Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Уже остывает нагретый разрывами камень,

Уже затихает гремящий с утра ураган.

Последний бросок. Из последних окопов штыками

Бойцы выбивают и гонят с вершины врага.

Как мертвые змеи, опутали сопку траншеи,

Бетонные гнезда пологий усыпали скат,

И, вытянув к небу холодные длинные шеи,

Разбитые пушки угрюмо глядят на закат.

И встал командир на земле, отвоеванной нами,

Изрытой снарядами и опаленной огнем,

И крикнул ребятам: «Товарищи, нужно бы знамя!..»

Поднялся, шатаясь, с земли пулеметчик. На нем

Висели клочки гимнастерки, пропитанной потом,

Обрызганной кровью. Он вынул спокойно платок,

Прижал его к ране, прожженной свинцом пулемета,

И вспыхнул на сопке невиданно яркий цветок.

Мы крепко к штыку привязали багровое знамя,

Оно заиграло, забилось на сильном ветру.

Обвел пулеметчик друзей голубыми глазами

И тихо промолвил: «Я, может быть, нынче умру,

Но буду гордиться, уже ослабевший, усталый,

До вздоха последнего тем, что в бою не сробел,

Что кровь моя знаменем нашего мужества стала,

Что я умереть за отчизну достойно сумел…»

Над темной землей и над каменной цепью дозорной,

Над хилым кустарником, скошенным градом свинца,

Горело звездой между скал высоты Заозерной

Священное знамя, залитое кровью бойца.

Походным порядком идут корабли,

Встречая рассветные зори;

И круглые сутки несут патрули

Дозорную службу на море.

За мыс Поворотный, до мыса Дежнёв

На север идти нам в тумане.

Для наших судов быстроходных не нов

Охранный поход в океане.

Но в годы былые здесь шли наугад

Корветы в далекое плаванье.

Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат

На дно Императорской гавани.

Здесь Лаптевы морем и берегом шли

На север, в просторы седые,

И в тундре для них маяками зажгли

Эвенки костры золотые.

Шли прадеды наши в белесом дыму

Меж северных льдов и утесов

И мерли, цинготные, по одному,

И море сбирало матросов.

И море доселе их прах бережет

В подводных вулканах, на лаве.

Сердца наши голос прадедовский жжет

Призывом к победе и славе.

Здесь Беринг великий в полуночной тьме

Покоится рядом с морями,

И ржавые ядра на низком холме

Недвижно лежат с якорями.

Шли наши отцы по высоким огням,

Созвездий дорогою млечной,

Они оставляли моря эти нам

Во власть и наследство навечно.

И нашим судам по заливу одним

В походы идти на рассвете.

Путями отцов мы идем, и по ним

Суда поведут наши дети.

Летит за кормой одинокий баклан,

И стаи проносятся чаек.

Идут корабли в голубой океан,

Зарю молодую встречая.

Мы знаем дорогу и ночью и днем,

Наш компас проверен отцами.

Мы древним путем в океаны идем —

Путем, завоеванным нами.

Июль. За Уралом пора сенокоса

Уже отзвенела давно.

В полях яровых наливается просо,

Пшеничное крепнет зерно.

Кузнечик в гречихе трещит неумолчно,

Высоко взлетают стрижи.

А здесь, на Посьете, в тумане молочном

Холодная полночь лежит.

И тянутся белые дымные косы

По ветру на скаты высот.

Горбатая сопка, гранитная осыпь,

В окопе, под осыпью, — взвод.

Поодаль немного болотные кочки,

В густом тростнике берега.

На сопке вверху пулеметные точки,

Бетонные гнезда врага.

Прошел уже час, как уполз осторожно

Разведчик на сопку, и вот

Его ожидает в окопе тревожно

Дозорный недремлющий взвод.

Безмолвны горы обнаженные скаты,

Всё тихо пока, всё молчит.

Но вдруг загремели ручные гранаты

На сопке в туманной ночи.

Еще и еще, за разрывом разрывы,

Протявкал и смолк пулемет.

Вот кто-то по осыпи рядом с обрывом

Нетвердой походкой идет.

Упал. Тяжелы, видно, горные тропы,

Лежит он в крови и пыли.

Уже санитары бегут из окопа,

Бойца поднимают с земли.

«Скажите комвзводу — врага пораженье

В бою неминуемо ждет.

Готов для атаки проход в загражденьи,

Гранатой разбит пулемет…»

Всё тихо, так тихо здесь в сумраке мглистом,

Что слышно биенье сердец.

На кровью залитой земле каменистой

Забылся и бредит боец.

И видится парню знакомое небо,

Просторы поёмных лугов,

Шумящие полосы проса и хлеба

И серые шлемы стогов.

Под ветром сухие проселки пылятся,

Бегут ручейки под бугром,

И машет ветряк, и не может подняться,

Как птица с подбитым крылом…

Очнулся, глаза приоткрыл и устало,

Чуть слышно, промолвил: «Друзья,

В Тамбовском районе, в колхозе осталась

Моя небольшая семья.

Так матери вы не пишите, пожалуй,

Я сам напишу ей… потом…

А брату родному… На возрасте малый…

Пусть едет сюда…»

И с трудом

Разведчик на локте поднялся. Но скоро

Упал и забылся опять.

Сползал, осыпая росинки на горы,

Туман в приозерную падь.

Взлетало широкое пламя рассвета

Над гладью воды голубой.

За землю Тамбова, Ташкента, Посьета

Шли дети республики в бой.

На ветру осыпаются листья лещины

И, как яркие птицы, несутся в простор.

Покрываются бронзой сухие лощины

И горбатые древние выступы гор.

Над кривым дубняком, на крутом перевале,

Опереньем сверкая, взлетает фазан.

В окаймленье вершин, как в гранитном бокале,

Беспокойное озеро — светлый Хасан —

Расшумелось у сопок, шатая утесы,

Поднимая у берега пенный прибой.

И волна, рассыпая тяжелые слезы,

Бьется глухо о камни седой головой.

Так о сыне убитом, единственном сыне,

Плачет старая мать, будто волны у скал,

И в глазах ее выцветших долгая стынет

Напоенная скорбью великой тоска.

Молчаливые горы стоят над Хасаном,

Как тяжелые створы гранитных дверей,

И повиты вершины белесым туманом,

И разбиты утесы огнем батарей.

И на склонах исхлестанной пулями сопки,

На камнях обомшелых, в покое немом,

Под косыми камнями ржавеют осколки

Отвизжавших снарядов с японским клеймом.

Угасает закат, ночь идет на заставы.

Грозовое молчанье тревогу таит.

Нерушимой вовек, будто памятник славы,

Высота Заозерная гордо стоит.

Потухло багровое пламя зари.

Сова поднимает тяжелые веки,

Садится сова на кедровые ветки,

Сова зажигает глаза-фонари.

Подернулись пади дремотным туманом,

Заухали филины гулко в ночи,

Луна пожелтела над сонным Иманом,

Как спелая дыня с осенней бахчи.

На небе, вблизи от ночного светила,

Погасли холодные искорки звезд.

На темное море луна опустила

Пути золотые на тысячи верст.

Туман осыпая серебряной пылью,

Сова расправляет лохматые крылья,

Летит тяжело над полями, лесами

И в полночь блестящими смотрит глазами.

И кажется старой, что тропкою длинной

По горным хребтам, к океанской воде,

Идут от широкой сучанской долины

Неясные легкие тени людей.

И кажется древней, что ночью зловещей

Не грозы гремят над простором морей,

Не гневные волны у берега плещут,

А эхом разносится гул батарей.

Ушастая слушает чутко, но это

Лишь гром поездов на далеких мостах,

Гудки теплоходов, да ветер с Посьета,

Да уханье филинов в лунных кустах.

А тени, неясные легкие тени —

Лишь клочья тумана у вздыбленных гор

Да призрачный дым полуночных видений,

Что утром уносится ветром в простор.

И с криком печальным угрюмая птица

Глядит на прибой океанских валов.

За нею туман одичалый клубится

В лиловых огнях перегнивших дубов.

Садится сова на обрыве прибрежном

И клювом забрызганный чистит наряд.

Легенды о давнем, сказанья о прежнем

Ей сопки Приморья в ночи говорят.

Пугливо метнулись вороны

Над врытыми в снег валунами.

Вся в оспинах черных воронок

Поляна легла перед нами.

Немного правей, у болота,

Где бой завязался, наверно,

Как дятлы, стучат пулеметы,

Упорно и чуточку нервно.

Мы прыгаем с кочки на кочку,

Ложимся, за ротою рота,

И ухает глухо, как в бочку,

За спинами бас миномета.

«Вперед!..» Поднимаемся молча,

Повзводно, готовые к бою.

Над нами тягуче, по-волчьи,

Снаряды бризантные воют.

Невидные лыжные тропы

К поляне ведут, а за нею

От едкого дыма темнеют

В пологих сугробах окопы.

До них недалеко. Мы снова

Встаем, ожидая приказа.

Короткое резкое слово

По ротам проносится сразу.

«В атаку!..» Четыреста глоток

«Ура!» понесли, подхватили

На скованных льдами болотах,

В наносах серебряной пыли.

Когда же надолго устали

Гранаты греметь,

Над штыками

Деревья, как пленные, встали

С простертыми к тучам руками.

Едва приподнимутся флаги

Над ровною гладью залива

И дрогнут в зеленых глубинах

Прожорливых рыб плавники,—

Над берегом белые чайки

Взвиваются стаей крикливой,

И, кончив последнюю вахту,

Мерцают вдали маяки.

Синеет высокое небо,

И солнце встает над водою.

Гонимые ветром проворным,

Туманы спускаются с круч.

Над городом в утреннем дыме

Пылает огромной звездою

В широких зеркальных витринах

Рассветный приветливый луч.

Мы снова на вахту выходим,

Плывем в голубое безбрежье,

В спокойное яркое утро,

В рассвет, что на море упал.

Мы видим, как по носу прямо

Дельфин заблудившийся режет

Спинным плавником заостренным

Ленивый шлифованный вал.

Мы в море уходим надолго,

И путь наш красив и завиден,

И мы ни о чем не жалеем,

И мы не грустим ни о ком.

И с нами прощается город,

Который мы снова увидим,

И машет нам берег весенний

Черемухи белым платком.

Свежеет погода, и ветер

В антенне назойливо свищет,

Туман наползает, и воет

У рифов тревожный ревун,

И чайки у берега кружат,

Садясь на пробитое днище

Кунгаса, что выброшен морем

На скалы в последний тайфун.

Но пусть поднимаются волны,

На палубу брызги роняя,

И ветер от края до края

Туман расстилает седой,

Мы к вахтам тяжелым привыкли,

Мы ночью и днем охраняем

И нашу весеннюю землю,

И наши сады над водой,

И город, поднявший высоко

Багряные трубы заводов,

И узкие тихие бухты

С хребтами по трем сторонам,

И зелень полей урожайных,

И наши просторные воды,

И всё, что зовется Отчизной,

Что близко и дорого нам.

Я вечности не приемлю,

Зачем меня погребли?

Мне так не хотелось в землю

С родимой моей земли.

Простой папиросный коробок

Лежал на моем столе,

И надпись на нем

(Два слова всего)

«Северный полюс».

Но вдруг

мне показалось,

Что начал он светиться необычайным огнем,

Что голубая крышка его ожила.

И в глазах

стали пятнадцать радуг в ряд,

Пятнадцать спектров.

А кайма,

белая простая кайма,

Вдруг превратилась в большие холмы

Хрипящего сдавленного льда.

Я понял — это полярная ночь,

Это — звенящий арктический лед,

Это — поэма моя!

Молодой человек.

Давайте поговорим.

Хочу я слышать голос ваш.

С фразой простой,

С словом простым

Приходите ко мне

На шестой этаж.

Я встречу вас за квадратом стола,

Мы чайник поставим.

Тепло. Уют.

Вы скажете:

«Комната мала…»

И спросите:

«Девушки не придут?»

Сегодня мы будем с вами одни.

Садитесь, товарищ, поговорим.

Какое время! Какие дни!

Нас громят, или мы громим?

Я вас спрошу.

И ответите вы:

«Мы побеждаем,

Мы правы».

Но где ни взглянешь — враги, враги…

Куда ни пойдешь — враги.

Я сам себе говорю — беги!

Скорее беги.

Быстрее беги.

Скажите — я прав?

И ответите вы:

«Товарищ, вы неправы!»

Потом поговорим о стихах

(Они всегда на пути).

Потом вы скажете:

«Чепуха!

Прощайте, мне надо идти».

Я снова один,

И снова мир

В комнату входит мою,

Я трогаю пальцами его,

Я песню о нем пою.

Я делаю маленький мазок,

Потом отбегаю назад

И вижу: мир зажмурил глазок,

Потом открыл глаза.

Потом я его обниму, прижму.

Он круглый, большой, крутой.

И гостю ушедшему моему

Мы вместе махнем рукой.

Тихо плавая, качаются

Облака в большом кругу.

То исчезнут, то встречаются,

То собой осоку мнут.

И рыбак седой, угрюмый,

Наклонившись над водой,

Весь объятый странной думой,

Разговор ведет с собой.

Он глядит сосредоточенно

На огромный поплавок:

Скоро ль будет приурочено

С силой выдернуть крючок?

А кувшинки якорь бросили

И желтеют вдалеке…

Это — гимн далекой осени,

Это — свежести букет.

Почему же этой ночью

Мы идем с тобою рядом?

Звезды в небе — глазом волчьим…

Мы проходим теплым садом.

По степи необозримой,

По дорогам, перепутьям…

Мимо дома, мимо дыма

Узнаю по звездам путь я.

Мимо речки под горою,

Через южный влажный ветер…

Я да ты, да мы с тобою.

Ты да я с тобой на свете.

Мимо пруда, мимо сосен,

По кустам, через кусты,

Мимо лета, через осень,

Через поздние цветы…

Мы идем с тобою рядом.

Как же вышло? Как поймешь?

Я остановлюсь. Присяду.

Ты по-прежнему идешь.

Мимо фабрики далекой,

Мимо птицы на шесте,

Мимо девушки высокой —

Отражения в воде…

Родилась ты, и, наверно, где-то

Ярким светом вспыхнула звезда.

И всё так же двигались планеты

Так же отъезжали поезда,

Так же разговаривали люди,

Ветры завывали у столба.

Ты не знала, будет иль не будет

У тебя счастливая судьба.

А потом пошли другие годы,

И, разгоряченная борьбой,

Ты дралась под знаменем свободы,

Новой окрыленная судьбой.

Ты ходила в кожаной тужурке

И в больших солдатских сапогах,

Ты курила в ледяной дежурке,

Раненых носила на руках.

Молодая радуга вставала

Над землею, где клубился бой.

Одиноко птица пролетала

Над твоею белой головой.

Мы тебя, как друга, хоронили,

Мы понуро шли лесной тропой.

Выросли деревья на могиле

Памятником девушке простой.

Я много лет сюда не приезжал,

Я много лет сюда не возвращался.

Здесь мальчиком я голубей гонял,

Бродил по лесу, в озере купался.

На эти сосны мне не наглядеться.

Пойти гулять иль на траве прилечь?

Здесь всё мое!

Здесь проходило детство,

Которого не спрятать, не сберечь.

И яблоки, и свежий запах мяты,

Орешника высокие кусты,

Далекие вечерние закаты,

Знакомые деревья и цветы…

И весла надрываются и стонут,

И лодка наклоняется слегка…

А над рекой туман плывет

И тонут

Измятые водою облака.

Деревья тянутся к простору, к солнцу,

Еще я молодыми помню их.

Здесь всё как прежде!

Только детства нету

И нет уже товарищей моих.

Уходило солнце. От простора

У меня кружилась голова.

Это ты та девушка, которой

Я дарил любимые слова.

Облака летели — не достанешь,

Вот они на север отошли…

А кругом, куда пойдешь иль взглянешь,

Только степь да синий дым вдали.

Средь прохлады воздуха степного

Легких ощутима глубина.

Ветер налетел… И снова, снова

Ясная вставала тишина,—

Это ночь. И к нам воспоминанья

Темные раздвинули пути…

Есть плохое слово «расставанье» —

От него не скрыться, не уйти.

Мы вышли в сад

(Ты даже позабыла

Надеть пальто).

А нас встречает осень.

Она хрустит,

Так лишь хрустят суставы

Замерзших пальцев,

И к ногам слетает

Упругим яблоком,

Блестящим и холодным.

Мы вышли в сад.

И нам понятно стало,

Что детство кончилось,

Что этот сад,

Где раньше

Мы бегали,

Ловили птиц,

Смеялись, —

Теперь нам дорог

Как воспоминанье.

Калитка скрипнула.

Мы повернули вправо

И по мощеной улице пошли.

Тому назад лет десять,

По утрам,

Когда рассвет невнятно начинался

Здесь шел пастух,

А перед ним покорно,

Сосредоточенно брели коровы.

И мы задумались…

Но вдруг из-за угла,

Подрагивая и гудя истошно,

Тяжелый показался грузовик.

За ним еще один.

Мы поспешили

Скорее удалиться с мостовой.

Шоферы презирали нас, наверно.

Мы молоды, свободны,

Нам не нужно

О прошлом, о далеком вспоминать.

Нам некому завидовать:

Мы сами

Огромный поворачиваем мир.

И то, что раньше в этом городке

Ютилось тихо и беспечно жило,

Вставало утром и на рынок шло,

И перед домом клумбы разбивало,—

Мы взяли в руки!

И, как в сказке, вырос

Прекрасный город силы и здоровья,

Веселым юношей с веселыми глазами!

……………………

Тебе не холодно?

Накинь мое пальто,

Взгляни кругом.

Ты видишь — этот город

Упорной нашей дружбой зарожден.

Ты помнишь дачу

И качели

Меж двух высоких тополей,

Как мы взлетали и немели

И, удержавшись еле-еле,

Смеялись,

А потом сидели

В уютной комнате твоей?

Был час, когда река с луною

Заводит стройный разговор,

Когда раздумывать не стоит

И виснут вишни за забор.

На дачку едешь наудачку —

Друзья смеялись надо мной:

Я был влюблен в одну чудачку

И бредил дачей и луной.

Там пахло бабушкой и мамой,

Жила приличная семья,

И я твердил друзьям упрямо,

Что в этом вижу счастье я,

Не понимая, что влюбился

Не в девушку, а в тишину,

В цветок, который распустился,

Встречая летнюю луну.

Здесь, ни о чем не беспокоясь,

Любили кушать и читать;

И я опаздывал на поезд

И оставался ночевать.

Я был влюблен в печальный рокот

Деревьев, скованных луной,

В шум поезда неподалеку

И в девушку, само собой.

Бывает так, что в тишине

Пережитое повторится.

Сегодня дальний свист синицы

О детстве вдруг напомнил мне.

И это мама позабыла

С забора трусики убрать…

Зимует Кунцево опять,

И десять лет не проходило.

Пережитое повторится…

И папа в форточку свистит,

Синица помешала бриться,

Синица к форточке летит.

Кляня друг друга, замерзая,

Подобны высохшим кустам,

Птиц недоверчивых пугая,

Три стихотворца входят к нам.

Встречает их отец стихами,

Опасной бритвою водя.

И строчки возникают сами,

И забывают про меня.

