Сорванец

I

Пришла весна. А весна приносит с собой новые игры, новые занятия. Мы уходили за город, словно хотели выяснить, что где изменилось за зиму. Всюду была сплошная грязь. Но лес благоухал, серёжки тянулись в длину, а ива была усыпана «кошечками». Земля была пропитана водой, но там, где солнце пригрело межу́, можно было ненадолго присесть.

Первое наше путешествие привело нас в лес, который назывался Сладкий. Он был за городом, на крутом склоне, который выбегал к реке. Там всегда появлялся первый весенний цветок — медуница. Лес был устлан её тёмно-зелёными листьями, а местами уже пробивался и её сине-фиолетовый цвет. Робкий, но душистый.

Солнечным днём я отправился в Сладкий. «Нарву букетик цветов и отнесу учителю в школу». То ли я действительно хотел сделать ему приятное, то ли мне просто захотелось, чтобы меня похвалили.

На ночь я поставил букетик в кружку с водой, а утром понёс его в школу. Бабушка меня похвалила, а ребята смеялись:

— Гляньте, несёт букет, как девчонка!

Ну и пусть, зато когда господин учитель меня похвалит, вам будет не до смеха.

Учитель взял букетик, понюхал цветы, полюбовался ими, а обо мне сказал, что я хороший мальчик. В этот момент я сам себя не узнавал. Мне казалось, что я не сижу за партой, а витаю в воздухе.

Но прежде чем кончился урок, господин учитель изменил своё мнение обо мне. Он призывал на мою голову громы и молнии и обещал поставить мне двойку по арифметике. Интересно, что я тогда натворил? Мешал заниматься? Или, может быть, списывал? Скорее всего, списывал, потому что некоторых учебников у меня не было, денег на тетрадки мне бабушка дать не могла, поэтому всё упущенное приходилось навёрстывать в школе. У меня не было сделано задание. Учитель подошёл ко мне, чуть ли не улыбаясь, и совершенно спокойно сказал:

— Я продиктую тебе записку для твоего отца, чтобы он тебе всыпал как следует.

И он сдержал своё слово: дал мне лист бумаги и начал диктовать:

— «Дарагой папочка, так как я сигодня плохо вёл себя в школе и огарчил гаспадина учителя, выпарите меня. Об этом вас просит ваш сын».

Господин учитель взял листок в руки, прочёл написанное мною и заявил:

— Безобразничать ты умеешь, а вот попросить, чтобы тебя выпороли, не умеешь. Посмотри, что ты написал! Ты даже не знаешь, где пишется «о», а где «а». Я сам тебе напишу, а ты дома перепишешь это предложение сто раз. Надеюсь, тогда ты запомнишь правило как следует!

Он написал записку каллиграфическим почерком, а я должен был её подписать, чтобы дома знали, что она действительно предназначается мне. Между тем в коридоре зазвенел звонок, и учитель собрался уходить. Я выскочил из-за парты и торопливо сказал:

— Господин учитель, у меня нет папы, кому же мне дать подписаться?

Учитель посмотрел на меня и сказал:

— Маме!

Так же торопливо я возразил:

— Мамы у меня тоже нет.

— А кто же у тебя есть? — спросил он.

— Только бабушка, но она не умеет ни читать, ни писать.

Учитель склонился надо мной и тихо сказал:

— Тогда не отдавай записку никому, порви её. И в следующий раз веди себя хорошо, — и вышел из класса.

Всю перемену ребята завидовали, что мне так повезло. Любой из них был бы не прочь оказаться на моём месте — не носить домой записки с требованием выпороть их. Но им нечего было мне завидовать.

За неимением отца меня не раз наставлял на путь истинный сам господин учитель Горжейш. Он был высокий и толстый. Вот он входит в класс, оглядывает нас поверх очков и начинает урок. Как чудесно, как тихо было бы в классе, не будь там нас, сорванцов! Только тогда бы, пожалуй, класс опустел почти полностью, потому что нас было много и все мы друг друга стоили.

Из камыша, что рос на пруду, мы вырезали трубочки и стреляли из них хлебными крошками. Только господин учитель повернётся к доске, чтобы написать для нас прописи, — уже начинается. Кто-то выдул хлебный шарик, и он стукнул в доску, у самой руки господина учителя. Рядом тюкнул ещё один. Потом ещё. Учитель Горжейш медленно поворачивается и оглядывает класс В поисках виновника. Не нашёл. Тогда он опять начинает писать на доске. Дописал первое слово, и опять шарик — тюк! — о доску. Это уже не шуточки. Он швыряет мел оземь — тот разлетается на кусочки, — садится за стол и вызывает первого попавшегося. Вопрос за вопросом, а результат? Двойка! И подзатыльник в придачу! По классу прокатывается смех. Господин учитель окидывает класс взглядом, и все умолкают.

