Советские каторжанки

Глава 12. ЛЕГКАЯ РАБОТА

Мастер сидел на лавочке возле конторы, щурился на весеннее яркое солнце и, шевеля усами, перегонял из угла в угол тонкогубого рта изжеванную папиросу. Я шла мимо к инструменталке менять лопату.

— Слушай, ты не знаешь, кто умеет плакаты писать? — вдруг спросил мастер.

— Какие плакаты?

— Да вот, наглядную агитацию. Начальство приказало. Может, ты возьмешься? Сумеешь?

Я на мгновение задумалась, а потом согласилась.

—Давай кисточку и краски, попробую.

Краска нашлась, а кисточки, конечно же, не было. Я намотала кусок бинта на палочку, обмакнула в краску и вывела на оструганной доске несколько букв.

Мастер удивился:

— Ты смотри! Грамотная! Давай, берись художником работать. Завтра же оформлю.

Неожиданное счастье свалилось как с неба. Я попала на легкую работу, не заплатив за нее ни телом, ни совестью. Легкая работа! О ней мечтали многие в лагере, ощущая по ночам боль в мышцах, свинцовую усталость во всем теле и отвращение к монотонному однообразию рабского труда.

Заготовка — погрузка, снова заготовка и снова погрузка вагонов и автомашин, которым нет и не будет конца еще много лет, ведь срок у всех большой. А отдохнуть мучительно хочется, хочется ощутить себя человеком, женщиной наконец, которая хочет хорошо одеваться, хочет и может нравиться... А здесь девушки выглядели старушками — истощенное тело, морщины на иссеченном ветрами и морозами лице, потухшие глаза. И все же эти двадцатипятилетние старушки еще находили силы шутить! Иначе нельзя было. Ведь слезам никто не поверит, беде никто не поможет. Каждая боролась, а порой и погибала в одиночку.

Смерть Марии потрясла потому, что это произошло у всех на глазах, при свете дня. На жестких койках в духоте убогих стационаров умирали незаметно. Просто доходили слухи о том, что у маленькой Надийки скоротечная чахотка, и ее дни сочтены. Или что у Анны Петровны рак легких, и жить ей осталось не больше трех месяцев. Или что от паралича сердца умерла такая-то. И потому что эти смерти происходили не на виду, о них не думали и быстро забывали.

Главврачом в поликлинике была молодая, ухоженная женщина с огромными серыми глазами. Никто не знал ее имени, но все ее боялись. В ее взгляде явственно читались ненависть и страх. Ведь перед ней были не просто заключенные, а каторжанки — значит, особо опасные преступницы, которых нечего щадить. Но пока уничтожишь — кто знает, что каждая из них может сделать? И она ненавидела этих преступниц за то, что их надо бояться.

Когда врачи-заключенные подавали ей списки больных, которых нужно перевести на более легкую работу, в стационар или сактировать, то есть перевести в нетрудоспособные или инвалиды, она сокращала списки, произвольно вычеркивая десятки фамилий. И по мановению ее руки тихо и незаметно умирали больные в стенах стационара или барака. Особенно после того, как вынуждены были работать в пургу на морозе с повышенной температурой (при температуре больного до 58 освобождения от работы не полагалось). Так что болеть все боялись.

Об освобождении от тяжелых работ, называемых на официальном языке общими, мечтали многие. Как правило, на легкую работу могли рассчитывать в основном те, кто был нужен начальству. Но любовниц начальство находило в зоне ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) — там больше выбор, женщины лучше выглядят, не замучены работой. В зоне каторжанок платой за освобождение от общих работ было согласие стать тайным доносчиком-стукачом.

Спокойно и независимо держались украинские девчата из села — почти все были приучены к тяжелой работе еще дома. Они не голодали во время войны, получали сытные посылки в лагере, и у них хватало сил на любую работу, которую они исполняли с крестьянской покорностью и добросовестностью. Представительницы сельской и городской интеллигенции Западной Украины были в состоянии держаться достойно, потому что пользовались уважением и помощью своих землячек. В конце концов, они знали, что сидят за освобождение своей родины от засилья сталинских палачей, — ведь бандеровское движение охватило все слои западноукраинского населения. Это давало им силы выстоять в лагерной жизни, помогать более слабым.

У большей части русских и восточных украинцев идейных мотивов не было. Просто война ставила их на колени перед голодом, смертью, при борьбе за жизнь близких, бросала в самые неожиданные ситуации, в которых человеку почти невозможно было оправдаться перед судом военного времени. Ведь намерения свои не докажешь, а факты — вещь упрямая и решающая в судебном деле.

Так было у меня: доказать, что ты шла через фронт домой, а не на разведку, было невозможно. Да и следователей, которые получали премиальные за перевыполнение плана по разоблачению «врагов народа», это совершенно не интересовало.

Поэтому среди русских был достаточно велик процент людей, спасавшихся во время войны ценой предательства и доносов. Этот способ выживания срабатывал и до войны. Пользовались им и в условиях лагерной жизни, избавляясь такой ценой от трудностей общих работ.

Возможность стать «придурком» в качестве художника меня особенно обрадовала. Это означало обрести хоть частичку свободы, отдохнуть от общих работ, стать независимой от лагерного начальства.