Я помню,

Мы вставали на рассвете:

Холодный ветер

Был солоноват и горек,

Как на ладони,

Ясное лежало море,

Шаландами

Начало дня отметив,

А под большими

Черными камнями,

Под мягкой, маслянистою травой

Бычки крутили львиной головой

И шевелили узкими хвостами.

Был пароход приклеен к горизонту,

Сверкало солнце, млея и рябя,

Пустынных берегов был неразборчив контур…

Одесса, город мой! Мы не сдадим тебя!

Пусть рушатся дома, хрипя в огне пожарищ,

Пусть смерть бредет по улицам твоим,

Пусть жжет глаза горячий черный дым,

Пусть пахнет хлеб теплом пороховым,

Одесса, город мой,

Мой спутник и товарищ,

Одесса, город мой,

Тебя мы не сдадим.

Мне противно жить не раздеваясь,

На гнилой соломе спать.

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,

Вспоминать погибших имена,

Из дому не получать ответа,

Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,

Путать планы, числа и пути,

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

Мы двое суток лежали в снегу.

Никто не сказал: «Замерз, не могу».

Видели мы — и вскипала кровь —

Немцы сидели у жарких костров.

Но, побеждая, надо уметь

Ждать, негодуя, ждать и терпеть.

По черным деревьям всходил рассвет.

По черным деревьям спускалась мгла.

Но тихо лежи, раз приказа нет,

Минута боя еще не пришла.

Слушали (таял снег в кулаке)

Чужие слова, на чужом языке.

Я знаю, что каждый в эти часы

Вспомнил все песни, которые знал,

Вспомнил о сыне, коль дома сын,

Звезды февральские пересчитал.

Ракета всплывает и сумрак рвет.

Теперь не жди, товарищ! Вперед!

Мы окружили их блиндажи,

Мы половину взяли живьем…

А ты, ефрейтор, куда бежишь?!

Пуля догонит сердце твое.

Кончился бой. Теперь отдохнуть,

Ответить на письма… И снова в путь!

Был глух и печален простой рассказ

(Мы в горе многое познаем)

Про смерть, что черной грозой пронеслась

Над тихой деревней ее.

…Немало дорог нам пришлось пройти,

Мы поняли цену войне.

Кто, встретив женщину на пути,

О милой не вспомнит жене?

…Она стояла, к стене прислонясь,

В промерзших худых башмаках.

Большими глазами смотрел на нас

Сын на ее руках.

«Германец хату мою поджег.

С сынишкой загнал в окоп.

Никто на улицу выйти не мог:

Появишься — пуля в лоб.

Пять месяцев солнца не видели мы.

И только ночью, ползком,

Из липкой копоти, грязи и тьмы

Мы выбирались тайком.

Пусть знает сын мой, пусть видит сам,

Что этот разбитый дом,

Студеные звезды, луну, леса

Родиной мы зовем!

Я верила — вы придете назад.

Я верила, я ждала…»

И медленно навернулась слеза,

По бледной щеке потекла…

Над трупами немцев кружит воронье.

На запад лежит наш путь.

О женщине этой, о сыне ее,

Товарищ мой, не забудь!

С завистью большой и затаенной

На отца смотрел я потому,

Что наган тяжелый, вороненый

Партия доверила ему.

Вечерами зимними, при лампе,

Он рассказывал,

как их отряд

Атакующей кулацкой банде

Указал штыками путь назад;

Как в сугробы падали бандиты,

Черной кровью прожигая снег;

Как взвивался пулями пробитый

Красный флаг над сотней человек;

Как партийцы шли вперед бесстрашно,

Шли,

а ветер заглушал «ура-а»,

Как скрестили в схватке рукопашной

Взгляд со взглядом,

штык с штыком врага…

Наизусть я знал рассказ подробный.

Каждый вечер всё же мне опять

Вдруг казались неправдоподобны

Стулья,

шкаф,

и лампа,

и кровать.

Все они куда-то исчезали,

Стены расступались,

и тогда

Предо мной бесшумно проплывали

Тучи дыма,

флаги и снега…

Вспоминаю с гордостью теперь я

Про рассказы своего отца.

Самому мне Родина доверит

Славное оружие бойца.

Охватило страны пламя злое

Новых разрушительных боев,

Вовремя пришло ты, боевое

Совершеннолетие мое.

Встану я, решительный и зоркий,

На родном советском рубеже

С кимовским значком на гимнастерке,

С легкою винтовкою в руке.

И откуда б враг ни появился —

С суши,

с моря

или с вышины, —

Будут счастья нашего границы

От него везде защищены.

Наши танки

ринутся рядами,

Эскадрильи

небо истемнят,

Грозными спокойными штыками

Мы врагу

укажем путь назад.

Густые толпы дружного народа,

Серьезный вид родителей моих

И лица застывающих у входа

Безмолвных и суровых часовых.

Мы подходили тихими шагами,

Ступая в такт смолкающим сердцам.

Какими мне стихами и словами

То описать,

что я увидел там?

Закрыв глаза полоской светлых век,

Лежал,

на грудь

как будто подняв руку,

Недвижный,

бледный человек.

Казалось,

он

прислушивался к звуку,

К шагам людей, идущих чередой.

И слышал,

точно клятву,

как поруку:

«За дело Ленина

мы все готовы в бой!»

Мелькнули молнии несколько раз,

Всё настойчивей грома удары

Повторяют прохожим приказ:

«Освободить тротуары».

Старушечка, опуская веки,

Походкой дрожащей

Через улицу спешит к аптеке.

Вошел гражданин в магазин ближайший.

И вот, пробитый каплями первыми,

Красный флаг, что спокойно висел,

Вдруг, как что-то живое, с нервами,

Весь рванулся навстречу грозе.

С шумом на город притихший, серый,

Дробясь об асфальт, уходя в песок,

Дождевые, прозрачные стрелы

Густо льются наискосок.

В футболке, к телу прильнувшей компрессом,

В брюках блестящих, потяжелевших

Шагаю ливню наперерез я,

Смелой мыслью себя утешив:

Лучше так вот шагать всю жизнь,

Чем, грозу переждя,

Вслед за теми послушно плестись,

Кто прошел сквозь стрелы дождя

И не видит душою праздною,

Как во всей красоте и силе

Сверкает и свищет полотнище красное,

Омытое ливнем от будничной пыли.

Хоть становлюсь я угрюмым, упорным,

Меня иногда, как прежде, влекут

В дымное небо кричащие горны,

Знамена, стреляющие на ветру…

Но это случается реже, реже.

И, видимо, скоро в последний раз

Почудится мне оружия скрежет,

Каменных стен огромные брусья…

Крепость в дыму, крепость в огне.

И, возглавляя отряды, мчусь я

На безупречно белом коне.

Что там на башне: не флаг ли белый,

Или вспорхнул от выстрелов дым?

Проломы в стене — не ловушка смелым,

Они — триумфальные арки им!

Мой скакун пролетает над бездной.

Рвы за спиною. Вперед! Вперед!

Всё ближе, ближе топот железный,

Вдруг распахнулись ворота! И вот,

Качнув головой, улыбаюсь устало:

Борис, Борис, довольно сражаться.

Ведь тебе ни много ни мало —

Уже почти девятнадцать.

Новый чемодан длиной в полметра,

Кружка, ложка, ножик, котелок…

Я заранее припас всё это,

Чтоб явиться по повестке в срок.

Как я ждал ее! И наконец-то,

Вот она, желанная, в руках!..

…Пролетело, отшумело детство

В школах, в пионерских лагерях.

Молодость девичьими руками

Обнимала и ласкала нас,

Молодость холодными штыками

Засверкала на фронтах сейчас.

Молодость за всё родное биться

Повела ребят в огонь и дым,

И спешу я присоединиться

К возмужавшим сверстникам моим!

Всё с утра идет чредой обычной.

Будничный, осенний день столичный —

Славный день упорного труда.

Мчат троллейбусы, гремят трамваи,

Зов гудков доносится с окраин,

Торопливы толпы, как всегда.

Но сегодня и прохожим в лица,

И на здания родной столицы

С чувствами особыми гляжу,

А бойцов дарю улыбкой братской —

Я последний раз в одежде штатской

Под военным небом прохожу!..

Метров двести — совсем немного —

Отделяют от нас лесок.

Кажется, велика ль дорога?

Лишь один небольшой бросок.

Только знает наша охрана:

Дорога не так близка.

Перед нами — «ничья» поляна,

А враги — у того леска.

В нем таятся фашистские дзоты,

Жестким снегом их занесло.

Вороненые пулеметы

В нашу сторону смотрят зло.

Магазины свинцом набиты,

Часовой не смыкает глаз.

Страх тая, стерегут бандиты

Степь, захваченную у нас.

За врагами я, парень русский,

Наблюдаю, гневно дыша.

Палец твердо лежит на спуске

Безотказного ППШа.

Впереди — города пустые,

Нераспаханные поля.

Тяжко знать, что моя Россия

От того леска — не моя…

Посмотрю на друзей-гвардейцев:

Брови сдвинули, помрачнев,—

Как и мне, им сжимает сердце

Справедливый, священный гнев.

Поклялись мы, что встанем снова

На родимые рубежи!

И в минуты битвы суровой

Нас, гвардейцев, не устрашит

Ливень пуль, сносящий пилотки,

И оживший немецкий дзот…

Только бы прозвучал короткий,

Долгожданный приказ: «Вперед!»

Два шага от стены к окну,

Немного больше в длину —

Ставшая привычной уже

Комнатка на втором этаже.

В нее ты совсем недавно вошел,

Поставил в угол костыль,

Походный мешок опустил на стол,

Смахнул с подоконника пыль

И присел, растворив окно.

Открылся тебе забытый давно

Мир:

Вверху — голубой простор,

Ниже — зеленый двор,

Поодаль, где огород,

Черемухи куст цветет…

И вспомнил ты вид из другого жилья:

Разбитые блиндажи,

Задымленные поля

Срезанной пулями ржи.

Плохую погоду — солнечный день,

Когда, бросая густую тень,

Хищный «юнкерс» кружил:

Черный крест на белом кресте,

Свастика на хвосте.

«Юнкерс» камнем стремился вниз

И выходил в пике.

Авиабомб пронзительный визг,

Грохот невдалеке;

Вспомнил ты ощутимый щекой

Холод земли сырой,

Соседа, закрывшего голой рукой

Голову в каске стальной,

Пота и пороха крепкий запах…

Вспомнил ты, как, небо закрыв,

Бесформенным зверем на огненных лапах

Вздыбился с ревом взрыв.

…Хорошо познав на войне,

Как срок разлуки тяжел,

Ты из госпиталя к жене

Всё-таки не пришел.

И вот ожидаешь ты встречи с ней

В комнатке на этаже втором,

О судьбе и беде своей

Честно сказав письмом.

Ты так поступил, хоть уверен в том,

Что ваша любовь сильна,

Что в комнатку на этаже втором

С улыбкой войдет жена

И руки, исполненные теплом,

Протянет к тебе она.

У эшелона обнимемся.

Искренняя и большая,

Солнечные глаза твои

Вдруг затуманит грусть,

До ноготков любимые,

Знакомые руки сжимая,

Повторю на прощанье:

«Милая, я вернусь».

Я должен вернуться, но если…

Если случится такое,

Что не видать мне больше

Суровой родной страны,—

Одна к тебе просьба, подруга:

Сердце свое простое

Отдай ты честному парню,

Вернувшемуся с войны.

Проходит поезд через лес,

Колесами стучит.

По крепким шпалам льются рельс

Тяжелые ручьи.

И, к небесам стремясь пустым,

Средь сосен и берез,

Летит такой же русый дым,

Как прядь твоих волос,

Да пляшет, утомляя взгляд,

Деревьев хоровод:

Всё ближние бегут назад,

А дальние — вперед.

Не жизнью — патронами дорожа,

Гибли защитники рубежа

От пуль, от осколков мин.

Смолкли винтовки… И наконец

В бою остались: один боец

И пулемет один.

В атаку поднялся очередной

Рассвет. Сразился с ночною мглой,

И отступила мгла.

Тишина грозовая. Вдруг

Матрос услышал негромкий стук.

Недвижны тела,

Но застыла над грудою тел

Рука. Не пот на коже блестел —

Мерцали капли росы.

Мичмана, бравого моряка,

Мертвая скрюченная рука,

На ней живые часы.

Мичман часа четыре назад

На светящийся циферблат

Глянул в последний раз

И прохрипел, пересилив боль:

«Ребята, до девяти ноль-ноль

Держаться. Таков приказ».

Ребята молчат. Ребята лежат.

Они не оставили рубежа…

Дисков достаточно. С ревом идет,

Блеск штыков выставляя вперед,

Атакующий вал.

Глянул матрос на часы: восьмой,

И пылающею щекой

К автомату припал.

Еще атаку матрос отбил.

Незаметно пробравшись в тыл,

Ползет фашистский солдат:

В щучьих глазах — злоба и страх.

Гранаты в руках, гранаты в зубах,

За поясом пара гранат…

Матрос с гранаты сорвал кольцо,

Дерзко крикнул врагу в лицо:

«Ну, Фриц! Взлетим, что ль,

За компанию до облаков?»

От взрыва застыли стрелки часов

На девяти ноль-ноль.

Детство без ласки,

жизнь без любви…

сердце, мужайся —

мы бунтари!

Ждем мы с востока

волю и свет.

Братьям далеким

шлем мы привет.

Хватит молитвы;

юность, гори!

Жизнь наша — битва,

мы — бунтари!

Отец, ты скитался по свету,

Ты счастье искал.

Но не было счастья и нету,

Ты горе лишь знал.

Ты верил: поможет молитва

В неравной борьбе.

Я ж верю: поможет лишь битва

И мне и тебе.

Ты дай мне великую силу,

Мне силу внуши,

Чтоб сделать ту силу мерилом

Мятежной души.

Ты дай мне великое сердце,

Без края, без дна,

Чтоб в сердце горела, как солнце,

Любовь лишь одна.

В том сердце, грустя и ликуя,

В том сердце сердец

С сыновней любовью вмещу я

Тебя, мой отец.

Тем сердцем согрею в дороге

Бессильных людей,

И песен спою я им много

О силе людей.

Вышли с ношей на дорогу

Лесорубы-батраки.

Груз несут, заводят песню,

Поднимая кулаки.

Что несете, лесорубы?

«Горе старое несем».

Что поете, лесорубы?

«Песню новую поем».

Вы кому несете горе,

Угрожая кулаком?

«Мы магнатам и буржуям

Наше горе отнесем».

Вы о чем поете песни

У подножья синих гор?

«О свободе тут поем мы

Наши песни с давних пор».

Кто любит молот,

Кто любит плуг —

Тот мой товарищ,

Мой брат и друг.

Кто ценит волю,

Кто ценит труд —

Мои призывы

Того найдут.

Кто проклял рабство,

Кто проклял гнет —

Тот путь к свободе

Со мной найдет.

Не помогут нам стоны,

Нас не выручит плач, —

Их не знают законы,

Их не слышит палач.

Не помогут молитвы,

О, поверь мне, бедняк!

Ты готовься для битвы,

Крепче стисни кулак!

Без борьбы нет победы,

Нет иного пути, —

За отцов и за дедов

Отплати, отомсти!

Без борьбы нет свободы,

Нет иного пути, —

За все кривды народа

Отплати, отомсти!

Ни врача нет, ни больницы,

Косит жизнь туберкулез.

У детей тускнеют лица

От горячих слез.

Нет ни радости, ни хлеба.

Горечь горькая в груди,

Ни от папы, ни от неба

Милости не жди!

Раз всему конец бывает, —

И обидам есть конец…

И тебя я проклинаю,

Оккупант-подлец!

Ты не жди от нас пощады,

Мы пощады не даем.

Мы сломаем все преграды,

Нечисть всю сметем!

Из трущоб выходит масса —

Тысячи людей.

Это вышла ярость класса

С фабрик и полей.

Масса хлынула, как море,

Двинулась вперед.

Это голод, это горе

На протест идет.

Дышат местью и угрозой

Взгляды батраков.

Это детский плач и слезы

В бой ведут отцов.

Ветер вдаль и вширь разносит

Песни бедняков:

Это массы хлеба просят

Для голодных ртов.

Над колонной знамя вьется,

Вьется красный флаг.

Гулким эхом отдается

Пролетарский шаг.

Этот шаг панов тревожит

В виллах и дворцах.

Этот звук им совесть гложет,

Нагоняя страх.

Отдает уже гнилью могильною

Разложившийся каторжный строй…

С жизнью пошлой, горбатой, бессильною

Мы выходим на бой.

Как вода с водопада искристого,

Как над бездной гремящие льды,—

На акул мы нагрянем неистово,

Что других пожирают труды.

Разгромив угнетателей начисто,

Мы — рабочих-товарищей класс —

Песню жизни так грянем размашисто,

Чтоб и звезды услышали нас!

Ввел магнат свои порядки,

Всюду вывески сменил.

За подачки да за взятки

Ренегатов он купил.

Одному дал грядку пашни,

А другому — громкий чин.

И, сменив костюм вчерашний,

Тут продался не один.

Для неопытных — ловушку,

Для доверчивых — дурман,

Для пропившихся — пирушку

Расставляет интриган.

И магнаты, сея споры,

«Равновесье» берегут:

Где нет хода для раздоров,

Поднимают кнут.

Слезы бессильные,

Слезы обильные

Льются в глуши.

С ними стекает,

С ними слетает

Горечь с души.

Слезы народные,

Слезы горячие

Льются-текут.

Слезы отчизны

К мести-расплате

Всех нас зовут.

Злоба святая

В сердце моем.

Я призываю

Ночью и днем:

Бей чем попало,

Бей топором!

Строят тюрьмы и казармы,

Держат в страхе край родной.

На село по два жандарма,

А читальни — ни одной.

Вместо школы — в селах церковь

С позолоченным крестом.

Стерегут, как псы, неволю

Староста с попом.

Вольно дышат в Закарпатье

Лишь епископ и магнат.

Чадом смерти и проклятьем

Веет от Карпат.

Всё добро магнат съедает,

Всё съедает с давних пор…

Лесоруб, кулак сжимая,

Точит свой топор!

Ты пьешь вино,

Я воду пью.

Ты пьешь коньяк,

Я горечь пью.

Что хвалишь ты,

То я браню,

Ты продал честь,

Я честь храню.

Ты любишь чин,

Я труд люблю.

Ты любишь грош,

Я жизнь люблю.

Ты любишь кнут,

Ты бьешь кнутом.

Я правдой бью,

Я бью пером.

Я на тебя

Недаром злюсь.

Однажды я

С тобой столкнусь!

Отчизна родная,

От края

до края

Тебя

облетаю.

Всё вижу,

всё знаю:

Есть голод,

есть горе.

Нет хлеба,

нет воли.

Отчизна родная,

От края

до края

Всё вижу,

всё знаю.

Ношусь

и летаю,

Прошу

и взываю:

Восстаньте, рабы!

Не бойтесь судьбы!

От края

до края

Лечу, залетаю,

Кричу,

заклинаю:

Вставай, мой народ,

За вольность — вперед!

Мы этот час так долго ждали,

Так много, много лет…

И он идет в броне и стали, —

Привет тебе, привет!

Пишу я новую страницу,

И на душе легко, —

Приходят братья на границу,

Они недалеко.

Я верю: скоро день настанет,

Исчезнут рубежи,

И между братьями не станет

На севере межи.

