Сонеты, песни, гимны о любви и красоте

Счастливцы вы, страницы, коль в руках

Лилейных, что грозятся мне кончиной,

Вы дрогнете[8] — в сих ласковых цепях, —

Как пленники пред взором властелина.

Счастливцы строки, где прочтут невинно

Те светочи, что звёздами горят,

Как дух мой[9] пишет смертною кручиной

В кровавой книге сердца[10] без отрад.

Счастливцы рифмы, что омыл стократ

С ней вместе Геликона ключ священный,[11]

Ведь Ангела вы зрите[12] нежный взгляд —

Мой пир души, мой дар Небес блаженный.

Страницы, строки, рифмы — вот мой стих:

Коль ей по нраву, что мне до других!

О дума беспокойная во мне,[13]

Любви и бед сердечных порожденье!

Питаясь стоном скорби в тишине,

Внутри меня росла ты без движенья.

Так вырвись, наконец, из заточенья,

Где ты шипишь, как выводок гадюк,[14]

Даруя и себе успокоенье,

И мне освобождение от мук.

Но встретившись с гордячкой дивной вдруг,

Склонись пред ней смиренно, коль случилось,

Страдальчески прося из нежных рук

Себе — прощенье, мне — благую милость.

Коль скажет «да»! — лелей мою любовь,

А если «нет»! — могилу нам готовь.[15]

Свидетель мир, пристала похвала

Верховной красоте[17] непревзойдённой,

Что к небесам из праха вознесла

Мой слабый дух,[18] в груди воспламенённый.

Теперь, её сияньем ослеплённый,[19]

Зреть не могу я низменный предмет:

Лишь на неё смотрю я, изумлённый, —

На чудный бесконечный горний свет.

Когда ж хочу воздать ей пиетет,

Язык мой замирает в удивленье,

А захочу о ней писать сонет,

Моё перо бессильно в восхищенье.

То, что не смог я выразить умом,

Чудесно в сердце сложится моём.[20]

Открыл ворота Янус.[22] Новый Год,

Суля восторгам новым упованье,

Прощается со старым, чей уход

Похоронил все прежние желанья.

Покинуть ложе зимнего молчанья

Зовёт он Купидона, и готов

Украсить крылья резвого созданья

И стрелы, чей укол для всех суров.

Листая свой предвечный часослов,

Весне он предвещает изобилье

И нежит Землю яркостью цветов,

Сплетая ей прелестную мантилью.

И ты, свежайший юности цветок,

Взлелеешь чувства первого росток.

Пороча грубо мой восторг сердечный,

Ты ставишь неприступность ей в укор:

Чему я в ней любуюсь бесконечно

Завидует ничтожеств подлый сбор.

Хранит в себе её надменный взор

Попранье лжи и низкого обмана,[23]

Грозя глазам бесстыдным, что в упор

Всегда её рассматривают рьяно.

Тому величью гордому — осанна,

И слава целомудренным глазам:

Её бесстрастье — стяг прекрасный, бранный,

Развёрнутый с презрением к врагам.

Достойно не свершался долг людской

Без малой искры гордости такой.

От холода любимой я в смятенье —

Упряма и горда она умом:

Любовь, что так противна вожделенью,

Трудна в снисканье, но верна потом.

Крепчайший Дуб, терзаемый огнём,

Не сразу соков жизненных лишится,

Но разом вспыхнув, треснет целиком,

И пламя к небесам взлетит жар-птицей.

Так трудно сердцу нежному влюбиться;

Но мук любви вовек не истереть,

Лишь вспыхнет страстью чистая юница,

И сей пожар погасит только смерть.

Пока не стала рана глубока,

Сплетай скорей наш узел на века.[25]

О, зеркало моей сердечной смуты,

Безгрешные и дивные глаза,

Что жизнь и смерть дарят в одну минуту:

Пронзает их могучая краса.

Когда их светел взгляд, как небеса —

Я жив душой, любовью вдохновлённый,

Но если в них нахмурилась гроза —

Я при смерти, как молнией сражённый.

Та жизнь желанней смерти непреклонной,

И я прошу, — с любовью погляди,

Чтоб я, твоим сияньем восхищённый,

Живой огонь обрёл в своей груди.

Та жизнь — почёт, что дал твой свет астральный,

А смерть — твой знак могущества печальный.

Не очи, нет, чудесные лучи,

Зажжённые Творцом[28] в небесной дали,

Живящие, как радости ключи,[29]

Что в мире драгоценнее не знали.

Не Купидон сквозь свет ваш наобум

Пускает стрелы похоти телесной,[30]

Но ангелы ведут мой слабый ум

Желать безгрешно Красоты небесной.[31]

Дала мне форму мыслей ваша власть,

Замкнув мне рот, а сердце научила

Моё словам, и бешеную страсть

Своею добродетелью смирила.

Без вашего сиянья тёмен мир,[32]

Блажен, кто созерцает сей кумир.

О, как глаза могущественны эти,

Что радость мне, печальному, дарят;

И ничего не видел я на свете,

С чем дивный свет сравнить их был бы рад.

Ни с солнцем — ночью так они блестят,

И ни с луной — в них мало измененья,

Ни со звездой — их чище ясный взгляд,[33]

Ни с пламенем — беззлобно их горенье.

Ни с молнией — всегда в них напряженье,

Ни с бриллиантом — слишком хрупкий вид,

Ни с хрусталём — их расколоть мученье,

Ни со стеклом — ведь это оскорбит.

Я их сравню с самим Творцом в эфире,

Чей свет всё озаряет в этом мире.[34]

Нечестно, Бог любви,[36] что твой закон —

Меня терзать с какой-то страшной силой;

Зато она в блаженстве, без препон,

Обоих нас презреньем наградила.

Гляди, резню ведёт тиранка мило

Глазами[37] и любуется притом,

И робких сердцем для тебя пленила,

Что просят — стань ей мстительным врагом.[38]

Устрой гордячке встряску поделом,

Взгляд опусти её высокомерный,

Что так спесив, внося в свой чёрный том

Отныне каждый шаг её неверный.

Раз для неё вся боль моя — игра,

В ответ на смех смеяться мне пора.

Когда ищу я мира каждый день,

Заложников упорно предлагая,[39]

Встаёт, грозя, воительницы тень,

И начата, увы, война другая.

Глас разума, иль жалость отвергая,

Она мне передышки не даёт,

Бесчувственно добычу настигая —

Жизнь жалкую мою среди невзгод.

И эту жизнь, чтоб снять печалей гнёт,

Я б отдал ей — пусть не гневится боле,

Но взявши плеть, ко мне она идёт:

Не убивать, заставить жить в неволе.[40]

Пройдут все муки, стихнет каждый бой,

Но не мои — их не унять мольбой.

Однажды я просил у милых глаз

Немного передышки вдохновенной,

Своих врагов притворных не боясь,

Что соблазнить хотят меня изменой.

И вот я без оружия, смиренный;[42]

Но из своей засады тайных чар,[43]

Что порождает вид её надменный,

Они в меня направили свой жар.

Я слишком слаб принять такой удар,

И отдаюсь безропотно в их руки,

Но с этих пор, под гнётом всяких кар,

В тугих цепях испытываю муки.

От глаз твоих я знал одну беду,

И жалуюсь, и правосудья жду.

В её осанке, стройной и надменной,

Когда лицо подъято в небеса,[44]

А веки вниз опущены смиренно,

Особенная радует краса.

На землю-мать глядят её глаза, —

Покорность и величье в них струится,

Когда в душе вещают голоса,

Что красота ко праху возвратится.[45]

Всё низкое презрит она царицей,[46]

И жаждет света горней высоты,

Топча земли отвратную темницу,

Что тащит в грязь небесные мечты.[47]

Ты всё ж мне подари смиренный взгляд,

И он тебя возвысит во сто крат.

Мои войска, вернитесь, чтоб опять

Готовить вами снятую осаду:

Позор, когда испуганная рать

В отпоре лёгком встретила преграду.

Сей грозный замок можно взять в блокаду

Лишь мощью, то не хилый бастион;

Надменный ум, с кем в битве нету сладу,

Не будет первой битвой устрашён.

Вперёд, войска! мой храбрый легион,

Ей в сердце направляй со страшной силой

Страданье, скорбь, тревогу, клятвы, стон:

Все средства, чтоб унять гордыню милой.

Коль тщетно всё, тогда умри пред ней,

Хваля её в агонии сильней.

Усталые купцы, ну что за страсть

Из-за наживы — своего кумира —

Сокровища обеих Индий[50] красть,

Напрасно вдаль плывя под шум Зефира?[51]

В моей любимой все богатства мира,

Что каждый в отдалении искал:

Её глаза — блистание сапфира,

А губы — драгоценный красный лал.

Вот зубы — жемчуг, редкостный овал,

Слоновой кости лоб, где брови-луки,

Отливы прядей — золота накал,

И серебро — прекраснейшие руки.[52]

Но лишь дано немногим созерцать

Её души безгрешной благодать.

Однажды необдуманно узрел

Я вечный свет в глазах моей любимой:

Пока мне восхищеньем сердце грел

Её прекрасный взгляд неотразимый.

Но в тех в зрачках кружился, еле зримый,

Крылатых купидонов легион:

И кто на них смотрел неустрашимо,

Был стрелами блестящими сражён.

