Сонька. Продолжение легенды

Глава седьмая Кочубчик

Анастасия оставила повозку возле ворот своего дома, нетерпеливо стала жать на кнопку звонка и, когда привратник открыл калитку, бегом ринулась в дом, сжимая в руке несколько газет.

Никанор проводил ее недоуменным взглядом, а она, ничего ему не объяснив, понеслась в глубину комнат.

Сонька и Михелина как раз чаевничали, княжна влетела к ним, бросила на стол газеты.

— Читайте!

Сонька отставила чашку, взяла одну из них. В глаза бросился крупный заголовок на первой странице:

Воровка взяла еще пару газет, в них то же самое:

Анастасия раскрыла одну из газет, села на диван, стала читать:

— «…Как только карета с полицейским начальством выехала на набережную Екатерининского канала и почти домчалась до Спаса на Крови, некий человек буквально бросился под колеса экипажа и метнул бомбу в открытое окно кареты. Взрыв был такой силы, что обер-полицмейстер и его заместитель, полицмейстер Агеев, были буквально выброшены на булыжник, и никакая медицинская помощь им не понадобилась. Они были изуродованы и мертвы…» — Девочка взяла следующую газету, нашла там другой текст. — И вот еще: «Бомбистом, по первой версии, оказался поэт Марк Рокотов, известный модными декадентскими стихами и экстравагантной внешностью. Агентами задержан пособник террористов, некий господин Тобольский, поляк по национальности, недавно вернувшийся из сахалинской ссылки также за попытку убийства».

Княжна отложила газеты, озабоченно посмотрела на воровок.

— Такие вот страшные новости.

Михелина молчала, вращая пустую чашку в блюдце.

— Я знала этого пана, — сказала неожиданно Сонька.

— Пособника?

— Мы вместе были на каторге.

— Вы были на каторге? — ужаснулась Анастасия.

— В моей жизни, милая девочка, многое было. Так что держись от нас подальше, — усмехнулась воровка и обратилась к дочке: — Надо срочно делать ноги, Миха.

— Делать ноги? — не поняла княжна.

— Ну, бежать, — объяснила Михелина и с иронией спросила мать: — Куда бежать? Только высунемся, тут же схватят.

Анастасия подошла к Михелине, обняла ее.

— Я не отпущу ее. Она — моя сестра.

— А моя дочь, — засмеялась Сонька.

— Все равно не отпущу!.. — Княжна с мольбой посмотрела на Соньку.

— Начнут искать и сюда доберутся, — объяснила Михелина.

— Не доберутся. Я никого не впущу в дом.

— Ну и сколько лет нам придется здесь куковать? — Воровка снисходительно усмехнулась. — С ума съедем в этих стенах.

— Хорошо, — нашла выход Анастасия. — Я поеду с вами. Денег у меня хватит, будем ездить по всему свету. А потом о вас забудут, и мы вернемся.

Это вызвало невеселый смех у обеих воровок. Княжна обиженно посмотрела на них.

— Чего вы?

— Ты — чудо, — поцеловала ее Михелина и перевела взгляд на мать. — Может, переждем немного? А то вдруг нарвемся.

Та пожала плечами, печально улыбнулась.

— Все равно когда-нибудь нарвемся.

В пустой комнате, на голых стенах которой, кроме окна, больше ничего не было. Тобольского допрашивал Егор Никитич Гришин. Смотрел на задержанного с откровенной неприязнью, если не с ненавистью. Поляк же, напротив, был предельно спокоен и собран.

Возле стенки с прямой спиной и шеей сидел на табуретке судебный пристав Фадеев.

— Имена и адреса сообщников, — вел допрос следователь.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — с недоумением произнес пан.

— Вы подозреваетесь в том, что способствовали покушению на высокопоставленных лиц департамента полиции.

— У вас нет доказательств, господин следователь.

— Будут.

— Когда будут, я отвечу на любой ваш вопрос.

— Вы отбывали каторжный срок на Сахалине.

— Да, я был сослан туда за покушение на убийство.

— Значит, история повторяется?

— Не понимаю, о чем вы.

— Убийство, здесь пособничество в убийстве. Не слишком ли все близко?

Пан Тобольский снисходительно усмехнулся, пожал плечами.

— Никакой близости. В давней истории, за которую я отбыл полагающийся срок, было желание наказать подлеца. К сожалению, не получилось. Здесь же… здесь к теракту я не имею никакого отношения.

— Егор Никитич, — не выдержав, подал голос судебный пристав, — дело тухлое. Господин играет в несознанку, а ты вертишься вокруг да около. Может, кликнуть «ваньков»?

— Успеем, — отмахнулся тот и снова повернулся к допрашиваемому. — Вы понимаете, что вам светит, господин Тобольский?

— Ничего не светит, — просто ответил тот. — Ваши агенты задержали совершенно невинного человека, и теперь шьете ему дело. Вам надо отчитаться перед начальством?

— Нам надо добиться вашего признания.

— В чем?

— В пособничестве содеянному террористическому акту.

Поляк перебросил ногу на ногу.

— Не по адресу.

— Почему во время взрыва вы оказались на Екатерининском канале?

— Я каждый день совершаю подобные прогулки.

— Но после взрыва вы бросились бежать.

— Да, это так. Я испугался.

— Вас ждала карета.

— Во время прогулки меня всегда поджидает экипаж.

— О чем вам говорит имя Марк Рокотов?

— Марк Рокотов? — Пан задумался. — Кажется, это известный и модный поэт.

— Вас не однажды видели вместе.

— Не исключено. Я относился к поклонникам поэта.

— Вам известно, что он входил в благотворительный союз «Совесть России»?

— Нет, неизвестно. Хотя не исключаю, что он мог входить в какой-нибудь союз. Сейчас это модно.

— Но вы ведь финансировали эту «Совесть России». Или позабыли этот прискорбный факт?

Поляк рассмеялся.

— Если факт прискорбный, зачем же мне помнить, господин следователь?

— Егор Никитич, — снова не выдержал Федор Петрович, — у мужиков кулаки чешутся.

Тот не обратил на него внимания, продолжал смотреть на задержанного затуманенными гневом глазами.

— Рокотов при взрыве погиб. Теперь всю ответственность за случившееся вам придется взять на себя.

— Мне необходимо обратиться к адвокату, — поняв сложность ситуации, твердо заявил пан Тобольский.

— Будет адвокат, — кивнул следователь. — И не один, а сразу два. — И кивнул судебному приставу: — Зови, Федор Петрович!

Из потайной двери в одной из стен комнаты вышли два крепких господина с закатанными рукавами. Вначале посмотрели на чиновников и, получив их одобрение, уставились на жертву. Затем взяли Тобольского с двух сторон под руки, приподняли и повели в потайную комнату.

Здесь все было готово для пыток — тиски, керосиновые лампы, острые прутья, клещи, чугунные бляхи с клеймами, тяжеленные цепи, растяжная дыба — виска.

С поляка сорвали верхнюю одежду, оставив лишь сорочку и кальсоны, подвели к дыбе, завели руки за спину, связали их довольно толстой, истертой от употребления бечевкой, после чего палачи взялись за оба ее конца и стали подтягивать человека повыше к потолку.

Захрустели суставы, Тобольский застонал.

Егор Никитич и судебный пристав стояли в дверях и наблюдали за происходящим.

Мужики подтягивали пана все выше, боль в плечах и руках становилась невыносимой, и тот сквозь стон выдавил:

— Не по закону, господа…

— Зато вы и ваши братья поступаете по закону, — огрызнулся следователь и махнул палачам, чтоб те продолжали.

Тело Тобольского поползло вверх, почти до самого потолка, и несчастный закричал от страшной боли…

Табба сидела в сценическом платье в грим-уборной после репетиции, и состояние ее было таково, что было совершенно непонятно, как прима провела эти несколько часов на сцене.

Катенька прикладывала к ее лбу мокрый платочек, аккуратно массировала виски, но актриса, на мгновение успокаиваясь, вновь принималась плакать горько и безутешно.

— У вас вечером представление, барыня, — приговаривала прислуга. — Вам надобно взять себя в руки.

— Не могу, — с заложенным носиком промолвила прима. — Я не в состоянии ничего с собой поделать, Катенька. Это все так страшно и непостижимо… Боже, за что ты меня наказываешь? — И вновь принималась плакать.

В дверь постучали, Катенька открыла. На пороге стоял вышколенный молодой статист.

— Вас желают видеть господин директор, — сказал он Таббе.

— Когда? — спросила она, вытирая глаза.

— Сказали, немедленно.

— Хорошо, — кивнула она. — Сейчас буду.

В кабинете директора, в дальнем кресле, находился следователь Гришин, сам же директор встретил приму, стоя посередине комнаты.

— Позвольте? — спросила Табба, переступив порог.

— Пройдите, — кивнул Гаврила Емельянович и указал на кресло.

Артистка успела достаточно привести себя в порядок и выглядела вполне пристойно, хотя состояние ее выдавали красные припухшие глаза.

