Сорванец

I

Настоящая осень приходит где-то в конце сентября, но для школьника она начинается уже первого сентября. Солнце ещё греет, иногда можно и выкупаться, но беззаботные дни летних каникул миновали. Пора в школу.

Летом я ходил в одних штанах, а вот в школу без рубашки не пойдёшь. Но я всё ещё ходил босой: обувь бабушка вынимала много позже — с первыми заморозками и дождями.

Собираясь в первый раз в школу, я не мог дождаться, когда усядусь за парту. Мне казалось, что стоит только сесть за парту, как я тут же смогу читать, писать и считать. А между тем мы только учились писать «а», «е», «и»… Я был страшно разочарован. Где уж тут читать книги или запросто написать письмо для бабушки — до этого было ещё далеко.

Бабушка ни читать, ни писать не умела. Когда она была маленькой, в школу ходили далеко не все дети. Конечно, она бы охотно пошла в школу, но где уж беднякам учиться. Сначала ей пришлось пасти у богатых крестьян гусей и скотину, а потом она стала батрачить, вот так она и не попала в школу. А если ей нужно было расписаться, она всегда ставила три крестика. Вот так примерно: +++ Занятная подпись, правда?

Во втором классе я уже кое-что читал бабушке, а в третьем классе даже написал за неё письмо. Она была рада, что я знаю больше, чем ей довелось узнать.

Как раз в третьем классе, в самом начале учебного года, наш учитель стал спрашивать учеников, чем занимаются их отцы. У меня отца не было, но учитель хотел хотя бы знать, как его звали.

— Так же, как меня! — отвечал я.

Но учителю показалось этого мало. Он спросил:

— А почему это твоего отца назвали Донатом?

Тогда я ещё не знал, что ему ответить. Имя действительно странное. Кругом сплошные Пепики, Еники, Франтишки, и вдруг — Донат. Лишь позже бабушка рассказала мне, почему не только меня и моего отца, но и дедушку звали Донатом.

Мой прадедушка, отцов дедушка, торговал скотом. Однажды он гнал на ярмарку целое стадо — голов 120. Кажется, из Раковника, куда-то до самого Иозефова. И там он всё это стадо продал. Вот денег было, наверное! Все свои дукаты прадедушка засунул за пояс, как это делали тогда все торговцы. И он, конечно, был очень доволен. Но когда он уснул, усталый, кто-то снял с него этот его пояс с деньгами.

Прадедушка заснул богатым, а проснулся без гроша. Расстроенный, он отправился восвояси. В поле возле Чистой-у-Раковника стояла часовня со статуей святого Доната. И перед ней дедушка дал обет: «Святой Донат, если мне удастся опять заработать столько, сколько вор у меня отнял, я назову сына в твою честь. Он будет зваться Донатом!»

Вот так и пошло: дедушка был Донат и отец был Донат, но, видно, всё впустую. Святой Донат так и не сумел устроить, чтобы нам жилось в достатке. И при нашей бедности дедушка спокойно мог зваться, скажем, Алоизом, отец — Франтишком, а я хоть Ярославом.

Так забрело в нашу семью это странное имя, только потому что прадедушке хотелось разбогатеть снова. Но святой не помог. Ни ему, ни бабушке!

Она целыми днями работала в поле, а получала гроши. Поэтому я ходил без сапог и без зимнего пальто, и мне часто хотелось съесть больше, чем бабушка могла мне дать. И мне приходилось подрабатывать, где только можно. Но денег всё равно не хватало.

Когда мне нужны были деньги на учебники и тетрадки, бабушка мне их дать не могла, как я ни просил. Она говорила мне:

— Если нужно — заработай, у меня есть только-только на еду. И вообще иметь свой учебник не обязательно, а вместо тетради можно взять кусок бумаги. Писать ты умеешь, читать тоже — этого достаточно. Профессором тебе всё равно не быть. Я вот до седых волос дожила, а читать не научилась. Главное, чтобы руки были крепкие, они тебя и прокормят!

Теперь-то мы уже знаем, что в жизни человеку нужны не только руки, но в те времена…

Бабушка думала по-своему, господин учитель тоже думал по-своему. Нет книжки — двойка. Нет тетради — останешься после уроков. Как тут было радоваться школе?

Кой-какие подержанные учебники одолжил мне учитель, но некоторые страницы в них были попорчены, других и вовсе не хватало, так что вид у них был не ахти какой.

Портфелей у нас тогда не было, поэтому книгам у меня доставалось: и дождь на них попадал, и снег, и в грязь они, бывало, падали.

Всякий раз, встречая бабушку, учитель говорил:

— Он у вас парень неглупый, ничего не скажешь, но — сорванец. Возможно, он водится с плохой компанией.

При чём здесь плохая компания! Я был не лучше и не хуже своих приятелей. Но держались мы всегда вместе, как учитель нас ни рассаживал.

