Сонные глазки и пижама в лягушечку

16:00

День, когда рынок ценных бумаг наворачивается с кровати и ломает позвоночник, по праву можно назвать самым черным днем вашей жизни. По крайней мере так вам кажется. На самом деле он не такой уж черный, но вы железно убеждены в его черноте, и в голосе, озвучивающем эту мысль, звенит голая вера, практически не украшенная риторикой.

– Сегодня самый черный день моей жизни, – говорите вы, роняя соленый орешек в бокал двойного мартини (в более светлые дни вы пьете белое вино) и наблюдая за его погружением: орешек в отличие от рухнувших сбережений тонет медленно и красиво, описывая изящную спираль, и приставшие к нему маленькие миленькие пузырьки совсем не похожи на мерзкие обломки, облепившие ваше сердце.

Прошло уже около трех часов с того момента, как рынок сорвался в пропасть, и тревожный, с вкраплениями истеричности галдеж, до сих пор наполнявший ресторан «Бык и медведь», уступает место тихому гудению, в котором смешались стратегии выживания и циничные шуточки. Однако ни отчаянные уловки коллег, ни фальшивое веселье не вызывают отклика в вашей безутешной душе. Обхватив до срока седеющую голову, вы повторяете:

– Самый черный день…

– Да ладно тебе, – говорит Фил Крэддок. – Рынок еще поднимется.

– Он-то, может, и поднимется. А я уже вряд ли. Все клиенты утонули, погрузились с головой, а жабр у них нет. – Вы глотаете огненный мячик мартини. – Даже Познер об этом знает. Сегодня встретил меня в коридоре, сразу после звонка. Спросил, считаю ли я профессию больничной сиделки благородной.

– Может, он сам хочет стать сиделкой?

Вы усмехаетесь, представив эту картину.

– Познер, таскающий утки? Скорее уж Папа Римский согласится сняться в порнофильме! Нет, Фил, старик послал четкий, недвусмысленный сигнал: продавай «порше» и занимай очередь за талонами на бесплатный супчик. Если к понедельнику рынок не поднимется, меня отправят на котлеты.

– До понедельника еще три выходных.

– Угу, спасибо, что напомнил! Лишний день мучительной неизвестности. Хотя все правильно: страстная пятница – день наказаний.

– Соберись, подружка, – отвечает Фил. – Возьми себя в руки, надень пуленепробиваемый лифчик.

При упоминании об интимной детали туалета вы краснеете. Одно дело, когда речь идет о порнофильмах (которых вы, кстати, ни разу в жизни не видели), и совсем другое – когда мужчина, пусть даже это Фил Крэддок, смотрит в глаза и говорит о личных вещах, несущих налет порочности. Невольное смущение румянит ваши оливковые щечки так, что ими впору украшать бокал двойного мартини – уже третий за вечер, – а попытка сознательно замедлить кровообращение заставляет краснеть еще сильнее. Эта склонность быстро вспыхивать по пустякам – один из пунктов, по которым можно упрекнуть злую судьбу, регулярно плюющую вам в тарелку. Другой пункт – ваши соседи по столу.

Фил Крэддок специализируется на торговле бобами и свиными потрохами, да и сам похож на свиновода, если не считать небрежно повязанного галстука. Галстук, если уж на то пошло, тоже деревенский: хронически старомодный, широкий, с загнутым кончиком. (Единственный человек в «Быке и медведе», одетый дурнее Фила, – это странный тип, с которого не сводит глаз ваша вторая соседка по столу, Энн Луиз.) На самом деле Фил держится очень деликатно и сочувствующе, но это лишь раздражает: слишком уж похоже на стиль поведения Белфорда Данна, вашего так называемого парня. Фил и Белфорд одинаковы практически во всем, за исключением двух деталей: во-первых, Белфорд на десять лет младше, а во-вторых, трудно представить, чтобы Фил согласился делить свою квартиру с переродившейся обезьяной.