— Чем вызвано ваше дурное самочувствие? — спросил директор.

— Видимо, мигрень, — со слабой улыбкой ответила Табба. — Простите меня…

— Может, велеть принести таблетку?

— Спасибо, кажется, проходит.

— Вы способны выйти сегодня на сцену?

— Я — актриса, Гаврила Емельянович.

— Я бы рекомендовал мадемуазель принять таблетку, — подал голос следователь, — потому как разговор нам предстоит трудный.

— Трудный? — подняла брови артистка. — По какой причине?

— По той самой, которая вызвала ваши слезы.

Табба попыталась улыбнуться, села поувереннее.

— Знаете, я устала от недомолвок и двусмысленностей. Не могли бы вы выразиться пояснее?

— Отчего же нет? Конечно могу. — Егор Никитич покинул кресло, прошелся по кабинету. — Вам известно, что вчера от разрыва бомбы погиб известный поэт господин Рокотов?

Глаза примы немедленно наполнились слезами, и она не смогла скрыть их.

— Да, известно.

— У вас слезы? — удивившись, остановился напротив нее следователь.

— Да, слезы.

— Причина?

Она пожала плечами.

— Наверное, я слабая женщина, и любая смерть способна меня тронуть.

— А гибель двух полицейских чинов вас не трогает?

— Отчего же?.. Это трогает так же.

— Госпожа Бессмертная, — неожиданно обратился к ней официально директор, — мы бы не советовали играть здесь в прятки. Причина ваших слез, вашего состояния нам хорошо понятна. Господин Рокотов, ваши чувства, ваш роман — все известно. Поэтому будем говорить откровенно, не тратя лишнего времени и больше думая о вашем будущем.

— Что я должна сделать? — вытерев глаза и сунув за рукав платочек, тихо спросила Табба.

— Кого вы знали из близких господина поэта? — Егор Никитич продолжал стоять напротив артистки.

— Пожалуй, никого… Разве что господина… — Она попыталась вспомнить имя. — Не помню… Он поляк…

— Пан Тобольский, как он себя величает?

— Наверное.

— Что было между ними?

— Мне неизвестно. Я познакомилась с паном Тобольским благодаря моей матери.

— Соньки Золотой Ручки?

— Да, — тихо ответила прима и опустила голову.

— Что связывало вашу мать с данным господином?

— Он был влюблен в нее и пытался разыскать.

— Здесь, в Петербурге?

— Да, в Петербурге. — Она слабо улыбнулась. — Он даже пришел однажды в театр и предложил стать моим меценатом, лишь бы я помогла найти Соньку. Видимо, весьма состоятельный человек.

— Весьма, — кивнул следователь. — Вы отказались ему помочь?

— Отказалась.

— Причина?

— Я не знала, где она находилась в то время… И второе — я решила навсегда забыть и мать, и сестру.

Гришин удовлетворенно кивнул.

— Вы сказали: «я не знала, где она находилась в то время»… Сейчас вам известно ее местонахождение?

— Нет.

— Мы условились говорить серьезно, — заметил директор театра.

— Я действительно не знаю, где Сонька сейчас. Газеты пишут разное, мне же ничего не известно.

— Тем не менее давайте поищем варианты. — Следователь подсел к приме поближе. — Где вы видели ее последний раз?

— В театре… В больнице. Оба раза она была вместе с господином полицмейстером.

— Это нам известно. Еще?

— Еще? — Табба задумалась. — Еще… это было давно… сестра и мать явились сюда, в театр, желая со мной примириться, но я указала им на дверь.

— Еще.

— Однажды, после спектакля, мне передали странную записку для Соньки и попросили ей передать.

— Что было в записке?

— Ее предупреждали, чтобы она была поосторожнее… Меньше появлялась в людных местах.

— Кто предупреждал?

— Мне неизвестно. Записка была вложена в корзину с цветами.

— Вы ее передали?

— Да.

— Кому?

— Отвезла на Фонтанку, в дом князя Брянского.

— Почему именно туда?

— Я видела сестру с княжной… с дочкой покойного князя… и решила, что девочка сможет найти Соньку.

— Княжна передала записку?

— Это мне тоже неизвестно. Я лишь предупредила девочку, чтобы она была осторожнее с моей матерью.

— Больше вы в доме Брянского не были?

— Нет.

Следователь прикинул что-то, пощелкал сухими тонкими пальцами, с приятной улыбкой посмотрел на приму.

— Вам придется снова побывать в этом доме.

— Зачем? — искреннее удивилась Табба.

— Затем, чтобы встретиться там с матерью.

— Но разве она там?

— Мы этого не исключаем. Поэтому готовьтесь к тому, чтобы выполнить нашу просьбу.

— Вы все поняли? — ласково спросил директор и даже приобнял девушку. — Готовьтесь к спектаклю и ни о чем не думайте. Все будет хорошо.

Воры — Улюкай и Артур — сидели в закрытой повозке на Фонтанке, в противоположной от дома Брянского стороне, караулили входящих и выходящих, въезжающих и отбывающих.

Недалеко от дома князя Брянского стояла еще одна закрытая повозка, в ней находились филеры.

Вот открылись ворота особняка, из них выкатилась карета с поднятым верхом и помчалась вдоль Фонтанки.

За ней следом двинулась повозка с филерами.

— Пошел! — крикнул Артур извозчику.

В карете можно было разглядеть миловидную девочку с находящимся с ней рядом дворецким; воры не отставали, ехали следом за филерской повозкой, внимательно следя за всеми остановками и поворотами княжеской кареты.

Вот она остановилась на Литейном, рядом с магазином «Дамские прикрасы»; Никанор помог княжне Анастасии сойти, и они скрылись за дверью магазина.

Воры видели, что филеры остались сидеть в своей повозке, ждали выхода девочки и дворецкого.

Наконец те вышли, сели в карету и помчались дальше.

Шпики немедленно тронулись за ними следом.

Воры подъехали к магазину, Улюкай остался в повозке, Артур направился в магазин.

Здесь было настоящее женское царство — верхняя одежда, обувь на любой вкус и каприз, нижнее белье, разных цветов и качества шапочки и платки, парики…

Артур подошел к женщине-продавцу, вежливо поинтересовался:

— Несколько минут назад к вам заходила совсем юная девушка…

— Да, — кивнула дама, — она купила у нас дюжину париков.

— Париков? — крайне удивился вор и тут же нашелся: — При выходе она уронила бумажник. Думаю, она за ним вернется.

Продавщица открыла бумажник, в нем лежал всего лишь один рубль.

— Не думаю, что она вернется. Девочка слишком состоятельная, чтобы беспокоиться из-за такой суммы.

— Тем не менее оставьте бумажник у себя.

— Благодарю.

Артур вышел из магазина, забрался в повозку, сказал с улыбкой Улюкаю:

— Сонька в доме князя.

— С чего ты взял? — удивился тот.

— Девочка купила дюжину париков. Зачем?

Вор рассмеялся.

— Наша подруга в порядке.

Сонька стояла перед зеркалом и под придирчивыми взглядами девочек примеряла парики. Один на ней смотрелся хуже, другой лучше, а третий вообще вызвал у всех смех.

— Может, совсем седой? — Воровка повертела в руках серый парик.

— Не хочу, чтобы ты была совсем старой, — заявила Михелина.

— А мне, Миха, нравится черный. — Княжна теперь тоже называла подругу так. — Чтоб совсем черный-черный.

— Черный тоже старит, — возразила Сонька.

— Мама, надень, — попросила дочка. — Ну правда, надень. Пожалуйста…

Воровка хмыкнула, послушно натянула парик, и девочки прямо-таки покатились от смеха.

— Настоящая баба-яга! — хлопала в ладоши Михелина.

— А вот этот? — Сонька надела светлый парик и от неожиданности даже застыла. На нее смотрела молодая красивая женщина.

Девочки тоже замолчали.

— Мне нравится, мама, — сказала дочка.

— Мне тоже. — Княжна подошла к воровке, обняла ее. — Вы у нас самая красивая мама.

В соседнем помещении раздался предупредительный кашель, и в комнату вошел дворецкий. Он никак не смутился примеркой париков, протянул Анастасии конверт.

— Письмо, барышня…

Та взглянула на конверт и ахнула:

— От кузена!

К ней тут же бросилась Михелина, в четыре руки они разорвали конверт, и княжна стала читать:

— «…Милые мои, любимые и ненаглядные Анастасия и Анна!» — Девочка бросила взгляд на подругу. — Анна — это ты.

— Помню.

— «…Сказать, что я скучаю, это значит ничего не сказать. Здесь вокруг взрывы, кровь, смерть. Бессмысленности и бездарности этой бойни никто не понимает. Но надо воевать. Воевать, несмотря ни на что, — ведь это наш долг, мы защищаем Отечество. — Голос Анастасии дрогнул, глаза наполнились слезами. — Мне так не хватает вас, любимые мои. Я отсчитываю каждый день, каждый час, когда вернусь наконец к вам, в дивный наш Петербург, вместе мы пройдемся по славному Невскому, будем радоваться жизни, наслаждаться друг другом, любить друг друга… Настенька, передай, пожалуйста, моей дорогой Анне, что люблю ее бесконечно, отчаянно жду нашей встречи, клятвенно обещаю по возвращении с войны предложить ей свою руку и свое истосковавшееся сердце…»

Княжна не смогла читать дальше, счастливые девочки обнялись, о чем-то зашептали друг другу и рассмеялись.

