Сорок Сороков

1. Взошел. Зрачки твои ширятся,

сквозь перья мрака ладоньями стен глядят,

на них царапиной – твой инициал,

в белке окна зрачок луны льдян;

2. темный стол спину гнет, свечей вознося лен

пред горбатым, как стол, стариком,

взор которого озером льнет

и течет из суглинка икон.

3. Я ступаю. Двери и память вспорхнули,

взвились в снежных листьях стыть,

закачать колыбели, преодоленных улиц,

чтоб вернуться, как первый стыд.

4. Я не помню. Не вижу. В нависшем ресницами мраке

набухшие вены слов шумят перед кем?

Кому горит созвездьями нервов: «Братья,

это он бескровными пальцами зорь написал Requiem».

5. Великоречиво склонил главы суму –

«Это я, это я красил губы венчиком лжи,

как ваш Черный велел, пролил строк сулему,

чтобы стигмы глаз ваших могли гореть и жить».

6. Не увидал, но угадал: где стола мохнатый халат,

не страницы седые – рук березовая кора

и ложа пальцами взоров звонит в зрачков моих колокола,

Гроссмейстер пробивает циркулем

разбросанные карты, в спинки

Гроссмейстер пробивает мои года.

7. Вправо – головы повязка,

влево – ног счет, –

ваш взор, Старик, полыхающий ястреб,

он, в бронзе виска, синюю свечу вены жжет –

жжет и сожжет.

8. Сгустки карт сданы, сданы, сданы –

я за ладонь, ладонь стола,

линьи козырей, хиромант, читать стану,

покуда из зрачков не вынесли ламп.

9. Кто этот партнер? Партнер отчего? Отчего весел?

Трефы – глаза. Сердце – красный туз, –

«Ah, Nietsche mein lieber Herr Professor –

здравствуй».

10. Где это карт, где это карт полосатый пиджак?

В бронзе виска, в бронзе виска, лелеемой легким ознобом утра,

«Кон не взят, кон не взят» –

так говорил Заратустра.

11. Баюшки-бай, баюшки бай,

зыбку души укачай,

чай волосиков зря пролила, спать

посвещения не хочет час.

12. Ты устал, ты устал, бумажненький Христосик

на кресте висеть,

мы тебя туда положим, в облачные доски,

стружки их в глазах наших – здесь.

13. Баюшки-бай, баюшки бай,

зыбку качай –

все, что в пульсах течет – кстати, –

понимаю, понимаю:

Вы все выголовили, Председатель.

14. Понимаю, понимаю: на щите зрачка твой вензель,

щит не отразит тоску,

не с такой тоской струны вен жег

стеблями огня – Ян Гус.

15. Не с такою вино, тягучее и тяжкое – тленья,

черным телом пьянит, заглохший, тела сад;

не с такою серую птицу сюртука, на св. Елене,

Наполеон кусал.

16. И еще: не уберечь осенью глаз твоих, –

всем ветрам в поле, всем богомольцам – отдам,

глаз полыхающие листья сожмут ладони снега ласковые

и прозвучит метелицы торжественная ода.

17. Пусть всякая тоска веригами нависнет,

но лишь не этой величавый гнет.

пусть руки обронят кровяное вишенье,

пусть боль сломает бровь, а губы гнет бессильный гнев, –

18. пусть пламена ветров любовь, как лист, уносят,

пусть лучше сладострастное вино безудержного тленья,

чем мировая осень

в час посвященья.

19. Вот тучной тучи всадник горы поднял на дыбы,

уж не шары зрачков в круговороте земли,

открыл огонь глаза, а ветер губы,

я встал и – повесть внемлю.

20. Есть у повести,

будто у дождя одно начало,

а конца не будет, и нет, –

может быть это иней отчаяния,

иль искусства искусственный снег, –

21. только сентябревским ветром от зрачков пахнуло, –

кружи меня, кружи, стихов метельная невзгода,

за то, что проходил под утро

четыре времени года:

22. Все сады стихов созрели в медной силе,

все плоды ты сорвала ветрами рук,

и плоды, что день горят, в зрачков твоих корзине,

легкий и ненужный груз;

23. научил как собирать колосья пенных строчек,

в подол белый хрупкого листа,

как пером луны в чернильном токе ночи,

плод стиха живою кровью исхлестать.

