Сорванец

I

Снег уже лежал на улицах нашего города, но всё ещё продолжал падать. Он падал медленно, словно ему некуда было спешить. На лугах, на дорогах, на улице, на домах и деревьях — всюду свежий, пышный снег. Он прикрыл болото и выгоны и изменил всё вокруг. И, конечно, изменил и нашу жизнь. Снег. Значит, новые игры, новые труды и заботы.

И бабушка кончила работать в поле. Лишь иногда она ходила молотить у кого-нибудь зерно. Большую часть дня она проводила в услужении: ходила стирать бельё, щипать перья и откидывать снег. Хоть и старая, но жить без работы она не хотела да и не могла. Чем бы мы были живы, если бы не её заработки?

Зима всегда хуже лета или осени — заработок меньше. И меньше возможностей раздобыть что-нибудь в лесу, в поле, на пруду, чтобы помочь бабушке свести концы с концами. Зиму бабушка никогда не любила. Зима — это голод и заботы. Да ещё покупка керосина для освещения — расход, которого мы летом не знали.

По субботам бабушка делала покупки. Всё, что она закупала для нас на неделю, свободно помещалось в небольшой хозяйственной сумке. Немного муки, немного сахару, брусочек сала и четверть кило мяса на воскресенье. Не жирно. Иногда она покупала мне на двадцать геллеров карамели.

Может быть, именно из-за этих карамелек я пошёл встречать её, когда выпал снег. Или просто от нечего делать? Уж и не знаю. Я встретил её за углом улицы; она шла осторожно, закутанная в большой платок. Она удивилась, что я вышел ей навстречу, но даже слышать не хотела о том, чтобы я поднёс ей сумку.

— Какое там, скользко, нога у тебя подвернётся и всё рассыплешь. Что мы тогда есть будем? Ты, парень, не умеешь ходить спокойно.

Пожалуй, она была права. Ходить спокойно я не мог. То я забирался в сугроб, то бросал снежки, то разбегался и скользил на стоптанных деревянных башмаках.

Трёхэтажных домов на нашей улице было мало; последний из них стоял на углу. В первом этаже была лавка канатчика, на втором этаже жил доктор, а третий этаж с застеклённой верандой занимала старая пани учительница. Единственное окошко во всей веранде было открыто, и именно это меня и прельстило.

Я остановился и тут же начал лепить снежок. Снежок должен быть аккуратным и не слишком большим, тогда можно быть уверенным, что попадёшь в цель. Между тем бабушка ушла вперёд, размышляя о том, сколько денег она истратила на покупки, и не заметила, чем я занимаюсь. Я уже прицелился было в открытое окно веранды, но тут мне пришло в голову, что бабушке следовало бы посмотреть на мой мастерский бросок. Я крикнул ей:

— Глянь, бабуля, как я попаду в окошко вон там наверху!

— Попробуй только, бессмысленный ты мальчишка! Сейчас же выбрось снежок, а не то получишь по шее! Разобьёшь окно — ещё хуже будет. Увидишь тогда…

— Ты, бабуля, не бойся, я не промажу, мне это пара пустяков!

— Я тебе сказала: выбрось это из головы! Дважды повторять я не буду! — И она действительно повернулась и пошла своим путём.

Я постоял немного, потом прицелился, и — р-раз! — снежок засвистел в воздухе. Но едва он вылетел у меня из руки, как я понял, что дело плохо: он летел не совсем так, как ему полагалось. Стекло рядом с открытым окном задребезжало, и во двор посыпались осколки.

Как это я мог промахнуться? Пока я стоял, разинув рот от изумления, бабушка вмиг оказалась рядом и влепила мне две увесистых оплеухи. Я даже не пикнул, так я был ошеломлён случившимся.

А возмущённая бабушка добавила:

— Видишь, что ты натворил? Я тебе что говорила? А теперь, если хочешь знать, мы пойдём вместе, и ты попросишь прощения у того, кому ты разбил окно. У меня нет денег, чтобы платить за тебя!

Я шёл и думал: мало того, что я не попал, мне ещё придётся просить прощения. По пути на третий этаж у меня было достаточно времени, чтобы думать об этом.

Бабушка двинулась за мной, на случай, если я вздумаю увильнуть от обязанности просить прощения. Она хотела, чтобы я вёл себя мужественно. «Сумел заварить кашу — умей и расхлёбывать!» Я поднимался по лестнице впереди неё, словно арестант. На третьем этаже мы остановились, и бабушка постучала. Пани учительница вышла, посмотрела на меня поверх очков и причмокнула, словно собираясь съесть меня с костями. Я ждал, что будет дальше.

— Ну! — сказала бабушка.

Но я ни гугу; я сделал вид, будто не знаю, в чём дело.

— Ты что, не знаешь, что полагается? — опять подтолкнула меня бабушка.

Но я молчал и глядел на шлёпанцы пани учительницы, на которых были вышиты два белых сердца.

Тогда бабушка начала сама:

— Это тот самый сорванец, пани учительница, который разбил стекло на вашей веранде.

Учительница слушала и кивала головой, потом откашлялась и сказала:

— Милая пани, за стекло придётся заплатить. Ничего не поделаешь.

На мгновение наступила тишина.

— Мне нечем платить, — сказала бабушка. — Но раз он разбил стекло, пусть он вам его отработает. У вас не найдётся для него какой-нибудь работы?

Это учительницу устраивало.

— Вы правы. Окно мальчик пусть отнесёт к стекольщику, я заплачу сама, но за это он будет неделю носить мне уголь из подвала сюда, наверх.

Бабушка согласилась. Ничего не поделаешь.

В душе согласился и я, несмотря на свой мрачный вид. По дороге домой я говорил себе: «Дёшево я отделался! А бабушка это здорово придумала!»

II

Снег падал и весь следующий день. В понедельник всю дорогу в школу мы кидались снежками. Из школы мы прямиком отправились в парк. Там, на косогоре, у нас была одна из самых лучших ледяных дорожек.

