— Максим, можно мне вас так называть? — спросила мать.

— Можно.

— Матушку мою Феклой Артемьевной величают, — представила мать Надежда. — Наконец-то вы познакомились. — Она взяла бутылку, поставила передо мной граненый стакан. — Вишневая настойка изготовлена по «засекреченному» рецепту распивается по особо важным случаям...

— Уймись, — попросила мать.

Надежда поставила перед собой тоже стакан, матери рюмку, налила всем.

— За встречу и знакомство!

Мы выпили, после чего закуска почти вся была пододвинута ко мне:

— Ещь, Максим.

Я ел все, что ко мне пододвигали: холодец с хреном, тушеную картошку, соленые огурцы, нажимал и на блины со сметаной.

От выпитой настойки аппетит креп, шумело в голове.

Фекла Артемьевна расспрашивала о родителях, учебе, интересовалась, куда я дену заработанные деньги. Один раз в разговоре, обращаясь к ней, я ошибся и назвал ее Свеклой Артемьевной. Она вроде не заметила, но Надежда, прикрыв ладонью рот, смеялась.

Фекла Артемьевна мне понравилась, я с уважением смотрел на ее обветренные большие руки, широкие плечи, дивился, как она разговаривает, и мне хотелось спросить се, почему она запретила приходить Надежде в луга?

Поздно ночью я извинился за неожиданное появление, поблагодарил за гостеприимство. Надежда проводила меня до калитки, протянула руку:

— Спокойной ночи, Максим! Вот ты и побывал в гостях у тещи...

Я привлек ее к себе, поцеловал в горячие губы, она неумело ответила мне и метнулась к порогу. Долго еще я стоял у калитки соседей, надеясь, что Надежда вернется и я ей расскажу, как я ее люблю и как понравилась мне ее мать. Но свет в ее окнах давно погас, давно перестали брехать собаки, успокоенные воцарившейся тишиной. Мне было грустно и радостно. Радостно оттого, что наконец я встретил девушку, которая мне нравится, а грустно оттого, что самая приятная встреча оказалась такой короткой. Я уже хотел было вернуться, постучать Надежде, да вовремя одумался: «Пора и честь знать...»

Утром разбудил меня Виктор:

— Жених, вставай, испей рассольчику, ибо Чикиринда на тебя в обиде и второй раз не выгонит стадо.

— Зачем мне твой рассольчик, Чикиринда...

— Тогда все отлично. — Он сдернул с меня одеяло и окатил холодной водой. Я кинулся к Ведрину, но он ловко увернулся, и я полетел с сеновала вниз.

Во многих дворах хозяев уже не было, по улице села шли люди с косами, граблями, в узелках несли снедь, бидоны с квасом. Женщины — в белых косынках, кофтах, цветастых сарафанах, мужчины тоже в белых рубахах, и все они направлялись в луга. В конце села меня ждала бабка Чикиринда.

— Вот те струмент, — вручила она мне косу. — А это положи в карман, — протянула точильный брусок, молоток, кусок железяки. — Портки не свалятся? — дернула меня за пояс.

— Зачем все это? Я же не умею косить!..

— Обучим. Вихтор Мокеевич тоже нонче придет в луга, он и обучит. А нет, дык Фекла Артемьевна. Она, ох, и ловкая баба, а косит, что твой огонь жжет. Мужику не угнаться. Коров гони на отаву. Теперь, пока сено не уберем, там будешь пасти.

На лугу звенели косы, некоторые делянки светлели прокошенными прогалинами. Кто еще не начинал, спешил отбить, оправить косу.

Глядя на серьезные, сосредоточенные лица, на сильные, уверенные взмахи влажно сверкающих кос, хруст срезаемой травы, появлялось жгучее желание взять в руки косу и идти, пробивая себе путь в густой, росной траве, до самого горизонта.

«Фьють-фьють, фьють-фьють!» — свистели напуганные перепела, уводя свои выводки в овраги и в густой кустарник ольхи.

