Сонник Инверсанта

Глава 1 Театр Павловского…

Начало сеанса было знакомым до оскомины, а потому пару раз я даже украдкой зевнул. Расхаживая по сцене элегантной цаплей, Димка рассказывал о своих целительских подвигах, бархатно вещал о скрытых возможностях каждого индивида в отдельности и всего сообщества в целом, демонстрировал «непальские» и сработанные из уральского камня четки, не забывал разворачивать в пальцах цветастые карты Таро. Постепенно к нему выходили ярко разодетые ассистенты, и под руководством Димки тут же на сцене начинало разыгрываться некое загадочное действо. Артисты с выражением читали стихи Ахматовой и Цветаевой, вставали на руки и под аплодисменты зрителей пытались шагать взад и вперед. Один из них, поднатужившись, даже изобразил вполне добротное сальто. Впрочем, в эти первые минуты на сцену я практически не смотрел, посвятив все внимание своей новой знакомой. Часто поглядывая на нее сбоку, я продолжал свое продвижение в сумеречном тоннеле, на ощупь пытаясь выявить оставшиеся ловушки и сюрпризы. На этот раз мое волнение было особенным. Удивительно, но минувшие сутки дни так и не смогли превратить меня в индифферентного чурбана. Я не просто волновался, — я почти дрожал. Даже пришлось сцепить руки на коленях, чтобы скрыть предательскую вибрацию. Такое у меня было лишь раз в жизни — за минуту до выброса из самолета с парашютом. Но то был первый прыжок с моего первого километра, сейчас же я решительно терялся в догадках. В самом деле, легче было поверить в покушение и телохранителей, нежели в эту явившуюся неведомо откуда девушку. Я не знал ее, и это было правдой, но что-то в ее голосе, мимике и телодвижениях казалось мне до головокружения знакомым. Да, она напоминала мою давнюю пациентку, но и пациенткой она быть не могла, поскольку в чертах ее с каждой секундой все явственнее проявлялся иной, более близкий мне облик. Я убеждал себя, что это невозможно, что это всего лишь элемент моего затянувшегося бреда, однако перебороть себя никак не мог. Фигура, голос даже манера говорить и двигаться — все в этой девушке напоминало Наталью, а проще говоря — Натку. И самое жуткое, что, украдкой поглядывая в ее сторону, я вдруг преисполнился мистической уверенности, что Натальей она окончательно станет именно в процессе этого сеанса. С украденного ключа окончательно сделают слепок, а с апельсина сдерут ноздреватую горькую кожицу…

Мысль показалась мне столь пугающей, что, как и при первом посещении сеанса Павловского, я ощутил позыв тотчас встать и уйти. Я даже начал было подниматься, когда некто бесцеремонно дернул меня за рукав. Повернув голову, я с ужасом обнаружил, что справа от меня сидит тот самый носатый субъект, которого я видел в парке. Правда, там он был удивительно маленький, здесь же ростом тянул на вполне зрелого мужичка — все в той же замурзанной железнодорожной шинельке, с глазками, в которых пенилось хмельное веселье.

— Сиди, браток, чего дергаешься? — шикнул он. — Как раз начинается самая изюмина.

— Какая еще изюмина? — пролепетал я, плюхаясь на сиденье.

— Та самая, что с червячком!

Непонятно какой именно «червячок» имелся в виду, но хозяин шинели оказался прав. Спектакль, о котором поминал Дмитрий, действительно успел начаться, и стоило пожалеть, что момент перехода к игре я легкомысленно проморгал.

Кульминация стремительно приближалась, и это ощущалось по напрягшимся фигурам зрителей. Да и вся атмосфера в зале стала сладковато-вязкой, подернувшись едва заметной розовой дымкой. Об этом не очень хотелось думать, но, судя по всему, Димка Павловский и в этом мире беззастенчиво баловался психотропными средствами. Во всяком случае, обычный гипноз я бы давно раскусил. Но здесь было нечто иное — более сильное и бесцеремонное. Уже через минуту я успел ощутить некую заторможенность во всех своих членах. Со зрением тоже творилось неладное, — я начинал видеть лица людей, сидящих в первом ряду, люстру на высоком потолке, а в один из моментов вдруг ясно разглядел собственный затылок. А еще немного погодя, моя очаровательная соседка совершенно необъяснимо переместилась на ряд вперед. И почти тотчас носатый мужичок панибратски ткнул меня локтем в бок.

— Хороша краля, а? Сдается мне, ты тоже на нее косяка давишь. Или нет?

Я ошеломленно сморгнул и ничего не ответил. Кому другому я мог бы засветить в глаз за подобную фамильярность, но этот плюгавый сморчок также был тайной за семью печатями. Одно то, что он умел так легко и просто ужиматься в размерах, само по себе внушало если не уважение, то, по крайней мере, определенный трепет.

Между тем, сумбурно переговариваясь и громко топоча, актеры хлынули со сцены в зал. То и дело толкая зрителей, они задавали какие-то вопросы, со смехом указывали друг на друга пальцами, трепали на головах людей волосы. Залихватски присвистнув, один из них умело растянул меха гармони, мастерски выдав замысловатый перебор, пошел пританцовывать.

— Вовлекают, суки!.. — удовлетворенно хмыкнул мужичок. — В прошлый раз еще хуже было. Они, слышь-ка, огонь развели, а зрителей тушить заставили. Дымина была — закачаешься! Зато все натурально — огонь, крики, паника.

— Это что же, все Дмитрий наколдовал? — процедил я.

— Причем тут Дмитрий? — хозяин шинелишки удивился. — Мы, понятно. Все вместе…

Ему было понятно, а мне нет.

Артисты, тем временем, все больше наглели. Окончательно перемешавшись с публикой, они явно действовали по какому-то заранее оговоренному плану. Кто-то из них продолжал навзрыд декламировать стихи, кто-то читал молитвы, а в темном углу какой-то шустрый артистик уже вовсю задирал коренастого мужичка. Работала явно не система Станиславского, — в роль вынуждены были вживаться не артисты, а сами зрители.

— Тут, глянь-ка, балконы опасно расположены. — Снова зашептал мужичок. — Бабешка одна в прошлый раз так хохотала, что шлепнулась вниз. Так артист, на которого она сверзилась, не растерялся, вежливо так поднял ее с пола и отвел на пустующее место. Что характерно, даже монолог, сука, не прервал!

— Зомби, — я кивнул своим мыслям. — Программная версия.

Между тем, чудная постановка продолжала идти своим ходом. Я мало что понимал, однако следил за кипящими страстями с нарастающим вниманием. Разумеется, во главе всего стояло преступление, центральная роль отводилась деньгам, и где-то пока еще на далеком горизонте маячило законное наказание. В общем, мой самый нелюбимый репертуар — его величество «дюдюктив».

К слову сказать, сколько же я вынес в свое время из-за господина Достоевского! Я обожал его «Карамазовых», без конца перечитывал «Идиота», но терпеть не мог его детективы, среди коих высочайшим айсбергом являлось, безусловно, «Преступление и наказание». Как ни грустно, но в этой плоскости я также кардинально расходился с миром. Мир обожал детективы, я же их практически не переваривал. При этом меня отпугивала даже не агрессия, а сама убогость мотивации. Тысячи и тысячи детективных сюжетов раскручивались, в сущности, вокруг одних и тех же вещей — мести и денег. Это было любопытно один раз, это можно было прочитать сто раз, однако на сто первый люди должны было, по моему разумению, ощущать явственную тошноту.

Если человека влекла магия вселенной, если он творил безрассудства из-за любви или высоких идей, я готов был воспринимать это с великим интересом, однако тех же безумств, совершаемых из-за резанной бумаги с картинками тех или иных президентов, я решительно не понимал. Все это отдавало детской песочницей, в которой неумные дети вновь и вновь хоронили умершего воробья. При этом для пущей важности могилку кропили кошачьей мочой, осыпали дешевой карамелью, а напоследок украшали одинокой ромашкой. Тем не менее, факт воробьиной смерти продолжал несказанно волновать людей, и, конечно, самое пристальное внимание уделялось загадочной ромашке с искомой мочой, придающей всей церемонии особый эпатирующий колорит.

Словом, горе-интеллигент, из-за Грошевой прибыли решившийся на трепанацию старческого черепа, меня никогда не интересовал, как не интересовала и сидящая в нем «тварь дрожащая», с детским любопытством тянущаяся к смертоубийству, норовящая увидеть за означенным действом нечто значимое и величественное.

Помнится, один из моих пациентов выразился по поводу означенного романа кратко и грубо. Онанизм дешевого интеллектуала! — так он, кажется, выразился. В первые минуты я даже обиделся за Федора Михайловича, начал убеждать пациента, что всей глубины произведения он, видимо, не понял и не осознал. Однако, спустя время, втайне от всех и даже, наверное, от себя самого, решил, что грубоватое суждение пациента было не лишено определенного смысла. Тем не менее, будучи хрестоматийным детективом, именно этот роман собрал наибольший урожай мировых пенок, взволновав умы даже таких китов, как Кортасар и Маркес…

— Сейчас, слышь-ка, — снова зашептал мне на ухо мужичок, — вон тот жирный пырнет того худого шпажонкой, и мы все поплывем на соседнюю улицу…

Ни удивиться, ни переспросить я так и не успел. Все случилось именно так, как предсказал неказистый пророк — даже намного быстрее. Двери сразу нескольких балконов с треском распахнулись, и в зал водопадом хлынула вода. Никто не командовал людьми, но и артисты, и зрители — все дружно устремились к окнам. Речь шла о спасении жизни, и люди старались не мешкать.

Выскакивая на улицу, мы чавкали ногами по лужам, взволнованно переговаривались и сопели. Отчего-то направление не пришлось даже выбирать, зрители без того знали куда идти и бежать. Между тем, в соседнем здании уже гостеприимно отворяли двери. Я хотел было задержаться, но ничего не вышло. Мне и охнуть не дали, одним махом втолкнули в ярко освещенное фойе, а, спустя минуту, спектакль вновь возобновился. С мокрой одежды вода стекала на пол, люди не отошли еще от пережитого, однако спектакль шел своим чередом, бодро подбегая к финалу. Отжав парик, главный злодей выхватил кинжал и сделал выпад. Героиня, закатив глаза, рухнула в обморок, а глубоко положительный граф, увильнув от злодейской стали, проворно спрятал пачку ассигнаций в карман. Это подметил дошлый карманник и, улучив минуту, подставил графу ножку. Всего секунда понадобилась ему, чтобы переправить деньги себе за пазуху. Схватка за деньги продолжалась, прерываясь лишь появлением новых лиц. Из-за кулис выбежал какой-то загорелый купец, за ним выскочила пара дюжих пиратов. Рассмотрев, наконец, что в качестве ассигнаций выступают доллары, на сцену вылез и предприимчивый зритель. Ему в итоге и достались купюры, поскольку зритель играл не по правилам, бодаясь головой и довольно сердито размахивая кулаками. Совладать с ним попытался поднявшийся с пола граф, но и у него ничего не вышло. Получив от зрителя удар в пах, благородный граф картинно вскрикнул и гусиным шагом отошел к стеночке. Там он зацепил пальцами кулису и с грохотом рухнул в оркестровую яму. Мужичок в железнодорожной шинелишке, который все также сидел рядом со мной, сочувственно шмыгнул огромным носом.

— Здорово играют, — вздохнул он. — Бьют прямо натурально…

Я промычал что-то неразборчивое. Поискал глазами свою новую знакомую и с ужасом сообразил, что совершенно не помню ее лица. Она наверняка была где-то здесь, но узнать девушку я не мог.

— Как думаешь, найдут баксики? — придвинулся ко мне сосед. — Там ведь пухлая пачка была. Тыщ, верно, на десять!

Я пожал плечами и этим движением одновременно отстранил от себя мокрого мужичка. Он, впрочем, не унимался.

— Жаль, не догадался сам выскочить. — Пыхтел он. — У меня бы, хрен, потом отняли!..

Внезапная смена декораций, да и само наше пространственное перемещение, по мнению загадочного автора, должны были, вероятно, взбодрить уснувших и ошарашить заскучавших. Ход был сильный, и, надо признать, сработал прекрасно. С пробудившимся аппетитом зрители захрустели вафлями, захрумкали шоколадом. Падению графа даже бурно похлопали. Когда же спектакль завершился и артисты вышли на поклон, аплодисменты грянули еще более дружные. Кое-кто из жующих зрителей даже поднялся. Все радовались, что спектакль завершился достаточно мирно — без пожара, смертоубийств и землетрясений. Пожалуй, пора было выбираться из театра и нам.

В гудящем вестибюле своего носатого мужичка я неожиданно потерял. Это случилось так внезапно, что мне даже показалось, что он снова уменьшился. Скакнул вниз и пропал. Рыская по переполненному вестибюлю, я наткнулся на плачущего юношу. Он явно пребывал в трансе, и по долгу психолога я тут же взял его за руку. Наверное, он только этого и ждал, потому что тут же вылил на меня свою немудрящую историю, которая легко умещалась в одной фразе: он, бедолага, ее любил, она, гадина, его нет. Юноша также поведал мне, что уже дважды пытался утопиться, но тело никак не желало тонуть. Оно было легче воды, и всякий раз всплывало на поверхность.

Точно пса я погладил юношу по голове и принялся объяснять, что ничего страшного не произошло и что после тридцати все женщины обычно умнеют. Если набраться терпения и продолжать их любить, они даже могут стать прекрасными друзьями. Если же любовь пройдет, женщины превратятся в любовниц.

— Правда? — мой новоиспеченный пациент повеселел. — Но ведь если ждать до тридцати… Боже! Это так долго…

— Зато есть шанс испытать себя на прочность. По-настоящему испытать, вы понимаете меня?… Нет, юноша, ничего более серьезного, нежели испытание временем. — Продолжая лить патоку на израненную душу моего внезапного визави, я одновременно продвигался к выходу. — Если ваша цель — золото, оно не потускнеет, если же нет, то и горевать нечего.

Несколько запоздало я обратил внимание на девушку с длинными волосами, которая шла за нами, внимательно прислушиваясь к моим речам. Мне даже пришло на ум, что это и есть подруга парнишки. Я заговорил несколько громче, пытаясь через интонации и слова тронуть ее жестокое сердце. Как ни крути, а несчастный Ромео действительно был настроен покончить с собой.

В конце концов, мне все-таки удалось посадить его на трамвай, и он уехал. Я же, оглянувшись, неожиданно разглядел девушку с длинными волосами.

— А почему вы не уехали?

— Я? — она удивилась. — Почему я должна была куда-то уехать? Я вас хотела дождаться.

— Это еще зачем?

— Как зачем? Послушать. Может, вы и мне что-нибудь расскажете.

— Вам? Но что же вам рассказать? — я несколько растерялся.

— Ну… Про любовь, конечно. Про золото, которое не тускнеет.

— Понимаете, я бы с удовольствием, но ведь уже поздно. А я даже толком не просох.

— Велика беда! Можно заглянуть ко мне в конуренку, — легко предложила девушка. — Там и обсохнете, и переночуете, если что.

Я взглянул на девушку внимательнее. Мои недавние словеса и моя горячность ее явно тронули. Иначе не последовало бы столь открытого предложения. Как бы то ни было, увиливать я не стал. Как говорится, не та была ситуация и не то положение.

— Ну, в общем, если это не слишком далеко…

— Да какое там — всего пара кварталов!

— Что ж, если в конуренку, тогда, наверное, можно. — Я задумался. — Но только при одном условии.

— Каком именно?

— Вы мне расскажете об этом городе все, что знаете. А заодно растолкуете, кто и почему за мной охотится.

— Ну, если это вам так нужно, пожалуй, кое-что и расскажу.

— Про город?

— И про охоту, — девушка стеснительно улыбнулась. — Про охоту даже проще. Дело в том, что на вас поступил заказ общенационального уровня, вот местные агенты и стараются изо всех сил.

— То есть? — я оторопел.

— Видите ли, сейчас такое время, когда расправиться с вами достаточно несложно. Далеко не все еще узнают вас в лицо, да и в Палате Визирей полный кавардак. Но это сейчас, а через неделю все может измениться, — вот они и спешат.

— Они? Это кто же?

— Как кто! Те, кто желают вашего устранения. Лидеры оппозиции, ванессийские шпионы и так далее… — щелкнув замочком, девушка извлекла из сумочки миниатюрный пистолетик, чуть поколебавшись, выбросила в урну. — Вы уж простите, но я ведь тоже хотела вас убить.

— Вы?!

— Только, пожалуйста, не обижайтесь! Понимаете, время поджимает, оппозиция в полном отчаянии — вот и нанимает кого ни попадя.

Я был ошеломлен.

— И вы… Вы могли бы меня убить?

— Видите ли, я всего лишь студентка, а стипендию задерживают уже пятый месяц. Ну, а за вашу голову назначена довольно кругленькая сумма. Нет, я, конечно, не убийца, — убивать людей глубоко безнравственно, но согласитесь, жить тоже на что-то надо. Завтраки, обеды, то-се… Опять же косметичку куда-то посеяла. А может, украли… — нахмуренное личико девушки вновь просветлело. — Но вы не волнуйтесь, — вы так хорошо говорили с тем молодым человеком, что я сразу поняла: деньги, которые за вас дают, не такие уж большие…

Я открыл рот и снова захлопнул. Сказать было нечего, и, панически зашарив по карманам, я достал плоскую коробочку корректора — ту саму, что отдал мне плечистый охранник. Почти не сомневаясь, что это обычная рация, я поднес ее к лицу и, угадав миниатюрную кнопку, решительно нажал.

И мир дрогнул.

Раздался ввысь и вширь, неустойчиво качнулся под ногами.

Сама коробочка при этом рассыпалась в прах, обратилась в горстку измельченных деталей. Никто не примчался на мой вызов, однако стена дома напротив из бетонной стала кирпичной, проезжая часть стала вдвое шире, а на углу сам собой возник высоченный светофор. Но самое главное случилось с моей провожатой. Лицо ее на один неуловимый миг превратилось в размытое пятно и вновь стало лицом. Но это было лицо уже совсем иной девушки — девушки, которую я полюбил давным-давно — еще в той прошлой своей жизни.

— Ну, наконец-то! — она со вздохом подхватила меня под руку, решительно повела вниз по улице. Я не сопротивлялся. Кажется, фокусы матрицирования продолжались. С каждым шагом я все больше узнавал свою очередную спутницу. Теперь это снова была она — моя Наталья, моя первая и единственная любовь. По крайней мере, в той жизни ее звали именно так. Как звали ее здесь, мне предстояло еще узнать…

Глава 2 Царство прекрасных Фей и спящих Гномов…

Дом у моей новой знакомой был вполне представительный, хотя и со своими минусами. Вокруг здания бежал веселый ручеек — на вид прозрачный, на запах — пахучий. По крайней мере, пить из него я бы не рискнул. Очень уж откровенно попахивало ароматизаторами. Привратник в узорчатой ливрее, увидев меня в дверях, округлил глаза и с выражением крайней почтительности на желтушном лице часто закивал головой. Вполне возможно, это знаменовало у него поклоны.

Как бы то ни было, но домик, в который меня привели, был, в самом деле, неплох. Во всяком случае, по меркам среднего россиянина, он заслуживал высшей отметки. Несколько десятков этажей, капитальная кладка, полнометражные сталинских времен хоромы. Широкую лестницу несколько портила зарешеченная шахта лифта, зато на стенах не наблюдалось никаких надписей и никаких фривольных наклеек. Честно говоря, от подобного я успел отвыкнуть, а потому несдержанно прищелкнул языком.

Пухлая дамочка, повстречавшаяся нам на лестничной площадке, тоже повела себя странно. Увидев мою спутницу, она расцвела лучезарной улыбкой, но, рассмотрев, что следом поднимаюсь я, тут же попыталась вытянуться в струнку. Одно мгновение мне даже почудилось, что она вот-вот присядет в книксене, но книксена не получилось, а получилась сплошная буква «зю».

