Сорок Сороков

1. Не дрогнет бровь и губы стынут строго.

Круги черчу.

И все ясней в пространствах крышкой гроба

большою птицей реет чуть.

2. Я ныне, в царствие антихристово,

в годы собачьей любви нег,

вперяю слова на ветра волчий вой

К Матери Божьей Взываю: Машине.

3. И к тебе, и к тебе, Троево отродье –

с гирями маковых кос,

к Тебе, поправшей, как окурки годы

и собравшей их шумный покос.

4. К Тебе, не знающей бр. Альшванг скрижалей,

ни очереди у Вандрага:

гудками бури явись из дали,

явись, о явись, Кассандра!

5. В мурлыканьи аэроплана,

в тяжкой походке орудий,

в смерти лейтенанта Глана,

в женской щекатуренной груди,

6. и в минаретах слов поэта

чую, Кассандра, чую Твой шаг:

руки преломленые заката

твой рдяной стяг;

7. этих рдяных кос зигзаг

каждый новый день кутает в сон,

а трава семафоров глаз

никогда не звенит: «Благополучно».

8. И тебе мяукает рысьи

с головою в листьях осенних,

мой любимый Иоанн Креститель –

отрок Сережа Есенин.

9. Мать, Ива мать,

где сын твой махровый?

Вижу у него на груди талисман –

крест дубовый.

10. И вы, жены, неверные жены –

где свежие сгнили тела мужей?

Толь о бархатом травы, зеленой,

скрыто трупье от червей и от вшей.

11. Всеми жизнями, сжатыми

со сладкой земли полыни –

Кассандра гремела: «Братья,

в корявое верьте имя».

  – Никого теперь не жаль.

12. Пулеметами с метрополя

ты стучалась о каждые двери,

но могуча забвенья воля,

и вы, как всегда, ей не верили.

13. Осиным жужаньем ставила к стенке,

крякала выстрелом самоубийцы комнате,

напоминала тиком секундной стрелки,

молнией лязгала:

«Помните!

  Помните!

    Помните» –

14. Но вижу, вижу и знаю:

как соколы кружат слова –

их Кассандра картавым кварталом пускает

и они бумерангом ковыляют к вам.

15. Не дрогнет бровь и губы стынут строго.

Слова черчу.

И все ясней в пространствах крышкой гроба

Большою птицей реет чуть.

16. Каждый расколот.

Пламенем муки объят.

Громом дней молот

бьет в корявый закат.

17. Гром знаменует:

близок срок, –

всуе волнами бьетесь, всуе –

мир занемог.

18. Ревут гудки, рокочут:

«Грядет»,

и, дыма ломая порчу, –

«Мы вот», –

19. мы вот, наготове –

ждем, будет день,

и в липкой горячке нови

не станет совсем деревень,

20. не прыснет зеленью травка,

ни понюшки цветка, –

вы увидите дым заткал

последней звезды канкан.

21. плиты, бетоны,

на углах из синемо сад –

каждый человек утонет

в восторгах Маркиза де Сад.

22. Но машины в ровном скрежете

точат свои клинки –

будет день и они разрежут

мир, мрущий от тоски,

23. разорвут на части,

маховик их дифференциалом счислит.

Эй машины у власти!

Эй, грядут машинные мысли!

24. Да прийдет царство машины,

и человек с заводом на 24 часа,

землю со скуки сдвинет

и бросит небесным Псам;

25. и только в пустыне эфира

замается от спичек коробка,

а на ней изреченье Штирнера:

«К черту землю, мы не робкие».

26. И как отзвук тех далеких былей,

и как запах будущих утех –

взрыв войны и капли крови в пыли,

и парабулы мертвых тел;

27. стылым грохотом орудий

мира тело хромое орет, –

в распоротые груди

орет орудий рот:

28. «Ваши пальцы пахнут ладаном,

а в ресницах спит печаль,

ничего теперь не жаль».

никого не надо нам.

29. Утопия, какую не вымечтал Моррис,

вонзает в мозг насмешку, что кинжал, –

из крови новое Красное море –

– Никого теперь не жаль.

30. В грохотаньях роковые сцепленья

давят усталых грудь:

позабудь мысли твердой горенье,

позабудь, явись, будь.

