Сонник Инверсанта

Глава 1 Новая жизнь и новые муки…

Автор «Замогильных записок», Франсуа Рене де Шатобриан, был личностью, бесспорно, знаменитой. Полное собрание его сочинений — шеренга в тридцать один том — емкое тому подтверждение. Да и людей, знававших его, именовать рядовыми никак было нельзя, поскольку водились среди них и знаменитый Веллингтон, и Пушкин Александр Сергеевич, и Джордж Вашингтон, и мадам Рекамье, и Наполеон — тот, что из семьи Бонапартов. При этом господина Франсуа они не просто знали, но еще и уважали, общались лично, переписывались, ценили ум, прислушивались. Я же, увы, Шатобрианом не был. Не был я и Вергилием с де Голлем, не был даже Бушем младшеньким, напортачившим в свое время в политике больше всех своих предшественников. А потому — кто мог знать меня в этих краях-весях? Казалось бы, ни одна живая душа, однако выяснилось, что я крупно ошибался. Моя персона была известна очень и очень многим. Настолько многим, что подозревай я об этом раньше, притаился бы в какой-нибудь глуши, не высовываясь до поры до времени. Но я высунулся и, разумеется, получил по носу. Получил пребольно.

Тело вновь свело судорогой — каменной, цепкой и долгой. Я стоял, подняв руку к стеклу, и воочию слышал, как скрежещет шестеренчатый механизм в голове. Повинуясь команде невидимого режиссера, все останавливалось — время, жизнь, ток крови и бег по стеклу мохнатой мухи. Я погружался в небытие, и, разбившись на пузыри, видимое пространство медленно уплывало к потолку. Кровь начинала остывать, тело стекленело. Тем не менее, умирать мне не давали. Спустя какое-то время, ангелом-спасителем подбегала медсестра и, закатывая мне рукав, умело пронзала кожу иглой. Меня сотрясал разряд живительного электричества, белки глаз проворачивались по кругу, и мир утомленной гусеницей выползал из-под век. Мохнатая муха вновь отправлялась в путь-дорожку, а за окном возобновлялось коловращение тополиного пуха. Это было странно, поскольку я уже начинал верить, что в здешнем мире нет наших прежних изъянов. Но, увы, они были, и был порождаемый ими весенний, столь раздражающий многих аллергиков снег.

Что касается ощущений, то их я смело заносил в графу странных. Меня словно включали и выключали, и вместе со мной испытывал переключения весь здешний мир. После особенно крепких разрядов я получал способности, о которых не подозревал раньше. Обычным раздвоением дело не ограничивалось, — я получал зрение, подобного которому не имело ни одно живущее на Земле существо. И даже не зрение, — нечто гораздо более мощное. Я устанавливал контакт с живыми и неживыми структурами. Подчиняясь моему желанию, ближайшее к окну дерево распахивало свой черный ствол и принимало меня в свое терпкое волокнистое нутро. Я погружался в него, как в женщину, и, соскальзывая по мириадам тоненьких канальцев, доплывал до самых отдаленных веток. Часть меня перемещалась в листья, остатки же газовым облаком уплывали в небо. Кое-что оседало вниз, на камни, мало-помалу пропитываясь их гранитной сутью, заражаясь стылым вековым спокойствием.

Пожалуй, жизнью в полном смысле слова это назвать было нельзя, и все равно это казалось предпочтительнее, нежели порция адреналотрофина, от которого голову мою начинало кружить, точно детскую юлу, а удары сердца сливались в воробьиную дробь. Как бы то ни было, но такого рода инъекции я люто возненавидел, поскольку сердце взрослого мужчины не может биться с частотой в триста ударов в минуту. После подобных доз я мог часами лежать на койке, чувствуя, как проворачивается в груди некий маховик, приводя природные процессы в прежний порядок. Внутреннее время вновь стыковалось с внешним, и вместе со временем ко мне возвращалась способность логически мыслить.

Как правило, галлюциногены санитары кололи достаточно сильные, и столь же сильные приходили ко мне видения. Если это было море, то оно обязательно штормило, если я видел заснеженные горы, то с них низвергались смертоносные лавины, а прекрасные женщины либо убивали меня, либо насиловали.

Впрочем, поначалу я яростно сопротивлялся, ломал иглы, вырывался, кусал чужие руки, пытался пинать докторов ногами. Но, в конце концов, им удалось меня укоротить. Их было много больше. Кроме того, Кандидат-Консул им был вовсе не нужен. Из меня делали заурядного наркомана, человека с сизым лицом полутрупа, трясущимися руками и ватными ногами. Впрочем… В моменты редких просветлений я по-прежнему не исключал того, что меня попросту лечат. С того самого момента, как я пробудился в вагоне поезда. В таком случае, все мои наркотики были вовсе не наркотиками, а лекарством, вытягивающим меня из затянувшейся пучины наваждений. По крайней мере, в это очень хотелось верить. Тем не менее, верить было трудно. Уж с очень большими муками возвращалась ко мне явь, вытесняя образы Анны, Осипа, убитого Визиря и разгуливающего по сцене Павловского. Впрочем, Димка Павловский, кажется, был и раньше. Или раньше не было вообще ничего? Ни школы, ни Натальи, ни института?…

Муха замирала с поднятыми лапками, и я опять начинал путаться в простейших понятиях. Секунды замедляли бег, и ко мне снова спешили санитары. Руки у них были сильные, а лица — суровые. И я наперед ощущал каменную хватку их пальцев, а кровь замирала в жилах, заранее чувствуя ядовитый холодок очередной дозы. Это нельзя было назвать ни жизнью, ни смертью, и мне чудилось, что я понял, наконец, главную изюминку ада. Этот ад был сейчас со мной…

Что делают люди, когда горит дом? Чаще всего продолжают играть со спичками. Во всяком случае, мой сосед по палате, Федя Керосинщик, не выпускает их из рук ни на минуту. Меж растопыренных его ладоней постоянно что-то вспыхивает и погасает, рождая в глазах этого сумрачного человека чарующий отблеск. С электричеством в больнице дела обстоят плохо, а потому с Керосинщиком считается даже администрация. Призраком он ходит по больнице и подливает масла в огонь. Точнее — керосин в лампы. Соответственно берет с окружающих немалую мзду — с кого деньгами, а с кого и услугами. Не платить же ему опасно. Может напустить порчу, а может облить тем же керосином и подпалить. По слухам, такое однажды уже случалось, а потому ссориться с ним боятся.

Время поедает день с видимым трудом — точно плохо прожаренную котлету, и далеким шаром Монгольфье над вечерним заревом медленно взлетает пятнистая луна. Задрав голову, Керосинщик смотрит на нее, и сумасшедшая идея приходит в его сумасшедшую голову. На моих глазах он дрожащей рукой подносит к луне зажженную спичку, и вспышка пламени моментально охватывает золотистый диск. Огонь угасает, и вместо луны остается черное пятно. Мгла душной волной окутывает землю, и диким воем наполняется вся наша больница. Самые находчивые жгут свечи с лучинами, разводят на полу костры, а я, вновь превратившись из облака в человека, бреду по коридорам, рассматривая лица, к которым за последнюю неделю (последний год? последнюю жизнь?) успел уже основательно попривыкнуть. Мы все сумасшедшие, и это тоже единит. Из соседней, расположенной за забором девятиэтажки, на нас пялятся глумливые лица обывателей, и мы гримасничаем. Потому что презираем их. Эти люди живут на другой стороне нашей плоской планеты. Они не понимают нас, а мы завидуем им. Эта пропасть непреодолима.

Я дергаю дверную ручку пульмонологического отделения и тут же натыкаюсь на Касьяна с Толиком-Маркизом. Черт его знает, зачем они бегают сюда. Наверное, покурить, потому что только здесь всегда пахнет табаком. Легочники — народ конченный, даже под страхом смерти продолжают смолить самокрутки. Табак выращивают здесь же, в больнице, в горшках из-под цветов. Это тайная плантация, о которой не знает никто из администрации. Впрочем, возможно, знают все, но никому нет до этого дела. Как ни крути, мы живем в свободной стране, и право травить себя всеми возможными способами имеет, в сущности, каждый из нас. Попросив у Касьяна самокрутку, Толик-Маркиз, неспешно затягивается. Но я продолжаю глядеть на Касьяна. Глаза у Касьяна большие и печальные — совсем как сожженная луна, губы страдальчески кривятся. Разумеется, у него опять горе.

— Понимаешь, — тоненьким голосом жалуется Касьян, — опять провинился. Миша санитар в ухо засветил.

— За что?

— Анализ сдать не могу.

— Ну да?

— Нет, ты не думай, с мочой и калом у меня полный порядок, — могу выдать хоть тонну, а вот с харчками напряженка…

— Насчет тонны — это ты не ври, — перебивает приятеля Толик-Маркиз. — Чтобы тонну выдать, надо скушать полторы.

— Ну, не тонну, так кило.

— Вот кило — другое дело, а то тонну! Скажешь тоже…

— Не в этом суть! Я же говорю — у меня с харчками — беда… Ну, не харкается у меня с утра, хоть тресни. А если с вечера нахаркаешь — высыхает, ядрить его! С одним-то плевком не побежишь, засмеют.

— А сколько им надо? — интересуюсь я.

— Примерно полсклянки.

— Может, помочь? — я гляжу на Касьяна. — Скинемся всей палатой, плюнем по разу и все.

— А если узнают?

— Как узнают-то?

— Так это… Они же в микроскоп глядеть будут.

— Ну и пусть глядят? Что они там увидят? На плевках не написано, кто их произвел.

— Ну, не знаю… — тянет Касьян. Ему хотят помочь, но он боится. Вообще-то он неплохой человек, интеллигент в первом поколении и еду из тарелок не ворует, но большой трусишка. Пресмыкается перед Керосинщиком с Поводырем, лебезит перед уборщицами и докторами. Все бы ничего, но у него вечно плохие анализы, и мне его жалко. У всех у нас имеется как минимум по одной крупной проблеме, а у него их целый букет. И изотопная диаграмма подкачала, и камни в почках, и желчь какая-то не такая. Теперь вот еще с харчками незадача.

— Ну, ты смотри, если что, мы всегда поможем.

Касьян печально кивает. В его глазах тоскливые слезинки. Он ждет, чтобы мы ушли. Тогда он запрется в кабинке и наверняка заплачет. Это единственное, что спасает его в этом беспросветном месте, и мне жаль, что у меня не получается того же самого. Чудная штука, но я действительно разучился плакать. Настолько разучился, что теперь уже сомневаюсь — а был ли я вообще когда-нибудь на это способен.

Глава 2 Будни продолжаются…

Я бреду дальше, и мимо меня вразнобой шагает колонна больных. Как всегда их конвоирует дюжий санитар Миша. Больных он, конечно же, отловил в туалетах, — в пульманологическом все больные — злостные куряки, за что и гоняют их лишний раз на процедуры. У больных в руках скляночки — в левой с мочой, в правой — с плевками. Все это надо отнести в лабораторию к Антонине, плечистой медсестре, заведующей химлабораторией. Как следует покопавшись в прошлом медсестры, можно обнаружить несколько факультетов медучилища, скоротечный роман с завкафедрой и тройку не самых удачных абортов. Разумеется, все это только добавляет стервозности в ее без того не ангельский характер. Все мы знаем, что Антонина не любит детей и ненавидит завсегдатаев больниц. Без своевременной же сдачи анализов, по ее мнению, жизнь на земле была бы попросту невозможна. Антонина считает, что люди просто обязаны знать, какое множество вирусов и одноклеточных паразитов атакует их ежедневно. Кто не знает, тот враг, и незнание автоматически заносится в графу предательства. Поэтому конвоир Миша с особенной внимательностью следит, чтобы никто ничего не перепутал. С этими треклятыми анализами больные вечно норовят подгадить Антонине. То меняются посудой с более здоровыми, то разбавляют содержимое склянок водопроводной водой. Последней, кстати, заведует Толик-Маркиз. Он тоже больной, но знает секреты водопроводов и потому находится в нашем заведении на особом положении. Вода в больнице регулярно пропадает, и с той же регулярностью всполошенная медсестра Антонина прибегает в нашу палату за Толиком. С пониманием важности происходящего он неспешно и сосредоточенно поднимается с постели, шумно сморкается в платок и собирается в путь. Его торопят, похлопывают по спине, но он невозмутим. И столь же невозмутимым возвращается вскоре обратно в палату.

— Ну что, Толян, наладил?

— А як же!.. — морщинистое лицо его строго. — Подшипники в насосе совсем ни к черту. Щас там фанерку подложил, полиэтиленом обмотнул. Денек-другой, глядишь, продержится. Так что пейте, шакалы, радуйтесь…

И мы пьем, фыркаем и отдуваемся. Словно верблюды, запасаясь водой впрок…

Пропустив колонну мимо, я возобновляю путь. Эта часть коридора напоминает западню. Глухой аппендикс, чаще всего погруженный в душную мглу. Мне слышится чье-то сдавленное рыдание. Тихонько крадусь к приоткрытой двери, осторожно заглядываю.

Бледный иссохший мужчина лежит на койке лицом вверх и бурно всхлипывает. Слезы сочатся через уголки глаз и, стекая, смачивают на висках реденькие волосенки.

— Господи! — говорит он вслух. — До чего же хочется! Хотя бы раз. Один только раз! Чтобы высоко-высоко над землей… Ну, почему? Почему это невозможно?!..

Мужчина смотрит на свои тонкие почти прозрачные пальцы и садится. Сомкнув руки ладонями, сует их между колен и неловко горбится.

Стараясь не шуметь, я отступаю в сторону. Мужчину я знаю. Это Гена-пилот. На ночь, надеясь доказать себе и людям, что тело его все-таки временами летает во сне, он привязывает себя ниткой к кровати. Чаще всего нитка остается целой, но порой больница сотрясается от его радостных воплей. Видно, кто-то из сочувствующих перекусывает ночью нитку. И тот же Гена-пилот не устает рассказывать про открытие, за которое его, собственно, и упекли в психушку. Открытие же заключается в том, что мы, оказывается, давно уже проживаем на матушке-луне. Именно сюда человечество переселило лучших из лучших своих питомцев, пытаясь спасти генофонд от разразившейся атомной катастрофы. Интернет сыграл с людьми в свою последнюю игру, — взломав файлы стратегических центров и веером рассыпав ракеты по планете. Америка ударила по Корее, Корея по Китаю, а уж последний, разобидевшись, долбанул разом по всему миру. Внесли свою лепту и террористы, задавшиеся целью добить последних из уцелевших. Но два миллиона людей все же спаслись — в том числе и гений, который объединил беженцев, воссоздав на Луне привычную жизнь землян. С тех пор Луна стала прозываться Землей, а воронки от ядерных взрывов на земной поверхности переименовали в лунные кратеры. Правда, из-за усилившейся гравитации жить стало намного тяжелее, но и тут нашелся выход. Возросшую гравитацию этот гений причислил к разновидности стресса, и жизнь в колонии потекла своим чередом. Время от времени, кто-нибудь натыкался на запретные архивы или умудрялся разглядеть в телескоп уцелевшие «лунные строения», но таковых быстренько стреноживали. И не зря новоиспеченные американцы так рвались высадить свой десант на Луне первыми. Плевать им было на приоритет, именно на их континенте осталось самое большое количество артефактов прошлой жизни. Вооружившись лопатами и молотками, астронавты в два захода переломали все, что не удалось уничтожить водородным боеголовкам. После этого соревнование за «Луну» прекратилось само собой, а внимание особо любознательных поспешили переключить на никому не нужный Марс.

— Дорогу! Дорогу, я сказал!..

Я с испугом оборачиваюсь. Это с опустевшими склянками колонна марширует обратно. Видимо, анализы успешно сданы. Теперь харчки с капельками мочи будет бдительно созерцать в свой микроскоп Антонина. Глаза у нее острые, и даже в таких скромных дозах она умудряется разглядеть степень подлого мужского начала. Позднее все особо отмеченные будут вызваны в ее кабинет для усиленных физиопроцедур. К слову сказать, процедуры и впрямь нелегкие, поскольку возвращающиеся редко делятся впечатлениями и все без исключений начинают избегать вездесущую Антонину.

