Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

Старинным золотом и желчью напитал

Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,

Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры;

В огне кустарники, и воды – как металл.

А груды валунов и глыбы голых скал

В размытых впадинах загадочны и хмуры.

В крылатых сумерках шевелятся фигуры:

Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал;

Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам...

Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?

Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

Здесь жутко в тесноте... А там простор...

Свобода... Там дышит тяжело усталый океан

И веет запахом гниющих трав и йода.

Здесь был священный лес. Божественный гонец

Ногой крылатою касался сих прогалин...

На месте городов ни камней, ни развалин...

По склонам выжженным ползут стада овец.

Безлесны скаты гор! Зубчатый их венец

В зеленых сумерках таинственно-печален.

Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?

Кто знает путь богов: начало и конец?

Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни;

И море скорбное, вздымая тяжко гребни,

Кипит по отмелям гудящих берегов.

И ночи звездные в слезах проходят мимо...

И лики темные отверженных богов

Глядят и требуют... зовут неотвратимо...

Равнина вод колышется широко,

Обведена серебряной каймой.

Мутится мысль, зубчатою стеной

Ступив на зыбь расплавленного тока.

Туманный день раскрыл златое око,

И бледный луч, расплесканный волной,

Скользит, дробясь над мутной глубиной,—

То колос дня от пажитей востока.

В волокнах льна златится бледный круг

Жемчужных туч, и солнце, как паук,

Дрожит в сетях алмазной паутины.

Вверх обрати ладони тонких рук —

К истоку дня! Стань лилией долины,

Стань стеблем ржи, дитя огня и глины!

Над зыбкой рябью вод встает из глубины

Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,

Обрывы черные, потоки красных щебней —

Пределы скорбные незнаемой страны.

Я вижу грустные, торжественные сны —

Заливы гулкие земли глухой и древней,

Где в поздних сумерках грустнее и напевней

Звучат пустынные гекзаметры волны.

И парус в темноте, скользя по бездорожью,

Трепещет древнею, таинственною дрожью

Ветров тоскующих и дышащих зыбей.

Путем назначенным дерзанья и возмездья

Стремит мою ладью глухая дрожь морей,

И в небе теплятся лампады Семизвездья.

Я – солнца древний путь от красных скал Тавриза

До темных врат, где стал Гераклов град – Кадикс.

Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс,

И струйный столб огня на мне сверкает сизо.

Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза

Ко мне склонились кедр и бледный тамариск.

Широко шелестит фиалковая риза,

Заливы черные сияют, как оникс.

Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,

И в хорах волн моих напевы Одиссеи.

Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,

И обоймут тебя в глухом моем просторе

И тысячами глаз взирающая Ночь,

И тысячами уст глаголящее Море.

Запал багровый день. Над тусклою водой

Зарницы синие трепещут беглой дрожью.

Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью,

Вся млеет травами, вся дышит душной мглой,

И тутнет гулкая. Див кличет пред бедой

Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью,—

Земле незнаемой разносит весть Стрибожью:

Птиц стоном убуди и вста звериный вой.

С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом

По бледным заводям, по ярам, по яругам...

Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло...

То землю древнюю тревожа долгим зовом,

Обида вещая раскинула крыло

Над гневным Сурожем и пенистым Азовом.

Травою жесткою, пахучей и седой

Порос бесплодный скат извилистой долины.

Белеет молочай. Пласты размытой глины

Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.

По стенам шифера, источенным водой,

Побеги каперсов; иссохший ствол маслины;

А выше за холмом лиловые вершины

Подъемлет Карадаг зубчатою стеной.

И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,

И запах душных трав, и камней отблеск ртутный,

И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц —

Мутят сознание. И зной дрожит от крика...

И там – во впадинах зияющих глазниц

Огромный взгляд растоптанного Лика.

Гряды холмов отусклил марный иней.

Громады туч по сводам синих дней

Ввысь громоздят (все выше, все тесней)

Клубы свинца, седые крылья пиний,

Столбы снегов, и гроздьями глициний

Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.

А по степям несется бег коней,

Как темный лет разгневанных Эрриний.

И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча,

И, ярость вод на долы расточа,

Отходит прочь. Равнины медно-буры.

В морях зари чернеет кровь богов.

