Соучастники

Я люблю сэндвич рубен, потому что он не имеет ничего общего с тем, что ели мои родители и бабушки с дедушками. Я даже не могу сказать, откуда моя мама узнала, что такое рубен, но однажды, когда я была маленькой, мы проходили мимо еврейской закусочной в мидтауне – это был один из тех редких случаев, когда мы выбирались из Куинса, – мама остановилась и разъяснила мне рубен.

За столиком сидела пожилая белая пара, сгорбившаяся над своей едой. Я была голодна и до смерти боялась, что мама не покормит меня, пока мы не вернемся во Флашинг.

– Видишь? – мама показала в окно на седого мужчину, разинувшего рот и кусающего сэндвич. – Это рубен. Его в Нью-Йорке придумали.

Пастрами, расплавленный швейцарский сыр, русская заправка, квашеная капуста на ржаном хлебе. Подается с маринованным огурцом.

Все это были такие экзотические ингредиенты, они были так непохожи на рис, лапшу и приправленный глутаматом натрия стир-фрай, которые я ела изо дня в день. Я даже не знала, какова на вкус русская заправка. Родители ненавидели сыр.

– Квашеная капуста в сэндвиче? – спросила я. – Бе-е!

На лице у меня, наверное, был написан ужас; мужчина поднял взгляд и увидел, что я глазею на его еду. Он нахмурился и отвернулся. Мама залилась смехом.

Щеки у меня так и запылали от стыда, но пожилая дама из этой пары помахала мне, отчего стало только хуже. Она сделала движение пальцами, понуждая меня улыбнуться. Мои глаза наполнились слезами. (Я была очень застенчивым ребенком.)

– Это очень вкусно! – утрированно шевеля губами, беззвучно произнесла она, показывая на сэндвич мужа.

Дернув маму за руку, я потянула ее прочь от окна закусочной. Надеясь, что провалюсь сквозь землю, что грязный тротуар поглотит меня.

В тот день я не съела рубен и еще много лет сторонилась его, памятуя о своем детском унижении. Но повзрослев, я поняла, что ничего такого уж постыдного в той ситуации не было. Я просто не привыкла оказываться рядом с пожилыми белыми людьми. И к тому, что меня застают за подглядыванием, тоже.

А потом, попробовав наконец рубен, я осознала, чего лишала себя все эти годы. Может, и нечего было бояться вылазок в белую культуру.

– Я буду рубен, – говорю я, навалившись на стойку “Закусок и бейглов Сэма” на 44-й улице. – И…

Мой взгляд мечется по доске-меню с устрашающим ассортиментом смузи: все мыслимые комбинации фруктов и овощей, смешанных друг с другом.

– И эг-крим.

Еще один исконно нью-йоркский продукт, молочный коктейль с содовой, казавшийся мне в детстве таким диковинным. В последний раз я заказывала его много лет назад.

– Хороший выбор, – с одобрением говорит Том. – А мне, Митч, индейку с авокадо. И – можно с этим отличным безглютеновым хлебом, который на днях был?

– Все, что пожелаешь, Том. – Митч за стойкой раскидывает руки, показывая живот под белым фартуком.

– Красота. – Том кивком показывает, что нужно подождать за столиком.

Том Галлагер сидит на безглютеновой диете, отмечаю я и немедленно приобщаю это к своему мысленному своду ненужных сведений.

– Пшеницы сторонитесь? – спрашиваю я. Почему бы и не потрепаться, раз такое дело.

– Да вот решил попробовать. Мама посоветовала.

О его маме, Петре Галлагер, я впервые услышала, когда она появилась на обложке журнала “Парейд” пятнадцать лет назад. Знакомьтесь, Петра: Новая матрона клана Галлагеров. Стильная, сексуальная, умная – три в одном.

Его мама начала работать моделью, будучи студенткой Университета Брауна, потом стажировалась в Конгрессе, где познакомилась со Стивеном Галлагером, тогда – тамошним служащим. Дальнейшее – история.

Нет необходимости спрашивать Тома о его семье. Как-то так вышло, что о ней каждый знает.

Потом я задаю другой вопрос, порискованнее; не могу удержаться.

– А вот эта ваша работа… Вам бывает тяжело? Звонить незнакомым людям, выведывать истории очень личного характера?