Что до Энн Луиз, то вы ее почти не знаете. Она пришла в фирму «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен» шесть месяцев назад, а прежде жила в Нью-Йорке, где подвизалась на продаже аварийных зданий и между делом, как утверждают злые языки, самозабвенно практиковала содомский грех практически со всеми крупными фигурами Уолл-стрит, включая тех, чьи имена украшают фасады известных фирм. Это женщина средних лет, приземистая, не лишенная привлекательности; она, пожалуй, могла бы вас кое-чему научить – по работе, разумеется! – но «репутация» не позволяет. К тому же Энн вот уже полчаса, игнорируя ваше присутствие, таращится в спину длинноволосого незнакомца (по крайней мере вам он не знаком), вокруг которого у стойки бара толпится народ. Слабое зрение и неудобный угол мешают вам разглядеть детали.

Так или иначе, вашу досаду можно понять. Из пестрого разнообразия брокеров, менеджеров и портфельных инвесторов, наводнивших ресторан «Бык и медведь»; из тех, с кем вы могли бы мысленно взяться за руки в столь роковой, даже исторический момент; из тех, перед кем можно излить тоскующую душу в трагическом плаче по рухнувшим надеждам, – за вашим столиком оказываются эти два… изгоя? Несправедливо, хотя и типично. Щепотка соли на рану, лишнее доказательство, что сегодня – самый черный день вашей жизни.

Полно, Гвендолин, такой ли он черный? Может, вы забыли другой день, восемь лет назад, когда в почтовом ящике оказались уведомления об отказе, присланные одновременно из аспирантур Стэнфорда, Гарварда, Йеля и Уортонской бизнес-школы при Пенсильванском университете? В один и тот же день! И кому? Вам, представительнице гендерно-этнического меньшинства, – в то время как все организации в неуклюжей попытке замолить прошлые грехи, в паническом стремлении прослыть политически корректными лезли из кожи, чтобы пополнить ряды лицами вашего профиля!

Такой ли он черный, Гвендолин? Падения рынка вряд ли достаточно, чтобы затмить тот день, когда ваша мать, записав последний сонет в лиловую тетрадку, засунула голову в духовой шкаф!

Такой ли он черный? Вам всего двадцать девять. Будут и другие дни, другие катастрофы. Возможно, даже очень скоро. Возможно, грядущие потрясения вызревают уже сейчас, и виновна в них переродившаяся обезьяна…

16:50

Ресторан «Бык и медведь», расположенный в предынфарктном сердце делового Сиэтла, представляет собой старомодное, типично мужское заведение: оцинкованные потолки, темное дерево, бархатные бордовые обои, оживленные растительным орнаментом. После нескольких коктейлей золотистые завитушки начинают превращаться в долларовые значки, налитые цветом, жизненным соком и даже – хочется верить – пророческим пафосом. По пятницам здешний бар заполняется шумной толпой: «букмекеры», как они любят себя называть, выпускают нервный пар после долгой недели на трудной работе. Однако в эту «пятницу», которая фактически четверг, плотность пьяных посетителей вдвое превышает обычную – и даже не думает уменьшаться. Судя по всему, большинство брокеров покинут «Бык и медведь» лишь с закрытием, в два часа ночи. Дело не только в желании полить раны алкоголем и оттянуть момент, когда придется поглядеть семьям в глаза; есть еще и практические причины. Все сидят как на иголках (на золотистых завитушках), ожидая закрытия иностранных рынков, когда станет ясно, является ли падение Большим Смертельным Обвалом, финансовым апокалипсисом, который раз и навсегда напомнит людям, что слово «брокер» происходит от английского слова «разориться», и загонит Соединенные Штаты Америки в самый низ мировой экономической иерархии, куда-нибудь между Португалией и Монголией.

Сейчас всеобщее внимание приковано к Токио, где благодаря шестнадцатичасовой разнице и переходу на летнее время биржа «Никкей» еще только разводит огонь под утренним чайником. Каждая брокерская фирма Сиэтла оставила в офисе одного-двух наблюдателей, чтобы следить за новостями; на протяжении вечера они будут сообщать в «Бык и медведь», лично или по телефону, состояние биржи «Никкей». В Европе уже давно страстная пятница, тамошние рынки закрылись задолго до того, как огромная куча дерьма попала в американский пропеллер; они останутся закрытыми до вечера воскресенья, по сиэтлскому времени.