Сонька смотрела на них с умилением и грустью.

Ворота особняка Брянского открылись, из них выкатилась крытая повозка и понеслась вдоль Фонтанки. Кучер филеров хлестнул лошадей, их повозка помчалась вслед за княжеской.

Спустя какое-то время из ворот выехала вторая карета, повернула в другую сторону и вскоре скрылась из глаз за изгибом Фонтанки.

Невский, как всегда, был довольно плотно заполнен праздной публикой. Народ большей частью гулял, некоторые спешили по делам или же останавливали повозки либо кареты и также уезжали по надобностям.

В этой толпе двигалась не спеша и с достоинством немолодая светловолосая дама в изысканной одежде, в очках тонкой оправы и с дорогой сумочкой на руке. Изредка она останавливалась у магазинных витрин, любовалась выставленным товаром и шла дальше.

Сонька все-таки решила зайти в один из модных магазинов.

Народу было здесь довольно много, дама пробралась к прилавку, присмотрелась к выставленным изящным куклам в трогательных одеждах, попросила подать несколько штук, выбрала две наиболее подходящие, расплатилась.

Уже готовясь покинуть магазин, она вдруг заметила приоткрытую сумочку важной дамы с выглядывающим из нее крокодиловым портмоне, подошла вплотную к ней, и портмоне в одно мгновение было в ее руке.

Сонька быстро сунула его в коробку с покупками и вышла на улицу.

Отойдя шагов на сто от магазина, она услышала крик — похоже, дама обнаружила пропажу портмоне.

Воровка решила уже свернуть с Невского на Литейный, увидела жалкого и оборванного нищего с протянутой рукой, достала из сумочки рубль, протянула несчастному и от неожиданности замерла.

Она увидела перед собой Володю Кочубчика.

Смотрела на него, держала на весу деньги и не могла поверить своим глазам.

Да, это был Кочубчик, непостижимым образом выживший, больной, жалкий, сидящий на коленях с протянутой рукой.

Он не узнал Соньку, ждал, когда барыня все-таки опустит деньги, жалко напомнил:

— Благодарствую, мадам…

— Володя, — тихо произнесла Сонька.

Он то ли не понял, то ли не расслышал, смотрел на Соньку с некоторым удивлением и ожиданием.

— Володя, — повторила воровка. — Это ты?

Кочубчик продолжал смотреть на даму, никак не в состоянии понять, кто же это.

— Володя, это я… Соня.

Он вдруг вздрогнул, поднял руки, как бы защищаясь от нее.

— Уйди, — попросил.

— Это я, Соня. — Воровка присела перед ним на корточки, смотрела как на чудо, как на нежданное счастье. — Володечка, любимый… — Сняла очки. — Узнал?

До Кочубчика дошло, он вцепился в ее пальто грязными, заскорузлыми руками, полупомешанно прошептал:

— Соня?

— Я, Володя, я…

— Ты, Соня?

— Родной, единственный, любимый… — Воровка стала доставать из сумочки деньги, вынула из коробки украденное портмоне и все это совала, отдавала Кочубчику, бормоча: — Нашла. Боже, нашла… Молила, просила, жизни не знала и теперь нашла. Живого…

— Соня, Сонечка, любимая. — Кочубчик плакал, не отпуская ее. — Забери меня, мама. Не оставляй… Погибну здесь, мамка.

Воровка быстро огляделась, негромко сказала ему:

— Будь завтра здесь. Понял?.. Сиди, жди. Я заберу тебя. Ты понял?

— Понял, Сонечка, понял… Ты только не забудь, Соня. Совсем никакой, видишь?!. Забери меня.

Сонька поднялась, поправила пальто, пошла к дороге останавливать повозку. Пару раз оглянулась — Кочубчик смотрел на нее жалобно, с надеждой.

Когда Михелина вошла в комнату, где находилась мать, то от удивления и неожиданности остановилась. Сонька сидела на диване отрешенная, чужая, не своя. Светлый парик был сдвинут, глаза казались безумными.

— Ты чего такая, мама?

Воровка взглянула на нее, странно усмехнулась.

— Ничего. Все хорошо.

— Что-то случилось?

Сонька помолчала, зачем-то огляделась, сказала шепотом:

— Я нашла его.

— Кого?

— Человека, которого искала все годы.

Дочка ничего не понимала.

— Какого человека, мама?

— Любимого.

Михелина отстранилась.

— Разве у тебя был такой?

— Был. И я его нашла.

— Кто это?

Сонька взглянула на нее, хищно оскалилась.

— Володя. Кочубчик.

— Кочубчик? — Михелина даже поднялась. — Который предал тебя?

Мать вдруг резко прикрыла ей рот ладонью.

— Не надо. Не надо так говорить. Не смей.

— Но ты сама же мне рассказывала.

— Это было. Было и прошло. Теперь он опять будет со мной.

Лицо девочки стало жестким.

— Где ты его нашла, Соня?

Воровка подняла на нее глаза, настороженно спросила:

— Тебе зачем?

— Я хочу его увидеть.

— Нет. Не надо. Нельзя… Я заберу его и спрячу.

— Ты с ума сошла, мама!

— Да, сошла. Но это счастливое сумасшествие. Я о нем думала все эти годы!

— А я считала, что ты думала о своих дочках!

Михелина пошла прочь, воровка перехватила ее.

— Не обижайся. Не обижайся и пойми!.. Конечно, я о вас думала. И о тебе, и о Таббе. И сейчас думаю. Но это другое… Вы — дети. А там — любовь. Я ее потеряла — и потеряла жизнь. Теперь снова нашла!

— Но он снова предаст тебя!

— Не предаст. — Сонька странно, мечтательно усмехнулась. — Такие не предают. Он многое понял. Потому что несчастен!.. Я его простила. И я сделаю его счастливым.

Дочка с ироничной злостью смотрела на мать.

— Ну и куда ты его спрячешь, если сама прячешься?

— Не знаю, не придумала еще. Но что-нибудь придумаю.

— Ты мне его покажешь, Соня, — тоном приказа произнесла дочка.

Воровка на секунду задумалась, после чего кивнула.

— Покажу. Мне понадобится твоя помощь.

Неподалеку послышались шаги Анастасии, Сонька быстро предупредила:

— Только ей не говори. Ни слова!.. Это мое. Поняла?

— Поняла, мама.

Княжна вошла в комнату, увидела сдвинутый парик на голове Соньки, рассмеялась.

— Что это с вами… мама?

— Мама слегка ошалела от прогулки, — тоже засмеялась Михелина.

Воровка взяла нарядную коробку с игрушками, достала оттуда две куклы.

— Вам. Выбирайте по вкусу.

Девочки радостно взвизгнули, стали меняться подарками, определяя, какая кукла лучше.

Кристина, бледная и застывшая, стояла перед следователем, смотрела на него неподвижным, мертвым взглядом.

— Вы знаете эту даму? — спросил Егор Никитич еле державшегося на ногах пана.

— Нет.

— Никогда не видели и дел общих не имели?

— Нет.

Следователь посмотрел на девушку.

— Вы знаете этого господина?

— Да.

— Кто он?

— Господин Тобольский.

— Что вас связывало?

— Мы готовили покушение.

— Кто должен был бросать бомбу?

— Марк Рокотов.

— А сей господин? — вел допрос дальше Егор Никитич.

— Господин Тобольский финансировал нашу организацию, — бесстрастно и сухо ответила Кристина.

— Почему он во время взрыва оказался на Екатерининском канале?

— Мы с ним координировали действия Марка.

Егор Никитич посмотрел на Тобольского.

— Что вы можете сказать в связи с услышанным?

Тот усмехнулся, едва тронул плечом.

— Вы, господин следователь, хорошо поработали с агентурой. Никак не мог предположить, что эта очаровательная девушка — ваш агент.

— Она не агент, — жестко заявил Гришин. — Она патриот России и вовремя поняла свое заблуждение! В отличие от вас, иноверца и пришлого человека. — Помолчал, глядя в бумаги, спросил: — То есть вы признаете, что все сказанное дамой соответствует правде?

— Нет, не признаю. И признательные бумаги подписывать не стану.

— Но вас все равно будут судить.

— На суде я буду все отрицать.

— Вас осудят и снова отправят на каторгу. Возможно, пожизненную.

— Благодарю, или, как у нас в Польше говорят, бардзо дзенькую, — склонил голову пан Тобольский. — Возможно, это будет достойным подведением итогов моей несчастной жизни.