Алмаз мне нравится —

Он очень тверд;

Орел мне нравится —

Он смел и горд;

Мне лев бесстрашный нравится

Он полон сил;

Мне взор подруги нравится —

Он ласков, мил.

Люблю я звезды беспокойные,

Что ярче всех;

Люблю мелодии я стройные —

В них стон и смех;

Люблю я сердце непокорное —

Свободный дух;

Люблю я счастье непритворное

Влюбленных двух.

Люблю я всё, что гармоничное,

Что — как она,

Всё, что простое,

Вечное,

Чем жизнь полна.

Как чайка, которую ранил стрелок,

О солнце вздыхает, вся кровью залитая,

Так ты, моя Родина, горем убитая,

С надеждой глядишь на багряный восток.

Чудесные горы, долины, леса,

Озера, потоки и реки прекрасные, —

И рядом невежество, бедность ужасная,

И слезы невольно туманят глаза.

Тираны, тираны, конец недалек,

Погибнет, провалится власть ненасытная;

Восстанем на вас мы семьей однолитною,

Дадим вам последний смертельный урок!..

Рабочий, студент, бокораш, селянин,

Как братья восстанем все общею силою,

И сразу над вражьей всеобщей могилою

Родится свободной страны гражданин.

Немного лет пройдет,

и люди дружно, смело

Оковы сокрушат

и сбросят царство тьмы.

О, как бы мне

дожить до этого хотелось,

Чтобы не знать ни гнета,

ни тюрьмы!

Как будто бы

В стальном тагильском тигле

Варились мы.

Суровою мечтой

Желанья наши лучшие возникли

И дуновенье молодости той.

Мы в этой плавке,

Как в доверьи лестном,

Тревогу видим о своей судьбе.

О родина!

Каким трудом чудесным

Мы благодарность выразим тебе?

Пришло оно.

Свободно и покорно

Ложатся строчки…

Так растет листва,

Так дышит соловей,

Так звуки льет валторна.

Так бьют ключи,

Так стынет синева.

Его огонь и силу торопитесь

Вложить в дела.

Когда оно уйдет,

Почувствуешь, что ты —

Ослепший живописец,

Оглохший музыкант,

Низвергнутый пилот.

Холодное, как утренний рассвет,

Рукопожатье нас объединило.

Один вопрос, еще один ответ.

Как будто не было того, что с нами было…

И так всегда. Спеши иль: не спеши,

Идя пешком; схитри и сядь на поезд,

Гони вовсю, но от ее души

Увидишь тень, воспоминанья то есть.

От моих городов до пашен,

От пустынь до камней в горах

Мир на наших глазах и в наших

Чутких, умных, больших руках.

Я, чудак, изучаю климат,

Перемены погоды жду.

Я смотрю, как ветра поднимут,

Понесут надо мной звезду,

Как шумят сады молодые,

Сколько дней и ночей подряд,

Как в картине — в окне худые

И седые дожди висят.

Ты уходишь. Пусть вечер августа

Мирно светится впереди,

Только с верных путей, пожалуйста,

Не сворачивай, не сходи.

Жизнь моя не повторится дважды.

Жизнь не песня, чтоб снова спеть.

Так или иначе, но однажды

Мне придется тоже умереть.

Как бы я ни прожил свои годы,

Я прошу у жизни: подари

Вкус воды и запах непогоды,

Цвет звезды и первый взлет зари.

Пусть и счастье не проходит мимо,

Не жалея самых светлых чувств.

Если смерть и впрямь неотвратима,

Как я жить и думать разучусь?

Чуть-чуть недоспать,

Чуть-чуть недоесть.

Но чтобы в руках гудело.

Это самое что ни на есть

Мое настоящее дело.

Как радостно видеть:

Готовый пролет,

Первой вагранки литье

И чувствовать, что ежедневно растет

Настоящее дело мое!

С тех пор как ведется столетиям счет

Была ли крепче погода,

Чем в зиму тысяча девятьсот

Тридцать второго года.

Ночами, бывало, в сырых дровах

Огонь добывали с бою.

Костер окрылялся.

О двух крылах

Он нас уносил с собою.

Нам чудилось, как самолет летит

Из цеха, который строим,

Как нашу машину в тучи стремит

Летчик, ставший героем,

Как над тайгой, где нет ничего,

Встал город, красив и весел,

Как солнце сияет,

Будто его

Дворник, как флаг, повесил.

Мы ели хлеб и пили воду.

Не до веселья было нам.

Мы покоряли непогоду,

Считая годы по зубам.

Я сохраню былую ярость,

Войдя к потомкам поутру.

У них, как памятник, состарюсь,

Как память сдам, но не умру.

Мы жаркою беседой согревались,

Мы папиросным дымом одевались

И у «буржуйки» сиживали так.

В такие дни покой невероятен,

А дым отечества и сладок и приятен,

Окутавший наш проливной барак.

Он сбит в осенней непогоде вязкой

С обычной романтической завязкой —

В лесу, в дождях, в надежде и в дыму.

Я потому об этом вспоминаю,

Что лучшего я времени не знаю,

По силе чувства равного ему.

Какое это было время, дети!

Мы жили в тьме и вместе с тем на свете,

На холоде у яростных костров.

Мы спали под открытым небом, в доме,

В кабинах экскаваторов и громе

Неугомонных наших тракторов.

А по утрам хлебали суп из сечки,

Приветливо дымящийся на печке,

И были этим сыты до зари.

Мы думали о вредности излишеств,

Роскошнее не ведали из пиршеств,

Чем с чаем подслащенным сухари.

Когда фундамент первый заложили,

От счастья замерли, а впрочем, жили

Невероятно гордые собой.

Мы день кончали песней, как молитвой,

Работу нашу называли битвой.

И вправду, разве это был не бой?!

Я не могу вам передать эпохи.

Нет слов других, а эти, может, плохи.

Я лучше случай расскажу один.

Пришел сентябрь — в округе первый медник.

Одел он свой протравленный передник,

В его руках паяльник заходил.

Уже леса покрылись медным цветом,

Последняя гроза прощалась с летом,

Стремительнее двигалась вода.

А тут еще нагрянул дождь-подстёга.

Рекою стала главная дорога.

Так с непогодой к нам пришла беда.

Вода в плотину бешено вгрызалась.

Всю вражескую ненависть, казалось,

Она в себя вобрала в эту ночь.

Как мы тогда стремительно бежали,

Как выросли в ту ночь; и возмужали,

Готовые погибнуть, но помочь!

К утру, измотанные трудным боем,

Мы поняли, что мы чего-то стоим.

Мы вышли победителем ее.

Белье сухое показалось негой,

А дом из досок — сладостным ночлегом,

Геройской славой — наше бытие.

Я говорю себе: глазами

Не охватить дорог,

Которые прошел с друзьями

По-честному, как мог.

Но самой трудной и весенней

Была дорога та,

Что привела на новоселье

В уральские места.

Здесь, над горою, свод окрашен

Огнем литья в дыму.

И знаю я, что флаг над башней

Кремлевской — брат ему.

Попробуй пристальней вглядеться

И отличить сумей

Свою работу от наследства

Отцов и матерей.

Сумей, всмотревшись хорошенько,

В созданьях молодых

Увидеть здесь — свою ступеньку,

А там — друзей своих.

Ну что ж! Под этим небосклоном

Я различаю гул

Турбины ТЭЦ. К ее колоннам

Я арматуру гнул.

Своим трудам большим и малым

Веду я твердый счет,

Я знаю, что под флагом алым

И мой пример живет.

Но даже с гор единым взглядом

Не охватить дорог,

Которые прошел солдатом

По-честному, как мог.

Меня влечет опять туда — в Тагил,

Где мерзли мы, где грелись у «буржуйки»,

Где падал я и, набираясь сил,

Сквозь вьюгу шел в своей худой тужурке.

Он в час тревоги твердый, как металл,

А в дни веселья

Песнями встревожен.

Я в этом трудном городе мечтал

Характером стать на него похожим.

Над городом Тагилом, почернелым

От копоти, заботы и огня,

Возник Серго,

Своим дыханьем смелым

Строителям ближайшая родня.

Он шел в забои на горе Высокой —

И горы расступались перед ним;

Он поднимался на Шихан, где сокол

Кичился одиночеством своим.

Мы шли вослед торжественно и гордо

И вместе с ним, взглянув на рудники,

Увидели живой набросок города

Из-под его приподнятой руки.

Но то не старый был, не деревянный,

Приземистый, оглохший и слепой,

Не город-миф, а мир обетованный,

Живой, как песня: подтяни и пой!

И мы тянули! В бури и метели

Смерзались губы, слушаясь едва.

Но мы работали и песни пели,

Мы выпевали радости слова!

Мы их лепили, строили, строгали

И город-песню создали из них.

На площади — в граните и металле —

Орджоникидзе памятник возник.

И горных кряжей вертикали,

И красок полная река,

И шум дубравы привлекали

Меня еще издалека.

Природа мне открылась сразу,

В сияньи солнца, в цепи гор.

Как будто бы знаком Кавказу

Мой жадный к миру кругозор.

И возле этакой громады

Не оставляла мысль одна:

Как тяжко поработать надо,

Чтоб сделать лучше, чем она.

Когда по тропинкам узким

Я подъезжал к Батуми,

Видел: обычай русский

Здесь не остался втуне.

В золоте зорь красы полны,

Точно хлеба поджаренные,

Солью снегов посыпаны

Горы твои, Аджария.

Природа гостеприимно

Сразу меня приметила,

Ветра веселым гимном,

Хлебом и солью встретила.

И поднесла глубокую

Чашу, полную морем,

Будто дорогой далекою

Был я вконец изморен.

Природа нас дарит щедро,

Всё из земли повытряся:

От красноярского кедра

До черноморского цитруса.

По тебе давно тоскую,

О судьбе твоей пекусь,

Потерять; тебя рискую,

Полюбить тебя учусь.

Дочь владимирской слободки,

Внучка выплаканных лет,

Громкий первенец молодки,

Вся в мамашу — спору нет.

Никому я так не верю,

Как тебе. В любой глуши

Быстрым взором я измерю

Глубину твоей души.

Никого я так не знаю,

Как тебя. И в грозный час

Вражья пуля нарезная

Разлучить не сможет нас.

Скован я с тобой на годы

Детством, верностью, судьбой.

В год военной непогоды

Повстречались мы с тобой.

Мы победим. Мои — слова,

Моя над миром синева,

Мои — деревья и кусты,

Мои — сомненья и мечты.

Пусть на дыбы встает земля,

Вопит, и злобствует, и гонит

Меня к своим ногам не склонит,

Как в бурю мачты корабля.

Я буду жить, как я хочу:

Свободной птицею взлечу,

Глазам открою высоту,

В ногах травою прорасту,

В пустынях разольюсь водой,

В морях затрепещу звездой,

В горах дорогой пробегу.

Я — человек, я — всё могу!

Рвутся слова, сплетаясь, ткутся песни-плакаты, —

Брошу я их сквозь решетку под кровлю крестьянской хаты,

А там их друзья подхватят, — сильней голосов раскаты,

И станет плакатом песня:

Кто снимет эти плакаты?

И песню признают люди, как будто сложили сами,

Как будто ее взрастили они под своими сердцами.

Не важно — кто песню создал, важнее — кто дал ей силу:

Товарищ — в могиле, а песня, как знамя, легла на могилу.

А смерть у самой кровати стоит и торопит глухо;

Ты видишь, я песню кончаю. Постой, подожди, старуха.

Ох, тяжко!.. В глазах темнеет… Костлявые руки сжаты.

Взлетели над селами песни!

Горят в вышине, как плакаты…

Голова ты моя нелегальная,

Конфискует тебя прокурор.

Твоя память совсем нелойяльная —

Потому над тобой и надзор.

Всё в тебе, голова, наизнанку —

Ты полна нецензурных идей.

Вспоминаешь о том нелегально,

Как легально терзают людей.

Кто ж о том тебе помнить позволил,

Как нас бросили в карцер в мороз,

Заковали нас, пятки кололи,

Скипидар лили силою в нос.

Как нас вешали вниз головами

И под ногти вгоняли иглу.

Отбивали печенку ногами,

Молотя на цементном полу.

Как купить нашу совесть; хотели,

Чтоб мы стали друзей предавать,

Чтоб шпионскою службой сумели

Свой мещанский покой охранять.

И поныне мы харкаем кровью,

Жжет нас боль незаживших рубцов,

Как на память о подвиге смотрим

Мы с любовью на след от оков.

Не старый инвалид со ржавым самопалом,

А точный пулемет глядит из-за стены;

И проволокой мы кругом оплетены,

И полицейский взор грозит нам острым жалом.

Ты — дух Бастилии, виденье феодала,

Возникшее из тьмы ненастною порой.

Бастилии — лишь там, где пошатнулся строй,

Где больше нет путей, где гибели начало.

Ты, новая Бастилия, не в силе

Укрыться от суда среди глухих болот.

Подступит и сюда разгневанный народ,

И славен будет час, когда тебя разбили.

Отсюда, где сдались лишь слабые душой

(Пусть маска с них спадет и лица их откроет),

Мы вступим в новый день и для грядущих строек

Сумеем послужить опорою стальной.

Как натянутый лук, до предела

Мысль моя напрягается снова.

Я хочу, чтоб к друзьям долетело

Это, может, последнее слово.

Простирается поле позора

За оградой глухой и высокой.

И штыки стерегут вкруг забора

Тайну двух краснокаменных блоков.

И не видно, как мы на рассвете

Тащим груз, обливаемся потом,

Как сознанье теряем под плетью

На тяжелых шоссейных тропах,

Как, повергнуты диким приказом,

По болоту, к вечерней поверке,

Мы ползем на локтях… Но ни разу

Не был дух наш в трясину повергнут.

Наша верность навеки нетленна.

Палачи! Нас ничто не сломило.

Вам трусливое слово измены

Пыткой вырвать у нас не под силу.

Выше дух незапятнанный, светлый,

Чтобы мужество не иссякало!

Пусть звенит моя песня победно,

Словно сталь боевого закала.

…Враг труды мои ценит, однако…

Он сполна мне готовит расплату.

Вижу тени Ванцетти и Сакко

И себя — их третьего брата…

Я достойно погибнуть сумею —

Так, как нас эти двое учили.

Выше, песня! Звени всё сильнее,

До конца не складывай крылья!

Воют ветры надсадно и хрипло

В мире, скованном стужей морозной…

Сердце стиснуто, нежность погибла.

Может, песню будить уже поздно?

Но пробился ручей говорливый,

Жадно дышит воскресшее поле,

И болотам понурым на диво

К нам весна заглянула в неволю,

Птичьим щебетом, радостным гулом

Раня сердце, будя, беспокоя…

И опять для борьбы всколыхнулось

Неуемное сердце людское,

То, что, полное веры и страсти,

Вечно бьется с неистовой силой.

Я покорно раскрыл его настежь,

Чтобы сердце заговорило.

В каземате над нарами скупо

Лампа светит, мерцая устало.

То не братьев замученных трупы,

Что под смертным лежат покрывалом,

То не воинов павших кладбище,

Хоть печальней надгробий солдатских

В головах именные таблички…

То обычный наш сон березняцкий.

Пусть мой голос услышат люди.

Напоследок себе я позволю

Встрепенуться, вздохнуть всей грудью,

Упиваясь тоской и болью.

Я, кто всех своих чувств кипенье

Переплавил в броню стальную,

Камень сердца в нежной купели,

В ароматах лип растворю я.

Все цветы призываю, все звуки.

Всем, чем юность моя пламенела,

Насладиться хочу… Будут муки,

Будут раны — приму их смело…

Вы, покрытые тьмою селенья,

Вы, друзья неподкупные наши,

Я над бездной измен и сомнений

Проношу свою верность, как чашу.

Знаю голос суровый, жестокий,

Знаю радость бойца-гражданина…

Но хочу я в ночи одинокой

Быть бойцом, и любимым, и сыном.

Из Березы, глубокой, беззвездной,

Всей душой к тебе, мама, стремлюсь я.

Слышишь, путник торопится поздний?

Это я, это сын твой, матуся…

Где, седая, ты слепнешь от плача?

Где немеешь от горя и боли?

Видишь, полную легкой удачи

Сын твой выбрал и высватал долю.

Выбрал долю — не сыщешь светлее,

Выбрал долю — дворцы да именья.

Как на старости мать он лелеет,

Всем на зависть и на удивленье.

…Кто же клад твой ценнейший, родная,

Кто дитя твое бросил в пучину?

Кто ножом твое сердце кромсает

С той поры, как лишилась ты сына?

Иль бродягой сама воспитала

Ты его, чтоб из дому ушел он

И не раз о житейские скалы

Расшибался в дороге тяжелой?

…Так прощай же, прощай же, родная,

И рожден я тобою, и отдан…

Материнская доля такая:

Не для матери сын — для народа.

Знай, что в сердце ушедшего сына

Больше ласки, любви, состраданья,

Чем у труса, что, дом не покинув,

Мать позорит и землю поганит.

И другая уже наплывает

Нежность, душу собою наполнив,

Как волна, набежавшая в полночь,

Как широкие воды Дуная.

Я к тебе обращаюсь, наследник,

С этой, может прощальною, речью,

Мой сынок, мой дружок пятилетний.

Видно, больше тебя я не встречу…

Вот от сердца завет мой последний.

Чтобы горечь сиротской судьбины

Не согнула тебя, я, отец твой,

Как родитель богатый, что сыну

Оставляет поместья в наследство,

Так тебе в завещании кратком,

Чтобы ты мою ласку почуял,

Чтоб ни в чем ты не знал недостатка,

Клад бесценный оставить хочу я.

С ним и в жизни не будешь ты сирым,

С ним и смерть не страшна никакая:

То любовь безграничная к миру,—

Ум и сердце она заполняет.

Страшен мир для трусливых, бескрылых —

Что живут лишь собою — калеки.

Потому и страшит их могила,

Что предаст их забвенью навеки.

Мы ж с усмешкою смерть принимаем,

Мы встречаем ее без боязни.

Мы — дорога в бессмертье прямая,

Та, что выше решеток и казней.

Как на ниве растут плодородной —

Окруженный моими друзьями,

Ты растешь средь борцов благородных,

Что высоко несут наше знамя.

Пусть ты мал — повидал ты немало,

Был свидетелем жатвы кровавой

Там, где наше восстание пало,

Где убийцы чинили расправу.

Стань же гневным и гордым трибуном,

Смело миру всему расскажи ты

О повстанцах полесской коммуны,

Что в болотах тайком перебиты.

Тени виселиц детство затмили…

Без отца тебе, малому, худо.

Поклянись же, дитя, перед миром:

«Я на этом расту! Не забуду!»

Чистым сердцем ты рано почуешь

Правду дела, что начато нами.

Если в схватке жестокой паду я,

Твой черед понести наше знамя.

Вижу, как, подхватив его смело,

Побеждая любые невзгоды,

Продолжатель бессмертного дела,

Ты дойдешь, ты познаешь свободу.

Нету подвига выше, я знаю, —

Жизнь отдать за грядущее это.

Выше, песня! Разлейся без края!

Верю, сыном ты будешь допета.

Над уснувшей землей, словно песня,

Луч зари возникает, алея.

Позволяю: пусть в сердце воскреснет

Та любовь, что разлуки сильнее.