Потом он берёт новый мелок и продолжает писать на доске. Но тут в тишине раздаётся странный звук. Словно по классу с жужжанием летает невидимая пчела. Мы-то знаем, что это. Это Ярда Кубел вставил в щель парты вязальную спицу — стоит коснуться спицы пальцем, как она начинает вибрировать, издавая этот странный жужжащий звук. Установить место, откуда он исходит, было почти невозможно. Он звучал по всему классу. Он словно бы раздавался даже из углов.

Господин учитель Горжейш хорошо знал этот звук. Он отбежал от доски, но не знал, в какую сторону направиться. Все мы сидели тихо, образцово.

— Хватит! Никаких занятий! — загремел голос господина учителя. — Чья эта работа? Кто это здесь с цепи сорвался? Сейчас же назовите мне этого негодника!

Никто не раскрыл рта, никто не поднял руку. Класс единодушен. Все сидят как статуи, в том числе и Ярда Кубел. Стоило учителю умолкнуть и повернуться к нам спиной, как жужжание раздалось опять. Учитель дёрнулся. Он окинул весь класс ястребиным взглядом. Он явно пытается определить место, откуда исходит звук. Безуспешно. Ярде стоит шевельнуть пальцем, чтобы оттянуть спицу, и дрожащий звук снова разносится по классу.

Обстановка накаляется. Кто-то за это поплатится. Но кто? Тот, кто в эту минуту улыбнётся или шевельнётся. Выдержать, выдержать! Ярда себя не выдаст.

Вдруг кто-то засмеялся. Это был сдавленный смех, скорее какое-то прысканье. Но и этого достаточно! Учитель Горжейш налетел на него, и судьба его была решена. Где бы ни сидел мальчик, учитель выволакивал его из-за парты, хватал за шиворот и за штаны на заднице и нёс его к дверям.

Но на этом дело не заканчивалось. Тот, кто сидел ближе к дверям, распахивал их, и учитель выбегал со своей жертвой в коридор. Двери опять захлопывались, а в коридоре раздавался подозрительный шлепок.

Учитель возвращался в одиночку.

— Продолжим занятия, — заявлял он.

Инцидент был исчерпан, тишина восстановлена. Ярда Кубел убирал спицу, но не на вечные времена. Вскоре история повторялась. Опять кого-то выбрасывали, опять кто-то получал плохую отметку по поведению.

Нелегко было заниматься с таким классом. Но господин учитель Горжейш хорошо понимал нас. Когда он встречал бабушку, он всегда говорил ей:

— Этот парнишка, милая пани, не так уж плох. Сорванец, конечно, но он это перерастёт. Жизнь его ещё обтешет. И мы были ничем не лучше.

И вы знаете, что все мы любили господина учителя Горжейша? Он был для нас как отец.

Однажды весь класс был в возбуждении. Ота Крацик не явился в школу. Господин Горжейш пришёл из учительской, молча ходил вдоль окон, но было заметно, что он собирается что-то сказать. Что произошло? Наконец он заговорил:

— К господину директору пришла пани Крацикова. Она жалуется, что кто-то из вас, ребята, отнял у Оты Крацика очки и разбил их! Признайтесь, кто это сделал?

В классе была тишина. Я оглядывался, не подымет ли кто-нибудь руку.

— Это случилось вчера. Ота говорит, что… — Господин учитель не назвал имени, он ждал. После минутного молчания он сказал: — Пани Крацикова заявила, что это был ты! — И учитель указал на меня.

У меня остановилось дыхание. Как так?

— Я этого не делал, — заявил я, смотря в глаза учителю.

В этот момент двери открылись, и в класс вошёл директор с пани Крациковой.

— Ну как, он признался? — спросил директор учителя.

Господин Горжейш посмотрел на меня, а потом решительно сказал:

— Этот мальчик не виноват.

Тут пани Крацикова закричала:

— Наш Ота никогда не лжёт! И вы, господин учитель, верите этому мальчишке, а моему сыну не верите?

— Да, я ему верю! Он этого не делал, я знаю своих учеников! — После этих слов учитель вырос в моих глазах до самого потолка. — Шайнер — озорник, но он не отнимал и не разбивал очки!

Пани Крацикова опять хотела что-то сказать, но учитель опередил её:

— Кто из вас, ребята, видел, как Шайнер разбил Оте очки?

Было тихо.

— Кто это видел, пусть встанет!

Неужели кто-нибудь действительно встанет? «Нет, не может быть, — говорил я себе, — это была ложь, я этого не делал». И всё же кто-то встал.

Руку поднял Йозеф Мароушек.

— Так как обстояло дело, Мароушек? — спросил его учитель.