Я снова вспоминаю, что я господин Кандидат-Консул, и снисходительно протягиваю санитару Мише руку. Он брезгливо ее пожимает. Этот парень колотил меня здесь уже раза четыре, но я не злопамятный, и ему это нравится. Многие после экзекуций кидались на него с табуретками, вилками и ножницами, я же использовал честный бокс. Он тоже был в прошлом боксером и, видимо, разглядел во мне собрата.

В тумбочке, поблескивая сквозь щелку настороженным глазом, сидит дедок Филя. Он знает все и про всех, но чтобы это не вызывало подозрения, выдает себя за хироманта. Слепо глядя в людские ладони, он бубнит то, что знает безо всяких линий. Оттого и прячется сейчас в тумбочке. На то есть серьезная причина. По больнице бродит Кудряш — парень, которому дедок пообещал смерть в конце этой недели. Кудряш с предсказанием в корне не согласен. Он здоров, как бык, любит женщин, и анализы у него вполне замечательные. Он отчаянно не хочет умирать и мечтает выбить хироманту последние зубы. Щель тумбочки делается шире, дедок Филя тихонько высовывает нос и спрашивает:

— Иде он?

Я добросовестно озираюсь, но Кудряша пока не видать, о чем я и докладываю всеведущему Филе.

— Там, на тумбочке, кефирчик вроде стоял. Ты бы чичас мне сунул, а я бы сглонул маненько. А то совсем уж невмоготу…

Я беру бутылку, из которой кто-то уже успел отпить половину, и переправляю старику.

— Держи, Филимон!..

Дверца захлопывается, я слышу жадные глотки. На этом моя дежурная прогулка завершена. Напоследок я заглядываю в апартаменты главврача Колыванова, одного из командиров нашего заведения. Несмотря на теплое время, он сидит в пальто и шапке-ушанке. Он не сумасшедший, он просто хитрый. И уже не раз объяснял нам, что маскарад предназначен исключительно для пришлых. Для тех, что вечно пытается сплавить своих предков в желтый дом. Встречая таковых, главврач тут же вскакивает и объясняет, что времени нет, что он должен немедленно ехать в Ставку здравоохранения. Пальто и шапка обычно срабатывают должным образом, и непрошенные визитеры в смущении ретируются.

Внимательно глядя в глаза главврачу и взявшись рукой за шею, я энергично притопываю ногой, быстро проговариваю:

— Чока!

— Чока, — вздыхает он. — Как самочувствие господин Кандидат-Консул?

— Вы хотите стать Визирем здравоохранения? — отзываюсь я вопросом на вопрос.

— Хотеть-то хочу, только кто же меня назначит?

— А вы не догадывайтесь? — я тычу себя в грудь.

— К сожалению, вы фигура невыездная, — вздыхает мой собеседник. — Думаю, лечение вам пропишут долгое.

— Заблуждаетесь, господин Колыванов! — абсолютно нормальным тоном произношу я, и главврач смотрит на меня заинтересованно. Становится ясно, что вакансия Визиря здравоохранения его в какой-то степени все же интересует. Еще раз заговорщицки кивнув, я выскальзываю в коридор и тут же сталкиваюсь с Антониной. Можно не сомневаться, что эту пышнотелую медсестру с безыскусно подкрашенным лицом в жизни интересует еще большее количество вещей, нежели врача Колыванова. Глянув на меня с неумелым кокетством, она придвигается ближе, правой рукой бессознательно поправляет грудь. Видно, жмет собака-бюстгальтер, хотя где достаются бюстгальтеры таких размеров, я даже себе не представляю. Может быть, сама себе бедняжка и шьет.

— Ты, говорят, Консулом на воле был? — Антонина улыбается малиновым ртом и глядит на меня, как собака на шницель.

— И был, и есть… — бормочу я.

— Молодец! — она кивает и приближается еще ближе. Ее обширная грудь притискивает меня к теплой стене. — У тебя хорошие анализы, Консул. Даже несколько странно. Я вчера смотрела, глазам своим не поверила.

— Весьма рад…

Ее улыбка становится почти акульей.

— Ты смотри, Консул, будет скучно — заходи. Рентгеновские снимки поглядим. Тебе понравится.

В этом я несколько сомневаюсь. Краем уха я уже успел прослышать про хобби Антонины. То ли со скуки, то ли от отсутствия иных кавалеров эта дамочка принялась с некоторых пор коллекционировать именитых персон. Ее не интересовали керосинщики и слесари, нимало не занимали маньяки с животными, а вот от царственных особ она млела. Получала удовольствие от общения с маршалами, от разговора с высокопоставленными дипломатами и актерами. На воле-то их — где найдешь, а у нас таковые, пусть не в самом большом количестве, но водились. Так что понять бедную женщину было вполне можно. Одним марки со спичечными коробками, а ей — анализы именитых персон… Тем не менее, потворствовать медсестре я не собираюсь.

— Ну, так что, зайдешь?

— Как-нибудь обязательно, — я делаю рывок вправо и высвобождаюсь. — Я подумаю.

— Только очень долго не думай! — Антонина гладит меня на прощанье по щеке. — Со мной, Консул, дружить полезно.

В моей палате обычный кавардак. Сосед Саша сосредоточенно слушает бормочущее у него в голове радио и вслух комментирует события. Ему шестьдесят три, но он все равно Саша, и даже юные медсестры зовут его Сашей. С ним трудно общаться, потому что он тугодум. Вчера я спросил у него какую-то ерунду, сегодня ночью он растолкал меня и обрадовал ответом.

Вихрастый Мотя сидит в углу и занимается своим любимым делом. Скомканную в комок газету он крутит в пальцах, словно загадочный кубик Рубика и громко читает диковинную тарабарщину из смешивающихся газетных слов. Когда внутреннее радио замолкает, Саша переводит свои внимательные глаза на Мотю и слушает его дикие фразы. Должно быть, в его голове получается совершенно гремучая смесь. Мотя же откровенно счастлив. Подобно Велимиру Хлебникову, он каждую секунду открывает новые слова и созвучия. Чтение его то и дело прерывается трубным хохотом. Но мне сейчас не до смеха. По той простой причине, что постель моя лежит на полу. Веснушчатый подросток с непонятным именем Саранг копошится над нею, словно паук над плененной мухой. Чертов Поводырь опять затеял казарменные тренировки.

— Кто так постели заправляет? Кто?! — заложив длинные, как у гориллы, руки за спину, Поводырь расхаживает по палате. — Это, брат, не постеля, это, брат гульфик в гармошку…

Саранг берет в охапку матрас, одеяло и простынь, громоздит на сетку кровати и начинает что-то из всего этого лепить. Поводырь бдительно смотрит на часы и по истечению должного времени, прыгает лягушкой к кровати. Брызгая слюной, он орет:

— Ты в армии был, шнур долбанный? Тебя постелю заправлять учили? Смотри, как надо, дуб стоеросовый!..

Некое подобие вихря обрушивается на мою кровать, и в считанные секунды из одеяла, подушки и простыни сооружается и впрямь нечто образцово показательное.

— Видишь, какая должна быть постеля?… А теперь все по новой!..

Постельные принадлежности опять летят на пол, и Саранг, утирая взмокший лоб, послушно шлепается на четвереньки, возобновляя процедуру заправки. Наверное, в другое время я бы вскипел, но сейчас во мне бродят мощные алколоиды, я гляжу на мир с умилением и готов прощать людям многое. Поэтому я отхожу в сторону и присаживаюсь на кровать безучастной ко всему темнокожей индианки. Не успеваю я открыть рот, как она тут же произносит:

— Не знаю…

Она действительно не знает того, о чем ее все спрашивают. Почему и каким образом ее положили в мужскую палату и мужское отделение — единственную женщину на сорок с лишним психов мужского пола. Но сегодня я спрашиваю ее о другом, и, чуть оживившись, она с удовольствием рассказывает, как, живя в родном городе, но, уважая при этом деревенское масло и молоко, научилась перемещаться в пространстве. Способ перемещения, как выяснилось, ей объяснил один заезжий физик. Ученый рассказал, что масса тела может переходить в энергию движения, и надо просто знать расстояние, чтобы не хватить лишку и не переборщить. Словом, любопытная дамочка попробовала, и у нее получилось. После каждого путешествия она теряла в весе всего два-три килограмма, что было вполне допустимо. Но в один из роковых дней она решила проехаться чуть дальше, дабы нарвать чудных, никогда ею невиданных кокосов, и оплошала. На энергию движения у нее ушел весь жир и какая-то толика ее мозга. Первое восстановилось довольно быстро, но со вторым возникли серьезные проблемы, в результате чего она и угодила сюда. Тем не менее, загореть в далеких землях девушка успела весьма основательно, за что и получила прозвище «индианки».

Мы продолжаем светски беседовать, но вскоре дикий вопль заставляет нас прервать общение. Саранг в истерике рвет и полосует мою простынь ногтями, а Поводырь, нависая над ним, методично лупит парнишку по затылку.

— Учись, гнида, заправлять постелю! Все равно заставлю! Даже если не хочешь…

— Вы что, братцы, сдурели? — Мотя испуганно натягивает на себя одеяло. Больше в палате никого нет, и я с улыбкой на устах совершаю великолепный прыжок, оказываясь у Поводыря на плечах. Поводыря с Керосинщиком я немного побаиваюсь, но что делать, если кромсают мою простынь, если морально увечат невинного? Поводырь ужасающе силен. Один раз я видел его в здешней душевой. Он сидел на лавочке, погрузив ноги в тазик с горячей водой и, не стесняясь нас, занимался самоудовлетворением. Этакий разжиревший приап с гигантским, напряженно подрагивающим фаллосом. Отчего-то именно фаллос меня тогда поразил больше всего. Как бы то ни было, но сейчас я, что есть силы, стискиваю колени и ладонями бью по ушам Поводыря. Он не плечист, как санитар Миша, но его сила более жестокая и первобытная, а населяющие его паразиты, должно быть, пережили рекордное количество мутаций. Иначе не сделал бы его Керосинщик своим главным помощником и телохранителем. Поэтому я бью резко, надеясь вывести этого робота из строя.

Первые секунды он ошеломлен и неподвижен, но вскоре приходит в себя, и я начинаю напоминать песика, по запальчивости вскочившего на загривок медведю. Палата кружится перед глазами, и я жулькаю пальцами чужие уши, стараясь усидеть и не сорваться. Удар следует за ударом, и дикий рев Поводыря сотрясает пространство. Противник всерьез намеревается расплющить меня о стену. Так я, в конце концов, и теряю сознание, не выпустив из рук ушей Поводыря, все с той же благожелательной улыбкой на устах…

Глава 3 Дуэль с призраками…

Описать его не так уж просто. Кажущийся высоким из-за обширной лысины лоб поражает неправдоподобной гладкостью. На нем нет ни единой морщинки! Невыразительные глазки бесцветны и обычно прячутся за очками-пенсне. Плечики у него узкие, но жирные, пальцы кажутся много длиннее из-за крупных давно не стриженных ногтей. Добавить к этому портрету что-либо более существенное невозможно. Он — соглядатай, и, как всякий соглядатай, чаще всего невидим. Белый халат солидности этому человеку не добавляет. Тем более, что ни доктором, ни медбратом он не является. Соглядатая зовут Конрад Павлович, и официально он значится главным администратором нашего не слишком веселого учреждения. За глаза же его зовут Питоном, и откуда возникло такое имечко, я начинаю понимать только сейчас. Он пытает нас током, запрещает проводить голодовки и постоянно проверяет на тестах Гулиньша, в которых, по-моему, он и сам мало что понимает.

— Значит, вы считаете себя здоровым?

— Абсолютно.

— А почему голодали вчера?

— Обычная профилактика. Я привык. Каждую неделю голодаю по одному дню.

— Но зачем?

— Как зачем? Просто чищу организм. После этого я чувствую себя лучше, голова меньше болит.

— Если не болит, почему не дружите с Антониной? По-моему, вы ей нравитесь.

— Почему я должен с ней дружить? — я смущенно кошусь в окно. — Мне кажется, это дело сугубо добровольное.

— Добровольное? — глаза Конрада Павловича становятся абсолютно круглыми, нижняя губа совсем как у верблюда отвисает вниз, и я слышу самый настоящий шип. Сняв свои очечки, Питон бережно принимается протирать их замшей, и все время, пока он их протирает, я слышу все тот же змеиный шип. Не знаю уж, как шипят настоящие питоны — и шипят ли они вообще, но этот человек умеет шипеть долго и на одной заунывной ноте.

— Значит, говорите, добровольное… — шип прекращается, очечки вновь седлают переносицу, точно угадывая в дугообразную багровую вмятинку. — И вы считаете свое поведение нормальным?

— На все сто.

— А ваше здоровье…

— Мое здоровье меня тоже вполне удовлетворяет. Если не считать, конечно, нескольких гематом и сломанной переносицы. Но речь, как я понимаю, идет о других вещах?

— Ну, разумеется! Синяки, переносица — это все пустяки, дело, как говорится, преходящее…

Хорошенькие пустяки! Я осторожно касаюсь опухшей переносицы, нехорошим словом поминаю про себя Поводыря. Ударил меня этот гад крепко. Мог, кстати, убить, однако повезло. Все равно как в том анекдоте: попал под поезд и набил синяк. А с поездом — что? Да уж ясно! — синяками не отделался…

Между тем, Конрад Павлович извлекает из кармана платок и шумно принимается прочищать нос.

— Может, все-таки хватит упорствовать, Петр Васильевич? Подумайте! Я ведь вас не о физическом, — я о духовном здоровье спрашивал. К нам, знаете ли, просто так не попадают.

— Вот уж не согласен. По собственному опыту скажу, что к вам можно попасть из-за любого пустяка. У меня, скажем, в практике был такой случай: шел мужчина на работу и нашел сторублевую купюру.

— Что? Сразу сто рублей? — в глазках за очечками проблескивает интерес.

— Ну да, одной купюрой. Мужчина, конечно, порадовался, кефира купил, сыра с сушками. А когда возвращался домой, снова нашел сто рублей.

— Где же это он нашел? Я имею в виду, в каком месте? — Питон ерзает на стуле. Интерес его уже самый неподдельный. Оно и понятно, о жадности администратора, потаскивающего из больницы лекарства и хозяйственную мелочь, по палатам ходят легенды.

— Это не здесь, в другом городе.

— А-а…

— Но история на этом не закончилась. На следующее утро этот человек отправился на работу и нашел уже пятьсот рублей.

— Пятьсот?

— Верно. И, увы, именно этой суммы бедолаге хватило, чтобы окончательно свихнуться. Он стал высчитывать, сколько у него будет набегать в месяц, если он научиться находить каждый день по сто, двести или пятьсот рублей. По дорогам он стал ходить не иначе, как опустив голову. Даже вечерами выбирался на улицы города с фонарем. Денег он больше не находил, а я вскоре вынужден был направить его в стационар.

— Да-а, пятьсот рублей — это действительно подарок. Не всем так везет… — Питон качает головой, платком утирает взмокший лоб. — Но мы, я вижу, отвлеклись. Кажется, вы хотели поделиться своими горестями и видениями?…

— Не было видений, — твердо произношу я.

— Неужели совсем ничего? — мой собеседник недоверчиво качает головой. — Может, какие-нибудь голоса, галлюцинации, что-нибудь необъяснимое? Ведь наверняка что-нибудь да видели!

Я невольно опускаю глаза, и Питон немедленно усиливает атаку.

— Ну-ну! О чем вы сейчас подумали?

«О ком» — чуть было не поправляю я его, потому что действительно думаю об Осипе. А еще я думаю о прекратившейся языковой чехарде и своем исчезнувшем подъезде. Но такая информация для ушей Питона не предназначена, и я изо всех сил сдерживаюсь. Это дается мне не просто. Должно быть, медсестра вколола что-то раскрепощающее. Язык явственно зудит, голову кружит. С одной стороны хочется послать Питона подальше, с другой так и подмывает поделиться с ним всеми своими тайнами. Поведать про Наталью, волшебным образом превратившуюся в Анну, рассказать про Осипа и свою бывшую работу, поделиться тревогами по поводу свершившегося государственного переворота. Но нужно молчать, и я с нажимом повторяю:

— Я абсолютно нормален. Можете проверить меня на любом тесте!