«Вжих-вжих!» — сбивая траву и высекая искристые росные капли, ритмично пели косы.

«Длень-длень, длень!» — стучал седенький старичок, отбивая на небольшой наковаленке косы.

Я отогнал коров на убранный луг, повесил кнут на шею и пошел к старичку. Он не обратил на меня внимания, прищурив зеленовато-желтые глаза, из-под белых бровей придирчиво осматривал отбитую косу. Осмотрев, провел с обеих сторон жала, чуть притрагиваясь оселком.

— Здравствуйте! — кивнул я, когда старичок поднял глаза. Вместо ответа он пристально посмотрел на меня своими колючими, зеленовато-желтыми глазами, опустив взгляд, погладил лопатистую белоснежную бороду:

— Чтой-то не признаю. — Увидя в руках косу Чикиринды, добавил: — Это наладим.

Я отдал ему косу, опустился рядом на траву. Старичок осмотрел ее со всех сторон, поерзал на плетенном из ивовых прутьев табурете, затюкал молоточком. Постучав немного, спросил:

— Литовка бабки Чикиринды?

— Ее.

— А ты кто будешь?

— Пастух.

— Где же Савелий Фомич? Партизан где?

— К сыну на Север уехал.

— Угу, — гукнул старичок, дескать, все понятно, опять застучал молоточком, очень точными, плотными ударами.

В женщинах, проходивших мимо, я узнал Надежду и ее мать. Надежда, отстав немного, всматривалась в ту сторону, где паслись коровы. «Меня высматривает».

Старичок легонько брусочком пошаркал по косе и протянул ее мне:

— Готова дочь попова...

— Сколько вам должен?

— А нисколько. Я с Чикириндой сочтусь.

— Как с Чикириндой?

— А так. Спасибо, паря, мне на ету тему с бабами приятней гутарить.

Он встал, маленький, сухонький, похожий на белозубого турухтана. Модная нейлоновая куртка, белая рубашка, темные брюки в полоску и большие серые валенки с глубокими галошами — так был одет старичок. Кивнув мне на прощанье, он поскургыкал к каким-то женщинам.

Среди высокой травы белели косынки, кофты, торчали вихрастые головы мужиков.

Пока я соображал, как мне быть дальше, со стороны села подкатил «газик», из него вышел Виктор Ведрин в голубом спортивном костюме. Увидев меня, он вытащил из багажника косы и направился ко мне.

Почти все утро Виктор учил меня косить. Мы работали рядом, он то и дело останавливался, подсказывал, чтобы я не рвал косу, не захватывал много травы, косил без напряжения.

— Быстро устанешь, если так будешь напрягаться.

Но я уже устал, усталость все больше и больше сковывала мышцы, и я крепился из последних сил, старался отвлечься. Сочные стебли, подсекаемые косой, как бы приседали и в тот же миг отбрасывались в сторону, обнажая зеленовато-желтые корневища, сквозь которые просвечивал влажный чернозем.

Виктор понял, что я устал.

— Коровы твои как разбрелись. Пошли, подвернем и кваску у бабки Чикиринды попьем, очень пить хочется.

Бабка показала, где стоит у нее квас, и поспешила к своим большим котлам, в которых она готовила обед для всех, кто находился на лугу.

Жара усиливалась, косить перестали. Одни пошли в тень под стог, другие к речке. Под стог подвезли в деревянной бочке родниковую воду.

— Надо попить, пока холодная, — сказал Ведрин.

— Только пили и опять пить.

— А мы не сразу, отдохнем, до обеда подремим.

У бочки с водой я увидел старичка, который отбивал мне косу.

— Вот видишь, и Сверчок-старичок тут как тут. Сейчас затеет разговор, как было раньше, что на этих лугах они брали по сто пудов сена с гектара.

Сверчок-старичок налил из бочки большую глиняную кружку воды, и редкими глотками отпивая, внимательно осматривал телегу. Под стогом среди людей я заметил Надежду, ее мать и Чикиринду.

