Советские каторжанки

Глава 24. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Последнюю ночь перед выходом на волю я не могла спать. Не испытывала вроде бы никакого волнения — все было много раз пережито и передумано и потеряло остроту. Тем не менее заснуть не могла. Ходила по дорожкам лагеря, освещенным луной, думала о том, что осталось позади. О будущем думать не могла. Оно все еще казалось нереальным, несбыточным.

Следом за мною ходила белая коза. И когда я останавливалась на крыльце своего барака и смотрела на луну, на голые ветки деревьев, коза подходила, тихонько терлась короткими рожками и осторожно мекала. Я чесала ей голову между рожками, и мы долго стояли рядом. Потом я снова шла по дорожке, а коза опять стучала копытцами следом...

Утром пришли девчата, принесли толстую пачку писем и попросили бросить в Москве.

— Как же я пронесу, ведь на вахте обыскивают? Но если пронесу, то, конечно же, брошу.

— Давай сюда. Я выйду за ворота и там тебе отдам, — сказала Аня-возница, которая ездила за хлебом и продуктами за зону.

Когда я получала справку об освобождении, в конторе все меня спрашивали, куда же я поеду.

— В Одессу, — ответила я.

— Туда нельзя. В другой город рядом — можно.

Не придавая этому значения, я назвала Измаил. Мне выдали деньги на билет до Измаила. Я не поняла, что мне выдали неправильную справку, без указания снятия судимости. Если бы выдали ту, что положено, я имела бы право жить в любом городе, даже в Москве. Мне подсунули отпечатанный на бланке текст, который надо было подписать, заполнив строчку с фамилией и инициалами. Там было сказано: «Я, такая-то, выходя из почтового ящика № 385, удостоверяю перед администрацией почтового ящика, что никаких претензий к почтовому ящику не имею. Обязуюсь сведения, полученные в п/я № 385, не разглашать, в чем и расписываюсь».

Улыбнувшись нелепости этого документа, я расписалась. Какие еще сведения? То, что в мастерской шьют телогрейки для солдат? Вот уж военная тайна, дальше некуда!

Вещей взяла немного — рюкзак да чемодан. Ватное одеяло оставила Елене Семеновне, как та ни отказывалась.

Из дневника:

«3.10.55 г. Наконец-то я за воротами, на воле! После всех волнений и переживаний еду домой. О, как много всякого пережила и перевидала за последние дни! Наконец-то старая десятилетняя жизнь отрезана навсегда, и я по темному, пахнущему сухим листом лесу ушла от нее. У меня навсегда останутся в памяти затерянные в лесу домики станции Умор, маленький поезд и первые впечатления моей поездки. С удовольствием сходила одна в столовую ночью, с удовольствием отстала от компании, когда ходила за паспортом. Маленькой, последней ниточкой живой связи с Еленой Семеновной осталось знакомство с мадам Отт. Болит душа по моей милой, хорошей Е. С., не хватает мне этой умной и чистой женщины».

Елена Семеновна попросила меня отвезти письмо к француженке, с которой она вместе несколько лет сидела в лагере, мадам Отт, жене бывшего сотрудника французского посольства в Москве, инженера по образованию. Его посадили и расстреляли. Жену посадили тоже, но ей уже за шестьдесят, и ее перевели в инвалидный дом в Потьме для актированных по возрасту и болезням заключенных.

Алиса Бенедиктовна Отт оказалась очень общительной и доброжелательной женщиной и, несмотря на свои шестьдесят три года и полноту, весьма подвижной. Мы о многом переговорили, друг другу понравились, и я еще долго получала от нее добрые, призывающие к терпению и человеколюбию письма, которые очень помогли преодолеть первые, самые острые трудности жизни на воле.

В разговоре, перечисляя эмигрантов, с которыми встречалась в Берлине и которые помогали мне, я упомянула редактора эмигрантской русской газеты — Владимира Михайловича Деспотули. После побега из немецкого лагеря он мне очень помог — взял на работу в типографию и нашел жилье. Алиса Бенедиктовна спросила, не хочу ли я его увидеть.

— Но он же похоронен в Берлине, как же я его могу увидеть? — удивилась я.

— Да нет, он в нашем инвалидном доме, жив и здоров. И, наверное, вас вспомнит, если я назову ваше имя.

— Так ведь газеты писали о его смерти и похоронах, я сама читала!

И Алиса Бенедиктовна рассказала мне историю, похожую на приключенческий роман. В 1945 году сверху была дана команда сделать газету «Новое слово» более профашистской. Деспотули был тогда редактором и не смог этому подчиниться. Вернее, не захотел. Он ушел с этой работы, а редактором назначили другого.