Похоже, кто-то в департаменте полиции сознательно «слил» информацию, и все газеты Санкт-Петербурга в этот день вышли с сенсационными заголовками:

Новый полицмейстер, сухощавый и желчный генерал Круглов, был до такой степени разгневан фактом газетных публикаций, что дошел до крика в адрес подчиненных. Он держал в руках целую пачку свежих газет, размахивал ими перед собой.

— Кто вбросил материал газетчикам?.. Кого следует привлечь к ответственности за разглашение следственной тайны?.. Как теперь мы будем ловить злоумышленников и осталась ли хотя бы крошка доверия граждан к нашей полиции?

В его кабинете находились пятеро чиновников следственных и судебных органов, среди которых были также те, кто уже занимался расследованием дела Соньки, — следователь Гришин и судебный пристав Фадеев.

— Департамент следует подвергнуть тотальной чистке, — произнес старший судебный пристав Конюшев.

— Что значит «тотальной»? — резко повернулся к нему полицмейстер.

— Посписочно. Время всеобщего разброда, которое мы сейчас наблюдаем, непременно способствует проникновению в наши ряды всяких прохвостов и провокаторов.

Круглов подошел к нему, уставился белыми немигающими глазами.

— Вот вы сейчас являете собой самый верный признак тех самых прохвостов и провокаторов!.. Вы это понимаете?

— Никак нет, господин генерал.

— А я объясню! — заорал полицмейстер. — Своим намерением провести тотальную чистку вы посеете в органах такую панику и недоверие, что немедленно разбегутся самые верные и самые проверенные кадры!.. От растерянности разбегутся!.. От оскорбления! От стыда за честь мундира! Вы хотя бы понимаете, что творится в стране? — Он вдруг рванул погоны с плеч старшего судебного пристава, а следом за ними все остальные знаки отличия. — Вы разжалованы!.. За преступную глупость и провокационные намерения!.. Вон отсюда!.. Вон!

Совершенно потерянный, Конюшев попятился к двери и буквально вывалился из нее.

Полицмейстер сделал несколько шагов по кабинету, успокаиваясь, поднял взгляд на замерших присутствующих.

— Газетчиков и прочую сволочь заткнуть!.. Агентов мобилизовать! Самим работать круглосуточно!.. Соньку и прочую падаль задержать в три дня и судить самым беспощадным образом по законам военного времени!

— У вас на столе дело террориста Тобольского, — робко напомнил Егор Никитич.

Круглов подошел к столу, перелистал лежавшую там папку с бумагами, жестко приказал:

— Судить!.. И на Сахалин!.. На пожизненную каторгу!.. За убийство следует наказывать убийством!

Когда занавес пошел вверх, в зале театра вдруг раздались свист, крики возмущения.

— Позор!

— Вон со сцены!

— Убийцу под суд!

— Дочке воровки здесь не место!

Табба вначале не поняла, выйдя на сцену с привычной улыбкой и поставленным движением, поймала начало партии, и тут в нее полетели яйца, помидоры, прочая дрянь. Прима прикрылась рукой, но прямо в лицо ударило что-то вязкое и липкое, она вскрикнула.

Артистка метнулась из стороны в сторону, увидела орущий зал, озлобленные лица и сломя голову бросилась со сцены.

Лицо актрисы было красное, в следах от слез, грима и брошенной из зала какой-то гадости. Ее все еще колотило, она не знала, куда девать руки, и все время убирала их за спину.

Гаврила Емельянович задумчиво расхаживал по кабинету, смотрел на носки собственных лакированных штиблет, о чем-то тяжело думал. Неожиданно предложил:

— Выпить желаете?

— Вина?

— Чего-нибудь покрепче.

Директор налил в два бокала коньяку, чокнулся с примой, медленно, с пониманием вкуса выпил.

— Главное сейчас — никакой паники, — сказал он, улыбнувшись. — Паника — лучший друг худшего, — и сам хохотнул собственному афоризму.

Без стука открылась дверь, и в кабинет вошел мрачный Егор Никитич.

— Дурит народ под окнами, — буркнул он, подал руку директору, бросил в кресло портфель. — Жаждет вашей крови, мадемуазель, — взглянул он на актрису.

— Публика — дура! Хуже уличной девки, — заявил Гаврила Емельянович. — То возносит до небес, то топчет в коровью лепешку.

Следователь увидел бутылку с коньяком, налил себе тоже, выпил. Уселся напротив девушки, положил руки на острые колени.

— Надо пересидеть, переждать. Если у нас сложится все по-задуманному, через месяц поклонники обо всем забудут, и вы опять окажетесь на недосягаемой высоте.

— Что значит «если у нас сложится все по-задуманному»? — не поняла прима.

— Вот об этом сейчас будет разговор. — Егор Никитич еще налил себе и директору, чокнулись, выпили, не предложив этого артистке. — Надеюсь, вы наконец готовы к серьезному сотрудничеству?

— В чем?

— В раскрытии преступления.

— Но я действительно ничего не знаю такого, что могло бы вам помочь.

— Вы — не знаете, мы — подскажем, — улыбнулся следователь и свойски подмигнул директору. — Вы ведь были однажды в доме князя Брянского?

— Была.

— Вам предстоит отправиться туда.

— Зачем?

— Изложу… Сейчас все изложу, — не желая раздражаться, произнес Гришин. — Мы уверены, что Сонька с дочкой прячется именно в этом доме.

— Я должна разузнать об этом?

— Детка, — положил ей руку на плечо директор, — не надо торопиться. Егор Никитич сейчас все объяснит.

Следователь благодарно ему кивнул, сцепил пальцы под подбородком.

— В ближайшие дни мы отправим вас туда под предлогом передачи еще одной записки от подельников. Если воровки в доме, записку у вас примут. Либо дворецкий, либо сама девочка-княжна.

— А если выйдет сама Сонька?

— Это наиболее подходящий вариант. Вы передаете ей листочек с каракулями, обмениваетесь необходимыми фразами с матерью, затем выходите за ворота и сообщаете нам о результате.

— Вы ее арестуете? — испугалась Табба.

Следователь, а за ним и директор рассмеялись.

— Нет, мы вручим ей букет цветов, — пошутил Егор Никитич. — Вам все, дорогая, понятно?

Артистка подумала, тронула плечами.

— В общем, все, — повернулась к директору. — А когда я снова смогу выйти на сцену?

— Сможете, милая, непременно сможете. Не можем же мы терять такой бриллиант, как вы! — погладил тот ее по спине. — Но давайте все-таки по порядку. Вначале одно, затем другое.

— Золотые слова, — поддержал его Гришин и внимательно посмотрел на девушку. — Значит, вы готовы помочь нам?

— Если вы поможете мне.

— В этом нет никаких сомнений! И гарант этому — господин директор!

— Если ваш голосок — трель, то мое слово — кремень, — засмеялся Гаврила Емельянович и налил сразу в три бокала. — За редкое взаимопонимание!

Чокнулись, выпили.

В этот вечер ужин у Кочубчика и его компании был самый отменный. В подвале, освещенном двумя керосинками, на кирпичном выступе была расстелена клеенка, на ней лежали крупно нарезанная ветчина, сыр, колбаса и даже фрукты — бананы, ананас. Венчала застолье литровая бутылка «Смирновской».

Компания Володи — его «акошевка», то есть сожительница, дебелая Зоська, и безносый от болезни, опустившийся вор Сучок. Сам Кочубчик, изуродованный жизнью и болячками, передвигался с трудом, волоча правую ногу, часто и с надрывом кашлял.

— Так что за барыня в ноги тебе ноне кланялась? — ревниво спросила Зоська, разливая водку в мутные стаканы. — Прям чуть не расцеловала образину!

— Не было б барыни, не было б жратвы! — огрызнулся Сучок. — Жамкай и не разводи баланду!

— А может, я ревную!

— Засунь свою ревность знаешь куда?.. Ага, в то самое место!

— Знала б, кто это была, взревновала б еще боле, — оскалился Кочубчик, трудно жуя ветчину плохими, гнилыми зубами, и засмеялся. — Может, даже прибила б сразу!

— А я и сейчас могу прибить! — набычилась Зоська.

— Мало выпила.

— Добавлю. И сразу по кумполу бутылкой!

— Это смотря кто кого! — тихо ощетинился Володя. — Забыла, как давеча кровищу со стен смывали?

— Помню, Володя. Сдача за мной, — кивнула Зоська и вдруг вызверилась: — Говори, тварь, что за валоха была?

Сучок поднялся, завел ополовиненную бутылку над головой женщины.

— Пришибу. Еще чего вякнешь, голова надвое!.. — Опустился на место, в короткий взмах головы опрокинул полстакана, посмотрел на Кочубчика слезящимися глазами. — А барыня, видать, очень даже знатная.

— Знатнее не бывает, — ухмыльнулся тот. — Вот заберет к себе, увидите, какой барин из меня получится.

— Заберет, — хмыкнула Зоська. — Кому ты сдался, такой кугут?..

— Кугут?.. — взъерепенился Кочубчик. — Кугут, сказала?!. Это теперь я кугут!.. А знаешь, кем я был до недавнего?!