— Господин учитель, Ота Крацик вчера хотел, чтобы я дал ему списать домашнее задание. А я не дал. Так он подстерёг меня в парке… Он первый начал. Он на меня наскочил, тут у него очки упали на землю. А я тогда убежал. — Мароушек кончил.

Прежде чем кто-нибудь успел слово произнести, учитель сказал:

— Почему Ота не рассказал дома, как это было на самом деле? Стыдно лгать!

Как мне хотелось в эту минуту поблагодарить Мароушека, а ещё больше — учителя. Он ведь не выспрашивал меня, а сразу сказал, что это не я. Почему он был так уверен? И он сказал, что знает своих учеников. Что же ещё он знает обо мне?

Директор вышел из класса вместе с пани Крациковой. Господин учитель снова прошёлся по классу, а потом сказал:

— Не лгите, никогда не лгите! Я должен верить вам!

Занятия продолжались, а я всё думал о том, как мне отблагодарить господина учителя за его доверие. Если бы он захотел мой нож или даже губную гармошку, я бы дал ему их!

II

Солнце одержало полную победу. У ручья расцвели лютики, появились первые анемоны и маргаритки. Тепло начало выманивать из земли ростки, а из почек цветы. Земля, растения и облака выглядели как новенькие.

Бабушка тоже не захотела отставать. Она принесла из лесу охапку еловых веток, насадила их на палку и вычистила печную трубу. Потом она обмазала печь глиной, а в следующее воскресенье началась побелка. В извёстку она добавила немного бельевой синьки, чтобы белила отливали голубизной. В один день всё было кончено. В это последнее воскресенье перед пасхой белили повсюду. Все дома и избы чисто оделись, чтобы солнышко об них не испачкалось.

В пасхальную субботу мы ходили колядовать. «Дайте ради пасхи колечко колбаски…» — пели мы. Но в основном колядовщиков одаривали яйцами-крашенками. Я ходил колядовать ко всем, у кого были куры. Набравшись смелости, я зашёл даже в несколько городских домов. Попытка не пытка: что, если какая-нибудь барыня тоже даст мне крашенку? Или угостит меня ломтём кулича, а куличи у городских, наверное, хороши: сахарные, а может, даже с орехами и с изюмом.

Я дошёл до самой городской площади, и в доме «У Чекалов» повстречал ещё одного колядовщика. Он был в деревянных башмаках, как и я, штаны обтрёпанные, но жил он на другой городской окраине. Звали его Клепач. Он был чуть старше меня, лет так одиннадцати. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед квартирой аптекаря. Кто будет звонить? Позвонил Клепач. В коридоре раздались шаги, и мы начали на два голоса:

— Дайте ради пасхи…

Открылись двери, и вышла пани аптекарша. Она постояла, глядя на нас, потом сказала:

— Ну вот что, мальчики, крашенок у меня, конечно, нет, но всё равно заходите: что-нибудь у меня для вас найдётся.

Она оставила нас в прихожей. Я осмотрелся — всё вокруг мне очень понравилось. Лампа под потолком, ковёр, вешалка и кольца у стенки, из которых торчало несколько зонтиков. Красота какая!

Вскоре хозяйка вернулась и принесла нам в кастрюле какой-то соус, в котором плавали нарезанные кнедлики.

— Вот вам две ложки и ешьте!

Мы посмотрели друг на друга. Клепач взял кастрюлю, окунул в неё ложку и попробовал. Я ждал, что он скажет. Между тем аптекарша ушла, мы остались одни в прихожей.

Клепач попробовал, и я видел, как он скривился. Наклонясь ко мне, он тихо сказал:

— Холодное и прокисшее. Чем выкинуть, она дала это нам. Я не буду есть эту кислятину. Пусть сама ест!

Я стоял с ложкой в руке и не знал, что делать. Поставить кастрюлю на пол и уйти? Больше мне ничего не приходило в голову. Зато Клепач вдруг придумал:

— Оттяни немного вон тот зонтик в углу!

Я подскочил к вешалке и оттянул спицы от рукоятки одного из зонтиков. Клепач не мешкая вылил в зонтик содержимое кастрюли. Потом он поставил её на пол, взял меня за руку и вывел из квартиры. Когда мы свернули за угол, он сказал:

— В другой раз будет ей наука. До такого голода мы ещё не дожили!

Мы разошлись каждый в свою сторону. Но домой я не пошёл. Я направился к новому дому у церкви. Не помню уже, кто жил на третьем этаже, но там мне дали два яйца и булку, которую я сунул в карман куртки. Спускаясь вниз по лестнице, я опустил яйца в другой карман. Но я забыл, что он у меня дырявый. Бац! — яйца шмякнулись на ступеньки. А они были сырые. Только этого мне не хватало! Скорлупа, желтки, белки — всё превратилось в сплошную кашу.