Один амур, стрельбою увлечён,

Прицелился мне в сердце,[54] словно в птицу,

Но вдруг стрелу, что зло направил он,

Сломала блеском глаз своих Юница.

Коль не она — убил меня б тот лук,

А так я избежал смертельных мук.

Лик Ангела! Ты создан, величавый,

Искусства посрамить смущённый вид,[56]

Никчёмную его принизив славу.

Какая кисть тебя изобразит?

Хотя художник, выбрав колорит,

Рукой умелой пишет в напряженье,

Он с дрожью восхищённою творит,[57]

Внося в чудесный облик искаженья.

Прелестный взгляд — любовных стрел скольженье,

Улыбки жар — погибель для сердец,

Красивые и гордые движенья

Не выразит ни кисть, и ни резец.

Нужна небесных гениев рука,

Дабы сей лик прославить на века.

Кареты постоянною ездою

Стирают сталь ободьев у колёс;

И капли непрерывной чередою

Кремень твердейший точат иль утёс.[59]

Лишь мне невмочь смягчить потоком слёз

Ей сердце, ледяное до предела,[60]

Чтоб плач мой до неё всю скорбь донёс,

И боль мою она бы пожалела.

Молю! — её приказ: «актёрствуй смело»,

Рыдаю! — говорит: «слеза — вода»,

Вздыхаю! — слышу: «мастер ты умелый»,

Стенаю! — смех звучит её тогда.

Молю, стенаю, плачу — всё напрасно,

Она как сталь или кремень бесстрастна.

Труба кукушки, вестницы весны,[62]

Пропела трижды юности влюблённой,

Что из лесной явился глубины

Их царь любви[63] с цветочною короной.

И птичий хор в чащобе отдалённой

Сладчайший гимн любовникам поёт;

Леса им вторят трелью отражённой,

Как будто зная смысл весёлых од.

Но та, чей голос долго ждал Эрот,

По-прежнему упорствует в молчанье,

Не подчиняясь зову этих нот, —

Что ей кукушки тщетные посланья.

Коль, слыша их, она не влюблена,

Амур, тогда мятежница она.

Я тщетно жду любезности от милой,

Склоняясь с кротким сердцем перед ней,

Хоть выю мне ногой она сдавила,

Топча во прахе жизнь мою сильней.

Но даже Лев, владыка всех зверей,

Господствуя и правя на равнине,

Не пожирает в гордости своей

Ягнёнка, что дрожит при властелине.[65]

Увы, она лютей в своей гордыне,

Чем Лев и Львица,[66] если без стыда

В крови невинной плавает отныне,

И слава ей — жестокость и вражда.

Прекраснейшая, разве в том величье,

Чтоб кровь пролить смирившейся добыче.

Умение Природы иль Искусства[68]

Смешало так черты её лица,

Что кротость и гордыня — оба чувства

В её красе пленяют без конца?

К своей любви влечёт она сердца

Приятностью и вежливостью взгляда,

Но похоти нечистой подлеца

Поставит взором крепкую преграду.

Вершить свой суд она глазами рада.

Посмотрит гневно — жить я не могу,

С надеждой взглянет — мне уже награда:[69]

Улыбки жду я, хмурости бегу.

Искусству взглядов сих я ученик,[70]

Хотя его не вычитал из книг.

В день благостный молебствий и поста[72]

Все люди к Богу обращают лица;

И я готов на празднике Христа

Моей святой прелестнице молиться.

Я храм в душе построил,[73] где хранится

Её чудесный образ неземной,

И день, и ночь он как жрецу мне снится,[74]

Что верой не прельщается иной.

Алтарь воздвиг я в счастье ей одной,

Чтоб гнев её смягчило покаянье,

И сердце, в жертву отданное мной,

Я сжёг в огне чистейшего желанья.

Храни его, богиня, средь своих

Реликвий только самых дорогих.

Как Пенелопа ради Одиссея,

Дабы в обман поклонников ввести,

Днём белый саван ткала в гинекее,

Чтоб ночью всю работу расплести.

Так и моя Девица обрести

Смогла сей навык: и мои желанья,

Что плёл все дни я — быть у ней в чести, —

Она мгновенно губит нежной дланью.

Как мне закончить начатые ткани?

Не приносить их милой в свой черёд!

Ведь взглядом рвёт она, что ткал я ране,

А словом — что сплетал я целый год.[76]

Я, как Паук,[77] сплетаю паутину,

Что ветерок, сорвав, несёт в пучину.

Когда я зрю её красы блаженство:

Неповторимость тела и лица,

То в них я чту природы совершенство[78]

И восхищаюсь мастерством Творца.[79]

Когда ж она терзает без конца

Меня лучом сияющего взора,

Невольно превращая в мертвеца,

Я вижу — это новая Пандора.[80]

Кого решили боги для раздора

С небес на землю грешную послать,

И где для нечестивцев очень скоро

Она должна бичом жестоким стать.

С тех пор как ты — мой бич, молю я, грешный,

Меня карай ты нежно и утешно.

О сколько мне слабеть и умирать,

Не видя окончания страданий,

Измучивать себя и изнурять,

Меж страхом и надеждой жить в капкане.

Позволь же мне достигнуть смертной грани

Одним ударом гордости твоей:

Зачем терзать мне душу, как и ране,

Той властью, что терпел я столько дней.

Но ежели душою ты добрей,

И явишь, наконец, ко мне участье,

Все беды и мучения страстей

Я радостно приму зароком счастья.[81]

Хочу сильнее муки претерпеть,

Дабы вкушать одно блаженство впредь.

Мила нам Роза, но кусты колючи,

Мил Можжевельник, но, увы, остёр,

Мил и Шиповник, но шипы в нём жгучи,

Мила нам ель, но груб её убор.

Мил Кипарис, но всё же толстокор,

Мил и орех, но горечь в ядрах скрыта,

Мил и ракитник, только кисел сбор,

Мила нам Моли,[83] только ядовита.

Так с горечью повсюду сладость слита,[84]

Но тем она желаннее для нас:

Всё, что легко досталось нам — забыто,

И ценность потеряло в тот же час.

Принять я должен малые напасти,

Что мне дадут негаснущее счастье.[85]

Ты почему, красавица, надменна?

Смотри, вся слава мира — пыль и прах.[87]

И ты не избежишь в могиле тлена,

Хоть мыслей этих нет в твоих мечтах.

Прелестный идол в пёстрых покровах

Прекрасной плоти скинет одеянье:[88]

И позабудут в будущих веках

Ему дарить восторг и почитанье.

Не будет о тебе упоминанья,

Никто не спросит про твою красу:

Лишь этот стих — бессмертия даянье,[89]

Что с болью я тебе преподнесу.

Зачем о бренном вся твоя гордыня,

Лелей, что вечность даст тебе отныне.

Лист лавра,[90] что ты к платью прикрепила,

Мне дал надежду — твой смягчится взор:

Ведь этот символ мне судьба вручила,

И ты ко мне склонишься с этих пор.

О, лавра мощь, души моей задор,

Наполни грудь ей сладостным влеченьем:

Пусть вспомнит гордость девы (как укор),

Кому те листья стали облаченьем.

Отвергла Дафна Кинфия с презреньем,

На фессалийский берег[91] прибежав:

И боги помогли ей с отомщеньем,

В лавр превратив её среди дубрав.

Не убегай от Феба вновь и вновь,

Лелей его и лавры, и любовь.

Глянь! Как с презреньем гордая девица

Мой смысл невинный портит без конца,

И лавром, что вручил я ей, стремится

Пленить меня, несчастного глупца.

Она рекла: героям для венца

Сей нужен лавр[92] — победам их награда,

А также украшает он певца,

Что славит эти подвиги балладой.

Так пусть она, коль победить ей надо,

Во мне увидит верного раба,

Её триумф — моей душе отрада,

И славу ей споёт моя труба.[93]

На голову взложу ей лавр нетленный,

И расхвалю её по всей вселенной.

Любимая — как лёд, а я — сгораю:

Так почему мороз тот неземной,

От страсти пылкой силу не теряя,

Крепчает от мольбы моей одной?

И почему-то жар гигантский мой

Она не сдержит холодом сердечным,

Коль я накрыт кипящею волной,[95]

И ощущаю пламя бесконечным?

Равно то диво чудесам предвечным —

Огонь, что не растопит крепкий лёд,

И лёд, что став таким бесчеловечным,

Огонь чудесным образом зажжёт.

У кротких душ любовь — большая сила.

Она закон природы изменила!

Ах, почему девице столь надменной

Дала природа чудо красоты?

Ведь гордость искажает дар бесценный,

И портит грациозные черты.

Клыки как дар природы (знаешь ты!)

Даётся львам для травли кровожадной,

Дабы других зверей загнать в кусты

В своей ужасной ярости нещадной.

Зато моей гордячки облик ладный

Наносит, искушая, больший вред.

Своих рабов тиранить ей отрадно,

И видеть на руках кровавый след.

Но знай она, что смесь красы с гордыней

Есть зло, то не была б жестокой ныне.

Кузнец в огне пылающего горна

Твердейшее железо размягчит,

И молотом бия его упорно,

Придаст ему какой угодно вид.

Но мой огонь её не победит,

Нельзя смягчить в ней сердце крепче стали;

И ум её, столь твёрдый, как гранит,

Лишь наковальня для моей печали.