31. Про холод и муки разлуки,

как шаги командора, звучат

их мерные, верные, стуки,

говорит их совиный взгляд

32. Про любовь, про тоску от Бога,

и про стальную волю,

как бровью вздернул сурово,

и вас не увижу более;

33. как живу бессмысленной вещью,

как уже ничего не помню, –

но нелепости вижу резче

отмечаю язык их темный:

34. как в лугах незабудок – небе

луна блином лежит –

Ваших губ петушиный гребень

заставляет нелепо жить, –

35. гобеленами сумерек просыпаться в постели,

долго кольцами мечты дыма бросать,

покуда, в ненужном теле,

истома заставит встать;

36. итти смотреть, где куклятся подкрашенные лица,

где кузнечеки скрипок, пианино медь.

Думать: «Что делать? Нюхать? Жениться?

Или умереть?»

37. А в дыму папиросном и в цоканьи стаканов,

встает небоскребом Ваше пушистое Имя,

дни, что в луга незабудок канув,

полосами верст исхлестали своими.

38. Потом нежданно, негаданно,

бубенцами звеня идей,

эпатировать отрадно

проституток, как малых детей; –

39. тротуарами, бледными, от разгула, в зари разбеге

вести домой себя, как гид, –

Ваших губ петушиный гребень

заставляет нелепо жить.

40. И за все эти бесконечные милости:

не любовь и тоску и плен,

Я дарю клочья тихой радости,

перепутья Моих измен.

41. Но безумствовать заставляет,

что ежели Я не спасусь,

и своим покоем пугает,

на кресте корявый Иисус.

42. Пройдена не одна дорога

и Я знаю – итти еще,

по которым ходили много,

по которым никто не шел!

43. Пронесется ангелом серпик,

и зарей размотается ужас кровавый,

в нем, подергивая ляшкой, терпит

одинокой насмешкой Корявый.

44. А Я, а Я в закатах,

и в страницах желтых книг,

ищу счастья самобранную скатерть,

легкую ношу вериг;

45. перелистываю осенние книги

разочарованных стариков,

и яснее, яснее Nihil,

и его совечный закон.

45. Нет, не умру, неправда. –

Я лишь отдохнуть хочу:

ах, лежать и гнить, отрада

под веселою надписью «Чушь»

47. Пусть прохожие хохочут яро,

не надо мне вас, Я сам

распнусь в закатних пожарах,

к Его белым прильну ногам.

48. Оставьте! Не надо!

Не захаркаю кровью высь ту –

Я лишь отдохнуть хочу,

пусть черный могильный выступ,

пусть надпись веселая «Чушь».

49. Все так же на бульварах.

Глядел Грибоедов на этот же вид.

Только Пушкин гордится, старый,

что памятник сам воздвиг.

50. И на бульвара двуспальной кровати,

где скамейки мерят любовь,

девочки в снежных латах

возле падали иссушенных псов.

51. «Мальчик, мужчина, пойдем за осьмушку хлеба,

за десяток третьего сорту папирос,

неделю кусок во рту не был,

а за последний бил долго корявый матрос».

52. Голод! голод

метелями танцует в улиц пустых желудках;

уже давно последний фонарь расколот,

и выпита его молочная жуть;

53. уже давно изгрызена

последняя буква фамилии Бландова;

уже давно застужена лунная лысина,

и кутается в кучах туч, жидких как тюремная баланда.

54. Где раньше на вывеске голубая, конская, морда

звенела жестью в тротуара пленку,

висит за ножку, из морга,

тельце молочного ребенка;

55. Площади, где раньше стучали виски подков,

и звуке в воздухе устраивали матч –

не платки туберкулезного, как говорил Мариенгоф,

а один сплошной кумач;

56. ночами, страшными ночами, волкам

отдаются бульварами проститутки,

и пулеметами их лупят там,

на Страстном, из трамвайной будки.

57. Жрать! Жрать!

Хлеба! Зрелищ!

Что же ты Боженька рад –

кал, и тот весь поели.

58. И в просвещеннейшем учрежденьи – Поэтов Союзе,

литературном ЧЕКА,

вспорото пузо

буфетчика;

59. звезд в зимнем небе рюмки

съедены, как шоколад Пока,

позавчера убийца Мирбаха-Блюмкин

стрелял в самого Бога.

60. И на днях Грозный Иоанн с толпою

опричников на Тверскую двинул,

ноги девочкам растягивал клюкою,

точно резину.

61. Сильнее, в теле, похотей мед,

но мороз барабанит по ним,

и холод Москву, к стенам Кремля, жмет,

и колокола в ознобе стали сами звонить.

62. Сгустки крови – не закаты

испражняет над городом смерть;

котлы со смолой по Арбату

ставят черти,

63. и звучит и горюет их песня

воскресенья чудесней:

«Выйду я д-на улицу

Д-на Венскую

Стану кровушку я пить

Д-антилигенскую».