— Знаю, — кивнула женщина. — Лярвой был! Соньку, воровку, сдал синежопым, вот и ныкаешь с того времени по подвалам. Как тебя, хмыря, не дорезали?!

— Потому как Бог бережет!.. Видать, не такая уж и лярва!

— Лярва… Ой какая лярва, — мотнул хмельной головой Сучок и удивился: — И чего это вдруг тебя воры перестали шукать? Ведь таких, как ты, не оставляют коптить небо.

— А кому он такой нужен? — отмахнулась Зоська, снова наливая водки. — Ноги не ходят, голова не варит, руки не держат. — С трудом сунула стакан в скрюченные Володины пальцы, засмеялась: — Видал? — Не чокаясь, выпила, поинтересовалась: — А чего еще дала, окромя тугриков?

— Ничего не дала, — огрызнулся Володя. — Что на столе, то и дала.

— Врешь, мизер, ой как врешь! — мотнул головой вор. — Только сегодня пытать не стану. — И поинтересовался: — Так что это за шваняйка была?

— В следующий раз явится, сам спросишь, — огрызнулся тот и впился зубами в недоеденную ветчину.

Было далеко за полночь, когда Сонька вошла в спальню Анастасии, опустилась на стул, включила слабый ночник.

Княжна проснулась, от неожиданного визита даже вздрогнула. Поднялась с подушки, удивленно смотрела на воровку.

— Что-нибудь случилось?

— Не пугайся… доченька, — улыбнулась Сонька. — Можно — «доченька»?.. Ты ведь сама назвала меня мамой.

— Можно, — не совсем уверенно ответила девочка, спросила: — Миха спит?

— Спит.

— Вы хотите со мной о чем-то поговорить?

— Да, — кивнула воровка и виновато улыбнулась. — Я не хотела при дочке, с тобой будет проще.

Анастасия ждала, смотрела на женщину настороженно и внимательно.

— Я буду с тобой как со взрослой, — предупредила Сонька. — Ты, конечно, знаешь, что такое любовь?

— Знаю. Хотя сама еще не любила.

— Когда-нибудь полюбишь. Миха, к примеру, любит твоего кузена.

— Да. Я счастлива этому.

— Я, наверно, кажусь тебе совсем старой, — печально улыбнулась воровка.

— Не такой уж и старой. Нормальной… — перебила ее девочка. — Вон о вас все газеты пишут.

— Спасибо, детка, — усмехнулась та, снова помолчала. Подняла глаза на княжну. — Теперь послушай меня внимательно. Я любила одного человека. Он предал меня, а я все равно любила. Любила и люблю… А вчера случайно встретила его и поняла, что не могу жить без него. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо ответила княжна, не сводя с женщины глаз.

— Я не могу его оставить. Я должна быть с ним.

— А кто вам мешает?.. Будьте!

— Кто мешает? — усмехнулась воровка. — Моя непутевая жизнь мешает. Я ведь прячусь у тебя и могу выйти отсюда только в парике и очках.

— Вы хотите с ним уехать?

Сонька пожала плечами.

— Возможно. Но меня ловят. И потом, я с Михой.

— Она останется у меня.

— Нет, — покачала головой женщина. — Это невозможно. Однажды я отказалась от нее, второй раз этого не будет.

— Я вас не понимаю. — Княжна действительно не понимала взрослую женщину.

— Я сама себя не понимаю, — тихо произнесла воровка и неожиданно, как бы спонтанно предложила: — А что, если он пока поживет с нами?!

— Здесь?.. В доме?

— Да. — Сонька впилась в княжну глазами.

— А он кто?

— Никто!.. Нищий!.. Бродяга!.. Варнак по-нашему!

Глаза Анастасии заблестели от испуга.

— Мы хотите привести его в мой дом?

— Не хочу. Спрашиваю!.. Но он ничего не тронет!.. Я буду следить!.. Ему, детка, сейчас нужна помощь как никогда. Иначе он погибнет!

Княжна растерянно молчала.

— А что скажет Миха?

— Пусть это будет твое решение!.. Ты спросила, я тебе случайно рассказала. И ты приняла решение.

Лицо Соньки просило, умоляло, уговаривало.

— А кем он здесь будет? — спросила девочка.

— Кем угодно. Дворником. Рабочим. Привратником… Кем угодно, детка, лишь бы рядом со мной!

— Я подумаю… Подумаю и скажу, — сухо ответила княжна.

— Спасибо. — Сонька хотела поцеловать ей руку, но та решительно отвела ее, усмехнулась.

— Вы хоть немножко, но все-таки моя… мама.

Они не видели, что за дверью стояла Михелина и все слышала.

Когда Сонька вошла к себе в спальню, то увидела сидящую на краешке постели дочку. Мать подошла к ней, присела рядом, обняла.

— Я все слышала, — сказала Михелина.

— Может, это и хорошо, — кивнула воровка.

— Ты действительно хочешь, чтобы он здесь жил?

— Ты этого не хочешь?

— Я тебя спросила.

— А я тебе все уже сказала.

Дочка помолчала, глядя на свои руки, повернулась к матери.

— Это очень опасно, понимаешь?.. За ним может увязаться хвост.

Сонька пожала плечами.

— Значит, сниму для него квартиру.

— А если он заложит тебя?

— Не заложит. Я видела его глаза.

— А раньше ты их не видела?

— Видела. Они были другие. А сейчас — как у побитой собаки.

— Побитые собаки как раз чаще всего и кусают, — заметила дочка.

— Я не оставлю его, — решительно повела головой мать. — Вся моя жизнь — в нем, Миха.

— А может, все-таки во мне? — с издевкой спросила девушка.

— Это другое. Ты — дочка. Мы — одно целое. Богом, природой так заложено. А здесь человек появился со стороны и все подмял под себя. Ты ведь тоже любишь?

— Люблю. Но никогда не променяю тебя на него.

— Значит, не любишь.

— Я тебя не понимаю, Соня. Говоришь одно, потом все выворачиваешь наизнанку.

Сонька согласно кивнула.

— Запуталась. Голова не варит. Только сердце рвется на части, и больше ничего.

— Хорошо, — решительно произнесла дочка и поднялась. — Я поговорю с Настей. Попробую ее убедить.

— Спасибо, дочка, — склонила голову женщина.

Никанор смотрел на молодую хозяйку спокойно и непроницаемо. Анастасия старалась держаться уверенно, даже жестко.

— Сегодня вечером к нам привезут одного человека, он будет у нас жить некоторое время.

— Человек — дама?

— Человек — мужчина…

— Ваш родственник, знакомый, барышня?

— Тебе зачем знать?

— Мне, барышня, положено знать, кто находится в доме.

Девочка замялась.

— Хорошо, знакомый… Родственник другой дамы.

— Кого же? — склонил голову дворецкий.

— Нет, ты все-таки невыносим! — возмутилась Анастасия. — Родственник мадам Соньки. Тебя устраивает?

— Так же вор?

Княжна сжала кулачки, встала с кресла, прошлась по комнате.

— Боже, — закатила глаза девочка. — Я когда-нибудь определенно тебя уволю!

— Воля ваша.

— Тебя меньше всего должно беспокоить, кто и зачем здесь будет находиться!

— Но я дворецкий, барышня. Я несу ответственность за порядок в доме.

— А я хозяйка!.. И тоже кое за что отвечаю!

— Простите, я не желал вас оскорбить.

— Не желал, а все равно оскорбил! — Княжна с капризной миной вернулась на место. — Господин, о котором я упомянула, будет помогать тебе. Ты будешь им располагать как помощником!

— Ему можно доверять?

— Но тебе я ведь доверяю?!

— Благодарю, — снова склонил голову Никанор. — Я исполню все, что велели, барышня.

— Это не все, — остановила его Анастасия. — Анна… то есть Михелина, сообщит тебе адрес, ты будешь обязан отправиться по нему со слугами, забрать указанного человека и привезти в дом.

— Но возле двора дежурят филеры.

— Они караулят не тебя! — резко оборвала его княжна. — Выйдешь из ворот, покажешься, после чего сядешь в карету. Не думаю, что они станут следовать за дворецким.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий откланялся и покинул гостиную.

В положенное время, как и было условлено, Никанор, одетый в выездной сюртук дома Брянского, в сопровождении двух крепких слуг, вышел со двора, демонстративно обошел вокруг кареты, показывая шпикам в дальней повозке, что это именно он, и что кроме слуг с ним больше никого нет, забрался внутрь, подождал, когда слуги последуют его примеру, и велел кучеру трогаться:

— Пошел, милый…

Филеры, удовлетворенные увиденным, следовать за ним не стали, остались на своем месте.

Володя Кочубчик сидел на своем привычном месте — на углу Невского и Литейного, попрошайничал.

— Люди добрые!.. Дамы и господа!.. Помогите инвалиду войны!.. Бился насмерть с японцем, кровь проливал, теперь вот сижу без чести и содержания!.. Помогите кто чем может, господа!