— Ну, что это за телега, скрипит, оси горят, а сбруя — кобыле и той стыдно, — вслух рассуждал Сверчок-старичок. — До-ожили! Вот раньше, если бы я имел такую телегу, мне бы хватило ее на десять лет, а то и больше...

— Откуда телега будет хорошая, — перебила старичка Чикиринда, — работал на ней Андрей Семенов месяц и ни разу не смазал...

— Чем смазать, носом, что ли? — взвинтился Андрей Семенов, который оказался тут же.

— Нечем? Ишь ты, нечем, банку-то с солидолом домой уволок.

— А ты не волокешь! — выкрикнул Семенов.

— Волоку, но не то, в чем артель нуждается. Ты кроме банки с солидолом и супонь с чересседельником уволок. Супонью вот портки подвязал, а чересседельник небось бабе отдал...

— Ха-ха-ха! — раздался залп смеха. — Ай да Чикиринда, ну и бабка, все знает! Сы-шик заокиянский!..

Андрей Семенов на всякий случай одернул рубаху.

— Дак что же ты рубаху одергиваешь! — наступала Чикиринда. — Ну-ко, покажи, штой-то там у тебя за ремень?

Андрей Семенов еще раз одернул рубаху, недобро зыркнул на Чикиринду, зло сплюнул и повернулся к Сверчку-старичку.

— А ты, дед, спомни, как сам работал в колхозе? Спомни, как удобрение зимой возил и кучами с воза спихивал?

— Я же тогда со-овсем окоченел, замерз со-овсем. И не знал я, что добрение это пользу дает...

— Окоченел, замерз! — возликовал Андрей Семенов.— А поле все в лишаях было — это замерз?! А государство, а колхоз за удобрение деньгу какую отвалил? Результат каков? Там, где ты его свалил, вся озимь погорела! — торжественно заключил Семенов.

— Что ты, дядя Андрей, вспоминаешь такой давний случай? — вступилась за Сверчка Надежда.

— А ты, ты чего встряешь? — Андрей Семенов совсем распалился. — Все вы сейчас грамотеи пошли, научили вас, так вы рады, лезете стариков учить, а сами во что делаете! Из колхозов бежите? Небось вон сколько из села умотало!

Надежда виновато потупилась.

— И ты туды же рыло воротишь! — почти взвизгнул Семенов.

— А чего же ты, лешай седатый, свою дочь в город выпроводил? — вмешалась Чикиринда.

Этот случай вспомнился сразу. Утром, как всегда, я собирал стадо. Бригадир на председательском «газике» мотался по селу, распределяя рабочие наряды. Я видел, как он остановил девушку с чемоданом, которая шла с седоволосым мужиком — Андреем Семеновым.

— Все же едешь? — спросил девушку бригадир.

— А что ж ты думаешь? Если не дал справку, так я сидеть в колхозе буду! Уеду и без ней, не имеешь права молодежь в селе держать! Тожеть мне еще!

— Таких, как ты, надо еще в пролетарском котле варить, — повторил бригадир газетную фразу.

— А тебя в самогонном аппарате! — выкрикнула девушка.

Бригадир чертыхнулся, в сердцах махнул рукой, выдал:

— Вот когда мы поиздыхаем, посмотрим, что вы в городе жрать будете! Хоть все уматывайте, мать вашу так!..

Семен стоял вроде постороннего и, когда окончилась перепалка, вяло сказал:

— Дак на автобус опоздаешь, девка.

После того как опять вступила в разговор Чикиринда, Семенов замолчал, чувствовалось, что он избегает перебранки с бабкой.

— Закурить бы, — мечтательно сказал он, как будто не было никакого спора и перебранки, — Слышь, Сверчок, угостил бы самосадом.

— Под стогом, что ль, курить собрался? — доставая курево, заметил Сверчок-старичок. — Вона куда пойдем. — Он махнул сухонькой рукой.

Они отошли от стога, закурили.

— Ты что, борова по весне продал? — спросил Сверчок-старичок.