Об означенной букве очень любил порассуждать один из моих студенческих приятелей. «Буквой зю, — говаривал он, — ходят напуганные и те, кто только готовиться испугаться. Еще около трети человечества, — продолжал он разглагольствовать, — непроизвольно готовы принять эту позу перед всяким новым кумиром, будь то директор магазина, очередной император или обычный громила…» Соответственно и называть таковых мой приятель предлагал «зюмэнами». Забавно, но в институтской среде слово привилось, а в означенные «зюмэны» мы успели прописать несколько десятков человек.

Словом, странности продолжали наступать мне на пятки. Как только мы миновали пухлую дамочку, со спины нам тотчас прошелестело елейное: «Приятно провести время, Ангелина Михайловна!» Мне захотелось обернуться и поблагодарить дамочку. Нет, в совпадения я по-прежнему не верил, но Димка говорил про матрицирование, про материализацию чувственных фантомов, и, кажется, что-то в этом роде начинало происходить на моих глазах. Виновата ли в этом была коробочка охранника, Димкин сеанс или что-то иное, но нечто продолжало бесцеремонно шарить в моей голове, перетряхивая старые файлы, наполняло их новым сладковатым содержанием. Впору было возмутиться и восстать, но на это у меня не было уже сил. Честно говоря, не было и особого желания. А потому и многокомнатная «конуренка» Ангелины уже не явилась для меня чем-то особенно неожиданным. Было понятно, что в домах подобного ранга — да еще с привратниками у дверей — клетушки в семь несчастных квадратов попросту не водятся. И все же к встретившим меня просторам я был не готов. Две или три комнаты вполне годились для обустройства вполне профессионального тира, во всех прочих легко можно было разместить по десятку бильярдных столов. Стены также не страдали наготой. Крытые гобеленами, они радовали глаз со вкусом подобранными полотнами. Судя по всему, «бедная студентка» Ангелина уважала импрессионистов, реалиям предпочитая вычурные фантазии. Впрочем, сейчас меня в большей степени интересовало несколько иное. На одной из стен висели фотографии, — именно к ним я устремился с первых шагов.

А еще через минуту все разъяснилось самым расчудесным образом. Вернее — разъяснилась некоторая часть ВСЕГО, однако и это было уже неплохо. Мне следовало ухватить хотя бы крохотный кончик, а уж размотать весь клубок я бы как-нибудь постарался.

— Неужели еще не насмотрелся? — удивилась хозяйка.

Я неопределенно пожал плечами. На какое-то время мне даже стало не до Ани. Волнуясь и лихорадочно соображая, я пожирал глазами фотографии, из застывших эпизодов склеивая и стыкуя предысторию, с которой мне срочным образом следовало ознакомиться. Это было тем более необходимо, так как я присутствовал на доброй половине кадров. Разнообразие образов меня даже перепугало. Как выяснилось, я играл в большой теннис, таскал спиннингом форель из водопадов, с винтовкой в руках попирал туши огромных зверей, выглядывал из кабины спортивного самолета. А еще я ходил на руках, жал двухпудовые гири и с толпой лощеных особ смотрел индюшачьим взором куда-то вдаль. Кроме того, на фотографиях сплошь и рядом присутствовали какие-то роскошные бассейны, фантастические дворцы, вертолетные площадки и открытые дельфинарии. Застыв возле стены, я с изумлением разглядывал фасады великолепных коттеджей, богатые цветники, пальмовые рощицы и боевые парады. И повсюду — на ступенях и возле колонн, в воде и среди скал — стоял я. Иногда с Аней, иногда в сопровождении плечистого типа, увидев которого, я тут же припомнил о ребятках, что прикрывали меня на побережье.

Насыщенный информацией до предела, я наконец-то собрался с силами и обернулся. Ангелины в комнате не было, и только где-то на отдалении чуть слышно шумела вода. Сняв пиджак и переложив трофейный пистолет во внутренний карман брюк, я быстрым шагом обошел все комнаты. Не считая кухни и серии маленьких кладовых, их насчитывалось тут аж пять штук, но в пятой я с удивлением разглядел витую, убегающую на верхний этаж лестницу. Взбежав по ступеням, я тем же генеральским шагом обошел дополнительные владения Ангелины Михайловны. По счастью, больше лестниц не обнаружилось. Два этажа, десять комнат. Вполне скромно, если учитывать, что в доме никак не меньше двадцати этажей. Иначе я бы всерьез рисковал заблудиться.

Кстати, нашлось здесь и что-то вроде оружейной комнаты, где на коврах висела бездна ножей, кинжалов и древних ружей — совсем как у Павловского в кабинете. Еще одно помещение оказалось заперто. Через замочную скважину оно выглядело обыкновенным кабинетом, и, с минуту безуспешно подергав ручку, я поспешил спуститься вниз.

Между тем, моя новая знакомая ванной комнаты еще не покинула. Приблизившись к двери, я услышал, как в полный голос он выводит знакомый романс про «не уходи, побудь со мною». Получалось у нее звучно и с чувством, — слухом и голосом природа девушку не обидела. Присев в кресле, я немного послушал. Песен она знала великое множество — и петь, надо полагать, любила. На шестой или седьмой арии я задремал и проснулся, лишь когда благоухающая нимфа, опустившись передо мной на колени, пальцами коснулась моего галстука.

— Что ты делаешь? — я остановил ее руку и понял, что вопрос звучит глупо и неестественно. Эта девочка, выйдя из ванной, не потрудилась набросить на себя даже самый легкий халатик. Начиналось то, что иные ухари называют «с места и в карьер». Вполне возможно, что многим это нравится, и тот же Шопенгауэр, помнится, беззастенчиво писал, что женщину нужно держать поблизости наподобие ночного горшка, дабы быстро и просто тушить низменные желания, но я подобных скоростей никогда не любил.

То есть, тот, кто был до меня у этой красотки, наверняка, проделал весь законный путь — от знакомства и привыкания до теснейшего сближения по десяткам различных пунктов. Но у меня-то всего этого не было!

Или все-таки было?…

Глядя на Аню, я начинал сомневаться уже и в этом. Глаза меня не обманывали, — что-то в ее мимике, во всех ее движениях проблескивало удивительно знакомое — настолько знакомое, что голову мою снова закружило…

Кто был виноват в той давней моей размолвке с Натальей, сказать было трудно. Наверное, все-таки я, поскольку как за всяким мужчиной за мной оставалось право вето. Но, увы, мы оба обиделись — она на меня, а я на нее. Возникла пауза, и в этой паузе она выскочила замуж. Конечно же, на зло мне. Я хотел было последовать ее примеру, но вовремя притормозил. А может, оказался более трусоватым. Как бы то ни было, но оказалось, что рваться отношения могут и таким вот обыденным образом — практически из-за пустяка, на тлеющем огоньке амбиций. А после у нее появились дети, появилась новая родня, и поворот в прошлое стал окончательно невозможен. То есть, так я думал еще совсем недавно, но сейчас со мной творилось неведомое. Я смотрел на Ангелину и необъяснимым образом продолжал видеть свою Наталью — взбалмошную, неверную, удивительно красивую…

Ее ладонь прошлась по моей щеке, и в груди разом затлел огонь. Крохотное подобие разгорающегося пожара. Стало вдруг отчетливо ясно, что оба мы были откровенными идиотами. По сути — собственными руками разорвали два зыбких стебелька, нечаянно перекрутившихся в пустоте.

Наверное, я поступал не самым благородным образом, но я был до крайности взвинчен и я был чертовски утомлен. Потому, верно, и сдался. Кроме того, я обнимал не Анну, а Наталью. Обман в любви — простейший из всех возможных обманов. И конечно же, был душ с брызгами, были вопли с шампанским, фруктами и прочим баловством. А после мы оказались в огромной спальне на огромной кровати. Совесть меня особенно не мучила, и все-таки некий дискомфорт я продолжал ощущать. Потому и налегал вовсю на шампанское. Дело свое алкоголь делал, и все, что мне запомнилось, это упругий пузырек воздуха, застрявший между нашими разгоряченными телами. Он перемещался то вверх, то вниз и никак не мог вырваться на свободу. И именно о нем я думал, целуя жадные губы Анны. Я видел, что она совершенно не притворяется, и все же ничего не мог с собой поделать. В свое счастье я скорее играл, и даже ее восхитительная фигура, которая совсем недавно повергла меня в состояние столбняка, чудовищным образом утратила свою прелесть. Ее упругие мускулы казались мне теперь резиновыми, тело — излишне жарким, а руки — излишне сильными.

Что-то было во всем этом неестественное. В сущности, от того пуда соли, который она разделила с кем-то другим, я пытался слизнуть свою незаконную крупинку. И потому, когда все закончилось, я был откровенно рад. Она о чем-то еще говорила, целовала и гладила мое лицо, а я уже засыпал — тонул в дремотной пучине. Кто знает, возможно, втайне я надеялся, что очередное пробуждение вернет меня в привычный мир, в привычные иллюзии.

Увы, все вышло несколько иначе. Сон — великий чародей, и его правила существенно отличаются от наших. Спустя час или два мы снова пробудились и подобно слепцам вновь потянулись друг к другу. Пелена грез смешалась с действительностью, и, встретившись, наши тела вновь сплелись в неистовый узел. Две ветерка двинулись навстречу друг другу, образовав головокружительный вихрь, одним рывком перенеся меня и ее на единую вершину холма. Два чужих человека враз стали близкими, и, не расплетая рук, мы еще долго лежали, прислушиваясь к затихающей пульсации крови. Может быть, именно в эти минуты стоило рассказать ей обо всем, признаться в обмане, но очень уж сладкие это были минуты, чтобы перемешивать их с дегтем.

А позже, когда, разыскивая в полумраке ванную комнату, я разглядел на ковре нечто странное, я даже не сразу сообразил, что опять вижу своего недавнего соседа по театру. Он вновь переменился в размерах, став прежней куклой сантиметров тридцати в длину. Положив свою шинелишку под голову, этот странный субъект посапывал в две дырочки, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я видел его совершенно ясно, а потому ни щипать себя, ни проверять арифметическими тестами не стал. Просто прошел мимо, стараясь ненароком не задеть лежащего. Как говорится, не будите спящую собаку. Думаю, что к гномам и лилипутам выражение относится в той же степени.

Глава 3 С приветом из Семикузовска!.

Наверное, лучше тех времен действительно ничего не было. Не потому что вокруг процветал социализм, а потому что мы были молоды. Пожалуй, кури мы тогда анашу и развлекайся разбоем, мы и тогда вспоминали бы это времечко с умилением. Сюжет — ничто, энергия — все! А мы были молоды и энергичны. Собственно, и с Натальей я познакомился не в уютной библиотеке и не в киноконцертном зале филармонии, а в довольно захудалом колхозе, где студенты пединститута, объединившись с нашими лоботрясами из медицинского, ударно выкашивали сено, укладывая его в скирды и в тех же скирдах, между делом, активно занимаясь любовью.

Деревушка, в которой мы очутились, была маленькой до умиления, название же имела и смешное и загадочное — Семикузовск. Поначалу мы даже диспуты устраивали — откуда такое название. Семикузрвск — стало быть, от семи кузовов. Вот и гадай — что это за кузова, откуда взялись и почему именно таким числом.

Жили мы смешанной ватагой в огромном сарайчике, который отчего-то именовался общежитием. По очереди рубили дрова, таскали воду, а когда становилось совсем скучно, устраивали капустники с дискотеками. Так или иначе, но деревенские нас любили. За организацию танцев-шманцев, за вечную готовность пить, курить и играть в волейбол. Однако и деревенское солнышко временами накрывали сердитые тучки. Так на одном из собраний приехавший из города парторг лишил особо упрямых «питоков» права на труд.

— Это наказание, — строго пояснил он и, чтобы пресечь возможные кривотолки, добавил: — Очень суровое наказание! В нашей великой стране право на труд гарантировано Конституцией, однако не все из нас достойны этого светлого права. Поэтому люди, фамилии которых я сейчас назову, на неделю отстраняются от сенокосных работ.

Парторг развернул списки и среди прочих звучно зачитал имена Димки Павловского и мое. Таким образом, начало социальной сегрегации было положено. Передовикам производства вручили глянцевые грамоты, ну, а нас самым суровым образом отстраняли от работ. Не допускали даже к таким малопочетным занятиям, как покраска заборов и кастрация выбракованных кабанчиков. Как бы то ни было, но оспаривать решение начальства мы не стали. Вероятно, им было виднее, и скирдовать советское сено отныне мы не имели права. Зато имели право валяться на солнцепеке и терзаться от осознания собственной ущербности. Честно говоря, даже не думал, что это может оказаться действительно обидным. Но факт есть факт — уже через пару дней нам стало не до шуток, и, глядя в глаза согруппников, мы поневоле стали ощущать стыд и раскаяние. Хорошо, хоть длилось это недолго. Как обычно, возрождение началось с общего дела. Точнее говоря — с общей беды. Случилось так, что компания заезжих стиляг сожгла лодку старого рыбака Васяни. Лодка была старая, захудалая, но все-таки вполне рабочая. Мы и сами пару раз плавали на ней на каменный остров за раками, а потому ощутили, что оскорбление пусть и в косвенной форме, нанесено всем нам.

То есть поначалу старый Васяня пришел жаловаться, конечно, в деревню, но должного отклика не получил. Бабы, само собой, жалостливо поохали, но мужики в основном чесали в затылках и пускали в небо озабоченные матерки. Тогда-то отчаявшийся Васяня и заявился в студенческое общежитие.

— Взяли и на дрова пустили, — горестно стенал он. — Сейчас костер палят, шашлыки жарят. Говорят: это у них типа пикник на обочине.

— Ишь, ты! Фантастику, падлы, читают… — Игорек, наш главный спец по шахматам и олимпиадным задачкам, растерянно оглядел лежащих на песке студентов. — Надо бы это — потолковать с ними, что ли…

— А чего толковать, — накостылять взашей и за лодку штраф влупить! — задиристо предложил Димка Павловский. Он уже в те времена вовсю фарцевал на городском рынке и на правах начинающего бизнесмена претендовал на роль лидера. Его неожиданно поддержала Томка, наша бессменная кашевариха:

— Вот-вот, хоть бы делом занялись. Все лучше, чем пить да лоботрясничать.

— Их там целая команда. — Испуганно проблеял Васяня. — Человек семь или восемь. В татуировках, с цепями на шеях.

— А у нас — не команда, что ли?

— У вас татуировок нет.

— Да черт с ними, с татуировками, главное нас мало. — Прикинул Игорек. — Вот если подождать, когда ребята с сенокоса подъедут…

— К тому времени эти ханурики и лодку спалят, и шашлыки съедят, и сами отсюда свалят… Эй, интеллигенты! — Димка зыркнул поверх греющихся на солнце спин. — Кто шпану бить пойдет?

Вопрос он поставил ребром, и увильнуть было невозможно.

— Вообще-то можно, — Генка, наш главный увалень, медалист по штанге, сосредоточенно поскреб костяшки. — Витек, ты как?

— А чего? Сходим, глянем, что там за фраера. Может, обмылки какие…

Бодрая формулировка мгновенно разрядила атмосферу. Одно дело собираться на бой — в чистое переодеваться, с милыми прощаться, — и совсем другое, когда зовут просто посмотреть на «обмылков».

— Значит, еще двое! — продолжал считать Димка. — Петьку берем, Серого разбудим, вот уже и шестеро.

— Опять ведь побьют, — боязливо пробормотал рыбак.

— Не тушуйся, дед! — Витек вдохновенно натянул штаны, намотнул на кулак кожаный ремень. — У меня вон зуб шатается, может, выбьют.

Димка тоже поднялся с земли, азартно отряхнулся.

— Главное, не рассусоливать — первыми налететь и сразу по рогам!

— По рогам — это да-а…

— Ребят, мне бы только это — штаны переодеть, я же в костюмных! — засуетился Игорек.

— Тогда не успеешь.

— Вот блин!..

— Вы там осторожнее! — напутствовала нас Томка. — Сильно-то их не бейте.

Наивная, она даже не сомневалась в нашей праведной силе.

— Учи ученых…

С осознанием важности задуманного, мы вышли со двора, гурьбой двинулись по деревенской улочке. Поднявшись с завалинки, следом заковылял Мотя-колченогий.

— А ты куда, старая задница? — рассердился Васяня.

— Так это… Посмотреть.

— Ишь ты, прямо как в кино! — восхитился Лева. — Ничего, пусть идет. Мы билетами не торгуем, — для количества сгодится.

Уже через пяток минут мы вышли на берег, гневно потрясая кулаками, заскользили по песку вниз. Пылающий костер был прямо перед нами. Витек с Геной в качестве главной ударной силы тут же устремились вперед. Этим бронзовотелым ребятам, кажется, и впрямь не терпелось испытать свои свежие мускулы. Мы напротив — не слишком спешили, а потому отлично рассмотрели начало баталии. Наши архаровцы приблизились к чужакам, и здоровенный парень, почти мужик, после кратких и энергичных переговоров набросился на друзей с кулаками. Увы, драться он, как оказалось, умел. Уже через несколько секунд Витька с Генкой оказались на земле, и мы поневоле сбросили темп.

— Але, наших бьют! — встревожено пискнул колченогий Мотя и юркнул за спину ближайшего студента.

— Во, блин, влипли! И силы, главное, уже неравные. — Игорек вздохнул. — Их семеро, нас четверо

— Силы — ерунда, у нас стратегия дурацкая! — подосадовал Димка. — Я ведь сразу говорил: надо было всем скопом наваливаться, а мы растянулись аж по всей улице.

— Чего делать-то, мужики? Я ведь брюки даже не переодел, — чуть не плакал Игорек. — А ну как порвут? В чем на лекции-то буду ходить?

Я хмуро кивнул в сторону Моти.

— А ты вон ему отдай. Пусть пока подержит.

Игорек послушно начал стягивать с себя брюки. Его молочно белые ноги сейчас казались нам особенно худосочными. Мы все глядели на него и делали вид, что не замечаем приближающегося противника. А между тем, потоптавшись на Генке с Витькой, враг деловито начал окружать и нас. Двое покручивали в руках тяжеленными цепями, а один подобрал с земли увесистое полешко.

— Ну, что? Кто тут еще граблями собирался помахать?

— Какие грабли? Вы о чем, мужики? — Димка Павловский картинно всплеснул руками. Было видно, что драться ему окончательно расхотелось. Теперь он уже пылал желанием договориться. — Нормально побазарим и разойдемся.

— Да ты никак мохаешь? — детина ловко сграбастал Димку за горло. Пальцы у него оказались сильными, и Димка тут же захрипел.

Наверное, можно было еще повилять хвостом и попытаться уладить дело миром, но я вдруг представил себе, какими мы вернемся назад к Томке и какими глазами на нас будут смотреть те же деревенские, и все разом встало на свои места. Мне даже не пришлось преодолевать себя, — я попросту понял: вернуться ни с чем для меня во сто крат страшнее, чем быть побитым.

Старое правило о том, что в толпе нужно бить самого сильного я, конечно же, знал. Именно так я и решил действовать.

В то время, как здоровенный детина тискал и мял шею Димки Павловского, я шагнул к нему сбоку и со всего маху треснул противника по уху. Треснул так, что зазвенело в моем собственном затылке.

Скорее всего, мне просто повезло. Я угодил в нужную точку, и детина рухнул, как подкошенный.

Сипло дыша, Димка растер шею, удивленно взглянул на упавшего.

— Аут! — прокомментировал он и тут же взял инициативу в свои руки. — Ты что, сдурел, Петро? А если он кони двинет?

— Не двинет, — я едва сдерживал стон. Кисть ныла и грозила напрочь отвалиться.

— Ну? Чего встали? — Димка уже смотрел на врагов взором будущего гипнотизера. — Без врача не обойтись, так что забирайте своего придурка и сваливайте.

— А они еще хотят! — фальцетом неожиданно выкрикнул Игорек. Все лето он перелистывал самоучитель по карате и только теперь до него дошло, что звездный час его пробил. Выписав в воздухе странный вензель, он смешно провернулся телом и тощей своей ногой завез в живот ближайшему увальню. Наверное, это уже нельзя было именовать везением, — скорее всего, удар и впрямь оказался не слабым. По-детски ойкнув, увалень схватился за живот и плюхнулся задом на песок. Глаза его обморочно закатились, изо рта выползло сдавленное ругательство.