В третьем классе я сидел на предпоследней парте с Франтишком Новаком. Вернее, за одной партой сидели трое. Между мной и Франтишком сидел Кадлец, богатеев сынок. Он ходил в школу с бутербродами, а мы — с голодными желудками. Хлеб у Кадлеца был с маслом или со шкварками, а то и с другими вкусными вещами. А в бутылке от лимонада — кофе с молоком. Сколько я его ни просил, он мне ни разу даже кусочка попробовать не дал. Что и говорить, жадина.

Однажды позвонили на очередной урок, но учитель ещё не вошёл в класс, и Кадлец вздумал глотнуть кофейку. Достал поскорее бутылку из парты, а Франта её выхватил — и тут входит учитель. Что делать? Руки мы должны были класть на парту перед собой. Франтик сунул откупоренную бутылку рядом с собой на скамейку, а руки положил на парту. Открытая бутылка приговаривала: брм…бр…брм…бр…брм… Кофе вытекал из неё, и вот уже посреди скамейки, там, где было место Кадлеца, образовалась коричневая лужица. Что ему оставалось делать? То ли сидеть в кофейной луже, то ли приподняться и стоять, то ли сказать учителю. Жаловаться он, видно, побоялся, поэтому он привстал и так и стоял пригнувшись. Но учитель услыхал бульканье, выяснил, что случилось, и снизил нам с Франтишком оценку по поведению.

А что Кадлец? Ему нечего было бояться. Ведь его мамаша вечно таскала в подарок пану учителю гусей.

Или Яноушек (тоже из деревни), — этот совершенно не умел рисовать.

За ломоть хлеба с маслом я готов был нарисовать ему что угодно, хоть на пять с плюсом.

Мы договорились, что отдаёт мне хлеб сразу после урока рисования. Я мигом сделал свой рисунок и почти весь урок корпел над рисунком для Яноушека, предвкушая лакомый полдник.

После урока учитель собирал рисунки. Едва взглянув на мою работу, он тут же её разорвал. Рисунок и в самом деле был плохой, видно было, что я не больно над ним трудился. Потом учитель взял в руки рисунок Яноушека. Немного подумав, он сказал:

— Это не твоя работа. Меня не проведёшь! — и разорвал рисунок, над которым я так старался. Пропали все мои труды!

На перемене я всё же подошёл к Яноушеку, а он отвечает:

— Мне от твоего рисования никакого проку не было, значит, и тебе ничего не достанется!

Лучше бы ему не говорить этого. Ведь я-то своё слово сдержал, а он…

Ну ладно! Не умеешь держать слова — держись сам! Он и глазом моргнуть не успел, как получил кулаком под рёбра. Больше мы с ним никаких дел не имели.

II

Осень — это не только школа, но и рабочая пора. После уроков мы гнали коз на пастбище. Коз тогда держали все. И мы тоже. По крайней мере, хоть молоко было своё.

Каждый день мы гурьбой шли на пастбище, а перед нами трусили наши козы. Мы ходили пасти их на ничейные луга, где ничего не росло, кроме кустарника и колючек.

С собой мы брали мешки на случай дождя да куски брезента и тряпки, из которых мы сооружали шалаши и палатки, чтобы укрыться от холодного ветра. В мешке у каждого из нас было несколько смолистых лучинок для растопки костра, кой-какие дрова, пара кусков торфа и жестянка, которую мы называли кадилом.

Пока было светло, козы свободно бегали и паслись на лугу, но с наступлением темноты мы вколачивали в землю колышки и привязывали к ним коз. Длинные верёвки почти не стесняли коз, и они могли пастись в своё удовольствие. Тем временем мы успевали сбегать на ближнее поле за картошкой и испечь её. Потом мы грелись у огня и лакомились картошкой. Когда падал вечерний туман, мы выгребали угли из костра в свои жестяные кадила. Со всех сторон в жестянках были проделаны дырки, в которые проходил воздух. На раскалённые угли мы клали торф и раскручивали жестянки, подвешенные на проволоке, пока кадило не делалось алым. Мы бегали в темноте с жестянками, которые светились, как блуждающие огоньки.

Как-то Карел Блажек всем на зависть раскрутил свою жестянку до белого каления. Едва она поостыла, Карел снова принялся крутить её. Вдруг жестянка распаялась, и её содержимое кометой полетело куда-то во тьму. При падении угольки брызнули во все стороны огненным фонтаном, и мы услышали, как отчаянно заблеяла чья-то коза. Она не перестала блеять и тогда, когда мы подошли к ней. Это была коза Карела.

Видно, когда уголёк опалил ей бок, она метнулась и сломала себе правую переднюю ногу. Карел расплакался и убежал в темноту.

Куда он побежал, что с ним будет? А тут ещё Енда Новотный твердит:

— Он сказал, что утопится! Домой ему лучше не возвращаться!

— Хлопцы, бежим за ним, скорее!

Енда остался с козами, а мы побежали во тьму вслед за Карелом, прямо к реке. Там мы его и нашли. Он сидел на берегу и плакал. Мы стали его утешать, но безуспешно. Тогда мы подхватили его под руки и, хотя он вырывался, лягался и кусался, отвели его домой.

Дома мать заперла Карела, взяла тачку и отправилась за козой. Что было, когда домой пришёл отец? Об этом Карел молчал.