Это вновь над рассветною тишью

Я лечу к тебе, счастьем объятый.

Припадаю к ногам твоим — слышишь?

Весь я полон тобою… моя ты!

Да, моя! Океана бездонней

Встречи миг с ненаглядной, прекрасной.

Знай, тоска по любимым ладоням

И по ласке твоей не погаснет.

Пусть ограду колючую эту

Я сломать и прорвать не сумею,

Но навеки, навеки во мне ты,

Сквозь пространства навеки в тебе я…

Там, где, стиснувши зубы покрепче,

Люди силятся в горе сдержаться,

Там стихи о любимой не шепчут,

Там любимую вспомнить боятся,

Чтоб тоска, появившись нежданно,

Малодушия не пробудила,

Чтоб от мысли о ласке желанной

Не угасла в нас воля и сила.

Но скажи, наша ясность и верность,

Сила нашей любви такова ли?

Нет, не даст запятнать себя скверной

Тот, в чьем сердце цветы не увяли.

Знаю, с гневом в глазах твоих чистых

Ты осудишь меня, не жалея,

Если вдруг от любви я раскисну,

Если честь; уронить я посмею.

Низок тот, кто изменой трусливой

Поруганью предаст и позору

То, что грудь наполняет порывом

И сердца устремляет в просторы.

Нет, любовь нас с дороги не сводит,

Тяжким грузом не виснет на крыльях.

Песнь любви, словно песнь о свободе,

Прозвучи в этом царстве насилья!

Вот фрагмент березняцкой ограды: меж столбами колючка густая,

Прочно скручена, спутана цепко, злыми, ржавыми свита узлами,

В острых зубьях; натянута туго, путь в грядущее нам преграждая,

Сплошь бурьяном глухим зарастая, — всюду, всюду она перед нами.

На шипах этих птица повисла, что легко и свободно летела,

И расшиблась об это железо, и застыла в смертельном бессильи.

На дожде полиняло, обмякло мертвой ласточки легкое тело,

Будто крик онемевший, в колючках безнадежно запутались крылья.

Быстрой молнией птица сверкала в синеве, с облаками бок о бок.

Жизнерадостным гордым полетом песню сердца она выражала.

В лопухах, не заметив измены, позабыв о палаческой злобе,

Вмиг разбила она свое сердце, разодрала колючкою ржавой.

Что ей смысл этой мрачной ограды? Птицам трудно поверить, наверно,

Что судьба человека прекрасна, словно доля порхающей птицы,

Что, хоть кровь наших ног орошает путь

тернистый и трудный безмерно,

Всё ж мы видим, куда он ведет нас, и вперед не устанем стремиться.

А ограду — скажу я пернатым — в гиблых топях несчастного края

Воздвигает презренное племя, мертвечиной пропахшая стая,

И, бессильной сжираема злобой, за колючки она загоняет

Тех, что в первых шеренгах похода шли, сердцами наш путь озаряя.

Пусть дорога всё круче и круче, пусть идти нам, измученным, тяжко,

Никогда не свернем, не отступим, обнимая грядущее взглядом,

Хоть не раз мы, должно быть, как эта без оглядки летевшая пташка,

Раздерем свою грудь о железо…

Вот фрагмент березняцкой ограды.

Там, где тащим мы с камнем фургоны,

Понукаемы вражеской злобой,

Есть еще один дом, отделенный

От соседних оградой особой.

Полицейский стоит с карабином,

Стережет гробовое затишье…

Тот, кто в карцере этом не сгинул,

Мир загробный спиритам опишет.

Тело стынет, избитое люто,

На холодном бетоне… Ты бредишь.

И ползет за минутой минута,

Приближая к бессмертью, к победе.

Может, мысли замерзнут живые.

В этих муках забвенье — отрада…

В дверь, сменяясь, стучат часовые.

«Есть!» — ответить мучителям надо.

Еще властвует разум над телом,

Еще мозг на посту, неуемный…

Но сознание вдруг ослабело,

Растворилось в бесчувствии темном.

Лишь очнувшись, заметишь, товарищ,

Как ты только расшибся о стены

В час, когда ты метался в кошмаре,

Пропустив караульную смену.

Вновь минуты потянутся вяло,

И, всего тебя стужей пронзая,

Самый старший появится дьявол,—

Он придет, как на сбор урожая.

И на тело, почти неживое,

Молча опытным оком он глянет,—

Может, жертва бессильной рукою

Свою душу предаст поруганью?

«Подпиши, — искушает он снова, —

Я верну тебе юность хмельную…»

— Подлый мастер паденья людского,

Отойди, ничего не скажу я!

Искуситель, изменой чреватый,

Ты блага обещаешь?.. Не надо!

Не за благо из рук палача ты

Каждый день получаешь награду.

Ты меня соблазняешь напрасно.

Нет, тебе не лишить меня чести! —

…Снова ночь. И опять; ежечасно

Стук сапог в твои двери: ты есть ли?

Ночь… Недвижно простертое тело

На холодном тюремном бетоне.

Но меж ребер, уже онемелых,

Сердце кровь еще гонит и гонит:

Тук-тук-тук… Как бы ни было худо,

Начеку мое сердце недаром.

Обещаю: я есть, и я буду

до последнего

твоего

удара!

Меж колючек ощеренных, словно

Злые жала, у стен, без движенья —

Два ряда номерованных, ровных, —

Мы стояли, готовы к мученьям.

А за нами, за каторжным полем,

Где трава порыжела от пыток,

Сердце снова стремилось на волю,

Порывалось к просторам открытым.

Лютый Питель глумился над нами,

А над карцера зданием хмурым

Тучи шли, собирались упрямо,

С юга, с севера двигались бури.

Тишина еще всюду стояла,

В небе краски заката горели.

Тучи, тронуты отсветом алым,

Шли, как мы в прошлогоднем апреле!

Словно рушились грозные скалы,

Повисая над тихой лазурью.

И стучало, стучало, стучало

Наше сердце, влюбленное в бурю.

И таким показался плюгавым

Строй жандармов, закон их позорный

Перед доблестью этой и славой,

Перед схваткой стихий непокорных.

И внезапно с небес этих гневных,

Обгоняя идущие тучи,

Словно радостный клич, прогремел нам

Первый гром, молодой и могучий.

Пали капли дождя, словно слезы

Не печали, а светлого счастья.

И вбирало все бури, все грозы

Наше сердце, открытое настежь.

Так мы слушали грома раскаты,

Свежесть ливня вдыхая всей грудью.

«Надо выдержать, выстоять надо,

Вы сильней, чем стихия, вы — люди!

Мир прекрасен в борьбе и дерзанье.

Тот, что мира такого частица,

Тот пройдет через все испытанья,

Тот угроз и смертей не страшится».

…И хоть гнал нас охранник проклятый

И придумывал новые зверства,

Мы летели, как стая крылатых,

В мир на крыльях, растущих из сердца.

Ты, запев мой, гневный и горячий,

До поры скрывавшийся во мгле,

Дождались и мы такой удачи,

Чтоб идти свободно по земле.

Не терял я твердости и воли,

Загнанный, как зверь, в одну из нор,

Мог писать я только лишь в подполье,

Но писал — врагам наперекор.

А когда война зловещей тенью

К нам пришла и принесла беду,

Я украдкой слов своих плетенье

Закопал под вербою в саду.

Пусть шумят паны, пока не сгинут,

Для меня их злоба не нова.

И тогда своей жене и сыну

Завещал сберечь я те слова.

«Вы не лейте слез, — сказал я глухо, —

Я прошу вас песню сохранить.

Пусть меня убьют они, но духа,

Что остался в песне, не убить!»

…И опять я с волею простился,

И опять я брошен был во мглу,

И опять в Березе очутился

На холодном каменном полу.

Тысячи людей сухих, как жерди,

Согнанных тюремщиком в ряды,

Шли неотвратимо в лапы смерти

Под плетьми, без хлеба и воды.

Наконец однажды среди ночи,

Сквозь горячку голода и тьмы,

Услыхали голоса рабочих

За колючей проволокой мы.

Это рухнул строй гнилой державы,

Это старый мир исчез, как сон.

А с востока, вся в сияньи славы,

К нам свобода шла через кордон.

Полицаи в дебрях укрывались,

Их душили ненависть и страх, —

Но уже победно развевались

Красные знамена на домах.

Двадцать лет судьбы моей суровой —

Двадцать книг, загубленных в огне.

Но уже слова поэмы новой

Возникали радостно во мне.

Люди улыбались нам сквозь слезы.

Мы в толпе, как призраки, брели.

И когда настал конец Березы,

Я достал тетрадку из земли:

С командиром Армии Червонной

Песни мной на свет извлечены

В день моей надежды воплощенной,

В осень, что милей любой весны,

Ты бурлил взволнованной толпою,

Морем стягов и людских голов,

В час, когда я встретился с тобою,

Милый мой, освобожденный Львов.

Поднимайся, песня, на свободе!

Ты жива, ты долго будешь жить,

Чтоб прикончить панское отродье

И могильным камнем привалить.

Я во вражье сердце это слово

Будто кол осиновый всадил,

Чтоб не смел видением былого

Панский дух являться из могил.

Важа любил крутые волны эти

И подарил бессмертные стихи

Речным водоворотам,

где, как дети,

Ныряют корни легкие ольхи.

О добрая вода — приют форели,

Река —

купальня эйлаговых гор,

В твои глаза прохожие смотрели,

Здесь пастухи купались с давних пор.

Ты точишь скалы тонкими ножами

И валуны шлифуешь не спеша.

Как яро ты вскипаешь под дождями,

Стирая тропы и мосты круша!

Как грозно твой поток

в ущельях мчится,

Расталкивая камни по пути,

И трепетная лань, придя напиться,

К тебе боится близко подойти!

Когда луна посеребрит просторы

И звезды вспыхнут высоко над ней,

На каждый шорох вздрагивают горы,

Во тьме пугаясь собственных теней.

В воде блестят серебряные руды,

Луна плывет с карниза на карниз,

А на обрывах каменные груды

Лишь ветра ждут,

чтоб покатиться вниз.

Скажи, река, о чем порою поздней

Лепечет ветер, прилетев с полей?

Скажи, какие сказки ночью звездной

Рассказывают листья тополей?

Я был мальчишкой озорным и звонким,

И по утрам

с бузиновым ружьем,

Как взрослый, пояском затянут тонким,

Я с другом прибегал сюда.

И небеса над нами голубели,

И плыли облака издалека,

И ты была мне вместо колыбели,

Моя Иори,

горная река.

Но годы…

годы резвые промчались —

Желтели и ломались тростники,

Потом к деревьям листья возвращались,

И шел апрель по берегам реки…

Иори, здравствуй!

Вновь пришел к тебе я,

За мною детство ходит по пятам.

О щедрости своей не сожалея,

Ты даришь воду травам и цветам.

Твой голос слышен зрячим и незрячим,

Тебе привычно чувство высоты…

Хочу и я

дождем стихов горячим

Омыть сердца, и листья, и цветы.

Я по душам беседую с тобою,

Дай руку мне

и сердце дай навек.

И, веришь ли,

мне кажется порою,

Что ты, Иори,

тоже человек.

Не зря Важа прославил волны эти —

Тебе, горянке, подарил стихи

О тех водоворотах,

где, как дети,

Ныряют корни легкие ольхи.

Холодный ветер в скалы бьет с разбегу,

И скалы стонут у него в плену…

Куда ты в эту ночь идешь, Шавлего,

Оставив в сакле мать совсем одну?

Куда спешишь от теплого ночлега?

От очага зачем уходишь прочь?

Ведь чоха черная твоя, Шавлего,

Светлей, чем эта бешеная ночь.

За крайней саклей — сразу царство мрака;

Твой путь, Шавлего,

и далек и крут.

«Ва-ва, — скулит голодная собака,—

Луну сегодня ночью украдут».

И стынет ночь, потерянная богом,

Метелью с неба звезды сметены,

И смельчаку в пути его далеком

Не видно ни дороги, ни луны.

За ворот рвется бесноватый ветер —

Согреться хочет на его груди.

О, холодно!

Как холодно на свете,

И только мрак и вихри впереди…

Не ходи, бичо Шавлего, не ходи,

Может быть, всего до смерти два шага,

Лучше мать свою седую пощади,

Со старухой посиди у очага.

Сердце матери ты зря не беспокой:

Злые вьюги на пути тебе грозят,

И над узкою неверною тропой

Скалы ржавые тяжелые висят.

Потеряешься, заблудишься в глуши,

И никто тебя не сыщет между гор.

Не спеши, бичо Шавлего, не спеши,

В эту ночь назад вернуться не позор!

Но путника ведет тропинка волчья —

Петляет так, хоть дьявола зови,

Красивая чоха порвалась в клочья,

Кричи, зови,

но кто придет на помощь?

Плывет, как вечность,

время до утра,

В лицо швыряет горсти снега полночь —

Февраль, февраль,

бездомные ветра!

И там, где слабых остановит робость,

Где солнце зажигает новый день,

С короткого разбега через пропасть

Метнулась человеческая тень.

…Стихает ветер.

Вьюга замирает.

Вершины гор всё четче и белей.

А под скалою парень умирает,

И шорох губ всё глуше и слабей:

«Ах, ветер, ветер,

я ослаб от боли,

Мне не прожить сегодняшнего дня,

Ты отыщи отряд в мухранском поле,

Скажи Арсену, чтоб не ждал меня.

Скажи, что не упало слез ни капли

В селенье, где родился я и рос,

И мать по сыну не рыдает в сакле,

И девушка не распустила кос.

Скажи, что мне уже не нужен лекарь,

Что не сдержал я слова своего,

Что умер между скал бичо Шавлего

И лишь орлы оплакали его».

Юнец хевсур вошел вооруженный,

Ружьем ударил в колокол…

И вот —

Старик монах, кощунством пораженный,

Помчался к теми

поднимать народ.

— Что так бежал?

— Что в беседах случилось?

Спросили поселяне у него.

— Ну что же ты молчишь,

Скажи на милость?

Допрашивали весело его.

— Алуды сын, безбожник и мятежник,

Ударил в древний колокол ружьем.

Где наш закон? Пускай страшится грешник —

Он осквернил высокий божий дом!..

Замолк монах

И ждал, что скажут люди,

Услышав про ужасный этот грех.

Но видно, все они погрязли в блуде:

Вокруг седого раздавался смех…

Тогда старик, безумцев проклиная,

Побрел к себе, к своим колоколам.

А в горы тишина пришла ночная,

Ночная тьма с туманом пополам.

Друг к другу

Жмутся сосны вековые

И в темноту испуганно глядят.

На дне ущелья глыбы голубые,

По-человечьи скорчившись, сидят.

Сбегает вниз крученая тропинка,

Во тьму, в туман, в неведомый провал.

А там река — извечно, без заминки —

До блеска полирует щеки скал.

…Века, века!

Их прокатилось много,

Их облики пропали в вышине…

Седой старик ведет беседу с богом

В молельне, в тишине,

наедине…

Блеснет кометы искристая лента,

Рассыплется над самой головой.

И вдруг луна, испуганная чем-то,

Исчезнет с неба, скрывшись за горой.

Тогда в тумане мчатся чьи-то кони

И никнут стебли вымокшей травы,

Тогда в молельне на горе Аони

Раздастся крик разбуженной совы.

В старинной нише не бывает ветер:

Очаг,

котел для пива

да рога.

И колокол висит над всем над этим,

Как висельник, чья жизнь недорога.

Старик придет, худой, неутомимый,

Сухую землю долго мнет в руках…

И если кто пройдет случайно мимо,

Услышит бормотанье старика:

«Кто разрушает то,

что так привычно,

Что было мне основою всего?

Куда, Аон, твое ушло величье?

Зачем не видно света твоего?

Уж я старик… И мне невыносимо

Считать несправедливости твои.

Ты был силен,

но где былая сила?

Любил тебя — но больше нет любви.

Не ты,

так кто же вызволит из мрака

Твоих детей, что босы и наги?..

Да, люди мы,

но даже и собака,

На небо глядя, воет:

помоги!»

И, словно перед богом в оправданье,

Веревки в руку собирает он;

И вот плывет глухое, как рыданье,

Тяжелое:

«Аон!

Аон!

Аон!»

Швырял и рвал свирепый ветер тучи,

А молния несла земле пожар;

Она была то

белый бич летучий.

То занесенный над землей кинжал.

Гром по горам рассыпался картечью —

И вспыхнул дуб, угрюмый страж веков.

И по ущелью с криком человечьим

Пронесся ярый звон колоколов.

«Зачем не мстишь врагам своим исконным

И где души твоей огонь и пыл?» —

Старик сорвал священную икону

И топором на части изрубил.

А после,

беспорядочно и гулко,

Звон колокольный плыл во тьме ночной,

И кто-то пробежал по переулкам —

Безумный, с непокрытой головой.

Бежал, как будто век его держали

И вот теперь порвались узы зла,

Как будто по пятам его бежали

Озлобленные им колокола.

Куда бежал?

И что во тьме искал он?

Но стихли вдалеке его шаги…

И люди поутру на острых скалах

Нашли лишь клочья от его чохи…

Рождались зори.

Отцветали зори.

Туман в ущелья приходил ночной.

Однажды принесла река Иори

Труп старика с седою головой.

…В предании рассказывают горцы,

Что по ночам,

Под тихий шум дождя,

Худой старик рыдает и смеется,

В молельню обветшалую войдя.

И говорят, что он ругает бога,

В пустую стену вперив мутный взгляд,

И руки у него дрожат немного,

И злобно губы тонкие дрожат.

Потом смолкают стариковы речи…

Но зря старик

Ответа с неба ждет.

И, вскинув тяжкий колокол на плечи,

Монах, качаясь,

в кузницу идет…

Однажды в штаб направили его,

К рассвету возвратиться приказали.

Он вывел аргамака своего,

Высокого, с печальными глазами;

Вскочил в седло и тронул удила,

И серый конь помчался как стрела.

Сужался путь, опасности тая,

А справа от дороги, под обрывом,

Ущелье извивалось, как змея,

И всадник, наклоняясь к мягкой гриве.

Шептал коню: «Шальной, не подведи…»

Ночная тьма сгущалась впереди.

Глаза обоим застилала мгла;

И так стряслось, что конь ли оступился,

Иль веткой кедра выбит из седла —

В глухую пропасть всадник покатился,

И одинокий человечий крик

В сердца ночных, угрюмых гор проник.

И стихло всё… Дыханье затаив,

Деревья вниз испуганно смотрели,

Туда, где глубиной чернел обрыв,—

Но ничего увидеть не сумели.

А конь дорогу вниз искал, упрям,

Скользил копытом звонким по камням.

Уже его хозяин не стонал —

Лежал в крови с погасшими глазами.

Конь подошел, над телом постоял,

Потрогал руку теплыми губами.

Но ничего хозяин не сказал,

Не взял поводья, сахару не дал.

Он всякий день, как жизнь, берег коня,

Кормил его душистою травою

И по утрам, уздечкою звеня,

Водил его за рощу к водопою.

И две слезы, соленые чуть-чуть,

Упали вдруг хозяину на грудь.

С тех пор легенда ходит по земле

О всаднике и верном аргамаке,

О юности, промчавшейся в седле,

И в горных селах в синеватом мраке

Поют поэты, струнами звеня,

О дружбе человека и коня.