Чем дольше я стою пред ней в запале,

Тем больше та гордячка холодна;

И более упорно, чем в начале,

Куёт мои стенания она.

И что потом? Мне пеплом стать, сгорая,

Ей — мёрзлым камнем[97] без конца и края.

Я тем нанёс огромный вред своей

Любимой и святой Императрице,[98]

Что не закончил «Королеву фей»,

И Ей хвала не удесятериться.

Хотя, Лодовик,[99] те писать страницы —

Моё призванье, сей обширный труд

Одним умом, увы, не завершится,

И потому для всех он будет худ.[100]

Но лишь второго разума сосуд

Снести поэмы тяжесть даст мне силы,

Ведь голову мою страданья жгут —

Гордыня милой дух мой исказила.

Пока она горда, мне дай покой,

Иль грудью пылкой награди другой.

Сквозь Океан широкий и могучий

Плывёт корабль,[102] доверившись звезде.

Но если скроет шторм её за тучей,

Корабль несётся слепо по воде.

Так я лучи звезды своей нигде

Не видя за густыми облаками,

Бреду во тьме, в тревожащей среде,

Опасными и грозными путями.

Но верю,[103] что расстанусь со штормами,

И жизни путеводная звезда,

Моя Гелика,[104] яркими лучами

Мне грусть развеет мрачную тогда.

До той поры хожу во мраке я,

В задумчивости скорбь свою тая.

Мои глаза, голодные от страсти,

На мук своих виновника глядят,[105]

Не насыщаясь, коль его в злосчастье

Имея — чахнут, потеряв — скорбят.

Жизнь без него для них — жестокий ад,

Его имея — взор в него вперили;

И как сгубил Нарцисса тщетный взгляд

(Его же),[106] так я нищ от изобилья.[107]

Мои глаза питает без усилья

Прекрасный вид, не зримый до сих пор —

Им то отвратно, что они любили,[108]

На что теперь они не бросят взор.

Вся слава мира для меня напрасна:

Она — как тень, лишь милая — прекрасна.

Конец увижу ль горестям моим,

Иль будут вечны лютые мученья,

Когда я чахну, слабостью томим,

Не зная ни покоя, ни спасенья.

Как отыскать пути успокоенья,

С её очами заключить завет:

Ведь каждый день их гордое презренье

Приносит мне обилье страшных бед.

Но показав жестокость, ты вослед

Подумай, как немного в этом славы —

Убить, презрев, того, кто есть поэт,

Кто жизнь твою прославит величаво.

Смерть эта быть оплаканной должна,

И всеми будешь ты осуждена.

С таким коварством локоны златые[110]

Она покрыла сеткой золотой,[111]

Что не узнать, где волосы густые,

А где покров из золота витой?

Иль слабый взгляд, что смотрит с прямотой,

Ей хочется поймать в силок злачёный,

И хитростью пленить ловушкой той

Разбитые сердца[112] в груди влюблённой?

Мои глаза! на сей капкан плетёный

Вы безрассудно не глядите впредь:

Ваш взор, её тенётами пленённый,

Не выпустит лукаво эта сеть.

Те, кто свободны, явно бестолковы,

Коль жаждут, хоть златые, но оковы.

Когда толпой жестокой Арион[113]

Был брошен в моря жадные пучины,

Он музыкой кифары был спасён:

Чаруясь ей, его несли дельфины.

Моей же грубой лирой слух невинный

Я не пленял, да и теперь не смог

Сдержать в любимой ярости лавины,

Иль скрыться на Дельфине от тревог.

На жизнь мою, забрав её в залог,

Она глядит небрежно и надменно:

Хоть может только словом (как итог)

Спасти мне жизнь, или убить мгновенно.

Ты лучше будь хвалимой за любовь,

Чем проклятой, пролив безвинно кровь.

Улыбка-сладость, дочь Любви Царицы,[114]

Тебе богиня-мать дала свой пыл,

Смирявший Зевса[115] гнев, когда десницей

С перунами он всем богам грозил.

Сей навык твой невинный стал мне мил,

Когда прогнав печаль сияньем мая,

Истомой нежной он меня пронзил,

И ожила душа моя немая.

Её безумством горним наполняя,[116]

Меня в экстаз ввергаешь ты с тех пор,

И муки сердца сладкой негой Рая

Мне исцеляет твой блаженный взор.

Отныне я его вкушаю с жаром,

Он слаще, чем амброзия с нектаром.[117]

Как ласково цветёт её улыбка!

Чему же уподобить сей расцвет,

Когда в тени ресниц, дрожащих зыбко,

Сто Граций[119] посылают мне привет?

Мне кажется, я вижу яркий свет:

В июльский полдень солнце так искрится,

Когда гроза стихает, и в просвет

Глядит его живящая зеница.

На тонкой ветке радостная птица,

Забыв испуг, трезвонит песни в лад;

Из логова опять выходит львица,

И к свету поднимает хмурый взгляд.

Так сердце, что истерзано штормами,

Встречает луч, не скрытый облаками.

Что вызывает, воля или нрав,

Её жестокость к недругам смиренным?

Нрав можно изменить, беззлобной став,

А волей запретить свирепость к пленным.

Но если волей с нравом, столь надменным,

Влюблённым нанесёт она удар,

Их горем наслаждаясь неизменным,

Напрасен красоты ей чудный дар.

Пустая гордость этих дивных чар

Для тех несчастных — ложное обличье:

Кого спалил любви бесплодный жар,

Теперь её ничтожная добыча.

Прекраснейшая! всё же не должна

Краса такая быть посрамлена.

Любимая, что так черства ко мне,

Терзая больно, всё же мне по нраву,

И чем сильней скорблю я в тишине,

Тем больше пью любовную отраву.

Я не хочу (желанья тщетны, право)

Избавиться от пыток навсегда,

Но сердце ей в залог отдам по праву,

Ликуя в милом рабстве все года.

Приятно ей — пусть свяжет без труда

Мне сердце цепью твёрдой, неразрывной,

Чтоб ветреных амуров череда

Не совращала страстью неизбывной.

Лишь не позволь ей быть жестокой впредь,

Не дай мне раньше срока умереть.

Молчать, иль говорить мне, коль придётся?

Заговорю — в ней гнев кипит взрывной,

Смолчу — моё же сердце разобьётся,

Иль захлестнётся желчною волной.

Тиранство то — глумиться надо мной,

Сковав язык и сердце мне в гордыне,

Чтоб я без слов, без мысли потайной,

Как пень тупой погиб в своей кручине.

Но сердце научу я, как отныне

Благое дело молча защищать:

И взгляду подскажу, как в благостыне

Её глазам письмо любви читать.[123]

В нём разберёт умом глубоким скоро

Она и страсти сердца, и укоры.

Когда герои славные Эллады

Устроили в гордыне дерзкий спор,

Забыв о Золотом Руне, — усладой

Своей игры Орфей унял раздор.[124]

Зато в гражданских войнах на измор,

Что супротив себя веду я страстно,

Все чувства бьются так, что до сих пор

Ни ум, ни навык их сдержать не властны.

Ведь я своею лирою несчастной

Так умножаю злость моих врагов,

Что пыл страстей и скорби ежечасно

Меня в сраженье новом бить готов.

Чем больше жду я мирного исхода,

Тем злобней их становится природа.

Зачем в чистейшем зеркале своём[125]

О дева, зришь ты облик свой прелестный?

Ведь ты внутри меня скорей, чем в нём,

Свой истинный портрет увидишь лестный.[126]

В моей душе есть образец чудесный,[127]

И не доступный для земных очей:

Идея красоты твоей небесной,[128]

Бессмертной каждой чёрточкой своей.

Когда б её не сделали тусклей

Твоя жестокость и мой дух печальный,

Твой дивный лик мог быть ещё милей,

Светлей и чище, чем ручей кристальный.

И коль себя во мне увидишь ты,

Не омрачай своей же красоты.

Когда прошёл свиданья краткий час,

Меня краса отправила в изгнанье,

Но мне велит небесной бури глас

Остаться вопреки её желанью.

Кому мне подчиниться без страданья?[129]

Что лучше мне, то знают небеса,

Но с нижним небом спорить — наказанье,

Мной правят бессердечные глаза.[130]

Вы зрите, небеса, мои печали,

Так пусть же ваша скроется гроза;

Удар двойной я вынесу едва ли,

Коль всех штормов нагрянет полоса.

Ни у кого снести не будет силы

Те бури, что летят ко мне от милой.

Не верь глазам с предательской улыбкой,

Не изучив обман их до конца:

Так золотой крючок от глупой рыбки

Хитро скрывает чешуя живца.[131]

Улыбкой льстивой слабые сердца

Краса к себе влечёт гордыней злою,

И каждого несчастного глупца,

Поймав, съедает с радостью большою.

Пока она кровавою рукою

Их бьёт, её улыбчив дивный взгляд,

Внушив своей жестокою игрою,

Что смерти боль им слаще всех услад.

Сильны те чары, в нас рождая мненье,

Что в жизни — боль, а в смерти — наслажденье.[132]

Листок невинный, ты жестокий гнев

Её принял, когда тебя надменно

Она, всех просьб твоих не рассмотрев,

В огонь швырнула жертвенный мгновенно.

Не заслужил ты участи презренной,

Еретикам такая смерть под стать;[134]

Ведь ты принёс не ересь, не измену,

Хотел благое дело защищать.