Зато я могу рассказать вам, чего я натерпелся со своей козой. Козы у нас бывали всякие: одни были смирные, другие — настоящие дикари. Ту, о которой я хочу рассказать, бабушка купила бог знает где. Наверное, на каком-то глухом хуторе, где коза сроду не видала автомобиля. И когда она впервые повстречалась с ним, она, видно, решила, что это сам козий сатана собственной персоной.

Она побыла у нас уже с неделю, когда мне было велено отвести её на пастбище. Я повёл её на выгон. Вдруг я услышал шум машины. Коза явно тоже услышала её — она насторожилась и запрядала ушами. Боясь, что она сдуру сунется под машину, я надел ей на шею верёвку, а другой конец верёвки намотал себе на руку. Авось не сорвётся! Машина профырчала мимо и скрылась, но козу словно шилом кольнули. Она рванулась и понеслась словно бешеная.

Я был не из слабых, но удержать шалую козу мне оказалось не под силу. Она неслась не хуже лошади, и мне никак не удавалось хотя бы не отставать от неё. Я упал, и не успел вскочить на ноги, как она поволокла меня по дороге. И отцепиться я никак не мог, верёвка намертво захлестнулась вокруг моего запястья. Коза бешено неслась вперёд! И я покорился своей судьбе. Хорошо ещё, что мне удалось прикрыть другой рукой лицо, чтобы защитить его от дорожных камней и песка.

Кто знает, может, коза и в самом деле спятила! Она волокла меня за собой, и бог знает, чем бы это кончилось… если бы не придорожная канава, в которую я свалился. Козе пришлось остановиться, но слишком поздно! Лоб, локоть, коленки — всё у меня было ободрано до крови. Я выглядел великолепно! А коза между тем успокоилась. Она стояла, таращила на меня глаза и, кажется, сама не понимала, что случилось.

Когда вечером мы вернулись с пастбища, бабушка уже знала, что я бил козу. Не знаю, кто ей об этом сказал, ведь вокруг не было ни души. Я оправдывался, уверял бабушку, что не виноват, что это коза чуть всю шкуру с меня не содрала. Но бабушка стояла на своём:

— Козу бить нельзя. Какой может быть разум у бессловесной твари!

Бабушка положила на мои раны арнику, а перед сном ещё раз выговорила мне:

— Веди себя так, чтобы люди не рассказывали мне о тебе ничего плохого!

А уж я ли не старался, чтобы до бабушкиных ушей доходило как можно меньше? Но это мне удавалось не всегда.

Так же, как в жатву мы ходили в поле собирать колоски, так и теперь мы ходили по картошку. Хотя погодите! Вы же не знаете, для чего мы собирали эти колоски. Мы их теребили дома, поджаривали зёрна и варили из них кофе. На бедняцких делянках не оставалось ни колоска, но на полях богатеев ещё можно было разживиться.

Но скоро нам надоедало собирать колоски, забытые в поле. Куда лучше присесть прямо у снопов, сложенных в копны, и — дёрг, дёрг — живо набиралась полная горсть. Делать этого не полагалось, но бабушка ничего не знала и радовалась, когда я приносил домой целую охапку колосьев.

Богатые крестьяне и не догадывались, что им недостаёт нескольких ржаных колосков. А для бабушки это было большое подспорье. Если зерна набиралось побольше, мы меняли его на муку.

До зимы уже рукой подать, и нам нужно было готовиться к ней.

Дров из лесу я навозил, шишек насобирал, топить будет чем, но есть зимой ведь тоже нужно. А что? В основном картошку.

За картошкой тоже нужно было ходить тайком на деревенские огороды. Зажиточные крестьяне кормили ею свиней, — неужто они обеднеют из-за пары картофелин?

За картошкой я ходил под вечер. Дома я совал в карман свёрнутый полотняный мешочек и отправлялся в поле. Оглянувшись вокруг, я ложился между рядами, разгребал землю, и картофелины одна за другой исчезали в мешочке, который лежал рядом. Домой я возвращался затемно. Моё мальчишечье сердце согревала радость, что я помог бабушке, что у неё одной заботой меньше.

Была ли это кража? Была. Но разве богатеи не обкрадывали бабушку всю её жизнь, когда за целый день работы давали ей пару геллеров? Часто она приходила домой измученная до слёз, и мне ужасно хотелось хоть чем-то помочь ей.

Вечер. Я уже в постели, засыпаю, как вдруг бабушка оборачивается от лохани с бельём и спрашивает:

— Ты спишь?

Я устал от дневной беготни, мне неохота разговаривать. Так уютно мне было, сон уже забирался под веки. А бабушка опять спрашивает:

— Ты спишь?

Я с трудом отвечаю:

— Ещё нет.

— Я вот что вспомнила, — начинает бабушка, — нужно бы помочь старой пани Фиаловой. Видела я сегодня как она таскала воду с речки. Тяжело ей. Как ты думаешь?

Я молчу. Ещё одна работа! Бабушка чувствует моё настроение и не неволит меня. Она начинает с другого конца:

— Она старуха, никого у неё нет. Люди должны помогать друг дружке. Давеча несёт она бадью, а воды в ней на донышке. А тебе ничего не стоит две такие бадьи притащить!