— Желаете, значит, проверки?

— Я просто на ней настаиваю!

— Что ж, тогда назовите сегодняшние год, число и месяц! — не колеблясь, выстреливает Питон и разом попадает в яблочко. Я открываю рот и снова закрываю. Из всего перечисленного я могу назвать разве что год, но и он рождает у меня определенное сомнение.

— Значит, забыли? Так, так… Ну, а адресочком поинтересоваться можно? Паспорт ваш я, извините, видел. И немало посмеялся вместе с коллегами. Неужели вы сами его изготовили? — Питон ехидно улыбается. — Но зачем? Захотелось поиграть с государством в кошки-мышки?

— Это мой настоящий паспорт, — бормочу я, поскольку молчать уже не в состоянии. — Я получил его в районном отделе внутренних дел!

— Как, как вы сказали?

— Ро-вэ-дэ! Так это у нас называется!

— Где это у вас? — немедленно настораживается он, и я вновь прикусываю язык.

— Ну же! Будьте смелее. Я просто желаю вам помочь.

— Черт бы побрал вашу помощь!..

И снова он шипит. Неожиданно я вижу, как малиновым цветом наливаются кончики ушей Питона. Судя по всему, этот парень умеет заводиться с полоборота.

— Так как же, Петр Васильевич? Состоится у нас разговор или не состоится?

— Отчего же не состояться? Могу рассказать анекдот.

— Что, что?

— Не знаете такого слова? Сочувствую… Так вот, к двум девушкам подходит парень. Спрашивает: «Сережки нужны?» Девушки ему: «Нужны. А какие?». Парень отвечает: «Один я, а другой Сережка. Тоже вот такой парень!»

Питон смотрит на меня, не улыбаясь.

— Не дошло, — потерянно произношу я. И тут же спохватываюсь: — Может, у вас имен таких не существует? Я имею в виду имя Сергей?

— Почему же, есть у нас и такие имена.

— Тогда почему не смеетесь?

— А почему я должен смеяться? И причем здесь какой-то Сергей? Вас ведь Петром зовут, верно? Или все-таки как-то иначе? — Конрад Павлович смотрит на меня, не мигая, и, кажется, вот-вот снова зашипит.

Я стискиваю зубы и молчу. Какое-то время мы сверлим друг друга взглядами, и, в конце концов, я побеждаю. Конрад Павлович выпячивает губу и снова шипит.

— Рассказать еще анекдот? — осторожно предлагаю я.

— Не надо!

— Ага, — я киваю. — Смеха, значит, не понимаете, юмора боитесь…

— Зубы заговариваете? — Конрад Павлович неприятно улыбается. — Что ж, так и запишем. Только ведь мы, уважаемый, навели о вас кое-какие справки. Дутая ваша легенда. Ни по адресу, о котором вы говорите, ни в центре, куда вы, по вашим словам направлялись, о вас ровным счетом ничего не знают. Вы, милейший, не врач и быть им не можете!

— Кто же я, по-вашему? Кандидат-Консул?

— Да нет, дорогой мой, вы, судя по всему, писатель. — Не показывая зубов, Питон улыбается. — И писатель, надо сказать, довольно аполитичный.

— С чего вы взяли?

— Да с того, что мы просмотрели прозу последних лет и обнаружили в печати около двух десятков ваших вещей.

— Да ну! — я действительно удивлен.

— Хотите, чтобы вам доставили журналы с книгами?

— Разумеется, хочу.

— Хорошо, — Питон кротко кивает. — Со временем мы это устроим. Тогда, надеюсь, вы станете более сговорчивым.

Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что у меня имеются собственные печатные издания. Видимо, здешние метаморфозы все еще продолжаются.

— И что же… Там стоит мое имя?

— Разумеется, нет. Вы прятались под псевдонимами, но наши стилисты тоже не зря хлеб едят. Сумели разобраться. — Питон снисходительно скрещивает на груди руки. — А вы знаете, дражайший Петр Васильевич, что в Умервиле одна из ваших повестей получила «Бриллиантовую ветвь»?

— Впервые слышу. И про Умервиль, и про ветвь.

— Ясно… Значит, собираетесь запираться и дальше. — Питон умиротворенно кивает. — Тогда, может быть, расскажете, что вы таскали с собой в дипломате? Неужели очередную рукопись?

— Возможно. — Припомнив о своей жутковатой повестушке, я чуть было не рассмеялся. Вот было бы забавно, если администратор психлечебницы ознакомился с моим трактатом о паразитах, управляющих людьми! Если фантастики с юмором у них здесь нет, легко предсказать, к каким бы выводам он пришел.

— Что ж, если говорить вы не хотите, подождем до вечера. Сдается мне, что-нибудь вы снова увидите.

— О чем вы?

— Ну, это, я думаю, вы сами мне скоро расскажете. В наших коридорах, знаете ли, много что можно увидеть. — Питон хитровато щурится. — А уж тогда попрошу сразу ко мне. Разумеется, без очереди!

— Собираетесь снова меня колоть?

— Боже упаси! Никаких уколов! — он протестующе машет руками. — Чайком угощу, пирожными.

— Я не ем пирожных.

— Снова пытаетесь голодать? Ой. Напрасно, Петр Васильевич! Жизнь — вкусная вещь, и вы столько всего упускаете!

— Надеюсь, свое главное я все же не упущу.

— Не будем спорить. Идите и отдыхайте, Петр Васильевич. Уверен, к этому разговору мы еще вернемся.

На лице его мелькает дьявольская усмешка.

— Не вернемся, — заверяю я его. — Запомните, я абсолютно нормален! И кстати, на звание Кандидата-Консула я ни в коей степени не претендую. Всегда ненавидел королей, императоров и президентов. Так и передайте вашему начальству!

Выйдя из кабинета, я звонко припечатываю ладонью по лбу. Я на крючке у Питона, это ясно! А потому надо быть бдительным и еще раз бдительным. Если я хочу уцелеть, я просто обязан вернуть свое время! Иначе команда Питона меня попросту сожрет.

Предпринятое усилие не проходит даром. Звуки обретают пространственное звучание, мельтешение перед глазами уступает место ясным и четким образам. Ко мне снова возвращается мое время…

Глава 4 Сдуть накипь непросто…

Даже не скажу точно — бодрствовал я или нет. Это была какая-то злая полудрема, этакое подобие ночи, сопровождаемой вереницей недобрых снов. Я видел пожары и видел движение грузных, раскрашенных в крысиный камуфляж танков. Вокруг царили черные горы, и черный дым плотно перекрывал облака. При этом, временами, я ощущал себя сидящим на массивной танковой башне возле пулеметной турели, временами — дорогой, которую массировали тяжелые гусеницы, а временами — легким облаком, с философской скорбью взирающим на ползущие внизу бронированные колонны. Я очень хотел заснуть по-настоящему, но как я ни старался, у меня ничего не получалось. Между тем, никогда в жизни я еще не хотел с такой силой забыться. Сдать разум на хранение, сложить руки над головой и с разбега нырнуть в темный омут. Часиков этак на десять или двенадцать. Но, увы, сна по-прежнему не было, а было одно сплошное царство Валгаллы — с его бесконечной полуболью и полудремой, с размытой неясностью всех ощущений. Наверное, именно в этом состоянии я отчетливее всего начинал чувствовать их в себе — тварей, о которых писал в своей абсолютно не фантастической повестушке. Они выбирались из своих нор и закоулков, проникали в кровь и брали в осаду мой мозг. В иные часы мне начинало казаться, что и осады уже никакой нет, что подобно большинству людей я уже завоеван и порабощен.

Как бы то ни было, но даже эту зыбкую полудрему мои недруги умудрялись дробить в мелкие осколки. В очередной раз, когда подобно сомнамбуле я стоял в очереди за обеденной баландой, на меня набросился с кулаками Кудряш.

Драка мне сейчас была совершенно ни к чему. Если разобраться, я без того выглядел неважно. Из ноздрей, словно маленькие бивни, торчали тампоны-турындочки, под глазами набухали синюшные мешки, но, видимо, господину главному администратору этого показалось мало. Во всяком случае, я ничуть не сомневался, что очередной конфликт подстроил мне именно он. На этот раз Кудряш бил меня из-за Фили. Видимо, с подначки Питона кто-то стукнул ему насчет наших тайных бесед, вот он и вспылил. И ведь метил, подлец, точно по моему разбитому носу. Мог, если подумать, навсегда изуродовать. Наверное, это и было его целью.

Ворвавшись в столовую, он оттолкнул в сторону замешкавшегося Мотю и безо всяких прелюдий метнул свой костистый кулак мне в лицо. Но верно говорят, что за битого двух небитых дают, а, может, сработали давние рефлексы фехтовальщика. Так или иначе, но даже в своем полусонном состоянии бросок недруга я учуял вовремя, а потому голову успел отдернуть. Кудряш попытался меня пнуть, но и ногу его я юрко пропустил мимо. В итоге этот стервец угадал по чужому столику, и брызнувшая вверх лапша разлетелась по всему залу.

Третий удар был уже мой, но я в отличие от Кудряша угодил куда следует. Зубы противника звучно щелкнули, и он грузно запрокинулся на перепачканный пол. На спину мне прыгнул кто-то из его дружков, но в эту минуту в свару своевременно вмешался санитар Миша. Литым корпусом он вбурился в гомонящую толпу, без особых усилий расшвырял нас в стороны. Конфликт, таким образом, погасили, облепленных лапшой участников увели из столовой в душевую, где заставили тщательно умыться и переодеться под бдительным оком Питона. Очечки его при этом торжествующе поблескивали, и было ясно, что глупой этой стычкой он надеялся меня всерьез запугать.

— Как самочувствие, мсье писатель? — шепнул он мне. — Видений еще не было?

— И не будет! — пообещал я.

— Вы так в этом уверены?

— Абсолютно!

— А как насчет Музы? Или вы предпочитаете видеть Пегаса?

— Это уже не ваше дело!

— Ну, ну! — Конрад Павлович зловеще улыбнулся. — Скажу честно, с вашей рукописью имел счастье ознакомиться. Не то, чтобы увлекся, но полистал. — Администратор неожиданно подался ко мне всем телом, недобро подмигнул правым глазом. — Опасно подкрадываетесь, мсье писатель! Ой, опасно! Решили, верно, что приблизились к величайшей из мировых тайн?

— Почему бы и нет?

— Да потому, милейший, что тайны здесь нет. Ровным счетом никакой. — Конрад Павлович вольно расправил жирные плечи, энергично закрутил в пальцах остро отточенный карандаш. Мне почему-то сразу представилось, что этим самым карандашом он мучает вечерами наиболее беззащитных из пациентов. Колет, небось, в грудь и колени, угрожает выткнуть глаза. Страшная это вещь — отточенный карандаш!..

— Секрет Полишинеля — слыхали о таком? — Администратор язвительно улыбнулся. — Вот и здесь то же самое. Все знают и все молчат. Потому что давно привыкли.

— Может быть, и привыкли, но не смирились. — Я, протестуя, замотал головой. — Человеческий глаз действительно имеет свойство быстро засоряться, но вы не очень-то на это рассчитываете!

— Отчего же?

— Да оттого, что человеку всегда можно предложить чистый платок, можно, наконец, попытаться промыть его глаза, и тогда истина воссияет перед ним во всей ее первозданной чистоте!

— Какие словеса, какой пафос! — Администратор мелко захихикал. Даже изобразил ладонями беззвучный аплодисмент. — Нет, батенька мой, не будет вам никакого промывания! И никакой истины не будет! Неужели вы полагаете, что мы не бдим? Неужели думаете, что мы пустим ситуацию на самотек? Разумеется, нет! Все давно под строжайшим контролем. Даже основные мировые партии, сами того не ведая, подчиняются нам. И медицина под нами, и военщина, и даже пищевая индустрия! Ну, а то, что опасно, мы строжайше и повсеместно запрещаем — и гипертермию, и проруби, и всевозможные диеты. А уж любителей лечебного голода мы просто извели, как класс! Попробуйте-ка заявить во всеуслышание о том, что вы увлекаетесь голоданием — и вас попросту забросают камнями. — Конрад Павлович широко улыбнулся. — Люди, дорогой мой Петр Васильевич, никогда не любили белых ворон.

— Но они не любят и вас.

— О, это все крайне абстрактно! Что они о нас знают, если разобраться? Да в сущности ничего! И потом — чтобы уметь не любить, нужно знать точный адрес: кого, за что и в каких, извиняюсь, чувственных пропорциях. Однако подобной информацией люди, увы, не располагают.

— Пока не располагают!

Глазки Питона тотчас сузились. Глядя на меня, он мечтательно пропел:

— Мечтаю еще разок проверить вас на таблицах Гулиньша.

— Всегда к вашим услугам! — строптиво выговорил я. И в ту же секунду разглядел за спиной администратора быстро разбухающую тень. Это было столь неожиданно, что рот мой сам собой приоткрылся.

— Что-нибудь не так? — охотничьим нюхом уловив неладное, Питон впился в мое лицо глазами. Медленно обернулся. — Что-нибудь узрели?

— Ничего, — выдавил я из себя. — Все нормально.

— И халат не жмет?

— Не жмет, — я машинально провел рукой по груди. Новое больничное одеяние действительно сидело как влитое. На этот раз угадали размер точно.

Между тем, тень продолжала стремительно расти. С пола она, изломившись, заползла на стену и, повернув голову, ощерилась неприятным оскалом. Улыбался Питон, и скалилась его тень, прорезь рта которой вопреки всем законам физики становилась шире и шире.

Кудряша за моей спиной уже выводили из душевой. Он что-то бубнил себе под нос и сыпал в мой адрес проклятиями.

— Что ж, Петр Васильевич, идите. — Напутствовал меня Конрад Павлович. — Но помните: вы не Кандидат-Консул, вы всего-навсего писатель. И лучше, если вы обратитесь к менее ядовитым темам. Пишите о масонах, о нацизме, о религиозной нетерпимости, наконец. Здесь вас наверняка поймут, может быть, даже одобрят. А о нас — не надо. Сядете только в лужу.

Устало вздохнув, я посмотрел Питону в прямо глаза. С неодолимой силой вдруг захотелось брякнуть этому человеку что-нибудь обидное.

— Я давно вам хотел сказать…

— Ну, ну?

— Вам следует знать, что в этом пенсне вы очень похожи на Берию.

— На Лаврентия Павловича? — Питон не без довольства улыбнулся. Как это ни странно, но сравнение пришлось ему по вкусу. — Что ж, я над этим подумаю… Ну, а вы подумайте над собственным статусом. Память вас покинула, но мы обязательно поможем ее вам вернуть. Было бы, как говорится, желание. Итак, до скорой встречи!

Развернувшись, администратор двинулся к выходу. Я промолчал, отсчитывая про себя эхо его шагов. Дождавшись, когда дверь за Питоном закроется, прыжками устремился в противоположном направлении. Помещение душевой было сквозным, и уж лучше лишний раз столкнуться с Кудряшом, нежели ступать по следам этого эскулапа. Страшноватая тень Питона меня всерьез напугала.

Ноги мои юзом прошлись по полу, и, нахмурившись, я торопливо огляделся. Там, где только что находилась дверь, теперь поблескивала кафельная плитка — от пола и до потолка. Я смотрел и не верил своим глазам. Дверь пропала, и это могло означать только то, что бред мой снова возвращается.