Меня, кто стал беспечно возвещать

О тяжких муках сердца поневоле:

Но слушать не хотелось ей опять

Те жалобы мои о смертной боли.

Будь жив ты вопреки ей много лет,

И славь её, хоть примешь зло в ответ.

Прекрасная жестокость![136] Силой глаз

Своих сражаешь ты в одно мгновенье.

Знай, милосердье — мощи той алмаз,

И слава не в убийстве, а в спасенье.[137]

И если ты находишь наслажденье,

Являя гордо мощь своих очей,

Не тронь того, чья жизнь — к тебе почтенье,

Но лишь врагов ты грозной силой бей.

Пусть ощутят они её сильней,

Как Василиск[138] рази их властным взглядом,

Но милостью того дари своей,

Кто пал у ног твоих смиренно рядом.

Тобой дивиться станет мир втройне,

Ведь будешь жить ты, жизнь даруя мне.

Болезнью истомился я двойной,

От ран сердечных и страданий тела,

Тут лекарь зелье вынул предо мной:

Недуг телесный вылечу умело!

Тщеславию, сказал я, нет предела:

Вся суть в несчастьях духа и ума;

Не сердце ль телом ведает всецело?[140]

И правит им, как хочет, без ярма.

Ты снадобьем, живительным весьма,

Лишь приведи больное сердце в чувство,

Тогда из тела хворь уйдёт сама:

Но здесь бессильно медиков искусство.

О, ты, моей всей жизни Врач и Друг,

Начни лечить сердечный мой недуг.

Для статуй, что прекрасней всех на свете,

Брал твёрдый мрамор скульптор неспроста:

Дабы не исчезала за столетья

Великих монументов красота.

Но я, в любви святая простота,

Зачем тогда порочил твёрдость милой?

Ведь славилась всегда победа та,

Что к нам через упорство приходила.

Нет твёрдости, какую б не смягчило

Желание любви и чистых нег:[142]

Сломлю я стойкость девы нежной силой,

И сердце станет крепче в ней навек.

Чтоб ею овладеть, терплю я боли,

Владея — буду счастлив много боле.

Я часто от неё иду домой,

Как воин, потерпевший пораженье,

Попавший в плен, унылый и немой,

Без верного щита и снаряженья.

Я сам себя пленяю в униженье,

Дабы скорбеть от боли[143] в тишине:

Любимой изгнан я без снисхожденья,

И ослабев, забылся в полусне.

Пусть мысль о тщетной радости во мне

Не смеет облегчать мои страданья,

Но мрак тоски с презреньем наравне

Питает каждый день мои терзанья.

Разлука с ней — моя епитимья,[144]

Увижусь с ней — с наградой буду я.

Пантера, что своей пятнистой шкурой

Зверей влечёт, но взглядами страшит,

В кустах скрывает злобный блеск прищура,

Как только поохотиться решит.[145]

Так милая красой своих ланит

Со мною забавляется нещадно:

Она меня к погибели манит,

Не одаряя милостью отрадной.

Позор, коль взгляд такой богини ладной,

Что мир собой украсить прибыла,

Приманкой стал охоты кровожадной —

Добро стыдится быть орудьем зла.

Лишь милосердье с красотой согласно,

И в их Творце мы это видим ясно.[146]

В Театре мира[148] милая моя,

Как будто Зритель праздный и ленивый,

Глядит, как в пьесе жизни прячу я

Тревожный дух под маской прихотливой.

Когда я полон радости шумливой,

Комедиант я, весел мой настрой;

Но коль охвачен горестью тоскливой,

Стенаю, как трагический герой.

Она следит бесстрастно за игрой,

Что в ней пока никак не отзовётся:

Смеюсь — глумится; я в слезах порой —

С упорством сердца надо мной смеётся.[149]

Что ей мой стон и мой весёлый вид!

Не женщина — бесчувственный гранит.[150]

Когда я созерцаю красоту

И бессердечность милой ежечасно,

Я б отыскать хотел стихию ту,[151]

Что создала жестокость столь прекрасной.

Земля? — как небо мысли девы ясны,

Вода? — огнём любовь любимой жжёт,

Иль воздух? — нет в ней лёгкости опасной,

Огонь? — увы, её желанья — лёд.

Быть может, Элемент сей — небосвод,[152]

Создавший деву столь бесчеловечной:

Ведь небо гордый взор её влечёт,

А ум её безгрешней выси вечной.

Коль к Небесам приравнена она,

Быть милосердной,[153] как они, должна.

Прекрасна ты, но зла и беспощадна,

Ты, как Тигрица, жалости чужда,[155]

И слабого оленя кровожадно

Терзаешь на охоте без труда.

Прекрасна ты, но мстительно горда,

Как буря, ты склоняешь ниц дубровы,

И древо одинокое тогда

Раскалываешь молнией громовой.

Прекрасна ты, но в твёрдости сурова,

Ты — как скала средь яростной волны,

Где от удара тонет бриг торговый,

И крики о спасении слышны.

Я — тот олень, то дерево, тот бриг,

Кого ты губишь, рушишь, топишь вмиг.

Мой милый воин, к нам придёт ли мир?[156]

Пора с войной покончить нежеланной.

Мне тяжко выносить твоих секир

Губительный удар и непрестанный.

Я ослабел, меня терзают раны,

То диво, что я жив ещё сейчас:

Ведь сердце мне пронзили в сечи бранной

Сто тысяч стрел твоих жестоких глаз.

И вновь в меня ты целишь всякий раз,

И славу ищешь в дерзостном сраженье.

Но принесёт ли славу смертный час

Того, кто подарил тебе служенье?

Даруй же мир, и стань ко мне добрей:

И раны заживут мои быстрей.

Уверенности нет, что слабой плоти

Достаточно всегда себя самой:

Коль в том она уверена оплоте,

Объята будет скоро смертной тьмой.

Вся плоть слаба,[158] и силою живой,

Как пузырёк воздушный скоротечна;

Бич времени[159] и случай роковой

Погубят славу гордую навечно.

Богат ли, мудр, силён, красив — беспечно

Кто встал в самоуверенной хвале

На высшую ступеньку, тот, конечно,

Падёт[160] с неё: всё бренно на земле.

Краса моя, ну чем тебе гордиться?

В себя столь сильно верить — не годится.

Втройне счастлива[161] дева, чей оплот

В себе самой, чьё сердце неизменно:

Кого и лучший мир не увлечёт,

Кто не боится худшего смятенно.

Вот так корабль надёжный[162] режет пенный

Сердитый вал, и держит курс прямым,

Ни в шторм не поменяв его мгновенно,

Ни ясным днём, обманчивым таким.

Кто так уверен, тот невозмутим:

Что зло врага! что друга одобренье!

Она горда могуществом своим,

И никому не знает подчиненья.

Ей счастье — жить, уверовав в себя,

А я наисчастлив, её любя.

Те, кто познал вращенья сфер небесных,

Отметили для каждой из планет

Года движенья в циклах полновесных:

Так в круге Марса — шесть десятков лет.[164]

Когда ж во мне своей планеты свет

Зажёг крылатый бог,[165] в моей судьбине

Длинней был целый год любовных бед[166]

Тех сорока, что прожил я доныне.

Так был рассчитан по любви доктрине[167]

Сорокалетний Купидонов круг,

Где чах я и томился, как в пустыне.

Чтоб следующий год прошёл без мук,

Любви Планета,[168] сократи свой путь,

Иль век мой сократить не позабудь.

Чудесный образ красоты Творца,[170]

Мою святую, мой Кумир бесценный,

Не стану упрекать я без конца

Своим стихом в жестокости надменной.

Та дева Божьей силою священной,

Как Ангелы, на небе рождена,

Воспитана Святыми несомненно,

Дарами их украшена сполна.[171]

Зари сиянье, радости весна,

Луч света, приводящий в восхищенье!

Не в этом ли причина, что она

Питает к страсти низменной презренье?[172]

Сей горний вид скорей должны мы чтить,

Чем жалкою любовью обольстить.

Усталый год свой путь окончил ныне,

Явился новый — круг свой совершать:

Погожим утром он в своём почине

Блаженство нам сулит и благодать.

Так пусть и мы, премене сей под стать,

Изменим наших мыслей образ прежний,

Все прошлые грехи отправим вспять,

И все проступки жизни многогрешной.

И с новогодней радостью поспешной

В унылый мир придёт отрадный луч,

Дабы исчезнул бури мрак кромешный,[174]

И красота явилась из-за туч.

И ты, Любовь, взбодрись весёлым словом,

Спеша от старых бед к восторгам новым.

Я после бури долгой и унылой,

Что породила пагубно во мне

Страх и смятенье пред смертельной силой,

Бросая барк мой в бешеной волне,[176]

Увидел берег Счастья в тишине,

Сулящий мне пристанище благое:

Земля чудес, богатая вполне

Пленительною прелестью живою!

Как счастлив тот, кто мира и покоя

Достигнуть может[177] в радости своей,

Что даже наслажденье небольшое

Лишит его страданий и скорбей.

И боль, и горе — только краткий миг,

Коль ты блаженства вечного достиг.

Её уста лобзая[178] (что за диво),

Подумал я, что весь цветочный сад[179]

Свой тонкий аромат послал игриво

В чертог влюблённой девы для услад.