Я размышляю. Сказать, что я помогу пани Фиаловой? Бабушка повернулась к лохани и опять принялась за стирку, проронив словно про себя:

— И видит она плохо, того и гляди, свалится в воду вместе с бадейкой.

— Завтра к ней загляну, — говорю я вслух. — Спрошу, не нужно ли ей чего.

— И не вздумай что-нибудь взять от неё, как бы она тебя ни уговаривала. Она бедная.

Об этом бабушка могла бы и не упоминать. Я и сам знаю, что пани Фиалова живёт из милости в тесной каморке общинного домика. Монотонный стук белья о стиральную доску быстро усыпляет меня. Кто знает, до какого часу ночи бабушка стирала, штопала мои штаны и чулки. А думала она при этом о пани Фиаловой.

В среду после обеда у нас не было занятий. Мне вдруг ужасно захотелось повидать и услышать дядю Франтишка. По дороге я скакал через лужи и считал, сколько я их перепрыгну. Над прудом я увидел чаек и, увидев их, позабыл о счёте. Я кричал им, высоко подбрасывая в воздух камешки. Сначала это их забавляло и они кружились вокруг меня, потом улетели.

Вот и село. В доме была только хозяйка. Она сказала мне, что дядя пашет у леса. Сказав спасибо, я побежал к нему. Он как раз разворачивал плуг у леса, и кони заржали, словно они ждали меня. Дядя остановился, чтобы приветствовать меня щёлканьем бича, от которого эхо разнеслось по лесу. И ещё раз! И ещё! Салют! Салют!

Дядя говорит:

— Что-то давненько я тебя не видал, сорванец ты этакий! Забывать меня стал.

— Некогда было. И бабушка не велит: мол, я тебе помешаю.

— Не помешаешь, не бойся. Свою работу я всегда сделаю. Погляди-ка, сколько я вспахал сегодня!

— А борозды ровные, как линейки в тетрадке!

— Так и должно быть. Здорово, правда? Даже самому нравится.

— Это нужно уметь — правда, дядя?

— Верно, но главное — чтобы ты любил то, что делаешь.

— Почему?

— Почему? Потому что работа, которую ты делаешь без любви, вроде как больной человек. Вечно у неё что-нибудь не в порядке.

— А если бы кто-нибудь построил без любви, скажем, дом?

— Не хотел бы я, приятель, жить в этом доме.

— А дерево может вырасти без любви?

— Может, но оно никогда не будет красивым. Наверняка ты бы посадил его не в ту почву.

Дядя причмокнул, и кони тронули. Земля открывалась за плугом, как будто переворачивались листы в книге. А меня дядя послал к дороге. В кармане куртки лежал кусок хлеба, который мы поделили между собой.

В обратный путь я отправился до того, как стемнело. Я вглядывался в каждое дерево, в каждую избу, в одежду на людях, пытаясь угадать, с любовью ли они сделаны. Это удавалось мне не всегда.

А потом я подумал, догадывается ли кто-нибудь, что я чищу обувь у господина директора без любви. Для бабушки я бы делал это с любовью, но для чужих людей…

Придётся спросить дядю…

III

Осенними вечерами, когда в зажиточных семьях дети кончали делать уроки и принимались за сытный ужин, я принимался ещё за одну работу. За какую? Я шёл вдоль речки к самому лесу, к лесному пруду. Останавливаясь и озираясь каждую минуту, не идёт ли кто за мной, я тихо крался босиком. Но слышно было лишь скворцов, которые ночевали в камышах у пруда.

Шёл я ловить ондатру. За шкурку ондатры мне давали десять крон. Но случалось это редко. Где достать капкан на ондатру, где взять на него деньги? Приходилось прятаться в кустах на берегу и ждать, не поставит ли кто-нибудь капкан. Этого мне было достаточно. Рано утром я вскакивал и бежал к пруду посмотреть, не попалась ли в капкан ондатра. Если она там была, значит, мне повезло. Если её там не было, мне доставался хотя бы капкан. Я вытаскивал его из воды и ставил там, где, по моим расчётам, могла быть нора.

С капканами дело обстояло так: одни их ставили, другие их таскали. Поставишь капкан, а утром нет ни ондатры, ни капкана.

Кто-то здесь уже похозяйничал. И так это шло всю осень. Иногда мне всё же доставалась добыча. И я тут же получал деньги.

Ондатру можно ловить и иначе. Но только вдвоём. У одного в руках длинный и тонкий железный прут, у другого — верша, сплетённая из обычной ивовой лозы. На охоту выходили утром. Сначала нужно было найти на берегу, у самой воды, нору. Если нора обитаема, трава перед норой казалась пожухлой. Один из нас держал вершу перед норой, у самого берега, другой тыкал прутом в землю. Он попеременно тыкал то здесь, то там, с каждым шагом приближаясь к воде. Если ондатра была в своей норе и её удавалось кольнуть, она в испуге выплывала из норы и попадала прямо в нашу вершу.