И дымные встают меж облаков

Сыны огня и сумрака – Ассуры.

Влачился день по выжженным лугам.

Струился зной. Хребтов синели стены.

Шли облака, взметая клочья пены

На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)

Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам

Цикад и ос? Кто мыслил перемены?

Кто с узкой грудью, с профилем гиены

Лик обращал навстречу вечерам?

Теперь на дол ночная пала птица,

Край запада лудою распаля.

И персть путей блуждает и томится...

Чу! В теплой мгле (померкнули поля...)

Далеко ржет и долго кобылица.

И трепетом ответствует земля.

Сочилась желчь шафранного тумана.

Был стоптан стыд, притуплена любовь...

Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.

Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.

Был в свитках туч на небе явлен вновь

Грозящий стих закатного Корана...

И был наш день одна большая рана,

И вечер стал запекшаяся кровь.

В тупой тоске мы отвратили лица.

В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»

И, застонав, как раненая львица,

Вдоль по камням влача кровавый след,

Ты на руках ползла от места боя,

С древком в боку, от боли долго воя...

Уж много дней рекою Океаном

Навстречу дню, расправив паруса,

Мы бег стремим к неотвратимым странам.

Усталых волн все глуше голоса,

И слепнет день, мерцая оком рдяным.

И вот вдали синеет полоса

Ночной земли и, слитые с туманом,

Излоги гор и скудные леса.

Наш путь ведет к божницам Персефоны,

К глухим ключам, под сени скорбных рощ,

Раин и ив, где папоротник, хвощ

И черный тисс одели леса склоны...

Туда идем, к закатам темных дней

Во сретенье тоскующих теней.

Над бледным мрамором склонились к водам низко

Струи плакучих ив и нити бледных верб.

Дворцов Фонтенебло торжественный ущерб

Тобою осиян, Диана – Одалиска.

Богиня строгая, с глазами василиска,

Над троном Валуа воздвигла ты свой герб,

И в замках Франции сияет лунный серп

Средь лилий Генриха и саламандр Франциска.

В бесстрастной наготе, среди охотниц нимф

По паркам ты идешь, волшебный свой заимф

На шею уронив Оленя – Актеона.

И он – влюбленный принц, с мечтательной тоской

Глядит в твои глаза, владычица! Такой

Ты нам изваяна на мраморах Гужона.

В молочных сумерках за сизой пеленой

Мерцает золото, как желтый огнь в опалах.

На бурный войлок мха, на шелк листов опалых

Росится тонкий дождь осенний и лесной.

Сквозящих даль аллей струится сединой.

Прель дышит влагою и тленьем трав увялых.

Края раздвинувши завес линяло-алых,

Сквозь окна вечера синеет свод ночной.

Но поздний луч зари возжег благоговейно

Зеленый свет лампад на мутном дне бассейна,

Орозовил углы карнизов и колонн,

Зардел в слепом окне, златые кинул блики

На бронзы черные, на мраморные лики,

И темным пламенем дымится Трианон.

Парижа я люблю осенний, строгий плен,

И пятна ржавые сбежавшей позолоты,

И небо серое, и веток переплеты —

Чернильно-синие, как нити темных вен.

Поток все тех же лиц, – одних без перемен,

Дыханье тяжкое прерывистой работы,

И жизни будничной крикливые заботы,

И зелень черную и дымный камень стен.

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,

И дым от поезда клоками белой ваты,

И из-за крыш и труб – сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,

И ветер рвет огни и гонит облака

С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

В мирах любви неверные кометы,

Сквозь горних сфер мерцающий стожар —

Клубы огня, мятущийся пожар,

Вселенских бурь блуждающие светы

Мы вдаль несем... Пусть темные планеты

В нас видят меч грозящих миру кар, —

Мы правим путь свой к Солнцу, как Икар,

Плащом ветров и пламени одеты.

Но – странные, – его коснувшись, прочь

Стремим свой бег: от Солнца снова в ночь —

Вдаль, по путям парабол безвозвратных...

Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит

В багровой тьме закатов незакатных...

Закрыт нам путь проверенных орбит!

Закрыт нам путь проверенных орбит,

Нарушен лад молитвенного строя...

Земным богам земные храмы строя,

Нас жрец земли земле не причастит.