— Продал, — ответил Семенов Андрей, — по весне еще продал...

— Сотни полторы взял?

— Кой черт полторы. Сотню с десяткой, и ту с трудом.

— А боров был порядочный?

— Что бык! Думал заколоть сам, да вот сын из армии явился, кое-что купил ему ды девке в город отдал.

— А ты в солдатах был, чтой-то я не припомню? — изменил разговор старик.

— Не пришлось по состоянию здоровья, если б был, в эту дыру не вернулся...

— Дыра-то она дыра, да только кто ее штопать будет!.. — осерчал Сверчок-старичок.

А под стогом разговаривала Фекла Артемьевна с незнакомой женщиной в ярком цветастом сарафане.

— ...Бригадир у вас — головастый мужик! — восхищалась Фекла Артемьевна.

— Ваш-то хуже, что ль? — в свою очередь поинтересовалась женщина в ярком сарафане.

— Да не плохой, были хуже еще. Этот пьет, но пьяным в овраг не падал и в речку на лошадях не заезжал...

Мы попили холодной воды, от которой слегка заломило зубы, и позвали Надежду купаться. Она согласно кивнула.

— Вихтор Мокеевич, вы куда? Обед готов, — забеспокоилась Чикиринда.

— Мы окунуться, — ответил Виктор.

— Надюх, покличь там всех. Вот рельс не привезли, и позвонить не во что... — сокрушалась Чикиринда.

— Я пойду выполнять просьбу бабушки, — сказала Надежда. — Не прыгайте с обрыва! — Она заспешила к речке.

— Хороший она человек, — похвалил Надежду Ведрин.

Я промолчал, потому что определение «хороший человек» было пустым звуком, для меня она была радостью, жизнью.

Из-под ног выпорхнули и закружили вокруг нас чибисы, тревожно и жалобно покрикивая. Виктор свернул немного от болотца, обошел заросли пахнущей мяты.

— Куда это ты? — поинтересовался я, видя, что идем в другую сторону от купающихся.

— Понимаешь, забыл плавки. Поплаваем в одиночестве.

«Лучше даже, что мы будем одни, — подумал я, — там из-за этого гама и шума помечтать некогда». А мечталось мне в это время легко. Я лежал на теплом песке, смотрел в бездонное летнее небо и представлял, как сегодня ночью мы с Надеждой останемся у костра вдвоем и я буду рассказывать ей о шумном большом городе, об институте. Окружать нас будет ночь, густой запах подсыхающего сена, резкий скрип коростелей.

— Во-он, видишь, летит спутник, или это метеорит?..

— Какой метеорит? — спросил меня Ведрин. — Ты что это?

Я понял, что заговорил вслух, и, не отрывая глаз от светло-синего неба, добавил:

— А ты днем разве не видишь метеоритов?

— Жарко тебе, Максим. Окунись, астроном, да пора обедать. Посмотри, твоя собака и та уже у кухни.

IX. Кум королю...

Справившись со своей делянкой, мы помогли Чикиринде и Фекле Артемьевне. Сено разделили на три части, две отдали, а один воз свезли к себе на сеновал.

Фекла Артемьевна стала относиться ко мне по-родственному. Однажды, встретившись на улице, остановила меня, достала из кармана кофточки конверт.

— Письмо сын прислал, привет тебе... я писала ему о тебе. Ты не обидишься? — вопросительно уставилась на меня светлыми, большими, как у Надежды, глазами.

— За что же обижаться. Спасибо, привет пишите от меня.

Если я подходил к избе и Фекла Артемьевна находилась во дворе, то всегда приветливо улыбалась мне:

— Заходи, Максим, заходи! Надюша, я сама все сделаю. Максим ждет.

Надежда стала ходить ко мне в поле, не таясь, и у нас только и было разговору об экзаменах в институте.

— Максим, если я поступлю в институт, ты на зимние каникулы приедешь в Знаменку?

Меня заедал суеверный страх:

— Зачем загадывать, поступай, у нас еще много времени, об этом успеем поговорить...