– Гвен Мати! – кричит бармен. – Гвен Мати, к телефону!

Бар на мгновение затихает. Может, это первое донесение с фронтов? Пока вы отодвигаете стул и встаете, работники «Мерил Линч», «Пруденшл секьюритиз» и других крупных фирм не сводят с вас нетерпеливых, отчасти завистливых глаз, недоумевая, почему у такой важной птицы рядом с бокалом мартини не лежит спутниковый телефон. Коллеги из «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен», конечно, не питают иллюзий насчет вашей важности, однако тоже замолкают, зная о ваших амбициях и прикидывая, не подкупили ли вы кого-нибудь из часовых, чтобы в обход Познера получить первую сводку из Токио.

– Я здесь! – восклицаете вы, размахивая руками.

Телефон висит на стене в дальнем конце бара; приходится пробираться, робко расталкивая толпу. Как только вы выходите из зоны слышимости, толщина которой измеряется в дюймах, Энн Луиз поворачивается к Филу:

– Этой девице конец.

– Откуда ты знаешь? Слышала что-нибудь?

– Задницей чую! – Энн похотливо ухмыляется.

Вы стойко продолжаете путь, то и дело получая тычки локтями в грудь и клубы сигаретного дыма в лицо. Вокруг звенят стаканы, плещутся напитки, витают признания, всасываются дорожки кокаина. Когда еще такое увидишь? Брокеры в открытую обнимаются с ассистентками, менеджеры поглаживают крутые бедра секретарш. Как перед войной, когда объявляют «вне игры» и правила приличий временно отменяются. Вы минуете столик, за которым сидит главный аналитик фирмы Сол Финкельштейн.

– Aprus nous le duluge, – говорит Сол с жалкой улыбкой. – Концерт окончен, mon amie.

Вы треплете его по плечу и движетесь дальше. И, уже приблизившись к телефону, слышите, как он повторяет:

– Концерт окончен…

Вы тянетесь к трубке. Разумеется, это никакой не коллега и не сообщение из Токио. Вероятнее всего, звонит Кью-Джо Хаффингтон, так называемая лучшая подруга, чтобы напомнить о встрече у гостиницы «Виржиния». Вы уверены, что Кью-Джо уже на месте – встреча назначена на 16:30 в одном из небольших богемных ресторанчиков, которые она так обожает. Вы сами от подобных заведений не в восторге: они слишком живо напоминают о привычках ваших так называемых родителей. И все же это лучше, чем привести Кью-Джо, во всем ее полуторацентнерном безобразии, в «Бык и медведь». Вас раздражает ее нетерпеливость: глупо ожидать пунктуальности в такой день. Неужели она не слушает новостей? Увы, скорее всего так и есть. Кью-Джо слушает лишь музыку сфер.

– Алло! – кричите вы, собрав всю грубость, на которую способен сладенький девичий голосок.

Трубка отвечает голосом Белфорда Данна, вашего так называемого возлюбленного:

– Дорогая, прости ради бога! Не хотел беспокоить в такой день! – По крайней мере Белфорд слушает новости. – Понимаешь, Андрэ сбежал! Сбежал из дома!

Возлюбленный практически рыдает. Вы, однако, испытываете не жалость, а скорее раздражение. В этом весь Белфорд! Ваша карьера скользит по ледяному желобу в тартарары вслед за всей американской экономикой, а он убивается из-за удравшего животного!

С другой стороны, Андрэ не простое животное. Андрэ – обезьяна с богатым прошлым. В данном случае правильнее было бы сказать не «удрал», а «совершил побег».