Я уже хотел было уходить, как вдруг на втором этаже открылись двери и кто-то высунул голову. Какая-то женщина выглянула, чтобы посмотреть, в чём дело. Я стоял над разбитыми яйцами с невинным видом. Не успел я рта раскрыть, как рядом со мной оказалось ведро с водой и тряпка. И я услышал приказ:

— Мой лестницу, сорванец ты этакий!

Ничего не поделаешь. Я вымыл лестницу до самого низу. Единственной наградой за мой труд были слова:

— И чтоб духу твоего здесь больше не было! Беги в свою халупу!

Да, славная вышла коляда! Вечерело, я пошёл домой. Бабушке я ничего не стал рассказывать. Она бы наверняка сказала: «Дома небось пол не вымоешь! Поделом тебе, с господами лучше не заводиться!» Мне было не по себе.

Дома меня ждал сюрприз. Бабушка открыла сундук и сказала:

— Я тебе кой-что купила. Что нужно сказать?

Сказав «спасибо», я получил фуражку, о которой мечтал так давно. При свете керосиновой лампы я любовался на подарок к празднику: синяя фуражка с блестящим козырьком, а над козырьком околыш с золотыми пуговками. Я был как во сне. Как долго я о ней мечтал! А теперь я держу её в руках. Она моя!

Едва проснувшись, я тут же начал примерять её. Я сиял от счастья. Бабушка нарядила меня в костюм, доставшийся от сына податного инспектора, в зелёный с костяными пуговицами, натянула на меня фуражку, и я вышел во двор. Мне хотелось быть самым высоким на свете, чтобы каждый видел мою замечательную фуражку, чтобы каждый мне завидовал. Фуражка была на номер больше, чтобы её можно было носить и в следующем году. Но это не имело значения, всё равно она мне нравилась.

В это пасхальное воскресенье я пошёл с ребятами на Новые пруды. Дорога вела к мостику через речку. По обе стороны мостика были поручни. Они служили нам и бревном и турником. Мы ходили по поручням, как канатоходцы, и крутились вокруг перил, как обезьяны. Свалиться в речку мы не боялись.

И в этот раз я не мог упустить случая крутануться вокруг поручня. Я забыл, совсем забыл, что фуражка мне великовата. Я свесился над водой, и фуражка слетела. Она соскользнула с моей головы, и — шлёп! — вот она уже в потоке. Я живо сбежал с мостика вниз по течению и выловил её на отмели.

С фуражкой ничего особенного не случилось, она лишь намокла, но зато её прекрасный блестящий козырёк погиб бесповоротно. Ничего удивительного, ведь он был из бумаги. Когда я попытался надеть фуражку, размокший козырёк остался у меня в руке. Как я теперь покажусь домой? Что мне делать с фуражкой? И это в первый-то день…

Но всё обошлось лучше, чем я ожидал. Бабушка о фуражке не спросила. Запамятовала. Как только я пришёл домой, я незаметно положил фуражку в сундук и аккуратно приложил к ней оторванный козырёк.

В следующее воскресенье бабушка начала что-то подозревать и уже было разозлилась, но когда я сказал ей, что я тут ни при чём, она поверила. Она решила, что купила бросовый товар, что козырёк отклеился от сырости в сундуке. Она думала, что её надул торговец. С тех пор бабушка зареклась покупать мне такие обновки:

— Покупаешь для форсу, а получается вот что.

И опять я ходил без фуражки. И волосы мои по-прежнему не знали причёски. Так было здоровее. Весна, тёплый ветер веет над лугами, пусть же он проветрит и мальчишечью голову, в которой всё равно больше озорства, чем разума.

Ходить без шапки мне было не привыкать, но ходить в середине апреля босиком… Но и в этом я не видел ничего особенного. Сначала я попробовал потихоньку, чтобы бабушка не знала. В солнечный день, на разогретой дороге у леса. Ах, какое это приятное ощущение! Опять ощущаешь под ногой землю, каждый камешек, каждую хворостинку, словно ты приложил ухо к земле и слушаешь, что она говорит. А она пела по-весеннему. Она ведь знала нетерпеливую поступь мальчишечьих ног, которые оставляли на ней свои бесчисленные следы.

Но вскоре ноги краснели, пальцы зябли. Земля ещё не прогрелась. Ещё день-два я ходил босиком украдкой, а через неделю — уже с ведома бабушки. Для виду она ещё сердилась (чтобы люди не осудили), но я-то знаю, что в глубине души она была довольна: по крайней мере не нужно было вечно штопать и подшивать чулки. А ногам всё равно износу нету.

III

В воскресенье приехал к нам в гости дядя. Бабушка тут же нарядила меня в костюм инспекторского сынка. Чтобы ей, мол, не пришлось из-за меня срамиться. Зато мне было не по себе, я привык бегать полураздетым, а в этом «парадном костюме» я чувствовал себя не в своей шкуре.