Это и стало переломным моментом. С криком: «мочи гадов!» Димка бросился на врага, и следом за ним в атаку пошла вся команда: Серый, я, Васяня и даже колченогий Мотя. Оклемавшиеся Генка с Витьком тоже присоединились к общей свалке.

Легкой победы не получилось, но мы все-таки загнали чужаков в воду. Троих взяли в плен, остальных заставили плыть на тот берег. Брюки Игорька колченогий Мотя так и не уберег, и Павловский нахально забрал штаны одного из побежденных.

— Компенсация! — пояснил он. — Слыхали такое слово?

— Брюки — что, главное, зуб выбили! — сокрушался Витек.

— Ты же сам хотел, чтобы выбили.

— Так ведь не тот выбили! У меня слева болел, а они справа вышибли.

— Какие проблемы! Попроси Петра. У него удар пушечный — так вдарить, что вся челюсть вылетит…

Как бы то ни было, но возвращались мы героями. Все девушки в этот вечер были наши, и неудивительно, что одной из них оказалась Наталья. Ей понравился мой синяк, а мне понравилась ее улыбка. Мы замерли всего в паре шагов от того, чтобы не влюбиться друг в друга окончательно. Любви помешал все тот же чертов парторг. Заехав к нам через пару дней, он, конечно же, разузнал про драку и поспешно услал нас из колхоза. Тем не менее, именно то давнее лето ассоциировалось у меня с неувядающей юностью. Сломанная кисть скоро зажила, а ощущение всеобщего обожания не покидало еще достаточно долго…

Проснувшись, я повернул голову и разглядел точеный профиль Натальи. Прошла секунда, другая, и укутанное полусумраком лицо девушки начало неуловимо меняться. То есть это мне так почудилось. На деле же ничего не изменилось, просто пришло понимание, что рядом со мной лежит не Наталья, а Ангелина. В просторечии говоря — Анна…

Глава 4 В розовом кусту, в поисках Нектара…

На утро человечек пропал, и поминать о нем я, разумеется, не стал. На Анну же я смотрел уже несколько иначе. Некий перелом, что наметился ночью, сыграл решающую роль. Не знаю, что она думала обо мне, но в моих собственных мыслях разброда стало явно меньше. Это было удивительно, но за одну-единственную ночь она успела стать своей, словно и впрямь впитала в себя крупицу той давней студенческой любви.

Наконец-то я сумел определить и ее условный статус — наверняка, дочка или племянница какого-нибудь из местных бонз. Отсюда и царственные замашки, и фантастическая квартира, и впечатляющая экзотика на фотографиях. Чепуху же, касающуюся ее возможного студенчества, намерения убить меня и выброшенного в урну пистолетика, я списал в файл необъяснимого — в корзину, в которую заглядывать пока не хотелось. До поры до времени там хранились тарабарщина с языком, исчезнувший подъезд, мой ночной мужичок в шинели и еще около десятка несуразностей… Что касается моего предшественника, то здесь в поисках правды я особенно не продвинулся. По понятным причинам желания расспрашивать о нем у меня не было. Тем не менее, этого субъекта я определил, как рыбку из семейства прилипал. В самом деле, склеил благополучную девочку и сел «на хвост». Иначе, какого бы черта стала она его возить с собой?

Пожалуй, не стоило думать о нем вовсе, но я постоянно помнил, что этот тип может всплыть поблизости в любой момент. Все равно как подводная лодка противника. А посему с самого раннего утра я не поленился извлечь на свет божий трофейный свой пистолетик. Еще раз проверив наличие патронов, я внимательно оглядел оружие со всех сторон и неожиданно обнаружил, что загадочная надпись на его металлическом боку «POLUCHI NAKA» за ночь успела трансформироваться в более понятную «Heckler amp; Koch». Об этой марке я, по крайней мере, что-то слышал, хотя произошедшего феномена это, разумеется, не объясняло. Впрочем, ломать голову над тем, каким образом одни буковки способны превращаться в другие, я не собирался. Вместо этого я принялся целить по цветочным бутонам на обоях, время от времени энергично щелкая курком. Само собой, вхолостую. Выглядело это немного по-детски, но мне самому подобные приготовления смешными не казались. Когда на протяжении столь короткого времени на тебя трижды устраивают покушения, расслабляться попросту опасно. Как бы то ни было, умирать я не хотел, а смертью здесь пахло вполне явственной. При этом охотились не на кого-нибудь, а на меня. И не очень при этом утешало, что наряду с охотниками на сцене фигурировали некие таинственные защитники. Рано или поздно первым могло повезти, а вторые могли попросту опоздать.

Так или иначе, но очередной день (третий, к слову сказать!), начинался вполне идиллично. С баночкой мази и пузырьком йода Ангелина внимательно проинспектировала мое тело, не пропустив ни одного синяка и ни единой царапины. Охая, я гладил ее бедра, ласкал живот, и, дергаясь, она мазала тампоном там, где следовало и где не следовало. В результате, подойдя к огромному трюмо, мы пронаблюдали странное зрелище. Рядом с юной длинноногой особой стояло некое чудище, словно зебра исполосованное йодистыми разводами, с фиолетовыми синяками на груди и коленях, с ободранной рукой и царапинами на лице.

— А это, интересно, откуда? — я недоуменно указал на царапины.

— Не бери в голову, — Ангелина мужественно улыбнулась. Зайдя мне за спину, обняла за шею, прижалась всем телом. Трюмо послушно отобразило произошедшее слияние. Ни дать, ни взять — Адам и Ева в райской квартирке после ликвидации рокового яблока.

— Я совсем тебя не узнаю, — шепнула мне на ухо новоиспеченная Ева.

— Да уж, страшненький… — я даже не спрашивал, — констатировал. Возможно, я мало что смыслю в мужской красоте, но в женской кое-что понимал. И, на мой взгляд, эти два тела в зеркале сочетались далеко не самым лучшим образом. На Аню можно было смотреть и сбоку, и спереди, цедя слезы умиления, восхищенно прицокивая языком. От моего вида тоже легко было заплакать, но уже из чувства сострадания.

— Неправда, ты очень даже красивый!

— Красивый?

— Правда, правда! И я снова тебя хочу! — она стиснула мою шею так, что я захрипел. Пришлось прибегнуть к борцовским приемам, отчего тело ее мгновенно преобразилось, став по змеиному гибким и вертким. Теперь я уже не сомневался, что столь отменные пропорции моя нынешняя подруга приобрела не в процессе ленивого сидения на студенческих лекциях. Впрочем, она и сама успела кое-что порассказать. Девочка, как выяснилось, уважала верховую езду, фехтование, с удовольствием плавала и не чуралась чисто мужских тренажеров. Так или иначе, но физическая ее форма заслуживала высшей похвалы, и чтобы одержать верх, мне пришлось приложить немалые усилия.

— Ты стал сильнее, — вынесла она резюме. Я самодовольно улыбнулся. Быть кого-то сильнее всегда приятно — тем более, если речь заходит о твоих конкурентах.

— И живот твой куда-то пропал, — она ткнула меня кулаком в бок. — Ты увлекся каким-нибудь видом спорта?

Мне хотелось сказать — кем именно я увлекся, но откровенничать с этой умницей было преждевременно. А потому, оказавшись в затруднении, по старой студенческой привычке я ответил вопросом на вопрос:

— В смысле?

К слову сказать, когда-то этой идиотской присказкой переболел весь наш поток, что постоянно приводило к словесным казусам. Скажем, у кого-нибудь спрашивали:

— Который час?

Спрашиваемый тер лоб, мучительно морщился и в свою очередь вопрошал:

— В смысле?…

— А конспекты у тебя с собой?

И снова следовала та же нелепица. Вот и Аня на мою словесную баррикаду тут же фыркнула

— Спортом — это значит в смысле спорта. И ты не заговаривай мне зубы! Еще неделю назад ты был жирненьким и рыхлым, а сейчас…

— Что сейчас? — я навалился на Анну, прижавшись к ней так тесно, что она сначала прикрыла глаза, а потом бурно задышала. И в том, как она принимала меня в себя, как стискивала руками, пальцами и лоном, не было ни ханжеской безучастности, ни похотливой жадности, ни агрессии амазонки. Да и сам я себя не слишком узнавал. Верно, и впрямь было в подобных отношениях нечто особенно сладкое — в моем блаженстве за чужой счет. Впрочем, и совеститься я не спешил. Сейчас ей было хорошо — возможно, так же хорошо, как и мне, и я не видел особых препятствий, чтобы не записать эту заслугу целиком и полностью на свой счет.

Я обнял Анну крепче, обморочно прикрыл глаза. На минуту мы стали одним целым — двое, очутившиеся в одной лодке и в одной коже. Я чувствовал ее ток, и мое собственное напряжение передавалась ее мышцам. Так мы лежали довольно долго — может быть, полчаса, а может, и полдня. Только когда накал окончательно спал, а сердечный пульс снизился до приемлемого, она хрипло произнесла:

— И все-таки это не ты.

Я перекатился на ворсистый ковер и, чуточку помолчав, спокойно согласился:

— Да, это не я.

— Кто же тогда ты? Инопланетянин?

— Можно сказать и так.

— А если серьезно?

— Если серьезно, я и сам не знаю, как я сюда угодил.

— Тогда ты должен мне рассказать!

— Что рассказать?

— Все!

Я прикусил губу. Миг слияния прошел, мы остывали, как пара поставленных в холодильник кисельных стаканчиков, и она это тоже почувствовала. Порывисто сев, обняла собственные колени, не глядя на меня, попросила:

— Ну, хоть что-нибудь…

Это был приемлемый компромисс. ВСЕГО я всегда боялся. Будь то закамуфлированная ложь или «чистая» правда. Любые эталоны иллюзорны, и чистую правду могут отстаивать только глупцы и дети. Когда же говорят: «Но ты ведь не знаешь ВСЕЙ правды!», я торопливо открещиваюсь: «И не надо!..» Вполне возможно, что всей правды мне не захочется знать и в самый последний свой час. Не та это информация, за которую стоит ссориться с ближними и развязывать войны. Сама по себе правда — скучна и аморфна. В каком-то смысле это подобие академической оценки, которую нахальные индивиды пытаются давать вечности. Но вечность нельзя оценивать, как нельзя оценивать километры с килограммами и ругать атомарный кислород. Однако Ангелина испрашивала лишь малую часть правды, а на это я был всегда согласен.

Глава 5 В антракте между раундами

По сию пору убежден, что графоманов надо щадить. Не оттого, что самого себя я также причислял к этому неугомонному племени, а по причинам чисто психотерапевтического свойства. Бичуя, мы не воспитываем, а, ставя клеймо, не способствуем добрым посевам. Так уж получается, что, выкорчевывая сорную траву, мы меняем бесполезные злаки на злую крапиву. И кто знает, не отвергни венская академия художеств юного Адольфа, не откажи духовная семинария строптивому Джугашвили, может, и не было бы вовсе второй мировой войны? И что плохого в том, что рябоватый грузин распевал бы в храмах псалмы, а молодой Шикльгрубер обрел бы статус модного художника? Рисовал бы себе развеселые натюрморты, пейзажи с венскими дамочками, а в паузах иллюстрировал книжки любимого Карла Мая с индейцами и кактусами. Но, увы, люди по сию пору с пеной у рта ратуют за профессионализм, наотмашь громя последователей Хлебникова, критикуя чудаковатых знахарей, в клочья разнося незлобивый дилетантизм. Вот и вырываются иные дилетанты в профессионалы — вопреки всем многоумным прогнозам. А, вырвавшись, возвращают пощечины сторицей…

Словом, я не унывал и продолжал надеяться. Стоило им позвонить, и я тут же начинал одеваться. Манили пальцем — и я бежал. Бросал дорогих пациентов, выдумывал отговорки для коллег — и самым бессовестным образом исчезал из больницы. Чуть ли не прыгал дворовой собачкой в предвкушении косточки. А ведь всего-то и звали — на обсуждение моей первой неумелой повести. Наверняка собирались ругать, но и это было лестно. Как ни крути, некто посторонний вчитывался в мои тексты, строил догадки, творил умозаключения, а потому я готов был лететь и мчаться, — и все только для того, чтобы выслушать чужое мнение. А что мне было до него, если вдуматься? Тем более, что радостных отзывов ждать действительно не приходилось. Я описывал не постельные сцены и не схватки в космосе, — я писал о своей работе. Иными словами — о сумасшедших. Я пытался поведать об открытии, которое по сию пору не решался преподнести научному миру. Очень уж оно было пугающим и фантастичным. Даже романтик Павловский, боюсь, попросту меня бы не понял. По этой самой причине я и решил прибегнуть к жанру фантастики — ушел в эзопово закулисье, хронологически точно зафиксировав все основные этапы своего открытия. Я рассказывал о пандемии, с некоторых пор охватившей весь мир, я писал о загадочных вирусах, которых однажды сумел разглядеть в наш первый электронный микроскоп. Но вирусы — это не инопланетяне, а потому на коммерческий успех я ничуть не рассчитывал. И все равно я шел по первому зову и первому звонку. Потому что всегда надеялся: а вдруг? Поднимется кто-нибудь из маститых и усатых и, степенно пройдясь вокруг стола, заявит: «Сыро, конечно, малодоказательно, но… Есть тут, братцы, нечто этакое… Шарм, что ли, изюминка. Да и язык вовсе даже не плох…» Вот ради одной такой фразы, которую никто еще не сказал и, скорее всего, не скажет, я носился по издательствам и редакциям.

При этом я прекрасно понимал, что писатель из меня, скорее всего, никакой. Так уж складывалась судьба, что всю жизнь я мечтал быть рыбой, но был человеком, хотел жениться на Наталье, а остался бобылем, надеялся сделать карьеру музыканта, а превратился в заурядного врача, каких кругом обитало великое множество. Оттого, верно, и потянулся к писчим принадлежностям. А что мне еще оставалось? Павловский толковал о многообразии миров, я же упрямо продолжал верить в вечность. Кругом простиралась смерть, и я воротил от нее нос, прекрасно сознавая, что ни бизнес, ни политика, ни криминал обещать вечности мне не могут. Милостиво и благожелательно вечность улыбалась одним лишь творцам. Из всех же видов творчества — писательство казалось мне самым сподручным. Сиди, строчи себе страницу за страницей, меняй лампы в плафоне, да снимай нагар со свечи. А уж прочтет ли кто после или нет — не так уж важно. Даже если ты написал один-единственный рассказ, ты уже сделал слепок собственной души, а, значит, увековечил частицу себя…

— Скучно, мон шер. — Сказали мне в первом издательстве. — Вы бы еще про холеру вспомнили. Шока нет, понимаете? Наш читатель уснет на второй странице.

— Это — если он тупой.

— Я, к примеру, тоже чуть не уснула. Или меня вы тоже записываете в число тупых?

Нужно было промолчать, но я не промолчал. Я промычал нечто невразумительное. Увы, я всегда был прямолинеен, и за это на меня обижались.

— Вы бы почитали Мураками, молодой человек. — Редакторша поджала губы. — Кстати сказать, это любимый автор господина Ельцина. И я его очень понимаю!

— Мураками?

— Не иронизируйте! Лучше сходите в магазин и купите что-нибудь из его романов. Вот где истинная легкость слога, фейерверк искрящего юмора!

— Я уже читал Мураками.

— И что?

— Он мне не нравится.

— Но почему?!

— По-моему, это скучно.

— Скучно?!..

Той изумленной мины, которую я рассмотрел на лице редакторши, я не забуду никогда. И я простил ей сразу все — и агрессивный тон, и суровую рецензию. Бедная, она не могла взять в толк, отчего наши «скучно» столь радикально не совпадают.

— Но ведь это так легко написано!

— Легко, — согласился я. — Потому и скучно… По мне уж лучше Платонов с Бердяевым. И потом герои Мураками слишком много курят. По сорок сигарет в день. И много пьют. На все это уходит около трети всех текстов. Почти как у Хэмингуэя.

— Вот как? Значит, вам и Хэмингуэй не нравится?!..

Я понял, что сделал опасный шаг и что мне пора заткнуться. Однако она ждала ответа, и я, как мог, попытался честно обосновать свою позицию:

— На мой взгляд, Хемингуэй — еще одна литературная мистификация минувшего века.

— Вот как?

— Видите ли, по моему мнению, убийцы слонов и носорогов в принципе не способны писать художественную литературу. Разве что журналистские репортажи. И те же «Острова в океане» нельзя даже близко сравнивать ни с «Тонкой красной линией» американца Джеймса Джонса, ни с «Третьей ракетой» Василя Быкова.

— Вы полагаете, что он менее талантлив?

Я замялся.

— Он убивал слонов, а слоны очень похожи на людей. Они даже живут те же шесть-семь десятилетий. Если, конечно, их не расстреливать из карабинов…

Теперь на лице моей собеседницы отразилась настоящая паника. Человеческое на нем вытеснялось механическим и снова всплывало, пытаясь вернуться. Я снова пожалел, что коснулся опасной темы. В сущности, эта тетенька желала мне добра, оттого и советовала читать Мураками. Могла ведь присоветовать и Джоан Роулинг, но пощадила, ограничилась японским автором, и, глядя на нее, я неожиданно подумал, что, конечно же, во всем виновато время. Эпоха маргиналов и компомэнов диктовала свою литературу, свой театр и свое мировосприятие. Ледниковый пласт прежней культуры, тронувшись с места, безвозвратно сполз в океан. Нынешние материки осваивали легкость и эпатаж. Лязгающим шагом означенные категории подминали под себя поколение за поколением, проще простого круша пьедесталы с бюстами Чехова и Фаулза, Газданова и Камю, Диккенса и Достоевского. Даже на смену Миллеру с Лимоновым приходили авторы с птичьими фамилиями и более фарисейским слогом. Увы, бурча и брюзжа, я все еще не понимал, что время — всего лишь инструмент Вечности, а на самом деле все значительно проще и неотвратимее. Увы, тогда я еще только начинал исследовать своих пациентов с помощью электронного микроскопа, а значит, не знал главной человеческой тайны. Впрочем, именно незнание сподвигло меня на первые литературные пробы. Древние не зря говорили: знать что-то — значит, знать все, но знающие литературы не пишут. Не пишут они и мемуаров. Они молчат. Поскольку знают, о чем молчать. Возможно, и я мало-помалу приближался к собственному молчанию. Может быть, я ошибался, но порой мне начинало казаться, что к искомому молчанию приближается и фигляр Павловский. Он был совершенно другим и шел по жизни своей особой дорогой, но, странное дело, неведомым образом я чувствовал, что на Мосту Истины я имею все шансы повстречать именно его. Кстати, он же когда-то пытался научить меня курить — в нашем старом, прокисшем от сырости школьном туалете — взял и протянул мне махорочный чинарик. Следом за чинариком царственным жестом извлек щегольскую зажигалку, дал прикурить.

— Давай! — велел Димка, и я послушно втянул в себя едкую горечь. От отвращения меня чуть было не вырвало. Придя в себя, я тут же врезал Павловскому по уху, после чего мы свирепо подрались. Самое удивительное, что случившееся подействовало на нас самым благотворным образом. Ни он, ни я с тех пор так и не закурили. Видимо, у Хэмингуэя с Мураками в детстве подобных событий не случалось. Они честно докуривали подносимые чинарики и терпеливо допивали протянутое виски. В результате написали то, что написали. Их жизнь состояла на треть из табачно-алкогольного суррогата, и тот же суррогат они дисциплинированно пихали в свои никотиновые романы. Я же при чтении таких книг всякий раз вспоминал тот давний вконец провонявший туалет и ощущал подступающую к горлу тошноту. Виски и пиво, которые без конца цедили герои означенных авторов только усугубляли ситуацию. Мне действительно было скучно, как, верно, было скучно и всем описываемым героям. Другое дело, что спасались мы от скуки по-разному. Они травили себя табаком и алкоголем, я же спасался делом. И господина Шопенгауэра, именовавшего сигареты суррогатом мыслей, я очень и очень понимал. Впрочем, от моего понимания мало что менялось. Испанцы в Европу завезли сифилис, Петр Первый в Россию завез табак. По истечению времени можно было смело признать, что вкупе с алкоголем они поставили Россию на четвереньки. К слову замечу, что подниматься с четверенек значительно труднее, чем с коленей…

Я перелистнул страницу, искоса взглянул на Ангелину. Она лежала на животе, медлительно покачивая согнутыми ногами, и тоже читала. Дипломат мой был распахнут, рукописи в беспорядке покрывали ковер. Как и было уговорено, я приоткрыл ей часть своей жизни. Наверное, не самую лучшую, потому что с писательством у меня действительно не клеилось, но Аня просила хоть что-нибудь, и я откликнулся.