– Белфорд, послушай…

После выпитого голос звучит автономно, как магнитофонная запись. Боже, какой противный просительный тон!.. Хотя эта оценка вряд ли объективна: ничто не раздражает вас сильнее, чем собственный голос. Так мог бы звучать маленький бисквитный кекс, думаете вы, если бы кексы умели разговаривать. С другой стороны, Кью-Джо утверждает, что ангельский голос – ваша главная добродетель. Из всех знакомых ей деловых женщин только вы не освоили язык бормашины. Вы пытались объяснить, что деловые женщины просто вынуждены говорить резко, иначе они не смогут на равных соперничать с мужчинами. И если ваш голос действительно столь нежен и беззащитен, как утверждает Кью-Джо, то причина этому одна: ваше неумение его изменить. Вы даже пытались курить в надежде, что дым обогатит диапазон низкими частотами, но сигареты вызывали нестерпимую тошноту. То, что Кью-Джо считает сексуальным, кажется вам каким-то писком. В детстве у вас и кличка была соответствующая: Пипи. Мать, конечно, никогда не обращалась к вам иначе, чем «Гвендолин», однако для отца и всех остальных вы были просто Пипи. «Пипи то, Пипи это…» Как будто вы чертова мышь!

– Белфорд, послушай…

Вы объясняете ему, что, даже если рынок закрылся в час дня, даже если внезапное падение на девятьсот пунктов проело у вас на макушке раннюю плешь, даже если в данный момент вы хлещете джин в веселом кабачке, – фактически вы еще на работе. Вы также объясняете, что ответственность перед клиентами (да и перед собой, ибо ваш личный баланс ушел в серьезный минус) не позволяет вам покинуть боевой пост, пока японские варвары, для которых день распятия Господа нашего Иисуса Христа не отличается от любого другого рабочего дня, не дадут ясный ответ: собираются они отправиться на дно вслед за нами? Однако чтобы не ранить страждущего Белфорда черствостью, вы, невзирая на собственные беды и обязанности, предлагаете ему следующую сделку: если Андрэ не объявится к ужину – а вы убеждены, что он ни на что не променяет любимый хлеб с изюмом и банановое эскимо, – то вы присоединитесь к поискам. И даже более того: приведете с собой Кью-Джо, чья выдающаяся парапсихическая мощь поможет в определении координат сбежавшей обезьяны.

Воодушевленный Белфорд взрывается фонтаном благодарностей – столь обильным, что это кого угодно может вывести из себя.

– А ты пока начни прочесывать окрестности, – добавляете вы сухо. – И обязательно сообщи в полицию.

– Да, пожалуй, – понуро соглашается он. – Не думаю, чтобы Андрэ опять… э-э… деградировал. Но ты права, мой моральный долг – поставить власти в известность.

Вы уже готовы повесить трубку – такие выражения, как «моральный долг», ничего, кроме раздражения, вызвать не могут, – когда Белфорд вдруг заявляет:

– Кстати, милая. Когда ты упомянула Японию, я подумал, что речь идет о докторе Ямагучи.

– Это еще кто?

– Ну, ты должна знать. Доктор Ямагучи! Он приезжает сегодня вечером.

– А, тот, который вылечил рак! А он тут при чем?

– Ну, он тоже из Японии. И собирается объявить добрые вести. Может, это поддержит рынок?

Вы страдальчески вздыхаете и вешаете трубку.

Воспользовавшись близостью туалетов, вы заходите в кабинку и мочитесь изо всех сил – звенящая о фарфор струя могла бы нокаутировать небольшого зверька или вышибить глаз циклопу, – а затем отправляетесь в обратный путь. Пробиваясь сквозь толпу возле бара, вы в какой-то момент оказываетесь за спиной человека, на которого таращилась Энн Луиз. Это худощавый высокий мужчина с обесцвеченными жидкими волосами до плеч. Узкие заношенные джинсы, в левом ухе золотая серьга. На тыльной стороне руки – синяя татуировка. Странно, что человек в столь неподобающем наряде находится в таком месте, как «Бык и медведь»; но еще более странно, что на протяжении вечера многие гораздо более изысканно одетые и весьма серьезные люди (даже сам Познер!) подходят с ним побеседовать. Вокруг него и сейчас увивается парочка брокеров, явно пытаясь подлизаться. В восьмидесятые такого никогда бы не случилось, думаете вы. Только сегодня, в самый черный день вашей жизни.