Безумьем снов скитальный дух повит.

Как пчелы мы, отставшие от роя!..

Мы беглецы, и сзади наша Троя,

И зарево нам парус багрянит.

Дыханьем бурь таинственно влекомы,

По свиткам троп, по росстаням дорог

Стремимся мы. Суров наш путь и строг.

И пусть кругом грохочут глухо громы,

Пусть веет вихрь сомнений и обид, —

Явь наших снов земля не истребит!

Явь наших снов земля не истребит:

В парче лучей истают тихо зори,

Журчанье утр сольется в дневном хоре,

Ущербный серп истлеет и сгорит,

Седая зыбь в алмазы раздробит

Снопы лучей, рассыпанные в море,

Но тех ночей, разверстых на Фаворе,

Блеск близких Солнц в душе не победит.

Нас не слепят полдневные экстазы

Земных пустынь, ни жидкие топазы,

Ни токи смол, ни золото лучей.

Мы шелком лун, как ризами, одеты,

Нам ведом день немеркнущих ночей, —

Полночных Солнц к себе нас манят светы.

Полночных Солнц к себе нас манят светы...

В колодцах труб пытливый тонет взгляд.

Алмазный бег вселенные стремят:

Системы звезд, туманности, планеты,

От Альфы Пса до Веги и от Беты

Медведицы до трепетных Плеяд—

Они простор небесный бороздят,

Творя во тьме свершенья и обеты.

О, пыль миров! О, рой священных пчел!

Я исследил, измерил, взвесил, счел,

Дал имена, составил карты, сметы...

Но ужас звезд от знанья не потух.

Мы помним все: наш древний, темный дух,

Ах, не крещен в глубоких водах Леты!

Ах, не крещен в глубоких водах Леты

Наш звездный дух забвением ночей!

Он не испил от Орковых ключей,

Он не принес подземные обеты.

Не замкнут круг. Заклятья недопеты...

Когда для всех сапфирами лучей

Сияет день, журчит в полях ручей, —

Для нас во мгле слепые бродят светы,

Шуршит тростник, мерцает тьма болот,

Напрасный ветр свивает и несет

Осенний рой теней Персефонеи,

Печальный взор вперяет в ночь Пелид...

Но он еще тоскливей и грустнее,

Наш горький дух... И память нас томит.

Наш горький дух... (И память нас томит...)

Наш горький дух пророс из тьмы, как травы,

В нем навий яд, могильные отравы,

В нем время спит, как в недрах пирамид.

Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит,

В нем навий яд, могильные отравы,

Для роковой, пролитой в вечность лавы,

Что в нас свой ток невидимо струит.

Гробницы Солнц! Миров погибших Урна!

И труп Луны и мертвый лик Сатурна —

Запомнит мозг и сердце затаит:

В крушеньях звезд рождалась мощь и крепла,

Но дух устал от свеянного пепла,—

В нас тлеет боль внежизненных обид!

В нас тлеет боль внежизненных обид,

Томит печаль, и глухо точит пламя,

И всех скорбей развернутое знамя

В ветрах тоски уныло шелестит.

Но пусть огонь и жалит и язвит

Певучий дух, задушенный телами, —

Лаокоон, опутанный узлами

Горючих змей, напрягся... и молчит.

И никогда – ни счастье этой боли,

Ни гордость уз, ни радости неволи,

Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы

Не отдадим за все забвенья Леты!

Грааль скорбей несем по миру мы —

Изгнанники, скитальцы и поэты!

Изгнанники, скитальцы и поэты —

Кто жаждал быть, но стать ничем не смог

У птиц – гнездо, у зверя – темный лог,

А посох—нам и нищенства заветы.

Долг не свершен, не сдержаны обеты,

Не пройден путь, и жребий нас обрек

Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог...

Расплескан мед, и песни недопеты.

О, в срывах воль найти, познать себя

И, горький стыд смиренно возлюбя,

Припасть к земле, искать в пустыне воду,

К чужим шатрам идти просить свой хлеб,

Подобным стать бродячему рапсоду —

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,—

Смысл голосов, звук слов, событий звенья,

И запах тел, и шорохи растенья —

Весь тайный строй сплетений, швов и скреп

Раскрыт во тьме. Податель света – Феб

Дает слепцам глубинные прозренья

Скрыт в яслях бог. Пещера заточенья

Превращена в Рождественский Вертеп.