Вот я пришел через века и страны,

Я след твой легкий отыскать хочу.

Мне твой пустынный замок видеть странно,

Я чутким стенам о тебе шепчу.

Ни ждать, ни верить сердце не устало

Хотя годам минувшим нет числа.

Я в древности прорезал эти скалы,

Моя кирка Вардзиа создала.

Меня тогда совсем иначе звали.

Гранил я скалы и узоры вил.

А эти камни, мертвые вначале,

Своим горячим сердцем оживил.

И гордо башни вечные вставали,

Кура стучала в их крутую грудь…

Я лег у скал, но думы о Тамаре

Не дали мне забыться и уснуть.

Лежал я на земле, и свод лазурный

Снижался надо мною, как орел.

Я ждал любви, мечтал о славе бурной,

Но ни любви, ни славы не обрел.

Так проходили годы, годы, годы…

Моя царица, я тебя искал,

Не в силах позабыть твой облик гордый,

Который вдохновеньем вечным стал.

Приятны мне вардзийские пороги,

Которыми ступала прежде ты.

За семь веков не выцвели в дороге

Тугие паруса моей мечты.

И память, что навязчива, как старость,

Шла вслед за мной до замка твоего —

Твой город тих и гол, ему осталась

Одна лишь слава, больше ничего.

Народ я вижу шумный и свободный,

Народ совсем иных молитв и дум.

Мне стыдно за кинжал мой старомодный,

За мой смешной воинственный костюм.

Откуда свет над Картли ночью поздней,

Когда средь гор последний луч исчез?

Кто опустил на землю эти звезды

И поселил в домах жильцов небес?

…Не знаю, наградишь или осудишь,

По-царски своенравна и горда,

Но только знаю, ты прийти забудешь.

А годы мчатся, сладкие года…

Ветки набухли

Солнечным соком,

Небо родило

Ясную просинь.

Вновь я у этих

Низеньких окон —

Улица Месхи,

Дом номер восемь.

Тонкие руки,

Смуглые плечи…

Я не забуду

Желтую осень!

Милая память,

Давние встречи —

Улица Месхи,

Дом номер восемь.

Когда внезапно чувствую усталость,

Когда решенья я не нахожу,

Чтоб на душе сомнений не осталось,

Я к твоему портрету подхожу.

Перед твоей великою судьбою

Задумчивый и тихий я стою,

В таком большом долгу перед тобою,

Что стыдно мне

за молодость свою.

И через годы видятся мне снова

Тревожные Октябрьские дни,

И юнкера на площади Дворцовой,

И крейсеров сигнальные огни,

И броневик,

с которого бросаешь

В толпу солдат святую правду слов,

И вся Россия, нищая, босая,

Идущая в огне,

в дыму боев.

И снова жизнь моя полна надежды,

Усталость — прочь,

и я готов опять

Осуществлять задуманное прежде,

Не соглашаться,

пробовать,

дерзать.

К тебе вернусь я поздно или рано,

Развею и туманы и дожди,

Своей улыбкой залечу все раны,

Ты только жди меня, родная, жди.

Я соберу друзей легко и скоро,

Их выстрелы с ветвей стряхнут росу.

Сниму я небо, раскачаю горы

И в дар тебе, родная, принесу.

И ты услышишь медленные песни

Своих подружек, названых сестер,

О юности, что скрылась в поднебесье,

О витязе, к тебе пришедшем с гор.

Зурна начнет твою улыбку славить,

Ей басом отзовется барабан,

И каждый, кто придет тебя поздравить,

От знойного маджари будет пьян.

…На скатерти небес я справлю свадьбу,

Но чтоб ее не омрачила ложь,

Мне лишь одно вдали хотелось знать бы,

Что ты меня не уставая ждешь.

Меня умчала тряская теплушка,

А вы вдали остались на заре…

Но помню я печальную улыбку

И волосы, что листья в сентябре.

Я обещал, что возвращусь,

Что с фронта

Меня вернет к вам

Глаз печальных власть,

Но эти дни осенние,

как воры,

Ту клятву собираются украсть.

И если сердце встретит пулю вражью

И упаду вперед я, как бежал,

Уж вы меня простите,

да, простите,

Что не пришел и слова не сдержал.

Ты помнишь,

мины рвались то и дело

И вся земля вокруг была черна?

Ты помнишь, пуля мимо пролетела,

Но сердце друга встретила она?

Лежал он у ограды церкви бывшей

В шинели непомерной ширины,

Еще не знавший счастья,

не любивший,

Неделю не доживший до весны.

Взрывной волною сплющен был и погнут

Его видавший виды автомат…

И ты сказал, что главное —

не дрогнуть

От скорби, испытаний и утрат.

Идем с боями…

Медленные метры!

В глазах убитых — злых пожарищ медь…

Ничто и нас не оградит от смерти,

Коль не сумеем смерть мы одолеть.

Выстрелы, кровь и стенанья… Едва ли

Я позабуду их вечером мирным…

Как замерзали, о, как замерзали

Зори вечерние во поле минном!..

Прерваны мысли. Раскиданы роты.

Вечер похож на кровавую рану.

Финским ножом, перерезавшим тропы,

Стужа звенит на путях к Ленинграду…

Пули устали к победному часу.

Пушки охрипли. И танки застыли.

Мы подымали победную чашу —

Ты был так близко, но ты был — в могиле.

Десять ранений. И возле кювета

Братский ваш холмик, неровный и голый.

Всё было немо… И только у ветра

Был твой негромкий и медленный голос.

Дружили…

Но язвительные фразы

Я не прощал и за людей вступался,

И, может быть, поэтому ни разу

Добром и обо мне не отозвался.

Случайные сомненья и тревоги

Я никогда не разделял с тобою.

Судьба дала нам разные дороги,

И, кажется, довольны мы судьбою.

…Где ты сейчас?

О чем сегодня пишешь

Рукою, не державшей пистолета?

Открой окно, прислушайся…

Ты слышишь

Шаги войны, гуляющей по свету?

Мне ночью, настороженной и грозной,

Идти с разведкой к вражескому краю.

Мне сумерки принадлежат и звезды,

А вот рассвет увижу ли,

не знаю…

Но ты найди своим далеким взглядом

Моих друзей из лыжного отряда,

Что на снегу лежат со смертью рядом,

Щекой прижавшись к ложу автомата.

Из них любой тебя, поэт, осудит,

Не даст руки и не подарит взгляда,

Коль стих, тобой написанный,

не будет

Подобен пуле снайпера-солдата.

От Мтацминды до Смоленска путь далек:

Были горы, были степи и болота.

Помнишь ночь?

На минном поле ты залег

Под огнем неумолимых пулеметов.

Помнишь Днепр,

Холодный, мутный, как рассвет?

Осень листьями дороги устилала…

Был я ранен, а остался только след —

Небо Родины, как лекарь, исцеляло.

…Я твой дом своим письмом не огорчил:

Написал, что в битвах всякое бывает,

Что охотник из Пшави не отступил,

Сердце друга на войне не умирает.

Сердце, нет,

не умирает, как боец,

Всё мне кажется теперь в огне похода,

Что отныне я

владелец двух сердец,

Что к своим годам

твои прибавил годы.

Ты не пиши мне, что расцвел миндаль,

Что над Мтацминдой небо, как атлас,

Что Грузии приветливая даль

Согрета солнцем ласковым сейчас.

Что Ортачала, как и ты, с утра

Надела платье из степных цветов

И что вздыхает гордая Кура,

Когда Метехи видит средь садов.

С огнем я этой ночью воевал,

И всё казалось мне в дыму атак,

Что за спиной Тбилиси мой стоял

И так смотрел!

И улыбался так!

А в Ортачала расцветал миндаль,

Диск солнца плыл по черепицам крыш,

И ты пришла. И только было жаль,

Что вдалеке, любимая, стоишь.

Ты не пиши… Ведь знаю я и сам,

Что весь в цветах лежит проспект Шота

И кто-то ходит ночью по полям,

Их одевая в летние цвета.

И знаю,

знаю, что сиянье дня

Хранишь ты в сердце трепетном своем,

И если пуля обойдет меня,

И если весны встретим мы вдвоем,

Тогда скажу я то, о чем молчал:

Что я навек пришел к глазам твоим,

А тот, кто солнце в битве отстоял,

Имеет право

любоваться им.

Нетрудно роль Отелло мне сыграть,

Но где она, вторая Дездемона?..

Герои безымянные, вдоль склона

Мы шли. И повернуло утро вспять.

Ты на снегу легко и неуклонно

Укладываешь след. И вот опять

Грозит прогулка самоцелью стать,

И ссора громыхает отдаленно.

Потом — война. Я был убит в боях.

Ты не пришла, чтоб мой оплакать; прах,

И прах простил тебя. Так в чем же дело?

Да я за тень свою не поручусь —

Она так одичала. Я боюсь,

Она с тобой поступит, как Отелло.

Фашист зарылся в темноту. А в наши лица бьет пурга,

И превращается в мечту желание убить врага.

Какая мокрая метель на неприкаянной земле!

И верная моя шинель отказывает мне в тепле.

Сырой неумолимый снег — как будто серая стена.

И я не закрываю век, но явь не заслоняет сна…

…Я вижу снег, но он иной, и щепки яркие на нем.

Соседский мальчик озорной готовит санки под окном.

Мой брат в заснеженном саду шагнет то вправо, то левей,

Освобождая на ходу от снега черточки ветвей…

Камин вздыхает, как всегда, когда душа его в огне…

С воробышком стряслась беда — он так пищит… И обо мне

Горюет мать. И мой отец, добряк, умелец и шутник,

Замучен думами вконец, над верстаком своим поник…

Хочу вернуться… так хочу! Промерзший на чужом ветру,

К камину, как больной к врачу, я кинусь, кинусь; и замру.

И счастья непочатый край откроется передо мной.

И можно всё: и слушать зов соседской старенькой цепной,

И по-мальчишески мечтать, и строить домик воробью,

И у окошка наблюдать, как тают хлопья…

Но стою,

Как все. Кругом война. Пурга. И обе кончиться должны. Метет…

Не кану ли в снега такой пурги, такой войны?..

И что-то не к добру болит сегодня сердце у меня.

Так наша Джавтия скулит, там, дома, на закате дня…

Мы за телом мертвой ивы на снегу

Залегли, вонзив прицелы в бурелом.

И единственная мысль жила в мозгу:

О прошедшем, о минувшем, о былом.

День, который прошлым сделала война,

Был любовью, жизнью, солнцем… Оттого

И у пуль, летящих в цели, цель одна —

Возвращенье в настоящее его.

Впереди — неизвестность. И стало былым настоящее.

О, как Вы далеко — как то небо, ничем не грозящее.

Где глаза Ваши, волосы Ваши, оттенков загадочных,

Как у девушек, молча живущих в кирпичиках карточных…

«Не умру, не увидев Вас», — я говорил на прощание;

День с утра, как бандит, караулит мое обещание.

«Не умру, не увидев…» Ни зги не видать за разрывами.

Да простятся мне речи те, если окажутся лживыми…

Картли милая! В смятенном

Мире, грозном и бессонном,

Алым знаменем священным

И девятиглазым солнцем

Я клянусь. И этим статным

Древом, на костях стоящим.

И спасительным остатком

Спирта в котелке бренчащем.

Я клянусь землей, где гряды

Гор над облачной грядою,

Ржавым сердцем Шавнабады,

Этой строчкой молодою

Я клянусь. Не быть мне сваном,

Никогда не петь мне «Лиле»,

Если силой иль обманом

Враг хотя бы горстку пыли

На земле моей присвоит.

За нее вступая в сечу,

Я, клянусь, как древний воин,

Встречу смерть — улыбкой встречу.

Пасть — так пасть не на колени

И подняться на закате,—

Как не первый, не последний

Тост за Родину, за Картли!

Над синими над терриконами

Плывут и плывут журавли…

Ой, били, ой, били кони

Копытами в грудь земли.

Ой, били, ой, крепко били,

Грозой летя над землей,

И пылью густой покрыли

Давно уже образ твой.

Так вот, задремали детки.

И тихо я выйду в сад,

Где дымом зеленым ветки,

Покачиваясь, висят.

Я выйду туда и стану.

Я стану. А где же ты?

Шатаясь, в тумане пьяном

И клены плывут, и кусты…

Ой, били, ой, били кони

Копытами по земле…

Куда-то, неугомонный,

Навеки ушел твой след.

Но вижу и ныне — над шляхом,

Над яром в степи глухой

Шальная твоя папаха

Горит боевой звездой.

То ж я ее так пришила,

То ж ласково гладила я,

Чтоб лучше, чем у Ворошилова,

Папаха была твоя.

И ты проскакал, желанный,

Под тихим моим окном…

Вот-вот и сейчас ты глянул,

Сейчас — как давным-давно…

И все говорят поныне:

Чуть снег растаял весной,

Ты славу над Доном синим

С моею пронес звездой.

Ждала я… И замуж вышла.

И там, где впервые след

Оставил ты свой, — там вишня

Цветет уж тринадцать лет.

А муж мой, ударник первый,

Он знает всё и молчит,

Он хочет на инженера

Меня в институте учить.

Когда-нибудь сяду в светлице,

Где планы и сизый дым,

Где голубые петлицы

И молодые сады.

И блещут бумаги на солнце,

Великим рассказом полны

О том, как летела конница

По далям родной страны!

Протаивают дороги,

Качаются гнезда на ветвях,

Поет половодье в оврагах,

Как песня простая твоя.

Трава молодая с проталин

Встает, как ребенок, на ножки,

А девичьи станы березок

Набухли от соков весны.

Вставай, Уленшпигель!

С ветром

Лети сквозь прозрачность апреля,

Заглядывай в синие окна,

Читай человечьи улыбки,

Иди по стране моей вольной

Как самое светлое счастье,

Как луч сквозь весенний туман!

Вставайте простые герои

Всех сказок, легенд и поверий,

Уже на дворе неустанно

Стучит молодая капель.

Уже в голубом поднебесье

Журчит журавлиная песня,

И я утверждаю,

Что чудом

И счастьем наполнится день.

И нечего больше сказать мне…

Стоят тополя молодые,

Дороги бредут боевые

Сквозь ультрамарин лесов.

И сколько вас, самых обычных,

Но каждый из вас, как песня,

Идет на шахты, на стройки,

К постам, где стоят часовые,

К тискам, где стоят слесаря.

Земля просыхает,

Теплеет.

Прильните и скажете сами,

Как весело дышат травы,

Как соловьи звенят!

И я утверждаю всей кровью,

Всей правдой, всем сердцем, всем чувством:

Встают небывалые всходы.

За всё, что пережили предки,

За боль, неизвестную нам.

Встает молодая люцерна,

Как продолжение радостей

Их бедной, скупой любви.

И я утверждаю,

Что юность встала в лесах на вахте.

Я утверждаю,

Что песня в просторах Байкала идет.

Она поднимает знамя,

И движет она штыками,

Она на могучих танках

В лесу пролагает путь.

И наша советская слава

На крыльях своих соколиных

Парит над весенним прибоем,

Над белою кипенью моря,

А море ревет и стонет:

«Мы песню безумству храбрых

Поем, чтобы вечно жили

В сияньи великих дел».

Уснули полдневные травы,

Навытяжку встали деревья,

Сквозь заросли тихо,

Змеем,

К нам проползает шпион.

Беспечно смеется иволга…

По вражьей указке к границе,

По черным ярам и дорогам,

Безмолвно идут полки.

Быть выстрелу — я утверждаю,

Быть бою — я в этом уверен,

Из рук наших — я утверждаю —

Врагу не уйти никуда!

За кровь — он расплатится кровью,

За пули — получит он пули,

Свинец мы оплатим свинцом.

И встанут высокие травы,

И вырастут с ними легенды

О нас, молодых и веселых,

Что песню несли и любовь.

Где шумно ступали танки,

Там выросла вольная мята,

Где конь быстроногий мчался,

Растет там любовь-трава.

Вставайте ж, простые герои,

Вставай, романтика солнца,

Уже набухают соком

Девичьи станы берез.

Уже над всею вселенной

Проносятся песни победы,

И это — я знаю —

Бессмертие!

И знаю я,

Что живу!

За стеною лесов

Затерялось село Прицепиловка:

На пригорке ветряк

Поднимает большое крыло.

В центре — здание школы.

Правленье артели. Развилка

Немощеной дороги.

Ничем не приметно село.

Школу, детство, купанье

Не вызову в памяти заново.

Но, заслышав курлыканье

Первых в году журавлей,

О тебе только вспомню одной,

Анастасья Ивановна,

Постаревшей

На белой,

Ромашкой покрытой,

Земле.

Близорукая, добрая…

Вижу тебя в новом свете —

Вечно с пачкой тетрадок,

И в каждой — ошибки юнца.

Вот мы снова склонились

Над школьными партами. Дети.

Сколько милых морщинок

Струится с родного лица!

Разве их перечтешь?

Вот любовь, вот и горечь разлуки:

Леонида, студента,

Погнали далеко, в Сибирь.

После — письма оттуда, война,

Ожидания му́ки,—

Что синью окрашена ширь

И что в лунные ночи

Не можешь уснуть ты… Разлука!

Вон в углу старый барский рояль,

Только струны молчат.

Сад, дорога.

И за школою тихо, ни звука.

А хотелось бы выйти, и ждать,

И услышать, как двери

Скрипят.

Снова годы. И громом —

Великая революция.

Много добрых вестей

Услыхать на селе

Довелось.

А студент не вернулся.

И слезы уже не прольются

Надо всем, что ждала ты

И что у тебя

Не сбылось.

В сельсовете работала.

Много, как в юности, пылко.

Не ждала за труды

Ни похвал, ни наград.

И другими увидела ты

И село Прицепиловку,

И четыре дороги,

И школу, и сад, и ветряк.

Я успел уже всё позабыть,

Анастасья Ивановна:

И взысканья, и двойки,

И первый негаданный стих;

Вот меня вызываешь

К доске ты, от гнева румяная,

А потом серебрится

Мороз в темных прядях твоих.

Долгожданных газет

Сторож дал тебе

Пачку немалую.

Ты читаешь их с жадностью

И забываешься.

Спи!..

Тишина. Спи спокойно,

Счастливая и усталая.

Над тобою на вахте

Стоят

Все питомцы твои.

Так эпоха встает:

По заводам, садам, Прицепиловкам.

Мы страну начинаем

Вести,

Как учила нас ты:

Проникаем мы в недра,

Парим над простором на крыльях,

И слагаем стихи,

И возводим большие мосты.

И меняется всё,

Всё вокруг, Анастасья Ивановна.

Вот и я бы теперь

На уроках спокойно сидел…

Из Головченка, знаешь,

Из того, из рябого Степана,

Бригадир вышел знатный,

Герой

Замечательных дел.

Так эпоха встает…

Жаль, что мы постепенно стареем.

Что ж, закон биологии.

Осень… Летят журавли…

Но над миром встает

Воплощенная наша идея —

На посыпанном пеплом

Просторе

Земли.

За нее мы ходили в Сибирь,

На этапах гремели металлом.

За нее из гимназии Настенька

Шла на работу в село,

Еще жизни не зная…

Лишь после она разгадала

Жизнь народа,

К которому счастье большое

Пришло!