Вид у Тома ошеломленный – он удивлен, что я об этом спросила. И тут же является очаровательная самокритичная улыбка.

– Ну, такая у меня работа.

– Да, я знаю, что она у вас такая. – Я указываю на экземпляр “Таймс”, лежащий на стойке позади нас. – Но тяжело-то вам бывает? Иначе ведь, наверное, никак. Вы просите людей обнаруживать перед вами довольно болезненные воспоминания…

Он кивает.

– Да, понимаю. Это… нелегко.

– Им нелегко рассказывать эти истории – а вам легко их выслушивать?

– Ох, нет. Мне приходилось слышать… просто ужасные истории о манипуляции, о травме. И – да, бывало, что человек посреди разговора начинал рыдать…

– И каково это? То, что вы… что вы доводили людей до слез?

– Ну, до слез их не я доводил, – в его голос вкрадывается нотка настороженности. – До слез их доводит воспоминание о насилии… А на самом деле – совершивший насилие, который довел их до слез первоначально.

Ах, Том, как же ты гордишься своей работой. Когда-то я так же гордилась своей.

– Это понятно, но они бы не плакали во время разговора, если бы вы не задавали своих вопросов.

Он поворачивается, едва ли не задетый.

– То есть думаю ли я, что ретравматизирую женщин, прося рассказывать эти истории?

Я изображаю безразличие.

– Наверное, мой вопрос об этом. Да.

Он бросает взгляд через стойку на Митча, который все еще ждет, пока расплавится сыр для моего рубена. Возможно, Тому Галлагеру хотелось бы, чтобы Митч готовил наши сэндвичи чуть быстрее.

– Я думаю, травма в любом случае никуда не девается. Я думаю, иногда женщинам помогает то, что они могут рассказать свою историю, то, что их слушают. И если я могу быть тут полезен, то всегда рад.

Теперь он всматривается в меня; взгляд голубых глаз твердый.

– Я также думаю, что такое злоупотребление властью следует пресекать. А иногда для того, чтобы разоблачить определенную несправедливость, нужно немного слез и боли… Нужно сказать какую-то тяжкую правду.

Это взвешенные слова, и он продолжает меня изучать. Наконец я все-таки отвожу глаза; на душе у меня беспокойно. Интересно, кого еще он расспрашивает для этого расследования, – но я сохраняю безучастное выражение лица.

– Хорошо сказано, – киваю я.

Высокий класс, думаю я. Тебе бы по государственной части – вслед за папой.

Мы еще проникаемся моментом, когда к нам подходят две посетительницы закусочной. Точнее, подходят к Тому.

– Простите, – говорит одна. У нее кудрявые каштановые волосы, заколотые так, что облаком облекают голову; из-под пончо из мериносовой шерсти выглядывает рука со стаканом кофе. – Очень не хочется вас прерывать, но вы же Том Галлагер?

Тут же пристраивается ее подруга; у обеих в глазах обожание, с которым обычные люди подходят к знаменитостям в общественных местах.

– Э-э, да. Да, это я. – Он принимает свой обычный скромный вид.

Благоговение в их взглядах разгорается еще ярче.

– Мы и подумали, что это вы можете быть, – ведь здание “Нью-Йорк таймс” прямо тут рядом.

– Ну надо же, а я только хотела сказать… спасибо огромное за то, что вы делаете. – Женщина протягивает свободную руку и кладет ее Тому на локоть. Я замечаю, что он слегка вздрагивает. Не думаю, что это замечает она.

– Это так важно, – вставляет вторая.

– Вот правда, как бы каждый раз, когда у вас выходит статья, я знаю, что она раскроет какой-нибудь очередной ужас.

– И кто-то же должен высказаться за этих женщин! Я так рада, что это делаете вы.

Этих женщин, думаю я. Я тут как будто не при делах – слушаю эти излияния. Кто-то же должен высказаться за этих женщин?

Самокритичный Том поднимает руки.

– Послушайте, я просто… Я выслушиваю истории, которые должны быть рассказаны. И помогаю их рассказать.

– Ну и слава богу. Потому что уже пора что-то делать с тем, как эти мужчины себя ведут.

– Отвратительно, просто отвратительно. – Вторая качает головой.

– Еще много историй надо рассказать, – говорит он. И его глаза едва заметно двигаются в мою сторону.