Праматерь ночь, лелея в темном чреве

Скупым Отцом ей возвращенный плод,

Свои дары избраннику несет —

Тому, кто в тьму был Солнцем ввергнут в гневе,

Кто стал слепым игралищем судеб,

Тому, кто жив и брошен в темный склеп.

Тому, кто жив и брошен в темный склеп,

Видны края расписанной гробницы:

И Солнца челн, богов подземных лица,

И строй земли: в полях маис и хлеб,

Быки идут, жнет серп, бьет колос цеп,

В реке плоты, спит зверь, вьют гнезда птицы, —

Так видит он из складок плащаницы

И смену дней, и ход людских судеб.

Без радости, без слез, без сожаленья

Следить людей напрасные волненья,

Без темных дум, без мысли «почему?»,

Вне бытия, вне воли, вне желанья,

Вкусив покой, неведомый тому,

Кому земля – священный край изгнанья.

Кому земля – священный край изгнанья,

Того простор полей не веселит,

Но каждый шаг, но каждый миг таит

Иных миров в себе напоминанья.

В душе встают неясные мерцанья,

Как будто он на камнях древних плит

Хотел прочесть священный алфавит

И позабыл понятий начертанья.

И бродит он в пыли земных дорог —

Отступник жрец, себя забывший бог,

Следя в вещах знакомые узоры.

Он тот, кому погибель не дана,

Кто, встретив смерть, в смущенье клонит взоры,

Кто видит сны и помнит имена.

Кто видит сны и помнит имена,

Кто слышит трав прерывистые речи,

Кому ясны идущих дней предтечи,

Кому поет влюбленная волна;

Тот, чья душа землей убелена,

Кто бремя дум, как плащ, принял на плечи,

Кто возжигал мистические свечи,

Кого влекла Изиды пелена;

Кто не пошел искать земной услады

Ни в плясках жриц, ни в оргиях менад,

Кто в чашу нег не выжал виноград,

Кто, как Орфей, нарушив все преграды,

Все ж не извел родную тень со дна, —

Тому в любви не радость встреч дана.

Тому в любви не радость встреч дана,

Кто в страсти ждал не сладкого забвенья,

Кто в ласках тел не ведал утоленья,

Кто не испил смертельного вина.

Стремится он принять на рамена

Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья,

Не хочет уз и рвет живые звенья,

Которыми связует нас Луна.

Своей тоски – навеки одинокой,

Как зыбь морей, пустынной и широкой, —

Он не отдаст. Кто оцет жаждал – тот

И в самый миг последнего страданья

Не мирный путь блаженства изберет,

А темные восторги расставанья.

А темные восторги расставанья,

А пепел грез и боль свиданий – нам,

Нам не ступить по синим лунным льнам,

Нам не хранить стыдливого молчанья.

Мы шепчем всем ненужные признанья,

От милых рук бежим к обманным снам,

Не видим лиц и верим именам,

Томясь в путях напрасного скитанья.

Со всех сторон из мглы глядят на нас

Зрачки чужих, всегда враждебных глаз.

Ни светом звезд, ни Солнцем не согреты,

Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы,

В себе несем свое изгнанье мы —

В мирах любви неверные кометы!

В мирах любви, – неверные кометы, —

Закрыт нам путь проверенных орбит!

Явь наших снов земля не истребит,—

Полночных Солнц к себе нас манят светы.

Ах, не крещен в глубоких водах Леты

Наш горький дух, и память нас томит.

В нас тлеет боль внежизненных обид,—

Изгнанники, скитальцы и поэты!

Тому, кто зряч, но светоч дня ослеп,

Тому, кто жив и брошен в темный склеп,

Кому земля – священный край изгнанья,

Кто видит сны и помнит имена,—

Тому в любви не радость встреч дана,

А темные восторги расставанья!

Себя покорно предавая сжечь,

Ты в скорбный дол сошла с высот слепою.

Нам темной было суждено судьбою

С тобою на престол мучений лечь.