В берлинских верхах было решено расправиться с редактором за непокорность. Его забрали из дома и увезли в одно из имений берлинской знати. Собирались тихонько и незаметно ликвидировать, без ненужных свидетелей и огласки.

Его жена, преподаватель высшей математики в Берлинском университете, сумела узнать, куда его увезли. И заявила, что, если с ним что-нибудь сделают, она поднимет шум на весь мир, так как Владимир Михайлович Деспотули был секретарем Международной ассоциации русских писателей. Ей отдали мужа, но в газетах сообщили, что Деспотули умер и похоронен, чтобы лишить его хоть на время влияния и известности.

Владимир Михайлович решил бежать в Россию, чтобы быть полезным в борьбе с фашистами. Побег удался, он перебрался через линию фронта и пришел к советским войскам. Но доказать свой патриотизм не сумел. Его посадили, дали срок — десять лет. И вот, освободившись, он все еще хотел остаться в России, но проехал из лагеря до Потьмы, посмотрел на российское убожество, на разрушенные (не войной — в глубине России) села, на голодных, обутых в лапти крестьян (а это уже был 1955 год) — и решил, что лучше все же вернуться в Германию, благо числился он иностранным подданным. Подал заявление о возвращении в Берлин и сейчас ожидает визы. Ему уже за шестьдесят, и начать новую жизнь в России он все равно не сумеет, а в Берлине его ждет любящая жена.

Мы обменялись адресами. Алиса Бенедиктовна, попрощавшись, ушла, и ко мне вышел Владимир Михайлович. Мы долго ходили по лесной дорожке, и я рассказывала о себе, а он — о том, что было с ним. Несмотря на возраст и десять лет лагерей, у Владимира Михайловича почти не было седины, он держался очень хорошо и казался крепким. Провожать меня к поезду они пришли вдвоем.

Потом, уже в Одессе, я получила письмо от Алисы Бенедиктовны, где она рассказала конец этой истории. Владимир Михайлович вернулся в Берлин под самый Новый год, но жену дома не застал — оказывается, после окончания войны ее тоже посадили. А посылки и письма (напечатанные на машинке) ему пересылала подруга жены от ее имени. Владимир Михайлович оказался в полном одиночестве. Но за полчаса до Нового года вдруг открылась дверь, и вошла жена — ее тоже выпустили из тюрьмы.

Но это было потом, а сейчас я ехала в переполненном общем вагоне такого же красивого пассажирского поезда, каким не так давно любовалась со стороны.

...В Москве, прямо на вокзале, развязала огромную пачку писем, что передала Аня-возница, и по частям затолкала их в почтовый ящик.

Тетя Маня, сестра мамы, встретила меня испуганным взглядом и потребовала, чтобы я ни с кем в коммуналке не разговаривала. Двоюродная моя сестра, геолог, была в очень секретной экспедиции, искавшей месторождения алмазов, а брат работал в МИДе. Конечно, такая родственница, как я, могла им навредить.

Пошла в военную прокуратуру, спросила о своих правах. Там подтвердили, что я освобождена со снятием судимости и имею право жить в Одессе, но никто — ни я, ни чиновники — не догадались заглянуть в новый паспорт, в котором было написано, что я освобождена на основании справки и положения о паспортах. Последние слова означали, что я не имею права проживать в режимных городах, таких как Одесса. Так начальник лагеря в Уморе отомстил напоследок непокорной заключенной.

Снова мне дали в красивом скором поезде на Одессу место в общем вагоне.

Когда я забралась в вагон, все места были заняты. Но проводники, узнав, откуда я еду, были очень приветливы и пустили на верхнюю полку в служебном купе.

Из дневника:

«6. 11.55 г. Зря боялась, что мне будет неловко с людьми. Чувствую себя совершенно нормально, даже еще проще и непринужденнее, чем тогда, десять лет назад. Видно, лагерь научил общению с людьми.

Люди со мной приветливы, даже мужчины иногда шутят. А при моих рассказах о прошлом становятся еще приветливее, пытаются даже угощать. Никак не могу представить себе, что завтра я буду дома. Вообще, о доме у меня сейчас совершенно нет представления. Чувство дома утратила, приучила себя к мысли, что это недоступное для меня понятие.

Вот, подъезжаю — и не могу этого почувствовать, будто еду к новому городу, где будут какие-то новые интересные впечатления — и все. Еще в представлении моем ярче и ближе те люди, с которыми недавно рассталась. А эта дорога и окружающие меня люди — точно продолжение ниточки моей жизни, перерыв в которой составлял странный и страшный долгий сон — моя неволя.

Только что-то изменилось — я утратила чувство дома. Что ждет меня завтра?».

Под полом мерно постукивали колеса вагона. Поезд приближался к Одессе. К моей новой жизни.