Мы все собрались туда, словно муравьи на сахар. Скоро дорожка стала блестящей, как стекло. Вот когда пошло катание! Поднявшись на горку, я снимал деревянные башмаки, ставил их перед собой, садился на них и катился вниз, как на самых лучших санках. Мы съезжали друг за дружкой, парами, «поездом», просто гурьбой. Прошёл час, другой, от нас уже пар валил, но мы и не думали расходиться. Бывало, уже и учебники, положенные на кусты, заносило снегом, и только вечерние сумерки и огни, загоравшиеся на улицах, загоняли нас домой.

Никто о нас не беспокоился: мы были дети весны, лета, осени и зимы, приятели облаков, дождя и мороза; мы знали каждую пядь земли в своих родных местах и умели радоваться жизни.

Когда приходила зима, когда падал снег и морозило, мы верили, что всё это для нас.

И эта горка в парке была для нас! И для Тонды Длоугих, который как раз шёл мимо с урока музыки, держа футляр со скрипкой под мышкой. И он не мог не остановиться, не прокатиться разок с горки. Но ботинки скользят совсем не так, как деревянные башмаки. А для чего тогда футляр со скрипкой? Тонда положил футляр на ледяную дорожку, сел на него, и вот он уже несётся вниз. Чистый наездник, и только!

Он съехал раз, два, десять раз. В который уже раз он взбежал на горку и приготовился к спуску. Вот он опять оседлал футляр. Опять ехать одному? Нет, пусть ещё кто-нибудь сядет.

И я уселся сзади него. Мы тронулись верхом на футляре со скрипкой. Но далеко мы не уехали. Футляр затрещал и хрустнул, потом захрустела скрипка. Под нами осталась лежать только кучка дощечек. Тонда вскочил на ноги, бледный как мел. Он подхватил дощечки и отнёс их в сторону. Мне не очень хотелось глядеть на эти обломки, но всё же я не устоял.

Ах, на что это было похоже! Никто бы не догадался, что когда-то это было скрипкой, разве что по порванным струнам и по лакированным дощечкам. Что теперь будет? Тонда держался геройски, он не заплакал. Он взял в охапку эти деревяшки и поплёлся домой. Шёл он невесело, видно, обдумывал, что сказать дома.

Может, он признался, а может, и придумал что-нибудь. Например, что был гололёд и он упал со скрипкой. Не знаю, как отнёсся его отец к этой отговорке; во всяком случае со временем у Тонды появилась новая скрипка. Но он больше никогда на ней не катался. Конечно, на скрипке лучше играть, чем ездить на ней верхом.

Морозы крепчали. Речка покрылась ледяной коркой. Морозило день, другой, третий, сантиметр за сантиметром лёд становился толще. Кто ступит на лёд первым, кто первым оттолкнётся и заскользит по нему? Один за другим мы пробовали лёд: выдержит он нас? Не проломится? Сначала мы били по льду каблуком. Ничего. Но осторожнее, один шаг — и лёд трещит. Нет, всё-таки вернее всего проверять камнем. Как это делается? Подкидывают камень как можно выше, и если он упадёт на лёд и не проломит его — значит, порядок. Тогда ты спускаешься на лёд, порой на четвереньках ползёшь (так вернее) — проверяешь, как мороз сделал своё дело.

Однажды ранним утром, до того как идти в школу, на речке сошлись мальчишки со всей улицы. Это было начало, торжественное открытие. У кого были коньки, те пришли после обеда кататься на коньках; у кого их не было, те катались на своих двоих, а у кого была ледянка, тому было лучше всех.

Как, вы не знаете, что такое ледянка? Это такая замечательная штуковина, на которой можно носиться по льду как ветер. Как она выглядит? Очень просто. Это толстая доска, длиной примерно с полметра и шириной сантиметров в тридцать. В неё заколачивают две железные скобы, чтобы получилось что-то вроде полозьев, и ледянка готова. Вы садитесь на доску, подогнув под себя ноги, в каждую руку берёте по деревяшке, в конец которой заколочен гвоздь без шляпки, — это острога для отталкивания — и поехали.

По гладкому льду ледянка несётся, только звон идёт. Чего мы только на них не вытворяли! Разгонялись, вращались, ездили задом и боком и ещё бог знает как. На них можно было кататься и тогда, когда на льду стояла вода, и это было особенно увлекательно. Всюду вокруг вода, а по ней носится маленькая человеческая фигурка.

Одна только опасность грозила наезднику на ледянке — камни, раскиданные по льду. Едешь, едешь, скоба налетит на камень, ледянка станет, а ты едешь по льду дальше. Но уже сам, на мягком месте.

Однажды я пережил на реке неприятное приключение. Дело было после рождества, морозы отпустили, лёд стал мягким, а над болотистыми тонями и вовсе начал таять. А мне и горя мало: еду, еду, вокруг ни души, заехал высоко вверх по речке — и вдруг лёд подо мной проломился. В один миг я оказался в воде. Ледянка и остроги скользнули под лёд, а я еле-еле успел схватиться за ледяную кромку. Подтаявший лёд ломается и крошится. Цепляюсь за лёд и никак не могу вылезть на поверхность. Счастье моё, что я умел плавать!

Наконец я всё же подтянулся и выбрался на лёд, но без ледянки и даже без деревянных башмаков. Всё это осталось подо льдом. На следующий день опять ударил мороз, полынья замёрзла, и я нашёл свою ледянку лишь весной, когда лёд растаял.

III

Даже зимой морозы держатся не всё время. Бывают дни, когда и на льду не покатаешься, и снег превращается в кашу. А дома что делать? Уроки готовы, вода на кухню принесена, и ящик у плиты полон дров. Остаётся только книга.

Славные это были дни, когда я сидел на чердаке и рылся в календарях, которые там оставил бог знает какой квартирант перед нами. Мыши могли сколько угодно шнырять вокруг меня, глодать старую бумагу, пищать — мне они не мешали. Я сидел у слухового окошка, читал и восхищался фотографиями городов, людей и далёких краёв.