Напрасно обоюдоострый меч,

Смиряя плоть, мы клали меж собою:

Вкусив от мук, пылали мы борьбою,

И гасли мы, как пламя пчельных свеч...

Невольник жизни дольней – богомольно

Целую край одежд твоих. Мне больно

С тобой гореть, еще больней – уйти.

Не мне и не тебе елей разлуки

Излечит раны страстного пути:

Минутна боль – бессмертна жажда муки!

Я дух механики. Я вещества

Во тьме блюду слепые равновесья,

Я полюс сфер—небес и поднебесья,

Я гений числ. Я счетчик. Я глава.

Мне важны формулы, а не слова.

Я всюду и нигде. Но кликни – здесь я!

В сердцах машин клокочет злоба бесья.

Я князь земли! Мне знаки и права!

Я друг свобод. Создатель педагогик.

Я инженер, теолог, физик, логик.

Я призрак истин сплавил в стройный бред.

Я в соке конопли. Я в зернах мака.

Я тот, кто кинул шарики планет

В огромную рулетку Зодиака.

На дно миров пловцом спустился я —

Мятежный дух, ослушник вышней воли.

Луч радости на семицветность боли

Во мне разложен влагой бытия.

Во мне звучит всех духов лития,

Но семь цветов разъяты в каждой доле

Одной симфонии. Не оттого ли

Отливами горю я, как змея?

Я свят грехом. Я смертью жив.

В темнице Свободен я. Бессилием – могуч.

Лишенный крыл, в паренье равен птице.

Клюй, коршун, печень! Бей, кровавый ключ!

Весь хор светил – един в моей цевнице,

Как в радуге – един распятый луч.

Жемчужина небесной тишины

На звездном дне овьюженной лагуны!

В Твоих лучах все лица бледно-юны,

В Тебя цветы дурмана влюблены.

Тоской любви в сердцах повторены

Твоих лучей тоскующие струны,

И прежних лет волнующие луны

В узоры снов навеки вплетены.

Твой влажный свет и матовые тени,

Ложась на стены, на пол, на ступени,

Дают камням оттенок бирюзы.

Платана лист на них еще зубчатей

И тоньше прядь изогнутой лозы...

Лампада снов, владычица зачатий!

Лампада снов! Владычица зачатий!

Светильник душ! Таинница мечты!

Узывная, изменчивая, – ты

С невинности снимаешь воск печатей,

Внушаешь дрожь лобзаний и объятий,

Томишь тела сознаньем красоты

И к юноше нисходишь с высоты

Селеною, закутанной в гиматий.

От ласк твоих стихает гнев морей,

Богиня мглы и вечного молчанья,

А в недрах недр рождаешь ты качанья.

Вздуваешь воды, чрева матерей

И пояса развязываешь платий,

Кристалл любви? Алтарь ночных заклятий!

Кристалл любви! Алтарь ночных заклятий!

Хрустальный ключ певучих медных сфер!

На твой ущерб выходят из пещер

Одна другой страшнее и косматей.

Стада Эмпуз; поют псалмы проклятий,

И душат псов, цедя их кровь в кратэр,

Глаза у кошек, пятна у пантер

Становятся длиннее и крылатей.

Плоть призраков есть ткань твоих лучей,

Ты точишь камни, глину кирпичей;

Козел и конь, ягнята и собаки

Ночных мастей тебе посвящены;

Бродя в вине, ты дремлешь в черном маке,

Царица вод! Любовница волны!

Царица вод! Любовница волны!

Изгнанница в опаловой короне,

Цветок цветов! Небесный образ Иони!

Твоим рожденьем женщины больны...

Но не любить тебя мы не вольны:

Стада медуз томятся в мутном лоне

И океана пенистые кони

Бегут к земле и лижут валуны.

И глубиной таинственных извивов

Движения приливов и отливов

Внутри меня тобой повторены.

К тебе растут кораллы темной боли,

И тянут стебли водоросли воли

С какой тоской из влажной глубины!

С какой тоской из влажной глубины

Все смертное, усталое, больное,

Ползучее, сочащееся в гное,

Пахучее, как соки белены,

Как опиум, волнующее сны,

Все женское, текучее, земное,

Все темное, все злое, все страстное,

Чему тела людей обречены,

Слепая боль поднятой плугом нови,

Удушливые испаренья крови,

Весь Океан, плененный в руслах жил,

Весь мутный ил задушенных приятий,

Все, чем я жил, но что я не изжил —

К тебе растут сквозь мглу моих распятий.

