Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

Нависли сумерки. Таинственны и строги

Пустые улицы. Им снится даль времен.

И только иногда, смущая мутный сон,

Спешит по ним еврей – дитя земной тревоги.

Брожу у ветхих стен угрюмой синагоги —

И слышу пение унылое, как стон...

Здесь тени скорбные глядят со всех сторон,—

О, как бледны они, измучены, убоги!

Здесь реют призраки кровавых темных лет

И молят жалобно и гонятся вослед

Испуганной мечте... Сгустилась тьма ночная.

И гетто старое мне шепчет, засыпая:

«Возьми моих детей... Им нужен вольный свет...

Им душно, душно здесь... Темна их доля злая...»

В безмолвии старинного квартала

Проходит жизнь, туманная, как бред.

Сменился день. Глухая ночь настала

И зажелтел из окон тусклый свет.

И в поздний час у мрачного портала

Я жду ее—хранящую обет...

Она глядит печально и устало,

И призрачно звучит ее привет.

И бродим мы, тоскуя и любя,

Безмолвные, безропотно скорбя,

Мы ничего не ждем и безнадежны

Часы любви. Над нами ночь и тьма.

Вокруг молчат потухшие дома.

И грезы их, как старость, безмятежны.

В садах мечты я выстроил чертог...

Ведут к нему воздушные ступени,

Хрустальный свод прозрачен и высок,

Везде цветы, цветы и блеск весенний.

В чертог любви и чистых наслаждений

Я ухожу от скорби и тревог И вижу сны...

Я в них всесильный гений,

Восторженный и радостный, как бог.

Когда же день бросает алчный зов,—

Мои мечты – испуганные птицы

Умчатся вдаль... и снова, бледнолицый,

Блуждаю я меж стонущих рабов.

И жизнь моя тоскливее темницы,

Не знающей ни солнца, ни цветов.

Полночь. У моря стою на скале.

Ветер прохладный и влажно-соленый

Трепетно обнял меня, как влюбленный,

Пряди волос разметал на челе.

Шумно разбилась на камни волна —

Брызнула пеной в лицо мне обильно...

О, как вздымается грудь моя сильно,

В этом раздолье предбурного сна!

Я одинок и свободен. Стою

Полный желаний и думы широкой.

Море рокочет мне песню свою...

В гавани темной, затихшей, далекой

Красное пламя на мачте высокой

В черную полночь вонзает струю.

Восстали варвары на исступленный Рим.

Безумный цезарь пьян средь ужаса и стона,

Рабы-сенаторы трепещут перед ним,

И кровь народная дошла к ступеням трона.

Продажный дух льстецов бессильно-недвижим

Позор и ложь царят под сводом Пантеона.

О, родина богов! – твое величье – дым...

И бойся грозного дыхания циклона.

Спеши! Из пьяных урн кровавый сок допей!

Уж Варвары идут от солнечной равнины

С душою мощною, как веянье степей.

Свободный, новый храм воздвигнут исполины

И сокрушат они гниющие руины

Разврата, казней и цепей.

Кровавый ураган затих над мертвой нивой.

Холодная, как сталь, над ней синеет мгла.

И ворон чертит круг зловеще-прихотливый,

И страшен взмах его тяжелого крыла.

Безмолвие и смерть. Толпою молчаливой,

Сплетенные борьбой, разбросаны тела...

Но вот встает из мглы великий Всадник

Зла На призрачном коне, в осанке горделивой.

Свинцовый, тяжкий взор вперяет в землю он.

Ступает черный конь по трупам искаженным,

И слышен в тишине последней муки стон...

И всадник смотрит вдаль: потоком озлобленным

Ползут его рабы, гудит железный звон...

Хохочет великан над миром исступленным.

О, если ты пророк, – твой час настал. Пора!

Зажги во тьме сердец пылающее слово.

Ты должен умереть на пламени костра

Среди безумия и ужаса земного...

Не бойся умереть. Бессмертен луч добра.

Ты в сумраке веков стократно вспыхнешь снова.

Для песни нет преград, – она, как меч, остра;

И нет оков словам, карающим сурово...

И тусклые года томлений и тревог,

Как факел, озарит, страдалец и пророк,

Негаснущий костер твоей красивой смерти.

Из пламени его голодных языков

Не смолкнет никогда мятежно яркий зов:

«Да будет истина! Да будет правда! – Верьте!»

Печальные, с бездонными глазами,

Горевшие непонятой мечтой,

Беспечные, как ветер над полями,

Пленявшие капризной красотой...

О, сколько их прошло передо мной!

О, сколько их искало между нами

Поэзии и страсти неземной!

И каждая томилась и ждала

Красивых мук, невысказанной неги.

И каждая безгрешно отдала

Своей весны зеленые побеги...

О, ландыши, грустящие о снеге,—

О, женщины! У вас душа светла

И горестна, как музыка элегий...

Есть грустная поэзия молчанья

Покинутых старинных городов.

В них смутный бред забытого преданья,

Безмолвие кварталов и дворцов.

Сон площадей. Седые изваянья

В тени аркад. Забвение садов.

А дни идут без шума и названья,

И по ночам протяжен бой часов.

И по ночам, когда луна дозором

Над городом колдует и плывет,—

В нем призрачно минувшее живет.

И женщины с наивно-грустным взором

Чего-то ждут в балконах, при луне...

А ночь молчит и грезит в тишине.

Я вижу из окна: гирлянды облаков

Из слитков золотых плывут по синеве.

Идет их поздний блеск желтеющей листве,

Печально-праздничной гармонии цветов.

Приходят сумерки. Ложатся по траве

И веют холодом покинутых углов.

Деревьям жаль тепла. Небрежен их покров,

Поблекший, шелковый, в причудливой канве.

И прошлого не жаль. И помнит старый сад

Больную девушку в тени густых ветвей.

Был нежен и глубок ее печальный взгляд.

Пустынно и мертво тоскует глушь аллей.

И в золоте вершин дрожит последний свет,

Как память о былом, чему возврата нет.

Расцветших девственниц безгрешные постели, —

Их свежесть, белизна, их утренний наряд, —

Они весенние, святые колыбели,

Где грезы о любви томятся и грустят.

Упругие черты стыдливо опьянели

И молят о грехе томительных услад.

К ним никнут юноши в невысказанной цели,

Но гонит их душа смущенная назад.

И сон девический неопытен и тих.

И бродят ангелы, задумавшись о них,

На ложе чистое роняя снежность лилий.

Невинные сердца тоску и жажду слили.

Когда же бледный день, целуя, будит их, —

С улыбкой девушки припомнят, – что любили.

Люблю искать случайность приближений,

Среди людей затерянным бродить.

Мы чужды все, но призрачная нить

Связала нас для жизни и мгновений.

И я иду намеки дня следить,

Вникая в гул разрозненных движений.

Одни таят безумье преступлений,

Другим дано великое творить.

И нет границ меж красотой и злом.

Печаль везде томится беспредельно,