Незнакомец внезапно оборачивается и обжигает взглядом – вы издаете слабый писк, словно спелый помидор, заслышавший шаги огородника. Трещина его улыбки, пропахавшая сухую степь небритого лица, безжалостна, как хирургический надрез; воспаленные глаза красны, как пролежни, пронзительны, как медицинские ланцеты; холодный взгляд проникает в самое нутро. Прежде чем вы успеваете пошевелиться, он кладет вам на запястье костлявый палец и кивает в сторону Сола.

– Концерт только начинается, – шепчет он доверительно, и страшная ухмылка расползается, как прореха на гидрокостюме.

Добравшись до своего столика, вы садитесь и опускаете плечи в преувеличенном отчаянии:

– Боже всевышний! Кто этот человек?!

– Это же Ларри Даймонд! – отвечает Фил.

– Он только что из Тимбукту, – добавляет Энн Луиз таким тоном, как будто это все объясняет.

17:15

Чувствуя легкое головокружение после третьего мартини, вы решаете заказать что-нибудь поесть. Уже многие годы вы питаетесь преимущественно салатами, щедро поливая их труднопроизносимыми вяжущими соусами (попробуйте-ка после тяжелого трудового дня выговорить «ауругула» или, например, «радиччио») и спрыскивая специальными уксусами, которые стоят дороже, чем хорошее шампанское. Но сегодня вне игры, правила отменяются, и ваш стройный подтянутый животик требует протеина. «Бык и медведь», специализирующийся на традиционной картофельно-мясной кухне, подходит как нельзя лучше: вы заказываете бифштекс с жареным луком и спаржей.

Пока официантка расставляет приборы и масленки, Пол сообщает некоторые подробности об омерзительном Ларри Даймондс. В свое время этот человек был настоящим асом, крутейшим брокером тихоокеанского побережья, однако стиль его игры отличался непростительной небрежностью, и во время предыдущего падения рынка, в восемьдесят седьмом году, Ларри потерял работу и разорился.

– О нем слышали даже в Нью-Йорке, – вставляет Энн Луиз. – По здешним деревенским меркам этот парень сшибал чудовищные деньги. По сути, он просто здорово умел впаривать, только и всего. А в нашем деле на голой настырности далеко не уедешь. – Энн Луиз бросает на вас многозначительный взгляд, от которого бледнеют щеки.

– Это точно, – соглашается Фил, ероша седые волосы толстыми фермерскими пальцами. – Чего-чего, а впаривать старина Ларри умел. Интересно, чем он сейчас занимается?

– Он только что вернулся из Тимбукту!

– Да, Энн Луиз, – встреваете вы. – Это мы уже слышали. Вопрос – зачем? Если он отошел отдел, то почему сидит здесь?

– Может, он знает что-то такое, чего другие не знают, – предполагает Пол.

– О чем? О Тимбукту?

– Ну, есть такая вещь, как мировая экономика.

– Да, но Тимбукту… Это же черт знает где!

– Ну и что? Всех остальных уже подключили. Таиланд, Аргентина, Турция, Вьетнам… Теперь очередь дошла до Тимбукту.

– Какая у них экономическая база? – спрашивает Энн Луиз. – Подозреваю, что никакой.

– Ну уж нет, – говорите вы, – этот Даймонд не похож на брокера, который разнюхивает иностранные рынки. Он похож скорее… на рокера. На уличного музыканта.

Произнося слово «музыкант», вы поневоле вспоминаете о своем отце. Но это отдельная история.

Энн Луиз снисходительно улыбается и открывает рот, чтобы ответить, – и тут по ресторану прокатывается волна возбуждения. Толпа начинает бурлить, люди вертят головами, как будто в зал вот-вот войдет обнаженная кинозвезда, только неизвестно, через какую дверь. Правда, по выражению некоторых лиц можно подумать, что войдет не звезда, а вооруженный террорист. По ресторану явно бегает какой-то слух, пугая посетителей, кусая их за икры. Пожилой дядька, вице-президент «Мерил Линч», осторожно взбирается на столик, и уровень шума, достигнув пика, начинает плавно сползать, как акустический чулок. Хриплый старческий голос оглашает новость: «Никкей» открылась гораздо ниже обычного, хотя все же выше, чем многие опасались, и сейчас показывает тенденцию к выравниванию.