У губ её Левкоя аромат,

У щёк румяных — Розы красноликой,

Чело дышало, словно цинний[180] ряд,

Глаза — раскрытой сладостной Гвоздикой,

Корсаж чудесный — свежей Земляникой,

А шея — Водосбором голубым,

Грудь — Лилией без лиственной туники,

Соски — цветком Жасмина молодым.

У тех цветов прелестный запах ранний,

Но дева всех цветов благоуханней.

Любимая, твоё сомненье тщетно,

И ложен страх свободу потерять.

Одну свободу сменят две ответно,[181]

Ведь рабство не всегда цепям под стать.

Благой любви оковы — благодать,

В них зло и принужденье не таится:

Не будет в клетке плен свой ощущать,

Поя рулады ласковая птица.

Ни ссоры, и ни гордости десница

Союз двух верных душ не разорвёт,

Но правда и взаимность будут литься

На раны нам бальзамом круглый год.

И в медной башне[182] ждёт восторг блаженный,

Где вера возведёт чертог священный.[183]

К тем благам, что пролили Небеса

Тебе благословенной щедрой дланью,

Добавилась бесчестия роса:

Любовь ты даришь скромному по званью.

Зачем же ты, чьи дивны дарованья,

Кто ни меж смертных пары не нашла,

Ни средь Небес, где высшие созданья,

Столь низкую ступеньку заняла?

Но ждёт тебя преславнее хвала,

Чем если бы ты ровней принцу стала,

Ведь выявит моя густая мгла

Сильней твой свет, рождённый изначала.[184]

А восприняв мой отражённый луч,

И свет твой станет более могуч.

Как после утомительной погони,

Когда за дичью, ускользнувшей вдруг,

Следит охотник на тенистом склоне,

И тяжко дышат гончие вокруг.

Так после тщетных гона и потуг,

Когда мне отдых — лучшая награда,

Вернулась лань на тот же самый луг,

Испить воды в ручье ближайшем рада.

Столь кроткого не чувствовал я взгляда,

Она ждала бесстрашно среди трав:

Я дрожь её рукой унял с усладой,

К себе, с её согласья, привязав.

Мне странно видеть, лань, что так пуглива,

Безвольно покорилась всем на диво.

В сей день,[186] Начальник жизни[187] всеблагой,

Ты, над грехом и смертью торжествуя,[188]

Пройдя сквозь ад,[189] вернулся в мир людской,

И плен пленил, спасенье нам даруя.[190]

Сей день мы начинаем с «Аллилуйя»,

Так дай нам, за кого Ты был распят,

Заветной кровью смыть наш грех,[191] ликуя,

И счастьем наслаждаться без преград.

Твоя любовь для нас ценнейший клад,

Тебя мы любим также, вновь и снова,

А коль Ты заплатил за всех стократ,[192]

Друг друга мы всегда любить готовы.

И нам любить, родная, явлен срок:

Любовь — заветный Господа урок.[193]

Античный воин действовал с умом,

Когда он свой Трофей воздвиг умело,[195]

Расхваливая в надписи на нём

Свою победу и свой подвиг смелый.

Как мне создать трофей непотускнелый,

Чтоб на него для памяти занесть:

Я покорил любимую всецело,

Награда мне — любовь, невинность, честь.

Уже мой стих обет бессмертью есть,

Он для любимой — памятник нетленный,[196]

А для потомков он — благая весть,

Чтоб каждый восхитился, удивленный.

Я дивную добычу захватил,

Вложив и долгий труд, и много сил.

О, ты, Весна, герольд царя любви![197]

В твоём гербе — роскошные розетки[198]

Из всех цветов, скорей их нам яви,

Раскрашенные в чудные расцветки.

Потом лети туда, где на кушетке

Любимая в чертоге зимнем спит;

Скажи ей, дни блаженства крайне редки,

Пусть ловит их за прядь и не глупит.[199]

В порядок приведёт свой сонный вид,

Дабы идти с Эрота дивной свитой,

А кто её в любви не укрепит,

Наказан будет, всеми позабытый.

Пусть милая спешит, пока юна,

Ведь дней прошедших не вернёт она.

Как рад я твою вышивку узреть,

Где ты — Пчела, а я — Паук опасный,

Что затаясь, плетёт в засаде сеть[200]

И ждёт свою добычу ежечасно.

И правда, ты — в ловушке сей прекрасной,

Ты поймана в любовные силки:

Твой милый враг сковал тебя всевластно,

Не улетишь, ведь узы те крепки.

И как в свой труд вплела ты лепестки

Лесных цветов и розы ароматной,

Так и свою темницу облеки

Восторгом дивной неги многократной.

Пусть все забудут о вражде былой

Меж Пауком и кроткою Пчелой.

Когда мой дух, расправив дерзко крылья,

Взлетает в мыслях к чистым Небесам,[202]

То бренность тянет вниз его усилья,

Назад к земным надеждам и мечтам.

Где высшей Красоты он видит храм —

Небесного сиянья воплощенье;[203]

Влеком приманкой сладостною там,

Он забывает горнее паренье.

И слабое моё воображенье,

Испив блаженств и радостей до дна,

Не к небесам другим являет рвенье,

Но жаждет милой угодить сполна.[204]

Влюблённым благодати нет иной —

Блаженство Неба в жизни их земной.

Моё же сердце мною пленено.

Хоть никому оно не подчинится,

Твоих волос златистое руно

Зовёт его разбить свою темницу.

Как на руке у нас находит птица

Зерно, и подлетает без забот,

Так сердце, что от глаз твоих кормиться

Привыкло, снова к ним стремит полёт.

Пусть у тебя в груди оно живёт,

В сей нежной клетке, став рабом навечно:

И, может быть, с восторгом воспоёт,

Тебя, хваля бессчётно, бесконечно.

Ты можешь не раскаиваться в том,

Что грудь твоя — ему желанный дом.

Счастливцы буквы, лишь впервой сложилось

Искусно имя славное из вас:

Оно мне трижды подарило милость,

Навеки осчастливив каждый раз.

От первой жизнь обрёл я в добрый час —

Моё из чрева матери[206] рожденье;

Вторая — Королева, чей указ

Мне дал богатство, честь и положенье.

А третья — жизни тяжкой украшенье —

Моя любовь, что дух мой подняла

Из праха: ей за это — прославленье

Средь всех живых и лучшая хвала.

Живите вечно, три Елизаветы,[207]

За три прекрасных дара мной воспеты.

На отмели чертил я имя милой,

Но волны смыли имя за собой,

Другой рукой его я вывел с силой,

Но боль мою опять унёс прибой.

Она сказала: «Тщетною борьбой

Не обессмертить смертное, тщеславный;

И как мне сгнить положено судьбой,

Так это имя рок сотрёт злонравный».

«Нет, — я ответил, — ты да будешь славной,

Лишь низменное превратиться в прах,

Мой стих тебя причислит к богоравной,

А имя начертает в Небесах.[208]

Когда весь мир здесь смерти подчинится,

Там наше чувство к жизни возродится[209]».

О грудь, где скрыт достоинств дивный клад,

Гнездо любви, восторгов дом чудесный,

Чертог блаженства, неги райский сад,

Святая гавань для души небесной.

Твоей восхитясь внешностью прелестной,

Мои блуждали слабые мечты,

Беспечно погружаясь в мир телесный

В погоне за добычей красоты.

И средь сосков, что так же налиты,

Как майский плод созревший, скороспелый,

Они, спустясь на крыльях с высоты,

Для отдыха расположились смело.[211]

О зависть! Ждал я так же отдохнуть,

Но столь благословен мой не был путь.

Я видел, иль во сне, иль наяву

Стол из слоновой кости вожделенный,

Весь в яствах, и пригодный к торжеству,

Где сам Король гостит благословенный.

И там, на серебре, как дар бесценный,

Два яблока златых давно лежат,

Тех лучше, что добыл Геракл[213] небренный,

Иль тех, что Аталанты видел взгляд.[214]

В их сладость грех не влил свой мерзкий яд,

Никто их не попробовал доныне,

В свой сад перенесла плоды услад

Сама Любовь[215] из Рая, как святыню.

Коль грудь её — сей стол слоновой кости,[216]

Мои желанья — жаждущие гости.

Стремясь к любимой, я брожу уныло,

Как потерявший мать младой олень:[217]

Ищу места, где видел облик милый,

Что памяти моей покрыла сень.

В полях ищу следы её весь день,

Мечту найти чертог её лелею;

Хотя везде я вижу только тень,

Чертог и поле всё же полны ею.

Мой взгляд, лишь я продолжу ту затею,

Впустую возвращается ко мне;

И я, надеясь вновь увидеть «фею»,

Мечтой питаюсь тщетной[218] в тишине.

Мои глаза! искать её не надо,

Я мысленно узрю мою отраду.[219]

Прекрасна ты — твердят мужчины страстно,

И, в зеркало глядясь,[221] им веришь ты:

Но я хвалю, что истинно прекрасно —

Твой честный ум и чистые мечты.[222]

Увы, другие свойства красоты

Вернутся в персть,[223] где блеск подвержен тленью,

И только образ вечной чистоты —

Не то, что плоть — свободен от гниенья.