Рядом с ним остановился экипаж, из него вышли двое слуг из дома Брянского, склонились над ним.

— Просим в карету. Вас желает видеть некая особа.

Тот от неожиданности растерянно завертел головой.

— Как в карету?.. Какая особа?.. А где она сама?

— Ждут в доме на Фонтанке.

— Так ведь договаривались, что сама приедет.

— Вас ждут.

Слуги помогли Кочубчику подняться, подхватили под мышки, понесли к карете.

— Зоська! — вертел головой Володя. — Увозят!.. Ежли спросят, так и скажи — увезли!.. Зоська!

Из-за угла выскочила Зоська, запричитала:

— Куда вы его, окаянные?! Чего он такого сделал?.. Люди, ратуйте! Увозят живого человека!.. Инвалида увозят!

Карета быстро сорвалась с места и понеслась по Невскому, оставив позади голосящую нищенку.

Никанор проводил оборванного, грязного, дурно пахнущего, хромого Кочубчика к комнате, где находилась воровка, постучал в дверь.

— Сударыня, к вам гость.

Сонька тут же распахнула дверь, увидела Володю, ввела его в комнату, обняла, повисла на нем. Целовала, рассматривала испитое, в ссадинах лицо, гладила по слипшимся волосам.

Кочубчик ошалело смотрел на нее, невпопад целовал, улыбался глупо и растерянно.

— Володя. Володечка… Родной, единственный. Дождалась наконец.

— Так ведь я вот он, здесь, — бормотал тот. — Живой и здоровый… Ты чего, мама?

— Глазам не могу поверить.

— А ты верь. Верь, Соня. — Кочубчик увидел стоящую в комнате Михелину, спросил: — Дочка, что ли?

— Дочка.

— Красивая. На тебя похожа. — Он протянул руку. — Здравствуй, дочка.

— Дочка, да не ваша, — огрызнулась Михелина и вышла из комнаты.

— Ишь какая, — качнул головой Кочубчик. — Кусается… С характером, видать.

— С характером, — согласилась воровка. — В отца.

— А отец-то кто? — насторожился Володька. — Не я, часом?

— Не ты, не бойся, — усмехнулась она. — Другой человек.

— И слава Богу, — перекрестился скорченной рукой Кочубчик. — А то не приведи Господь с родным отцом так разговаривать.

Изюмов вошел в вестибюль театра, направился по лестничному маршу наверх, и здесь его остановил швейцар.

— Вы к кому, сударь?

От такого глупого вопроса артист даже остолбенел.

— Как это «к кому»?.. В театр!

— Вас пускать в театр больше не велено, — произнес швейцар.

— Не велено?.. Что значит «не велено»?.. С чего ты взял, дурак?

— Есть распоряжение Гаврилы Емельяновича вас больше в театр не пускать.

— Что за чушь!.. Такого не может быть! — Изюмов сделал шаг наверх. — Я желаю лично увидеть господина директора.

— Они заняты, и пускать вас к нему также не велено. — Швейцар прочно встал на его пути.

— Но это чистейшая глупость!.. — Артист беспомощно затоптался на месте. — В конце концов, я буду жаловаться!

— Как вам угодно, но в театр входить вам с сегодняшнего дня запрещено.

Изюмов постоял еще какое-то время в недоумении и потрясении, на слабых ногах спустился вниз. Его водило из стороны в сторону, в любой момент он рисковал потерять сознание.

И в это время он увидел Таббу.

Она вышла из кареты, легким шагом избалованной примы также направилась в театр, вошла в вестибюль, по пути увидела Изюмова.

— Что с вами, Изюмов? — спросила она удивленно. — Вам плохо?

— Я сейчас помру, — тихо пробормотал тот. — Помогите мне.

— Что стряслось?

— Мне отказано в театре.

— Что значит «отказано»?.. Кем?

— Гаврилой Емельяновичем.

— Шутите?.. По какой причине?

— Мне неизвестно… Хам на входе буквально вытолкал меня, — объяснил слабым голосом артист и попросил: — Прошу вас, спросите, походатайствуйте перед господином директором обо мне. Вы ведь все можете, мадемуазель… Я помру без театра.

— Повлиять не обещаю, но вопрос задам непременно.

Прима стала подниматься по ступенькам наверх, но неожиданно так же была остановлена швейцаром.

— Вы к кому, сударыня?

— Что значит «к кому»?.. Не узнаешь, что ли? — возмутилась Табба. — К Гавриле Емельяновичу, он ждет меня!

— Гаврила Емельянович распорядились вас к нему не впускать и попросили впредь о своих визитах сообщать заблаговременно.

Изюмов от услышанного выпучил глаза, опустился на мягкий пуфик.

Артистка от растерянности широко открыла рот и в первый момент не смогла вдохнуть воздух.

— Но я прима… артистка Табба Бессмертная!

— Мне это известно, — даже с некоторым состраданием произнес швейцар, — однако приказ господина директора нарушать не имею права. — Он увидел спешащих наверх артистов, попросил бывшую приму: — Отойдите, пожалуйста, в сторонку. Мешаете.

Табба послушно спустилась вниз, направилась к выходу. Изюмов двинулся следом.

Вместе — друг за другом — они пересекли зеленую площадь напротив театра, девушка опустилась на одну из скамеек сквера, артист примостился рядом.

Какое-то время молчали, затем Изюмов сказал:

— Выход один — пулю в лоб.

— Что? — оторвалась от своих мыслей Табба.

— Трудно даже себе представить, — усмехнулся тот, — как вы сможете без театра-с.

— Идиот!.. Дурак! — сцепив зубы, выкрикнула артистка. — Замолчите! Сейчас же замолчите и больше не смейте открывать рот!.. Вы меня поняли?

— Понял-с… Простите.

Гаврила Емельянович и следователь Гришин стояли у большого кабинетного окна, наблюдали за происходящим в сквере. Было видно, как отрешенно и потерянно смотрела в одну точку Бессмертная, и с каким участием наблюдал за ней Изюмов.

— Рассчитано все верно, — удовлетворенно кивнул Егор Никитич. — Ее это доломает окончательно, а потом можно будет брать ручками без перчаток.

— Ее и так можно было брать, но теперь девушка сама полезет в клетку.

— Лишь бы этот болван ничего не испортил.

— А что он может испортить?.. Она его на дух не переносит.

— Не переносила, — уточнил следователь. — Теперь беда может связать их одной веревкой.

— Ну и пусть. Теперь им двоим заказана дорога в театр.

— Так-то оно так, но госпожа Бессмертная должна еще выполнить одно маленькое порученьице нашего департамента.

Егор Никитич взял котелок, перчатки, трость.

— Уходите? — несколько удивился директор. — А по рюмочке?

— В следующий раз. Сейчас самое время душевно побеседовать с примой вашего театра.

— С бывшей примой! — поднял палец Гаврила Емельянович.

— Вы так легко ее списываете?

— Она сама себя списала, — улыбнулся директор. — Кто пойдет на представление, где по сцене скачет дочка воровки и любовница террориста?

Гришин неуверенно пожал плечами.

— Кто знает, может, вы и правы, Гаврила Емельянович, — и вышел из кабинета.

Когда следователь вошел в сквер, Табба и Изюмов продолжали сидеть на прежнем месте. Он вежливо снял котелок, поклонился сидящим.

— Приятно видеть вас в таком милом уединении. Не помешал? Могу присесть?

Бессмертная отрешенно взглянула на него, бросила:

— Как пожелаете.

— Благодарю.

Егор Никитич сел со стороны девушки, положил котелок и трость на колени, снял перчатки.

— О чем печалится госпожа лучшая артистка Санкт-Петербурга?

Она бросила на него испуганный взгляд, не ответила. Зато Изюмов мотнул головой, со смешком сообщил:

— Госпожа лучшая артистка стала просто госпожой. — И добавил: — Так же, как и господин артист.

— Замолчите же! — прошипела Табба.

— Можно вас попросить, — обратился следователь к Изюмову, — предоставить мне возможность кое-что сказать госпоже Бессмертной?

— Как изволите, — покорно согласился тот, отошел в сторонку, предупредил девушку: — Я буду ждать.

— Можете не ждать, — посоветовал следователь. — Мадемуазель при желании найдет вас.

— Нет уж, — упрямо заявил тот, — прошу не корректировать мои желания, господин хороший.

Изюмов отошел к соседней скамейке, уселся там, забросив ногу на ногу и устремив глаза в небо.

— По вашему состоянию я вижу, что что-то стряслось. Что? — спросил участливо Гришин.

— Мне отказано в театре, — ответила Табба, глядя перед собой.

— Не может быть!.. Как это?

— Меня остановил швейцар и передал распоряжение Гаврилы Емельяновича в театр меня больше не пускать.

Следователь откинулся на спинку скамейки.

— Глупость!.. Чушь!.. Вам отказать в театре?.. А кому ж там позволено бывать?.. Этой бездари?! — кивнул он в сторону Изюмова.

— Ему тоже отказано.

Егор Никитич поднялся, взял ее за руку.