Потом я рассказывал бабушке, что я видел и прочёл. Возможно, она мне и не верила. Скорее всего, она думала, что я всё это насочинял. Сама она знала в жизни лишь непосильный труд, голод и заботы о хлебе насущном и о семье. А теперь ещё и обо мне.

«На такие вещи, — говаривала она мне, — лучше и не заглядывайся! Не сиди сложа руки, парень, не ленись, только тем и проживёшь, а глядением сыт не будешь». С этими словами она опять принималась за какую-нибудь работу. А когда у неё выдавалась свободная минута, она давала мне вдеть в ушко иголки нитку и бралась за починку моих штанов и чулок. Вечно они у меня были драные.

В такую погоду, после уроков, когда идти было некуда, у меня было одно местечко, где я чувствовал себя счастливым. Это было на другом конце нашего двора, где жил лакировщик и маляр, пан Ганобил. В коридоре за застеклёнными дверями у него стояли бочки с красками, с известью, валялись всевозможные кисти, трафареты и возвышались стремянки. Как только я замечал, что пана Ганобила нет дома, я тут же забирался в его коридор и начинал там хозяйничать. Я работал. Я раскрасил все стены вокруг, используя все краски, какие там были. А когда мне и этого стало мало, я присвоил себе один из трафаретов и начал расписывать стены заново, на этот раз более художественно…

Больше всего мне нравился трафарет с какими-то воронами. Этим узором я расписал коридорные двери — красным цветом по голубому фону — и пришёл в совершенный восторг. Всюду, куда я мог дотянуться, летали теперь вороны, сошедшие с трафарета.

Но я хотел рисовать и там, куда было не дотянуться с земли. Меня манила стена, белая-пребелая. Что мне мешает воспользоваться стремянкой? И я выбрал одну из самых больших стремянок, подтащил её к дверям и раздвинул. Ну и высотища! Я поставил на стремянку банку с краской, кисть, трафарет и начал расписывать ранее недоступные мне места. Вороны так и запорхали по стенке. Я стоял на стремянке на манер, подсмотренный у пана Ганобила.

Когда всё вокруг я разрисовал, мне нужно было передвинуться чуть дальше. Там стена всё ещё белела. Способ, как передвигаться вместе со стремянкой, я тоже подсмотрел у пана Ганобила. Теперь я попытался сам так сделать. Держа банку с краской в руке, я начал сводить ножки стремянки, не слезая с неё. Я сводил их всё ближе и ближе, но развести их опять был не в силах.

Ситуация была опасная. Стремянка почти сомкнулась, она стояла перпендикулярно, а у меня начали трястись коленки от усталости и страха. Я чуть шевельнулся — и полетел. Мне не повезло: можно было бы свалиться в коридор, но я почему-то влетел в стеклянную дверь. Стекло зазвенело, и я очутился прямо во дворе. За мной следом вывалилась банка с краской и кисть, половина стремянки тоже с любопытством выглядывала во двор.

Как только бабушка на другой стороне двора услышала звон осколков, она выбежала из комнаты и замерла в ужасе. Я лежал на земле, а с живота у меня стекала краска.

Я вовсе не ушибся, но когда бабушка приблизилась ко мне, я сделал вид, будто со мной случилось что-то ужасное, и разразился душераздирающим плачем. Я надеялся, что бабушке станет жаль меня, что, может быть, обойдётся без головомойки, но я просчитался. В награду за свои труды я получил взбучку, да ещё пришлось убрать со двора всё, что я натворил. В том числе и осколки. А ведь во всём виновата была стремянка. Если бы она раздвинулась как полагается, всё могло бы кончиться добром.

На этом моя художественная карьера закончилась. Маляр из меня не вышел.

Зато благодаря маляру Ганобилу я обзавёлся лыжами. Во дворе который год стояла бочка с известью. Известь постепенно высыхала, и бочка рассохлась так, что с неё свалились обручи. Какой от неё прок? А ведь из клёпок могут выйти отличные лыжи. Настоящих лыж в городе тогда было не так уж много.

Я заострил один конец клёпки, то же сделал ещё с одной клёпкой — и лыжи готовы. Ремни я сделал из кусков старого пояса. Я приколотил их посредине каждой из лыж так, чтобы можно было вдеть ногу. Что лыжи должны иметь направляющие желобки, что они должны пружинить — это нас не волновало. Кто посмеет сказать, что наши лыжи не поедут? Поедут, и ещё как! Палки я вырезал из ольхи на берегу речки, — чего ещё надо? Только взобраться на гору.

На следующий день мы вышли на лыжах. Снегу хватало, навалило его столько, что даже на реке выросли сугробы. Берега речки ожили. Кто катался на санках, кто на лыжах. Самое лучшее место для катания было у леса, который назывался Либоуш. Холм над речкой был словно нарочно придуман для таких лихих лыжников, как мы.

Как известно, если парнишка не рохля, то с ним редко что-нибудь случается. Поэтому мы не боялись кататься и делать «телемарки» и «христианин» даже на наших лыжах, хотя вместо ботинок на нас были просто деревянные башмаки. Возможно, это никакая не была «христианин», а скорее какой-то немыслимый поворот с остановкой или падением, но каждый ведь волен называть это как хочет. А нам нравилось именно это слово.

Наши лыжи из клёпок имели немало преимуществ. Сломать их было невозможно, даже если налетишь на дерево. Скорее бы дерево сломалось. Если я чувствовал, что вот-вот упаду, то спасался тем, что выскакивал из деревянных башмаков. Лыжи убегали, подпрыгивая, неслись по пашне — иногда до самой речки. В любом случае это было лучше, чем разбить себе колени, локти или подбородок.