К тебе растут сквозь мглу моих распятий —

Цветы глубин. Ты затеплила страсть

В божнице тел. Дух отдала во власть

Безумью плоти. Круг сестер и братий

Разъяла в станы двух враждебных ратей.

Даров твоих приемлет каждый часть...

О, дай и мне к ногам твоим припасть!

Чем дух сильней, тем глубже боль и сжатей...

Вот из-за скал кривится лунный рог,

Спускаясь вниз, алея, багровея... —

Двурогая! Трехликая! Афея!

С кладбищ земли, с распутий трех дорог

Дым черных жертв восходит на закате —

К Диане бледной, к яростной Гекате!

К Диане бледной, к яростной Гекате

Я простираю руки и мольбы:

Я так устал от гнева и борьбы —

Яви свой лик на мертвенном агате!

И ты идешь багровая, в раскате

Подземных гроз, ступая на гробы,

Треглавая, держа ключи судьбы,

Два факела, кинжалы и печати.

Из глаз твоих лучатся смерть и мрак,

На перекрестках слышен вой собак

И на могильниках дымят лампады.

И пробуждаются в озерах глубины,

Точа в ночи пурпуровые яды,

Змеиные, непрожитые сны.

Змеиные, непрожитые сны

Волнуют нас тоской глухой тревоги.

Словами Змия «Станете, как боги»

Сердца людей извечно прожжены.

Тавром греха мы были клеймлены.

Крылатым стражем, бдящим на пороге.

И нам с тех пор бродящим без дороги

Сопутствует клеймленный лик Луны.

Века веков над нами тяготело

Всетемное и всестрастное тело

Планеты, сорванной с алмазного венца.

Но тусклый свет глубоких язв и ссадин

Со дна небес глядящего лица

И сладостен и жутко безотраден.

И сладостен и жутко безотраден

Безумный сон зияющих долин.

Я был на дне базальтовых теснин.

В провал небес (о, как он емко-жаден!)

Срывался ливень звездных виноградин,

И солнца диск, вступая в свой притин,

Был над столпами пламенных вершин —

Крылатый и расплесканный – громаден.

Ни сумрака, ни воздуха, ни вод —

Лишь острый блеск агатов, сланцев, шпатов.

Ни шлейфы зорь, ни веера закатов

Не озаряют черный небосвод.

Неистово порывист и нескладен

Алмазный бред морщин твоих и впадин.

Алмазный бред морщин твоих и впадин

Томит и жжет. Неумолимо жестк

Рисунок скал, гранитов черный лоск,

Строенье арок, стрелок, перекладин,

Вязь рудных жил, как ленты пестрых гадин,

Наплывы лавы бурые, как воск,

И даль равнин, как обнаженный мозг..

Трехдневный полдень твой кошмарно-страден.

Пузырчатые оспины огня

Сверкают в нимбах яростного дня,

А по ночам над кратером Гиппарха.

Бдит «Volva» – неподвижная звезда.

И отливает пепельно-неярко

Твоих морей блестящая слюда.

Твоих морей блестящая слюда

Хранит следы борьбы и исступлений,

Застывших мук, безумных дерзновений.

Двойные знаки пламени и льда.

Здесь рухнул смерч вселенских «Нет» и «Да»,

От Моря Бурь до Озера Видений,

От призрачных полярных взгромождений,

Не видевших заката никогда,

До темных цирков Маге Тепевгагиш —

Ты вся порыв, застывший в гневе яром.

И страшный шрам на кряже Лунных Альп

Оставила небесная секира.

Ты, как Земля, с которой сорван скальп —

Лик Ужаса в бесстрастности эфира!

Лик ужаса в бесстрастности эфира —

Вне времени, вне памяти, вне мер!

Ты кладбище немыслимых Химер,

Ты иверень разбитого потира.

Зане из сонма ангельского клира

На Бога Сил, Творца бездушных сфер,

Восстал в веках Денница-Люцифер,

Мятежный князь Зенита и Надира.