Стальным обручем страх стиснул сердце, и обожгла безрадостная мысль, что пакостник Питон словно наперед предвидел все мои проблемы. Оттого, верно, и улыбался! Но как он мог такое сотворить? Ведь не было никаких уколов! Не было — и все тут! И к завтраку я не успел притронуться, и чая не пил, но галлюцинации, тем не менее, явились…

Как бы то ни было, но зрение со слухом не внушали больше доверия. Видимое напоминало экран компьютера с некой вздорной игрой, где не было ни особой отчетливости, ни твердых правил. То есть правила, возможно, и были, да только я о них не имел ни малейшего понятия! Силясь найти дверь, точно слепой, я шарил ладонями по скользкому кафелю и скрежетал зубами. Ощущение было таким, словно я гладил чешую огромной рыбины. Тело ее было теплым и явственно подрагивало под руками. А еще чуть погодя, боковым зрением я заметил шевеление в соседней кабинке. Я знал, что смотреть туда не следует, и все-таки, не выдержав, повернул голову.

В кабинке под тонкими струями душа плясало и извивалось змеиное тело зеленовато-желтой мурены. Должно быть, от удовольствия она распахивала временами пасть, глотая воду, демонстрировала мне острые нечистые зубки.

Я поспешил отвернуться. Вот вам и еще одна галлюцинация! По крайней мере, явью это быть никак не могло. В противном случае — зачем рыбе мыться под душем? То есть, если ее туда кинуть в садке или специальной ванне, то, конечно, но ведь здесь-то никакого садка нет!..

Мысли снова начинали путаться, и я еще интенсивнее зашарил по скользкому кафелю. Ощущения меня безжалостно предавали, но оставалась Ее Величество Логика! Ведь именно сюда вышел санитар Миша. Еще и Кудряша за плечо придерживал. Значит, надо только угадать пространство и со всей силы толкнуть… Или потянуть на себя. Хотя за что тянуть, если нет дверной ручки?…

Жуткая боль пронзила икру, и, подпрыгнув на месте, я стремительно обернулся. Разумеется, это была она — проклятая мурена! Чертова рыбина уже извивалась возле самых ног, явно примеряясь для очередной атаки. Я покосился на кровоточащую ногу. Чуть повыше щиколотки красовались темные дырочки от зубов — этакий ровный полуовал. Крови было пока немного, но я не заблуждался. За первым укусом мог последовать второй и третий. Да и что стоит этой твари опробовать крепость своих зубов на иных частях моего тела?

— Ты не бойся. Они тут неядовитые. — Пробормотал кто-то за спиной. — Если и был какой яд, то весь давно выкачали на лекарства…

Я в ужасе обернулся. Из душа выглядывала голая Антонина. Совершенно не стесняясь, она мылила себя мочалкой, ладонями звучно пришлепывала по гладкому телу. Широкий рот медсестры был растянут в неестественной улыбке, а при виде гигантских, не в лад покачивающихся грудей мне стало дурно. Я вдруг представил себе собственную шею, зажатую, как в тисках, между этими полушариями, и довольно реалистично вообразил близкое удушье. Еще мгновение, и на уровне пупка Антонины начала набухать еще одна пара безразмерных грудей. Что-то следовало срочно предпринять, и, перепрыгнув через блестящее тело рыбины, я скакнул под душ, лихорадочно принялся выкручивать рукояти.

Вот так!.. Горячую — по часовой, холодную — против! Душ, по счастью, работал, и целый водопад морозной воды накрыл меня с головой. Я зарычал, удерживая себя на месте, и, в конце концов, добился того, чего хотел. Хмель из головы потек невидимыми струйками, мурена на глазах стала растворяться в воздухе, вскоре пропала и голая Антонина. А еще чуть погодя среди сплошной кафельной стены призрачно проступил дверной прямоугольник. Это и было ответом на все.

Снова галлюцинация. Самая обыкновенная! Значит, Питону вновь удалось меня отравить…

Не дожидаясь окончательного прояснения мыслей, я спринтерским броском ринулся к двери. Вынес ее плечом и понесся по коридору на родной этаж.

Дудки, братцы логопеды и невропатологи! Не дождетесь капитуляции! Сначала надо меня догнать, а бегать я, по счастью, еще умел…

Оттолкнув с дороги какого-то толстяка, я одолел лестничный проем и распахнул остекленную дверь.

— Ну?… Куда бежим-торопимся?

Передо мной снова стоял Кудряш, широкоплечий, с чуть отставленными в стороны руками. Выглядел он вполне натурально, только вот с лицом у него творилось нечто ужасное. Губы уродливо кривились, и наружу прямо на глазах прорастали носорожьи клыки. Один глаз, двигаясь мокрой улиткой, медленно перемещался к уху, второй то и дело закатывался под веко, выворачиваясь каким-то красным мясом.

— Или мало показалось в первый раз?

— С дороги, чучело! — я шагнул вперед и, что есть силы ударил Кудряша кулаком в горло. Словно копье, рука моя пронзила шею Кудряша и провалилась в пустоту. Еще один из местных развеселых фокусов…

— Тебе это даром не пройдет! — глаза Кудряша глядели на проткнувшую его руку с яростной озадаченностью.

— А что ты мне сделаешь? Что?!.. — меня уже трясло. Голос срывался на визг. — Ты же ничто, понимаешь? Ты — пустота! Вакуум! — я сделал еще один шаг и прошел сквозь тело Кудряша целиком. Он еще продолжал бубнить у меня за спиной, но я уже приближался к палате.

С испугом косясь на меня, в сторону отшатнулся Толик-Маркиз. Видок у меня, верно, был еще тот, а сумасшедшие — они тоже люди и тоже боятся. Вчера я был нормальным, и Толик-Маркиз с удовольствием рассказывал мне про свою войну с крановыми прокладками и сальниковыми уплотнениями, — сегодня он предпочитал со мной не общаться. Да и сам я не стремился к общению с собой. Мое время вновь пыталось меня покинуть…

Глава 5 Квадрат Мебиуса…

Меня гнули, как гвоздь, как железную скобу, а я продолжал сопротивляться. Главное было не спутать реалии с выдумкой. Моей, заметьте, собственной выдумкой, что было особенно обидно. Не кто-нибудь, а я сам изобретал и выпускал в свет тех или иных фантомов, от которых мне же приходилось потом шарахаться. Рождал я их не по своей, разумеется, воле, но это ровным счетом ничего не меняло. Впрочем, надежды я не терял. Говорят, некий Полуэктов, не знавший теоретических разработок Кеплера, угодив в больницу, создал свои собственные законы. Я на открытие физических законов не претендовал, но мне следовало разобраться в материях не менее запутанных. Поэтому, наблюдая за Митей, Толиком и дедулей хиромантом, я старался придерживаться общих правил поведения, забыв на время об экспромтах и какой-либо инициативе. Тщательно следя за мимикой своих соседей, я и на окружающее старался глядеть их глазами. По мере возможности я пытался игнорировать и разгуливающих по больничным коридорам многочисленных монстров. При этом я продолжал осторожничать. В столовой не пользовался солонкой и горчичницей, то и дело менялся мисками с соседями, каждые пять минут пересаживался за чужие столики. Тем не менее, кошмары шли своим чередом, и силы мои стремительно убывали.

Впрочем, одним Питоном беды мои не исчерпывались, — успевали гадить и свои же сопалатники. Тот же Керосинщик, улучив минуту, подкрадывался к моей койке, и словно отравитель отца Гамлета, вливал мне в ухо жгучий керосин. От дикой боли я пытался проснуться, но и проснуться толком не мог. Над головой неведомо откуда намерзал лед, и я бился о шероховатую поверхность макушкой, не в силах прорваться к воздуху и свету.

Спасти меня пытался дедок Филя. Именно он, подойдя однажды ко мне в столовой, суповой ложкой быстро написал на поверхности каши какое-то слово. Едва я успел прочесть его, как та же ложка перечеркала написанное, смешав перловое варева в единый мучнистый водоворот. Он написал слово «халат», но я снова ничего не понял. Сказать по правде, я и понимать особенно не пытался, поскольку справа от меня расположился багроволицый упырь, а на разлапистой люстре, свесив вниз крысиные хвосты сидела дюжина маленьких птеродактилей. Впрочем, в столовой было еще относительно спокойно, — обилие чавкающих пациентов не давало возможности разгуляться миру ирреальному. Настоящие страсти начинались в палате. В углу, где на украшенной железными кругляшами кровати, почивал гроза дурдома Керосинщик, обосновался гигантский кальмар. Часть его розово-пупырчатого туловища скрывалась под койкой, а часть неведомым образом срасталось с насупленным хозяином кровати. Ни дать, ни взять — головоногий кентавр Атлантиды. Глаза размерами с добрый волейбольный мяч, клюв позаимствован у слоноподобного попугая. Утыканные белесыми присосками щупальца тянулись во все стороны, кольцами свиваясь вокруг привинченных к полу ножек кроватей, эластично дотягиваясь до самых удаленных уголков палаты. Разумеется, за этими скользкими живыми шлангами я следил во все глаза. Самое паскудное начиналось, когда холодные щупальца бесцеремонно пытались проникнуть под мое одеяло. Приходилось подтыкать постель со всех сторон, превращая спальное ложе в подобие кокона. Кроме того, каждые пять минут я скороговоркой бубнил про себя, что все окружающее неправда, что все это происки подловатого Питона. Увы, сознание балансировало на зыбкой паутинке. Я сам себе не верил, и выморочный аутотренинг помогал неважно. Я был один против всех, и поражение мое было не за горами.

Единственное, в чем я еще не сомневался, это в необходимости жизни, как таковой. Потому и терпел атаку призраков, потому и шел на соглашение с самим собой. Если людям даруется рождение, значит, это действительно зачем-то нужно. Высшая или не высшая, но цель есть, а, значит, имеется и некое подобие ответа на все земные вопросы. Конечно, покончить с ужасом одним махом было крайне заманчиво. Возможно, этого от меня здесь и ждали, но я терпел. Терпел, выдумывая для себя спасительную философию. В самом деле, кто сказал, что в этом мире везде и всюду нас должны преследовать радость и счастье? Кто сказал, что счастье — наш главный ориентир?

Человек рожден для счастья, как птица для полета! Фраза столь же красивая, сколь и нелепая. Десятки раз я объяснял это своим пациентам, теперь же втолковывал самому себе. Незачем культивировать химеры! Незачем врать и лицедействовать! Живем, чтобы жить, чтобы мучиться сомнениями, рыдать, ссориться, работать и терпеть. Что же касается радостей, то это попутно. В паузах между плачем и потом. Потому что без труда, терпения и слез любое счастье превращается в идиотизм. Вот вам и вся философия по большому счету! Надобно пережить войну — переживем! Как переживем и коммунизм с глобализмом, как голод с сумой и этих проклятых ракообразных, что с костяным перестуком царапают половицы меж бесчисленных щупалец кальмара…

Вскоре после обеда в палату заглянул дедок Филя и не без радостной улыбки сообщил, что Кудряш таки загнулся, умудрившись «заглонуть» за ужином вилку. Таким образом, пророчество хироманта сбылось, однако сообщение мы восприняли без лишнего ажиотажа. Не выразили ни горестей, ни восторга. Наверное, более других был поражен своим сбывшимся предсказанием сам дедок. Да и ходить по больнице свободно он уже отучился, а потому, поворочавшись на койке, украдкой поднялся и вновь залез в тумбочку.

Меня же новость о смерти Кудряша практически не задела. Да и какое мне было дело до забияки Кудряша, когда именно в эту минуту возле моей койки два здоровенных краба раздирали на части визжащую крысу. Зрелище было кровавым, и слова дедули о Кудряше заволакивало туманом более близкой жути. Впрочем, мимо моего сознания они, как видно, не прошли. Вскоре в палату наведался и сам покойный Кудряш. Был он весь какой-то синий, а в мертвых руках держал большую тарелку, на которой копошился багровой расцветки, вероятно, побывавший уже в кипятке рак. Злополучная вилка торчала у Кудряша из шеи, но выдергивать ее он не спешил. С усмешкой оглядев обитателей палаты, он подмигнул мне и преспокойно уселся на дремлющего Поводыря. Призраки — народ легкий, а потому спящий даже не пошевелился.

— Ты-то меня видишь, верно? — неестественно синяя рука покойного, словно котенка, погладила ползающего по тарелке рака.

Я отвел глаза в сторону и напустил на себя отсутствующий вид. В подобных ситуациях я начинал уже кое-что понимать, а потому разговорчивым призракам не потакал. По опыту знал — заговоришь с одним, мигом налетят другие. А, налетев, совместными усилиями отдерут таки слипшиеся ресницы третьего уснувшего глаза. Вот тогда действительно увидишь и ужаснешься…

— Чего ты в стену-то смотришь? — Кудряш соскочил с посапывающего Поводыря. — Ты же видишь меня, урод! Знаю, что видишь!..

Заводной парень, он и после смерти не собирался успокаиваться. Однако я продолжал «не видеть» его, упорно продолжая играть в свою игру. Результат не замедлил себя ждать. Краем глаза я подметил, как силуэт Кудряша мало-помалу начал бледнеть. Еще пара томительных секунд, и Кудряш исчез. Одна тарелка с ракообразным только и осталась, но это уже было не страшно. К ракам я уже попривык. С некоторых пор в нашей палате их поселилось сотни две — не меньше, так что один-единственный, да еще побывавший в кипятке, погоды, конечно же, не делал.

Временное улучшение после душа Шарко было всего лишь временным. Вернувшись в палату, я поневоле зажмурился. Все возвращалось на круги своя — и возвращалось с нарастающей силой.

На этот раз еще один спрут поселился под койкой Мити, а огромная анаконда пятнистым своим туловом заполнила все межстекольное пространство в окне. По потолку медленно переползали черепахи с ящерицами, — одна, особенно страхолюдная, с петушиным гребнем на драконьей голове старательно обгладывала плафон запыленной люстры. Толстое стекло звонко похрустывало в сильных челюстях, и пресмыкающееся сыто жмурилось. Вперемешку с реальными людьми по палате бродили многочисленные призраки. Целая толпа. Из-под кроватей торчали чьи-то искалеченные руки и ноги, по краю ковра тянулась вереница чуть шевелящихся клешней, а на моей собственной койке красовался огромный, украшенный стеариновыми крестиками торт. Кремовое поле, надо полагать, изображало кладбище, а искусно сработанная травка уютно окружала редкие деревца и холмики могилок. Считать кресты я не стал. Без того было ясно, что это очередная шутка моего отравленного сознания. Ничто не следовало воспринимать всерьез.

По возможности, изображая спокойствие, я обогнул койку Поводыря, прошел сквозь белесого человечка с невыразительным лицом и задом отважно приземлился на торт.

Увы, на этот раз я ошибся. Торт оказался настоящим, и я раздавил это бисквитно-кремовое сооружение под оглушительный гогот палаты. Причем смеялись все поголовно — и призраки, и живые люди, отчего гвалт стоял оглушительный. Скрипнула дверь, и в палату заглянул недремлющий страж Миша.

— Торт раздавил! — показывая на меня пальцем, объяснил Поводырь. — Задницей!..

— Вот, придурок! — санитар Миша укоризненно покачал головой. — И это на собственный день рождения…

Я мазнул рукой по заляпанным штанам, с опаской лизнул. Увы, торт и впрямь был настоящим — сладким, многослойным и калорийным.

— Чье день рождения? — туповато поинтересовался я.

— Твое, чье же еще? Конрад Павлович заглянул в ведомости, распорядился заказать.

— Такая тортина была! — сокрушенно вздохнул Митя. По его лицу читалось, что он не прочь попробовать торт и в раздавленном виде. Угадав господствующее настроение, санитар энергично кивнул.

— Значит так, — произнес он. — Я про эти дела молчу, но чтобы через десять минут все сожрать до крошки! Штаны и одеяло простираешь сам. Потом Антонина зайдет, проверит.

Дверь снова прикрылась. Поймав краем глаза, синеватое свечение, я обернулся. Это светился сидящий в своем углу Керосинщик. Темные глазки его, полыхая, глядели на меня. Время от времени из угла вылетали огненные искрящиеся шарики. Все они по дуге проносились в мою сторону, не долетая самую малость, исчезали в воздухе. Никто, понятно, этих искристых посланий не видел, однако я почему-то сразу понял, что шарики, как и торт, — абсолютная правда.