В гору на лыжах я не ходил. Скажите на милость, к чему этот труд? Я брал их под мышки и айда на гору. А палки часто заменяли нам сабли, ружья и пулемёты. Едва начиналось сражение, как палки шли в ход! А если и сломается — не беда, за новыми палками дело не станет. Всегда можно вырезать новые из прибрежной ольхи.

Говоря о преимуществах наших лыж, нужно отметить и их недостатки. Длина лыж зависела от высоты бочки. А короткие лыжи всегда едут с горы как хотят, — управлять ими невозможно. При спуске клёпки разъезжались во все стороны. Они неслись во всю мочь и ни за что не сворачивали в ту сторону, в какую тебе нужно. Особенно когда мы сделали из нашей лыжной трассы ледяную дорожку, словно смазанную мылом. Но нас это не огорчало, мы были довольны своими лыжами. Сколько я на них накатался, сколько нападался — они выдержали всё.

Иногда не выдерживал я. Снегу было много, но вечером чуть моросило, а ночью мороз покрывал снег твёрдой стеклянной коркой. Катание на лыжах по такому снегу было настоящим искусством. Куда там — делом жизни и смерти! Клёпки мчатся как им вздумается, ноги разъезжаются словно на льду.

И что это мне тогда пришло в голову! На вершине холма я оттолкнулся и полетел вниз. Как ветер. Как молния! И тут до меня дошло, что я переоценил свои силы. Кажется, я летел быстрее собственных мыслей. Ой, что будет?!

Эту рытвину под горой мне не перескочить, дело ясное, а свернуть я не могу. Я прекрасно знаю, что даже если я стану боком или развернусь в противоположную сторону, мне это ничуть не поможет — я поеду вниз с той же скоростью.

Что-то ждёт меня внизу! Даже думать об этом не хотелось. И всё же я попытался хоть немного изменить направление этого головоломного спуска. На большее я не был способен.

Тут ноги у меня подвернулись — и я покатился по снегу как колода. По снегу твёрдому и острому, как стекло. Варежек на мне не было, поэтому сначала досталось рукам; Ладоням и запястьям. Они сразу покрылись кровью. Подбородок, нос и лоб — всё было ободрано. Штаны на коленях разорваны, и колени ободраны тоже. Ну и вид у меня был! А мороз щипал ссадины, словно солью разъедал. Я взял лыжи под мышку — о палках я и думать не стал — и побежал домой. Горе-лыжник!

Когда я вошёл в комнату, бабушка глянула на меня и всплеснула руками. Она не знала, за что ей приняться раньше. Поскорее обработать руки, или лицо, или сначала со мной разделаться? Поняв, видимо, что я и так достаточно наказан, она огорчённо сказала:

— Только изувечиться тебе не хватало, что тогда будешь делать? Пора бы и поумнеть!

Она обмыла мои раны и натёрла их арникой. Жгло так, как будто я свалился в раскалённые уголья или влез в пчелиный улей. Но я и не пикнул, чтобы не было хуже. Нечего и говорить, что ребята в школе надо мной смеялись. Меня узнать было нельзя. Но к лыжам я злобы не питал.

Дня два я не катался — бабушка не велела, — а потом пошёл вырезать палки, и… всё началось сначала. Айда на гору!

Пора было присмотреть на вырубке ёлочку, ведь до рождества уже рукой подать. Ёлочку-то я принесу, за этим дело не станет, но вот какой подарок будет ждать меня под ней? Время от времени я намекал бабушке о своём желании, но она делала вид, что не слышит. Больше всего на свете я мечтал о губной гармошке, но она подумывала о том, чтобы купить мне новые чулки, шапку или, может, какой-нибудь свитерок подешевле? Гармошка её, по-видимому, мало интересовала: «Гармошка тебя не согреет, и сыт ею не будешь!» И всё же я верил, что если напомню ей о своём желании ещё разок-другой, то, может быть… И я не ошибся.

За три дня до рождества я заглянул в сундук. В свёртке были новые чулки, рубашка и — губная гармоника в футляре. Была там, была, ждала меня! Мне захотелось сделать бабушке сюрприз. Нужно подработать денег на стороне и купить ей чулки. А если заработать побольше, то можно будет купить ей головной платок. Вот она удивится, вот обрадуется! Вот это будет рождество!

Я обошёл нескольких пожилых людей и предложил достать им ёлочки. Желающих было достаточно. Тогда я взял лыжи, мешок, верёвку, сунул в карман нож и поехал. К вырубке нужно было подбираться осторожно: в эти дни лесничий стерёг лес, словно он принадлежал лично ему, а не крестьянам и общине.

Я осмотрелся, прислушался. Нигде ни звука, ни одна ветка не шелохнётся. Я присел у ёлочки, которую присмотрел заранее, и начал работать ножом. Хвоя пахла даже под снежной шапкой. Потом я сунул ёлочку в мешок, привязал к спине и покатил домой. Так я съездил несколько раз. И на следующий день тоже.

Кое-что мне всё же удалось заработать. Кто дал двадцать геллеров, кто пятьдесят, а когда я подсчитал, оказалось, что у меня есть шесть крон. Ровно столько же стоили чулки для бабушки. Ура, подарок будет, хотя и без платка! Ну, а в последний раз я ехал за ёлкой для нас. За самой красивой!..

Она действительно была самая красивая! На ней даже висело печенье, которое бабушка сама испекла. В комнате благоухали хвоя и печенье, благоухал весь день и весь мир. Радовался подарку я, радовалась бабушка.

И всё же она плакала. Может быть, надо мной, но скорее всего — над жизнью, полной нищеты, тяжкого труда и несправедливостей. Она боялась, что и я вступлю в такую же жизнь; беднякам тогда нечего было ждать. Напрасно я обещал ей, что стану мясником и буду класть ей под рождественскую ёлочку пакет сарделек. Бабушка улыбнулась, но не поверила. Она погладила меня по щеке и сказала:

— Мальчик, когда ты ещё вырастешь — мне до этого не дожить. Ведь мне уже шестьдесят. Купи их как-нибудь себе!