— Пошли!.. Немедленно идем к Гавриле Емельяновичу, и вы убедитесь, что подобная глупость от него исходить не могла!

Девушка освободила руку.

— Если вы думаете, что у меня нет гордости, ошибаетесь. Теперь я буду ждать, когда меня попросят. А всякую сволочь, которая выталкивала меня вон, чтоб гнали взашей и чтоб ноги таковой в театре больше не было!

Следователь одобрительно кивнул, вновь присел рядом.

— Я вас понимаю. Видимо, так и следует поступить. — Он заглянул ей в глаза, с улыбкой предложил: — А желаете, я буду вашим верным другом?

— Другом? — враждебно посмотрела на него артистка. — Нет друзей, а тем более верных. Не желаю, не хочу больше их иметь. Хватит, наелась!

— Не в том смысле! — рассмеялся Гришин. — Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы вы вновь были в театре.

— В обмен на что?

— Вы забыли?.. Мелочь!.. Ерунда!.. Помните о Соньке Золотой Ручке?

— Я об этой даме всегда помню.

— Вот и сделайте одолжение, а я переговорю с Гаврилой Емельяновичем.

Табба помолчала что-то прикидывая, переспросила:

— Отвезти в дом записку?

— Не только. Дать знать, если Сонька там.

— И когда вы желаете, чтобы я это сделала?

— На этой недельке. Я вам непременно дам знать.

— Хорошо, — кивнула бывшая прима. — Только условие. К Гавриле Емельяновичу я больше не пойду. Пусть он сам придет ко мне.

— Гордыня?

— Нет. Любовь к себе. Ненавижу, когда плюют в душу. За это даже мать родную не могу простить. — Она поднялась, направилась к Изюмову.

— А как вас найти? — спросил вслед Егор Никитич.

— При желании найдете, — не оборачиваясь, ответила Табба, взяла под руку изумленного артиста, и они двинулись прочь из сквера. — Пошли в кабак. Самый лучший, самый пьяный. Будем запивать горе, господин Изюмов.

Из кабака Табба и Изюмов вышли далеко за полночь, оба были крепко пьяны, и к ним тут же подкатила повозка.

— Куда следовать, господа? — весело крикнул извозчик.

— На Васильевский! — ответила Табба и взяла артиста за лацканы его легкого пальто. — Едете со мной, и чтоб никаких больше вопросов.

— Желаете, чтобы я был при вас? — не поверил тот.

— Не «при вас», а со мной, идиот!.. И молчать!.. Слышишь, молчать!

Они сели в повозку, извозчик хлестнул по лошадям, и они помчались в темноту ветреного Петербурга.

Катенька встретила госпожу встревоженно и с недоумением. Впустила ее в прихожую, удивленно уставилась на Изюмова.

— Вы с барыней?

— Так велено-с, — пожал тот плечами.

— Со мной! — ответила Табба, сбрасывая с ног туфли. — Катенька, выпить!

Та торопливо достала из буфета бутылки с вином, поставила на стол, затем заспешила на кухню за сладостями.

Артистка скрылась в спальне, Изюмов стоял посреди гостиной, не зная, куда себя девать.

— Что с барыней? — спросила прислуга, ставя на стол конфеты и фрукты.

— Уволили-с. Из театра-с, — пьяно кивнул Изюмов.

— Кого?

— Меня-с… И мадемуазель также-с.

Катенька от ужаса приложила ладонь к губам, ахнула:

— Боже…

Из спальни вышла артистка, молча налила в три фужера вина, посмотрела на Катеньку.

— Что?

— Нет, ничего, барыня.

— Сболтнул уже?

— Никак нет-с, — замотал головой Изюмов. — Молчу как сом-с.

Табба взяла свой фужер, опрокинула до дна, с трудом устояла на ногах, держась за стол. Дотянулась до лица Изюмова, цепко взяла его за скулы, притянула к себе и неожиданно поцеловала его жадно и страстно.

Катенька смутилась, пить не стала, быстро покинула гостиную.

Артистка отпустила вконец растерянного и красного Изюмова, пьяно попросила:

— Теперь вы… Слышите?.. Теперь вы поцелуйте меня.

Тот смотрела на нее, не в состоянии ничего сделать.

— Оглох?

— Не могу-с… — пробормотал артист. — Так сразу… — И добавил: — Я люблю-с…

— Кого?

— Вас.

— Так почему не целуешь?.. — Табба крепко взяла его за сорочку, притянула к себе. — Я велела, а ты не целуешь! Почему? Говори, сволочь! Почему? Презираешь, что меня выгнали из театра?.. Презираешь? Радуешься?! — Она вдруг сильно ударила его по лицу, затем стала хлестать не останавливаясь, что-то кричала, плакала, рвала на Изюмове сорочку, не отпускала.

Катенька бросилась оттаскивать хозяйку, та все равно пыталась достать артиста, а он, торопливо поправляя изодранную сорочку, отбивался, защищался, потом бросился к выходу.

Табба упала на диван, каталась на нем, рыдала, рвала на себе волосы, просила о милосердии.

— Господи, помоги мне… Помоги мне, Господи!.. За что Ты меня наказываешь, Господи!

Володя Кочубчик, опираясь на трость с набалдашником, одетый в белый костюм, с подстриженными волосами и бородой, степенно вошел в гостиную, остановился перед сидящей в кресле Анастасией, почтительно склонил голову.

— Здравствуйте, мадемуазель. Благодарю вас за милосердие, которое вы мне оказали. — И с некоторой даже кокетливостью представился: — Владимир Михайлович, ваш верный слуга и раб.

Сонька, Михелина и Никанор находились здесь же. Воровка смотрела на Кочубчика с нежностью и гордостью. Дочка — холодно и брезгливо. Дворецкий — беспристрастно и строго.

— Рабов здесь нет, — с напускной строгостью поправила его княжна, — а вот служить вам здесь придется исправно, — перевела взгляд на Никанора. — Во всем будете отчитываться и подчиняться моему дворецкому Никанору.

— Как прикажете, княжна, — снова склонил голову Володя.

— Прошу относиться к работающим с должным уважением и полагающейся строгостью.

— Строгость обещаю.

— И уважение.

— Уважение тоже будет, мадемуазель.

Анастасия снова повернулась к дворецкому.

— Покажи хозяйство Владимиру Михайловичу, Никанор, — велела она.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий и Кочубчик ушли. Сонька, явно волнуясь, посмотрела на дочку, потом на княжну.

— Ну, как он вам?.. Хороший ведь, правда?

Михелина молчала, Анастасия тоже.

— Он вам понравится! — заверила воровка. — Чуточку пообвыкнет, оботрется, и вы на него не нарадуетесь.

— Лишь бы ты, мама, радовалась ему, — заметила дочка.

— Да я уж рада. Так рада, что голова совсем не своя.

— Мне кажется, он выпивающий, — по-взрослому строго заметила княжна.

— Конечно выпивающий. Бывало! — согласилась воровка. — А жизнь какая ведь на него свалилась?.. Разве там не пьют?

— Здесь пьянства быть не должно, передайте.

— Да я уже говорила!.. И объясняла, и просила, и даже угрожала!.. Все понял, со всем согласен. Да и с кем здесь пить?

— С самим собой, — усмехнулась Михелина.

— Если зайца долго бить, его можно научить даже спички зажигать, — попыталась отшутиться воровка.

— Как бы заяц сдачи не дал.

Лицо матери вдруг стало злым, жестким.

— А что это здесь вы мне морилово устроили?!. Пьет не пьет, сдачи даст не даст!.. Могу ведь манатки собрать, и все ваше станет нашим!

— Сонь, ты чего? — попыталась обнять ее дочка.

Мать сбросила ее руку.

— Сама за него переживаю, не меньше вашего!.. И следить за ним стану так, мало не покажется! — Повернулась и быстро покинула комнату.

— Мне ее жалко, — тихо произнесла Анастасия.

— Мне тоже, — кивнула Михелина. — Но я бы такого не полюбила. Скользкий какой-то.

— А мне он показался мужчиной забавным, — улыбнулась княжна. — И я даже понимаю твою маму.

Сонька сидела на диване в халате, наблюдала, как готовился ко сну Кочубчик. Он не спеша и любовно повесил в шкаф белый пиджак, затем, скача то на одной ноге, то на другой, стянул брюки, после чего принялся снимать сорочку.

На теле были видны синяки, ссадины, глубокие шрамы — следы былой жизни.

Воровка подошла сзади, обняла.

— Любимый… Единственный. — Поцеловала глубокий шрам на груди. — Бедненький мой.

— Это твои паскуды ширнули. Сам удивляюсь, как оклемался, — пожаловался Володя.

— Но ведь оклемался, и слава богу.

— Кость крепкая от папки с мамкой, мать бы их за ногу!

Сонька повернула его лицом к себе, через паузу спросила:

— Может, тебе денег дать?

— Зачем? — искренне удивился вор.

— Мужчина всегда должен быть при деньгах. А потом — вдруг захочется сходить к корешам.