Раздаются радостные возгласы и сдержанные аплодисменты. Все одновременно начинают говорить. Официант приносит еду. Вы вонзаете вилку в первый кусочек мяса и уже открываете рот – но тут жевательные мышцы, изготовившиеся к работе, сводит судорога, ибо за соседним столиком кто-то восклицает:

– Знаете, почему «Никкей» еще держится? Из-за доктора Ямагучи!

18:10

Пока вы едите, из Токио приходят еще два сообщения. Согласно первому, японский индекс сползает под откос. «Бык и медведь» встречает эту новость смирением, которое граничит с фатализмом. На второе сообщение – что индекс опять поднялся – посетители откликаются либо с оптимизмом, либо с недоверием, в зависимости от темперамента.

Не зная, как себя вести, вы заказываете бокал портвейна, чтобы поддержать уровень сахара в организме, и, развернув стул, присоединяетесь к Энн Луиз, которая по-прежнему наблюдает за Ларри Даймондом.

– Так вот что случается с оступившимися брокерами, – ухмыляетесь вы. – Неужели через пару лет я тоже превращусь в бомжиху?

Вопрос скорее риторический, однако Фил отвечает:

– Ну, Ларри-то был гением.

Энн Луиз кивает и улыбается.

Ах, простите великодушно, думаете вы. С такими словами, как «гений», надо обращаться осторожнее! Что имел в виду этот «гений», когда говорил про концерт, который только начинается? А Сол – что он имел в виду? Что значит «концерт окончен»? По большому счету, концерт закончился еще в восьмидесятых. А вы… что ж, вы просто опоздали. В те светлые времена любой брокер мог загребать деньги лопатой. Знаем, читали! Учась в колледже, вы мечтали об этом каждый день. Но удача повела себя как обычно: не успели вы приготовить большую корзинку для золотых яиц, как курочку стерилизовали. У американской экономики поехала крыша как раз в тот момент, когда вам вручили диплом. Правда, крыша еще может вернуться на место. Впрочем, это будет означать, что экономика накрылась, ведь так? Выходит, как ни крути, вам ничего не светит – несмотря на то, что ваши предки родились под жарким филиппинским солнышком, чтоб оно провалилось… Нет, Гвендолин, нельзя так относиться к своим корням! Не забывайте о корнях, на них всегда можно свалить вину за собственные неудачи.

Пьяный разум удрученно созерцает черную звезду, под которой вам довелось родиться. Жалость к себе – отвратительное чувство. Однако сейчас вы впрыскиваете эту жалость себе в душу лошадиным шприцем… и вдруг замечаете, что Ларри Даймонд оставил свой пост у стойки бара и направляется прямиком к вашему столу. «Фу, какой мерзкий тип! – думаете вы. – У него даже походка как у изгоя!»

– Как дела, Ларри? – приветствует Фил.

– Мистер Даймонд, если не ошибаюсь? – Глаза Энн Луиз вспыхивают ярче, чем кончик ее сигары.

Мистер Даймонд не обращает на них внимания. Минуту он разглядывает вас, покачиваясь, как разношенный хомут на шее вечности, а потом произносит:

– Могу поспорить: у нас есть что-то общее.

– Сомневаюсь, – отвечаете вы. – Я ведь еще не пошла ко дну.

В ухмылке Ларри жутким образом сочетаются жестокость и щедрость, враждебность и восхищение; воспаленные глаза напоминают испанские орешки, исполняющие демонический канкан.

– Я подошел не за тем, чтобы говорить о работе. – Он кивает туда, где только что стояла ваша тарелка. – Я ведь тоже ел спаржу. Понимаете, что это значит? В течение следующих пяти часов наша моча будет пахнуть одинаково!