Потом она села спиной к тёплой печке и слушала, как я пытаюсь сыграть песенку на губной гармошке. А я играл и играл, пока глаза у меня не начали слипаться.

IV

Так миновало рождество. День проходил за днём: школа, работа, шалости. Каждый день я таскал уголь в квартиру пани учительницы, которой я разбил окно; время от времени я выполнял поручения соседей и приносил домой пару геллеров. Пошёл счёт дням нового года.

В воскресенье шёл снег. Я сидел у дяди в тёплой конюшне и играл ему на губной гармошке. Мне хотелось похвастаться.

Потом сыграл дядя, и у него получилось лучше. Иногда мне казалось, что дядя умеет и знает всё. Я как-то рассказывал ему о рыбе, а оказалось, что он знает о ней больше моего. Мы бросали камни в цель, и он выиграл. Летом мы плавали в пруду, и опять он был первым. Он умел рассказывать обо всём: о животных, о ветре, который свистел над строениями и насыпал за амбаром снежные сугробы…

Но мне пора было домой. Дядя принёс мне из кухни горячий кофе с молоком, и я выпил его с куском макового пирога, чтобы подкрепиться на дорогу. Я натянул баранью шапку на уши, наглухо застегнул пальто и был готов. Дядя вызвался проводить меня немного. Мол, чтобы я не свалился где-нибудь в сугроб и не замёрз.

Мы вышли за село. Мела метель, тучи висели над самой землёй, вокруг была белая мгла.

Дядя спросил:

— Не боишься идти один?

— Нет, не боюсь.

— Не вздумай останавливаться по дороге! Замёрзнешь.

— Я знаю, пан учитель нам говорил.

— Ну вот, видишь, ты настоящий мужчина. Ходишь вечером, в пургу, и не боишься.

— А чего мне бояться?

— Это хорошо, только бабушка будет беспокоиться. Я бы тебя ещё проводил, но мне пора возвращаться: нужно задать корм коням.

— Да я, дядюшка, дойду, ты не бойся!

— Если станет невмоготу, остановись в Весках у Грушеков.

— Да я же сказал, что дойду, вот увидишь.

— Смотри ты, какой герой!

— Ты ведь сказал, что я мужчина. Так мужчина я или нет?

— Раз я так сказал, значит, так оно и есть. Настоящий мужчина не обязательно должен быть большим и сильным.

— Ну да, а каким же ещё он должен быть?

— Настоящий мужчина не отступает перед любыми препятствиями. И он всегда знает, почему он решил делать так, а не иначе. А уж тогда он не отступается от своего.

— Тогда, значит, я буду мужчиной и дойду!

— Да. Вески прямо перед тобой, иди. И приходи ещё.

Я отошёл немного и услышал, как дядя кричит, чтобы я передавал привет бабушке. Я закричал ему в ответ, может быть, ветер и донёс до него мой голос. Я миновал Вески; ещё полчаса — и я буду дома. Ветер упирался мне в грудь, временами он прижимал меня к канаве. Ты же знаешь, ветер, что я не сдамся, я мужчина, так сказал мой дядя. И я обещал ему, что дойду. Впрочем, чего это он боялся, что я не дойду? Эти взрослые вечно чего-то боятся! Если бы они знали, на что только мы, мальчишки, способны!

Но всё же его слова не выходили у меня из головы. Что бы я сделал, если бы… И я стал придумывать: если бы из лесу выскочили разбойники? Или вышел медведь? Если бы вдруг появилась колдунья?

Я знал, что бы я сделал. Я бы обязательно победил их всех.

Я дошёл до садов на краю города. Теперь нужно было свернуть на другую улицу. Нигде ни огонька. И вдруг мне показалось, что по улице кто-то крадётся. Собака? Нет, это было что-то большое. И мне почудилось, что оно рычит. Нет, лучше обойти эту улицу стороной. Ведь там какой-то ужасный зверь! Ужасный! Я побежал не оборачиваясь. Только бы добраться до дома…

Я так промёрз в пути, что уснул в мгновение ока.

В другом углу нашего двора жил пан Трчка — ткач. Иногда я бегал в лавку за пачкой табаку для пана Трчки, а за это мне разрешалось подойти к ткацкому станку, который стоял у него в кухне. Станок выглядел как деревянные леса, упёршиеся в потолок кухни; на деревянном валу была намотана основа. Вначале я приближался к этому деревянному механизму с большой опаской, но со временем я разобрался, для чего нужен челнок, как пользоваться педалями и как обращаться с льняной основой. Я даже разобрался, что такое уто́к. Иногда я помогал пану Трчке наматывать основу, а когда одна из нитей обрывалась, я осторожно её связывал.

Пан Трчка был старый и очень плохо видел. Когда я случайно оказывался в кухне в его отсутствие, я быстро занимал его место за станком, торопливо продёргивал несколько раз челнок и нажимал на педаль основы. Я был горд, что тоже умею ткать полотно.

Чего я только не видел, чего только не знал! У пана Фиалы я научился вязать берёзовые мётлы; я внимательно смотрел, как пан Мелихар, сапожник, чинит обувь, как кузнец работает с железом; у каменщиков я мешал раствор. Да что там! И это ещё далеко не всё. Был ещё добрый десяток ремёсел, которые интересовали меня и в которых я хотел разобраться. Никогда мне не надоедало следить за руками умельца. Когда человек работает со знанием дела, вы никогда не устанете любоваться им. Что бы он ни делал.

Пан Трчка был человек неразговорчивый, скорее ворчун, но ко мне он привык, а может, я ему и показался чем-то. Когда бы я ни приходил в их кухню, он отрывал глаза от работы и говорил:

— Хорошо, что ты пришёл! Заходи, заходи, мне как раз требуется помощь!

И я где-то что-то придерживал, что-то относил, подносил и опять усаживался рядом с ним у станка. Я выспрашивал, для чего нужно это, почему он делает так, а не этак, и пан Трчка отвечал мне. Сначала неохотно, но со временем он сам начал заводить разговор. Мы стали самыми настоящими друзьями. Жаль, что наша дружба длилась недолго. Но нарушил её не я.