А поговорить как следует не успели. В конце июля Надежда уехала сдавать вступительные экзамены. В Знаменке стало пусто после ее отъезда, одиноко. Я с нетерпением ждал возвращения Савелия Фомича. За два месяца мне выплатили зарплату, вышло по триста рублей в месяц, Этих денег хватит мне, чтобы несколько месяцев я чувствовал себя обеспеченным студентом.

Иногда у меня появлялась мысль, что Надежда плохо сдаст экзамен и досрочно приедет. Часто я сидел на крыльце и ждал, что вот-вот в соседском дворе услышу знакомый голос:

— Максим, зайди к нам, Надежда вернулась.

В первых числах августа куда-то запропастился мой помощник Заливай. Он сбежал после обеда. Вечером я несколько раз ходил к избе Партизана, утром тоже заходил, но собака как сквозь землю провалилась.

Последние дни стояла сухая, жаркая погода.. В колхозе радовались ведру, спешили с уборкой, дни и ночи гудели в полях трактора, комбайны, сновали по дорогам грузовики, груженные зерном. На разбитых грунтовых дорогах слой пыли лежал на четверть.

Когда со мной был кобель, я отставал от стада или шел с подветренной стороны, чтобы не глотать взбитую скотом пыль. Заливай успевал подогнать и подвернуть коров, если они пытались заскочить на свекольное поле.

Сегодня коровы учуяли, что собаки нет, и то и дело сворачивали на свеклу. Мой кнут безжалостно опускался на коровьи спины, я старался галопом прогнать стадо мимо свекольных полей.

Пыль над дорогой стояла серой стеной, и только по топоту копыт можно было определить, что за этой стеной движется скот.

Была у меня надежда и на то, что после уборки лугов придут колхозные пастухи и с ними будет не так одиноко, веселее. Из-за сухой погоды колхозные пастухи со своими стадами оставались на поливных культурных пастбищах, а я тосковал в пустом поле.

Коров я подогнал к лесу, здесь вроде трава позеленее и не так они разбредаются.

С южной стороны подул ветер, он гнал сначала маленькие тучки, потом они разрослись и на глазах обложили горизонт, закрыли солнце. Быстрые ласточки летали у самой земли, но их становилось меньше и меньше, они спешили к селу. Значит, будет дождь, — решил я, жалея, что не захватил плащ.

Тем временем ветер усилился, зашумел лес, полоса пыли взметнулась над дорогой. Я выбрал куст погуще, спрятался.

Первые крупные капли зашлепали по листьям, ветви пружинили, и капли скатывались, исчезали в мягкой траве. Неожиданно куст зашуршал, и передо мной словно из-под земли возник Заливай. Он возбужденно ткнулся мне в колени, игриво припал на передние лапы. Я удивился поведению собаки, но, увидя высокую фигуру Савелия Фомича в военном плаще защитного цвета, который, как бурка, был накинут на плечи старика, понял все. Савелий Фомич, еще не приблизившись ко мне, кивал приветливо и улыбался.

— Ишь забился, как зайчишка. Если бы не Заливай, не отыскал бы. Ну да, ага, как ты тут? Не надоело целыми днями одному-то? Поди, скучно...

— Терпимо, — ответил я.

— Ну да, ага, а я приехал сегодня автобусом к девяти часам, высаживаемся со старухой на асфальте, и вдруг — шасть на грудь лапами да языком в губы, кобель мой. Чуть с ног не сшиб. — Савелий Фомич продолжал стоять передо мной, красуясь военным безрукавным плащом, лакированными резиновыми сапогами, и радостно тер куцепалую руку. Я старался угадать, чему радуется старик — то ли тому, что побывал в гостях у сына, то ли своему возвращению в родные места. — Я, брат, такое повидал, такого насмотрелся, что до последнего дня своего не забуду. Я тебе, Максим, обо всем расскажу, обо всем поведаю. Ну, а сейчас давай ко мне под плащ. Это такая штука, что целое отделение может укрыться. Заливай, подверни! — скомандовал он, видя, что коровы разбрелись и некоторые навострились в сторону села.