Не все великие способны на великие жесты. Во всяком случае, наш санитар превзошел многих. Конраду Павловичу он и впрямь ни о чем не доложил, за что и заработал мою глубочайшую признательность. Торт мы благополучно сожрали, а белье мне помог выстирать в знак благодарности сладкоежка Митя. А еще чуть погодя все мои видения прошли сами собой. Уж не знаю, на каком именно этапе, но цепочка разомкнулась. Я вдруг понял, с чего все началось. Не с укола и не с тарелки больничной перловки, а с переодевания. Кудряш заляпал меня едой, а потом… Потом я одел в душевой предложенные мне шмотки и «поплыл». Теперь было ясно — с чего. Так ли уж трудно пропитать бельишко какой-нибудь ядовитой химией? Думаю, что нет. И над корявым словечком дедули мне следовало задуматься сразу. Слово «халат» он написал не зря. Знал хиромант — что подсказывать! Но нет пророков в своем отечестве, и дедулю я, увы, не понял. Зато теперь все наконец-то прекратилось. Эту ночь я провел почти спокойно. Как выяснилось, от ужасов организм тоже способен уставать. Жаль, что его невозможно было включать и выключать. Например, как плейер. Нажал кнопочку, зажмурился и улетел из действительности. Просто и удобно. Но, увы, в моем случае отключаться было невозможно. Чаще всего действительность оказывалась многослойной — совсем как торт, который мы слопали. Я мог прокрутить время назад, а мог промчаться несколько вперед, но покойной пустоты нигде не наблюдалось. Всюду пребывало нечто пестрое, исполненное шума и недоброй суеты. Это само по себе угнетало. Разум не готов был к восприятию бесконечности. Между тем, ничего иного мне не предлагалось. Я полз по шершавой ленте Мебиуса, и тело мое безобразно вытягивалось. Иногда получалось так, что макушка начинала упираться в пятки, а колени приходили в соприкосновение со спиной. Это было крайне неприятно…

Глава 6 Безумие тоже есть жизнь…

Согласно всем известным законам аэродинамики шмель летать не может. Очень уж большое у него тельце и слишком крохотные крыльца. Однако он летает и очень даже неплохо. Гена-пилот летать не умел, но он, по крайней мере, мечтал. Я же в своем нынешнем положении не мог даже мечтать. Разве что сожалел, что человек не подобен плееру. Всего-то и нужно, что пару батареек, да свеженькую запись на день. А там вставил кассету, натянул наушники и воспарил к облакам. И уже там, в далеком поднебесье, где-нибудь в объятиях звезды или кометы можно преспокойно умереть от счастья, от тонинга, доставшего до самых печенок, от мелодии, сочиненной чьим-то воспаленным воображением. И в этом смысле плеер гораздо удобнее, нежели человек. Последнего долго не послушаешь, последнего не всегда поймешь. А ведь он, в смысле, значит, человек, еще и есть-пить просит, ласки требует, подарков. Словом, одними батарейками не отделаешься. Осип был маленьким человечком, но внимания требовал преогромного. Я не особенно возражал, тем более, что в этом иллюзорном месте он стал для меня долгожданной точкой отсчета, единственным, на кого можно было опереться, не боясь подножки или подвоха.

Я лежал и цокал зубами от сотрясающего тело озноба, а Осип вышагивал по моей тумбочке, прогуливая привязанного к нитке таракана. К усачам, давным-давно заселившим больницу, он относился спокойно, с некой даже отеческой лаской. В отличие от меня, питавшего к насекомым давнюю брезгливость, он ратовал за терпение и симбиоз. Вот и сейчас, с умилением глядя на суетящегося под ногами таракана, он размеренно бубнил:

— Их бы маленьких воспитывать — еще не испорченных, а взрослый — что? Ни команд не знает, ничего. Опять же и людей боится…

Поглядев на его таракана, я через силу улыбнулся. Мне почудилось, что рыжий усач прислушивается к словам Осипа, и уже за одно это я готов был его раздавить. Это индусы-джанисты ходят с марлей на лицах и метелками обмахивают перед собой путь, дабы случайно не проглотить и не придавить какое-нибудь насекомое. Такая уж у них вера. С моим мироощущением это абсолютно не стыковалось. Я всегда голосовал за разумное хищничество, хотя и не сумел бы определить пресловутые критерии разумности. Я ненавидел корриду, но при этом терпеть не мог комаров, оводов и клопов. Защищая одних животных, я преспокойно мог бы убивать других, и в этом также крылась некая слабость моих теорий. Рассуждения Осипа в этом смысле были на порядок сильнее.

— Видишь? Опять в сторону косится. На волю, значит. А что ему воля, если разобраться? Щели да норы, мгла да плинтусы.

— А мне думается, не слишком он от тебя бежит. Должен, по идее, рваться, усами за землю цепляться, а он спокоен.

— Еще бы! Я ж его, гада, кормлю как-никак. Тут хоть какая скотина за ум возьмется. Так что и мой попривык. — Осип дернул за поводок, энергично запричмокивал губами, словно разговаривал с младенцем. — Ах, ты мой лапусенька, мордоворот усатый! Ведь такой, кажется, здоровый, а в смысле воспитания — полная чепухенция…

Скрипнула дверь, и мы враз обернулись. Крадучись, в палату вошел дедок Филя. Завидев моего Осипа, он мелко перекрестился, но ни кричать, ни падать в обморок не стал.

— У меня в деревне такой же за печкой жил. Только с горбиком и прихрамывал на одну ножку. Очень любил, когда бабка пироги капустные пекла. Иной раз полпирога к себе в нору уволакивал. Да и в чугунки постоянно заглядывал. Так и получалось: как заснем, так он и шастает по избе, брюхо набивает…

— Шастает… — Осип презрительно скривил губу. — Даже корабли ходят, а тут животина шестилапая!

— Ну, так я ведь ничего. Только так — к слову… — дедок, стушевавшись, осторожно двинулся к своей тумбочке. Мне показалось, что керосиновая лампа на столике Керосинщика вспыхнула чуть ярче. Тень старика на стене уродливо сгорбилась, трепетно зашевелила руками. Осип со значением кивнул на нее.

— Видал, как выросла?

Я озадаченно кивнул.

— Потому что ночь?

— Точно! А сломанный нос, Петрунь, это даже хорошо. У тебя он раньше какой был?

— Как это какой? Обычный! Прямой, ровный.

— То-то и оно. А теперь будет с горбинкой. Потому что в жизни так не бывает, чтобы все ровно да гладко.

— Причем здесь это?

— А причем здесь все остальное? Ты, Петр, здесь для того, чтобы с народом поближе сойтись, к ухабам жизненным присмотреться. А что до происков, так на это наплюй. Без происков не наросла бы и жизнь.

Крыть было нечем. Я стиснул зубы и, задрожав, накрылся одеялом с головой. Это еще не ломки, но уже и не хмель. Нечто промежуточное. И только появление Осипа удерживало меня от того, чтобы не кинуться к Питону за очередной дозой.

— Чего дрожишь? Холодно?

— Горячо…

— Шутишь, значит, идешь на поправку. — Удовлетворенно пробормотал Осип. Бдительно дернув за нитку, оттянул таракана от края тумбочки. — Хорошо хоть халатик сменил. Давно надо было догадаться. Тут ведь кругом шулера, не поймаешь вовремя за руку — до смерти залечат.

— Так сходил бы узнал, что они там затевают. Что в капельницу суют, а что в чай пихают.

— Я бы сходил, только тут, понимаешь, не просто перемещаться. Кругом замки, решетки. Разве что Антонина поможет. Я ее, кажется, заинтересовал. В смысле, значит, как мужчина. — Осип горделиво подбоченился. — Опять же целюлит обещал ей вылечить.

— Ты?

— А то кто же!

— Да как же ты вылечишь? Никто в мире не может, а ты сумеешь?

— Сумею, раз взялся! Понятно, не за день, не за два, но в общем технологию себе представляю… Кстати, не знаешь, в средние века вельможные дамы болели целюлитом?

— Куда же им деваться, конечно, болели.

— А почему тогда у Рафаэля с Рембрандтом все белые да наливные? Точь-в-точь как ангелочки? Да и наш Кустодиев как-то не отразил в своих картинах данное заболевание.

— Еще бы! Они были художниками, а не врачами… — я вновь поежился. — Ты главное — про лекарство узнай.

— Не боись! Все узнаю в наилучшем виде. Упаковку я уже высмотрел. Какой-то феронбутал. Вот его тебе и прописывают каждый день. По пять-шесть кубиков.

— Так ты бы его подменил, а? На что-нибудь безвредное. Какую-нибудь глюкозу, что ли…

Осип сострадательно наморщил брови.

— Сделаем, Петь, не волнуйся. Вот этот самый барбос с усами нам и поможет.

— Каким, интересно, образом?

— Известно — каким… Ты сквозь стены умеешь проходить? Нет? А вот он умеет. Не хуже одесского Коперфильда. — Осип заговорщицки мне подмигнул. — Держись, Петро! Мы им тут устроим великосветскую жизнь! Еще сто раз пожалеют, что тебя спеленали…

Увы, Осип уходит, и все повторяется. Цокот каблуков медсестры, хруст ампулы и удар иглы в вену…

Выключатели в здешних палатах расположены на потолках, но меня высота потолков не смущает. Феронбутал вновь искристым разрядом пробегает по моим венам, время лишается своего прошлого и будущего, вытягиваясь в одно заунывное настоящее. Медлительно покачиваясь, я взлетаю над полом. Здание ощутимо сотрясается, и подобием дирижабля я торопливо плыву по коридорам больницы. Это снова напоминает покушение. Все тот же Питон включает невидимые механизмы, и потолок начинает стремительно опускаться.

Как рыба в пробитом пулей аквариуме, я мечусь меж сходящихся плоскостей в поисках выхода. Срывать с окон решетку бессмысленно, металл рассчитан на мускулы безумных и приварен на совесть. А есть ли что сильнее безумной мускулатуры? Очень и очень сомневаюсь…

Вентиляционная шахта проблескивает впереди подобием маячка. Рискуя расшибиться насмерть, я взвинчиваю скорость до первой космической и, развернувшись в воздухе ногами вперед, бью пятками по ребристому перекрытию. Снарядом вонзаюсь в тесное пространство и пролетаю дальше. Вентиляционная шахта плавным коленом изгибается вниз — и хорошо, что вниз. Вверху, я уверен, меня караулит все тот же хищный потолок…

Неровный шов металла обжигает спину, а по ободранным ладоням струится кровь. Но кто ж болеет гриппом во время артиллерийского обстрела! Не обращая внимания на раны, я продолжаю лететь по тесной оцинкованной трубе, а следом за мной с шипением рвется воздух. Это дом, подобием гармони сжимая и скручивая свое нутро, стремясь настичь и наказать беглеца. Беглец это я, и развязка, в конце концов, наступает. Словно поршень из взорвавшегося цилиндра, я вылетаю наружу — прямо под кроны посаженных во дворе каштанов. Все равно как воробей, обнаруживший в душном лабиринте комнат распахнутую форточку. Вот теперь я действительно свободен! В своей стихии и мелкий пескарь — царек. Пойди поймай скользкую рыбку!

По крутой дуге, развернувшись головой вперед, я лечу, огибая психиатрическое отделение. Три этажа красного кирпича, замурованные каминные трубы, зарешеченные темные окна — все остается внизу. Я вижу, как вибрирует и содрогается здание от внутренних конвульсий. Кирпичи, словно живые существа, явственно шевелятся в своих цементных гнездах, но это уже агония. Партия остается за мной, и, дразня своих врагов, я облетаю дом стремительными кругами, поднимаясь выше и выше. Здание глазеет на меня десятками окон, все более сотрясаясь от внутренней дрожи, тщетно пытаясь оторвать свое многотонное каменное тело и взмыть за мной следом.

А далее начинается неописуемое. Крыша дома со скрипом приходит во вращательное движение, — дом разворачивается верхним этажом, словно пытается удержать меня в поле зрения. Я продолжаю лететь, а здание закручивается фантасмагорическим штопором, и крошащиеся кирпичи вылетают из его гнущихся стен, оставляя множественные уродливые прорехи. Помахивая строению рукой, я свечкой взмываю вверх, чем и приближаю роковой финал. С грохотом шиферная крыша съезжает набок, тяжело обрушивается на землю. В пыльных облаках оседают трубы, искрит проводка, и дом начинает разваливаться. Клубы красной пыли медленно расходятся в стороны, и мне начинает казаться, что это расплывается в морской воде кровь раненного чудовища…

Глава 7 Будни по будням…

В палате у нас появился новенький. Сексуальный гангстер Валера. Не из тех сердцеедов-гурманов, что смакуют нюансы, доводя предсердия жертв до болезненных фибриляций, а скорее из сердцеедов-проглотов, которые, один раз наевшись, тотчас охладевают к своим жертвам. Это не их лозунг, это их суть. Пересаживаться из седла в седло, вкушая, сравнивая и забывая. Паразиты, обитающие в таких людях, дьявольски живучи и неразборчивы. Любая пища идет им впрок, а в выборе жертвы они сомневаются не более секунды.

До Валеры наша индианка пыталась соблазнить Касьяна, но ничего у нее не вышло. Касьян поступал в свое время в медицинский институт и даже успел соприкоснуться с теорией эмбриональных состояний человека. На том, видимо, и тронулся. Он никак не мог поверить в то, что записанная одномерным кодом на ДНК генная информация способна воссоздать живое существо. С ужасом в голосе он толковал мне что-то о таинствах индукционного влияния поведения родителей на развитие зародыша, о несомненном существовании общечеловеческой памяти, о гиперстрессе младенца при родах. И когда индианка что-то такое нашептала ему, он пришел в неописуемую ярость.

— Как ты можешь? — вопил он, удерживаемый мной и Мотей. — Как ты можешь такое предлагать?! Еще великий Петруччи пытался вдохнуть жизнь в неживое. Ты хоть понимаешь, насколько это жуткий и сложный процесс? Знаешь ли ты, что в результате многоплодия зачастую происходит форменный каннибализм, и побеждает опять же сильнейший?!..

Словом, любви у них не получилось.

А вот Валеру индианке и уговаривать не пришлось. Этот сексуальный троглодит мгновенно разнюхал, где и что в больнице плохо лежит, и все мало-мальски принадлежащее к противоположному полу было тотчас сфотографировано его дубленой памятью. Думаю, он даже состряпал что-то вроде плана, первым пунктом которого значилась наша смуглокожая индианка, вторым — грудастая Антонина, а третьим и четвертым — все прочее женское население больницы. Правда, Антонину наш энергичный новичок несколько побаивался, но оттого приходил в еще большее исступление. Так или иначе, но, сложа руки, Валера не сидел. Уже через день в нашу грязненькую палату неожиданно заглянула принаряженная толстушка кастелянша. Крупная завивка, накрашенные губы и серьги в ушах делали ее похожей на цветастую матрешку, но Валерия это испугать не смогло. В итоге какой-то договоренности он сумел с ней достигнуть, поскольку с кипучей энергией кастелянша переменила белье на наших кроватях, вымыла пол и даже смахнула с люстры вековой давности паутину. Валерий, лежащий в эти минуты на кровати, самодовольно улыбался.

А к вечеру в палату заглянула со шприцем Антонина — непривычно строгая, с багровым маникюром и подведенными бровями. Никого уже не удивило, когда она прямо от порога направилась со своим шприцем к новичку. Разумеется, ее интересовала не моя, и не Мотина задница, и можно было не сомневаться, что в стеклянном брюшке шприца плещется нечто приятное и витаминное. Последние сомнения рассеяла ее грубоватая шутка:

— Ну что, женишок? Чай, кофе, меня?…

Ответить Валерий не успел. Видимо, ему мстили за соперницу индианку. Рывком перевернув ловеласа на живот, Антонина точно кинжал, всадила в него шприц. На несколько секунд мы деликатно прикрыли уши…

Как объяснял позже Валерий, вся его жизнь была сплошным бартером. Он жил для женщин, а они жили для него, и свой природный витамин он с выгодой для себя обменивал на те или иные блага жизни. Собственно, он и свихнулся, окончательно потерявшись среди женщин. В один прекрасный день (или ночь?) он разучился их различать, и все они стали для него на одно лицо. Разумеется, возникла путаница, начались скандалы и ссоры. С заявлениями на Валеру в компетентные органы обратилось сразу несколько десятков женщин, включая его дражайшую супругу. Сажать путаника не стали, решив поместить на пару месяцев в сумасшедший дом. Возможно, ему было здесь самое место. Широконосый, с неровным черепом и грязными ногтями, Валерий не казался мне интересным собеседником, и, тем не менее, он являл собой безусловную загадку. Женщины его действительно любили, и это было в высшей степени непонятно.