– Да уж наверняка, – говорит первая. – Наверняка таких историй еще много. И не только о Билле Косби и этом, как его, Вайнштейне – о множестве других мужчин, я в этом уверена.

– Ха-ха, это еще только начало, а? – гогочет вторая и хлопает подругу по плечу.

Не просите селфи, не просите селфи, не просите селфи, телепатически заклинаю их я.

– Слушайте, не хочу вас задерживать, – женщина бросает взгляд на меня, кивает. – Я знаю, вы журналист занятой, так что да, мы просто хотели сказать: делайте, что делаете, Том Галлагер. Мы за вас болеем.

– Ну, спасибо, спасибо. Это для меня очень важно. – Он прижимает руки к груди в знак признательности и кивает на прощание.

Женщины идут к двери, сияя и улыбаясь.

Когда они уходят, в закусочной наступает затишье.

Митч подает голос из-за стойки:

– Ну, Том, ты даешь. Где ты, там и твои поклонники. Хочу как-нибудь повесить на стену твое фото!

Он показывает на непременный фотоколлаж, демонстрирующий знаменитостей, некогда посетивших его закусочную: Билла Клинтона, Лайзу Миннелли, Майкла Блумберга, Шакиру.

– Как-нибудь, – кричит Том в ответ. – Где, кстати, наши сэндвичи?

– А вот они, завернуты и готовы к отправке. Ждут ваше высочество.

Митч делает своими толстыми руками куртуазные жесты, и Том смеется.

– Давай их уже сюда.

Когда мы выходим из закусочной, Том поворачивается ко мне.

– Простите, что так получилось.

– Ничего страшного, – говорю я. – Когда-то для меня было обычным делом находиться рядом со знаменитыми людьми.

Мы на углу, ждем, когда переключится светофор, подвигаемся вперед, как делают все ньюйоркцы, спеша перейти дорогу, пока снова не хлынут машины.

– Могу себе представить, – он заговорщицки смотрит на меня. – Вам нужно будет рассказать об этом побольше.

Расшифровка разговора (фрагмент): Сильвия Циммерман, частный дом, Верхний Ист-Сайд. Воскресенье, 29 октября, 14 часов 07 минут.

сильвия циммерман: Том, я понимаю, насколько важно ваше расследование. Но не могу взять в толк, почему вы хотите говорить со мной. Ни на одной из наших съемочных площадок ничего не было.

том галлагер: Я просто хочу выяснить, как обстояли дела в 2006 году… Вы же понимаете, кого я имею в виду, да?

сц: Ну да. Догадываюсь, что одну конкретную персону.

тг: Не назовете ли имя этой персоны? Как вы знаете, все совершенно конфиденциально.

сц: Предположу, что вы интересуетесь Хьюго Нортом.

тг: А почему вы думаете, что именно им?

сц (язвительно): Да это вполне очевидно. Уж такой вот он человек.

тг: Нельзя ли подробнее?

сц: Очень колоритный. Любит роскошь. Привык, что все делается, как ему хочется… Знаете вы таких. Не говорите, что еще не встречались с подобными людьми в кругу общения вашей семьи, Том. Все мы с ними встречались. Ему ни для чего и палец о палец ударять не нужно. Двери перед ним сами собой распахиваются.

тг: Как, на ваш взгляд, он попал в киноиндустрию?

сц: Да вот так и попал. Двери перед ним сами собой распахнулись… Послушайте, я… Я никакого отношения не имею к тому, что он делал потом. Я, возможно, нечаянно сыграла какую-то роль в том, что он укрепился в кинобизнесе, но… мы об этом можем попозже поговорить.

тг: Ладно. Какое впечатление Хьюго Норт произвел на вас при знакомстве?

сц: Наверное, он показался мне человеком, способным все для нас устроить… Забавно, я всегда говорила, что продюсер – это человек, который все устраивает. Но в этом мире единственное, что по-настоящему все устраивает, – это деньги.

тг: Единственное?

сц: Пожалуй, есть что-то еще. Напор. Семейные связи. Талант. “Страсть”, как в этом бизнесе частенько говорят.

тг: В ваших словах слышится цинизм…

сц: Разумеется, я цинична. Том, я проработала в кинобизнесе больше двадцати лет. Как после этого не быть циничной?