24. всеми листьями засохших дней устал дороги,

красными, тяжелыми угаром страстных лун,

желтыми, их догорают ворохи

и по ветру кутают заката мутный луч;

25. воздух этих глаз не может быть спокойней,

золотом гудит легчайших руд, –

это осень, понимаю, бьется в череп комнате,

пламенем, рек лиственных, течет по ветру.

26. Разве есть предел осенней тяжести? –

Вот слова повисли, и стихи и глаза,

мы можем только ждать, когда начнет шутить

зимы серебряная роса;

27. переплетаются дожди недомолвок и упреков,

крови струйки, серые, шагают мерно в висках,

а ветер, старый каторжник, с цепями дождей на руках,

в глазах и воздухе напрасно золото старается сыскать.

28. Однажды утром, легчайшим утром в году,

нежданно, вдруг – в зрачках льденая пелена:

созвездья инея вещают ясную погоду –

созвездьям инея вещать зимой повелено.

29. Вот уж снега, снега разлуки,

немая девушка-зима,

приходит Рюрика Рока

метелицей стиха занимать.

30. В норке зимней комнаты так холодно,

и в снегу страниц спокоен холод строк,

только – в стеклянной ладошке окна

пара морозных роз;

31. Разве морозы прощают? –

В гробе снега обиде теплей,

и когда брызнет зеленью март в снегов стаю,

она воскреснет на теплой земле.

33. Греть пока комочки рук, сухие, у стиха, –

снежинками строк ничего замести нельзя:

саночки кресел, мысль-лихач

мчит и не хочет сдержать.

34. Но берегу, как девушка невинность,

зодияки букв и мыслей в снегу,

и разве в том моя вина,

что грусти паутинка, инеем, у губ.

35. Хороши мне, хороши снежные просторы,

под их веками зрачки – мерцающие всходы;

будто колокольчик, друз знакомый, старый,

меня ведет сквозь мертвое время года.

36. Может быть – это только снится,

может быть просто так, –

перелетные птицы

не могут к земле пристать.

37. Как я сурово верил,

как сокровенно знал,

что все потери

вернутся назад,

38. как перелетные птицы,

как в теплом ознобе март, –

раскрываются почки-пальцы,

чтобы вновь положил в них смерть,

39. дрожат ресниц лепестки,

над цветком зрачка (я имени ему не знаю),

и пчелки моих зрачков, отставя под веками скит,

кружат теплыми снами;

40. мои кровяные шарики

чирикают у луж,

как упругие овчарки

бегут на словесный луг;

41. распускаюсь зарницею мака,

чтобы положить его на губы чьи-то,

я на яблони снежным знаком,

чтоб на зубы снег положить.

42. Где же обида? Ее нет.

Она отцвела, как снег.

И в овраге морщинами снега

только ручейку рыдать.

43. Нависаю волною неба,

чтобы бросить ее в глаза,

бросаюсь, что пышный невод,

в звездные леса;

44. кричу, и меня уносит

майским упасть, дождем, –

травам, под смуглые ноги,

пальцами зарниц ожженным.

45. Но грозы чаще,

воздух гуще,

и зреет смуглое счастье

в шелесте лиственной грусти.

46. Дальше – не учесть такого лета, не вспомнить, –

только золота пар, прогревающий, легкий,

только в теле, серебрянной домне,

как звезды, несутся шариков лодки.

47. Мое дыханье сверху давит,

могила тела пуста,

под ресниц, косые, ставни

проростает вскрыльи куст.

48. Ни любви, певучее бремя,

ни тоски хмельной разгул –

взлета небесного спокойная дрема

где-то на воле, где-то в мозгу.

49. На челюсти коврика простерт –

я живой его язык,

и словно меня дергает,

лелеет и язвит:

50. «Вместо сердца – огненный куст,

вместо глаз – два крыла,

в них – растеньи, тварей, душ

звон, любовь, крик;

51. слух твой, что воздух –

в нем рождаются утром, замирают в ночь,

виси в покое гроздью,

гляди в зрачка окно.

52. Покачнулись звезды в золотистом инее,

пробил и раздался посвященья час:

Рюрик, Рюрик, отныне –

никогда не будешь молчать».