У пана Трчки был красавец кот, очень умный. По крайней мере, у него был такой вид. Войдя в комнату, он сначала подходил к миске с молоком, потом беззвучно вспрыгивал на станок и усаживался рядом с паном Трчкой. Пока пан Трчка ткал, кот безмятежно подрёмывал около него. Толчки станка его не беспокоили, ему не мешало это вечное: бум-бум-бум!

Зато я время от времени искушал его терпение: дёргал его за хвост или за ухо, или выдёргивал волосок из его шубы. Тогда кот вскакивал и с презрительным видом удалялся. Никаких других дел у нас с ним не было.

Наверное, именно это пану Трчке во мне не нравилось, и он подозревал, что я способен серьёзно обидеть его кота. Но тут он ошибался, он слишком плохо меня знал.

И, как назло, однажды кот не воротился домой. Целый день никто его не видел, целую ночь его не было дома. Начались розыски: пан Трчка обшарил подвалы, чердаки, лестницы и все закутки во дворе. Всё напрасно, кот так и не нашёлся. Напрасно пан Трчка бродил, звал, приманивал — кот не отзывался. Печаль охватила пана Трчку.

Я тоже не утерпел и стал искать кота. Печаль пана Трчки буквально вынуждала меня к этому. Я обошёл окрестные дома, заглядывал в амбары — безуспешно. Лишь на третий день, когда я шёл со двора мимо ворот, которые вечно были распахнуты, мне пришло в голову заглянуть за одну из створок. И там был кот. Мёртвый. То ли он издох от старости, то ли его кто-нибудь прикончил и подбросил нам за ворота. А может, он что-нибудь такое сожрал и отравился.

Когда пан Трчка узнал, что случилось с котом, он решил, что это непременно моих рук дело. Он говорил, что только такой бессердечный сорванец, как я, мог причинить зло безвинному животному. А ведь он меня знал: и за табаком я для него ходил, и у станка помогал, и сам взялся искать этого кота ради него. И всё же вина пала на меня. Мне было обидно, что пан Трчка мне не верит. Как я мог доказать, что я невиновен? Даже бабушке не удалось его разубедить, он знай твердил своё:

— Это его работа.

С тех пор, когда бы я ни проходил мимо пана Трчки, он всегда глядел на меня со злобой. Я предпочитал обходить его стороной. Напрасно я ломал себе голову: почему он подозревает именно меня? Наверно, потому, что я когда-то таскал кота за хвост и иногда выдёргивал из него волоски. Пан Трчка так и не взял к себе в дом новую кошку, но и мне вход к нему был заказан.

Итак, после кузнеца я попал в немилость к ткачу. Я воспринимал это как большую несправедливость. Куда же мне ещё ходить?

Долго я не раздумывал. В проезде нашего дома были небольшие сенцы, двери из которых вели в маленькую комнатёнку. Такую маленькую, что в ней с трудом разместились кровать, шкаф, печка, сапожный верстак и табуретка. На этой табуретке сиживал пан Мелихар и сапожничал. Он был длинный, тощий и разговаривал всегда так, словно индюк кулдыкает. Никогда нельзя было понять, когда он сердится, а когда нет. Поэтому в первый раз я заглянул к нему очень осторожно.

Что ты скажешь! На шкафу у пана Мелихара стояла гармонь! Это была самая настоящая двухрядка. Я взирал на неё восторженно и почтительно, а в её звуках мне слышалось пение ангелов. Кажется, никто, кроме меня, их не слышал, потому что, когда пан Мелихар играл на гармошке, даже бабушка, которой терпения было не занимать, прибегала и говорила:

— Пан Мелихар, найдите себе другое занятие: за что мы должны это выслушивать!

Играл он всегда с наступлением сумерек, перед тем как зажечь лампу. Потом опять сапожничал.

Я приходил к нему, садился рядом с ним на пол и то любовался на гармошку, то смотрел, как он подбивает каблук или латает подмётку.

Вся комната была завалена обувью. К нему приходили из сёл и отдавали в починку обувь, какую ни один сапожник не взялся бы чинить, — ветхую, стоптанную, грязную.

И пан Мелихар сапожничал с утра до ночи. Он орудовал то своим кривым ножом, то молотком, а в зубах держал деревянные гвоздочки. Целый день у него в комнате словно дятел тюкал.

И вот сижу я как-то у него на полу и вдруг вижу: среди сапог что-то шевельнулось. Мышь! Я вскочил:

— Вон там, смотрите!

Мышь поводила головкой, глазки у неё горели.

— Не кричи так, это Пепик! — говорит пан Мелихар.

Пепик исчез в куче обуви, и вскоре стало слышно, как где-то у самого пола он лакомится чьим-то сапогом.

Но чуть подальше появилась ещё одна мышь.

— А это Гонза, — сказал пан Мелихар, словно представляя хорошего знакомого.

Хорошенькое знакомство!

Однажды вечером я хотел было опять зайти к пану Мелихару, послушать его гармошку, но ещё в сенях остановился.

Пан Мелихар был явно вне себя, он кричал и, кажется, швырялся сапогами. Я стоял за дверью затаив дыхание. Неужто опять что-то случилось?

Пан Мелихар кричал:

— Ну погоди, я тебе дам, я тебе покажу! Это ты, Пепик, сделал, но я до тебя ещё доберусь! Или ты, Гонза? Может, это твоя работа? Ах вы паршивцы, вот же вам кожа — жрите от пуза! Так нет же, они принялись за мою гармошку! И это награда за мою доброту!

Бац! — услышал я ещё один удар. Нет уж, я лучше не буду заходить. Мышам-то что, они укроются среди сапог, а вот я… За компанию и мне могло достаться от рассвирепевшего пана Мелихара.

Я удалился на цыпочках, но и на другом конце двора было слышно, какими карами угрожает Мелихар Пепику и Гонзе.