Вещь, которую она читала, никак нельзя было отнести к беллетристике. Как я не бился и не потел, дело с живым повествованием у меня продвигалось туго. Я облекал хмурую правду в самые бутафорские костюмы, но портной, увы, из меня выходил никудышный. Даже, если описывалось невыдуманное, получалось казенно и сухо, страшные страницы навевали скуку, а смешным просто не хотелось верить…

Помню, однажды на моих глазах произошел смешной случай. Гуляли по перрону пассажиры, ожидался поезд. Кто-то жевал бутерброды и глотал перегревшуюся на солнце газировку, другие откровенно дремали или шуршали газетами. И вот в это сонное царство ворвалась сухонькая старушка, жутким своим воем тотчас обратив на себя внимание всех окружающих. Как выяснилось, древняя бабуля посетила будочку деревенского клозета и по оплошности обронила в очко кошелек. Горе ее было столь велико, что двое скучающих электромехаников решились на героизм. Вооружившись железнодорожным фонарем и палкой с загнутым гвоздиком, они добросовестно принялись вылавливать утопленное. Русский человек силен азартом. Когда в яму упал фонарь, один из них подпоясался веревкой и попросил народ подсобить.

Под причитания старушки за веревку мужественно взялись сразу пять или шесть человек. Держали, надо признать, крепко. Не учли одного — ветхости веревки. В итоге что-то там перетерлось и лопнуло. С громким хлюпом мужичок скрылся из виду, толпа в ужасе отшатнулась. Разумеется, герой не утонул, однако на свет божий вылез в таком неприглядном виде, что сердобольный народ предпочел отвернуться. Тем не менее, фонарь с кошельком у зловонной стихии мужественный механик отвоевал. Пока коллега окатывал его из шланга, восторженная старушка, порывшись в кошельке, извлекла на свет металлический рубль. Надо полагать, это была награда. Увы, в данном случае своего героя она не нашла. Крутившийся под струей мужичок, узрев рубль, вырвал у бабули кошелек и остервенело заглянул внутрь. Далее последовала немая сцена по Гоголю. Механик распахнул рот, желая высказаться, но так и не сумел проронить ни слова. В кошельке, из-за которого произошел весь сыр-бор, покоилось три рубля с копейками — сумма, на которую по тем временам нельзя было купить и чекушку. Зато среди ожидающих поезда пассажиров началась форменная истерика. Мой друг, помнится, так хохотал, что чуть не угодил под прибывшую электричку. Да и у меня всерьез прихватило живот. От смеха и икоты. Я хохотал и думал: вот благодатная тема! Сама собой угодила в руки. И тогда же в электричке что-то такое принялся черкать в блокнот. После продолжил писать дома — и лишь через неделю-другую понял, что смешная история превратилась в нечто унылое, повествующее о непредсказуемости человеческой психики, о жадности вообще и скупости в частности. Словом, получилось скорее грустно, чем смешно. Черт его знает почему…

Я снова покосился на Ангелину Михайловну. Она читала, подперев щеку ладонью. Левая ее грудка была смята рукой, правая соском касалась ковра. Я обратил внимание, что на спине и на ягодицах Ани не проглядывает никаких следов от купальника. Видимо, загорать девочка привыкла вольным стилем.

Пошевелившись, Аня перевернула страницу, и я с трудом поворотил взор. Вспомнился другой эпизод — столь же печальный, сколь и забавный.

Одной из давних своих подружек я как-то сунул в руки очередной рассказ и, усадив в кресло, убедил прочесть от начала до конца. Так мы и сидели — я за машинкой, она над рукописью. Продолжая барабанить по клавишам, время от времени я прислушивался к тому, что происходило за моей спиной. Мысленно пытался при этом отгадывать, что обо мне думают, то и дело ставил себя на ее место, горделиво улыбался. Сахарная это вещь — восторги посторонних, а, по моему мнению, подружка должна была непременно мною восторгаться. Как же! Без пяти минут писатель!..

Вот она задержала дыхание, а, спустя секунду, порывисто вздохнула. Значит, испытала потрясение, сообразил я. Возможно, даже оторвалась от строк и теперь разглядывает меня удивленными глазами. Я даже чуть повернул голову, стараясь облегчить ей наблюдение. В профиль я выглядел значительно романтичнее. Конечно, не Пушкин и не Волошин, но тоже в меру загадочно. А еще через какое-то время затянувшаяся тишина меня насторожила. Почему она больше не перелистывает страницы? Вновь перечитывает страницу сначала? Или старается не шевелиться? Все-таки я работаю — может, боится, глупая, помешать?…

Что-то упало на пол. Не веря своим ушам, я повернулся. Моя подружка заснула в кресле, а рукопись неосторожно уронила. Такой вот получился восторг…

Помнится, отомстил я ей вполне по-джентльменски: погасил в комнате свет и на цыпочках вышел в прихожую. Гулять отправился один, а, вернувшись, дома ее уже не застал. Она все поняла правильно.

Впрочем, Ангелина Михайловна засыпать не собиралась. Она хмурила свои очаровательные бровки, время от времени морщила нос. Отчего-то я был уверен, что своих рецензий она смягчать не будет. Честно скажет обо всем, чего не поняла или не прочувствовала…

Но становиться моим рецензентом Ангелина Михайловна, похоже, не собиралась. Перевернув последнюю страницу, она положила рукопись в дипломат и задумалась. А я неожиданно осознал, что мне не так уж важно, что скажет о моем шедевре эта смуглокожая королева. В кои-то веки меня совершенно не интересовало мое будущее. Мне было покойно и хорошо от одного того, что она находилась рядом, что ей не лень было читать мой письменный сумбур.

— Значит, ты уверен, что миром правят паразиты? — она взглянула на меня с изучающим интересом. Смотрела так, словно впервые увидела.

— Разумеется, нет! — я улыбнулся. — Это даже не гипотеза, скорее — аллегория.

— А как же червь ришта, загоняющий людей в воду? Или токсоплазма, поселяющаяся в мозгу и способная влиять на нашу реакцию и наше поведение? Или ты это все выдумал?

— Нет, все это на самом деле существует — и африканский червь, подталкивающий людей к тем или иным поступкам, и токсоплазма, влияющая на наше настроение, но главный мой мотив заключался все же в ином. Я хотел заставить людей задуматься. Понимаешь, их нужно как-то встряхнуть и напугать. Наш мир — это мир толстокожих зомби. Потому и была выбрана столь необычная форма изложения. Люди, действительно повально заражены паразитами — в равной степени симбионтами и хищниками. Если развивать аллегорию — в каждом из нас проживает несколько миниатюрных государств — со своими лидерами, своими воинами, своими господами и рабами. Когда они воюют между собой, мы болеем. Когда происходит выброс меди или ртути в атмосферу, у нас начинается аллергия — слезотечение, чих, кашель. Вернее, это мы называем свою реакцию аллергией, а на самом деле, в государствах, населяющих наше тело, разворачиваются подлинные пандемии — с миллионами смертей и трагедий. Результатом эпидемий становятся мириады крохотных трупиков, которые и выбрасываются через выделительные каналы — через слизистую горла и носа, через слезные протоки и так далее.

— Но ты пишешь не только про аллергию, но и про диктат паразитов.

— Ну… — я озадаченно потер лоб, — в каком-то смысле это действительно можно именовать диктатом. Давно открыто, что рыба, зараженная глистами, сама отдает себя на съедение медведям и птицам. Суицид, первопричиной которого являются паразиты.

— Но почему?

— Да потому что червям требуется размножение, а в тесной утробе рыб им не развернуться. Другое дело, если их проглотит медведь, калан или аист. Вот там, в тепле, они и начинают вовсю откладывать яйца. Но сначала следует приказ о самоубийстве, понимаешь? Неведомо как, но червь дает сигнал, и рыба ему подчиняется.

— Звучит довольно ужасно.

— Наверное, но кто знает, возможно, и с нами происходит нечто подобное. Именно этим я объясняю большую часть человеческих страстей — таких, как тяга к вкусной и нездоровой пище, к лености и покою, к алкоголю и наркотикам, даже к сексу.

— По-твоему, нашим паразитам требуются эндорфины?

— Полагаю, что да. Собственно говоря, это не наши, а их гормоны счастья. Можно сказать, основной продукт питания. И именно отсутствие означенных гормонов заставляет их предпринимать те или иные действия, а нас соответственно испытывать хандру и меланхолию. Это удивительно, но, меняя химический состав крови, паразиты научились качественно влиять на людские эмоции. Более того — со временем это искусство достигло поистине виртуозных высот. Из обычных одноклеточных и многоклеточных трутней они превратились в опытных кукловодов.

— А куклы — это, надо полагать, мы?

— Увы, — я пожал плечами. — По логике вещей выходит именно так. Колонии паразитов обрели возможность осмысленных действий, выучившись манипулировать поведением человека. Благодаря их усилиям, мы тратим треть всей нашей жизни на сон и еще одну треть на прием и заготовку пищи. Ничего другого им от нас не надо.

— А как ты объясняешь половое влечение? Тоже необходимостью в эндорфинах?

— Только отчасти. Им требуются не только продукты питания, но и новые территории. Экспансия — это то, на чем основывается их бессмертие. Одно-единственное человеческое тело слишком мало, чтобы удовлетворить амбиции разрастающегося государства. А потому колониям требуются новые тела. Половой путь — самый простой, дающий возможность одним ударом захватить все ключевые позиции. Таким образом, любой интимный контакт ведет к обмену боевыми группами паразитов-захватчиков. Начинается яростная схватка, в результате которой десант либо уничтожается местными силами быстрого реагирования, либо в свою очередь ликвидирует верхушку государства, захватывая власть в новой стране.

— Ты так говоришь, словно действительно во все это веришь.

Я рассмеялся.

— Ты знаешь, на первый взгляд выглядит чушью, но, наблюдая жизнь вокруг, отслеживая поведение людей, я действительно начинаю верить в свою теорию.

— Значит, получается, что мы тоже с тобой обменялись десантом?

— Получается, что так.

— И кто же кого поработит?

— Надеюсь, мы поладим миром.

Ангелина покачала головой, на некоторое время замолчала. Любуясь ее профилем, я тоже безмолвствовал.

— Врач, — наконец протянула она с непередаваемой интонацией. — Подумать только, ты — и вдруг врач!..

Что ж, выражать удивление и обиду я не собирался. Она все сформулировала правильно. Не журналист и не писатель, — именно врач, открыватель тайного вируса, пожирающего человеческое естество. О писательстве не было сказано ни слова…

Глава 6 Затишье перед Грозой…

Балкон у Анны был роскошный. Такие принято еще именовать лоджиями — никак не менее десяти метров длиной, и все эти десять метров утопали в душистом мареве цветов. Но что особенно радовало, здесь не водилось ни решеток, ни остекления. Не люблю эти клетки с аквариумами. На балконе следует стоять свободно — локтями и грудью навалившись на перила, глядеть куда пожелаешь, имея возможность размахивать руками и, разумеется, изредка поплевывать вниз. Спрашивается, за что уважал Карлсон сушеную вишню? Разумеется, за косточки, коими можно было плеваться. А на остекленных балконах подобными вещами не очень-то займешься. Кроме того, с лоджии Ангелины Михайловны открывался чудесный вид. Мозаика шиферных и черепичных крыш перемежалась с зеленоватым дымом кленов, а далеко-далеко можно было разглядеть самое настоящее море. Синим исполином оно вставало из-за горизонта, нависая над городом бирюзовой застывшей волной. Парочка белоснежных парусов скользила по его глади, а сгрудившиеся у пристани пузатые пароходы напоминали стадо спустившихся к водопою бегемотов.

Чуть ближе на ветках высокой ольхи, почти на одном со мной уровне, сидел огромный ворон. Естественно, черный — с оттенком благородной седины. В отличие от голубей этот летающий корсар не косил в мою сторону пугливым зраком, — сидел ровно и неподвижно, черным своим профилем внушая самые строгие мысли. Я смотрел на него и думал, что попугаи живут триста лет, а вороны — двести. Значит, и повидать на своем веку эти птички успевают немало. Интересно бы знать, что видел этот птичий цыган? Какие беседы слышал и сколько мертвых очей выклевал за прожитые столетия?… Я подмигнул ворону, и он с интересом пригляделся к моему лицу. Должно быть, прикидывал, насколько вкусны мои собственные глаза. Так или иначе, но во взгляде его читалось явное превосходство. Уж он-то отлично знал, сколь короток человеческий век. Наверное, стоило бы плюнуть в высокомерную птицу, но я сдержался и, ограничившись демонстрацией кулака, обернулся к Ангелине. Она не теряла времени, продолжая поливать своих балконных любимцев, любовно протирая листочки, срезая ссохшиеся ветви, воодушевленно щебеча:

— Красиво, правда? Здесь у меня кактусы с алоэ, а здесь денежные деревья. Видишь, у них листочки похожи на монетки. Считается, если сумеешь вырастить хоть одно такое дерево, непременно разбогатеешь.

— И как, разбогатела?

— Не знаю даже, что сказать. Я, видишь ли, с самого начала бедной не была… — загадочно улыбнувшись, Ангелина перешла к следующей грядке. — А тут у меня рододендрон. Видишь, какой гордый! Пыжится, старается оправдать свое название. У растений все, как у людей, — мы соответствуем своим именам, а они — своим названиям. Только погляди, какая прелесть! Это гузмания с алокацией, а это гаворция, кальцелярия и гардения с пахистахисом. Правда, смешное звучит — пахистахис?…

Голова моя неопределенно качнулась. Я слушал щебетание Анны вполне благосклонно, однако некий червячок все же шевелился у меня под черепной коробкой. Кажется, я начинал припоминать, из-за чего мы разошлись с Натальей. Она тоже безумно любила цветы. Настолько безумно, что забывала про все на свете. А еще она обожала кошечек и собачек, при этом умудрялась держать в доме хомячка и пару попугайчиков. Не то чтобы я ненавидел все это беспокойное хозяйство, но, признаться, оно действительно мне на нервы. Ну, не любил я, когда кошечки гадили в мои туфли, а попугайчики щипали мои уши. Не любил я также стирать свои брюки, которые вечно были в бульдожьих слюнях. Было в этом нечто от суетного сумасшествия моих пациентов, истории которых также оставляли гадливое ощущение чужой неприбранности.

Отмахиваясь от неприятных воспоминаний, я поспешил вернуться в квартиру. Здесь, по счастью, кошечек с попугаями не водилось. Их бы я тотчас учуял по запаху. Ну, а цветы… Что ж, мирно сосуществовать можно и с цветами.

Впорхнувшая следом за мной Ангелина тут же принялась со вкусом расставлять на крохотном столике еще более крохотные чашечки, разливая подогревшийся кофе, изящным ножиком нарезая ломтики рулета. Попутно она успевала щелкать клавишами пульта, путешествуя по телевизионным каналам. Энергии у молодой хозяюшки было не занимать. Устав следить за ней, я присел на канапе и рассеянно стал лицезреть мелькание кадров.

— А КВН у вас не показывают?

— Что это? — удивилась Анна. Я коротко объяснил, и она удивилась еще больше. Ни о чем подобном она даже не слышала. Чтобы студенты собирались на сцене и хором смешили всю страну, да еще подкалывали при этом собственное правительство — до этого они еще не доросли. Насколько я начинал понимать, здешний режим был близок к социалистической диктатуре. Нечто похожее на Китай, но в особом славянском исполнении. Продолжая расспрашивать Ангелину о здешних программах, я мало-помалу постигал суть этого мира.

Как выяснилось, помимо «Белорусского вокзала» у них имелась и картина «А зори здесь тихие». Правда, вместо Мартынова с Остроумовой снимались другие актеры, но факт наличия двух лучших военных фильмов все-таки внушал немалые надежды. И Даль у них тут тоже присутствовал. И также снимался в «Утиной охоте». А вот о «Двенадцати стульях» Ангелина Михайловна слыхом не слыхивала. Не было у них и «Бриллиантовой руки» с «Операцией „Ы“, не видели здешние аборигены и „Служебного романа“. Это откровенно озадачивало. По всему выходило, что здешний мир более или менее точно повторял наши трагедии, а вот тиражировать юмор отчего-то не спешил. Не знали они ни Гайдая с Райкиным, ни Рязанова с Брагинским, не слышали ничего о Зощенко с Искандером, об Ильфе с Петровым. Ей-ей, им следовало посочувствовать. Им, а заодно и мне. Хотя, сказать по правде, юмор никогда не являлся моей главной стихией. Анекдотам я только вежливо улыбался, хохотать вообще не хохотал, а розыгрыши того же Димки Павловского меня нередко приводили в сильнейшее раздражение. Словом, если можно было выбирать между комедией и трагедией, между фарсом и драмой, я всегда выбирал последнее. Мрачноватая готика никогда не казалась мне жизнеутверждающим стилем, но, увы, это был мой стиль, отказываться от которого было попросту поздно.

Впрочем, горевать не хотелось, поскольку рядом со мной была очаровательная Ангелина Михайловна. Вероятно, я претерпевал стадию влюбленности — первую и самую очумелую, а в этой стадии, как правило, мало что видят, а от оценок стараются увиливать. В определенном смысле Аня стала той гирькой, что уравновесила покачнувшиеся весы и примирила меня с окружающим миром.

— Ты любишь живопись? — я взял со стола одну из чашечек, опустил в кофе дольку лимона, неторопливо двинулся вдоль стен, увешенных картинами.

— Обожаю!

— За что, если не секрет?

— А ты не знаешь?

— Нет. Честно скажу, был на многих выставках, но особенной любви к живописи в людях не разглядел.

— Зачем же они тогда ходят на выставки?

Я пожал плечами.

— Причин — масса. Чтобы повстречать свою половину, посплетничать о том и о сем, наконец, чтобы продемонстрировать публике новое платье или дорогой кулон. Сдается мне, что абсолютное большинство людей картин не понимало и не понимает.

— Даже коллекционеры?

— Особенно коллекционеры. Они ведь коллекционируют не живопись, а ее стоимостный эквивалент. Объяви, к примеру, что все картины Ренуара — дешевка уличного мазилки, и его тут же повыбрасывают на улицу. Не веришь?

— Нет, конечно.

— Тогда слушай, — я судорожно вздохнул. — Однажды в Питер мои приятели привезли с пяток собственных этюдов и попытались продать их, выдав за ранние шедевры Шагала и Гогена. Мои друзья специально старались — битый месяц изучали технику великих мастеров, даже с красками что-то там химичили, стараясь уйти от современного акрила.

— Ну и что?

— Ничего. Картины у нас купили иностранцы. Парочка японцев и один толстый немец. Слышала бы ты, как они охали и ахали. Клянусь, в те минуты картины им безумно нравились. Они были ослеплены именами художников.

— А дальше?

— Дальше нас всех арестовали. Не сразу, конечно, а дня через два. И эти же иностранцы чуть было не топтали наши этюды, брызгали слюной и вообще вели себя крайне некрасиво. Кто-то знающий объяснил им, что именно они купили.

— Вот видишь, значит, есть все-таки знающие люди!

— Ничего подобного. Этот знающий разбирался в почерке мастеров, качестве холста и сорте красок, но могу с уверенностью сказать, что он ни черта не смыслил в искусстве. Дело в том, что в искусстве разбираются лишь сами художники. Им открыта тайна, понимаешь? А критики — они потому и критики, что художниками стать не сумели. Им просто ничего иного не остается, кроме как бранить и высмеивать.

— Значит, по-твоему, я тоже ничего не понимаю в искусстве? Я ведь не художник.

— Значит, тоже, — вздохнул я. — Если не понимаешь тайны, значит, ты аутсайдер.