Вот — Идеал: и это подтвержденье,

Что семенем небесным рождена[224]

Богиней ты от Духа, чьё творенье

Есть Красота благая без пятна.[225]

Прекрасен Дух, его прекрасны дети,[226]

Краса другая вянет, как соцветья.

О, дай мне после долгого скитанья

По шестикнижной Сказочной Стране[227]

Перевести тяжёлое дыханье

И отдохнуть в сладчайшем полусне.

Затем конём,[228] взбодрившимся вполне,

Покину я покой моей темницы

И напишу опять о старине,

Зажав перо старательной десницей.

До той поры дай здесь мне насладиться,

Резвиться с Музой,[229] милой петь хвалу;

И видеть горний лик моей девицы,

Что ввысь мой дух направил, как стрелу.

Но пусть моя хвала звучит скромней,

Как для служанки Королевы Фей.[230]

Она прекрасна — резвый ветерок

Златые пряди закрутил[232] юнице,

Прекрасна, если рдеют розы щёк,

И огнь любви в очах её искрится.[233]

Прекрасна, если грудь её глядится,

Как барк с товаром ценным до борта,

Прекрасна, лишь улыбкою-денницей

Рассеяна гордыни темнота.

Но всё ж она прекрасней, лишь врата

Откроет, где жемчужины, рубины:

Её разумной речи простота —

Послание души её невинной.[234]

Всё прочее — природы дивный дар,

А речи порождает сердца жар.

Ты мой восторг! Как я тебя люблю!

Счастливый жребий свой благословляя,

Я о твоём несчастии скорблю:

Со мной, убогим, будешь ты — святая.

Когда б тебя всем прочим одаряя,

И здесь сияло Небо правотой,

Тебя б прославил горний ум средь рая,

Чертя свой стих на стеле золотой.

Но так как ты, сияя добротой,

Ко мне, рабу ничтожному, сердечна,

Хоть я и мал, воздаст мой дух простой

Тебе хвалу, не гаснущую вечно.

Чей звучный слог, дозволив мне взнестись,[235]

Поднимет и тебя в благую высь.

Мои глаза, голодные от страсти,

На мук своих виновника глядят

Не насыщаясь, коль его в злосчастье

Имея — чахнут, потеряв — скорбят.

Жизнь без него для них — жестокий ад,

Его увидев — взор в него вперили;

И как сгубил Нарцисса тщетный взгляд

(Его же), так я нищ от изобилья.

Мои глаза питает без усилья

Прекрасный вид, не зримый до сих пор,

Им то отвратно, что они любили,

На что теперь они не бросят взор.

Вся слава мира для меня напрасна:

Она — как тень, лишь милая — прекрасна.

Ни искрой похотливого огня

Не нарушай покой её священный,

Ни взглядом, сладострастье в нём храня,

Не возмущай души её смиренной.

Но лишь с любовью чистой и нетленной,

И с негой в целомудренных мечтах

Войди в её приют благословенный

Под ангельский восторг на Небесах.

И счастье заблестит в твоих очах,

Которого не смог достичь ты ране,

Но ей не говори о скорбных днях,

Что ты из-за неё провёл в терзанье.

Лишь это совершенство созерцай,

И за него судьбу благословляй.

Кто думает о низменном всегда,

Мою хвалу к ней называет льстивой;

Так и кукушка, слыша трель дрозда,

Вступает с нотой глупой и фальшивой.

Кто в сущностях Небес профан[237] крикливый,

Восторг иль зависть выбрать затруднён,

Пусть восхитится в зависти ревнивой,

Лишь ровней стать ей не желал бы он.[238]

В глуби души я начертал канон

Её достоинств, взяв перо златое:

И, яростью небесной побуждён,[239]

Уста наполнил сладостной хвалою.

Коль громом труб я славлю[240] мой кумир,

Восторг иль зависть должен выбрать мир.

Язык злорадный, словно жалом бьёт,

Как мерзкие гадюки[241] без пощады

На голове у Фурии;[242] их рот —

Источник слов, где много зла и яда.

Так пусть чума с ужасной мукой ада

Тебя сразят[243] за нрав поганый твой:

В моей любимой лжи твоей громада

Раздула угли злости роковой.

Чьи искры пусть в душе твоей лихой

Зажгут огонь, где ты сгоришь всецело,

Коль тайно замышляешь мой покой

Нарушить, и ко мне являться смело.

Тебе награда — злоба и позор.

Что мне готовил, сам пожнёшь, как вор.

С тех пор как разлучился я с любимой,

Я много дней провёл среди невзгод,

И, кажется, что медленно, незримо,

Ночей тянулся скорбный хоровод.

Ведь если день украсит небосвод,

Хочу, чтоб ночь сменила день тоскливый,

Когда же ночь безлунная придёт,

Возврата дня я жду нетерпеливо.

В надежде трачу время молчаливо,

Стремясь печаль той сменой обмануть,

Но снова скорбь гнетёт меня ревниво,

И кажется мне длинным краткий путь.

Мы слишком долго грусти видим лик,

Но час блаженства исчезает вмиг.[244]

С тех пор как сбились мысли у меня,

Утратившего свет[246] и утешенье,

Брожу во тьме,[247] как ночью, без огня,

Боясь любой угрозы в треволненье.

Не вижу ничего и в ясный день я,

Когда нам не видать своих теней;

Лишь горнего луча изображенье[248]

В моих глазах теперь блестит сильней.

И я Идею вижу средь огней,

Её умом чистейшим созерцая:[249]

Мне сил придаст сиянье света в ней,[250]

Любовный голод сердца утоляя.

Пока сей блеск умом я только зрю,

Я слеп, и тело голодом морю.[251]

Как дикий Голубь[252] средь ветвей безлистых

О горлице исчезнувшей грустит,[253]

Моля её вернуться в песнях истых,

И ждёт, когда подруга прилетит.

Так ныне я обрёл печальный вид,

Рыдая об отсутствии любимой,

И горестно брожу среди ракит,

Стеная словно голубь, нелюдимый.

Не радостью, под Небом возносимой,

Утешусь я — мне даст покой навек

Её безгрешный облик несравнимый,

Чем восхищён и Бог, и человек.

Мой день погас, её лишённый света,

И жизнь мертва, блаженством не согрета.

В дни юности моей Эрот,

Слепой малыш, слукавил:[256]

Чтоб в яром улье взял я мёд,

Мне храбрости прибавил.

Но видя, как ужален я,

Он улетел в свои края.

Охотясь, зрит Диана[258] днём

Эрота, что забылся сном

У своего колчана;

Она стрелу златую в нём

Сменила на свою тайком —

И ей нанёс мне рану

Эрот, а со стрелой Эрота

Диана вышла на охоту.

Тайком узрел я, как прельщён,

Явился к милой Купидон,

И ей промолвил: «Здравствуй, мама!»

Я засмеялся; и смущён,

Стыдясь, покрылся краской он:

Малыш Венеру спутал с Дамой.

Ему сказал я: «Не красней,

Ошиблись многие пред ней».

Раз, на коленях матери лежащий,

В дремоту впал Эрот.

Тут нежной пчёлки, яростно жужжащей,

Послышался полёт.

⁵ Ребёнок, сим гуденьем пробуждённый,

На пчёлку бросил взгляд:

«Тварь малая, но голос исступлённый,

И будит всех подряд.

Сердясь, она кружит затем,

¹⁰ Чтоб угрожать бесстрашно всем».

Но улыбаясь, мать ему сказала,

И в шутку, и в серьёз:

«Смотри, ты сам почти такой же малый,

С тебя такой же спрос.

¹⁵ Страдают от тебя на небе боги,

И люди на земле:

Им, спящим, досаждаешь ты в чертоге,

Подобно сей пчеле.

Ты иль жестокость отврати,

²⁰ Иль тихо, словно лист, лети».

Однако захотел мальчишка злой

Прервать её полёт,

С беспечною отвагой за пчелой

Погнался наш Эрот.

²⁵ Но лишь её рукою он зажал —

Ужалила пчела:

Тогда он заревел и завизжал:

«Как рана тяжела!

Кого я презирал дотоль,

³⁰ Мне жалом причинила боль».

Бежит он прямо к матери своей

Поплакаться о горе:

Она смеётся над забавой сей,

Хотя печаль во взоре.

³⁵ «А как же, сын мой, жгуча боль у тех,

Чьё сердце ты пронзаешь,

Наносишь раны для своих утех,

И жалости не знаешь.

Имей же состраданье впредь,

⁴⁰ Не дай влюблённым умереть».

Стенающего мальчика накрыла

Она своей полой;

Как жалостно он каялся в постылой

Насмешке над пчелой.

⁴⁵ Но мать ему перевязала раны,

Бальзамом умастив,

В источнике любви своей желанной

Затем его омыв.

Пусть часто пчёлы жалят нас —

⁵⁰ С Венерой ждёт блаженства час.

Но вскорости шалун вернулся снова —

Его болезнь прошла:

Он посвежел, по-прежнему готовый

Надеть личину зла.

⁵⁵ И вот любви стрелой остроконечной

Нанёс мне рану он:

Забыл наказы матери беспечно

Жестокий Купидон.

Теперь томлюсь я в ожиданье —

⁵⁰ Уймёт ли он мои страданья.

О, сведущие сёстры,[262] часто мне

Иных вы приукрасить помогали,

Кто ваших рифм достоин был вполне;

И слыша имена, что в них звучали,

⁵ Великая[263] не презирала лэ,[264]

Лишь радуясь хвале.