Кобель молнией кинулся исполнять приказание.

Под плащом Савелия Фомича было уютно и просторно. От старика несло табаком, одеколоном «Шипр», гладко выбритые щеки лоснились, офицерская гимнастерка подшита накрахмаленным белым воротничком. Я смотрел на Партизана, удивлялся, такой он стал чистый и по-военному подтянутый.

— Далеко, знач, мой Федор забрался, — рассказывал он. — Ехали мы с бабкой поездом, дальше самолетом, на катере и к Федору на оленях подкатили. Сколь ехали, столь день и день. Умаялась мать-то, придремнула, а тут Федор сам на машине вроде танка. Ага, ну да, что твой кум королю, сват министру. Здорово живет Федор, все у него в чистоте, повсюду порядок. Солдаты, офицеры под козырек ему, и он к ним с уважением. За столом старуха шепчет мне: «Савелий, неловко Федьку-то Федькой кликать, давай Федором Савельичем величать».

Правильно мать сообразила. Федор вначале сердился, а потом только посмеивался.

Дождь лил густо, изредка прорывался сквозь темные плотные тучи огненный смерч молнии, вздрагивало небо, и раскатистый гром пролетал над лесом, уходил в поля.

Савелий Фомич продолжал рассказывать о Севере, о том, как однажды поднялся такой ветер, что трактор с места сдвинул, а бочки улетели, как воздушные шары. Солдаты, привязанные стальными тросами, стали крепить этот трактор, так их прижимало к нему как мух, они просто прилипали к железу. Их потом лебедками отдирали и тянули в казармы. — Уж мы со старухой нутром почернели, а они только улыбаются, им привычно.

Вернулся Федор домой, а мать забыла, как величать его, кинулась на шею и вой затеяла: «Как же ты, Федюша, живешь-то здесь?!» А он ей: «Что ты, мама, живу хорошо. Все у меня есть: жена, сынишка, работа любимая, достаток. Живу, мама, как кум королю и сват министру. Внук подрастет — к вам в село привезу...»

Я старался представить тот край, где служит сын Савелия Фомича, старался следить за его рассказом, но мысль о том, что теперь я казак вольный, что захочу — и завтра поеду в город повидаться с Надеждой, отвлекала меня.

Узнав о приезде Савелия Фомича, Ведрин учуял мое настроение:

— Что, Максим, никак в город собираешься? — спросил он.

Я не ожидал этого вопроса и растерялся.

— А что мне там делать, в городе...

— Вот и я думаю, что тебе там делать, Надежда экзамены сдает, а ты приедешь незваным гостем...

— Да никуда я не поеду... прежде чем ехать, надо со стариком потолковать.

— Чего тебе толковать? Скоро конец экзаменам и Надюха приедет...

— Что ты все о Надюхе долдонишь? — вскипел я. — Мне просто купить кое-что надо.

— И купить лучше, чем в Москве, здесь не купить...

— Да, ты прав... — сдался я.

Прошло еще больше десяти дней, пора бы Надежде приехать, а ее все нет и нет.

Фекла Артемьевна пришла к нам вечером, когда мы с Ведриным играли в шахматы. Как только она появилась на пороге, у меня перехватило дыхание. «Приехала! — обрадовался я. — Но почему не сама пришла?»

Вид у Феклы Артемьевны был взволнованный, в руках она теребила какую-то бумажку. Беспокойство охватило меня, и я невольно потянулся к бумажке.

— Телеграмма, — сказала растерянно Фекла Артемьевна.

Я прочитал текст: «Мама институт поступила приехать не могу. Привет Максиму. Целую Надежда».

— Ф-фу-ух! — выдохнул Виктор.

— Не приедет, — развела руками Фекла Артемьевна.

— Почему? — выпалил я.