В туманном своем мирке я протирал наблюдательное оконце и, припав к нему, как к промороженному стеклу, с любопытством взирал на нашего нового соседа. Я искал в нем следы тайного обаяния и никак не мог их найти. Я пытался вообразить себя женщиной и взглянуть на новичка по-особому, но у меня ничего не получалось. Был Валерий плешив головой и шерстист остальными частями тела, ладонями, не сгибаясь, прикрывал собственные коленные чашечки, а два золотых зуба, как два гипнотизирующих зрачка, сияло навстречу всем приближающимся дамам. А еще он имел крупные уши, приплюснутый лоб и сложением напоминал средней упитанности шимпанзе. Словом, подивиться было чему, и обитатели палаты дивились.

Некоторое время на Валеру ревниво поглядывал Осип, но после того, как, поучаствовав в вечернем сабантуе, красавец Валера неожиданно отравился шпротами, настроение Осипа немедленно нормализовалось. Он понял, что сексуальный гангстер Валера при всех своих достоинствах все-таки ему не ровня.

Не знаю, как Осип умудрялся прятаться в больнице, однако по его словам давалось ему это без особого труда. Вентиляционные шахты, крысиные норы, тумбочки и шкафы в равной степени подходили в качестве убежища. Из объяснений Осипа следовало, что нормального здорового Отсвета, каковым он себя именовал, связать, забаррикадировать или запереть попросту невозможно. Правда, объяснял это Осип такими мудреными силлогизмами, что проще было вернуться из сфер метафизики в область земного примитивизма. И получалось, что в реалиях у него также имелись все шансы схорониться среди больничного хлама. То есть, возможно, в чем-то хвастунишка Осип и преувеличивал, но проверить подлинность его историй мне попросту не представлялось возможным.

Как бы то ни было, но после моей недавней стычки появляться в палате ему явно не стоило. Я не боялся Валеры, Касьяна или Моти, был абсолютно спокоен за дедушку Филю, но ручаться за лояльность Керосинщика или Поводыря, конечно же, не мог. И потому с Осипом нам приходилось отныне встречаться в подсобном помещении возле кухни, где хранились двадцатилитровые молочные канистры и громоздились дощатые ящики из-под рыбных консервов. Запахи здесь царствовали еще те, но именно из-за них, никто из посторонних носа сюда не совал.

На этот раз ноги мои подкашивались, голову сладко кружило, и до заветного уголка я едва доплелся. Наверное, головокружение и не позволило мне заметить сразу мужчину, прикорнувшего у стены. Добрую минуту я переводил дух и усмирял бешеную пляску огненных колец перед глазами. Между тем, мужчина уже стоял на ногах и странно перетаптывался, словно не решаясь ко мне приблизиться. На голове его красовалась клоунская кепка, вокруг шеи на манер шарфа было повязано вафельное полотенце. Поскольку я продолжал приваливаться спиной к косяку, он, в конце концов, решился подойти первым. На это тоже стоило посмотреть, поскольку приближался он ко мне странной поступью — два шажочка вперед, один назад. При этом двигался он словно морской конек — то спиной, то передом, то боком. Впрочем, подойдя ко мне, представился он вполне радушно:

— Лупов Андрей Иванович! Здешний, так сказать, литератор. Думаю, вы обо мне слышали.

Я ничего о нем не слышал, но машинально пожал протянутую руку.

— Петр Васильевич. Извините, я здесь недавно и не имел еще чести…

— Господи! — он всплеснул руками. — Не имел чести!.. Как славно вы выразились!

— Простите, — я устало опустился на ближайший ящик.

— Конечно, конечно! Прошу вас! — он щедрым жестом обвел завалы из канистр, словно приглашал проходить и устраиваться поудобнее.

— Достойного человека сразу видно. А если судить по вашим манерам… Я ведь литератор, я еще не говорил вам? Ах, да, конечно, говорил… Так вот, я хотел сказать, что нашего брата литератора отличает отменная наблюдательность. И в вас я, простите, прозреваю родственную душу.

Я не знал, как избавиться от него и потому продолжал покорно слушать.

— Нас мало, понимаете? Отчаянно мало… Триста спартанцев на весь мир. И мы должны… Мы очень должны стараться. Каждую минуту и каждую секунду мы обязаны чувствовать товарищеский локоть. Внешне мы незаметны, но правительство выучилось нас изобличать по анализам.

— По анализам?

— Ну конечно! У всех литераторов чудные анализы, Петр Васильевич! Вы думаете, Антонина только королей да генералов к себе заманивает? Фига! Она анализами ведает, в этом все и дело. Ей раньше других становится известно, кто из нас кто. И все эти физиопроцедуры проводятся только для отвода глаз. Она грезит о царственном потомке. Грезит, понимаете? А у нее бесплодие! Вот она и бесится. — Андрей Иванович мелко захихикал. Смеялся он странно — выпячивая губы куриной гузкой. Может, даже плакал, а не смеялся.

Ухватив меня за плечо, он неожиданно задышал чуть ли не в самое ухо:

— Меня к себе дважды затаскивала, вы можете себе представить! Только ничего ей не обломилось. Уж я-то знаю, чего стоит наше семя. И на кого попало растрачиваться не буду. А больница… Что больница? Мы-то, положим, понимаем, как и от чего нас пытаются вылечить. — Он снова засмеялся, крепко стиснув челюсти. — Точь-в-точь как в анекдоте, помните? Ваша болезнь, пациент, следствие курения. Да, но я не курю! Жаль, это усложняет диагноз…

Я сделал попытку подняться, но Андрей Иванович ухватил меня за руку, торопливо зашептал:

— Вы должны меня выслушать. Нас лечат перекисью водорода, но мы не сдадимся! Вы знаете, что под Псковом разрыли древний курган? То есть, они это, понятно, скрывают от народа, но ведь, ей Богу, разрыли! Слухами земля полнится. А в нем, стало быть, в этом кургане… Вы догадываетесь, что там обнаружено? — спрашивая, Андрей Иванович все время по-птичьи озирался. — Там обнаружили престранный саркофаг! Белого мрамора, на подвеске

— все равно как ядерная ракета в шахте. И знаете, сколько лет этому саркофагу?

Его манера постоянно спрашивать начинала меня раздражать.

— Сколько же?

— Тысячи! Десятки тысяч лет! — шепот собеседника стал страшным, лицо исказилось от величавого ужаса. — И там, братец вы мой, обнаружили послание. Нам всем, представляете? Письмо далеких предков своим потомкам! И никакие это даже не шумеры, а что-то еще более древнее. Это же Луна, понимаете?

— Честно говоря, не очень.

— Ну как же! Все проще простого! Получается, дорогой мой, что мы не первые куем прозу на этой многогрешной земле. Пардон, на Луне. Далеко не первые! Более того — не вторые и не третьи! Вполне возможно, что погибающие цивилизации периодически переселяются на свой естественный спутник, а потом обратно. И цивилизаций подобных нашей здесь перебывало уже великое множество. А ведь это не грибы-ягоды, — я говорю о цивилизациях! И каждая из них несла свою культура, каждая рождала своих великих литераторов — Пушкиных, Гоголей, Соловьевых!..

Меня начинал колотить озноб.

— Может, это слухи? Про ваш курган?

— Да нет же! Клянусь чем угодно! — Андрей Иванович быстро вскочил и вновь уселся на ящик. — Эту тайну раскрыл мне друг археолог, а я знаю его, как человека исключительно порядочного.

— И потому, значит, вы здесь?

— Не только я. Моего друга тоже засадили сюда!

— Занятно… — я обхватил себя руками за плечи.

— И вот теперь мы хотим довести это открытие до сведения общественности, но нам не верят! — с жаром воскликнул Андрей Иванович. — Над нами глумятся и нас держат взаперти. Нам не дают чернил с бумагой, нас лишают воды и керосина! Ведь власти — они готовы упрятать в психушку любого, кто несет людям светоч истины. В прошлом году… Да, да, именно в прошлом году я предсказал падение на землю гигантского болида. Куда больше, чем тот, что рухнул когда-то в Сибири. Пожалуй, даже сравнимого с тем, что потряс планету в далеком прошлом. Я имею в виду Мексиканский астероид. Ведь именно тогда вымерли все древние рептилии. А теперь вместо рептилий — мы, понимаете? Я объяснял им это на пальцах и диаграммах, но мне снова не поверили. Правда, чуть позже все-таки запустили втайне от народа дюжину ракет с боеголовками навстречу метеориту. Потому что все сошлось, и существование болида подтвердили наши астрономы. Но передо мной даже не извинились! Более того, меня по-прежнему продолжают держать здесь наравне с психами и идиотами…

В уголках рта у него блеснула пена. Пузатенький, в больничном, мышиного цвета халатике, в странной своей кепке, он смотрелся крайне нелепо. Однако смеяться мне не хотелось. И разговаривать про череду цивилизаций не хотелось тоже.

— Оставьте меня, пожалуйста, — тихо попросил я, и он немедленно вскинулся. Обида, готовая превратиться либо в презрительное негодование, либо в собственный страх. Я не дал ему дозреть ни до того, ни до другого.

— Видите ли, коллега, важность полученной от вас информация столь несомненна, что это надо спокойно обдумать… Если бы я мог здесь посидеть немного один — хотя бы час или два, я был бы вам крайне признателен…

Никогда прежде я не видел столь быстрой перемены выражения лица. Делая руками понимающие жесты и даже ступая на цыпочках, Андрей Иванович умиротворенно удалился. Беззвучно прикрыл за собой дверь.

— Эхе-хе!.. Я уж думал, вы до вечера будете трепаться! — со скрипом отодвинув в сторону ящик, на свет вылез Осип. Я почти прослезился. Он стал мне совершенно родным человеком.

— Осип! Наконец-то, ты!

— Это ты наконец-то, а я завсегда туточки…

Глава 8 Столкновение комет…

— Исхудал ты, Петруха, однако. Или совсем кормить перестали?

— Не знаю… — я задумался. — Да нет, вроде кормят. Только у меня особое питание, ты ведь знаешь. Питон обложил галлюциногенами со всех сторон. Компот, каша, салфетки, одежда — всюду свою отраву подсовывает. Не знаю, за что и взяться.

— Ничего! — Осип стиснул кулачок, пристукнул себя по колену. — Скоро мы это исправим. Не веришь? А я ведь сегодня ночью был там. Кое-что прихватил на память. Видал-миндал?

Он извлек на свет бронзовую статуэтку — нечто шестирукое, явно восточного происхождения. Не то Шива, не то Будда, не то мифическая ящерица Горхан.

— Зачем она тебе?

— Понравилась. — Осип стеснительно улыбнулся. — Орехи можно колоть, а то и просто любоваться. Этот ваш козлик в пенсне ее пару раз талисманом назвал, вот я и решил экспроприировать. Нам с тобой добрый талисман тоже не помешает.

— А что насчет лекарства?

— С лекарством хуже. В стол я, видишь ли, еще не лазил, но замочек осмотрел. Хитрая штучка! Явно Ванессийского производства! Но разберемся. В крайнем случае, разведчика своего вперед пущу. Он оттуда прямо через скважину все и вытащит…

Я безучастно слушал.

— Ты, главное, крепись, Петь! Всего-то и нужно пару дней продержаться!.. — Осип яростно привстал. — Ты пойми, Антонина стервой оказалась. Я ведь на обаяние понадеялся, а какое тут обаяние, когда к вам Валерика подселили. Тут ничего не попишешь, у нее выбор. Вон сколько рыл — и все сплошные мужики…

Я потерянно кивнул, и личико Осипа тотчас сочувственно сморщилось.

— Ну, хочешь, я это дело днем проверну? Прямо сейчас?

— Сиди уж… — я выжал из себя ухмылку. — Не хватало еще, чтобы ты засыпался. Просто устал я, Осип, дураком быть. В голове туман, вместо мыслей какой-то базар-вокзал, из рук все валится.

— Ты, Петь, главное, ешь побольше. Обязательно ешь! Черт с ним — с аппетитом. Ты через силу работай. Надо же разбавлять твою отраву!

Я поежился, наяву ощутив рвотный позыв. Слова «ешь» и «аппетит» никак не желали ложиться на слух. Более того, теперь я почти не сомневался, что помимо галлюциногенов меня пытались пичкать и яйцами местных паразитов. Шла яростная борьба за мое сознание, но до сей поры мне удавалось им противостоять. Должно быть, водилось в моем организме нечто такое, что не позволяло им так просто одержать победу. Да и нынешняя моя тошнота наверняка была как-то связана с этим. К слову сказать, когда-то давным-давно после затяжной дизентерии у меня наблюдались сходные ощущения. Меня тщетно старались тогда откармливать, стремясь волевым способом «восстановить» утраченные силы, а я сливал супы в раковину, выбрасывал кашу и мясной гуляш в ведро, с лицемерной улыбкой демонстрировал взрослым чистые тарелки. И отчетливо вспомнилось, как мечтал я переправлять тогда все эти не съеденные порции в какой-нибудь Баязет, Трою или блокадный Ленинград. Прямо сквозь века и десятилетия. Была же у них своя «дорога жизни», — вот и я бы организовал свою крохотную тропку, — глядишь, и сумел бы спасти кого-нибудь. Возможно, даже не один десяток людей.

Я вздохнул, и Осип покорно вздохнул следом за мной. Отсвет — не Тень, но тоже во многом копирует хозяина.

— Что это?!

И он, и я одновременно вздрогнули. В глубине здания взорвался пронзительный зуммер, в коридорах немедленно застучали шаги, зазвучали крики.

— Первый раз слышу такое. Может, пожар?… — я невольно привстал. И почти тут же дверь распахнулась, в подсобку сунулась красная рожа санитара Миши. Боковым зрением я заметил, как юркнул в глубину ящиков Осип. Он проделал это с должным проворством, и все же я торопливо шагнул к санитару, пытаясь прикрыть собой Осипа.

— Всем на плац, цуцики! И чтобы в темпике мне! — Миша мотнул головой в сторону коридора, сграбастал меня за руку, одним махом выбросил из подсобки. Осип был, вероятно, прав. Я здорово исхудал за эти дни, коли меня швыряли с такой легкостью.

Дул порывистый ветер, и всех нас ощутимо раскачивало. Вдоль строя больничных пижам со стеком в руке прогуливался администратор больницы, Конрад Павлович. Он не шипел, но создавалось впечатление, что вот-вот зашипит. В лицо ему страшно было смотреть. Казалось, всех посматривающих на него он мгновенно впитывает в свою цепкую память. А потому лучше было смотреть вниз, на собственные носки, на колени соседей.

Рядом с Питоном, чуть косолапя, семенил главврач Колыванов. Был он в обычной своей зимней шапке, в плотно застегнутом на все пуговицы драповом пальто. Подражая ему, замершие по флангам санитары тоже натянули на головы вязаные лыжные шапочки. Выглядело это потешно, но о смехе, разумеется, никто не помышлял.

— Носом будете землю рыть! — рычал Питон. — Всю округу на метр в глубину пропашете, но вещь эту мне найдете!..

— Что за вещь? — шепотом спросил я у соседа. — Что там у него пропало?

— Статуэтка у него потерялась, — шепнул стоящий рядом дедок Филя. — Не то Магда какая-то, не то Мудда…

— Будда?

— Точно, она самая! Кто-то спер, а всю больницу теперь шерстить будут…

Стоял дедок навытяжку, усердно прижимая руки к бокам, топорща бороденку чуть ли не в самое небо. Когда он говорил, бородка его заметно шевелилась. Это нас и выдало. Спустя пару секунд, Питон уже приближался к нам, на ходу поигрывая стеком, примеряясь словно для удара.