Как будто мыши, бедняги, понимали его. Как будто они могли знать, какая разница между кожей сапога и кожей на гармошке.

Не знаю, что сделал Мелихар с Пепиком и Гонзой. Но с тех пор, как он перестал играть на гармошке, я перестал им восхищаться.

А жаль: если бы я не прекратил это знакомство, я бы мог научиться и сапоги чинить.

V

Весь январь гроша ломаного не стоил: лёд растаял, снег превратился в кашу. Зато первые же дни февраля порадовали морозом. Отличным морозом! Только хруст стоял. Нужно было срочно делать ледяную дорожку. Место для неё было известно уже не первый год — под окнами у пани Мартиновой.

Там спуск до самой дороги, и дорожку можно было делать любой длины. Достаточно полить полоску земли водой, и к утру там будет лёд. Эта ледяная дорожка достигала метров двадцати, а то и больше. Собирались сюда дети со всей округи, но заботились о ней мы, мальчишки с нашей улицы.

Да, вот это была дорожка! Разбежался, присел и катишься по всей её длине без сучка без задоринки. Едешь себе и едешь! Каждый вечер здесь стоял гомон, как на ярмарке. Или на карусели. Мальчишки и девчонки, большие и маленькие — все катались, все валялись. А знаете вы, как скользит деревянный башмак? Никакие ботинки в подмётки ему не годятся! На деревянных башмаках ты прямо-таки летишь.

Всё это было здорово, но пани Мартинову наши игры вовсе не радовали. Это бывает. Ребёнок корпит над чем-то, трудится не покладая рук, но тут приходит взрослый и говорит: «Что это ты здесь делаешь?» или: «Кто так делает?» Примерно так же относилась к нашим забавам пани Мартинова. Она никак не хотела нас понять. Мы работали — она портила нашу работу. Видно, ей не нравился крик под окнами. Но кататься на ледяной дорожке и молчать — какая радость?

Пока мы были на дорожке, пани Мартинова не показывалась. Наверняка она пряталась за цветами в окне и ждала. Ждала и дождалась. Как только мы ушли, она принялась за работу: посыпала всю дорожку золой. Какой ужас! Раскалённой золой! Воображаете себе, что это значит? Зола и угли проели ледяную дорожку насквозь, до самой травы, до земли, до камней. Тут уж было не до смеха.

Но мороз был нашим верным союзником. Сразу после обеда мы сбежались на ремонт дорожки. Кто с кувшином, кто с лейкой, а кто и с бадьёй. Мы таскали воду из речки и поливали дорожку. Вода лилась по ней потоком. Мороз нам помогал. Вода замерзала, на глазах рождалась новая ледяная дорожка. Через час, через два опять можно было кататься.

И опять пани Мартинова не показалась нам на глаза. Она вышла лишь вечером, когда все мы уже разошлись. Вместо золы она принесла кипяток. Это был конец, окончательный и бесповоротный. Победила пани Мартинова — мы сдались. Тем более, что на следующий день ветер потеплел и в воздухе запахло весной.

По-прежнему я каждый вечер спешил к пани учительнице, чтобы принести ей угля, но зимним играм пришёл конец. Потемневший снег всё ещё лежал на холмах вокруг города, но для нас зимы как не бывало. Это было в конце февраля — начале марта. Льды таяли, трескались, вода поднималась. Старый мельник вышел привязывать цепями к дубам свою ветхую плотину, чтобы её не унёс паводок. Так это начиналось.

Речка Черновичка никогда не угрожала высоким паводком, льдины спокойно плыли по её вздувшейся поверхности. Они теснились, но всегда вели себя порядочно, не налезали друг на дружку, не становились торчком. Поэтому у плотины речку можно было перейти по льдинам.

Место, правда, было не из мелких, как раз достаточно, чтобы утонуть, но чтоб мы да утонули? Перепрыгивая со льдины на льдину, мы переходили вздувшуюся речку. Это нужно было уметь, иначе стоит ноге поскользнуться — и беда. Со мной это однажды случилось. Я чуть замешкался — льдина, на которой я стоял, начала уходить под воду и перекосилась. Я поскользнулся и шлёпнулся на мокрый лёд. Это ещё не самое страшное, но с меня слетели деревянные башмаки и исчезли, прежде чем я опомнился. Их унесло течение, а я в одних чулках пробежал по льдинам и выскочил на берег. Ребята смеялись, но мне было не до смеха. Что я скажу дома? Даже если я не признаюсь, всё равно кто-нибудь проболтается. Выручил меня Ярда Крал. Он перебежал по льдинам на другой берег, спустился под плотину и выудил оттуда оба мои башмака. Пришлось мне идти домой сушить штаны и чулки.

На другой день мы вышли опять. Но не на Черновичку — нам она уже казалась мала; зато бурная река Лужница требовала от нас больше отваги и обещала больше приключений. Там нас никто не увидит, не окрикнет, некому будет наябедничать бабушке или родителям других ребят.

У Гроновского лесочка Лужница мчалась по руслу, но, едва миновав лесистые склоны, она разливалась по окрестным лугам и полям. Между крутыми лесистыми берегами льдины шли сплошным потоком, они теснились, карабкались вверх, тёрлись друг о друга. Река была словно живая, она менялась у нас на глазах. А лёд трещал так, что лес отзывался. Сразу после уроков мы побежали туда.

Кое-кто притащил ещё из дому хороший шест, другие вырезали по дороге жердины, чтобы отталкиваться ими от берега. Там, в Гроновском лесу, был неизменный старт наших гонок на льдинах. Я вышел на берег и стал присматривать себе льдину. «Мою» я увидел ещё издалека. Правда, она плыла довольно далеко от берега, но я добежал до неё по небольшим льдинам, которые переваливались, ныряли и крошились в воде. Их осколки окаймляли края моего ледяного корабля.