Когда ж вы от превратностей фортуны,

Любви иль смерти плакали во мгле,

Тогда звучали грустно ваши струны,

¹⁰ Учились реки с рощами у вас

Печалиться в тот час.

Но горестным словам теперь не место,

Венками увенчайтесь, чтобы вновь

Помочь мне восхвалять мою Любовь,

¹⁵ И пусть никто не выскажет протеста:

Как пел Орфей свою невесту,[265]

Так буду я свою невесту петь;

Леса ответят мне, чтоб эхом прозвенеть.

И прежде, чем протянет по холмам

²⁰ Свой луч златой вселенское светило,

Изгнав ночную дымку здесь и там,

Проснитесь и в чертог ступайте к милой,

К любимой, верной горлице моей,[266]

Возрадовавшись ей.

²⁵ Её будите, ведь уже проснулся

И шествие готовит Гименей,[267]

Вон факел ярким пламенем взметнулся,[268]

Холостяки, постройтесь быстро в ряд,

Надевши свой наряд.

³⁰ Её будите, и оденьте споро.

Глядите! День желаемый пришёл:[269]

Не будет больше горестей и зол,[270]

Она восторг взамен получит скоро.

Пока идут все сборы,

³⁵ Ей в утешенье вы должны пропеть,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Всех нимф с собой ведите, что окрест

Слышны в ручьях, морях, в лесах зелёных,[271]

Из всех соседних к ней и ближних мест

⁴⁰ В своих венках прекраснейших плетёных.

Пусть для моей возлюбленной с собой

Они венок другой

Возьмут, сплетя его из роз и лилий,[272]

Связав шелковой лентой голубой.[273]

⁴⁵ И пусть букетов свадебных обилье

Из всех цветов они приносят в срок —

Украсить ей чертог.[274]

И пусть тропинки, где она пройдёт,

Чтоб ноги не поранились камнями,

⁵⁰ Покроют ароматными цветами,

И, словно луг, расцветят до ворот.

Закончив, ждите здесь, когда она

Проснётся ото сна.

И песню в честь неё вам надо спеть,

⁵⁵ Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Вы, нимфы Мьюллы,[275] чья вода округ

Наполнена форелью серебристой,

Где много ненасытных, крупных щук,

(Форель и щуки вкусны и мясисты),

⁶⁰ И нимфы озерца,[276] что заросло,

Где рыб нет как назло,

Свои власы висящие свяжите,[277]

И в водах, вашем зеркале, зело

Вы лица свои зорко рассмотрите —

⁶⁵ Пусть не увидит милая на них

Изъянов никаких.

Вы, ореады, стражницы оленей,[278]

Что прячутся от хищников в горах,

Вы, кто отважно, с луками в руках,

⁷⁰ Волков жестоких держит в отдаленье,

Сюда! без промедленья!

Дабы одеть невесту и пропеть,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Любимая, проснись! Пришла пора!

⁷⁵ Покинула Заря Тифона ложе:[279]

В путь, колесница, вся из серебра!

И Феб готов[280] явить свой лик пригожий.

Чу! Слушай песни птиц — в них расцвела

Влюбленным похвала.

⁸⁰ Встречают утро жаворонка трели,

Дрозды свистят ответно у ствола,

Малиновки нежнее всех запели,

Им щебетать в согласии не лень

В сей славный день.

⁸⁵ Ах! милая, что спишь ты, как убита.

Пора проснуться! судя по всему,

Готовы все к приходу твоему.

Ты слышишь песнь любви сей птичьей свиты

В листве, росой покрытой?

⁹⁰ Они тебе с восторгом будут петь,

Леса ответят им, чтоб эхом прозвенеть.

Вот милая проснулась ото сна,

Её глаза, как звёздочки сквозь тучи

Сияют ясно, ярче, чем луна

⁹⁵ Иль Геспер, лучезарный и могучий.[281]

Сюда спешите, девы, во всю мочь —

Одеться ей помочь.

Сначала, Оры,[282] вы, кого родили

В Зевесовом эдеме День и Ночь,

¹⁰⁰ Кого природой править наделили,

Кто на земле являет испокон

Порядок и закон;

Вы, три служанки Кипрской Царицы,[283]

Кто гордую красу её хранит,

¹⁰⁵ Моей невесты столь же дивный вид

Нарядами украсьте, ведь явиться

Должна средь вас юница.

Как и Венере, ей должны вы петь,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

¹¹⁰ Готова выйти милая моя,

Пусть девственницы ждут её спокойно,

Вы, юноши, девицам предстоя,

Готовьтесь встретить жениха достойно.

Наденьте самый лучший свой наряд,

¹¹⁵ Дню радостному в лад.

Счастливей дня, ты, Солнце, не видало,

Так подари нам ласковый свой взгляд,

Но чтоб твоё тепло не обжигало:

Не опали её лучистый лик,

¹²⁰ Красы её родник.

Прекрасный Феб, весёлых Муз родитель,[284]

Коли тебя всегда я почитал,

И песнями своими восхищал,

Меня не отвергай, я твой проситель,

¹²⁵ Пусть будет только этот день — моим,

А ты — царь остальным.

Тебе, владыке, гимн я буду петь,

Леса ответят мне, чтоб эхом прозвенеть.

Послушайте, как бардов шумный клан

¹³⁰ Уже идёт к нам с музыкой игривой:

Свирель, дрожащий кроуд[285] и тимпан[286]

Звучат столь гармонично, не фальшиво.

Бьют в тамбурины девицы с утра,

Отрадна их игра,

¹³⁵ Они поют, к тому же и танцуют,

Им радоваться самая пора;

По улицам юнцы летят, ликуют,

Кричат нестройно, громко (их почин),

Как будто глас один:

¹⁴⁰ «Ио, Гимен! О, слава Гименею!»[287]

Их резкий крик до Неба достаёт

И заполняет весь небесный свод;

Народ, стоящий рядом, всё сильнее

Ей рукоплещет, и бегут валы

¹⁴⁵ Великой похвалы.

Здесь Гименея вечно будут петь,

Леса ответят им, чтоб эхом прозвенеть.

Вот вышла величаво и она,

Как на востоке Феба из светлицы

¹⁵⁰ В свой славный путь выходит издавна

Вся в белом, что пристало для девицы.[288]

Так и моей невесте скажут вслед:

«Как Ангел! лучше нет!»

Распущенные волосы златые[289]

¹⁵⁵ Усыпал жемчуг и вплетённый цвет,

Плащом свисают локоны густые:

В ней — королевы-девственницы свет.[290]

В венке (зелёный цвет)[291]

Она глядит несмело и смущённо,[292]

¹⁶⁰ Раз на неё глазеет весь народ,

Как вкопанный стоящий у ворот.

Боясь поднять повыше лик влюблённый,

Краснеет от похвал она людских,

Но не горда от них.

¹⁶⁵ Ей громкую хвалу должны вы спеть,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Купеческие дочки, до сих пор

Встречали ль вы столь милое созданье,

Чей скромен и прелестен нежный взор,

¹⁷⁰ В ком добродетель и очарованье?

Лоб у неё — слоновой кости пир,

Её глаза — сапфир,

Средь щёк — румяных яблочек обилье,[294]

А губы — вишни, искушать весь мир,

¹⁷⁵ Грудь — словно чаши сливками налили,

Соски — бутоны лилий.

Как башня — шея, белый мрамор строг,

Всё тело, как дворец благодаренья,

Вознёсший к верху тысячу ступеней,

¹⁸⁰ Где чести трон и честности чертог.

Что на неё, застыв, глядите все вы,

Дивящиеся девы?

Забыли, что вам надо песни петь?

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть!

¹⁸⁵ Но если бы узрели вы сейчас

Небесными дарами наделённый

Её прекрасный дух, что скрыт от глаз,

Вы замерли бы в позе изумлённой,

Как те, кто испытал, себе не рад,

¹⁹⁰ Медузы страшный взгляд.[296]

В любимой есть любовь и непорочность,

И женственность, и скромность божества,

Радение о чести, веры прочность;

Воссела добродетель в ней на трон,

¹⁹⁵ Издав такой закон:

Должны служить ей низменные страсти

И быть её рабами навсегда,

Не допуская всяческой напасти.

Чтоб не воспринял дух её вреда.

²⁰⁰ Встречался ль вам подобный клад небесный,

А в нём восторг чудесный?

Дивясь, должны хвалу вы ей пропеть,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Откройте шире храма ворота,

²⁰⁵ Дабы вошла моя родная «донна»,

Столбы украсьте в разные цвета,[297]

Гирляндами покройте все колонны,

Почёт воздайте должный сей Святой

Своею добротой.

²¹⁰ Она стоит, дрожащая, в почтеньи

Пред ликом Бога девушкой простой;

Учитесь, девы, у неё смиренью, —

В святых местах гордыне места нет,

Склонитесь ей вослед.

²¹⁵ Ведите к алтарю её большому

Для ритуала, как велит канон:

Здесь вечный брак да будет заключён!

И пусть орган гудит подобно грому,

Своим звучаньем Господа хваля,

²²⁰ И пусть хористы для

Неё начнут псалом счастливый петь,

Леса ответят им, чтоб эхом прозвенеть.

Смотрите, вот она пред алтарём,

Священник ей даёт благословенье,

²²⁵ Двумя руками в счастии своём.