— Больной желает о чем-то сообщить начальству? — процедил он.

— Никак нет! — браво выкрикнул дедок.

— Тогда о чем разговорчики? Кому и что ты сейчас говорил?

Дедок молчал.

— Играем в партизан? — Питон ухмыльнулся и с неожиданной силой вдруг взмахнул стеком. Хрюкнув, дедок схватился было за рассеченное лицо, но тут же испуганно отдернул руки. Холодно улыбаясь, Питон шагнул ближе.

— Так что ты там болтал, старый хрыч?

Люди в строю напряженно молчали, и я чувствовал, что напряжение было отнюдь не боевое. Их трясло от самого банального страха. Так съеживается на дне окопа солдатик, чувствующий, что через секунду-другую где-то рядом рванет снаряд. И было это еще более ужасно, потому что в строю мерзли не бесправные новобранцы, а самые обычные люди — преимущественно пожилые и преимущественно нездоровые, ветхие старички, ежедневно страдающие от почечных камней и головных болей.

Стек снова поплыл вверх.

— Ну, держись, старая перечница!..

Искушение было слишком велико. Очень уж близко ко мне оказался Питон. Когда человек перестает надеяться, он становится отважным, и с нечленораздельным возгласом я шагнул к администратору. Боец из меня в нынешнем состоянии был неважный, но элемент внезапности давал определенные шансы. Хрипло дыша, я обрушил на своего врага град ударов. Это был беспорядочный поток тычков и оплеух, приходившихся в основном в грудь и лицо обидчика. Самое же смешное, что я никак не мог остановиться. Опешили все — больные, санитары, главврач Колыванов и, конечно же, сам Питон. Лицо его сменило маску бешенства на брезгливое изумление, а после на нем проскользнула откровенная паника. Как оказалось, этот тип и прикрываться толком не умел. Он умел только бить. Сил у меня было мало, зато с лихвой хватало злости.

Очень скоро брызнуло осколками пенсне, клацнули под кулаком зубы, потекла первая кровь, а я все молотил и молотил. В конце концов, Питон не выдержал и, пошатнувшись, рухнул на колени. Только тогда ко мне подлетели санитары. Ясно было, что они опоздали, но тем ретивее пыталась эта публика наверстать упущенное. Меня попросту смели грудой тел, чужие каблуки заходили по моим ребрам. В отличие от Питона я не стал долго сопротивляться и с облегчением нырнул в темный омут беспамятства. Сознание птичкой толкнулось в высокое небо, облетело по орбите Луну, которая и впрямь напоминала Землю, радостно трепеща крыльями, приземлилось в районе неведомого кратера…

Пожалуй, в Лунном небе я проплавал бы еще довольно долго, но очень скоро меня вернули на землю. В лицо прыснули чем-то едким, и я распахнул глаза. С трясущимися руками надо мной стоял Колыванов, но плаца вокруг уже не было. Меня успели затащить в помещение и даже уложить на крытый дермантином топчан. Спиной ко мне сидел некто чрезвычайно знакомый, довольно бесцеремонно выговаривающий Питону за вспыльчивое поведение, за незнание пунктов гражданского кодекса и за любовь к Ванессийским раритетам. Чуть приподняв голову, я не без удовольствия рассмотрел на лице Питона следы моей недавней атаки. Лопнувшую губу стягивал пластырь, а правый глаз успел некрасиво заплыть, поблескивая из фиолетовой глубины, словно пламя сатанинской свечи.

— Зачем вы хранили в кабинете статуэтку Будды? Вы ведь знаете, что это вражеский божок?

— Я полагал, эту вещь можно использовать в качестве тестирующего пособия. К примеру, если среди пациентов оказывались посланцы из Ванессии…

— Не лгите! Вы держали статуэтку исключительно из собственной прихоти!

— Да, но это не оправдывает воровства.

— Как и не оправдывает вашего поведения на плацу!

— Значит, по-вашему, это должно было сойти ему с рук?

— Почему же. У вас достаточно средств, чтоб возместить моральный ущерб.

— Моральный?!

— Ну, и физический, разумеется. Больному, если не ошибаюсь, положено лечение, вот и проследите за тщательностью его проведения. Зачем обязательно бить? Это неумно, дорогой коллега. И крайне неэффективно. А уж если бьете, то позаботьтесь об отсутствии свидетелей.

— Я все понимаю, но, видите ли, обычная профилактика с таким контингентом не срабатывает. То есть, она срабатывают, но как-то совершенно иначе.

— Значит, надо работать! Думать, изобретать и экспериментировать!..

Я прикрыл глаза. Голос, что отчитывал администратора, я узнал почти сразу. Загадки, о которых в окружении галлюцинаций, я начинал уже забывать, вновь предстали передо мной во всей своей неприкрытой наготе. Пожалуй, если бы это было возможно, я наверняка бы поднялся и проделал с обладателем знакомого голоса то же самое, что и с Питоном. Но я лежал, не открывая глаз, борясь с тошнотой, слабостью и болью. Красный искристый туман наполнял голову, и оттого процесс мышления превращался в сущую пытку. Ситуация казалась абсолютно безнадежной, и еще более безнадежной ее делало появление в сумасшедшем доме вельможного Адмирала Корнелиуса. Увы, но ошибиться в этом я не мог. Передо мной была его спина, и я слышал его голос…

Глава 9 В окружении снов…

Двойная доза — и божественный взлет. Над полом, над крышей, над городом. Переход в пике и тут же на бреющий. В голову вновь забредает стародавняя мысль — острая, как игла, ядовито-соленая. Меня опять тянет на суицид. В самом деле, почему бы нет? Не я первый, не я последний. Все лучшие уже там, здесь же по сути осталась малая горстка. Вот и не стоит тянуть резину. Я изгибаю тело и пикирую в сторону ближайшего здания. Жуткий удар сопровождается огненной вспышкой и хрустом собственной челюсти. Краткий миг забвения, и вновь какие-то звуки.

Кажется, все еще не упал и, кажется, все еще живой. Открываю глаза, языком ощупываю зубы, с изумлением обнаруживаю, что все цело. Осторожно оглядываюсь.

Дедок Филя сидит подо мной на поляне и хмуро пытается вправить руку большой и какой-то не слишком красивой кукле.

— Здорово, дедок!

— И тебе здорово, забияка!

— Скажи, дед, почему люди плачут?

Дедок Филя поднимает голову и несколько секунд сосредоточенно моргает. Не так-то просто смотреть на парящего над землей человека.

— Ну, так что? Знаешь или нет?

— Не знаю, — в конце концов, признается он.

— То-то! — я доволен. — И таких вопросов я могу задать тебе двести семьдесят три тысячи!

Дедок обиженно протягивает мне куклу.

— Ты лучше сюда смотри, грамотей! Для чего, спрашивается, сделано? Для воспитания материнских чувств, верно?

— Ну да…

— А если так, то объясни мне, почему для того чтобы она пищала слово «мама», надо со всей силы давить ей живот? По-твоему, это разумно?

Я озадаченно молчу.

— Вот тебе и двести семьдесят три тысячи! — дедок Филя пренебрежительно машет рукой. — Еще и собака за окном лает.

— Какая собака?

— А та, что к ветру.

Я ничего не понимаю, и дедок терпеливо поясняет:

— Собака лает, ветер носит. Стало быть, чичас задует.

«Чичас» или не «чичас», но он прав. Вскоре и впрямь начинает задувать, меня подхватывает, словно древесный лист и несет в сторону. С каждой секундой скорость нарастает и нарастает. Подобно ястребу я пронзаю густые чащи, рву паутину и лавирую меж близких древесных стволов. А чуть кроны уносятся вниз, и я лечу уже под самыми облаками.

Делать нечего, и я с удовольствием рассматриваю землю. Если не приближаться к ней слишком близко, она сказочно красива. Даже там, в тех местах, где обезображена человеческой деятельностью. Домики — словно детская мозаика, колхозные поля — нечто среднее между персидских ковром и лоскутным сибирским одеялом.

Но вот цивилизованный край иссякает, за равнинами Башкирии прорастают горы, за горами начинается морская гладь. Лететь над морем скучно, внизу — ничего, кроме дельфиньих спин и редких корабликов. А еще волны шепчут о грустном и вечном, — о вечном же думать сейчас не хочется.

По счастью, море тоже не бесконечно. Еще немного, и появляются африканские пирамиды. Они целятся в меня своими артиллерийскими конусами, и на всякий случай я поднимаюсь чуть выше. На приличной скорости пересекаю залитую солнцем пустыню, и в голове мелькают стихотворные строки:

Как нравились всегда пустыни мне,

Люблю я ветер меж нагих холмов,

И коршуна в небесной вышине,

И на равнине тени облаков…

Вот бы позавидовал мне Михаил Юрьевич! В его времена люди еще не летали. Разве что во снах. Сейчас появились дельтапланы, дирижабли, самолеты, — летать стало проще, нежели ездить на лошади…

Мне машет рукой крохотный человечек. Чуть снижаюсь и вижу, что это писатель Лупов Андрей Иванович. Сложив ладони рупором, он тоненько кричит:

— Передайте там кому-нибудь! Дескать, так и так — есть такой в тундре самобытный писатель. Лупов по фамилии, гений по призванию.

— Передам, — кричу я.

— А еще скажите, что пора бы уже печатать. Семнадцать псевдонимов сменил, сколько можно ждать! А эти сволочи даже в очередь не ставят! Вы уж скажите им, что так нельзя…

Я киваю. И тут же вижу притаившуюся за барханом фигуру Керосинщика. Словно моджахед он засел в песках с огромной базукой, выслеживая свою обычную дичь. Не кого-то конкретного, а того, кто первым подвернется под руку. Вас, меня — всякого, кто зазевается и проявит неосторожность. И он не ведает, что я давно уже над ним, что все его секреты для меня — открытая книга.

Дело в том, что Керосинщик не из плоти и крови, он — из железа. Потому и силен, как дюжина Поводырей, потому и боится воды, разгуливая всюду с клизмой, наполненной керосином.

Я цепляю рукой край тучи, рывком спускаю вниз невидимую задвижку-молнию. Заряд с треском распарывает небесную емкость, и голубой водопад устремляется вниз, дробясь по пути в струи и капли. Вся это радужно-прозрачная масса враз проливается на Керосинщика. Я вижу, как он корчится, пытаясь выпрямиться, но поздно. Пигментными старческими пятнами ржавчина расползается по его телу, рука со скрюченными пальцами скрипуче приподнимается да так и застывает. А я лечу дальше, потому что за горным склоном засели его друзья. Эти уже не караулят, — эти сами идут в наступление. Ущелье, распахнувшееся передо мной, буквально кишит фигурками вооруженных людей. Тяжелыми черепахами по узкой дороге ползут гусеничные монстры. И все это воинство рвется к моей стране. В обход линии Мажино, в обход постов и гарнизонов. В проводниках у наших недругов опытные егеря, а забытых горных троп, к сожалению, еще хватает.

Взмыв чуть выше, я подлетаю к массивному кряжу. Подобно коровьей лепехе кряж нависает над вертлявой дорогой. Обвал вызвать проще простого, и, превратив свои руки в раскаленные жернова, я, словно в тесто, погружаю их в плоть каменной гряды. Мне помогают многочисленные трещины. Я расширяю их и подтачиваю огромную глыбу, точно гусеница стебель листа. Еще немного, и сломленный лист упадет, — то же происходит и с этой махиной. Я слышу кашель, пробудившийся в горной груди, трещины расширяются и кряж, покачиваясь, начинает сползать вниз. Масса его такова, что он увлекает за собой крупные валуны, сотни тонн скального крошева. Вооруженные фигурки внизу начинают испуганно метаться, но все уже предрешено. Каменная лавина перекрывает ущелье, в один грохочущий миг создавая братскую могилу для вражеских полчищ. Я не знаю, кто они и что им было нужно, но знаю, что сон мой вновь продолжается. Продолжается по той простой причине, что сегодня у меня день операции. И не просто сегодня, а сейчас — может быть, даже в данную минуту и секунду. В крови моей бурлит доза галлюциногена, и я покорно парю в неведомой высоте.

Далеко за горным перевалом мне удается разглядеть город. Он напоминает раковую опухоль, тянущую метастазы в мою сторону. Если приглядеться, то это все те же колонны пехоты и танков, спешащих на выручку Керосинщику.

И снова приходит внезапное решение. Я вижу гигантскую плотину, образующую озеро. Именно отсюда город цедит воду для желудков своих жителей. Когда-то я читал об английских бомбах, разрушающих германские плотины. Вред, который они приносили немцам, трудно было с чем-либо сравнить. И странно, что в школьной истории мы не находили об этом ни слова, как не находили ни слова о финском сопротивлении, о войне героической Югославии о жутковатом крахе Польши. Как бы то ни было, но я переворачиваюсь в воздухе и вновь вхожу в крутое пике. Озеро надвигается с устрашающей скоростью, и я ныряю в него подобием снаряда. Взбурлив толщу воды, вонзаюсь в илистое дно и продираюсь сквозь утрамбованный грунт. Ни запахов, ни звуков я уже не чувствую, — только жуткое, нарастающее со всех сторон давление. Оно и заставляет меня, в конце концов, взорваться. Детонация столь сильна, что мир встает на дыбы. Волнами от меня расходится пугающая сила. Сотрясая землю, она сотрясает и плотину. Вода ломает бетон, прорывается наружу. Испуганно город пытается втянуть свои бронированные щупальца, однако и здесь он опоздал, — вставшая на дыбы вода затапливает дороги, смывает бронетехнику, обращает людей в бегство. Происходит наводнение, которого род Керосинщика не ведал со времен первых прародителей. Можно не сомневаться, что очень скоро все здесь покроет густая толстая ржавчина.

Редко кто во сне понимает, что это всего-навсего сон, но мое преимущество в том и состоит, что я твердо знаю, что сплю. Именно поэтому ничего не боюсь. Отчетливо хрустит носовая перегородка, я слышу, как стальное долото крошит мои кости. Должно быть, меня пытаются собрать по частям после недавнего взрыва. А может, хотят окончательно добить.

Как говорил кто-то у нас в палате: «Мстить можно по разному». Во всяком случае, разобиженный на меня администратор намотал совет Адмирала на ус. Мне назначили вполне законную операцию. По поводу сломанного Поводырем носа. Зачем же бить, если нельзя потом чуточку полечить?… Мой дед был травником и любил повторять: «Лечишься сам — лечишь СЕБЯ, лечит тебя кто-то — тешат твою хворобу». Я долго не понимал его слов. Лет, наверное, до тридцати, пока искомые хворобы не подступили ко мне вплотную. Сейчас его слова кажутся мне выдержкой из Святого писания…

А начиналась операция так: с утра меня обрядили в чистое, словно матроса перед сражением, вкатили пару болезненных уколов и, уложив на тележку, покатили по коридору. Лифт поднял нас этажом выше, и я очутился в операционной. По лицу скользнула остро пахнущая спиртом вата, от капельницы в вену перебросили прозрачную трубку, глаза гуманно прикрыли марлевой маской. Капля за каплей в кровь потекла искристая смесь, — и вот тогда-то меня и понесло вверх воздушным змеем. В ноздри запустили стальной инструментарий, принялись что-то сворачивать и крушить. Хруст отдавался в черепе, раскачивал шейные позвонки, но полет мой был таков, что даже эти кошмарные отзвуки его почти не волновали. Все оставалось далеко внизу — и боль, и неприятный хруст, и все мое давнее прошлое, включая друзей, коллег и ворчливых начальников. Кто знает, может, всю свою жизнь я сочинил целиком и полностью, находясь здесь, под больничной простыней?

Одна из ноздрей на какое-то время стала свободной, и чужой равнодушный голос попросил меня высморкаться. Сморкнулся, как просили, даже, наверное, перестарался, забрызгав кровавыми ошметками потолок и халаты хирургов. Впрочем, это уже фантазии. Какой уж там потолок!..