За лесом берега расступились, и следом за мутными водами разлившейся реки разбежались во все стороны льдины. Каждая плыла своим путём, как шаланда. Самое сильное течение было в русле реки, в лугах и полях вода бежала медленнее. Русло можно было угадать только по обступившим его деревьям.

Льдина, на которой я стоял, шла посредине реки. Она плыла, как большой плот, а вокруг неё бурлила коричневая, болотистая вода. Под льдиной была глубина и свирепое течение. Я стоял посредине льдины, в руках шест, на других льдинах плыли за мной остальные ребята. Льдина плавно разворачивалась в зависимости от того, куда подталкивало её течение. Это увлекательное плавание нам нравилось.

Мы окликали друг друга, пели — было весело. Каждый из нас был и капитаном, и пассажиром на льдине, плывущей в неизвестность. В неизвестность в подлинном смысле этого слова.

Одно лишь волновало меня: куда подастся моя льдина в том месте, где река образует излучину? Возможно, она поплывёт прямо по течению реки; но что, если она свернёт и пойдёт по течению, которое изливается в луга и в поле? Там она где-нибудь сядет на мель — и слезай, приехали.

Или… что, если… Нет, об этом мне даже думать не хотелось… Что, если моя льдина расколется на куски или хотя бы треснет пополам при ударе о старые, толстые деревья, которые окаймляют реку! Вот этого я боялся. Что станет со мной? «Ну что ж, — утешал я себя, — доплыву до берега и выберусь на луг».

Моя льдина вошла в излучину и поплыла всё быстрее и быстрее. Она вращалась, не выходя из стремнины, и я уже ликовал в душе: всё кончится хорошо! Но вдруг рядом со льдиной возник водоворот, и её повело в эту сторону. Теперь она направлялась к краю реки, ближе к деревьям.

Я стал думать о том, что сейчас произойдёт. И что стану делать я? Хорошего во всём этом было мало. Так и есть! Всей своей массой льдина нацелилась на толстую ольху, ветви которой свисали над самой поверхностью поднявшейся воды. Я приготовился взобраться на дерево, ухватившись за первую попавшуюся ветку.

Я мог, конечно, повременить, посмотреть, что станет со льдиной; возможно, от удара она расколется пополам, а меня удержала бы над водой даже её половина, но надеяться на это опасно. Что, если после удара о ствол ольхи льдина развалится на мелкие обломки? Что тогда?.. Тогда уже будет поздно.

Я решился. Как только мы приблизились к ольхе, я подскочил к краю льдины, схватился за первые крупные ветки и подтянулся. Осторожно, мои деревянные башмаки! Я быстро подтянул их повыше и прижался к стволу.

В следующую секунду льдина ударилась о дерево, оно вздрогнуло, а льдина развалилась. Не пополам, а по крайней мере на пять обломков, которые поплыли вниз по течению. Только теперь я перевёл дух. Я в безопасности — это верно, но что дальше? Я засел на дереве посреди бурлящих, мутных и холодных волн.

Все ребята, плывшие за мной, благополучно миновали излучину. Они кричали мне издали:

— Прыгай на другую льдину! Сейчас какая-нибудь приплывёт под дерево! Не дрейфь!

Конечно, советовать легко! Но ничего не поделаешь, придётся ждать. Как только одна из льдин окажется подо мной, я живо спущусь на её серёдку. Вот жаль только, что я лишился шеста. Буду без весла, ничего не поделаешь.

Ребята уже были далеко от меня, а я всё сидел на дереве, скорчившись, неподвижно, чтобы не свалиться. Было холодно. Я искал глазами льдины, которые появлялись в излучине. Чтобы выдержать меня, нужна льдина побольше. Именно такую я и увидел. Вот оно, спасение! Но приплывёт ли она под моё дерево? «А вдруг… а вдруг…» — говорил я себе. Не сидеть же мне до самого вечера!.. На этот раз мне повезло.

Льдина направилась к ольхе, на которой я сидел. Разобьётся о ствол или свернёт? Ещё немного, и мои надежды бы рухнули. Но льдина всё же чуть свернула и поплыла совсем рядом с ольхой. Я использовал этот миг, повис на ветке и спустился на лёд. Удача! Я весело отправился в путь.

Я кричал вслед ребятам, которые были уже так далеко, что выглядели как чёрные вороны, сидящие на льду. Но я доехал! Сойдя на берег, ребята ожидали меня под скалой. Они приветствовали меня торжествующим воплем.

Домой мы пришли, когда уже совсем стемнело. Бабушке о своём приключении я не сказал ни слова.

Наступил день, когда учитель Горжейш вошёл в класс, стал на кафедре и, помолчав немного, сказал:

— Знаете ли вы, ребята, что будет завтра?

Раздались голоса:

— Пятница!

Учитель молчал. Кто-то набрался смелости и сказал:

— Завтра, господин учитель, суббота.

Учитель окинул его сердитым взглядом:

— Мальчик, мальчик, почему же суббота, если завтра пятница? Ну, так как же? Но если кто-нибудь из вас скажет мне, что завтра воскресенье, он у меня в наказание напишет сто раз подряд: «Завтра пятница». Так, а теперь мне кто-нибудь скажет: какой завтра день? Ну, кто знает?.. Даже ты, Коларж, не знаешь? А ещё такой смышлёный мальчик! Можешь ты мне сказать, что будет завтра?

Коларж молчал. Уж он-то всегда знал так много, что даже ябедничал, но теперь и он молчал. Что бы могло быть завтра?

— Никто не знает, что будет завтра? Если бы речь шла о какой-нибудь проделке, например, где что можно сломать, испортить, — это бы вы знали; драться вы тоже мастера, но вот что будет завтра… Значит, никто не знает?.. Слушайте внимательно! Завтра — первый день весны! Теперь и вы это знаете. Так что же будет завтра? Отвечайте все вместе!

Весь класс выпалил как из пушки:

— Завтра весна!

Учитель стоял у окна и мечтательно глядел вдаль поверх крыш. Весна!