Дядя приехал на велосипеде, сел с бабушкой за стол, пошли разговоры, а велосипед стоял под окном. Меня он притягивал к себе как магнитом. Я ощупал буквально всё, но особенно меня заинтересовало динамо на переднем колесе и фонарь. Что за изобретение!

Набравшись смелости, я начал водить велосипед по двору.

Я был наверху блаженства. Очевидно, дядя меня увидел — он вышел из дому и спросил:

— Ездить на нём умеешь?

Я, конечно, не умел — где мне было научиться? — но признаваться в этом мне не хотелось.

— Немножко умею. На педалях.

Видно, дядя догадался о моём сокровенном желании и предложил:

— Тогда покатайся, если хочешь.

Даже не поблагодарив его, я тут же вывел велосипед на улицу.

Было послеобеденное время. Я вывел велосипед по дороге за самую окраину и там испытывал свои способности. У меня было такое чувство, будто я не так уж и лгал дяде, потому что ездить на одной педали я научился в два счёта. Это было здорово, но довольно утомительно. Тогда я просунул ногу под раму и поставил её на вторую педаль. И так можно было кататься, но тоже недолго. Неужто я так и не сумею прокатиться по всем правилам? Почему бы мне не попробовать?

Прислонив велосипед к дереву, я оседлал его. Правда, сидел я на раме. Теперь оставалось только оттолкнуть. Рискнуть? Попробую. Я немного проехал: правда, крутить педали я не смог, а то бы я уехал ещё дальше. Вот это было удовольствие! Я вывел велосипед чуть повыше в гору. Теперь получилось ещё лучше, я проехал метров двести. И тут до меня дошло: нужно забраться как можно выше!

Я взял велосипед и вывел его по дороге на самую вершину холма. Я запыхался, но зато был уверен, что на этот раз доеду до самого города. И опять, сидя верхом на велосипеде и опираясь о придорожную липу, я переводил дыхание и набирался смелости. Только оттолкнуться и поехать… Пора!

Велосипед покатил. Метр, два, пять… Это было изумительно. Деревья уносились назад, но у меня появилось ощущение, что они стали уноситься больно уж быстро. И земля убегала у меня из-под ног. Я судорожно сжал руль. Дыхание у меня захватило. А впереди ещё весь холм. Скорость всё нарастала. Всё больше, больше и больше! «Это добром не кончится», — промелькнуло у меня в голове. На ухабистой дороге велосипед потряхивало, и я не знал, что мне делать с руками и ногами. Как знать — может, я бы и спустился благополучно с холма и докатил до самого города, но тут вдали показалась подвода. Плохо дело!

Мне почудилось, что не одна, а десять лошадей едут мне навстречу — они заняли всё шоссе и мне некуда деваться. На глазах у меня выступили слёзы. Не то от страха, не то от ветра. Я ничего не видел, только догадывался, что лошади где-то передо мной. В последнюю секунду я успел различить просвет между двумя придорожными деревьями и свернул в него.

Все остальное произошло слишком быстро, чтобы я сумел что-нибудь понять. Я валялся на лугу, велосипед был где-то далеко в канаве.

Я попытался встать. Получилось. Потрогал голову. Цела. Всё в порядке, если не считать штанов. На коленке моих парадных штанов красовалась дыра. Вот тебе и на! Что скажет бабушка! Ведь я должен был носить их ещё не меньше года.

Я подошёл к велосипеду. С первого взгляда было ясно, что случилось что-то ужасное. Фонарь покривился, стекло разбилось. И руль был свёрнут. Я не знал, что с ним, но был уверен, что это и есть самое худшее из всего, что я натворил с велосипедом. Я вытащил велосипед на дорогу, и началось печальное шествие к дому. Велосипед словно охромел. Мне хотелось плакать. Тщетно пытался я придумать, что скажу дома. Признаться? И я сказал, как это было:

— Я упал!

В подробности я не вдавался.

Бабушка повысила голос, и я уже приготовился к худшему, но дядя с улыбкой сказал:

— Мама, да ведь ничего страшного не случилось. Стекло для фонаря можно купить, а руль выправится. Вот так, посмотрите. — Он зажал переднее колесо между колен и выправил руль.

А я-то думал!

— А дыра в штанах! — воскликнула бабушка.

— Отрежете кусок от штанин, — сказал дядя, — они у него и так длинные, и дыры как не бывало!

Бабушка умолкла. А дядя продолжал:

— Помните, мама, как мне досталось от отца, мне и Йозефу, и тоже из-за велосипеда и гармони? — И он рассмеялся.

Но бабушке было не до смеха. Она сказала:

— Мальчишка ничуть не лучше, чем были вы оба. Одна порода!