И снова захрустел инквизиторский инструмент. В руку, должно быть, впрыснули очередную порцию морфия, потому что небо надо мной заметно поголубело, а ветер вновь начал набирать силу. Легким парусником я летел вперед — и головой, словно форштевнем, пронзал мокрые облака. При этом успевал следить за стремительно меняющимися пейзажами. Разглядев древний готический замок, тут же повернул к нему. За кремальерами стояли люди в латах и с алебардами, но им ли было тягаться со мной в ловкости. Пара стрел просвистела мимо меня, кривая сабля разрубила воздух под самым животом. Я помахал своим обидчикам рукой. Эх, родные! Каково же вам ползать всю жизнь по земле!..

Меня снова обтерли тампонами, а в нос натолкали отвратительно тугих турындочек. Марля спала с глаз, я разглядел движущийся потолок. Значит, катили обратно в палату. Или это коридоры замка, в который я так опрометчиво залетел?…

Все окончательно смешалось. Я перестал отличать явь от фантазий. Полет продолжался, но как-то уже не так. Небо пропало, и я, в самом деле, несся по каким-то выложенным из камня коридорам, а за спиной стлался топот многочисленных преследователей. Дорога серпантином спускалась ниже и ниже. Меня загоняли в ловушку, в какие-то дальние темницы. Ощущение безысходности сжимало грудную клетку, но поделать я ничего не мог. Это зайцу в лучах фар ничего не стоит сигануть в сторону, мне же и сигать было некуда. И все же спасение таилось где-то совсем рядом. Видимо, мысленно я продолжал взывать к нему, и, смилостивившись, оно поспешило мне навстречу — с пенным шумом, с пузырящими водоворотами. Одолев очередной лестничный пролет, я разглядел чешуйчатый блеск воды и, не снижая скорости, вошел в бирюзовые воды. Темница оказалась затопленной. Маленький океан под фундаментом больничного замка. Усиленно работая руками, я рассмотрел далекое дно. Мраморные потемневшие плиты, в беспорядке усыпанные золотыми и серебряными монетами, ножны мечей, чьи-то кости, черный потрескавшийся от времени рояль. Света, как ни странно, хватало, зато явно не доставало воздуха. Я изогнулся туловищем вправо и влево, словно надеялся отыскать какую-нибудь воздушную отдушину, но ничего похожего поблизости не было. Удушье стало нестерпимым, и, украдкой вдохнув в себя воду, я с удивлением обнаружил, что никакого кашля не последовало. Как оказалось, водной средой тоже можно было дышать!

Чуть повеселев, я огляделся. Сверху, нелепо болтая ногами и руками, ко мне спускались черные фигуры преследователей. По спирали — словно стайка акул. Но дышать у них явно не получалось, и я видел стайки пузырей, вырывающиеся из их тел. Агония кукожила их тела, перекашивала их лица.

Легким дельфиньим махом я подплыл к роялю и, откинув крышку, коснулся клавиш пальцами. Инструмент не должен был звучать, но странно! — он звучал. И тембр был по-особенному глубокий, словно рояльную струну удлинили вдвое. Я неспешно устроился за роялем. Не столь уж часто выпадают подобные шансы! И, мысленно представив перед собой нотный лист, сходу заиграл что-то удивительно красивое, может быть из Шопена, а может, из Листа. Пальцы двигались легко, совершенно не управляемые головой, как и бывает у настоящих пианистов. Оставалось только поражаться, отчего наяву у меня не получалось столь гладкого исполнения.

И в эту самую минуту, нарушая музыкальную пастораль, кто-то сипло задышал мне в затылок, а голос за спиной, очень напоминающий голос Адмирала Корнелиуса, изумленно вопросил:

— Кто же ты такой, черт побери?

Они ждали от меня серьезного ответа, они уверены были в том, что галлюциногены сломили мою волю. Я мог бы не отвлекаться от игры, но я все же снизошел до них, охотно объяснив, что я знаменитый «Капитан Луд», английский ткач, первым сокрушивший собственный станок, возроптав тем самым против ложных истин надвигающегося прогресса, против низменных позывов паразитарного мира человека. Я поведал им, что хотя движение лудистов и было формально вызвано континентальной блокадой Наполеона, но, в сущности, таило в себе великий всепланетный смысл. Я говорил им о вирусах, живущих в нашем теле, о подчиненном положении, в которое постепенно попадают люди земли. Собственно, в этом и заключалось мое страшное открытие. Живых и свободно мыслящих людей практически не осталось. Землю населяли паразиты, утвердившиеся в наших телах. Подавляя человеческую волю злым аппетитом, они переворачивали все с ног на голову, диктуя ложные цели, подсказывая опасные истины.

Нужно ли срезать конопушки скальпелем и можно ли усовершенствовать дерево? Стоит ли прививать землю, чтобы в ней не заводились жуки с червями, и надо ли продлевать человеческую жизнь, если людей, как таковых, уже не осталось?

Мне хотелось, чтобы мои коллеги вновь заглянули в учебник истории, по-новому осмыслив поступок ткача Луда. Возможно, это был всего лишь порыв, но отважный борец, безусловно опередил свое время, задолго до роковых дней разгадав грядущее нашествие паразитов. Лет этак на триста или четыреста. Впрочем, может и побольше, поскольку даже в романах Достоевского факт люмпенизации и машинизации так и не был затронут. Его «Бесов» я читал, — они были совершенно об ином. В каком-то смысле простой английский ткач обскакал нас всех разом. Мы же его по-прежнему не понимали.

Я говорил обо всем этом, продолжая наигрывать на рояле, а голос за моей спиной уныло повторял одну и ту же фразу:

— Кто ты, черт побери, такой? Ответь же, наконец!..

Глава 10 Гонг на подъём…

Теперь галлюциногенов мне не давали. Совсем. И боль накатывала широким фронтом, превращая меня в безвольную куклу. Снова ломало суставы и стучало в висках, трескучим пожаром пылали оба полушария. Разрушенного носа на этом фоне я как-то даже не замечал. Разве что участилось кровотечение, и ватные турындочки мне меняли теперь каждые полчаса. Но хуже всего, что рядом постоянно находился сеньор администратор. Глазки его сыто щурились, и он лицезрел мои страдания, получая от этого несомненное наслаждение.

Когда ему казалось, что я его слышу, он ласково обещал организовать мне скорую лоботомию — операцию иссечения нейронных связей между правой и левой половинами мозговых полушарий, что прекращает шизофрению и одновременно убивает личность. Лучший способ борьбы со всеми болезнями! — восклицал он сладострастно. — Лечить мигрень надо не цитрамоном, а топором! В крайнем случае — скальпелем…

Все, чем я мог ему возразить, это лишь натужным сморканием, в результате чего окровавленные турындочки порой пятнали его белоснежный халат и на какое-то время портили администратору настроение.

Несколько раз в сопровождении подозрительных личностей объявлялся господин Бъель. Подозрительные личности рассаживались вокруг меня и сосредоточенно разворачивали на коленях объемные папки. С самым серьезным видом Бъель начинал задавать мне несуразные вопросы — о семье, о родителях, об увлечениях молодости, о моем отношении к бронзовым статуэткам Ванессийского бога Будды. Я болтал первое, что приходило на ум, рассказывая о своем кровном родстве с ткачом Лудом и Иоахимом Мюратом, о генерале Ли, прилетавшим после капитуляции южан на мои крестины, о тайных изобретениях, которые я хранил до поры до времени в кладовой, не показывая человечеству, и о сорока женщинах, с которыми я делил ложе в течение своей жизни. Я особо подчеркивал, что из этих сорока, я не любил только двух или трех. Все прочие в той или иной степени вдохновляли меня если не на подвиги, то на жизнь. Весь этот бред, пыхтя от усердия, мои посетители протоколировали в свои папки. Бъель осторожно пытался выспрашивать и об открытых мною паразитах, но действие наркотиков прошло и я вновь контролировал себя в полной мере. Каким-то внутренним органом (печенкой или селезенкой?) я обостренно чувствовал, что болтать о паразитах в этом месте не следует.

Случались, впрочем, и паузы, когда меня оставляли в полном одиночестве. Один раз я даже нашел в себе силы подняться. Однако сумел дойти лишь до двери. В голове обморочно зашумело, и я рухнул на пол. Рухнул, надо сказать, крепко. Что называется — со звоном. Точно колокол, сброшенный моим тезкой, Петром Первым, приказавшим переплавить колокольное многоголосье в многоголосье пушечное. К слову сказать, именно в этом падении я увидел самый дурной из своих кошмаров. Земля полыхала подо мной и содрогалась, тучи сходились отовсюду, свивая вокруг головы беспокойное ожерелье. Сквозь пыльное марево внизу угадывался незнакомый город. Вернее, его руины. Фигурки людей напоминали мириады рассыпанных тут и там запятых.

Выбравшись, наконец, из кипящих клубов плазмы, я разглядел, что исполинской грибной шляпой над землей разрастается ядерная жуть. Как все чужое и инородное, она завораживала взор. Наверное, я мог бы смотреть на нее часами, но еще ближе наблюдался результат ее появления — развалины некогда освещенных электричеством и заселенных людьми домов. Кровь спеклась на тротуарах темной коркой, по улицам, покачиваясь, бродили лишенные кожи существа. Даже выть от боли они уже не могли, — голосовые связки выжег все тот же безжалостный огонь. Так или иначе, но ужас мой был таков, что следовало поскорее приходить в себя. Жар продолжал проливаться на землю, добивая раненых, а тела убитых превращая в мумии. Тут и там на стенах домов я видел черные, обугленные силуэты. Это было все, что осталось от некогда стоявших здесь людей. Они даже не сгорели, они попросту испарились. Есть мера человеческому отвращению, и подобных картин я просто не желал видеть. Переступив ГРАНЬ, мы рискуем перестать быть людьми, ибо за этой гранью ничего человеческого уже нет. Там либо животная паника, либо безумная ненависть…

Я не очнулся в полном смысле этого слова, но все-таки большей своей частью сумел вернуться в мир. Кроха сознания еще витала над обломками небоскребов, однако сквозь ресницы я уже мог рассмотреть беленый потолок, а слух пусть и с некоторым трудом, но начал воспринимать окружающие звуки.

Первое, на что я обратил внимание, это на то, что потолок заметно подрагивает. Впрочем, никаким землетрясением здесь не пахло, — это пинал меня под ребра подкравшийся Поводырь. Сбросив меня с кровати, он периодически плескал в мое лицо чаем и снова с остервенением работал правой ударной ногой. На побои я по-прежнему не реагировал, и пинать он меня скоро перестал. Какой интерес бить жертву, если она отказывается реагировать? Кроме того, исчез главный заступник Поводыря, и без Керосинщика он малость присмирел.

Надо сказать, что Керосинщика успели хватиться еще вчера, в день моей операции. Его искали везде, но по сию пору так и не сумели найти. Я, разумеется, кое-что знал, но предпочитал помалкивать. Операционный мой бред по-прежнему стоял перед глазами, но пытаться связать случившееся с галлюцинациями я все еще не осмеливался, а недавние рассуждения Павловского о реальности варанингё, чурсхэ и прочих колдовских странностей, по-прежнему, казались полнейшей чепухой. Хотя… Иные из моих снов действительно получали престранное продолжение. Однако от мыслей о колдовстве я был все еще достаточно далек. Проще было поверить в совпадение…

Дождавшись, когда Поводырь выйдет из палаты, дедок Филя и конопатый Саранг кое-как перенесли меня на кровать. Кто-то из них тут же спроворил утку, а в ладонь мою сунули таблетку Пенталгина. Я благодарно кивнул. Удивительное дело! В самых разнузданных ситуациях в людях продолжало теплиться человеческое. Пожалуй, из подобных открытий и состоит главная ветвь нашей жизни. Все прочее уходит корнями в землю, в перегной и желудки червей. С квартирами, толстыми кошельками, мебелью и Тенью, столь не любимой Осипом. Остается лишь то, чему должно оставаться, — вот вам и вся технология загробного существования! Душе суждено жить памятью вещественной, но никак не материальной. И, увы, ни красивая одежка, ни лакированные лимузины, ни величественные дворцы искомой душе абсолютно не требуются. Как хрестоматийной козе хрестоматийный баян.

И было еще одно маленькое чудо. Какое-то время мне удалось побыть Осипом. Я не очень понимал, как это произошло, но, видимо, душе тоже порой становится душно в собственном теле. Ну, а мой пронырливый Отсвет против такого хулиганства особенно не возражал. Маленький мой друг снова пребывал в кабинете Питона и прямо сквозь стекло запертого шкафа одну за другой вынимал толстые книги. Что-то он в них искал, а значит, искал и я. Но нам попадалось все время что-то не то, хотя о «том» я также имел весьма смутное представление.

«…Сердечная блокада есть ни что иное, как сбой сердечного импульса, асинхронный его разброс, вызванный неполной проводимостью одной из трех ножек пучка Гиса или другой части ствола. Объяснение — в пострадавших „быстрых“ клетках, проводящих импульс. Уменьшается величина мембранного потенциала покоя, скорость деполяризации падает, и „быстрая“ клетка начинает вести себя, как „медленная“. Пример обратного

— так называемая экстрасистола — ускоренное проведение импульса посредством клеток желудочков…»

Рука Осипа прижималась к груди и вслушивалась в бьющий по ребрам пульс, пытаясь распознать экстрасистолу и блокаду. Я принимался листать дальше и натыкался на еще более пугающее:

«…Причина инфаркта миокарда — закупорка или тромбоз коронарных артерий, в результате чего прекращается кровоснабжение миокарда. Спазм сердечной мышцы влечет за собой частичное омертвение тканей, создает зоны непроводимости, еще более усиливая блокады. Именно узел миокарда управляет сердечной мышцей, превращая его в периодически возбуждаемый орган, создавая рефракторные паузы…»

Вырвав эту страницу, Осип выудил из папки медицинскую карту Поводыря и вклеил страничку с болезнью в самый конец. Совершив эту загадочную процедуру, Осип поставил книгу на место, мелкими шажочками направился к столу Питона. В эту самую секунду из замочной скважины выбрался его усатый питомец, и секретный ящичек сам собой полез наружу. Осип, не мешкая, погрузился в его нутро с руками и головой. Зазвенели склянки с лекарствами, зашуршали бумажки. Мне очень хотелось посмотреть, что именно Осип собирается делать, но меня вновь вынесло из его тельца, потянуло куда-то назад.

Мелькание палат, шуршание просачивающихся сквозь меня стен — и вот я снова в постели. Почему? Да потому что надо мной вновь склонились посторонние лица.

Хорошо видно, что, разбросав ноги, Поводырь лежит на полу, и к затылку его приставлен автоматный ствол. Возле него, болезненно скорчившись, сидит администратор Питон. Что-то вновь произошло в мое отсутствие. Что-то, видимо, крайне важное, если вооруженные люди решили ворваться в больницу.

И снова знакомый голос произносит какие-то команды. Меня поднимают, с осторожностью укладывают на носилки. Спешит назад Осип, и прощально машет мне рукой дедок Филя. Он напуган, потому что опять знает то, чего ему знать не положено. Но люди в хаки не ведают об этой его способности и потому не обращают на старичка ни малейшего внимания.

Мы выходим во двор, и огромная машина въезжает в распахнутые ворота. Это не обычная машина, — какая-то бронированная амфибия с маленькой башней и грозного вида пушечкой. Меня загружают в чрево автомобиля, и перед лицом вспыхивает плафон, заметно отличающийся от тех, что я видел в больничных коридорах. Молчаливые люди усаживаются справа и слева на специальные сидения. Практически бесшумно машина трогается с места. Я подношу кулак с зажатым Пенталгином ко рту, но меня опережают. Таблетку вырывают из пальцев, передают старшему. Он сует ее в миниатюрный полиэтиленовый пакет и бдительно прячет в карман. Кое-что проясняется. Это не долгожданное освобождение, это нечто другое. Меня выкрали из больницы, как некогда Отто Скорцени вырвал итальянского дуче из вражеского плена, как некогда вывезли герцога Энгиенского из баденского городка Эттенгейма…