Задремала ты в кресле своем,

Анастасья Ивановна…

Вот бы на руки взять,

До постели легко донести…

А над школой

Спокойно стоят голубые туманы,

И звенят вдалеке

Провода и стальные пути.

В это время в столице

Не спят.

Совещанье кончается…

Родина!

Слушай весть:

По лесам,

Полустанкам глухим

Телеграф загудел

Про учительницу в Прицепиловке,

Награжденную орденом,

Про весну,

И посевы,

И сотни

Неоконченных дел.

Сколько, сколько питомцев твоих

Пред тобою проходят парадом!

Ты с волненьем глубоким

С ромашками в травах стоишь.

Только я не умею

Сказать во весь голос про радость

И про две —

От волненья и счастья —

Слезинки

Твои.

Мы теперь привыкли на экране

Познавать событий стиль и план.

Моряки по площадям Восстанья

Движутся колоннами в туман.

Движутся, готовые на муки,

Бомбы падают

И разрывают строй.

Но уже сквозь дым вздымают руки

Над рядами стяг победный свой.

И когда в конце зовет с экрана

Гул «Авроры»

В смертный бой: «Пора!» —

От волненья прервано дыханье,

Мы не в силах выкрикнуть «ура».

Как же быть!

Жалеть, что опоздали,

Что не мы горели в том огне,

Что сегодня

Об октябрьском шквале

Мы читаем лишь на полотне?

Тосковать ли

По тому кипенью,

Где не мы кипели как назло?

Становись же, наше поколенье,

На поверку, коль на то пошло!

Разве мы на вахте в непогоду

Не стоили,

Родины сыны?

Разве мы не добывали воду

Молчаливым пашням

Ферганы?

Не от нас ли

В сопках удирали

Битые дивизии врагов

И не мы ли с песнями вступали

В наш родной, издревле братский Львов?

Выходи же, наше поколенье,

На дорогу жизни,

Выходи,

По которой шел

Великий Ленин.

Дел еще немало

Впереди!

Батареи всю ночь грохотали,

А когда занялась заря,

Мы раскрыли и перечитали

Милый сердцу том «Кобзаря».

Фронтовые будни суровы.

Нежность… Некогда думать о ней,

Но Тарасово светлое слово

Ощущаешь сквозь бурю дней.

Прочитаешь — и вот приснится:

Жито, поле, над полем зной…

Иль весеннее марево, птицы

Возвращаются в край родной…

О земля моя, не пристало

Нам о тихих тропах мечтать,

Но меня ты заколдовала

И теперь — не могу я спать.

Только б встретить тебя, как друга,

Вновь к тебе, дорогая, прийти,

Там, где свищут буран и вьюга,

Вечный след кобзаря найти.

Только знать бы, что здесь, у тына,

Молодая вишня цвела,

Что Шевченкова Катерина

Здесь когда-то молча брела.

Тополь стройный обнять бы в поле

И сказать, что каждый из нас

Не изменит священной воле,

Для которой страдал Тарас.

Край родимый, хоть ветром синим

Из далекой земли повей:

Ты под немцем не сгорбил спину,

Ты встаешь всей силой своей!

И Холодный Яр оживает,

На врага ополчась, как встарь,

Из концлагеря убегает

Непокорный слепой кобзарь.

Он заходит в каждую хату,

Он приносит привет от нас:

«Подымайтесь, близка расплата!

Бейте недруга, в добрый час!»

И о землю гремят оковы,

И сквозь пламя, за рядом ряд,

Партизаны выходят снова —

Это факелы их горят.

Батареи гремят, негодуя…

Край родимый, с прижатым к груди

«Кобзарем» вновь к тебе иду я,

С гордым словом родимым. Жди!..

Нас атака ждала ночная,

А пока, дожидаясь тьмы,

Затянули, с чего — не знаю,

Невоенную песню мы.

В песне Я́трань-река петляла

И куда-то во мгле плыла.

Загляделся на́ реку малый —

Видно, в сердце тоска была.

Пули тихую песню скосили.

Ночь дымилась в разрывах бомб.

Мы в огонь и воду ходили,

Мы со смертью сходились в лоб.

И трава под ногами билась

Там, где вражья точилась кровь.

Песня нам на рассвете снилась,

Мы потом ее пели вновь.

Я прошел за врагом по следу

Много верст и в метель, и в зной,

И всегда, как вера в победу,

Ходит песня со мною в бой.

Так иди по спасенным селам

Нежной песнею соловья,

Гневной, ласковой и веселой,

Боевая отрада моя.

Ну, а если паду от раны,

Если сердце замрет в груди,

Ты на поле среди тумана,

Ты меня на жнивье найди.

Не веди ты меня к кринице,

Только весело зазвени,

Только словом простым, сестрица,

Ты тогда на меня дохни.

Расскажи мне, как Я́трань вьется

Там, на Киевщине родной,

Птицей сердце мое забьется,

Встану я и пойду на бой.

Встану я и от боя к бою

Понесу свой крылатый стяг.

Песня, будь же всегда со мною,

Будь подругой моей в боях!

Волны брызжут пеной на бегу,

Молния распарывает тучи,

Любо мне на этом берегу

Слушать, буря, голос твой могучий.

Всей душой люблю я с малых лет

Вихрь безумный, огненную вьюгу,

Не успел родиться я на свет —

Буря постучалась к нам в лачугу.

Молния рассыпала огни,

Тополь наш зеленый стал багряным,

И от бурь и пламени в те дни

Сделался я огненным —

Гуряном!

Высоко всегда лети, мой стих,

Только всё высокое любя, —

Я на высях гор тебя взрастил,

На высотах вынянчил тебя.

Не спускайся с гордой вышины,

Помни — падь бескрылым лишь мила.

Благодарный радостям весны,

Берегись несчастия и зла.

И не унижай, мой стих, себя,

Не сбивайся с верного пути,

Только всё высокое любя,

Высоко

всегда лети!

Ночного неба надо мной

Расцвеченная арка…

То меркнут звезды надо мной,

То вспыхивают ярко.

Ковром разостлан небосвод

Прозрачный, бесконечный,

Прохлада ласковая льнет

К замешкавшимся встречным.

От звезд, от синей высоты

Не отвожу я взгляда:

О, если б вдруг воскресла ты,

Татик, моя отрада…

Когда родился я на свет

В избе своей убогой,

Седая, скорбная от бед,

Она молилась богу.

Когда родился я, она

Сказала через силу…

Та ночь была черным-черна,

И с неба моросило…

«Твоей звезды, родимый мой,

Не видно за ненастьем,

Твоя звезда покрыта тьмой —

Ты родился без счастья».

Я пережил, я перенес

Все горести недоли,

И стал я на ноги, подрос.

Как деревцо средь поля.

С отцом тащился за сохой,

Босой, полураздетый,

Во мраке той поры глухой

Мечтал о звездном свете.

Одна другой мрачней, страшней

Промчались те годины,

И я дошел до светлых дней

Страны моей родимой.

Ночного неба надо мной

Расцвеченная арка,

То меркнут звезды надо мной,

То вспыхивают ярко.

Ковром разостлан небосвод

Прозрачный, бесконечный,

Прохлада ласковая льнет

К замешкавшимся встречным.

От звезд, от синей высоты

Не отвожу я взгляда:

О если б вдруг воскресла ты,

Татик, моя отрада…

Моей звезды счастливый свет

Течет по всей вселенной,

Другой нигде на свете нет

Такой родной, бесценной.

Моя звезда — звезда Кремля

Горящая, вот эта,

Звезда, которой вся земля

Из края в край согрета.

Везде под небом голубым

Светить мне будет вечно

Вот этот пламенный рубин

Моей пятиконечной.

Сияй всё ярче сквозь года,

Сквозь тучи и ненастья,

Ты, человечества звезда,

Маяк людского счастья.

Над морем навстречу заре

колышется голубизна —

Венец голубых морей…

Незримые узы, страна,

навек породнили и нас,

И песни мои о тебе

написаны кровью моей.

И если когда-нибудь я

дышать перестану тобой,

Сойду на кривую тропу

иль сделаюсь в тягость тебе,—

То ты меня в землю втопчи

своею железной стопой,

И пусть раздается всегда

твой твердый и праведный бег.

Хохочет ли ветер, вздымая песок,

Луна ли струит померанцевый сок, —

Здесь смерть и бессмертье — приветствую их!

И славлю, покамест мой голос не стих,

Того, кто и смертью бессмертья достиг.

Отдав поклон больнице и палате

И медсестре, отнянчившей меня,

Пришел я вновь на линию огня,

Где льется кровь моих отважных братьев.

Как вражеская пуля ни лиха —

Невмоготу ей одолеть поэта,

Чья жажда жить теперь так велика,

Что смерть ничто в сравненья с жаждой этой.

Сразимся же, друзья мои! Весь мир

Коричневой чумою атакован;

А нам… нам легче лечь в бою костьми,

Чем променять свободу на оковы.

Вот враг опять лавиной огневой

Рванулся к нам; он лезет вон из кожи…

Пренебрежем же смертью, уничтожим

Прожорливые полчища его!

За мной, друзья! Всей грудью на врага!

Вперед, на зов армянского поэта!

Да будет наша честь нам дорога!

Да сгинет враг! Да здравствует победа!

Свинцовый дым густеет на холмах,

Гремит и содрогается Малахов,

Парят орлы, не знающие страха,

Поблескивая звездами впотьмах.

И огненные наши бастионы

Позор и смерть пророчат вам, тевтоны!

И каждый наш корабль береговой

Выносит вам свой смертный приговор!

Крепки ряды друзей моих суровых,—

Они встают и падают, но снова

Встают и устремляются вперед,

Святая месть сквозь пламя нас ведет.

С победной песней, поступью широкой

Шагаешь, Севастополь наш, и ты,

Перед тобой кровавые потоки

И вражьих тел зловещие хребты.

И в этот час нам смерть не тяжела,

О нас потомки скажут без печали:

Они дрались за Родину и пали,

Чтоб Родина любимая жила!

Снова застит завеса дыма

Крымских высей седую даль,

Стоит биться за горы Крыма,

Погибать ради них не жаль.

Как в декабрьской эпопее,

Здесь до смерти — подать рукой,

Враг беснуется, свирепеет,

Кровь сраженных течет рекой.

Враг безжалостен, нагл, бездушен,

Жизнь мраком своим накрыв,

Отовсюду — с воздуха, с суши —

Надвигается он на Крым.

Пламя мчится, преград не зная,

Мины в каждом таятся рву,

Ширь небесная и земная —

Раскаленный ад наяву.

Черноморцы грозны, как вихрь,

И неистовы в жаркой схватке,

Чужеземцы при виде их

Разбегаются без оглядки.

Не страшит нас орудий вой,

Смерть не ставит нас на колени,

Рядом с павшим встает живой,

Чтобы ринуться в наступленье.

Обессиленная вконец,

Смерть уж пятится шаг за шагом;

Наше мужество и отвага

Возлагают на нас венец.

Снова застит завеса дыма

Крымских высей седую даль,

Стоит биться за горы Крыма,

Погибать ради них не жаль.

Родилась беспомощным комочком.

Но растет и крепнет с каждым днем.

Голосок ее звенит звоночком,

В сердце откликается моем.

А бывает, иногда спросонок

Вдруг застонет бедный мой ребенок, —

Я дрожу, как будто надо мной

Разразился ливень ледяной.

Сорока болезнями готов я

Сам переболеть, перестрадать,

Только бы сберечь ее здоровье.

За нее мне жизнь не жаль отдать.

Улыбнется — всё вокруг лучится,

А когда она каким-нибудь

Новым достиженьем отличится,

Радость так и распирает грудь.

Нынче вот сама дошла до двери

В первый раз. И я так горд теперь,

Будто бы она по меньшей мере

Мне открыла полюс, а не дверь.

С голубым сиянием во взоре,

До чего малютка хороша!

Как жемчужина в глубоком море,

Светится в глазах ее душа.

Этого сокровища хранитель,

Перед всем народом и страной

Я как гражданин и как родитель

Отвечаю за ее покой.

Пусть растет здоровой и цветущей!

Наши дети — родины весна,

Светлая надежда, день грядущий,

Нашего бессмертья семена.

В чистом сердце и в головке ясной,

В светло-голубых ее глазах

Вижу я полет мечты прекрасной,

Будущего силу и размах.

Мы покинем мир…

Но наши дети

Сберегут сердец замолкших жар,

Пронесут сквозь даль десятилетий

Стяг побед — отцов и дедов дар.

Так, от поколенья к поколенью,

Тянутся единой цепи звенья,—

Здесь трудиться будет, как и я,

Дочь моя, кровиночка моя.

Не умру, дыханье краткой жизни

В ней я обновлю и повторю…

И приблизят юные к отчизне

Коммунизма светлую зарю.

Потому-то девочка родная

Мне дороже самого себя.

Как цветок, от стужи укрывая,

Берегу, ращу ее, любя.

Если сердце не камень, то ясно для вас —

Не из камня и сердце солдата.

Трудно даже с одеждой расстаться подчас,

Если с нею ты сжился когда-то.

Я в сраженьях сберег свой запал боевой,

Силу рук, одолевших усталость,

И отвагу…

Но каска моя со звездой

У далекой траншеи осталась.

Перед нами песок…

Батареи врага

Навалились волной огневою,

И багровая соединила дуга

Запылавшее небо с землею.

Я привстал, чтобы лучше вглядеться в лесок,

И мгновенно две злобные пули

Просвистели, едва не пробив мне висок,

По стальной моей каске скользнули.

Значит, вражеский снайпер пробрался вперед

И следит терпеливо за целью…

Даже на две секунды, подлец, не дает

Приподняться над узкою щелью!

Снял я каску,

на бруствере перед собой

Положил ее тихо, с опаской.

И сейчас же противник мой точной стрельбой

Поднял пыль над пробитою каской.

Погоди-ка, голубчик, напрасен твой пыл,

Проживешь ты недолго на свете!

Я успел заприметить, откуда он бил,

И без промаха пулей ответил…

А немного спустя мы в атаку пошли.

Громовое «ура» раздавалось.

А пробитая пулями каска в пыли

Возле старой траншеи валялась…

Отслужила бедняжка…

И всё же, друзья,

Что-то дрогнуло в сердце солдата:

И с одеждой без боли расстаться нельзя,

Если в ней воевал ты когда-то!

Не предмет снаряженья — оружье в бою,

Ты со мною сражалась повсюду.

Друг безгласный, ты жизнь сохранила мою,

Я тебя никогда не забуду.

Былые невзгоды,

И беды, и горе

Промчатся, как воды,

Забудутся вскоре.

Настала минута,

Лучи засияли,

И кажется, будто

Не знал ты печали.

Но ввек не остудишь

Под ветром ненастья,

Но ввек не забудешь

Прошедшего счастья.

Живете вы снова,

И нет вам забвенья,

О, счастья людского

Часы и мгновенья!

Прости меня, твоего рядового,

Самую малую часть твою.

Прости за то, что я не умер

Смертью солдата в жарком бою.

Кто посмеет сказать, что я тебя предал?

Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?

Волхов — свидетель: я не струсил,

Пылинку жизни моей не берег.

В содрогающемся под бомбами,

Обреченном на гибель кольце,

Видя раны и смерть товарищей,

Я не изменился в лице.

Слезинки не выронил, понимая:

Дороги отрезаны. Слышал я:

Беспощадная смерть считала

Секунды моего бытия.

Я не ждал ни спасенья, ни чуда.

К смерти взывал: приди! добей!..

Просил: избавь от жестокого рабства!

Молил медлительную: скорей!..

Не я ли писал спутнику жизни:

«Не беспокойся, — писал, — жена,

Последняя капля крови капнет.—

На клятве моей не будет пятна».

Не я ли стихом присягал и клялся,

Идя на кровавую войну:

«Смерть улыбку мою увидит,

Когда последним дыханьем вздохну».

О том, что твоя любовь, товарищ,

Смертный огонь гасила во мне,

Что родину и тебя любил я,

Кровью моей напишу на земле.

Еще о том, что буду спокоен,

Если за родину смерть приму.

Живой водой эта клятва будет

Сердцу смолкающему моему.

Судьба посмеялась надо мной:

Смерть обошла — прошла стороной.

Последний миг — и выстрела нет!

Мне изменил

мой пистолет…

Скорпион себя убивает жалом,

Орел разбивается о скалу.

Разве орлом я не был, чтобы

Умереть, как подобает орлу?

Поверь мне, родина, был таким я, —

Горела во мне орлиная страсть!

Уж я и крылья сложил, готовый

Камнем в бездну смерти упасть.

Что делать?

Отказался от слова,

От последнего слова, друг-пистолет.

Враг мне сковал полумертвые руки,

Пыль занесла мой кровавый след…

…Вновь заря над колючим забором.

Я жив, и поэзия не умерла:

Пламенем ненависти исходит

Раненое сердце орла.

Вновь заря над колючим забором,

Будто подняли знамя друзья!

Кровавой ненавистью рдеет

Душа полоненная моя!

Только одна у меня надежда:

Будет август. Во мгле ночной

Гнев мой к врагу и любовь к отчизне

Выйдут из плена вместе со мной.

Есть на друзей у меня надежда, —

Сердце стремится к одному:

В ваших рядах идти на битву

Дайте, товарищи, место ему!

Сам я покоя себе не даю,

Горе терзает сердце мое.

Вечером лягу, утром встаю —

Всё мне чего-то недостает.

Кажется, цел я,

не инвалид,

Руки и ноги не отнялись.

Можно сказать, ничего не болит,

А нет свободы —

и жизнь не в жизнь.

Если нельзя рукой шевельнуть,

Если нельзя ногой шагнуть,

Если пропала воля моя —

Хуже безруких, безногих я!

Похоронивший отца и мать,

Был ли на родине я сиротой?

Тут потерял я больше, чем мать, —

Тут потерял я край родной.

Где ж моя воля? Родные места?

Разве не пленник я? Не сирота?

Были бы живы отец и мать,

Мне всё равно бы их не видать.

Я — одинокий.

Я — сирота.

Здешним бездомным псам под стать…

Воля моя! Золотая моя!

Перелетная птица моя!

Куда улетела? В какие края?

А мне осталась темница моя.

В дни моей прежней свободы, друзья,

Волю ценил ли как следует я?

Тут, в каземате, при звоне замка,

Понял я, как свобода сладка!

Если обрадует душу судьба,

Если я сброшу оковы раба,

Воля моя, одной лишь тебе

Силы отдам я в священной борьбе.

Платочек в руку на прощанье

Вложила мне моя любовь,

И вот его к открытой ране

Прижал я, чтоб не била кровь.

Отяжелел платок дареный,

От крови стал горяч и ал.

Платок, любовью озаренный,

Ослабил боль и кровь унял.

Я шел на смерть за счастье наше

И не боялся ничего.

Пусть кровью мой платок окрашен,

Но я не запятнал его.

Колючей проволоки частоколом

Окружены бараки и пески.

Вот здесь и копошимся мы в неволе,

Как будто мы навозные жуки.

Восходит солнце за оградой где-то,

Поля в лучах купаются давно,

Но почему-то кажется, что светом

Нас солнце не коснулось всё равно.

Недальний лес, луга…

И то и дело

Отбивка кос поблизости слышна.

Оттуда прилетев, вчера нам пела

С ограды нашей пташечка одна.

Коль и позвать, неведомая птаха,

Ты не влетишь по доброй воле к нам.

И не влетай!