Тут у меня стало легче на душе. Значит, я не хуже всех…

К отъезду дяди бабушка уже успокоилась. Я сидел в комнате тише воды и ниже травы. До самого вечера. Только тогда я с любопытством спросил, что это за история с велосипедом и гармошкой.

— А, это? Тогда ещё твой дедушка был жив, а дядья твои были парнишками. К рождеству один стал выпрашивать велосипед, а другой гармошку. Ну, дедушка и решил их порадовать.

А вышло, как всегда бывает: кто имел велосипед, тот хотел гармонь, а у кого была гармонь, тот хотел велосипед. И однажды этот самый твой дядя, Франтик, взял без спросу велосипед Йозефа, свалился с ним где-то и поломал его. Когда дядя Йозеф об этом узнал, он заплакал. Но потом он ему отомстил: стащил его гармошку, положил её на землю и растоптал. Посчитались, одним словом. Один горевал из-за велосипеда, другой из-за гармошки. А когда пришёл домой дедушка, досталось обоим.

Уже засыпая, я невольно смеялся, представляя себе, как дядя Йозеф кладёт гармошку наземь: шлёп, хрусть! — и готово. А может, гармошка и не пикнула. Но я бы не стал так делать, нет, только не с гармошкой. С этими мыслями я уснул. Позади был такой день!

Вот и апрель месяц прошёл; бабушка опять ходила работать в поле к хозяевам, возвращалась поздно вечером, а я был предоставлен себе самому, своим фантазиям, улице и друзьям.

Уж и не помню, кто из них стал уверять меня, что пан Цтибор пугливый. Пан Цтибор, косая сажень в плечах, — и чтобы из пугливых? Мне не верилось, но если это так, то я не побоюсь напугать пана Цтибора. Как? Когда стемнеет, я подкрадусь под его окно и… Окно пана Цтибора выходило на улицу. В сумерках я подошёл к окну и у самого стекла воткнул в раму шпильку. К шпильке я привязал чёрную нитку и отошёл с ней на добрых пятнадцать метров, чтобы спрятаться за углом дома.

Уже стемнело, в доме пана Цтибора зажгли свет. Я натянул нитку как струну и дёрнул её пальцем другой руки. Что же получилось? Дрожащая нитка раскачала шпильку, и она задребезжала о стекло. Потом ещё раз. Я видел, как пан Цтибор подходит к окну, чтобы посмотреть, в чём дело.

Я отпрыгнул за угол и услыхал, как он открывает окно. Открыл, опять закрыл. Испугался он или нет? Я опять натянул нить и снова заставил её колебаться. И опять, едва распахнулось окно, я нырнул за угол и ждал. Окно затворилось. Я ещё раз проделал свой номер, услышал, как открылось окно, и живо спрятался за угол дома. В такой тьме меня не могли увидеть.

Я жду, когда окно затворится. Оно всё открыто… Всё ещё открыто. Я стою, прижавшись к стене, поднимаю глаза… а передо мной человек. Пан Цтибор. В следующий миг я схватился за щеку. Второй оплеухи я не стал дожидаться. Узнал меня пан Цтибор или нет? Вряд ли, но как он меня нашёл? Очень просто. Видно он сам знал, как такие штуки делаются. Он вышел из дому, у окна взял нить между пальцев и пошёл вдоль нити. На другом её конце стоял я.

Что было дальше? Никаким мылом нельзя было смыть узор, который оставил на моей щеке пан Цтибор. Лишь на другой день я узнал, что я был не первый. Поэтому мальчишки и подговорили меня на это. Угораздило же меня их послушать!

IV

В начале мая бабушка отправилась на Болота — покупать «торфяник», то есть участок болотистой почвы, пять метров длиной и пять шириной. Через пару дней мы пошли копать торф или, как говорили у нас, «резать кирпичи» — торфяные брикеты, которыми топят зимой.

Чуть рассвело, мы вышли из дому и пошли на Болота. Дорога отнимала у нас часа полтора. Нужно было прийти на место до восхода солнца. Шли по дороге, потом лесом. Лес был полон кустов вереска и черники, на которых дрожала холодная утренняя роса. Босые ноги зябли.

Когда мы пришли на место, дядя Франтишек уже поджидал нас там с тачкой. Началась работа. Дядя нажимал ногой на заступ, имевший форму буквы L, и вырезал чёрные торфяные кирпичи.

Вначале он работал на поверхности, потом зарывался всё глубже и глубже и выбрасывал кирпичи наверх. Там я укладывал их в тачку, а бабушка отвозила их в сторону и выстраивала рядком друг возле друга, чтобы дать им просохнуть. Десять, двадцать, сто раз путешествовала тачка с мокрыми, тяжёлыми торфяными кирпичами. Собственно, торф — это уголь, только ещё не успевший состариться.