— Не знаю, не знаю, что и думать. Время сейчас горячее, уборка, да хозяйство не на кого оставить. Я бы съездила... — Она посмотрела мне в глаза.

— Я тоже не могу поехать... Савелий Фомич не отпустит. — Я говорил, а сам мучительно старался угадать причину, почему Надежда не пишет, почему не приедет. — Не поеду!.. — зачем-то повторил я, когда Фекла Артемьевна была уже у двери.

— Правильно делаешь! — поддержал меня Виктор. — Ей письмо лень написать, а ты мотайся туда-сюда.

Свой отъезд из Знаменки я наметил на предпоследний день августа. Прикачу в Москву и через день на занятия, а там будет не до Надюхи.

Двадцать девятого числа я уже не погнал стадо. Савелий Фомич сам принес мне деньги за последний месяц, положил на стол. Я взял их и машинально стал считать, Триста двадцать рублей.

— Почему сумма такая? — спросил я старика.

— Сколь положено, — ответил он.

— За те месяцы мне платили по триста, первый месяц мы с вами вместе сколько дней работали. Я вам должен вернуть еще те деньги...

— Какие те деньги? — возмутился Савелий Фомич. — Ты работал, тебе заплатили. А тут больше потому, что молодняку в стаде прибавилось, за телят тоже платят...

— Так опять же мы с вами...

— Ну да, ага, иди-ка ты к едрене бабушке, скубент! Прощай!.. — он схватил кепку и ушел. Таким сердитым я не видел старика.

Виктор денег у меня тоже не взял.

— Ничего не знаю. С Партизаном сам разбирайся. Он такой старик, что если втемяшит в голову, колом не вышибить.

Утром чуть свет в дверь забарабанили. Я вскочил как ошпаренный: «Опять проспал!» — мелькнула мысль, но, увидя Савелия Фомича, вспомнил, что вставать сегодня рано ни к чему.

— Максим, ты это, за вчера не сердись. Живем мы со старухой в достатке, хорошо живем, и дети в достатке. Я как кум королю. Ты учись, сынок, учись и будь как Виктор, дружок твой... тут вот бабка гостинчик на дорогу передала. — Он поставил передо мной набитую чем-то авоську, неловко ткнул мне в ладонь куцепалую руку, поспешно вышел. — Будет нужда — приезжай! — услышал я со двора.

Последнее августовское утро в Знаменке выдалось пасмурное. Чувствовалось приближение осени. Моросил прохладный дождик, ракиты на Галчанке потускнели, от каждого порыва ветра с них сыпались желтоватые листья — первые ласточки осени. Они падали в небольшой ручей и лодочками неслись по течению.

«Хорошо, что рядом нет Надежды, а то бы совсем тяжко пришлось», — подумал я.

Авоську и свой чемодан я уложил в рюкзак, который подарил мне Ведрин.

— Вот тебе рюкзак, бери, не отказывайся, — сказал он. — В Москве купишь новый и пришлешь мне.

В конце деревни нас перехватила Чикиринда:

— Ох, батюшки, успела! — с трудом переводя дыхание, затараторила она. — Я-то думала, зайдет Максим напоследок к бабушке, а он как навострился — не угонишься...

— Так я вам письмо думал написать, — попытался я исправить положение.

— Письмо, внучек, письмом, а к бабушке Чикиринде надо бы зайтить...

И тут только я заметил в руках у нее большую плетеную корзину.

— На дорожку пирожков, гусенка. Тама все слопается, бери, бери!

Виктор снял рюкзак и вытряхнул туда содержимое корзины,

— Спасибо, бабушка!

— Что же ты натворил, супостат эдакий! Там же в тюрю все превратится!

— Ничего, бабушка, я бережно довезу, а студенты и тюрю слопают.

— И то правда, — согласилась она, — погода с прохладцей, они поостынут, затвердеют. Дык ты тольти осторожно. А корзинка, она еще в хозяйстве сгодится.

Я поцеловал Чикиринду в холодную мокрую щеку, и мы пошли к автобусной остановке.