Такую же вершу, только побольше, закидывали мы на ночь в речку у мельницы — там, где вода стремительно падает с мельничного колеса, или же под плотиной. Но после того, как мельник несколько раз отнял у нас вершу, мы решили отказаться от этой затеи. Слишком долго было делать новую вершу.

Лучше было подождать, когда спустят пруд, тогда рыбы было вдоволь. Пруд спускали не меньше шести дней, после этого начинали вылавливать рыбу. Мы, мальчишки, принимались за ловлю уже на четвёртый день. Вечером мы поодиночке шли к пруду. Если бы мы шли всей компанией, сторож бы нас живо обнаружил.

В тот вечер, вернее, в ту ночь вода сошла почти до самых границ места лова. У берегов, заросших камышом, был сплошной ил, тускло блестевший при свете месяца. На мне ничего не было, кроме холщовых штанов, в руке я держал мешок из редкой ткани — чтобы вода вытекала из него, а рыба осталась.

Подвязав его верёвкой к поясу, я стал ждать, когда мимо пройдёт сторож. Но вот шаги его утихли, и я беззвучно нырнул в камыши.

Шаг за шагом я медленно раздвигал камыши, чтобы ни один стебелёк не хрустнул. В такую тихую ночь сторож сразу догадался бы, в чём дело. Не раз меня пугала то потревоженная дикая утка, то ондатра, мимо норы которой я проходил. Вскоре всё успокаивалось, и я шёл дальше, ещё больше напрягая слух: нет ли поблизости сторожа?

Наконец мои ноги погрузились в ил. Вскоре он доходил мне до пояса. Чтобы меня не было видно, я весь вымазался в иле. Лицо тоже намазал. Продвигаясь вперёд, я почти не вытаскивал ноги, а раздвигал ил животом. Мешок я волочил за собой.

Добравшись до места, я погрузил руки в ил и начал искать рыбу. Если карп лежал на поверхности, он выдавал себя шлёпаньем хвоста. Несколько штук я нащупал прямо в иле и тоже сунул в мешок. Они скользнули в него как по маслу.

Возвращался я тем же путём, что и пришёл. Но теперь мне труднее было переставлять ноги, труднее было пробиваться сквозь ил.

Мешок я придерживал сзади, чтобы рыба не билась и не выдала меня. На краю камыша я остановился и прислушался, не идёт ли мимо сторож. Тишина. Я отвязал мешок от пояса, перекинул его через плечо и скрылся в туманной тьме у запруды.

На другой день я пошёл продавать рыбу. Одну рыбину бабушка зажарила для нас. Ужин удался на славу! Это был икряной карп, и я полакомился им вволю. И бабушка тоже.

После рыбной ловли наступала пора охоты. Утки, зайцы и прочая дичь. Быть загонщиком во время охоты на зайцев — тоже неплохое занятие. Идёшь себе с палкой в руке, по левую руку — стрелок, по правую — стрелок, а ты знай следи, чтобы не выбиться из ряда. Отставать нельзя, и вперёд соваться тоже нельзя, а не то не ровён час, угодишь охотнику под выстрел. Я спускался в каждую ложбинку, продирался сквозь подлесок, улюлюкал и стучал палкой о стволы, чтобы согнать сон даже с тугоухого зайца. Всё равно он не спит, а только того и ждёт, чтобы мы прошли мимо. И куропаток нужно вспугнуть, как бы они ни жались к земле.

Гон начинался в полях. Постепенно строй загонщиков и стрелков приближался к лесу. Выстрел за выстрелом раздавался над краем, одетым в осенний наряд: весь он был в золоте и меди листвы, в фиолетовых сумерках цветущего вереска, в росистых нитях паутины, натянутой между деревьями.

Когда лес остался позади, охотники торжественно разбили привал. Было самое время. Каждый загонщик с трудом тащил двух-трёх зайцев и нескольких куропаток. Всю дичь свалили в одну груду, и началось фотографирование. Снимали то добычу, то охотников, а иногда собирали в кучу и нас, мальчишек-загонщиков. Ни одной своей фотографии с охоты я так и не увидел, но могу себе представить, как я тогда выглядел. Вихрастый мальчишка, штаны измазаны в заячьей крови, ноги синие от холодной пашни.

Когда охотники (пан заводчик, пан староста, стражник, пан директор школы и другие) отдохнули, когда они досыта наговорились о своих охотничьих приключениях, мы начали нанизывать зайцев на шест. Подвесив их за задние ноги, мы положили концы шеста на плечи и тронулись в обратный путь.

Мы были мастера ловить карпов и ондатру, почему же нам и не раздобыть хоть одного зайца? Неужто только старостиха умела его жарить? Бабушка тоже умела приготовить его на воскресный обед, получалось очень даже неплохо.

Застреленного зайца я оставлял где-нибудь у межи, а когда охотничий праздник заканчивался, я возвращался за ним, заворачивал его в мешок и бежал со всех ног домой. После хорошего обеда и мне воскресенье казалось праздником.