Наступило чудесное лето. Я приходила на карьер со своей бригадой, отправлялась на поиски подходящих досок, брала в инструменталке рубанок, выстругивала доски с одной стороны. Потом грунтовала их и ставила сушиться. Усевшись с готовыми досками на солнышке, писала. Писала нарочно медленно, чтобы не заканчивалась работа, чтобы все видели, что я ужасно занята, и не послали на погрузку, когда плакатов будет достаточно. Часть из них прибивала на стены конторы и балка. Находила длинные бруски, палки, старые доски, затесывала с одного конца, прибивала к ним гвоздями написанные плакаты и закапывала в землю на видном месте.

Кисточек не давали, я их делала сама. В карьер возили воду в бочке на телеге, которую тащила старая белохвостая лошадь. Возница охотно отрезал прядь конской гривы на самодельные кисточки. Из консервной банки, разрезанной на квадратики, вышли отличные трубочки, в которые зажимались пучки конских волос, а второй конец насаживался на палочку. Кисточки получились разных размеров и ширины, самая большая — для грунтовки. Сложнее было с красками, но помог сам мастер — сходил в мужскую зону и принес несколько банок малярных порошков разного цвета. В инструменталке выпросила полплитки столярного клея, развела, заварила его и наготовила с порошком жидких разноцветных красок. Несколько добрых советов и пару банок гуаши получила в зоне ИТЛ у тамошнего художника.

Мама прислала купленные на толкучке старые офицерские сапоги. И я ходила на работу не в надоевших рабочих ботинках, а в начищенных сапогах. В хорошую погоду надевала платье. И чувствовала себя вновь народившейся на свет, молодой и стройной.

Работа была разнообразной, интересной, да и нетрудной. Иногда я сама бралась за лопату, когда надо было срочно грузить большие думпкары, а людей не хватало. Иногда протапливала печь в балке, когда шел дождь и приходилось с плакатами забираться в помещение. Даже ставила банку с полевыми цветами на стол в балке. Девчата добродушно посмеивались над моим рвением — дескать, все равно в забое от нее толку мало, слабая и не сильно старается, так хоть здесь пользу приносит.

Сельские привычно работали с полной отдачей; я, как все городские, не могла за ними угнаться. Да и не очень хотела, сознавая дикость и бессмысленность такого труда, доводившего человека до физического изнеможения. Правда, сама система не позволяла плохо работать. Бригада получала повышенный паек за перевыполнение нормы. За перевыполнение плана добавлялось еще немного хлеба и каши. Каждый, кто работал слабее, становился нежелательным для других, стремившихся к дополнительному пайку. Приспосабливаться к навязанному ритму не всегда удавалось, как не всегда удавалось использовать для передышки разные предлоги.

Я немного курила, одно время было бросила, решив, что лучше покупать за табак хлеб, а не наоборот. Но при тяжелой работе в забое курение давало крохотную передышку: пока свернешь из махорки самокрутку, укрывшись от ветра, пока выкуришь ее — получается пять — десять минут отдыха, а иногда, если балок рядом, можно нырнуть прикурить в его тепло и чуть-чуть посидеть. И я не бросала курить. Брала с собой махорку на две-три закрутки, обеспечивая себе крохи отдыха, за которые никто не имел права ругать, особенно если есть напарница, попросившая огонька или клочок бумаги. На новой же работе курить не хотелось, не было в этом необходимости...

За лето лозунгов на дощечках накопилось много, и обилие их радовало. Писала даже на красных полотнищах зубным порошком с клеем — тоже получалось неплохо, не хуже, чем у лагерного художника.

В сентябре зарядили холодные дожди, переходящие порой в мокрый снег. Плакаты местами облезли и потеряли вид. Мастер велел их снять.

К осени на задах конторы построили большую уборную. Мастер предложил следить за чистотой. Понимая, что зимой художник не нужен, я согласилась. Стала работать по совместительству художником и ассенизатором.

Писать нужно было только к праздникам два-три лозунга на красной материи, а новый объект отнимал не так уж много времени, особенно в начале зимы. Можно было даже взять с собой книжку и почитать под лампочкой в балке. Впрочем, я не рисковала. Книги доставать было трудно, а на разводе часто устраивали обыск, выясняя, не налаживается ли у кого-либо связь с внешним миром или с мужчинами с помощью писем или передач. Записки, конечно, были из мужской зоны, и письма, конечно, несли, чтобы попросить Васю отправить. Но находили их довольно редко, потому что, как ни изобретательны были надзиратели в своих поисках, заключенные всегда находили возможность их перехитрить. А вот книгу могли отобрать, ее не спрячешь.

Мне везло, передаваемые записки удавалось благополучно проносить. Только один раз погорела. Инструментальщица Настя Синица дала пачку записок, и когда я засомневалась, смогу ли их пронести, она посоветовала спрятать их в рукавицах, а во время обыска отвести руку с расстегнутой полой бушлата за спину. На проходной колонну встретила целая компания надзирателей. Они пошли по рядом, ощупывая девчат под расстегнутой верхней одеждой. Та, что обыскивала меня, даже не стала ощупывать, а схватила обеими руками за рукавицу и, конечно, забрала записки. Я заплатила за это тремя сутками ШИЗО. Настя отработала доносом право на легкий труд, про нее ходили слухи, что она стукачка. И я в этом удостоверилась.