18:30

По крайней мере хоть погода хорошая. Зимние сиэтлские дожди, которые обычно цепляются за заплесневелый грязно-серый хвост дождей осенних, иссякли на прошлой неделе, и теперь с каждым днем небо делается светлее и выше – кажется, что оно сорвалось с якоря и дрейфует прочь от Земли. Апокалипсис наоборот. Говорят, во время биржевого краха 1929 года небо было черно от миллионеров, выпрыгивающих из окон. Вы задираете голову: вечер тихий и ясный, в небе ни одного миллионера. Даже пуговичка от миллионерского пиджака не падает на ваше смазливое личико.

А вы ведь и в самом деле красивы, Гвендолин! И порой даже жалеете об этом. Красота приводит к неприятным столкновениям, после которых приходится поспешно покидать «Бык и медведь». Правда, справедливости ради отметим: такие ухажеры, как Ларри Даймонд, вам еще не попадались. После его возмутительной реплики – кстати, чрезвычайно развеселившей Фила и Энн Луиз – вы подхватили сумочку и с достоинством, хотя и покраснев, попытались ретироваться в туалет. Ларри перекрыл вам дорогу. Возможно, он просто хотел извиниться; вы не дали ему такого шанса:

– Отойди, дикарь африканский!

Фраза должна была прозвучать холодно и вразумляюще (хотя откуда взяться холоду в голосочке, который годится лишь для того, чтобы лелеять лютики и убаюкивать клубничку?), Ларри, однако, отреагировал так, словно ему одновременно дали пощечину и подарили кучу денег. Его пьяная агрессия улетучилась быстрее, чем реклама поливальных установок из памяти жителя республики Бангладеш: взгляд прояснился, стал подозрительным, умоляющим.

– Дикарь – в смысле хам? Или дикарь из племени бозо?

Вы не нашлись, что ответить, – такой Ларри был даже страшнее, чем давешний развязный шутник. Он схватил вас за плечи, вплотную приблизил небритое лицо. Судя по виду, от него должно было мерзко вонять, но, к вашему удивлению, запах оказался даже приятным: что-то металлически-сладкое, как жестянка с фруктовыми леденцами. Это, впрочем, отнюдь не утешало. Ларри встряхнул вас за плечи:

– Хам или бозо?!

– Х-хам! – пискнули вы, ожидая в ответ как минимум телесных повреждений. Но он лишь разочарованно улыбнулся и разжал руки.

На непослушных ногах вы ринулись к дверям и выбежали на улицу, где и стоите сейчас – на апрельском ветру, запрокинув голову, наблюдая, как небо улетает дальше звезд.

18:40

В таком состоянии садиться за руль – явная глупость. За «порше» еще не выплачен кредит, осталось тридцать тысяч, а с вашей удачливостью поездка непременно закончится столкновением с каким-нибудь твердым тупым объектом, да еще и штраф возьмут. Отель «Виржиния» в десяти минутах ходьбы; тем не менее, осмотревшись по сторонам, вы отказываетесь и от пешей прогулки.

Центр Сиэтла в наши дни напоминает трущобы Калькутты – улицы буквально кишат бомжами, бродягами, нищими, маньяками, психопатами, наркоманами, калеками, грабителями, насильниками и прочими уродами. Как только прекратился дождь, они выкатились, вышли, выползли, выбежали, выковыляли и вывалились на городские тротуары из подворотен, подъездов, подвалов, канализационных труб, помоек и заброшенных зданий – и заиграли на шарманках, разложили барахло, расставили рукописные плакаты, предрекая конец света…

Некоторые из этих созданий выглядят угрожающе, других просто жаль. Например, семейка, сидящая полукругом на ступеньках молочного магазина: папа-попрошайка, мама-попрошайка, сынишка-попрошайка и младенец-попрошайка – обмотанные лохмотьями, сверкающие соплями, обветренные и больные, но не теряющие надежды, что рано или поздно придет добрый самарянин, посланник церкви или правительства, и утрет им сопли и вручит ковер и телевизор. К вашей чести, Гвендолин, вы даже испытываете к ним сострадание. Точнее, это напоминает недоумение. Странные, непостижимые существа! Как они дошли до такой жизни? Куда девались их опрятные дома и садовые участки? Куда, наконец, утекли деньги?