IV

Снег уже висел в облаках — вот-вот посыплется. Было самое время одеться потеплее и обуть что-нибудь на ноги. А я ходил босиком до самого конца октября. Когда совсем похолодало, бабушка дала мне чулки, а ещё раньше — деревянные башмаки.

Даже в те времена у мальчишек была своя мода на одежду, но наши мамы и бабушки и не думали обращать на неё внимания.

Что было, то и носили. Это — если было что, а если не было? Ну что ж, где хочешь, там и бери — осень ведь не остановишь.

Кое-что бабушка для меня выпросила. Она тогда прислуживала — кроме прочей работы — у господина податного инспектора; у господина инспектора был сын, а у сына господина инспектора всегда было во что одеться. И вот я унаследовал от него какой-то охотничий костюмчик — зелёный, с костяными пуговицами. Когда сегодня я вспоминаю об этом и пытаюсь представить себе, как я в нём должен был выглядеть, меня всегда разбирает смех.

Сынок господина инспектора носил на шее бант. Я бантов не носил. Сынок господина инспектора носил причёску. У меня голова была острижена наголо. Сынок господина инспектора носил ботинки — я ходил в деревянных башмаках. Можете себе представить мой вид в этом костюме? А самое занятное, что я был младше и меньше ростом сына господина инспектора, и поэтому костюмчик был мне малость великоват. Но бабушка говорила, что это не беда, и убеждала меня, что костюм мне идёт и на будущую зиму будет в самый раз.

Так вот я и щеголял в этом охотничьем костюме. Барашковая шапка нахлобучена по самые уши, на ногах чулки, подшитые толстой тканью (чтобы дольше носились), и деревянные башмаки. Но этот роскошный костюм я носил только по воскресеньям, в будни я был одет проще. Иногда так просто, что коченел и только о том и думал, куда бы укрыться. Хорошо ещё, что в школе было тепло!

Дожди и слякоть загоняли нас под крыши. На улице лужи, в лесу лужи, на лугах грязь по самую щиколотку. Выскочишь на минуту, и уже можно выливать воду из деревянных башмаков и выжимать чулки. А дома разве усидишь?

На наше счастье, мы открыли для себя новостройку в конце улицы. Каменщики строили какую-то виллу, но из-за непогоды не выходили на работу. Крышу над домом уже вывели, там было сухо. Место будто придумано для нашего брата.

Там можно было кричать вволю, карабкаться по лесам, всюду, от подвала до чердака, играть в прятки, в горелки. Словом, ничего лучшего мы и желать для себя не могли. Ничего удивительного, что мы пропадали там до самого вечера.

Однажды игра закончилась для меня неожиданно. Уже смеркалось. Я удирал по доске — она там была вместо лестницы — во двор. Ярда Кошек гнался за мной со второго этажа, он спрыгнул на доску и вот-вот схватил бы меня.

Я знал, что для меня дело может кончиться плохо — Ярда был разозлён. Он бежал изо всех сил, я летел впереди него. Доска кончилась, я оказался на земле и понёсся по двору. Он за мной.

Не успел никто опомниться, как я исчез у него на глазах. Он продолжал бежать не задумываясь и кончил там же, где я. В яме с гашёной известью. Я стоял в ней по пояс, а Ярда растянулся во всю длину. Известь облепила нас, как тесто. Мы глянули друг на друга и, хотя нам было не до смеха, загоготали. Что тут поделаешь?

На этом наша вражда кончилась, ведь обоим досталось поровну. Мы выбрались из известковой ямы. Идти домой в таком виде я не мог. Хуже всего было, что в извёстке остались мои деревянные башмаки. Не лезть же за ними снова в яму!

Обходя сады, мы припустили к Кошекам. У родителей Ярды было своё хозяйство, был у них и свой колодец, у которого мы и стали приводить себя в порядок. Раздевшись донага, мы поливали друг дружку холодной водой. Умывшись, я старательно выстирал штаны, рубаху и чулки. На рубахе извёстки было мало, зато со штанами пришлось повозиться. Но я по-прежнему не знал, что мне делать без башмаков.

Одежду я высушил у плиты в кухне у Кошеков, к вечеру уже можно было идти домой. Всё в порядке, если не считать башмаков… Но у Кошеков, как и полагается в хорошем хозяйстве, деревянных башмаков хватало, и с разрешения Ярды я взял одну пару, лежавшую у хлева. Домой я шёл спокойно, не боясь, что бабушка что-нибудь узнает.

На стройку мы ходили ещё довольно долго, пока пан Гора, через сад которого мы бегали, не начал спускать на нас своего пса. Спасаясь от него, я не раз в последнюю секунду вскакивал на забор. В конце концов я перестал туда ходить.

Холод донимал меня повсюду, и мне бы хотелось проводить время в каком-нибудь тёплом месте. Я нашёл его на той же улице, на несколько домов дальше, — у пана Кубина.

Пан Кубин был кузнец. Большой, толстый и сильный, как и полагается кузнецу. Рукава голубой рубашки всегда засучены, поверх неё кожаный фартук. Голова лысая, на носу сидят проволочные очки. Ну и ручищи у него были! Я его всерьёз побаивался. Никогда он не улыбался, глянет поверх очков — и всё. Вечно он молчал, только изредка пробурчит что-то.