Дождь усилился. По трассе, разбрызгивая воду, мчалось такси. Видно было, что оно не пустое, но я выскочил на асфальт и поднял на всякий случай руку. Такси остановилось.

— Что, спешишь удрать? — прищурился Ведрин. — Автобуса не можешь подождать?..

— А что мне автобус, я сейчас кум королю... в Москву скорым и в мягком вагоне!

— Ну, давай, жми! — Виктор теранулся колючим, как наждачная бумага, подбородком о мою щеку, поставил в багажник рюкзак и, когда шофер захлопнул его, крикнул:

— Чемодан-то вытащи, а то и впрямь тюрю в общагу привезешь! — Машина тронулась, и я услышал: — Привет Надежде!

«Неужели он решил, что я пойду ее разыскивать?..

За ветровым стеклом мелькали поля, перелески, овраги. Пассажиры о чем-то вполголоса разговаривали между собой, я внимательно стал всматриваться в дорогу, стараясь определить место, на котором мы встретились с Вюшкой. «А что, если он стоит сейчас там и рассматривает машины?..»

Такси мчалось с большой скоростью, и только на одном из поворотов, когда показался трактор с прицепом, наш водитель сбавил скорость, и я успел прочесть название деревни: «Крысиные дворики». Значит, Вюшку с фиолетовым солнцем мы проскочили, определил я. Приближался город.

До отхода московского поезда оставалось несколько часов. Я сдал рюкзак в камеру хранения, предварительно переложив в свой чемодан гостинцы, взял билет на поезд и, чтобы скоротать время, пошел в кино, всеми силами сдерживаясь, чтобы не поехать в институт.

Но и кино меня не успокоило. Я вернулся на вокзал, устроился поудобнее на лавке у билетных касс и закрыл глаза.

— Максим, — услышал я шепот. — Максим! Я так и знала, что ты приедешь сегодня.

Передо мной стояла Надежда, похудевшая и вроде выше ростом. Я опять закрыл глаза.

— Максим, да ты что, проснись!..

И тут я спросил ее таким ледяным голосом, от которого самому стало холодно:

— Почему не писала?

— Максим... — Она робко обняла меня. — У нас такая любопытная почтальонша, она все письма читает... а я так люблю тебя. Я всю эту неделю к московскому поезду приходила. Приехать не могла, нас всех в колхоз направили, это двадцать километров от города...

«Может быть, она права, — подумал я, — ни к чему, чтобы все село судачило о наших отношениях...» Постепенно отходила душа, угасало зло. Я всматривался в знакомые черты, улавливал что-то новое в движениях, в разговоре и думал: «Как влияет город на человека, даже за короткое время он изменяется. Интересно, какой она станет через несколько месяцев, если сейчас волосы ее стали светлее, потеряли блеск».

— Уже волосы красишь?

— Нет, Максим... девчонки подлили мне в шампунь... вот увидишь, я стану такая же...

— Дай-то бог...

— Ну, что ты, у нас совсем мало времени.

Я посмотрел на часы — действительно мало.

— Ты обедала?

Она покачала головой.

— Тогда пойдем, поедим.

До последней минуты меня не покидало тревожное чувство, я все представлял, как изменится Надежда в городе, найдет себе кого-нибудь и если вспомнит меня, то, может быть, как страдальца Клима. А там, смотришь, и откажется возвращаться в село... не хочет же девушка Ведрина возвращаться к нему. Виктор сказал мне об этом в последний день.

— Ты какой-то мрачный, все думаешь и думаешь. Наверно, вспоминаешь милиционера, который снял тебя с вагона? Где это было?

— Вон там, — показал я приблизительно.

— Представляю, как он вел тебя по перрону... — Она явно старалась развеселить меня.

Проводник пригласил в вагон. Электровоз тронул.

— Всего тебе доброго!

— Счастливо! — Она еще шла за вагоном. — До встречи!..

Скорость увеличивалась, увеличивалось и расстояние.

«До встречи, до встречи!» — стучали колеса.