— Да-а, на комплименты ты не очень силен… — Аня, похоже, была рассержена. — Надеюсь, за тот обман вас крепко наказали?

— Нет. Я ведь уже учился на психологическом, так что знал, как защищаться. Мы объяснили, что в рамках институтских исследований проводили эксперимент под названием «Эпилятивное внушение» или что-то в этом роде. Деньги мы, разумеется, иностранцам вернули, хотя картины у нас тоже отобрали.

— А ты, оказывается, жучок! — Ангелина склонила голову набок. С тех пор, как я загрузил ее своей рукописью, она то и дело рассматривала меня таким вот загадочным образом. Взгляд то ли фотографа, угадывающего выгодный ракурс, то ли древнего тевтонца, прикидывающего, куда же лучше вонзить копье. Самое смешное, что неуютно от этих мыслей мне не становилось. Я уже сказал: я пребывал в первой стадии влюбленности. Кроме того, когда опасности перехлестывают через край, страх понемногу проходит. С некоторых пор мне стало абсолютно все равно, с какой стороны и кто именно попытается взять меня на прицел. Хотелось бы, конечно, чтобы это была не она, однако и такой вариант я готов был принять с философской стойкостью. Не столь уж страшная вещь — быть отравленным или зарезанным столь очаровательным существом. По крайней мере, привлекательнее пули грубого мужлана из неизвестных мне служб.

Покончив с кофе, я помахал липкими руками и направился в ванную комнату. Ополоснувшись, взглянул на себя в зеркало, с умудренной грустью улыбнулся. Подобные улыбки у меня всегда получались, однако в этот раз что-то не сработало, и зеркальный прообраз не повторил предложенной мины. Испытывая судьбу, я еще раз улыбнулся, и с какой-то строптивой замедленностью губы у моего отражения все-таки расползлись. Между тем, выглядел он по-прежнему как-то не так. Оставалось некое несоответствие…

Я рискнул улыбнуться повторно и вновь подметил определенное отставание. Положительно, у здешнего мира с юмором дела обстояли неважно. Как и ворону, я показал зеркалу кулак, и этот жест отражение повторило с виртуозной стремительностью. Мне стало чуточку не по себе. Я поспешил выйти из ванной.

— Может, прогуляемся? — Ангелина бродила по комнатам, подбирая там и сям детали разбросанного туалета. — Заодно тебя переоденем. Ты у нас хоть и врач, а одет, прости меня, как-то не по сезону…

«Как-то не по сезону»… Я хмыкнул. Однако против прогулки возражать не стал. Мы и впрямь засиделись, застоялись и залежались.

— Прогулка — дело хорошее, но, видишь ли, определенные товарищи могут нам помешать.

— Ничего страшного, вызовем охрану, — буднично рассудила она.

Я прикусил язык. У девочки имелась собственная охрана? Это было интересно! Хотя, конечно, у нее же золотой папаша! При больших деньгах можно и впрямь обзавестись собственными карманными монстрами.

— Что ж, пойдем. — Я быстро натянул на себя свой мятый костюм, привычно взялся за ручку дипломата. Хотя зачем он мне? Пусть полежит здесь… Забросив в чрево чемоданчика раскиданные по полу рукописи, я задвинул его за мраморного цвета пианино. Не отказал себе и в удовольствии лишний раз подергать за ручки выдвижных ящичков стоящего рядом шкафа. Все здесь было на бесшумных колесиках и роликах, выезжало без скрипа и скрежета. Белье, бижутерия, какие-то женские упакованные в целлофан причиндалы и…

Меня словно током дернуло. С отвисшей челюстью я глядел на дно очередного ящичка и не находил в себе сил, чтобы задвинуть его обратно. Говорят, ужасы ужасны только ночью, днем все рассеивается, как дым. Но общепринятые правила снова дали трещину. Есть нечто подобное у наших компьютеров — программы-оболочки, что очеловечивают машинную суть, прикрывая черное поле привычными таблицами, окнами и мнемоническими картинками. Но если их убрать, экран уставится на вас черным непроглядным пятном. Но кто сказал, что наш световой, прикрытый голубизной неба день на деле не является такой же камуфляжной оболочкой? Надо только делать вид, что веришь. И не соваться в темные углы. А я сунулся — и увидел…

На дне ящичка, подложив руки под голову и разбросав в стороны ноги, лежал тот самый человечек, что уже не раз и не два встречался мне под покровом темноты. Лилипут ростом сантиметров в тридцать, вполне нормального телосложения, с щетиной на щеках и подбородке, обряженный все в ту же несусветную шинель. Жухлое лицо, нос ветерана-пропойцы, засаленные края рукавов. Если бы он спал или хотя бы изображал сон, я бы так не перепугался. Но человечек лежал с открытыми глазами! Более того — с явной ехидцей он внимательно следил за моими действиями!

Может, и не было в нем ничего страшного, но сам факт, что он оказался здесь, оказал на меня тягостное воздействие. Очень медленно, словно боясь потревожить лежащего, я задвинул ящичек на место. Кажется, губы мужичка в последний момент язвительно дрогнули, но я уже не смотрел на него. Отойдя от шкафа, нервно прошелся до стены и обратно. Теперь мне хотелось уйти из этой квартиры как можно скорее.

— Готов? — свежая и благоухающая, Ангелина появилась в дверях. Даже бессонная ночь пошла ей на пользу, — легкие тени под глазами делали девушку только привлекательнее. Я машинально взглянул на ее ноги, но той первой щемящей сладости не ощутил. Беда всех сытых состояний. Я не был сытым, но, видимо, в какой-то степени успел все же к ней привыкнуть.

— Кажется, ты говорила что-то об охране?

Ангелина продемонстрировала мне черный футляр, чем-то очень похожий на коробочку, что давали мне дюжие охранники.

— Тебе хочется, чтобы они наступали нам на пятки?

Я помотал головой.

— Ни в коем случае!

Она рассмеялась. Подойдя ближе, потрепала меня по волосам.

— Какой же ты смешной! Ничего… Если что, шепнем пару слов, и наши орлы прилетят в два счета.

Я не стал ее разубеждать и говорить, что на пару слов порой не находится нужных секунд. Рука моя мягко скользнула по ее бедру, и тотчас появилось ощущение, что я глажу прогревшуюся на солнце виолончель. Так или иначе, но одного прикосновения хватило, чтобы забыть о человечке в шкафу, об опасностях, карауливших нас на улице…

Глава 7 Гроза…

Лифтом мы не воспользовались намеренно. Точнее, Ангелина сделала к нему шаг, но я жестом указал на лестницу. Потому как лифт — это всего-навсего тесная клетушка, подвешенный на зыбком тросе гроб. Словом, ловушка — лучше не придумаешь! Как бы то ни было, но подобных мест нам следовало по возможности избегать. Как сказал некто древний и невезучий: «Мир — редкостная западня. Порой, чтобы выбраться из него, требуется потратить всю свою жизнь». Не слишком гладко, зато убедительно, ну, а западня в западне вряд ли могла показаться привлекательной.

Мне показалось, что этажом выше кто-то осторожно переступил с ноги на ногу. Я не подал виду, а Ангелина не заметила. «Хеклер-Кох» без того был у меня за поясом, — больше противопоставить уличным агрессорам мне было нечего. О кулаках же своих после одной из стычек в стольном граде Киеве я стал менее высокого мнения. Они могли пригодиться разве что в честной потасовке и при многочисленных джентльменских оговорках, вроде тех, что запрещают пускать в ход ноги, метать в глаза песок, применять кастеты, цепи и кирпичи. Увы, все эти правила годились для прошлых веков, нынешняя генерация жила по иным кодексам. Как говаривал мой любимый Лермонтов:

«Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно…»

— Что ты говоришь? — Ангелина обернулась.

— Да так, ничего…

— Вот, чудной! Стихи бурчишь, задумываешься о чем-то.

— Все пройдет, — пробормотал я, — как с белых яблонь дым.

— Красиво! — одобрила она. Подумав, добавила: — Если картины ты действительно любишь, то тебе у нас понравится. Честно, честно! У нас отличная картинная галерея! Вот посмотришь и скажешь: хуже, чем у вас или лучше, — Ангелина с многозначительностью кивнула на потолок, подразумевая, очевидно, мой инопланетный мир.

— Милая моя! Если у вас нет КВН, Пушкина и Лермонтова, каким, интересно, образом, вы способны перехлестнуть нас в живописи?

Я не хотел ее обижать, но она все равно обиделась. В агатовых глазах Анны проблеснул сердитый огонек, меж бровей пролегла тоненькая складка. Наверное, не следовало задевать чужого патриотизма, но что поделаешь — мне по-детски хотелось сравнивать. Ее мир и мой. А потому с дотошностью шимпанзе я рылся в шкуре здешней культуры, выискивая блох и тщательно скрываемые проплешины. Увы, они здесь имелись — и в преизрядном количестве, чем я и пользовался с дерзкой беззастенчивостью.

— Ладно… — она первой вышла на улицу, покрутила головой. — А ну, угадай, какая из этих таратаек моя? Сумеешь угадать, поедешь, а нет, пойдешь пешком.

Окинув взором колонну притулившихся у бровки обтекаемых металлических рыбин, я беспомощно пожал плечами.

— Эх, ты! Вот он, мой красавчик! «Дэка-Вульф»… — Аня ткнула пальцем в одну из сияющих «рыбин». — Кстати, как же мы его выведем? Вон нас как зажали со всех сторон…

На этот раз случившееся дошло до меня довольно быстро. Спортивного вида, с тонированными стеклами «красавчик» Анны оказался стиснутым с двух сторон соседями, отдаленно напоминающими японские «Хонды». А в следующую секунду напряженным слухом я уловил стук сбегающих вниз каблуков. От подъезда мы отошли всего на пару шагов, и услышать грохот чужих шагов было не столь уж сложно. Одновременно я углядел плывущий по улице микрофургон. Машина была как машина, но очень уж целенаправленно приближалась она к нам. Прищурившись, я с изумлением обнаружил, что способен пронизывать взглядом тонкие металлические переборки. Во всяком случае, поджавшихся в фургоне автоматчиков я разглядел совершенно отчетливо.

Внутренне охнув, я шагнул вперед. Начинался новый отсчет времени, и стремительно обняв Ангелину, я потянул ее в сторону от дороги.

— Охрану, голуба! Срочно вызывай всех, кто там у тебя есть!

— А что такое?…

— Вызывай, говорю! — одной рукой я незаметно нырнул под пиджак, крепко стиснул пистолетную рукоять, ощутив, как щелкнул взводимый механизм машинки. Вот и славно! Три звучных молнии мы тоже сумеем родить. А дальше — будь, что будет.

Однако первое, что я должен был сделать, это избавиться от Ангелины. Точнее сказать — следовало избавить ее от меня. На охрану девочки я особенно не рассчитывал. Ложка — она дорога к обеду, а после — бывает обычно поздно. Поэтому, не слушая бормотания Анны, я продолжал тянуть ее, крупно шагая вдоль бровки. Чертов фургон уже почти поравнялся с нами и, сбавив скорость, двигался теперь в том же направлении, что и мы. Оглянувшись, я узрел и выкатившихся из подъезда парней. Вот, кому следовало бы охранять мою подружку. Два шкафоподобных субъекта мигом гасили любые мысли о достойном сопротивлении.

— Доходим до угла и разбегаемся, — шепнул я. — Ты — налево, я — прямо.

Мое волнение передалось и ей. Едва поспевая за мной, Аня тоже стала часто оглядываться.

— Послушай, что им от тебя нужно?

— Лучше спроси, почему они еще не палят в нас…

Последнее обстоятельство, разумеется, больше радовало, чем беспокоило. Возможно, мои недруги опасались подранить Анну. Если папочка у нее действительно шишка, зачем им лишние неприятности?…

Из-за угла вынырнула еще несколько плечистых фигур. В первые секунды я даже не сообразил, сколько их там было. Но поразить им меня удалось. Прежде всего — количеством. Как в добром китайском фильме на героя-одиночку их выкатилось не менее десятка. И поздно было тормозить. Я выдернул из-за пояса пистолет, жахнул поверх голов.

— Дорогу, твари!..

Этой пули мне было не жаль. Одна-единственная, она ничего не решала. Напряженно улыбаясь, эти лбы чуть раздвинулись, образовав подобие коридора. Те, что бежали следом, перешли на чеканный шаг. Глупо было рассчитывать, что кого-то из них я всерьез напугал, и заторможенным движением я оттолкнул от себя Анну.

— Сейчас она уйдет, слышите? Она здесь ни при чем.

Один из этих ковбоев неторопливо кивнул и тем самым выдал свое старшинство. Я тотчас взял его на мушку.

— И без шуточек, маэстро!..

— Петр! — пальцы Ангелины с неожиданной силой стиснули мою кисть.

— Спокойно, голуба! — Я высвободился не самым вежливым образом, по-борцовски вывернув руку в сторону большого пальца Анны. Хватка ее тут же ослабла. — А теперь иди — и быстро!

Ангелина отшатнулась, а я шагнул ближе к ковбоям. И тут же все понеслось столь стремительно, что уследить за чем-либо стало уже невозможно. Взвизгнули тормоза, и из микрофургона высыпало еще трое или четверо орлов. Что-то протестующе выкрикнула Ангелина, и кто-то из них издевательски рассмеялся. А далее я понял, что мой пистолет эти богатыри самым нахальным образом игнорируют.

— Отдайте! — тот, что был старшим, протянул руку к моему «Хеклер-Коху», и мой палец самовольно ерзнул на спуске. А что мне было еще делать? Времени на рассуждения не оставалось. Пуля угодила мужчине в грудь, и он полетел на тротуар. Вторая пуля вонзилась в живот богатырю, ухватившему меня за руку. Повторяя путь атамана, он вонзился спиной в стену и сполз на корточки. Но не для того, чтобы умереть. Уже в следующую секунду я с изумлением разглядел на его лице насмешливую улыбку. Да и с атаманом, похоже, все обстояло как нельзя лучше. Потирая грудь, он уже поднимался с земли. Было ясно, что эти хитрецы вырядились в бронежилеты!

Одним махом, как в той истории, когда, спасаясь от белого медведя, полярный летчик запрыгнул на крыло самолета, я взмыл на крышу ближайшего автомобиля.

— Дорогу! Всех покрошу! И жилеты не спасут!..

В какой-то степени я их все-таки напугал. Они продолжали преследование, но с ускорением, несколько уступающим моему собственному. Ангелина же продолжала кричать, тщетно пытаясь вырваться из лап схвативших ее пассажиров микрофургона. Это заставило меня повернуть обратно. Великолепным тройным прыжком, сигая по крышам автомобилей, я переместился к этим ребяткам в тыл и футбольным крюком засветил ближайшему агрессору по затылку. Результат получился более действенным, нежели от моих пуль. Еще секунда, и ногами вперед я бросился вниз, повалив второго противника. Начало было положено неплохое, и, ободренный первым успехом, я ударил «Хеклер-Кохом» по протянувшейся ко мне волосатой ручище. Детина взвыл, обхватив запястье. Пистолет — штука тяжелая и увечил не хуже кастета. Однако теперь я находился в полном окружении врагов. Кроме того, до них наконец-то дошло, что с патронами у меня незадача.

Теперь они задвигались резвее, тем более, что четверых из них я успел крепко обидеть. В ребятах пробудилась злость, и, судя по всему, наступил их черед выравнивать счет. Анну вырвали из моих рук, и одновременно чужая ступня тяжеловесно отбросила меня назад. Причем в полете я вновь повалил одного из них.

— Да успокойтесь вы, черт побери!..

Но успокаиваться я не собирался. Неведомые силы бродили по телу, заставляя мышцы возбужденно подрагивать. Наверное, сейчас я был силен, как никогда. Состояние аффекта — это вам не воробьиные фекалии! В подобном состоянии поднимаются в атаки и перекрывают грудью амбразуры, вырывают с мясом кованые решетки и душат львов. Так что сладить со мной было не просто. Привстав на четвереньки, я достал подбегающего молодца в пах, еще одного свирепо подсек ногой. Очередной богатырь попытался меня пнуть, однако я подцепил его за пятку и подбросил вверх, словно куклу. В каком-то смысле я ощущал себя тигром, угодившим в окружение макак, но и макаки, когда их много, способны на боевые подвиги. Еще несколько секунд, и меня подхватили под мышки, стиснув, вздернули вверх. На пару секунд я и впрямь вознесся в высоту, с высоты крытых шифером крыш окинул взором поле битвы. Расклад сил был явно не в мою пользу, а потому, спешно вернувшись в тело, я что есть мочи замолотил своим пистолетиком, норовя попасть по чьей-нибудь черепушке, и, кажется, попал. Хватка вновь ослабла, в очередной раз я вырвался на оперативный простор. Впрочем, простор оказался довольно условным. С непостижимой быстротой вокруг мелькали мускулистые ручищи, рифленые подошвы и раскрасневшиеся физиономии. Нисколько не сомневаюсь в том, что это были настоящие бойцы, мастера каких-нибудь пестро-пегих поясов, но они взъярились, а ярость плохой помощник — особенно в такой толчее. Во всяком случае, только небывалой скученностью я мог объяснить их многочисленные промахи. В меня метили и били, но никак не могли повалить наземь. Я вертелся, как юла, лягаясь ногами, и точно дубиной молотил направо и налево своим «Хеклер-Кохом». Пожалуй. Еще следовало разобраться, кому из нас больше досталось. Думаю, по количеству очков счет был явно за мной. А будь у меня в руках простенькая сабля или шпага, взять меня было бы и вовсе невозможною.

С первого момента потасовки прошло совсем немного — может быть, минута или две, но глаза мои успели устать от мельтешения чужих лиц. Все больше начинали каменеть и мышцы. Я так и не понял — упал ли я от усталости или меня попросту «уронили», но так или иначе роковая секунда пробила, и очень скоро я обнаружил, что четверо этих гавриков довольно шустро волокут меня к микроавтобусу. Остальные в это время бились у стены дома. Вероятно, хваленая охрана Ангелины Михайловны все-таки подоспела к месту событий. Хлопнуло два или три выстрела, и уже возле фургона, малость придя в себя, я снова взбрыкнул, каблуком выбив тонированное стекло и укусив за руку одного из похитителей. Но разгуляться на этот раз мне не дали — врезали чем-то тяжелым по затылку и, швырнув на резиновый коврик машины, притиснули сверху чьей-то здоровенной задницей. Громко хлопнули дверцы и, обдирая бока стоящих вблизи автомобилей, мы ринулись вперед. На мгновение фургон подбросило вверх и снова уронило. Впечатление было такое, словно мы переехали через бревно. Впрочем, возможно, это было человеческое тело. Подумав об Анне, я похолодел. Снова попытался привстать, но только напросился на очередной удар по затылку.

— Может, прыснуть ему из баллона? Чтобы не дергался?

— Шеф запретил…

— Вот, зараза! Руку мне прокусил… А вдруг он бешеный?

— Может, и бешеный. Вон как отмахивался! Я-то думал, соплей перешибем…

— Вот и перешибли. Лом об колено… Знать бы, куда он баул подевал. Ну-ка, проверь, что там у него в карманах?…

Меня грубо обыскали, попутно спеленали по рукам и ногам. Микрофургон продолжал шпарить по улице, и словно куль с картошкой я подпрыгивал на вибрирующем полу. Вволю отругавшись, охранники мои скоро замолчали, помалкивал до поры до времени и я.