Я стоял в дверях кузницы, наблюдая, как пан Кубин куёт раскалённое железо — только искры сыплются. На меня он и не глянул, решил, видно, что я даже взгляда его не стою.

Он мерно взмахивал молотом, и удары отдавались где-то далеко на улице. Видно, он подумал про себя: «Мальчишка — ну ладно, мне до него дела нет». Вот он отошёл от наковальни к горну и стал нажимать на педаль мехов, раздувая огонь. Он медленно нажимал на педаль, сунув железо в горн, а другой рукой придерживая свою трубку.

Я подошёл ближе, но ненамного. Большие и сильные руки пана Кубина, густые брови — всё это нагоняло на меня страх. Подойти совсем близко я не осмеливался.

Постояв у горна, пан Кубин повернулся и перенёс раскалённый пруток на наковальню. Потом он взял в руку молот, стукнул им по наковальне, словно примеряясь, посмотрел на меня и сказал:

— Так…

Больше я ничего не услышал, потому что я повернулся и пулей вылетел из кузницы. Бережёного бог бережёт! Но ничего страшного не последовало: пан Кубин продолжал мерно постукивать молотом, и я опять приблизился. Ведь в кузнице было такое приятное тепло, а на дворе — собачий холод. Только бы он меня не выгнал!

Пан Кубин отложил молот и снова сказал:

— Так вот…

На этот раз я не удрал, потому что пан Кубин тут же продолжал:

— Стоишь глазеешь, а вот нет чтобы раздувать мехи! А сто́ит слово сказать — ты удираешь, будто я тебе пятки припалил. Берись-ка лучше за дело!

Два раза повторять ему не пришлось: я подскочил к мехам и стал качать как бешеный.

— Помаленьку, помаленьку, не мельтешись! — сказал пан Кубин, покосившись на меня.

Когда я поработал немного у мехов, он поставил меня к наковальне и сказал:

— На, зажми железо в клещах и не выпускай. Я буду бить, а ты смотри не упусти!

— Хорошо, — ответил я и изо всех сил сжал клещами кусок железа.

Пан Кубин размахнулся вроде несильно, но я весь так и дёрнулся. Руки у меня онемели, словно от удара электрического тока, в ладонях защипало. Молот пана Кубина опять полетел вниз. Я не стал ждать и в тот же миг разомкнул ладони.

Клещи упали наземь, а железка от удара молотом взлетела вверх и вылетела прямо в окно. Пока пан Кубин оглядывался, куда упала железка, я сломя голову выбежал из кузницы, не дожидаясь, когда на меня опустится мощная длань кузнеца. Самое время! Пан Кубин зачертыхался, и больше я уже ничего не слышал.

V

Я пошёл в другое место. К Тругларжам. У них было пять мальчишек и две девочки. Пан Тругларж был лавочник; волосы у него были рыжие, и все сыновья пошли в него. На какую голову ни глянь — все словно из меди. Когда на дворе лил дождь, в задней комнате Тругларжей (в передней была их лавчонка) было не протолкнуться. Лес рук, лес ног, крику — словно на ярмарке.

Но пани Тругларжова умела навести порядок. Как только начинается ссора, а то и драка, она прибегает из лавочки, правой рукой даст подзатыльника Енде, левой огреет по спине Пепика, на третьего, Густу, прикрикнет, а между тем ещё где-то раздаётся шлепок. Это она влепила Тонде пощёчину.

Но ведь третьей руки у неё не было — не знаю, как это у неё получалось! Я не успевал следить за ней глазами. Подвернись я ей под горячую руку, я бы тоже схлопотал, хотя и не был членом их семейства. Исчезала пани Тругларжова так же внезапно, как и появлялась.

Пан Тругларж сначала ездил по деревням, где он скупал масло и яйца, на велосипеде, потом он купил себе мотоцикл. Иметь в те времена мотоцикл — это была непростая штука. Во всём городе их было два. Ракета на Луну сегодня не кажется таким чудом, каким был для нас мотоцикл пана Тругларжа. Кто знает, где он его приобрёл. Когда мотоцикл заводился, он превращался в настоящую адскую машину. Но для того чтобы он завёлся, нужно было ещё попотеть.

В своей жизни пан Тругларж, пожалуй, держал в руках только мясорубку да кофейную мельницу, и вдруг он связался с такой дьявольской штукой. Пусковой рукоятки у мотоциклов тогда не было. Для того чтобы мотоцикл завёлся, с ним нужно было пробежаться как следует, и лишь тогда мотоциклист спешил вскочить в седло. Крылья руля широко раскинуты, вместо цепи — ремень. Всё в машине было кованое, добротное, обильно перемазанное маслом.

Пан Тругларж ездил по своим торговым делам с коробом за спиной. С этой ношей он не мог разогнать свою машину, поэтому толкало её всё его потомство. Иногда на помощь приходил я или ещё кто-нибудь. Спустя какое-то время раздавался взрыв, второй, третий — словно пушечная канонада, всё обволакивалось синим дымом, и мотоцикл рывками начинал двигаться. При этом он фырчал, скрипел, визжал — короче, мотоцикл того времени был хуже сегодняшней молотилки. Но у нас он вызывал восхищение.