Как здесь в крови и прахе

Сгораем мы, ты видишь по утрам.

Но пой нам, пой, хотя б через ограду,

Вот через эту, проклятую, — пой!

Ведь даже в том для нас уже отрада,

Что души напоишь нам песней той.

Ты, может, в край мой полетишь прекрасный:

В свободных крыльях столько быстроты!

Но лишь скажи мне: не в последний раз ли

Ко мне, певунья, прилетаешь ты?

Коль это так, то слушай, непоседа,

Последнюю мечту моей души:

Лети в отчизну!

Пленного поэта

Любви и гнева песнею спеши!

По песне-зорьке и по крыльям-стрелам

Тебя легко узнает мой народ

И скажет:

«Это, погибая, пел он,

Из битвы песнь последнюю нам шлет».

И скажет:

«Хоть колючие оковы

Смогли поэта по рукам связать,

Но нет еще таких оков суровых,

Чтоб думы сердца жгучего сковать!»

Лети же, пташка, песней полнокровной,

В которой сила прежняя звучит.

Пусть плоть моя останется тут, — что в ней? —

Но сердце пусть на родину летит!

Шальною смертью, видно, я умру:

Меня прикончат стужа, голод, вши.

Как нищая старуха, я умру,

Замерзнув на нетопленной печи.

Мечтал я по-солдатски умереть

В разгуле ураганного огня.

Но нет! Как лампа, синим огоньком

Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня.

Осуществления моих надежд,

Победы нашей не дождался я.

Напрасно я писал: «Умру, смеясь».

Нет! Умирать не хочется, друзья!

Уж так ли много дел я совершил?

Уж так ли много я на свете жил?

Ох, если б дальше жизнь моя пошла,

Прошла б она полезней, чем была.

Я прежде и не думал, не гадал,

Что сердце может рваться на куски,

Такого гнева я в себе не знал,

Не знал такой любви, такой тоски.

Я лишь теперь почувствовал вполне,

Что может сердце так пылать во мне, —

Не мог его я родине отдать,

Ах, как обидно это сознавать!

Не страшно знать, что смерть к тебе идет,

Коль умираешь ты за свой народ.

Но смерть от голода… Нет, нет, друзья,

Позорной смерти не желаю я.

Я жить хочу, чтоб родине отдать

Последний сердца движущий толчок,

Чтоб я и умирая мог сказать,

Что умираю за отчизну-мать.

Всю ночь не спал поэт, писал стихи,

Слезу роняя за слезою.

Ревела буря за окном, и дом

Дрожал, охваченный грозою.

С налету ветер двери распахнул,

Бумажные листы швыряя,

Назад отпрянув, яростно завыл,

Тоскою сердце надрывая.

Идут горами волны по реке,

И молниями дуб расколот.

Смолкает гром.

В томительной тиши

К селенью подползает холод.

А в комнате поэта до утра

Клубились грозовые тучи,

И падали на белые листы

Живые молнии созвучий.

В рассветный час поэт умолк и встал.

Собрал и сжег свои творенья

И дом покинул.

Ветер стих. Заря

Алела нежно в отдаленьи.

О чем всю ночь слагал стихи поэт?

Что в этом сердце бушевало?

Какие чувства высказав, он шел,

Обласканный зарею алой?

Пускай о нем расскажет бури шум,

Ваш сон вечерний прерывая,

Рожденный бурей чистый луч зари

Да в небе тучка огневая…

Однажды на крыльце особняка

Стоял мальчишка возле самой двери,

А дотянуться пальцем до звонка

Никак не мог — и явно был растерян.

Я подошел и говорю ему:

«Что, мальчик, плохо? Не хватает роста?..

Ну, так и быть, я за тебя нажму.

Один звонок иль два? Мне это просто»,

— «Нет, пять!» — Пять раз нажал я кнопку.

А мальчик мне: «Ну, дяденька, айда!

Бежим! Хоть ты большой смельчак, а трепку

Такую нам хозяин даст, — беда!»

Люди кровь проливают в боях:

Сколько тысяч за сутки умрет!

Чуя запах добычи, вблизи

Рыщут волки всю ночь напролет.

Разгораются волчьи глаза:

Сколько мяса людей и коней!

Вот одной перестрелки цена!

Вот ночной урожай батарей!

Волчьей стаи вожак матерой,

Предвкушением пира хмелен,

Так и замер:

его пригвоздил

Чуть не рядом раздавшийся стон.

То, к березе припав головой,

Бредил раненый, болью томим,

И береза качалась над ним,

Словно мать убивалась над ним.

Всё, жалеючи, плачет вокруг,

И со всех стебельков и листков

Оседает в траве не роса,

А невинные слезы цветов.

Старый волк постоял над бойцом,

Осмотрел и обнюхал его,

Для чего-то в глаза заглянул,

Но не сделал ему ничего…

На рассвете и люди пришли;

Видят: раненый дышит чуть-чуть,

А надежда-то всё-таки есть

Эту искорку жизни раздуть.

Люди в тело загнали сперва

Раскаленные шомпола,

А потом на березе, в петле,

Эта слабая жизнь умерла…

Люди кровь проливают в боях:

Сколько тысяч за сутки умрет!

Чуя запах добычи вблизи,

Рыщут волки всю ночь напролет.

Что там волки! Ужасней и злей —

Стаи хищных двуногих зверей.

Они с детьми погнали матерей

И яму рыть заставили, а сами

Они стояли, кучка дикарей,

И хриплыми смеялись голосами.

У края бездны выстроили в ряд

Бессильных женщин, худеньких ребят.

Пришел хмельной майор и медными глазами

Окинул обреченных… Мутный дождь

Гудел в листве соседних рощ

И на полях, одетых мглою,

И тучи опустились над землею,

Друг друга с бешенством гоня…

Нет, этого я не забуду дня,

Я не забуду никогда, вовеки!

Я видел: плакали, как дети, реки,

И в ярости рыдала мать-земля.

Своими видел я глазами,

Как солнце скорбное, омытое слезами,

Сквозь тучу вышло на поля,

В последний раз детей поцеловало,

В последний раз…

Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас

Он обезумел. Гневно бушевала

Его листва. Сгущалась мгла вокруг.

Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,

Он падал, издавая вздох тяжелый.

Детей внезапно охватил испуг, —

Прижались к матерям, цепляясь за

подолы.

И выстрела раздался резкий звук,

Прервав проклятье,

Что вырвалось у женщины одной.

Ребенок, мальчуган больной,

Головку спрятал в складках платья

Еще не старой женщины. Она

Смотрела, ужаса полна.

Как не лишиться ей рассудка!

Всё понял, понял всё малютка.

«Спрячь, мамочка, меня! Не надо

умирать!» —

Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.

Дитя, что ей всего дороже,

Нагнувшись, подняла двумя руками мать,

Прижала к сердцу, против дула прямо…

«Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!

Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь?»

И хочет вырваться из рук ребенок,

И страшен плач, и голос тонок,

И в сердце он вонзается, как нож.

«Не бойся, мальчик мой. Сейчас

вздохнешь ты вольно.

Закрой глаза, но голову не прячь,

Чтобы тебя живым не закопал палач.

Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно».

И он закрыл глаза. И заалела кровь,

По шее красной лентой извиваясь.

Две жизни наземь падают, сливаясь,

Две жизни и одна любовь!

Гром грянул. Ветер свистнул в тучах,

Заплакала земля в тоске глухой.

О, сколько слез, горячих и горючих!

Земля моя, скажи мне, что с тобой?

Ты часто горе видела людское,

Ты миллионы лет цвела для нас,

Но испытала ль ты хотя бы раз

Такой позор и варварство такое?

Страна моя, враги тебе грозят,

Но выше подними великой правды знамя,

Омой его земли кровавыми слезами,

И пусть его лучи пронзят.

Пусть уничтожат беспощадно

Тех варваров, тех дикарей,

Что кровь детей глотают жадно,

Кровь наших матерей…

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Устал он, отстал, упал он»,—

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если верят в меня.

Кровью со знамени клятва зовет:

Силу дает мне, движет вперед.

Так вправе ли я устать и отстать?

Так вправе ли я упасть и не встать?

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Изменник он! Родину предал»,—

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят меня.

Я взял автомат и пошел воевать,

В бой за тебя и за родину-мать.

Тебе изменить? И отчизне моей?

Да что же останется в жизни моей?

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Погиб он. Муса уже мертвый», —

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят тебя.

Холодное тело засыплет земля,—

Песнь огневую засыпать нельзя!

Умри, побеждая, и кто мертвецом

Тебя назовет, если был ты борцом?!

Душа порой бывает очень твердой.

Пусть ветер смерти яростный жесток,

Цветок души не шевельнется, гордый,

Не дрогнет даже слабый лепесток.

Нет скорби на твоем лице ни тени,

Нет в строгих мыслях суеты мирской.

Писать, писать — одно тогда стремленье

Владеет ослабевшею рукой.

Беситесь, убивайте — страха нету.

Пусть ты в неволе, но вольна душа.

Лишь клок бумаги чистой бы поэту,

Огрызок бы ему карандаша.

Не преклоню колен, палач, перед тобою,

Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.

Придет мой час — умру. Но знай: умру я стоя,

Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.

Увы, не тысячу, а только сто в сраженье

Я уничтожить смог подобных палачей.

За это, возвратясь, я попрошу прощенья,

Колена преклонив, у родины моей.

При дороге одиноко

Дуб растет тысячелетний,

На траве зеленой стоя,

До земли склоняя ветви.

Легкий ветер на рассвете

Между листьев пробегает,

Будто время молодое

Старику напоминает.

И поет он о минувшем,

Про безвестного кого-то,

Кто вскопал впервые землю,

Проливая капли пота.

Кто зажег в нем искру жизни?

Кто такой? Откуда родом?

Государем был великим,

Полеводом, садоводом?

Кем он был — не в этом дело:

Пот его в земле — от века,

Труд его — в стволе могучем:

Дуб живет за человека!

Сколько здесь прошло народу —

Проходившим счета нету!

Каждый слышал песню дуба,

Каждый знает песню эту.

Путник прячется в ненастье

Под навес зеленолистый;

В зной работников усталых

Дуб зовет во мрак тенистый;

И недаром лунной ночью

Он влечет к себе влюбленных,

Под шатром соединяя

Тайной страстью опаленных;

Заблудившимся в буране

Путь укажет самый краткий;

Тех, кто жнет, горячим летом

Напоит прохладой сладкой…

Преклонюсь перед тобою,

Счастлив ты, земляк далекий.

Памятник тебе достойный

Этот старый дуб, высокий.

Стоит жить, чтоб в землю врезать

След поглубже, позаметней,

Чтоб твое осталось дело,

Словно дуб тысячелетний.

Влюбился я. Давно случилось это —

В былые годы юности моей.

Любви цветок, как говорят поэты,

Раскрылся даже в стужу зимних дней.

И вдруг судьба послала наказанье,

Я насморк на морозе получил.

Но к девушке любимой на свиданье

К назначенному часу поспешил.

Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане

И, как назло, не нахожу его.

Кружится голова в сплошном тумане,

Течет ручей из носа моего…

Я духом пал. Как поступить, не знаю.

Язык не произносит нежных слов.

С трудом шепчу: «Люблю тебя, родная»,

А сам чихаю и чихаю вновь.

Сидел бы я спокойно, не чихая,

Как рыба был бы нем. Но вот беда:

Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,

Мой нос свистит протяжно, как дуда.

Какой позор! Не в силах передать я

Всё то, что было в памятной ночи.

Дивчину заключив в объятья,

Я говорил: «Апчхи… тебя… апчхи!»

В смешные рассуждения пускался,

С ее руками я свои сомкнул.

Неосторожно вдруг расхохотался

И на нее, на милую, чихнул.

От гнева вспыхнуло лицо любимой.

Она платком закрылась. Понял я,

Что лучшие деньки невозвратимы,

Что лопнет, как пузырь, любовь моя.

Не плача, не смеясь, она сказала

И всколыхнула боль в моей груди:

«Молокосос!

Ты нос утри сначала!

Ко мне на километр не подходи!»

Она ушла, сверкнув прощальным взглядом,

Ушла, не думая простить.

В аптеку я направился за ядом,

Считая, что не стоит больше жить.

Бежал не чуя ног, чтобы навеки

Забыться в безмятежном сне,

И труд мой даром не пропал — в аптеке

От насморка лекарство дали мне.

С тех пор не грезил я о кареглазой,

Мы не встречались после. Всё прошло.

Избавиться от двух болезней сразу

Аптечное лекарство помогло.

Я коротаю старость на чужбине.

Года промчались, жар остыл в крови.

Эх, дайте ту, простуженную! Ныне

Тоскую даже по такой любви.

Сияет прелесть мира,

Ликует вдалеке, —

В тюрьме темно и сыро,

И двери на замке.

Птенец летит, теряясь

В веселых облаках,—

Я на полу валяюсь

В тяжелых кандалах.

Цветок растет на воле,

Обрызганный росой,—

А я увял от боли,

Задушенный тюрьмой.

Я в жизнь влюблен, я знаю

Кипенье чувств живых, —

И вот я умираю,

Мой стих — последний стих.

Дочурка мне привиделась во сне.

Пришла, пригладила мне чуб ручонкой.

«Ой, долго ты ходил!» — сказала мне,

И прямо в душу глянул взор ребенка.

От радости кружилась голова,

Я крошку обнимал, и сердце пело.

И думал я: так вот ты какова,

Любовь, тоска, достигшая предела!

Потом мы с ней цветочные моря

Переплывали, по лугам блуждая;

Светло и вольно разлилась заря,

И сладость жизни вновь познал тогда я.

Проснулся я… Как прежде, я в тюрьме,

И камера угрюмая всё та же,

И те же кандалы, и в полутьме

Всё то же горе ждет, стоит на страже.

Зачем я жизнью сны свои зову?

Зачем так мир уродует темница,

Что боль и горе мучат наяву,

А радость только снится?

Быть может, годы будут без письма,

Без вести обо мне.

Мои следы затянутся землей,

Мои дороги зарастут травой.

Быть может, в сны твои, печальный, я приду,

В одежде черной вдруг войду.

И смоет времени бесстрастный вал

Прощальный миг, когда тебя я целовал.

Так бремя ожиданья велико,

Так изнурит тебя оно,

Так убедит тебя, что «нет его»,

Как будто это было суждено.

Уйдет твоя любовь,

а у меня,

Быть может, нету ничего сильней.

Придется мне в один нежданный день

Уйти совсем из памяти твоей.

И лишь тогда, вот в этот самый миг,

Когда придется от тебя уйти,

Быть может, смерть тогда и победит,

Лишит меня обратного пути.

Я был силен, покуда ты ждала,

Смерть не брала меня в бою:

Твоей любви волшебный талисман

Хранил в походах голову мою.

И падал я. Но клятвы: «Поборю!»

Ничем не запятнал я на войне.

Ведь если б я пришел не победив,

«Спасибо» ты бы не сказала мне.

Солдатский путь извилист и далек,

Но ты надейся и люби меня,

И я приду: твоя любовь — залог

Спасенья от воды и от огня.

Друг, не горюй, что рано мы уходим.

Кто жизнь свою, скажи, купил навек?

Ведь годы ограничены той жизнью,

Которую избрал сам человек.

Не время меж рождением и смертью

Одно определяет жизни срок,—

Быть может, наша кровь, что здесь прольется,

Прекрасного бессмертия исток.

Дал клятву я: жизнь посвятить народу,

Стране своей — отчизне всех отчизн.

Для этого, хотя бы жил столетья,

Ты разве бы свою не отдал жизнь?

Как долгой ночью — солнечного света,

Так жду в застенке с родины вестей!

Какое счастье — даже на чужбине —

Дыханье слышать родины своей!

Чем, шкуру сохранив, забыть о чести,

О, пусть я лучше стану мертвецом!

Какая это жизнь, когда Отчизна,

Как Каину, плюет тебе в лицо!

Такого счастья мне совсем не надо.

Уж лучше гибель — нет обиды тут!

Не стану чужаком в краю родимом,

Где даже мне воды не подадут.

Мой друг, жизнь наша — это только искра

Всей жизни родины — страны побед.

Пусть мы погаснем — от бесстрашной смерти

В отчизне нашей ярче вспыхнет свет.

И этой смертью подтвердим мы верность,

О смелости узнает вся страна.

Не этими ли чувствами большими,

О друг мой, наша молодость сильна?!

И если молодости ствол подрубят,

В народе корни не исчезнут ввек.

И скажут юные:

вот так отважно

Смерть должен встретить каждый человек!

Любовь так долго юношу томила,

Что как-то раз, дыханье затая,

«Люблю», — шепнул он робко. Но от милой

Капризницы не услыхал: «И я!»

Была ли то уловка страсти скрытой,

Иль вправду был он безразличен ей,—

Не всё ль равно? Любовь в душе

джигита

Всё ярче разгоралась, всё сильней.

Пришла война и увела нежданно

Джигита в пламя и водоворот.

Любовь жила и заживляла раны,

И за руку вела его вперед.

Сражался на переднем крае воин

За дом родной, за девушку свою.

Ведь имени джигита недостоин

Тот, кто не дышит мужеством в бою.

Любовь была и силой и опорой,—

Со страстной верой в битву шел боец.

Когда зажглась заря победы скорой,

Свалил джигита вражеский свинец.

Последнее дыханье в нем боролось

С угаром смерти. Бредил он, хрипя.

«Люблю…» — сказал он и услышал голос

Своей возлюбленной: «И я!»

В душе взрастил я песенные всходы.

Цветите ж, песни, на полях страны.

Я вас взрастил в честь мира и свободы,

Права на жизнь за это вам даны.

Вам, песни, я вверяю вдохновенье.

Вы — жизнь моя, где пятен темных нет.

Умрете вы — я отойду в забвенье.

Живете — буду жить и я, поэт.

Когда мне долг и сердце приказали,

Как факел, я воспламенил свой стих.

Друзей я песней утешал в печали

И песней же разил врагов своих.

Пусть не прельщают низкие соблазны,

Я их отверг и сердцем чище стал!

Живу затем, чтоб стих, прямой и ясный,

Лучами правды ярко засверкал.

Пришли последние минуты жизни —

Со славой завершить бы мне борьбу.

Я отдаю народу и отчизне

Порывы, вдохновение, судьбу.

Я пел в бою. Не думал никогда я,

Что пленником умру в чужом краю.

На плахе песнь последнюю слагаю.

Вот заблестел топор, но я пою.

Меня на битву песня призывала,

Она учила смело умирать.

Призывной песней жизнь моя звучала,

И будет, будет смерть моя звучать.

Людей-слонов нередко я встречал,

Дивился их чудовищным телам,

Но я за человека признавал

Лишь человека по его делам.

Вот, говорят, силач — железо гнет,

Вода проступит там, где он пройдет.

Но будь ты слон, а я не признаю,

Коль дел твоих — по горло воробью.

Пускай во всем, что совершаешь ты,

Проступит след душевной чистоты.

Ведь сила не во внешности твоей,

А только в человечности твоей.

В твоих делах проявится сама

И справедливость твоего ума,

И то, что сильным сердцем наделен,

Что ты любовью к родине силен.

Жить бесполезно — лучше уж не жить:

На ровном месте кочкою служить.

Свети потомкам нашим как маяк.

Свети как человек, а не светляк!