Сначала я грузил кирпичи, а бабушка возила тачку, потом мы поменялись местами. Дядя продолжал копать — его уже и видно не было — и выкидывал кирпичи на поверхность. Когда взошло солнце, половина работы уже была сделана. Но босые ноги зябли, колесо тачки вязло, и от усталости я не чуял рук. Остановиться, передохнуть было невозможно. Бабушку тоже одолевала усталость.

Мы накопали уже два воза кирпичей. Этого хватит на всю зиму. Не нужно будет ходить в лес ни летом, ни зимой.

Близился одиннадцатый час, конец работы. На место вырезанного торфа просачивалась чёрная вода. Кирпичи были аккуратно расставлены, границы участка отмечены берёзовыми прутиками. Ведь по обе стороны от нашего торфяника работали другие, и ленты чёрных кирпичей тянулись в бесконечность. Все торопились закончить работу к полудню, потому что торф начнёт испаряться и над Болотами повиснет удушливая жара.

Шабаш. Мы обедаем. На каждого по два яйца и по ломтю хлеба. Все втроём мы потягиваем кофе из одной бутылки. После короткого отдыха отправляемся домой. Дядя в село, а мы с бабушкой своим путём.

Работать на торфянике очень тяжело, тут уж не посмеёшься, не поиграешь. Но это было необходимо, и я работал без отговорок. Бабушка знала, что я еле переставляю ноги, что я сделал что мог, поэтому она смотрела сквозь пальцы на мои проделки, а то и вовсе делала вид, что ничего не замечает.

Вот уже несколько дней небо высокое, синее. Всё, что зимой было придавлено снегом, начинает выпрямляться, потягиваться, и небо поднимается, синеет и словно зевает. Каждый камень у дороги будто родился заново. Весь край обновился. Ветер обдувает всё так нежно, словно мама, когда она хочет сдуть соринку с ресниц ребёнка.

Я пробежал через Вески, за мной осталась котловина с городом и рекой Лужницей. В Залужье пейзаж опять изменился. Леса Болот тянулись вдаль. На пруду резвились лысухи. Весенний ветерок, напоённый ароматом, перебежал через дорогу, как молодой заяц.

И вот передо мной уже лес Властиборж. Он меняется с каждым временем года. Теперь он одевается в зелень.

— Дяденька, вы бывали когда-нибудь в чужих краях?

— Был, мальчик. В войну я прошёл через несколько стран, повидал других людей, другие края.

— А где вам больше всего понравилось?

— В Италии я повидал море и горы. В Польше было славно. И там тоже люди другие.

— А в Америке вы не были?

— Не бывал. И там места, наверно, красивые. Везде всё хорошо на свой лад.

— Вам где больше нравится: в Собеславе или у Властиборжа?

— Вот подрастёшь, познакомишься с нашим краем километров хотя бы на пятьдесят или на сто в округе — и увидишь, что у нас везде красиво. Я бы нашу страну ни на какую другую не променял! За каждым поворотом дороги она другая, но всё же родная. Она принадлежит и тебе и мне…

— И бабушке?

— А как же иначе, ведь бабушка отдала ей всю свою жизнь.

— А у нас и в самом деле красивее всего?

— Точно! Другой такой страны не найдёшь на целом свете. Ты только вглядись хорошенько!

— Я смотрел, когда шёл сюда.

— Всю жизнь смотри и поймёшь, что я был прав.

Возвращаясь домой, я опять глядел вокруг себя. Солнце уже закатывалось, и всё теперь выглядело по-иному. Когда-нибудь я дойду до самой Бехине или Тржебони и посмотрю, как оно там выглядит.

В послеобеденное время я вечно шатался бог знает где. У реки, у пруда, в лесу.

Но куда девать ключ от квартиры, когда бабушка была на работе, а я собирался уйти куда-нибудь подальше? Не меньше десятка тайников придумали мы с бабушкой, но ни один из них не был хорош для нашего ключа. Добро бы это был маленький ключик, но он был велик, как ключ от за́мка, хотя за дверью, которую он отпирал, была всего одна комната.

Одна горница, но это был родной дом для меня и для бабушки. Что с того, что когда-то здесь была конюшня!

Я привязывал ключ к верёвке, которой подпоясывался вместо ремня. Но вся беда в том, что, если ключ был со мной, я всегда должен был возвращаться до прихода бабушки с работы. Ну, а если я запаздывал, что тогда? Тогда бабушке приходилось ждать, она сердилась, и вечером в доме у нас было невесело.

Однажды мне пришла в голову мысль: ключ нужно спрятать в щель под порогом. Там его никто искать не будет. Я сунул его туда и критически оглядел щель со всех сторон. Нет, ключа не видно. Я обрадовался, что нашёл такое надёжное место. Теперь можно спокойно уходить.