Интересно, о чем бы говорили новорожденные младенцы своим матерям, имей они такую возможность? Наверное, о том, что покидать свой первый уютный мир им отчаянно не хотелось. Их можно было бы понять, — самая пугающая из всех возможных перемен — это перемена мира. В моем случае это происходило уже в третий раз…

Глава 8 Кусочек жизни по Монте Кристо…

Мысли подобны свободолюбивым всадникам — когда посетят, а когда и оставят. Потому и придумали самые хитрые из людей поток сознания. Хаос, путаницу, спонтанность — все упекли в один мудреный пирог. И даже вывели слоган, что именно в темницах думается лучше всего. Потому что ничего вокруг, — только тишина, голые стены, клопы и

Поток…

Сознания…

Кое-кто верит в теорию потоков, но по мне так все это первостатейная чушь! Чушь, помноженная на чудовищное самомнение. Словно сознание и впрямь может куда-то течь! А если оно исключительно статично? Если куда-то там течь оно не желает в принципе? Даже у меня с моей раздвоенностью мое «я» надолго меня не покидает. Разве что по ночам, но это уже совсем иная история…

Словом, ничего определенного я не обдумывал, просто лежал себе в неведомом узилище, прислушивался к бессмыслице, именуемой потоком сознания, и откровенно скучал. Перетянутые проволокой руки начинали затекать, ничуть не легче приходилось и ногам. Ныли ушибленные ребра справа, и побаливала ушибленная челюсть слева, на мир же приходилось взирать одним-единственным глазом. Второй перекрывала какая-то мешковина. Не доверяя проволоке, мои тюремщики натянули на меня холщевый мешок и где-то у ног крепко его стянули. Не очень приятно, но как говорится — бывает и хуже. Эти хлопчики запросто могли меня изувечить, поломать кости, пробить голову, а то и убить. Но, видимо, этим архаровцам была поставлена иная задача, и своих полномочий они не превысили. Что, кстати, не слишком стыковалось с предыдущими покушениями. Тогда, насколько я помню, в меня садили, не жалея патронов. Как говорится, без малейших угрызений совести. А тут даже попинать, как следует, не удосужились. Привезли, выгрузили и бросили, словно куль с мукой.

Так или иначе, но я по-прежнему находился в положении путника, застывшего у подножия Эвереста, на глаз пытающегося определить, сколько же в этой махине метров и дециметров. А посему, в полной мере убедившись в надежности пут, я мало-помалу успокоился. Выбрав положение тела наименее болезненное, прикрыл глаза. Следовало серьезно обмозговать ситуацию, и в который раз я вынужден был констатировать, что мыслить направленно человеку не очень-то удается. Эмоции — да! Эмоции наличествовали в пугающем изобилии, а вот мысли шагали сами по себе и отнюдь не в ногу. Толпа цыган, возвращающихся с базара…

Не к месту вспомнился пластмассовый солдатик, вытянутый из кармана детсадовского приятеля — моя первая в жизни кража и, увы, не последняя. Клептомания не стала моим хобби, но в греховный этот сосуд я еще не раз и не два погружал свои блудливые ручонки. Пачка чая из магазина, персики из сада сухумского князя, пяток арбузов с чужой бахчи и так далее, и тому подобное. Неизвестно, во что бы это, в конце концов, вылилось, но на каком-то этапе я сумел все-таки остановиться, совместными усилиями логики, воли и совести задушив в себе начинающего вора. А рассуждал я крайне просто: азартных занятий в мире неисчислимое множество, и на бриллиантово-звездном этом фоне воровство превращалось в подобие пыльного метеора. Выбор было не так уж сложно сделать, но украденный солдатик мне все-таки запомнился, как запомнилось и то смутно-сладковатое ощущение, навеянное моим первым ПРЕступлением.

А еще был парнишка, случайно толкнувший меня на дискотеке. Казалось бы — пустяк, но, рассмотрев, что толкнувший из чужих, я без промедления ударил правой, послав бедолагу на пол. Вечер парнишке я, безусловно, испортил, тем более, что стычка произошла на глазах его подруг. А каково это оказаться в роли побежденного при свидетелях, я в полной мере познал на себе. Познал, правда, значительно позже. И к тем ночным барбосам, что в восемь кулаков пригвоздили меня к стене, ощутил в последствии даже что-то вроде благодарности. За жестокий урок и крепкую занозу в памяти…

Снова засвербело в носу, и, кое-как нагнув голову, я потерся о плечо. Неловким движением содрал свежую коросту, и по щеке тотчас потекло теплое. Как ни крути, а лежать в пыльном мешке становилось все более мерзко.

Попытавшись избавиться от мрачноваго течения мыслей, я представил себе лицо Ангелины. Вернее, попробовал представить, и не смог. Как говорится, потерпел полное фиаско. Вместо лица воображение нарисовало бронзовые колени, по-спортивному плоский живот, курчавый треугольничек и обворожительную запятую пупка. Больше я не мог вспомнить ровным счетом ничего. Увы, перед самим собой я был искренен, и стыд мой также был искренний. Все, что осталось от человека, с которым я провел чуть ли не двое суток, поднималось ровно до пояса. Я не помнил ее рук, не мог сказать, какие у нее пальцы, а вместо лица рисовал себе нечто расплывчатое и смуглое, помеченное двоеточием глаз и плещущим изнутри удивлением. Вероятно, ей было чему удивляться. Как выяснилось, я был у нее вторым, но и первым был тоже я!..

И снова караваном потекли воспоминания. Моя долгая и тягостная первая любовь, потом вторая и третья, а далее пауза в добрый десяток лет, сотканная из встреч столь же случайных, сколь и нелепых. Они получались сами собой — безо всякого смысла. Возможно, получись у меня сократить количество встреч втрое и вчетверо, я чувствовал бы себя значительно лучше. Хотя большинство людей рассуждало с точностью до наоборот. Количество предпочиталось качеству, и новыми пассиями хвастались, как новыми куртками, кроссовками или мотоциклами. И было совершенно неясно, что же, в сущности, мы пытаемся друг другу доказать. Во всяком случае, можно было не сомневаться, что появись такая возможность, каждый из нас мог бы легко осеменить треть нынешнего Екатеринбурга. А, хорошенько постаравшись, и половину. Однако гордиться тут было особенно нечем. Если разобраться, культ всесильного фаллоса всегда произрастал на человеческих комплексах. Двадцатый же век к комплексам добавил богатую порноиндустрию.

У Наполеона было шестнадцать любовниц, и об этом, закатывая глаза, шептались в парижских салонах, по этому поводу с удовольствием хихикали на светских раутах. А теперь ткни пальцем в любого мужичка, и запросто окажется, что полководец всех времен и народов давным-давно оставлен за бортом.

Впрочем, помимо Наполеона был еще Александр Македонский, который, как известно, слыл в любовных делах знатным стахановцем. То есть любимых женщин у греческого полководца было не столь уж и много, зато случайных подруг насчитывалось, как листьев в лесу. Один захваченный у Дария гарем чего стоил! Триста шестьдесят четыре молодых женщины! Если приплюсовать к ним гетеру Таис, вдовушку Мемнона Родосского — Барсину и малолетнюю Роксану, дочь царя Оксиатра, то как раз выходило по свеженькой дамочке на ночь. Чепуха, конечно, если припомнить подвиг Геракла, за одну-единственную неделю лишившего девственности пятьдесят дочек Тестия, но ведь имели место и кратковременные увлечения! Был дружок Гефестион, была царица амазонок Фалестрис и так далее, и тому подобное… Но все равно! Было и сплыло! О битвах Македонского мы читаем и поныне, а о женщинах поминаем исключительно мельком и вскользь. Вероятно, по той простой причине, что цене пролитой спермы никогда не сравниться с ценой пролитой крови. Единственным следствием любвеобилия древнего полководца стало то, что в потомки Великого Искандера теперь запросто может записаться всякий живущий на территориях Ближнего Востока, ибо шустрый македонянин и впрямь был шустр, пройдя Сирию, Египет, Иорданию, Узбекистан и Пакистан…

В ногах что-то зашуршало, и, забыв о Македонском, я настороженно прислушался. Даже затаил дыхание. Сначала я подумал, что это мышь, но тут же понял, что ошибся. Между тем, это «нечто» коснулось мешка и вновь отодвинулось в сторону. Мне почудилось чье-то сопение. Наверное, следовало шикнуть или взбрыкнуть ногами, но меня удержало любопытство. А в следующую секунду я похолодел. Невидимое существо описало небольшую дугу, оказавшись возле моей головы. Впрочем, напугала меня не его близость, — напугал тот способ, которым оно перемещалось. Это было не мельтешение лап, не цоканье коготков, это были шаги! Но появление человека я наверняка сумел бы распознать, — это был кто-то удивительно легкий, ступающий по дощатому полу без малейшего скрипа. И только когда шажочки вновь проследовали в направлении горловины мешка, я с внутренним содроганием сообразил, КТО это мог быть.

Пока болезнь не идентифицирована, а листок с диагнозом не продемонстрирован воочию, можно уверять себя в чем угодно. Миф остается мифом, а сон остается сном. Но стоит дневному свету подтвердить его материальность, и бред автоматически переходит в разряд вещественных заболеваний. Увы, теперь это, кажется, случилось. Крохотный человечек, которого я наблюдал в шкафу, в парке и театре, снова оказался рядом. Более того — он не просто присутствовал, — он предпринимал довольно активные попытки к моему освобождению.

Осмыслив это, я не без некоторого трепета поджал ноги, помогая лилипуту справиться с узлом. Я не видел, как ему это удалось, но, в конце концов, освобождение состоялось. Края мешка сами собой опали, и басовитый голосок не особенно дружелюбно предложил:

— Чего разлегся-то? Вылазь!..

Я не без труда подчинился. Вылезать задом наперед, да еще со связанными ногами и руками было чертовски непросто, однако сейчас я об этом не думал. Ворочаясь и егозя на полу, я с первобытным ужасом предвосхищал момент, когда лицом к лицу столкнусь со своим новоиспеченным спасителем.

Наверное, он продолжал помогать мне, стягивая холстину проклятого мешка, и потому увидел я его не сразу. Человечек находился у меня за спиной. Следовало обернуться, но я не мог заставить себя это сделать. И тогда ОН снова пришел мне на выручку.

— Не дрожи, браток. Если подумать, тебе не меня надо бояться, а тех, кто скоро сюда заявится.

Я неловко развернулся. Да, это был снова он — носатый мужчина в мятой шинелишке, ростом чуть выше астеничных куколок «Барби» и чуть пониже среднего деревенского табурета. Впрочем, сейчас он сидел и оттого казался еще более крохотным.

— Ну? — в голосе его сквозила насмешка. — Будем спасаться или беседовать дальше?

— Если можно, я хотел бы сначала узнать…

— Не трудись! — он остановил меня досадливым жестом. — Все поначалу хотят одного и того же. Только давай, браток, вопрос «как» сразу отметем в сторону. Как политически незрелый и философски безграмотный. — Карлик стянул с ноги туфлю, постучал каблуком по полу вытряхивая мусор. Носки у него были полосатые, с откровенными дырками, да и во всей внешности мужичка преобладала явная неухоженность. Его, впрочем, это ничуть не смущало.

— Не люблю я, Петя-Петушок, эти вопросы! Откуда берутся тополя с их омерзительным пухом, почему мячи накачивают воздухом, а земной шар лишь на треть покрыт сушей?… Да нипочему! — он с кряхтением натянул туфлю на ногу, поправил брючину. — Если я назову тебе точную дату кончины вселенной, будет тебе от этого легче?… Вот и нечего сотрясать воздух. Все, Петюня, давным-давно придумано без нас. А твоей головушке сейчас другим озаботиться нужно.

— Чем же это? — выдавил я из себя.

— Разумеется, проблемой свободы. Или ты собираешься сидеть здесь и дальше?

Я нерешительно покачал головой.

— Тогда подставляй руки. Будем развязываться. Кстати, можешь называть меня Осипом. Если спросишь почему Осипом, а не Остапом, дам в лоб и оставлю тут навсегда… — мужичок добродушно фыркнул. — Хотя могу и ответить. Мамка так назвала. Лет тридцать тому назад. А может, и папка.

— Ты хочешь сказать, что тебе тридцать лет?

— Я хочу сказать, браток, что я ничуть не младше тебя. По-моему, этого вполне достаточно, чтобы ты меня слушал. Так что давай сюда свои грабли. Так и быть, освобожу тебя от оков.

Спорить с ним я не стал и с покорностью протянул Осипу руки.

Глава 9 Бегство в никуда…

— Конечно, можно ворошить себя, как муравейник, только на кой это нужно? Или надеешься выкопать пару лакомых желудей? Нет, Петруша, один хрен, ничего не выкопаешь. Так что сиди спокойно и не возбухай.

— Но должен же я как-то разобраться во всем этом бардаке!..

— Во-первых, это не бардак, а самая обычная жизнь. Чуточку отличная от той, к которой ты привык, только и всего. А во-вторых, кто тебе сказал, что ты должен в чем-то там разбираться? Почему люди вообще надеются в чем-то разобраться? — крохотный мужичок шумно фыркнул, отчего из носа его вылетела пара сопливых капель. Нимало ни смутившись, он обтер нос рукавом шинели и проникновенно произнес: — Я тебе так, Петро, скажу: меньше бы разбирались — дольше бы жили!

— Значит, мириться с собственным невежеством?

— А ты как думал! Невежество, брат, вечно! Так что принимай мир, как данность, и не суетись.

— Но мне же нужен ответ…

— Знаю! Ответ на тысячу и один вопрос! Конкретный, в максимально доступной форме. Да еще чтобы на бумажке печать гербовая имелась. Мол, не сомневайся, родной, это твоя будущая жена, это теща, а это город, в который ты сослан на вечное поселение. — Осип в сердцах сплюнул. — Трусы вы, Петюнь! Купчишки глобализированные! Все выгадываете да выторговываете, боитесь продешевить. А жизнь таких не любит и, в конце концов, обязательно наказывает.

— Уже, — пробормотал я.

— Что — уже?

— Уже наказала.

Осип глянул на меня задумчиво, не враз пожал остренькими плечиками — сначала правым, потом левым.

— Может, и так… Только давай-ка, браток, выдвигаться отсюда.

Я тяжеловато поднял с пола мешок, в котором недавно еще лежал сам, принялся набивать его рулонами обоев.

— Ты бы шустрее двигал батонами, Петр. Неровен час, придут твои недруги и снова оприходуют по полной программе.

— Скажи хоть, кто они такие?

— А я почем знаю? Мне это и знать не положено. Я ж не вы… Дадут чаю — выпью. Не дадут, полежу и подожду.

Я сунул в мешок еще один рулон и решил, что хватит.

— Детская какая-то хитрость…

— Лучше детская, чем никакой. Главное, завяжи покрепче. Все равно развязать попытаются. Вот и пусть повозятся, — Осип энергично потер ладони. — Эх, гранатку бы под него! Да без колечка.

— Ага! Или мину противопехотную…

— Дурень ты, Петя! Лучше скажи, куда дипломат дел? Они ведь теперь и за ним станут охотиться.

— Это еще почему?

— По кочану.

— Да нет в нем ничего особенного! Аптечка, тесты кое-какие и все.

— Так уж и все?

— Ну, еще повестушка одна…

— Это для тебя повестушка, а для них — секретная документация. И Анечке твоей из-за нее наверняка достанется по первое число…

Я открыл было рот, но вовремя спохватился. На все мои «почему» Осип выдавал такие заковыристые ответы, что лучше было не спрашивать вовсе. Он и свое существование объяснил так, что извилины у меня тотчас свело в один спутанный узел.

— Есть у людей Тень, — сказал он, — а есть Отсвет.

— Ну?

— Что, ну? Вот я твой Отсвет и есть.

— А Тень где?

— Не знаю. Думаю, и тебе это знать ни к чему. Или забыл уже про феномен Брюса Ли?

— Какой еще феномен?

— Вот, екалэмэнэ! Эрудит хренов!..

— Да объясни ты толком!

— А что тут объяснять? Брюс Ли тоже был метр с кепкой, но силу демонстрировал воистину дьявольскую. Многие поныне полагают, что великий Брюс выучился использовать энергию своей скрытого естества. Так сказать, Инь и Ян в одном флаконе. Кстати, Юнг тоже знал об означенной субстанции, но именовал ее не дьявольской сутью, а именно Тенью…

Разумеется, подобное объяснение меня только раззадорило. Я продолжил расспросы, и поначалу Осип даже принялся что-то вычерчивать пальцем на полу, поясняя свои графики мудреными оборотами, но вскоре плюнул и велел мне не забивать голову ерундой. Так или иначе, но пора было смываться и, вняв совету своего маленького друга, я принялся загружать мешок всем, чем придется. «Отвлекающий маневр, — пояснил Осип, — они увидят мешок и впадут в заблуждение». Не знаю, кого и как способно было отвлечь мое бывшее узилище, но с поставленной задачей я справился. Туго набитый обоями мешок остался покоиться на том самом месте, где еще совсем недавно лежал я. Мы же, крадучись обошли наше узилище и скоро выяснили, что это приличных размеров ангар с металлическими стенками и шиферной крышей. Площадь ангара, судя по всему, использовали как склад. Тут и там возвышались штабеля самой разнообразной утвари — упакованная сантехника, проволочные тележки, прессованные кубы из стекловаты, рулоны с обоями, краска и прочая чепуха.

— У ворот, наверняка, часовой, — шепнул я. — А стенку без инструмента не прорезать.

Осип, который успел взобраться на один из штабелей, со значением указал пальцем вверх. Я послушно поднял голову. Крашенные двутавровые балки крепили каркас по верхнему ярусу, а далее начиналась крыша.

— Сообразил? — Осип указал в сторону огромных катков с кабелем. — Отматываешь кусок и забрасываешь на одну из балок. Берешь меня на плечо — и вверх. С шифером, надеюсь, справишься?

Следовало признать, что этот малорослый деятель соображал неплохо. Если тянуться со штабеля, до балок и впрямь было не так уж высоко — метра четыре, не больше. Допрыгнуть — не допрыгнешь, но с кабельным канатом имелся шанс…

Я подскочил к катку, стремительно отмотал пару витков. Канатик оказался не из легких, а главное, я понял, что мне его абсолютно нечем перерезать. Нож, штопор, кипятильничек — все осталось в дипломате.

Должно быть, по моему озабоченному лицу Осип догадался о вставшей передо мной проблеме, потому что немедленно замахал руками.

— Не надо ничего рубить и резать! Тут его метров пятьсот, неужели не хватит?

Возможно, порождать оригинальные идеи я не мастак, но уж оценить и подхватить готовое — с этим у меня никогда проблем не было.

Пройдясь вдоль гигантских барабанов, я выбрал кабель потоньше и сноровисто принялся за дело. По счастью, нас никто не тревожил, и, отмотав достаточно длинный кусок, я вскарабкался на штабель из ящиков и с восьмой или десятой попытки перебросил конец кабеля через балку. Все это время Осип предусмотрительно держался в стороне. В этом полусумраке я мог запросто наступить на него или зацепить кабелем. Когда же дорога наверх была открыта, он подбежал ближе и шустро вскарабкался мне на плечи.

— Держись крепче, — предупредил я его, — я еще тот альпинист. Могу и шмякнуться.

— Не шмякнешься, — проворчал он.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, я чувствую!..

Пришлось снова прикусить язык. Примерившись, я взялся за резиновые шланги. Плечо и ушибленные ребра продолжали ныть, но, в общем и целом, я был вполне функционален. Как машина с помятым капотом, как дом с выбитыми окнами.

— Давай! — оседлавший меня карлик понукнул меня ногами. Пыхтя и старательно обхватывая натянувшиеся струны кабеля, я медленно полез вверх. Карабкаться сразу по двум шлангам — не самое простое занятие, но и высота здесь была не ахти какая. Спустя полминуты я уже сидел на металлической балке и, свесив ноги вниз, прикидывал вправо или влево мне ближе шагать до крыши.

— Сначала скинь шланг! — перебил течение моих мыслей Осип. — И отбрось его подальше. Чтобы сразу не догадались.

Кабель полетел вниз, звучно хлестнул петлями об пол. На мгновение я сжался, ожидая, что лязгнет замок и ворвутся охранники, но ничего подобного не произошло.

Осторожно выпрямившись и балансируя руками, я добрел до шиферного ската и подобно атланту подпер его руками, испытывая на прочность. Ребристые плиты оказались довольно больших размеров, а между собой крепились обычными болтами.

— Ногой, — посоветовал Осип.

Я в сомнении еще раз огладил шероховатую волну преграды и от души врезал ногой. Шифер обиженно треснул, и следующим ударом мне удалось вышибить кусок в добрую столовую миску.

— Умеешь, когда прижмет! — сдержанно похвалил Осип. — Каратист хренов!..