64. Машут ручками, ножками, по системе Тайлора,

не черти – вовсе танки,

и у каждого в пустоте Торичеловой взора,

20-го века евангелие:

65. «Машина! Машина!»

Век наш ей славу грохочет,

даже сердце машинкою нам,

стрекочет все дни и ночи.

66. А там в переулках, Арбата морщинах,

бьется в пророческой грыже

Белый Андрей, руки, как столб телеграфный, раскинув:

«Кризис! Последний кризис!»

67. Я знаю, есть тихие, такие тихие фиалки,

и нежен, так нежен загар твоих грудей

Новый Эдип их не вижу в человечьей свалке,

в конском навозе, каких-то банках, кашице тел – матерей, детей.

– Никого теперь не жаль –

68. Западом лик спокойный Люцифера,

готикой бередит, небесных, синь площадей,

закатность гвоздик в петлице и ровность его пробора

то в Сити, то среди Елисейских полей.

69. С Востока, как шахматы, пустые пески Гоби

двигает глазами раскосыми Ариман.

Не напрасно, не напрасно в Кассандровом мы ознобе

стигмы несем кому-то в дань,

70. не напрасны, не напрасны стихов этих клочья,

из безруких, безногих, выжатая кровь –

истинно говорю Вам: узрите воочию

Он прийдет, Он прийдет Ласковый Сердцелов!

Так говорят пророки,

Так говорит Рок.

      Слышите!

    Слышите!

  Слышите!

71. Топот копит, топот копит

неба лунный пуп;

топит топот, топит топот

дней секущих пук.

72. Слышите, слышите – вот Он, вот

из-за шарахнувшихся дней,

площади круче вздымают под ним живот,

знают: грядет он днесь.

73. Вот он последний праздник

сломает земную ось,

видите всадник –

странный и страшный гость, –

74. кривою чертою рот,

на лике мела –

Всадник на коне вороном,

и в руке его мера.

75. Здания простираются ему под ноги,

пыль и известка карабкаются как ладан,

внове воздух сечет, внове:

Осанна!

 Осанна!

  Осанна!

76. Пальмовыми ветками гнутся трубы,

будто над любимой мужчина,

их грохот, засевший в воздух туго,

грозно урчит матершиной.

77. Спрыгнули звезды с насиженных мест –

а вы не верили, не верили, не верили –

теперь же видите: есть

всадник, и в руке его мера.

78. И опять из-за судорог лет

разрывы дает копыт медь;

встает конь блед

на нем смерть.

79. Солнце ломает куча стек,

под которым дрожала земля столько секунд, столько веков;

больше не вкатится на небесный трек

луны беззвучный, медный, гонг.

80. Пусть для Вас – это Страшный Суд,

для взыскующих, Нас – последнее спасенье,

в полыханья Вечности вознесут

Нас огненных коней тени.

81. Не напрасно, не напрасно Наших мук ремесло,

из безруких, безногих выжатая кровь –

истинно говорю Вам прозрением слов

Он прийдет Корявый, Ласковый Сердцелов.

Так говорят пророки.

Так говорит Рок.

82. Но вы, кто ведает, предвидит,

бушующих величье дней,

кому час каждый, как обида,

и в жизни кручи, как во сне.

83. Кто, с волей твердою, будто тумбы,

и с нежностью орудий сильней,

по детски верит в чьи-то губы,

холодные, как тихий снег.

84. Вы, кто в экзотике, в наркотиках,

и в Таро жизни искали смысл,

и в нашей церкви, как и в готике,

одну и ту ж читали мысль,

85. Вы, кто в восстаньях революций,

жгли тело бренное свое,

и в дни антихристовой жути

спокойно шли вперед, как иог, –

86. Вас только сто сорок четыре тысячи,

вы солнце среди прядей тьмы,

еще не многих Вы услышите,

когда пройдет желанный миг.

87. Упритесь туже в ребра волей,

в огонь вам данных, странных руд,

вспашите жизни ржаное поле

могучей силой новых рук,

88. заката лисьи кудри взбейте,

взнуздайте ход извечный вод,

из рук уже уставшей смерти

Вы вырвите ее живительный завод.

89. Так: крепче друг на друга навалив, булыжниками, зубы,

насмешливо растрепав, – как флаг, улыбку –

вперед!

Вперед в грядущего провалы, зыби,

качать души сияющую зыбку.

90. Быть может Я, пророчащий не знаю

что это счастье, что этот мир,

но вспыхивает неугомонным лаем:

есть только Воля,

только Мы.