Деньги. Любимые и желанные. Кыо-Джо утверждает, что все седые волосы, в количестве двадцати трех (она сама считала), появились в вашей черной филиппинской шевелюре исключительно из-за страсти к наживе. На самом деле виновата валлийская кровь вашей матери: стремление к стяжательству больше похоже на животный инстинкт, чем на осмысленную скупость. Вам уже скоро тридцать, и часики тикают, подстегивая желание обзавестись… нет, не детьми – серьезными деньгами. Разбухнуть, забеременеть созревающим богатством – и разродиться звенящим потоком серебряных долларов, подобно игровому автомату.

Увы, денег нет, они куда-то пропали. Сбежали из Америки, перебирая маленькими зелеными ножками. А ведь Америка их так любила! Первыми пострадали ленивые и тупые, а теперь очередь дошла и до вас. От этих мыслей сердце сжимается в комок: черта с два младенец-попрошайка получит эту пятерку, которую вы то ли спьяну, то ли из жалости достали из сумочки. Дудки, ребята! Проблемы с деньгами? Ха, они у вас всю жизнь! Зато кредит за «порше» не нужно выплачивать.

Однако перед тем как поймать на углу такси, вы все же лишаетесь драгоценной пятерки. Она достается древнему оборванному старцу, чья борода развевается на ветру, как асбестовое мочало. У старца на груди висит плакат – пляшущие кривые буквы: «МЕНЯ УБИВАЮТ СО ВСЕХ СТОРОН». Этому вы не можете не симпатизировать.

18:50

У таксиста типичная ямайская прическа. Бессчетные часы, убитые на скручивание и разлохмачивание, не пропали даром – шевелюра напоминает колонию длинных мохнатых червей. И пахнет он плюс ко всему точь-в-точь как ваш отец. Иными словами, весь провонял марихуаной. Почему вы постоянно притягиваете таких людей? Хотя, если подумать, все правильно: раз уж человек настолько неразборчив, что соглашается на встречу с немыслимой Кью-Джо, то таксист, везущий его к месту свидания, должен соответствовать случаю.

Поначалу вы хотите ехать прямиком к Белфорду Данну, но быстро понимаете, что это выпитый джин стучит в ваши железы, вызывая неуместное желание. Однажды вы целый год регулярно пили неразбавленное виски в надежде, что в вашем голосе появится ковбойская хрипотца, и в результате убедились: крепкие напитки оказывают на вас лишь одно действие – сексуально-возбуждающее. Пришлось снова перейти на белое вино. Уж лучше пищать, чем развратничать.

– Ты о чем, сестричка?

– Это я не вам.

В любом случае у Белфорда сейчас другие заботы. Ему надо поймать бежавшего примата.

Несмотря на карибский акцент, у таксиста великолепный английский – лучше, чем у среднего американского студента. Он рассказывает о движении растафари. Чтобы не показаться невежливой, вы интересуетесь, почему Хайле Селассие, современный эфиопский император (ныне покойный), почитается растаманами всего мира как первосвященник, мессия и живой бог? Таксист объясняет, что в середине пятидесятых на Ямайке случилась затяжная засуха. Люди забыли, когда последний раз видели дождь. Селассие как раз прилетел на Ямайку с дружеским визитом. Не успел его самолет коснуться земли, как в небе сгустились тучи и грянул чудовищный ливень, который продолжался все время, пока Селассие находился в стране: три дня без перерыва. И прекратился лишь в тот момент, когда самолет поднялся в воздух. «Вот так-то, сестричка!»

Вы качаете головой. Ну и дела! Парню в отпуске не повезло с погодой, а они на этом целую религию основали! Двадцать три седых волоса качаются в унисон, разделяя ваше недоумение.

А что вы хотели, Гвендолин? Мы живем в необычном мире. И с каждой минутой этот мир делается все необычнее.