Я лишний раз подивился складывающимся между нами отношениям. Этот лилипут с внешностью гастрономного попрошайки сразу взял покровительственный тон и явно собирался помыкать мною и впредь. До поры до времени я не возражал, тем более, что советы он в большинстве случаев давал дельные. Но в дальнейшем подобное панибратство следовало, конечно, пресечь…

Примерившись, я снова ударил ногой, вдвое расширив отверстие. Конечно, мы здорово рисковали. Куски шифера, несомненно, падали с той стороны на землю, но выбора у нас не было, и, пробив отверстие достаточно широкое, я сунулся в него головой. Ветер и солнце омыли мое лицо, заставив прищуриться. Не стоило и говорить, что воздух свободы был одуряюще сладок. Соблюдая осторожность, мы выбрались на крышу ангара.

— Ого!.. Как же мы спустимся? — на этот раз озабоченность проявил Осип. — Кажись, с тем кабелем мы поторопились.

— Ты намекаешь на то, что мне нужно вернуться, спуститься вниз и, отмотав добавочное количество витков, протянуть этот шланг сюда?

— Не ломать же себе ноги?

— Ну, уж дудки! — я ссадил Осипа на крышу и на четвереньках полез к гребню ангара. По счастью, крыша была достаточно плоской, и я не очень опасался соскользнуть вниз. Кроме того, это же качество крыши защищало нас от посторонних взоров. Судя по всему, ангар располагался в промзоне. Во всяком случае, всюду, куда я ни смотрел, громоздились все те же штабеля стройматериалов, барабаны с кабелем, кирпичные кладки и металлический лом. Метрах в ста от ангара возвышался строительный кран, чуть дальше красовался частокол лениво дымящих труб. И конечно, все это пестрое хозяйство окаймляла череда заборов — с проволокой и фонарями, решетчатых, алюминиевых и откровенно бетонных.

Немного переместившись по гребню крыши, я разглядел знакомый мне микроавтобус. Рядом стояли люди — человек семь или восемь, чуть дальше у жилых вагончиков тоже сгрудилась толпа. Мне показалось, что двое или трое держат в руках винтовки. А еще я рассмотрел странную конструкцию, похожую на армейскую вышку. Вышка, увы, не пустовала, и, поняв это, я немедленно поспешил распластаться. Впрочем, человек, находившийся на вышке, без труда мог бы меня увидеть, потрудись он хотя бы на миг обернуться. Но, по счастью, он продолжал обозревать прилегавшие к промзоне окрестности, ничуть не интересуясь жизнью вверенной ему территории. Возможно, там, на вышке, у него стояло кресло, возможно, он даже читал книгу или дремал, но рисковать все равно не стоило. Пятясь, как рак и цепляясь брючинами за торчащие тут и там шляпки болтов, я сполз чуть ниже.

— Ну? Что высмотрел? — громко прошипел Осип. Он тоже для чего-то пригибался, что при его ростике выглядело совершенно карикатурно. Помнится, таким же образом проходил под веревочкой знаменитый Карандаш. Этой репризой маленький клоун неизменно срывал бурные аплодисменты. Я же своему попутчику хлопать не стал. Сложив указательный и большой палец в колечко, показал, что все нормально. Хотя нормальным наше положение назвать было трудно.

— Что делать-то будем? — снова зашипел Осип. — Прыгать, что ли?

Я невольно скосил глаза вниз. Ни десантником, ни высотным акробатом я не был, и эти семь-восемь метров пустоты меня отнюдь не воодушевляли.

— Ну? Чего молчишь-то! Делать, говорю, что будем?

Этот торопыга начинал действовать мне на нервы.

— Загорать будем! — огрызнулся я.

— Как это?

— А так, разденемся до трусов и будем себе полеживать, как мирные дехкане. Может, перед смертью чуток побронзовеем.

Пропустив мою шутку мимо ушей, Осип встал в боевую стойку.

— Шелестят! — сообщил он. — Деревья шелестят, слышишь?

— Кабель я не потяну, — угрюмо отозвался я.

— И не надо, — Осип продолжал принюхиваться. — Вон тополя, видишь? С того краю?

— Ну?

— Что «ну»? Ты умеешь лазить по деревьям?

Я мысленно чертыхнулся. Осип опять оказался сообразительнее меня. Все также на четвереньках я ринулся к кромке крыши.

— Не сверзься! — сердито прошипел мне вслед Осип.

Я не отозвался. Это чертов гном-гуигнгнм опять оказался прав. Не сопли мне надо было распускать, а внимательно изучить все близстоящие деревья. Порой и в промзонах их оставляют для выработки кислорода. Народ нынче грамотный — озоновые дыры, углекислоту и прочую пакость — не очень любит…

Я продолжал двигаться вдоль самого края. Деревья росли здесь абы как, и расстояние до них было, конечно же, приличным, но я возлагал надежду на ветки. Тополь, что стоял у дальнего конца ангара, понравился мне больше других. До ствола, мне было, понятно, не дотянуться, но пара веток под пологим углом почти дотягивалась до шиферной крыши. Это был шанс, и я энергично замахал руками Осипу. Ему-то здесь было сползти проще простого. Все равно как дворовому коту.

Он все сообразил верно, и, не сговариваясь, мы проделали нехитрый трюк с его пересадкой на чуть покачнувшуюся ветку. Там он сбросил с себя сковывающую движения шинелишку и, перехватывая ветки руками, живо добрался до ствола. Пластичности Александра Годунова ему явно не доставало, но с задачей он справился вполне успешно. Еще немного, и с выбившейся из штанов рубахой, с галстуком, оплетшим шею, он наконец-то спрыгнул на грешную землю. Подобрав свою шинелишку, тут же задрал голову.

— Ну?… Подстелить, что ли, соломки?

Я рукой изобразил, чтобы он убирался куда подальше. Секунды продолжали звонко отщелкивать в мозгу, медлить становилось все более опасно. В ангар могли заглянуть в любой момент, а уж тогда бежать будет поздно. Прокручивая в голове вариант за вариантом, я примеривался к дереву и мысленно прикидывал, в каком месте и на каком суку я оставлю клок своей кожи. Как известно, мускулистый Сильвестр в своей «Первой Крови» сигал на ель со скалы и остался жив. Злые языки, правда, шептали, что снимали этот прыжок в четыре кадра, три из которых добросовестно заполнил собой нанятый смертник-каскадер. А посему прыгать я не спешил, тем более, что тополь — не ель и по хрупкости веток твердо удерживает призовое место.

Черт его знает, сколько бы я еще просидел на краю крыши, но событиям суждено было меня поторопить. Со стороны вышки неожиданно долетел взволнованный голос, а чуть позже хлопнул заполошный выстрел. Старт был дан, и, толкнувшись, я пролетел метра два или три, ногами опустившись на желанную ветку. Разумеется, она хрустнула. Но весна — это сок, это гибкость, и ветка лопнула, не обломившись полностью. Вцепившись в нее, как клещ, я вместе с ней хряпнулся о ствол, закачался подобием маятника. Понятно, что долго так продолжаться не могло. Еще немного, и над моей головой сочно хрупнуло, а дальше, ломая все на своем пути, я вполне самостоятельно продолжил путешествие к земле. Во всяком случае, даже падая, я не разжал пальцев, и только на земле отцепиться от ветки мне помог подбежавший Осип.

— Ну? Что там творится на белом свете? — пробормотал я.

— Не знаю, стреляют чего-то…

А со стороны входа в ангар и впрямь доносились частые выстрелы. Конечно, было бы любопытно поглядеть, кто и в кого лупцует, но наша собственная судьба занимала нас неизмеримо больше. Осип спасал меня, потому что спасал себя. Тень, как успел он объяснить, сохраняется и при трупе, другое дело — Отсвет. Я нужен был ему живым и только живым. Разумеется, против такой постановки вопроса я ничуть не возражал.

Под ногами фонтанчиком плеснула каменная крошка. Это стреляли уже в нас. Я дернулся в сторону, а Осип еще крепче вцепился в мою шею. Подобно цирковой обезьянке, он продолжал сидеть у меня на плече.

Мы надеялись добраться до забора, раньше чем обнаружат наше исчезновение, но вышло несколько иначе. Осип свирепо дернул меня за ухо, и, углядев людей в камуфляже, я юркнул за пирамиду из бетонных плит. Именно в эти секунды бойцы особыми ножницами перекусывали колючую проволоку, один за другим перемахивая через забор. Это походило уже на какую-то воинскую операцию, а в руках бойцов я рассмотрел самые настоящие автоматы. Не наши родные «Калашниковы», а что-то приближенное к стареньким «Хуго Шмайссерам».

А еще через мгновение навстречу бойцам в камуфляже выкатил грузовик с вооруженными хлопчиками. И те, и другие были в бронежилетах, а потому, едва завидев друг друга, отважно устремились в атаку. Грохот поднялся такой, что впору было затыкать уши. Это в кино автоматики трещат наподобие кузнечиков, — в реалиях нормальное ухо подобных звуков не выдерживает. Оттого и страдают частенько военные глухотой.

В общем, радоваться нам не приходилось, посвист свинца над головой слышался весьма явственно. Пару раз я уловил, как с сочным похрустыванием автоматные пули клюют бетонную плиту. Следовало признать, что звук этот действовал довольно угнетающе.

По счастью помимо тополей на окруженной забором территории росла масса иной неучтенной зелени. В частности внимание наше привлекли заросли молодой, но уже довольно рослой крапивы. Туда мы, не сговариваясь, и нырнули. В самом деле, что такое — укус стрекательной клетки в сравнении с укусами пчелок, что вились над нашими головами? Жалкий пустячок!..

Мы лежали, как затаившиеся мышата, а вокруг продолжали метаться крики и грохотать выстрелы. Дела разгорались нешуточные, и пару раз на отдалении рванули самые настоящие взрывы.

— О, черт! — Осип чуть приподнялся. Я осторожно повернул голову. Мужичков в камуфляже все более уверенно теснили к забору. На наших глазах двое из них неловко упали, ткнувшись лицами в землю. Впрочем, чертыхался Осип вовсе не по этому поводу. По бетонным плитам ограждения пробежала огромная трещина, и именно на эту трещину он указывал сейчас пальцем. В паузе между громом очередей я услышал глухой удар. Нечто грузное выгнуло бетонные звенья и очередным таранным наскоком раскололо их в куски. Еще один мощный толчок, и в клубах пыли на территорию промзоны выкатило бронированное страшилище. Бешено вращались гусеницы, пулеметные стволы угрожающе блеснули на солнце. И тотчас оживились камуфляжники. Помощь подоспела весьма вовремя, отступающие вновь устремились в атаку.

С новой силой воздух зазвенел от пуль, и даже наше крапивное укрытие опасно заколыхалось. А в следующую секунду я увидел, как сдвоенные стволы у бронированного чудища пришли в движение и, опускаясь по кривой, плеснули огнем.

В прошлом мне как-то приходилось слышать работающий ДШК, однако нынешний пулеметный рык показался мне не в пример страшнее.

С победным ревом люди в камуфляже ринулись вперед. Было очевидно, что хлопчики, похитившие меня, отступают. С лязгом провернулись гусеницы, и бронированный зверь ринулся вдогон убегающим цепям. Он проехался совсем рядом, и, прижавшись к почве, я ощутил, как вздрагивает от механизированной поступи земля.

С нас было достаточно. Заранее угадывая мои мысли, Осип вцепился мне в загривок. Затравленно оглянувшись, я бросился к пролому в заборе. Пыль еще не осела, но это меня даже порадовало. Отпадала нужда в маскировке. За грохотом пальбы ни моего свистящего дыхания, ни басовитых понуканий Осипа господа воюющие никак не могли услышать. Они и не услышали…

Глава 10 Возвращение блудного сына…

Когда хочется приятной беседы, пьют что-нибудь малоградусное. С дамами — сладкое, с интеллектуалами — сухое. Нам же надо было элементарно напиться. Потому и было взято в магазине пара бутылок «белой», порция куриной ветчины и пирожки с капустой. У бабульки возле крылечка я разжился полновесным пучком черемши, а на «запив» взял упаковку со смородиновым соком.

Денег, по счастью, хватило, хотя продавщица и не удержалась напоследок от брезгливой гримасы. Выглядел я действительно не слишком презентабельно. Подбитый глаз, многочисленные царапины, ободранные руки и располосованная у колена брючина. Я не стал сердиться на женщину и даже ласково ей улыбнулся. В каком-то смысле, я ее понимал. Даже сочувствуя бомжам, мы все равно их сторонимся, как сторонимся несчастья, горевестников и всевозможных дурных знамений. Другое дело, что я был особенный бомж, бомж-пришелец и бомж-загадка, бомж, из-за которого не ленились ломать бетонные заборы и поливать людей пулями. Но где ей было знать о моей особенности! О своей особой роли в этом мире знаем, как правило, только мы сами — да и то далеко не всегда…

Как бы то ни было, для соответствующего мероприятия было найдено и соответствующее место, а именно земляная проплешина меж старых заброшенных гаражей, где в изобилии валялся битый кирпич, пахло сыростью и даже собаки бродили какие-то подозрительные, больше напоминающие огромных раскормленных крыс. Малолетник детишек, с мужественным кашлем постигающих науку курения, я разогнал серией подзатыльников, а после вдвоем с Осипом мы расстелил пару газет и приступил к процедуре священнодействия.

Зачем нам было это нужно? Не знаю… Зачем нам вообще что-то бывает нужно? Карьера, выпивка, деньги, мускулы? Если разобраться, то помимо семьи и продолжения рода все прочее в человеческом мире — сплошное изгальство. Оттого и дозировано все на свете, включая объем съеденного на каждый отдельный желудок, количество сердечных сокращений, дозы сексуальных утех и суммы, которые мы в состоянии заработать, а, заработав, потратить на себя и на того парня. Превышение всех указанных норм настоятельно не рекомендуется. В противном случае немедленно следует шлепок сверху. Потому что нас действительно много. Нас, даже страшно сказать, — уже несколько миллиардов! А потому всего должно хватить на всех. И кому суждено заработать за жизнь десять миллионов, тот никогда не заработает больше. А если попробует, то обязательно надорвется. Если же задаться целью съесть все положенные сладости в более короткий срок, то не сомневайтесь, в этот же срок уложится ваша жизнь. Такой вот, господа, фатум и такая, понимаете ли, карма.

Так или иначе, но свою сегодняшнюю норму приключений я явно перебрал. Хотелось покоя и хотелось жены в передничке. И чтобы стояла у плиты, улыбаясь, ни слова мне не говоря, ни единым жестом не оскорбляя моего достоинства. А на столе красовалась стопка блинов с домашними котлетками, и лежала на диване какая-нибудь уютная книга — скажем, ироничный Рекс Стаут или многомудрый Фазиль Искандер…

Как бы то ни было, но уже через полчаса мы грянули песню. Песня повествовала о летящих в никуда журавлях, о человеческой доле и необозримой тоске. Где-то за гаражами нам душевно подвывала стая бездомных крысопсов. Две пустые бутылки лежали на газете, как парочка отработавших свое гильз. Одну из них приголубил я, вторую — не знаю кто, потому что было совершенно непонятно, как в тщедушное тельце Осипа способна влезть такая прорва продуктов. Однако влезала и довольно быстро. Вопреки всем законам биофизики. И хрипловатый бас Осипа опровергал все возможные сомнения на его счет. Пел он, как раненный бык — фальшиво, но с душой. Он был моим Отсветом, и тут уж я ничего не мог изменить. Тень, как объяснил мне Осип, зависит от угла наклона тела, Отсвет — от угла наклона души. Я расписал ему пальцем на земле комплексное число, а он выдал в ответ графическое изображение. В итоге я сделал вывод, что он является мнимой частью, а я — действительной.

— А вот фиг тебе! — подхватив острогранный камешек, Осип немедленно перечеркал все мои художества и в свою очередь принялся суммировать латынь.

— Действительная часть — это как раз я! — ткнул он себя в утлую грудь. — Ты, Петр, — мнимая единица, а твоя Тень — мнимая часть. Но мы существуем в планетарной системе координат, понимаешь? Не в плоскостной, а планетарной. И потому есть еще одно действительное число! Икс, игрек и зэт, а не просто икс и игрек. Причем число зэт мнимых составляющих не имеет. Догадываешься, о чем я толкую?

— Женщина! — выпалил я.

— Соображаешь! — Осип отбросил камешек в сторону и, отряхнув ладони, переправил в рот огромный кусок ветчины.

— А Тень? Тень ты, Осип, когда-нибудь видел?

— Зачем она мне?

— Так ведь интересно!

Осип замотал головой.

— Это ты с ней всегда в одной связке, ты ее и должен видеть. А я с этой подружкой, как говорится, по разные стороны баррикад. Все равно как в зеркале, ферштейн?

Я покачал головой.

— Честно говоря, не очень.

— Вот те на! Как же ты тогда Лермонтова читаешь? — Осип пребывал в шоке. — А Врубель у нас кого рисовал, забыл уже? Поэты ж с художниками, считай, самые наглядные пособия! Потому как нюхом Тень обоняют — фибрами, так сказать, исстрадавшейся души. Ты свою Тень только видишь, а они кожей чувствуют, спинным мозгом! И лучше других знают, что все в этой жизни перемешано как в куче навоза.

— А Отсвет?

— Что Отсвет? Отсветы для них — наподобие музы.

— Ну да?

— А как иначе! Помнишь, ты про футбол однажды отрывок писал — где, значит, команда Сталина забивает гол команде Брежнева?

— Интересно, ты-то про это откуда знаешь?

— Как это откуда? — Осип возмущенно фыркнул. — Ведь это я тебе нашептал сюжет. На нас, Отсветах, считай, все искусство держится.

— Да ведь ты пьешь!

— И что с того? Все Отсветы пьют. Потому что страдают за вас, дураков. Мы ведь вроде поводырей, а вы вечно шарахаетесь, куда не просят. Ты вот поперся на психологический? А зачем, спрашивается? Димка Павловский поманил? Девочки красивые приглянулись? А ведь я тебя, обалдуя, отговаривал! Даже во сне нашептывал, чтобы подумал о другой профессии.

— О какой же, например?

— Да хотя бы о писательстве. Ты ведь к этому в итоге и вернулся. Но сколько времени потерял — окосеть можно!

— Хмм… — тема профессии меня не слишком привлекала. — Значит, по-твоему, получается, что Отсветы помогают творить, верно?

— Ну, в общем да.

— А Тень тогда что делает?

— Да практически все остальное. У людей ведь кроме искусства ничего путного в жизни нет, вот эту беспутицу Тень им и помогает создавать.

— Интересный подход! И главное — формулируешь почти моими словами…

— Это ты формулируешь моими словами! — Осип хохотнул. — Своих-то слов у тебя, отродясь, не водилось!

— Ладно, пусть… Но как тогда быть с женщиной? Где ее место?

— Рядом с мужчиной, конечно. Как раз между Отсветом и Тенью. А уж к чему она ближе окажется, это мужчине решать. Захочет, может ангелицу воспитать, а захочет — и первостатейную стерву.

— Красиво поешь!.. Ну, а я, по-твоему, к чему ближе? В смысле, значит, плохой я или хороший?

— Ты разный. Сегодня друга от смерти спасешь, а завтра сам же его и утопишь. Словом, ты обычный. Такой же как все.

— Это плохо?

— Это никак. Потому что естественно!

Я снова непонятливо помотал головой.

— Дубина! — пробасил Осип и придвинулся ближе. — Слушай сюда и вникай…

Я склонился к нему и начал вникать. По мере сил и возможностей…

Глава 11 Прозрение…

С наступлением сумерек Осип пропал. Где-то прилег и заснул, а я и не заметил. Впрочем, он заранее предупредил, что так оно, видимо, и случится. Отсветы в темноте обычно не живут, а дремлют. Время сплошной тени не для них. А потому, потеряв своего напарника, я не слишком обеспокоился. Тем более, что в хмельную голову караваном шли мысли. Я думал об Анне столь похожей на Наталью, о своей повести, в которой максимально честно пытался отразить психологические недуги своих пациентов, о хитромудром Павловском, умудрившемся пристроиться между Отсветом и Тенью, о том, что раньше я даже помыслить не мог о комплексной сути человека, том, что прежний мой мир, должно быть, несчастен, если способен видеть одни лишь тени.