А что бабушка, вспомнил я, уходя, как она найдёт ключ, ведь она-то не знает, где он! И тут моя радость развеялась как дым. Что же мне ещё придумать? Не сидеть же у дома и выглядывать бабушку! А доверить ключ кому-нибудь другому тоже нельзя.

Я долго и упорно думал. Что поделаешь, ведь мальчишечью голову редко осеняет хорошая мысль. Но в конце концов меня всё же осенило. Я сказал себе: я напишу бабушке, где лежит ключ.

Но на чём написать? На бумаге? А куда бумагу девать? Кто-нибудь отшвырнёт её или ветер её сдует, а потом что? Нет, так дело не пойдёт! Нужно поступить иначе.

Я взял комок осыпавшейся штукатурки и написал на дверях сеней как можно более крупными и разборчивыми буквами:

КЛЮЧ В ЩЕЛИ ПОД ПОРОГОМ!!!

«Так, — облегчённо вздохнул я, — теперь к нам никто не войдёт, а бабушка ещё издали сможет прочесть, куда я спрятал ключ». Я совсем забыл, что бабушка не умеет читать. И я спокойно ушёл, ушёл к своей компании.

Ключ бабушка нашла, соседи прочитали ей, где он, но когда вечером я пришёл домой, она сказала, что такая глупость могла прийти в голову только мне.

— Такие большие буквы, да ещё написанные белым на тёмных дверях, — их даже слепой мог прочесть на ощупь. Тем более тот, кто хотел бы забраться в квартиру. Прячешь ключ, — сказала она, — а потом рассказываешь каждому встречному и поперечному, куда ты его спрятал. А мне какой прок от того, что ты написал? Уж и не знаю, парень, когда ты наконец поумнеешь!

Меня брала досада. Я так долго ломал голову над тайником для ключа, что в конце концов у меня не было сомнений в том, что я придумал наилучший выход. С бабушкой я так и не согласился: ведь я писал только для неё. А остальным нечего было читать!

V

И снова пришли чудесные июньские дни, начиналась знакомая летняя пора со всеми её привычными радостями. Но были и новые приключения, новые озорные проделки, и работы прибывало. Год пошёл по новому кругу.

У дороги на Залужье цвела липа. Высокая, развесистая. Ещё издали до меня доносился её медовый аромат. Вокруг её кроны вились пчёлы. Другие, набравшись пыльцы, с трудом ковыляли от цветка к цветку и словно что-то рассказывали друг дружке. Я постоял, поглядел на них и пошёл дальше. Скоро я буду у дяди. Властиборж уже передо мною. На лугах люди сушили сено, и жаворонки пели, славя прекрасный день. Я прошёл почти безлюдным селом, заглянул во двор, нет ли дяди дома. Двери конюшни были распахнуты. Видно, он уехал на сенокос. Я забрался в чердачное окно и оглядывал окрестности.

Солнце склонилось к западу, над рекой поднялся прозрачный туман. Я уселся на балке, болтал ногами, а за спиной у меня благоухало сено. Потрескивали сухие стебли, словно электрические искорки перескакивали. Я ждал, откуда приедет дядя.

Он приехал неожиданно. Лихо заехал с полным возом сена в ворота. Кони потряхивали головами, но видно было, что они тянут немалый груз. Увидев меня в окошке чердака, дядя приветственно щёлкнул, как выстрелил, бичом. Я сбежал вниз, выпряг коней и отвёл в конюшню. Пока я наносил им воды, люди сгрузили сено. А потом дядя скинул рубашку и пошёл к колодцу, голый по пояс. Я качал на него холодную воду, а он смеялся. Он был счастлив.

После ужина мы присели на сруб колодца.

Дядя спросил:

— Что бабушка делает?

— Бельё кому-то стирает.

— Стареет она у нас, приятель. Жизнь у неё была тяжёлая, а отдохнуть так и не пришлось. Всю жизнь работала на Детей и служила господам.

— А была она в жизни счастливая?

— Как бы тебе сказать… Ведь бедный и несчастный только тот, кто сам берёт, а другим ничего не отдаёт.

— Как это понимать, дядя?

— Бабушка раздала людям всю свою жизнь. Душу и тело.

— А она должна была это делать?

— Нет, конечно. Но тогда не было бы здесь нас. И она не была бы твоей бабушкой.

— Я ещё отблагодарю её за всё.

— Этого ей уж не дождаться. Отблагодари за это других!

Под небом, усыпанным звёздами, я шёл домой. Я говорил себе, что завтра зайду к пани Фиаловой, не нужно ли ей чего. Когда я услышал шум реки Лужницы, мне показалось, что кто-то поёт. А между тем это пела моя молодая, беспокойная кровь. Кровь мальчика, которого все звали сорванцом.