На щёчках милой алых роз цветенье,

Как будто чистоту белейших льдин

Окрасили в кармин;

Тут ангелы у алтаря святого,

²³⁰ Свою забыли службу как один,

И вкруг неё кружиться стали снова,

В лицо ей глядя, ведь оно таким

Казалось краше им.

Она же вниз по-прежнему смотрела,

²³⁵ Приятною стыдливостью полна,

И, пред косыми взглядами честна,

Не замечала их дурные стрелы.

Любимая, дай руку, не красней,

Залог союза — в ней!

²⁴⁰ Вам, ангелочки, Аллилуйю петь,

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Свершилось! Вы её домой опять,

Домой ведите в честь победы нашей,

Домой ведите (там ей благодать)

²⁴⁵ С восторгом и с веселья полной чашей;

Счастливей дня не знал ни стар, ни млад,

Ему Всевышний рад.

Давайте пировать сей день до ночи,

Ведь для меня всегда он будет свят,

²⁵⁰ Так лейте вина щедро, что есть мочи,

Так лейте, наполняя свой живот,

Так лейте всем, кто пьёт.

И поливайте стены и колонны,

Пускай они пьянеют среди роз,

²⁵⁵ Да будет Гименей в венке из лоз,

И увенчайте Бахуса[298] короной;

Пусть Грации танцуют без помех,

Коль в танце — лучше всех.

А вам, девицы, надо песни спеть,

²⁶⁰ Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Вам, юноши, звонить в колокола,

Сегодня надо празднику отдаться;

Сей день святой, чтоб вас не подвела

Когда-то память, запишите в святцы.

²⁶⁵ Поднялось солнце к высшей точке днесь —

«Варнава светлый»[299] здесь.

Потом оно всё ниже поднимает

Свой лик, и меньше света может несть,

Когда созвездье Рака покидает.

²⁷⁰ А ныне солнце нам вредит; беспечно

Был выбран самый длинный день в году

С короткой ночью, словно на беду;

Но долгий день закончится, конечно.

Звоните в колокол, чтоб свет сменила тень.

²⁷⁵ Паля костры весь день,

Вкруг них должны вы танцевать и петь:[300]

Леса ответят вам, чтоб эхом прозвенеть.

Когда же день уйдёт в долину снов

И мне позволит лечь с моей любимой?

²⁸⁰ Как медленно идёт отсчёт часов,

И машет Время крыльями незримо!

Благое Солнце, ждёт тебя покой —

Твой западный покой:

Коням дать отдых[301] уж подходят сроки,

²⁸⁵ Прикрой свой лик усталою рукой.

Вечерняя звезда в златом потоке[302]

Явилась на востоке.

О, чадо красоты, любви лампада,

Ведущая небесный сонм планет,

²⁹⁰ Влюблённым ночью дарящая свет, —

Твой сверху взгляд живой для нас отрада.

И, кажется, смеющийся твой взор

Впитал в себя задор

Тех, кто давно в восторге начал петь,

²⁹⁵ Леса им шлют ответ, чтоб эхом прозвенеть.

Девицы, наслаждались вы весь день,

Прошёл он, и теперь вам здесь не место,

Ведите, коль упала ночи сень,

В супружеский покой мою невесту.

³⁰⁰ Её разденьте к ночи поскорей,[303]

Средь свежих простыней

Насыпьте больше лилий и фиалок,[304]

Повесьте полог шёлковый над ней,

Аррасские подайте покрывала,[305]

³⁰⁵ Смотрите, как Любовь моя лежит, —

Смиренно-гордый вид.

Как Майя,[306] с кем возлёг Кронид влюблённый

В долине Темпе,[307] на цветном лужке,

Когда в Ацидалийском ручейке[308]

³¹⁰ Омывшись, нимфа стала утомлённой.

А вот и ночь! идите все домой,

Час наступает мой,

И перестаньте песни ваши петь,

Леса тогда смолчат, чтоб эхом не звенеть.

³¹⁵ Ты здесь уже, желаннейшая ночь,

День хлопотный для нас подвёл итоги,

С одним ответом: «Да!» уплыли прочь

Любви жестокой долгие тревоги.

Простри над нами, ночь, свои крыла,

³²⁰ Пусть нас сокроет мгла,

Собольей мантией окутай нас мгновенно,

Освободи от страха и от зла.[309]

Пусть не найдёт нас подлая измена,

И пусть не будет никаких помех

³²⁵ Для радостных утех:

Пусть будет ночь спокойной и умильной,

Как та, без грозных бурь или тревог,

Когда Кронид с Алкменою возлёг,[310]

И был зачат жених Тиринфский сильный,

³³⁰ Или когда с тобой возлёг, игрив,

Величье породив.[311]

Юнцы и девы, прекратите петь,

Леса в ответ смолчат, чтоб эхом не звенеть.

Пусть горестные плачи в этот час

³³⁵ Не принесут нам скорби и волненья,

Пусть ложный шорох не пугает нас,

И не нарушат сладких снов сомненья.

Пусть не коснуться нас виденья вдруг,

Несущие испуг.

³⁴⁰ Пусть нас минуют молнии, пожары,

Пусть духи ада скроются и Пук,[312]

Пусть злые ведьмы не плетут здесь чары,

Пусть гоблины[313] не нанесут нам вред

Чредой безвестных бед.

³⁴⁵ Пусть аистов и сов утихнут крики,[314]

И ворон не пророчит смерть сквозь мрак,

И призраков не вызывает маг,

И горем не страшит стервятник дикий.

Пусть смолкнет хор лягушек до утра —

³⁵⁰ Душить их всех пора.

Никто не должен так ужасно петь,

И пусть молчат леса, чтоб эхом не звенеть.

Но пусть в часы ночные Тишина

Уверенно царит в святом покое

³⁵⁵ И, если наступило время сна,

То не даёт в сражении покоя.

И сто амуров[315] — юные стрелки, —

Как будто голубки,

Пусть полетят вокруг твоей подушки,

³⁶⁰ И чтоб их не бранил никто, ловки,

Во тьме расставят хитрые ловушки;

Хотят восторг изведать и они

В ночной сени.

Венеры детки,[316] это ваше право,

³⁶⁵ Играйтесь! ради чувства через край,

Но милой подарите счастья рай,

Пока творите вы свои забавы.

Всю ночь царит ваш резвый хоровод,

Но близок дня восход.

³⁷⁰ Пусть не мешают вам, кто может петь,

Леса тогда смолчат, чтоб эхом не звенеть.

Но кто там заглянул в моё окно,

Чей ладный лик сияет всё задорней?

Не Цинтия[317] ли это, кто вольно,

³⁷⁵ Не спя всю ночь, гуляет в выси горней?

О, дивная богиня, смотрит в створ

Завистливый твой взор:

И ты любила также, (но забыла)

Когда принёс тайком с Латмийских гор[318]

³⁸⁰ Тебе пастух руно; с какою силой

Ему ты страсть дарила.

Так подари нам благосклонный свет:

Коль жёнам ты при родах помогаешь[319]

И милое потомство умножаешь,

³⁸⁵ Ты помоги исполнить наш обет:

Пусть вовремя прольётся в лоно семя,

Чтоб жило наше племя;[320]

Тогда мы о надежде кончим петь,

И пусть леса молчат, чтоб эхом не звенеть.

³⁹⁰ Великая Юнона,[321] ты для нас

Хранишь законы брачные и знанья:

За клятвой, что дана в помолвки час,

Идёт вослед святой обряд венчанья;

К тебе несётся просьба жён земных,

³⁹⁵ Облегчить муки их;

Скрепляй навечно благостные узы,

И нам благословений дай своих.

И ты, счастливый Гений,[322] кто союзы,

Чертог и ложе брачное хранит,

⁴⁰⁰ Чтоб не пятнал их стыд;

Кто помогает сладостным объятьям,

Проникнув в их восторженный приют,

Пока они плоды не принесут —

Нас этой ночью одари зачатьем.

⁴⁰⁵ Вы, Гименей и Геба,[323] в эту ночь

Нам в том должны помочь.

Пока хвалы мы прекращаем петь,

Леса в ответ смолчат, чтоб эхом не звенеть.

Вы, Небеса, богов священный храм,

⁴¹⁰ Где светочи огнём пылают ясным,

Сквозь грозный мрак свой свет лиющи нам,

Комкам из глины,[324] жалким и несчастным;

Вы, горние, в могуществе своём,[325]

Что не познать умом,

⁴¹⁵ Обильно шлите нам благословенье,

На нас пролейтесь радостным дождём,

Чтоб нам взрастить могуче поколенье,

Которое, владея всей Землёй

Счастливою семьёй,

⁴²⁰ Смогло б достичь вверху дворцов надменных,

И как вознаграждение заслуг

Наследовать небесных скиний[326] круг,

Пополнив ряд Святых благословенных.

Давай же, милая, надеясь, отдохнём,

⁴²⁵ И прекратим пока о счастье петь,

Леса давно молчат, чтоб эхом не звенеть.

Сложил я песню, хоть своей любимой

Был должен украшенья поднести —

Увы, не смог, случайностью гонимый;

⁴³⁰ Вам ждать недолго, все они в пути.

Но пусть заменой несравнимой

Её украсит песня — ей под стать,

Чтоб после вечным памятником стать.[328]