И сам Тругларж был вам не кто-нибудь. Он ехал по ухабистой дороге, то и дело нажимая на рожок, чтобы ему уступали дорогу люди, собаки, гуси, подводы. Счастливые мы бежали с ним рядом, пока могли. Зато старики, которые ещё издали сворачивали с дороги, приходили в неистовство. Они кляли Тругларжа на чём свет стоит и даже грозили ему палками. Страх какой, ездить на дьявольском изобретении! Да ещё лавочник, — слыханное ли дело?

Замечательнее всего был рассказ пана Тругларжа о том, как он ездил в Прагу. Он готов был рассказывать об этом путешествии снова и снова. К стокилометровой поездке в Прагу он тогда готовился целую неделю и наконец выехал. В тёмном костюме, а за спиной в рюкзаке у него была запасная канистра с бензином. И когда на другой день он вернулся, его хвастливым рассказам не было конца. Он, мол, одолел это расстояние за восемь часов. Вот этому никто не мог поверить. Так быстро?

— Да, так быстро, — говорил пан Тругларж. — Я так летел, что придорожные столбы слились в одну белую линию. Совершенно слились!

Интересно, с какой это скоростью ехал пан Тругларж, если сегодня участники Велогонки мира проходят это же расстояние меньше, чем за три часа?

Когда он в тот раз приехал, лицо у него было чёрное от пыли, а костюм коричневый. Сапоги в масле, на брюках пятна от бензина. Но сам он был в полном восторге. Пани Тругларжова в восторге не была. Она потребовала продать мотоцикл. И все соседи с ней соглашались. И вот опять пан Тругларж стал ездить на велосипеде, и мы перестали им восхищаться.

От Тругларжей я пошёл домой. Бабушки дома ещё не было. Я сам поставил на стол керосиновую лампу, зажёг фитиль, вставил ламповое стекло.

В это время в иконе, висевшей над постелью, заиграла музыка. В нижней части иконы были часы с музыкальным ящиком. Каждый час ящик исполнял мелодию молитвы «Родился спаситель…». Как только музыка смолкла, мне пришла в голову идея посмотреть, что же в этой иконе играет.

Я приставил стул, осторожно снял икону со стены и положил её на стол тыльной стороной вверх, чтобы можно было добраться до механизма. Сначала я осмотрел всё снаружи, потом набрался смелости: ничего страшного не случится, если я загляну внутрь. Я только гляну и опять верну икону на место. Намерения у меня были самые безобидные.

Я притащил нож, клещи, молоток. Сначала я аккуратно снял крышку, прикрывавшую музыкальный механизм. Внутри вращались шестерёночки, какой-то рычажок перескакивал то влево, то вправо. Всё было в движении. Как это получается? Я глаз не мог оторвать от этого зрелища. Сначала я лишь наблюдал, а потом стал осторожно трогать ножом вращающиеся шестерёнки.

Мне удалось ускорить их ход. Они вращались всё быстрее и быстрее. Теперь часовой механизм тикал с такой скоростью, что даже хрипел. Мне это начинало нравиться, особенно когда я обнаружил, что большая стрелка на часах бежит куда быстрее, чем обычно.

Вдруг механизм заиграл свою мелодию. При этом пришла в движение шестерёнка, которая до сих пор никак не хотела вращаться.

Вскоре музыкальный механизм умолк, и опять только часы тикали. Тут уж я не мог удержаться. Я нажал ножом на одну из шестерёнок посильнее, в механизме что-то хрустнуло, и он затих. Совсем затих, и ничего в нём не двигалось. И часы не шли. Это был конец.

Я поспешно закрыл механизм крышкой и повесил икону на место. Ничего на ней не изменилось, только стрелки часов стояли, стояли как прикованные. Что же делать? Ведь я вовсе не хотел их ломать. Или, может быть, они обиделись?

Я положил нож, клещи и молоток на место, погасил лампу, запер дверь и вышел на улицу. Я боялся: что скажет бабушка? Я ходил перед домом и придумывал ответы. Но лучше всего ничего не говорить, не лгать, как-нибудь обойдётся.

Когда бабушка пришла с работы, я вошёл в комнату лишь следом за ней. Обратит она внимание на икону или нет? Это произошло не сразу, а примерно через час. Часы стояли, музыка не прозвучала. Бабушка посмотрела, посмотрела, потом кивнула и сказала:

— Ну, икона, видно, своё отыграла. А долго она играла! Что ж тут удивляться, что она решила отдохнуть. Ведь и машина не вечная. Тридцать лет она играла. Жаль её, да на починку у нас теперь нет денег. Придётся ей подождать до лучших времён!

Но деньги не появились и позже; так музыкальный ящик и не сыграл больше своё звонкое «Родился спаситель…». В свой последний раз он сыграл для меня. Когда год спустя я признался во всём бабушке, она удивила меня своим ответом: «Я ведь догадывалась, да некогда было сердиться».