Возле темного пруда, окруженного гипсовыми статуэтками, я извлек из кармана шариковую ручку и при свете луны стал черкаться в блокноте. Жаль, не нашлось под рукой плота, — я бы обязательно сел на него и отгреб к середине пруда. Вода — наша альма-матер, на ней легче пишется и думается. Недаром свой «собачий цикл» Джек Лондон сочинил на яхте. Да и господину Рузвельту в голову забредало немало доброго во время путешествий на любимом крейсере. Я же сейчас ощущал в себе силы великого и доброго Учителя. Любовь, пусть и хмельная, давала мне такое право. Подобно какому-нибудь Ларошфуко или де Лабрюйеру я кропал максимы и морализмы, втайне понимая, что повторяю и повторяюсь, и, тем не менее, представляя себя этаким белым красивым пароходом, плывущим по океану человеческой педагогики. В стороны от меня расходились величавые волны. Умудренные ученики поколение за поколением подхватывали эстафету, передавали знания дальше. Конечно же, я обманывал себя, но меня это не пугало. Как говаривал тот же Ларошфуко: «Люди не знали бы удовольствия в жизни, если бы никогда себе не льстили.» А значит, так было положено издревле, значит, мы имели на это право…

На какой-то темной улочке я остановился и, по-оперному расставив ноги, исполнил песню из сказки про «луч солнца золотого». Многочисленное эхо, отраженное от стен, вторило мне, и вроде как получалось, что я пою не один, а вместе со всем городом. Да и не бывает человек один-одинешынек, — это Осип растолковал мне вполне наглядно. И Тень наша всегда при нас, и Отсвет, хотя размеры последнего варьируются от наперстка до истинно вселенских. Вот женщины — те более автономны, могут плавать и обособленно, хотя тоже не особенно долго. Им вне комплексного числа жизни вовсе нет…

Неожиданно я представил себе, что брожу по городу в сопровождении пятиэтажного Осипа и весело рассмеялся. Хлопнула форточка, в меня запустили огрызком яблока. В ответ я вызывающе улыбнулся. Сегодня и сейчас я любил всех — даже тех, кто не очень любил меня. Они просто не ведали, каким человеком-человечищем я был. А я был не таким уж и плохим. Хотя и не очень хорошим тоже. Я любил чертыхаться и мог не заплатить за проезд в транспорте. Зато я любил детей и уважал женщин. Тень и Отсвет уживались во мне, как два червяка в одном яблоке, как два глаза в одной голове.

А еще я никогда не выл на луну.

Я предпочитал ею любоваться.

Очень уж она походила на нашу Землю…

Трубку подняла сама Анька. Сейчас, в хмельном состоянии, я называл ее именно так. Не Анной и не Ангелиной Михайловной, а ласково и панибратски — Анькой.

— Ты?!..

— А то кто же! — я хотел было добавить нечто бравурное, но, услышав подозрительный хлюп, быстро повесил трубку. Смерть до чего не люблю слышать женский плач. Кое-кто полагает, что рыдающее дыхание полезно для здоровья, но я больше верю в лающий смех…

А еще минут через пятнадцать я уже подходил к знакомому дому. Как я нашел его среди верениц изменившихся улиц, я бы ни за что не сумел объяснить. Должно быть, нашел, как находит свой дом собака, увезенная стариться за тридевять земель. И ничуть не испугался бронированных машин, замерших у перекрестка. То, что они умеют вытворять своими сдвоенными пукалками, я уже сегодня видел. Шагнувший ко мне из тьмы военный с офицерскими погонами, растерянно вытянулся. Правая рука его скользнула к голове. Я похлопал богатыря по мускулистому плечу и прошел мимо.

Та же сцена произошла у дверей. Трое плечистых мужчин в камуфляже мгновенно расступились. И почти тотчас распахнулась дверь. Зареванная и подурневшая, Анька прыгнула мне на грудь, и мне стоило большого труда устоять на ногах. Торопливо шагнув в прихожую, я прикрыл за собой дверь.

Из несвязного бормотания Анны я живо уяснил себе, что был в мешке, а по мешку ударили из гранатомета. Ангар частично сгорел, частично оказался разрушенным — и потому все решили, что я скоропостижно скончался. Говорили о каком-то национальном трауре, о подготовке торжественных похорон, кое-кто самым деликатным образом успел выразить Анне свои соболезнования. Я гладил свою подружку по спине и глупейшим образом улыбался. Я мало что понимал, но всегда приятно очутиться в роли воскресшего.

Очнуться меня заставил раздавшийся за спиной робкий кашель. Как выяснилось, сюрпризы еще не кончились.

— Прошу прощения, — усатый мужчина смотрел на меня с немым восторгом. Его правая рука была прижата к груди. — Не найти слов, чтобы выразить все мои ощущения!

— Та-ак… — я деликатно отстранил усача и прошел в гостиную. В просторной квартирке Ангелины было довольно тесно от сгрудившихся людей. От золотистых погон, аксельбантов и орденов рябило в глазах. Народец здесь собрался преимущественно военный — и все, как один, держали в руках рюмки и ошалело смотрели в мою сторону. На столе лежал мой дипломат. Крохотные его замочки были опечатаны солидного вида пломбами.

— Почему раньше ты ничего мне не говорил? — продолжала всхлипывать за спиной Анна. — Не говорил, кто ты такой…

— А кто я такой? — мне вновь захотелось рассмеяться, но Ангелина растерянно кивнула на сгрудившихся в комнате людей. — Они говорят… Они говорят, что ты первый Кандидат-консул.

— Опять какой-то перебор, — пробормотал я. — Либо кандидат, либо консул. Одно из двух, милая!

— Ангелина Михайловна права, Ваше Величество. — Человек в штатском, грузный и лысый, почтительно шагнул вперед. — Когда охрана сообщила, что вы идете сюда, я не поверил своим ушам. После того, что произошло днем на заводском складе…

— Я жив, милейший. — Перебил я мужчину. — Жив и здоров, а потому оставим эту тему.

— В таком случае, Ваше Величество, хотелось бы побеседовать с вами в конфиденциальной обстановке. Так сказать, тет-а-тет.

— Может быть, все-таки не сейчас? — мне все еще казалось, что меня разыгрывают. Ну, конечно! Вот сейчас кто-нибудь прыснет в ладонь, и все разразятся гомерическим хохотом. Но время шло, смеха я не слышал, а лица присутствующих по-прежнему оставались по-коровьи серьезными.

— Я все понимаю, Ваше Величество, но поверьте, это весьма срочно. Время не терпит.

Я глянул мужчине прямо в глаза и перевел взор на Анну. Нет, на розыгрыш это никак не походило. Все было правдой. И даже мой опьяненный мозг с этим ребусом, кажется, начинал управляться.

Не было никакого богатенького папеньки и не была соперника прилипалы. Красивая машина, двухярусная квартира — все это было моим. Я отказывался верить в такую действительность, но и не верить в нее тоже не мог. В мире абсурда абсурдизм не очень-то жалуют. И даже в карты садятся уже не играть, а сражаться. Таковы жизненные парадоксы, и судьба вновь выводила меня на очередную спираль. Выводила, придерживая за ухо холодными сильными пальцами. Все равно как нашкодившего мальчонку…

Глава 12 Карета подана!.

Есть такая игра, когда все вокруг сговариваются и создают СИТУАЦИЮ. Так мой дядя однажды рассказывал, как на флоте одного вредного старшину они по сговору превратили в глухого. Кратко обсудили сценарий и всей командой включились в игру. Для начала стали переговариваться в присутствии старшины нарочито тихо, с докладами также обращались вполголоса. Дело происходило на подводной лодке посреди бескрайнего Тихого океана, и не столь уж много имелось у старшины вариантов, чтобы проверить, разыгрывают его или нет. Сначала он злился, требовал говорить громче, а вскоре откровенно запаниковал. Все кругом смеялись, что-то друг дружке рассказывали, он же наблюдал только немое шевеление губ. Однако и этого матросикам показалось мало. Выждав три или четыре дня, они снова начали говорить громко. Попривыкший к тишине старшина стал нервно вздрагивать и вскоре побежал к доктору. Словом, морская братва потешилась над въедливым начальничком вволю. Но если зловредный старшина успел к тому времени достать весь рядовой экипаж, то в нынешней ситуации оставалось только гадать, кому и чем мог досадить Петр Климов, едва появившись в этом новом для себя мире.

Как бы то ни было, уже через час, позволив поколдовать над собой какому-то экстрасенсу и проглотив изрядную порцию отрезвляющих пилюль, я мчался в роскошном лимузине по улицам города, вполуха слушая сбивчивые объяснения своего Первого Визиря. Увы, никаких министров и заместителей здесь не водилось, а водились исключительно визири, имперские глашатаи, легаты, консулы и проконсулы.

— Только бы успеть! — бормотал этот насмерть перепуганный человечек. — Двор наэлектризован. Там все уверены, что молодчики Аллокана убили вас, другим сообщениям никто не верит. Советник Мусад пропал, начальник охраны только сейчас начал понимать, насколько широко развернулась сеть заговорщиков. По-моему, он в шоке, и я его понимаю. Только за последние двое суток было выявлено более трех десятков участников готовящегося переворота. Страшно говорить, но, кажется, замешан сам Адмирал Корнелиус… Честное слово, Ваше величество, я просто теряюсь. Легаты не показывают во дворец носа, гарнизон в нерешительности, никто не знает, откуда ждать удара. Поверьте мне на слово, в такой обстановке может произойти все что угодно.

— Ну, а что с Аллоканом? — я начинал принимать правила игры, поскольку ничего иного мне не оставалось. Кто такой этот Аллокан, я, кажется, уже представлял. Местный магнат, сумевший подгрести под себя несколько газет и журналов, столичную птицефабрику, сталелитейный завод, а также строительную компанию «Оптима». Если вдуматься, ситуация тут у них складывалась и впрямь не самая симпатичная! Законы шатались, как доски ветхого забора, власть безмолвствовала, люди же, точно с цепи сорвались — с пеной у рта раздирали пакеты акций, захватывали рудники и нефтерождения, яростно делили и никак не могли поделить оставшуюся собственность. Ее скупали за наличные, выменивали на технику, присваивали путем интриг, выклянчивали самым постыдным образом.

Впрочем, об этом судить мне было еще рано. Информацию о здешнем мире я собирал буквально по крохам. Я боялся выдать собственную неосведомленность, и что-то подсказывало мне, что я поступаю правильно. Меня принимали не за того — и пусть принимают дальше. Если в чужих глазах я превращусь в того, кем являлся на самом деле, то предсказать последствия, будет крайне сложно.

— Аллокан убит в перестрелке, — пухлые щеки Первого Визиря чуть дрогнули. — Подразделение Мастера сработало на славу. Они подоспели к месту событий по первому вызову. Возможно, не все было исполнено надлежащим образом, но вы должны нас понять: мы опасались за вашу жизнь…

— И правильно делали. — Я поглядел в окно. — Насколько я понимаю, это Мастер нас сейчас сопровождает?

— Совершенно верно, Ваше Величество. Одно из его подразделений… Сам Мастер сейчас на вертолете.

Я покачал головой. Вот так!.. Вертолет и три оснащенных пулеметами бронечудовища. И все только для того, чтобы должным образом опекать мою персону!..

Наверное, разыгрывать из себя молчуна было глупо, и я с суровой доверительностью склонился к Первому Визирю.

— Надеюсь, списки друзей и недругов вы уже подготовили?

— Я?… — собеседник испуганно захлопал глазами. — Простите, Ваше Величество, не успел. Но есть копии допросов людей Гиены. Если желаете взглянуть…

— Желаю! — твердой рукой я принял у него пачку листов, бегло принялся листать. Добротная мелованная бумага, на каждой странице в правом нижнем углу золотистая печать — свирепый, вставший на задние лапы зверек. Судя по крупной голове и хвосту с кисточкой — лев. Тут же рядом — звезда из семи копий, лучами расходящихся от круглого щита. В середине щита стилизованная буковка «П». На этой самой буковке я несколько задержался глазами. Уж не от имени ли Петр произошла сия закорючка?…

— Что ж, с вашими документами я обязательно ознакомлюсь. В самое ближайшее время.

Визирь, как мне показалось, несколько приободрился.

— В протоколах этого нет, — торопливо зашептал он, — но считаю своим долгом сообщить, что среди людей Адмирала Корнелиуса тоже немало сомневающихся. Их контора проявляла в последнее время странную активность. Вчера были аннулированы пропуски в канцелярию Гиены и лабораторию Звездочета. Более того — на некоторое время отключались даже телефоны правительственного этажа.

— Вот как?

— Так точно, Ваше Величество! Смею напомнить, главными печатями в настоящий момент также ведает бухгалтерия Адмирала. Уже через день после вашего ухода они провели смену всех цифровых кодов и секретных паролей, провели чистку в Интернете, лишив оппозицию всех главных доменов.

Я сердито кивнул.

— Разберемся! И с печатями, и с доменами… — я вздохнул. — И вот еще что… В городе проживает некто Павловский. В кинотеатре «Лоранж» сейчас проходят его выступления. Просьба доставить ко мне этого человека. Самым срочным образом.

— Понял!

— Но деликатно, без грубостей. Он может нам оказаться полезным…

Коротко пискнула внутренняя рация. Визирь покосился на нее с неприкрытым испугом, черную трубку поднял не сразу:

— Первый Визирь Кандидата-Консула слушает… Что?… Да, Его Величество сейчас в правительственной машине… Что, что?…

Он посмотрел на меня непонимающе, замедленно опустил трубку.

— Кажется, это был Бъель, адъютант Адмирала.

— Что он спрашивал?

— Спрашивал, где вы, а потом… Потом почему-то сразу отключился.

— Или отключили? — я нехорошо прищурился.

— По правде сказать, я думал, это Звездочет. Он уже несколько раз выходил на меня, очень хотел с вами переговорить.

— Что ж, если хотел, с него, пожалуй, и начнем объезд…

Я недоговорил. В мглистом небе над нами взорвалась звезда. Ярче десяти солнц и громче всего слышимого мною в последнее время. Грохот низринулся на сонный город, пугая людей и вышибая стекла. Машина немедленно притормозила, и мы невольно втянули головы в плечи.

— Что это?… — Первый Визирь нервно затеребил пальцами верхнюю пуговицу ворота.

— По-моему, это ваш вертолет. — Предположил я.

— Но как же… Ведь там был Мастер!.. — лицо Первого Визиря посерело.

Двое грудастых охранников, что сидели подле водителя, вопросительно оглянулись на нас. Они пребывали в явной нерешительности. Между тем, Первый Визирь безмолвствовал. Было видно, что гибель Мастера его потрясла. Таким образом, инициатива, должна была исходить от меня. Сердито поморщившись, я буркнул:

— Продолжать движение! — ничего более умного мне в голову просто не пришло.

Дернувшись, машина двинулась вперед, однако проехать мы успели лишь пару кварталов. Резко затормозил двигавшийся впереди бронетранспортер, и правительственный лимузин взвизгнул тормозами. Какие-то люди выбежали под свет фар, отчаянно замахали руками. Оба охранника поначалу встопорщились, но тут же успокоились. Я понял, что приближающиеся к нам люди им прекрасно знакомы.

— Адмирал? — глаза Первого Визиря, казалось, вот-вот выскочат из орбит. — Но откуда он здесь? Я не сообщал ему о нашем маршруте!..

Человек с седыми висками, в белом мундире, шпагой на поясе и золотыми молниями на обшлагах не мог видеть меня из-за тонированных стекол, но, видимо, он прекрасно знал, кто находится в машине, потому что, не дойдя до лимузина двух шагов, замер по стойке смирно и резким движением вскинул ко лбу два стиснутых пальца. Чуть позже дверца рядом со мной распахнулась.

— Опасность, господин Кандидат-Консул! — седовласый чиновник шагнул ближе, величественным движением сомкнул пальцы на золоченой рукояти шпаги. — Несколько минут назад нам удалось осуществить радиоперехват. На Мастера совершенно покушение. Очевидно, сработала ракета класса «Земля-Воздух». Впереди вас поджидает засада.

— Какая еще засада, о чем вы говорите! — колени Первого Визиря заметно дрожали.

— Я мог бы, разумеется, подробнейшим образом изложить все на бумаге, — чеканно и с оттенком презрения ответил Адмирал, — но боюсь, нам просто не предоставят такой возможности. Они могут начать атаку в любую минуту…

— Кто они? — фальцетом выкрикнул визирь.

— Враги существующего порядка! — сухо отрезал седовласый. Повернувшись ко мне, он все тем же чеканным тоном произнес: — Ваше Величество, будьте так любезны проследовать за мной. Машину с эскортом я предлагаю пустить прежним маршрутом. Это будет приманка. Кстати, и господин Первый Визирь получит возможность убедиться, насколько оправданы мои опасения.

— Категорически возражаю! — звенящим голосом произнес мой спутник.

— Подождите, — я успокаивающе положил ему руку на колено. — Возможно, в предложении Адмирала есть свой резон.

— Господин Кандидат-Консул, это ловушка! — губы Первого Визиря дрожали. — Я смею настаивать на первоначальном маршруте. И лучше будет, если мы поднимем по тревоге дворцовый гарнизон.

— Не суетитесь, гарнизон уже поднят! — глаза Адмирала метнули в сторону оппонента свирепую молнию. — Если вы помните, я тоже наделен означенным правом.

— Тем более! Я настаиваю на первоначальном маршруте!

— Как же вы мне надоели!.. — Адмирал Корнелиус взглянул на часы и рыкнул: — Бъель, где вы, черт возьми!..

Все произошло настолько быстро, что я не успел глазом моргнуть. Пинком распахнув изнутри дверцу, шофер выскочил на тротуар. Охранник, что сидел у окна, вскинул было автомат, но сделать ничего не успел. У людей, окруживших лимузин, в руках блеснуло оружие. Очереди распороли тишину. Били в машину практически в упор. Бронетранспортер, стоявший метрах сорока впереди, вдруг подпрыгнул и вскипел пламенем. То же самое произошло с нашим арьергардом. Начал детонировать боезапас транспорта, и за грохотом я перестал слышать выстрелы. Стрелять, между тем, продолжали — и справа и слева. С простреленной головой Первый Визирь уже лежал возле моих ног, а на тротуаре я разглядел распластанное тело бедного водителя. Такая же участь, очевидно, постигла других моих охранников. Оставалось только удивляться, что сам я еще жив.

— Вылезайте, Ваше Величество!..

Седовласый смотрел на меня стальными, не обещающими жалости глазами. Вторя дуэту суженных зрачков, третьим циклоповским глазом на меня пялился ствол его пистолета.

— И, пожалуйста, поскорее! Как видите, нам не до шуток.

Я грузно полез из машины. Неловко стукнулся макушкой о низкую притолку, чертыхнувшись, ступил на тротуар. Двое людей тут же шагнули ко мне, крепкие пальцы стиснули мои локти.

Оглядываться не имело смысла. Стрельба прекратилась, значит, все и впрямь было кончено. Только продолжало еще гудеть пламя, пожирающее бронетранспортеры. Этот жаркий очаг мы обошли стороной и тут же нырнули в темный проулок. Здесь также толпились военные, скученно стояли какие-то машины.

— Вы ответите за это, Корнелиус! — сухо проронил я. На короткий миг мы встретились с седовласым Адмиралом глазами. Что-то в моем взгляде его, должно быть, удивило, потому что, собравшись ответить, он лишь махнул рукой и, обернувшись к подбегающей фигуре, устало приказал:

— Бъель! Отвезите его на «дачу». Там уже все подготовлено.

— Вариант «Железная маска»?

— Все верно. Теперь он ваш пленник, так что смотрите в оба!

Бъель, тот самый адъютант, о котором поминал покойный Визирь, молодцевато прищелкнул каблуками. Даже в мешковатом камуфляже он смотрелся довольно изящно. Высокий, с перетянутой ремнем талией, он мог бы вызвать у меня симпатию, если бы не оставшиеся за спиной трупы. Я прошелся взглядом по его аристократической физиономии, запоминающе свел брови.

— Идите, Ваше Величество, идите! — Бъель с усмешкой подтолкнул меня. — Как говорится, карета подана…