Из статуй плоти огненное «Я»

В нас высек он; дал крылья мысли пленной,

Ваяя смертью глыбы бытия,

Но в бездну бездн был свергнут навсегда.

И остов недосозданной вселенной —

Ты вопль тоски, застывший глыбой льда!

Ты вопль тоски, застывший глыбой льда!

Сплетенье гнева, гордости и боли,

Бескрылый взмах одной безмерной воли,

Средь судорог погасшая звезда.

На духов воль надетая узда,

Грааль Борьбы с причастьем горькой соли,

Голгофой душ пробудешь ты, доколе

Земных времен не канет череда.

Умершие, познайте слово Ада:

«Я разлагаю с медленностью яда

Тела в земле, а души на луне».

Вокруг Земли чертя круги вампира,

И токи жизни пьющая во сне —

Ты жадный труп отвергнутого мира!

Ты жадный труп отвергнутого мира,

К живой Земле прикованный судьбой.

Мы, связанные бунтом и борьбой,

С вином приемлем соль и с пеплом миро.

Но в день Суда единая порфира

Оденет нас – владычицу с рабой

И пленных солнц рассыпется прибой

У бледных ног Иошуа Бен-Пандира.

Но тесно нам венчальное кольцо:

К нам обратив тоски своей лицо,

Ты смотришь прочь неведомым нам ликом.

И пред тобой, – пред Тайной глубины,

Склоняюсь я в молчании великом,

Жемчужина небесной тишины!

Жемчужина небесной тишины,

Лампада снов, владычица зачатий,

Кристалл любви, алтарь ночных заклятий,

Царица вод, любовница волны,

С какой тоской из влажной глубины

К тебе растут сквозь мглу моих распятий,

К Диане бледной, к яростной Гекате

Змеиные, непрожитые сны.

И сладостен и жутко безотраден

Алмазный бред морщин твоих и впадин,

Твоих морей блестящая слюда —

Лик ужаса в бесстрастности эфира,

Ты вопль тоски, застывший глыбой льда,

Ты жадный труп отвергнутого мира!

Катрин Тео по власти прорицаний.

У двери гость – закутан до бровей.

Звучат слова: «Верховный жрец закланий,

Весь в голубом, придет, как Моисей,

Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,

Что есть Господь! Он – избранный судьбой,

И, в бездну пав, замкнет ее собой...

Приветствуйте кровавого Мессию!

Се Агнец бурь! Спасая и губя,

Он кровь народа примет на себя.

Един Господь царей и царства весит!

Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.

Тяжел Король... И что уравновесит

Его главу? – Твоя, Максимильян!»

Разгар Террора. Зной палит и жжет.

Деревья сохнут. Бесятся от жажды

Животные. Конвент в смятеньи. Каждый

Невольно мыслит: завтра мой черед.

Казнят по сотне в сутки. Город замер

И задыхается. Предместья ждут

Повальных язв. На кладбищах гниют

Тела казненных. В тюрьмах нету камер.

Пока судьбы кренится колесо,

В Монморанси, где веет тень Руссо,

С цветком в руке уединенно бродит,

Готовя речь о пользе строгих мер,

Верховный жрец – Мессия – Робеспьер —

Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.

Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.

Кровь вопиет. Казненные взывают.

Мстят мертвецы. Могилы говорят.

Вокруг Леба, Сен-Жюста и Кутона

Вскипает гнев, грозя их затопить.

Встал Робеспьер. Он хочет говорить.

Ему кричат: «Вас душит кровь Дантона!»

Еще судьбы неясен вещий лет.

За ним Париж, коммуны и народ —

Лишь кликнуть клич, и встанут исполины.

Воззвание написано, но он

Кладет перо: да не прейдет закон!

Верховный жрец созрел для гильотины.

Уж фурии танцуют карманьолу,

Пред гильотиною подъемля вой.

В последний раз подобная престолу,

Она царит над буйною толпой.

Везут останки власти и позора:

Убит Леба, больной Кутон без ног...

Один Сен-Жюст презрителен и строг.

Последняя телега Термидора.

И среди них на кладбище химер

Последний путь свершает Робеспьер.

К последней мессе благовестят в храме,

И гильотине молится народ...

Благоговейно, как ковчег с дарами,

Он голову несет на эшафот.