— К каким корешам?

— Которые на воле.

Кочубчик рассмеялся.

— Говоришь так, будто здесь арестантская.

— Не арестантская, а все одно первое время скучать будешь. — Воровка явно проверяла его. — Дать?

— Не-е, мама, не надо… Я тут как у Христа за пазухой. Не желаю видеть все это блудилище. — Неожиданно добавил, снова рассмеявшись: — А понадобятся тугрики, тут есть чего цопнуть!

— Нет, Володя, здесь этого делать нельзя. Мне поверили, я за тебя отвечаю.

— Шутка, мама!.. Шутка! — Кочубчик ласково придавил ее нос пальцем. — Да и попробуй тут чего дернуть!.. Одна малявка так зыркает, что волосы на жопе шевелятся… Или еще этот хрен старый.

— Володя… Володечка… Даже не вздумай.

— Ну, Сонь, как неродная!.. Зачем воровать, когда как у Христа за пазухой. Да еще такая мамка рядом! — Он обнял ее и стал целовать.

Сонька задыхалась, теряла сознание, ловила его губы своими, тихо и томно стонала.

— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.

Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.

…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.

— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.

— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.

— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.

— Молодая?

Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.

— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.

Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:

— Ну, оклемался… И чего дальше?

— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.

— Дом-то хоть целый остался?

— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.

— Детей меж вами не осталось?

Кочубчик хохотнул.

— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.

— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!

— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.

— И что ж, воры тебя больше не искали? — с недоверием поинтересовалась Сонька.

— Искали!.. Еще как искали!.. Какой-то люмпик бздо пустил про меня, пришлось катиться по железке из Москвы в Тверь, из Твери вот в Питер… А тут пока никто еще не вынюхал — все чинно, кучеряво. — Бросил окурок в стакан с водой, пошутил: — Может, ты на меня стуканешь?.. А, Сонь?

Она прикрыла ему рот ладошкой, навалилась всем телом.

— Любимый… Самый желанный и самый единственный. — И стала снова целовать его нежно, до головокружения.

На улице был уже полдень, но Табба от безделья не спешила покидать постель, валялась в ней бессмысленно и тягостно.

Катенька подкатила к ее кровати на столике утренний чай с цукатами, налила в чашку.

В это время раздался звонок в дверь.

Обе напряглись, артистка почему-то полушепотом бросила прислуге:

— Спроси кто.

Та быстро направилась в прихожую, крикнула:

— Кто здесь?

— Граф Петр Кудеяров.

— Я доложу!

Катенька вернулась обратно, сообщила:

— Граф Кудеяров.

— Петр или Константин?

— Не запомнила.

— Подай ему кофею, пусть ждет в гостиной.

Прислуга понятливо кивнула, заспешила встречать гостя.

Петр, как всегда улыбчивый, с огромной коробкой конфет в руках, вошел в квартиру, игриво провел рукой по изогнутой талии Катеньки, передал ей подарок.

— А где сама?

— В туалетной комнате. Скоро будут.

Граф профланировал в гостиную, бросил трость на диван, рухнул с удовольствием на стул, забросил ногу на ногу.

Катенька поставила на стол чайный прибор, поинтересовалась:

— Может, желаете вина?

— Скорее желаю… вас! — хохотнул Петр и тут же выкрутился: — Вас! Желаю вас спросить, как величают?

— Катерина.

— Вы прелесть, Катерина. Почему я не замечал вас раньше?!

— Замечали, просто забыли. В театре!

— Память! — хохотнул граф, стукнув себя по лбу. — Мужская память короче дамских волос! — И снова заинтересованно оглядел служанку. — Откуда сами, мадемуазель?

— Из Великого Новгорода, сударь.

— Неужели там такие прелестные девушки?!

— Я — худшая из них! — улыбнулась она.

Ответ весьма понравился Кудеярову, он рассмеялся еще громче.

— Непременно поеду в Великий Новгород выбирать невесту!

— А чем плоха моя хозяйка?

— Ваша хозяйка? — вскинул брови Петр. — Ваша хозяйка лучшая из лучших!.. Такие на земле не рождаются!

Из спальной комнаты вышла одетая в красивый узорчатый халат Табба, протянула графу для приветствия руку.

— Здравствуйте, граф.

— Мадемуазель! — воскликнул тот и приложился к ручке. — За эти дни вы стали еще прелестнее!

— Благодарю. — Артистка села напротив. — А вы, я вижу, в отличном расположении духа.

— Потому как нет повода унывать! Стоит лишь взглянуть, к примеру, на вашу прислугу, и настроение — верх меры.

— Верх меры — это плохо, — холодно заметила Табба и кивнула Катеньке: — Ступай к себе, нам надо поговорить.

— Хорошо, барыня.

Артистка дождалась, когда девушка уйдет, повернулась к гостю.

— Вы решили навестить опальную артистку?

— Почему нет? — легко спросил тот, отпивая чай. — Вы прекрасно знаете о моем к вам расположении.

— Тем не менее не ударили палец о палец, чтобы защитить меня!

— Защитить?.. Как?.. Чем защитить?.. Вас защищает публика!

— Ну да. Гнилыми помидорами и тухлыми яйцами.

— Ошибаетесь. Театр потерял публику!.. Зал полупустой, представления мертвые, горения никакого!

Табба неожиданно увидела высунувшиеся из кармана графа часы с бриллиантами, которые она когда-то не решилась забрать.

— С чем пришли, граф?

— Проведать.

— Всего лишь?

— Вы хотели большего?

— Конечно.

— Например?

— Например, жду, что вы сделаете мне предложение.

Гость расхохотался так громко, что даже сам почувствовал бестактность смеха.

— Пардон…

Табба смотрела на него холодно, не мигая.

— Это так смешно?

— Ни в коем случае. Просто я не знал, что до такой степени вам нравлюсь.

— А кто вам сказал, что вы мне нравитесь?

— Вы!.. Вы ведь ждете мои руку и сердце?

Табба по-прежнему не сводила с него тяжелого взгляда.

— Жду, когда вы сообщите, с чем явились.

Граф отодвинул чашку, сел ровно, опершись локтями на стол.

— Грубо, но верно… Я явился с предложением к вам уехать из Санкт-Петербурга.

— Предложение чье?.. Гаврилы Емельяновича?

— Мое. Вокруг вас разрастается скандал. Уйма слухов и домыслов. И чтобы прекратить все это, надо уехать. На месяц, на два, на полгода!.. Но уехать! В провинцию!.. Там вас примут с распростертыми объятьями!

— Боитесь, что скандал заденет вас?

— Меньше всего. Я был мало замаран вашими знакомствами, поэтому опасаться особенно нечего… За вас боюсь.

Табба с иронией усмехнулась.

— Думаете, меня отправят за решетку?

— И этого не исключаю. Дело о покушении на полицейское начальство еще не закрыто, к тому же может всплыть история вашей матушки.

— Это похоже на шантаж.

— Всего лишь факты.

Табба отвела глаза от гостя, некоторое время смотрела на окно, на подоконнике которого ворковали голуби, уверенно заявила:

— Нет, вы все-таки боитесь за себя. Боитесь, что я потащу вас за собой… Помните ваше приглашение в ресторан на сборище бунтовщиков?

— Не было. Не было такого. Вы из ресторана уехали с господином поэтом!

— Следствие разберется.

Кудеяров несколько растерянно потер взмокшие ладони, достал из внутреннего кармана сюртука портмоне, вынул оттуда сотенную купюру, положил на стол.

— Мне важна моя репутация. Тем более в это нездоровое время. Поэтому прошу вас, покиньте город. Если надо, предоставлю экипаж. А по возвращении буду всячески хлопотать о восстановлении в театр.

Табба повертела купюру, отодвинула от себя.

— Во-первых, сто рублей — не деньги, чтобы сносно прожить где-то даже месяц.

— Могу предложить еще. — Петр извлек из портмоне вторую такую же купюру.

— Во-вторых… — спокойно продолжала артистка, накрыв деньги ладонью. — Во-вторых, во мне заинтересовано следствие, и если я сообщу, что вы желаете способствовать моему бегству, репутация ваша упадет еще больше.

— Это также шантаж, но уже с вашей стороны, — усмехнулся натянуто граф.

— Не отрицаю, — согласилась девушка. — Поэтому деньги я возьму, уезжать никуда не стану, а по поводу театра… — Она призадумалась. — Уверяю, театр придет ко мне сам. И вы будете первым, кто притащит мне цветы.

Девушка поднялась, ее примеру последовал и гость.

— Я готов носить вам цветы уже с сегодняшнего дня, — сказал Петр.

— Это лишнее. Могут неправильно понять, и у вас возникнут дополнительные проблемы. — Табба обняла его, поцеловала в щеку, моментально выудив из кармана Кудеярова часики. — Благодарю, граф, за трогательный визит.

Петр суетливо взял трость, так же суетливо откланялся и быстро пошел к двери.

Артистка смотрела ему вслед и улыбалась только уголками рта.