Железо не ржавеет от труда,

И глина обожженная тверда,

Оценит мужа по делам народ

И затоптать не даст его следа.

Как волшебный клубок из сказки,

Катился мой жизненный путь.

На закате у этого дома

Остановился я отдохнуть.

Как владыка дивов из сказки,

Вышел хозяин навстречу мне:

Мертвый орел вместо шапки,

Топор висит на ремне.

Железные двери, как в сказке.

В железе дыра, и в нее

Смотрит див ежедневно —

Добро проверяет свое.

На ста кострах ежедневно

Жарят шашлык из людей…

И сюда меня черная доля

Завела из отчизны моей!

Эх, сказки моей бабушки,

Тягаться с правдой не вам!

Чтоб рассказать о страшном,

К каким обращусь словам?

Здесь всюду стоят капканы,

Чтоб ты убежать не мог.

Тень смерти на всех переулках,

На каждой двери замок.

У дива такой порядок:

Умному — голову с плеч!

А матерей и младенцев —

В стальной каземат — и сжечь!

А чернобровым джигитам,

А девам, подобным хурме,—

Без пищи, без воли зачахнуть

На тяжкой работе в тюрьме!..

Видеть, как плачет юность,

Видеть цвет увяданья на ней —

Страшной сказки страшнее,

Тяжкого сна тяжелей.

И мой черед скоро настанет,

Но песни мои повторят для вас

Ягоды, и цветы, и груши, и сосны,

И всё, что ласкал я в пути не раз…

Как волшебный клубок из сказки,

Песни — на всем моем пути…

Идите по следу до самой последней,

Коль захотите меня найти!

И это страна великого Маркса?

Это бурного Шиллера дом?

Это сюда меня под конвоем

Пригнал фашист и назвал рабом!

И стенам не вздрогнуть от «рот фронта»?

И стягу спартаковцев не зардеть?

Ты ударил меня, германский парень,

И еще раз ударил… За что? Ответь!..

Тому, кто любил вольнодумца Гейне

И смелой мысли его полет,

В последнем жилище Карла и Розы

Пытка зубы не разожмет.

Тому, что был очарован Гете,

Ответь: таким ли тебя я знал?

Почему прибой симфоний Бетховена

Не сотрясает мрамора зал?

Здесь чужая пыль заслоняет солнце,

И я узнал подземную дверь,

Замки подвала, шаги охраны…

Здесь Тельман томился.

Здесь я теперь…

Неужто и мне, как Розе и Карлу,

Смерть суждена от своры борзых?

И меня поведут, и меня задавят,

И сбросят с моста, как сбросили их?!

Кто Цеткиной внук?

Кто Тельмана друг?

Есть среди вас такие, эй?

Услышьте голос стальной воли —

Откройте наши тюрьмы скорей!

С песней придите.

Придите так же,

Как в девятнадцатом шли году:

С кличем «рот фронт»

колоннами,

маршем,

Правый кулак подняв на ходу!

Солнцем Германию осветите!

Солнцу откройте в Германию путь!

Тельман пусть говорит с трибуны!

Маркса и Гейне отчизне вернуть!

Кто Цеткиной внук?

Кто Тельмана друг?

Есть среди вас такие, эй?

Услышьте голос великой правды!

Наши тюрьмы откройте скорей!

Когда б вернуть те дни, что проводил

Среди цветов, в кипеньи бурной жизни,

Дружище мой, тебе б я подарил

Чудесные цветы моей отчизны.

Но ничего тут из былого нет —

Ни сада, ни жилья, ни даже воли.

Здесь и цветы — увядший пустоцвет,

Здесь и земля у палачей в неволе.

Лишь, не запятнанное мыслью злой,

Есть сердце у меня с порывом жарким.

Пусть песня сердца, как цветы весной,

И будет от меня тебе подарком.

Коль сам умру, так песня не умрет,

Она, звеня, свою сослужит службу,

Поведав родине, как здесь цветет

В плененных душах цвет прекрасной дружбы.

Луна стремнину серебрила.

И девушка, в волнах речных

Резвясь, то лебедем скользила,

То рыбкой исчезала в них,

Играла пеной белоснежной,

Как лепестками белых роз…

А по плечам ее небрежно

Рассыпались шелка волос.

Луна к сопернице счастливой

Тянулась ласковым лучом.

Притих камыш, умолкла ива,

Любуясь девушкой тайком.

Но за шальной волной гоняясь,

Она попала в быстрину.

Над ней пучина вод, смыкаясь,

Уже влекла ее ко дну.

Крича и простирая руки,

Она спасителя звала…

Случайно путника к излуке

В ту ночь дорога привела…

Борясь с бушующим потоком,

На берег выплыл он с трудом.

И девушка, вздохнув глубоко,

Остановила взор на нем.

Зачем же, сердце опаляя,

Огонь в глазах ее сверкнул?

Я сам, прекрасную спасая,

В пучине страсти потонул.

Отраду я забыл и горе,

Когда меня ты позвала.

Быть может, родилась ты в море?

Русалкой сказочной была?

А помнишь, как тогда с тобою

В волнах прокладывал я путь?

Сказав «спасибо», ты стрелою

Любви мою пронзила грудь.

Подобна жизнь морской пучине,

И я в твоей любви тону.

Протянешь ли мне руку ныне,

Чтоб не пошел джигит ко дну?

Здесь нет вина. Так пусть напитком

Нам служит наших слез вино!

Нальем! У нас его с избытком.

Сердца насквозь прожжет оно.

Быть может, с горечью и солью

И боль сердечных ран пройдет…

Нальем! Так пусть же с этой болью

Уходит сорок третий год.

Уходишь, борода седая.

Навеки землю покидая?

Ты крепко запер нас в подвал.

Прощай! На счастье уповая,

Я поднимаю мой бокал.

Довольно жизням обрываться!

Довольно крови утекло!

Пусть наши муки утолятся!

Пусть станет на душе светло!

Да принесет грядущий Новый

Свободу сладкую для нас!

Да снимет с наших рук оковы!

Да вытрет слезы с наших глаз!

Согрев целебными лучами,

Тюремный кашель унесет!

И в час победы пусть с друзьями

Соединит нас Новый год!

Пусть будут жаркие объятья

И слезы счастья на очах!

Пускай в честь нас печет оладьи

В родном дому родной очаг!

Да встретятся жена и дети

С любимым мужем и отцом!

И чтобы в радостной беседе,

Стихи читая о победе

И запивая их вином,

Истекший год мы провожали

И наступающий встречали

За пышным праздничным столом!..

Вот она — лесная родина:

Над рекой падучая гроза,

Наливная черная смородина,

Черная, как девичьи глаза.

А в лесах, за горными вершинами,

Травы стынут в утренней росе,

И березы с лопнувшими жилами

Падают, подвластные грозе.

И навек плененная просторами,

Выбегает узкая тропа.

Дальнее село за косогорами,

В воздухе повисли ястреба.

И потайно за густыми травами

Сказывали парням молодым,

Как по Волге с Емельяном плавали,

Жили с атаманом Золотым.

Над крестами, над моими предками,

Над крутыми строками стиха

Снова машет огненными ветками

Дикая заречная ольха.

И хоть сколько бы дорог ни пройдено,

Ни отмерено далеких верст —

Хлебом-солью повстречает родина,

Улыбнется тысячами звезд.

А меж гор, что с тучами обвенчаны,

Кама силу пробует свою.

Я ни друга, ни отца, ни женщины

Не любил, как родину мою.

Я искал тебя у вод падучих

На далекой родине ветров,

У гнездящихся на снежных кручах

Белокрылых северных бродов.

Узнавал я по примятым травам,

По следам, оставленным в росе,

По каким тяжелым переправам

Ты прошла в девической красе.

И кочевника с оленьим стадом

В полдень настигал я на тропе,

С ним делился крепким самосадом,

Спрашивал всю правду о тебе.

И скитался вновь, чтоб тем же летом,

В горе, в одиночестве, в тоске,

Рядом с маленьким девичьим следом

След мужской увидеть на песке;

Чтобы за полночь простой охотник,

На медведя ладя самострел,

О тебе сказал бы неохотно,

На меня б спокойно посмотрел;

Чтоб я понял ночью равнодушной,

Как дымятся горы впереди,

Что тебя разыскивать не нужно,

Если ты стучишь в моей груди!

Мы щит нашли на поле Куликовом

Среди травы, в песке заросших ям.

Он медью почерневшей был окован

И саблями изрублен по краям.

Безвестный ратник здесь расстался с жизнью,

Подмят в бою татарским скакуном,

Но всё же грудь истерзанной отчизны

Прикрыл он верным дедовским щитом.

И перед ним в молчании глубоком

Мы опустили шапки до земли,

Как будто к отдаленнейшим истокам

Могучего потока подошли.

…Что станет думать дальний наш потомок

И чем его наполнится душа,

Когда штыка трехгранного обломок

Отыщет он в курганах Сиваша?

Всё было таким особым

Той сказочной дикой весной —

И бег ручьев по сугробам,

И солнечный свет сквозной.

В предчувствии близкого лета

Черемухи пышно цвели,

Их ветви под тяжестью цвета

Сгибались до самой земли.

Одна лишь под солнцем весенним

Стояла суха и грустна,

И белым безумным цветеньем

Совсем не блистала она.

Она в полуночную темень

Ветвями стучала в окно,

В ответ под ударами теми

Слегка дребезжало оно.

И я выходил, босоногий,

Из комнатной духоты

И видел: бежали дороги

Под светом неверной звезды.

Пустынная полночь! А где-то

В песках Каракумов, в пыли,

Пылало в сто градусов лето,

Но люди Турксиб вели.

Земля на заре дымилась,

Гудели в ночи трактора,

Сезонникам ражим на милость

Сдавалась Магнит-гора.

Трубила на севере битва,

Входили во льды суда,

И было до слез обидно,

Что им не зайти сюда.

Любя, ненавидя и мучась,

И бредя во сне высотой,

Я понял печальную участь

Завядшей черемухи той.

Ее не касалось веток

Паденье вечерних рос,

И рядом с черемухой этой

И я, задыхаясь, рос.

А там, за окном, коростели

Сходили с ума в ночи,

Просторы земли синели,

К озерам неслись ручьи.

Весь мир я увидел воочью —

Он звал на сотни ладов,

Такой незабвенной ночью

Покинул я отчий кров.

Рубашка, тужурка, ботинки —

Немудрое барахло!

И вдаль уводили тропинки,

Чтоб сердце назад не влекло,

Чтоб Родину видеть и всюду

Встречать мне родные края…

Тебя никогда не забуду,

Подруга лесная моя.

Но как-то я сверстника встретил,

Сказал он, слезая с седла:

«На том незабвенном рассвете

Черемуха вдруг зацвела».

Над моею кроватью

все годы висит неизменно

Побуревший на солнце,

потертый походный рюкзак.

В нем хранятся консервы,

одежды запасная смена,

В боковом отделеньи —

завернутый в кальку табак.

Может, завтрашней ночью

прибудет приказ управленья

И, с тобой не простившись,

рюкзак я поспешно сниму…

От ночлега к ночлегу

лишь только дорога оленья

Да в мерцании сполохов

берег, бегущий во тьму.

Мы изведали в жизни

так много бессрочных прощаний,

Что умеем разлуку

с улыбкой спокойной встречать,

Но ни разу тебе

не писал я своих завещаний,

Да, по совести,

что я сумел бы тебе завещать?

Разве только, чтоб рукопись

бережно спрятала в ящик

И прикрыла газетой

неоконченный лист чертежа,

Да, меня вспоминая,

склонялась над мальчиком спящим,

И отцом бы, и матерью

сразу для сына служа.

Но я знаю тебя, —

ты и рукопись бережно спрячешь,

От людей посторонних

прикроешь ревниво чертеж,

И, письма дожидаясь,

украдкой над сыном поплачешь,

Раз по десять, босая,

ты за ночь к нему подойдешь.

В беспрерывных походах

нам легче шагать под метелью,

Коль на горных вершинах

огни путевые видны,

А рюкзак для того

и висит у меня над постелью,

Чтобы сын в свое время

убрал бы его со стены.

Среди песков нам третий вечер

Сводило судорогой рты,

И третий день меха овечьи

На солнце сохли без воды.

Мы губы, черные от жажды,

Не в силах были приоткрыть,

А в душном зное с часом каждым

У лошадей стихала прыть.

Уже и сердце забывало

Стучать о выжженную грудь,

Какая сила диктовала

Нам этот мужественный путь!

Но в этот миг в седле высоком

Привставши из последних сил,

Наш проводник трахомным оком

За взлетом беркута следил.

А там, за дымкою, лежали

В дремоте низкие холмы, —

И наши кони задрожали,

И в седлах вытянулись мы.

И как певучий голос девы,

Среди палящей тишины

Ручья прохладные напевы

Нам были явственно слышны.

Как безраздельно полюбили

Мы детский строй его речей,

Мы только пили, пили, пили,

Боясь, что высохнет ручей.

А он в песке лишь разливался,

На солнце только студенел,

Но чем я больше напивался,

Тем всё сильнее пить хотел.

Потом арыками покрыли

Мы эти мертвые бугры,

Мы ночью скважины бурили,

А днем сдыхали от жары.

Остались трое в пекле ада,

Под солнцем коротая дни;

Мы схоронили их как надо,

В шурфах, что вырыли они.

Но мощной жаждой ожиданья

Прониклось наше бытие,

А жалкой смерти притязания

Лишь служат почвой для нее!

С тех пор, как верная подруга,

Мне жажда спутницей была,

Меня кружила, словно вьюга,

По тропкам севера вела.

Она со мной одежду шила,

Под лыжи подбивала мех,

И с кем она сильней дружила,

Те проходили дальше всех.

И, сразу же в седом просторе

Теряясь точкой, сквозь пургу,

Спешили в тишь аудиторий,

Собак меняя на ходу.

Еще в снегах костры дымились,

А мы в смешных мешках своих

За парты низкие садились

И трудно горбились на них.

Мы спотыкались, шли наощупь,

Блуждали в книгах, как в тайге,

И лампы жгли глубокой ночью,

И спали, сжав тетрадь в руке.

Пред нами, как с вершины птичьей

Всё видно, что б ни оглядел,

Открылся мир во всем величьи

Еще не завершенных дел.

Он звал нас, ясный и влекущий,

Он был податлив, как руда,

Расцвет предчувствуя грядущий

В дыханьи нашего труда.

И жажда снова нас бросала

В водоворот его крутой,

Пока что, влажная, не стала

И нашей жизнью, и судьбой.

И мне тот день других дороже,

Что завтра должен наступить,

И с каждым днем, чем дольше прожил,

Тем всё сильней хочу я жить.

Я знал тебя, город, в мерцании сварок,

В кольце голубом автогенных лучей,

Входил ты, как юность, порывист и жарок,

В разгул сумасшедших метельных ночей.

В грязи котлованов, в лесах новостроек

Мужали и крепли мы вместе с тобой.

Еще не доделан, еще не устроен,

Ты был уже завтрашней нашей судьбой.

Я знал тебя, город, в дни празднеств народных:

Гирляндой огней ты из мрака возник —

В кипении танцев и песен свободных

Асфальтовых улиц раскрытый дневник.

Разлет площадей и движенье кварталов

Как будто сошли со страниц чертежа,

Казалось, что радуг стоцветье вобрала

Твоя озаренная светом душа.

Я знал, что военная форма, мой город,

Мой каменный сверстник, придется к лицу:

Таким ты по-новому близок и дорог,

Как мужеству — сила, как слава — бойцу.

Без жеста ненужного, тверд и спокоен,

Ты каждую полночь уходишь во мрак,

Встаешь на рассвете подтянут, как воин,

Как будто кварталы сжимаешь в кулак.

На улицах гулких в туманном пространстве

Сверкают винтовки твоих сыновей,

И каждый уносит в брезентовом ранце

Частицу любви беспредельной твоей.

И снова — с работой стахановской дружен —

В привычной спецовке встаешь ты к станку,

Удар за ударом куешь ты оружье,

Всё глубже копаешь могилу врагу!

Кусок земли, он весь пропитан кровью.

Почернел от дыма плотный мерзлый снег.

Даже и привыкший к многословью,

Здесь к молчанью привыкает человек.

Впереди лежат пологие высоты,

А внизу — упавший на колени лес.

Лбы нахмурив, вражеские дзоты

Встали, словно ночь, наперерез.

Смятый бруствер. Развороченное ложе.

Угол блиндажа. Снаряды всех смели.

Здесь плясала смерть, но нам всего дороже

Окровавленный кусок чужой земли.

Шаг за шагом ровно три недели

Мы вползали вверх, не знавшие преград.

Даже мертвые покинуть не хотели

Этот молньей опаленный ад.

Пусть любой ценой, но только бы добраться,

Хоть буравя снег, но только б доползти,

Чтоб в молчаньи страшно и жестоко драться,

Всё, как есть, сметая на своем пути.

Под огнем навесным задержалась рота,

Но товарищ вырвался вперед…

Грудью пал на амбразуру дота —

Сразу кровью захлебнулся пулемет!

Мы забыли всё… Мы бились беспощадно.

Мы на лезвиях штыков наш гнев несли,

Не жалея жизни, чтобы взять обратно

Развороченный кусок родной земли.

В траве по колено леса

И стежки, родные для взора,

И чистые, словно слеза,

За желтым обрывом озера.

И кажется, дремлют они

В суровые, трудные дни

С вечерней зари до рассвета…

По-новому смотришь на это.

И юности вечной родник,

Тропа босоногого детства!

Посмотришь — сливаются в миг

Удары винтовки и сердца.

Ты не знаешь, мой сын, что такое война!

Это вовсе не дымное поле сраженья,

Это даже не смерть и отвага. Она

В каждой капле находит свое выраженье.

Это — изо дня в день лишь блиндажный песок

Да слепящие вспышки ночного обстрела;

Это — боль головная, что ломит висок;

Это — юность моя, что в окопах истлела;

Это — грязных, разбитых дорог колеи;

Бесприютные звезды окопных ночевок;

Это — кровью омытые письма мои,

Что написаны криво на ложе винтовок;

Это — в жизни короткой последний рассвет

Над изрытой землей. И лишь как завершенье —

Под разрывы снарядов, при вспышках гранат —

Беззаветная гибель на поле сраженья.

Когда и в жилах стынет кровь,

Я грелся памятью одной.

Твоя незримая любовь

Всегда была со мной.

В сырой тоске окопных дней,

В палящем, огненном аду

Я клялся памятью моей,

Что я назад приду.

Хотя б на сломанных ногах,

На четвереньках приползу.

Я в окровавленных руках

Свою любовь несу.

Как бьется сердце горячо,

Летя стремительно на бой!

Я чувствую твое плечо,

Как будто ты со мной.

Пусть сомневается другой,

А я скажу в последний час,

Что в мире силы нет такой,

Чтоб разлучила нас!

Лишь губами одними,

бессвязно, всё снова и снова

Я хотел бы твердить,

как ты мне дорога…

Но по правому флангу,

по славным бойцам Кузнецова,

Ураганный огонь

открывают орудья врага.

Но враги просчитались: не наши —

фашистские кости

Под косыми дождями

сгниют на ветру без следа,

И леса зашумят

на обугленном черном погосте,

И на пепле развалин

поднимутся в рост города.

Мы четвертые сутки в бою,

нам грозит окруженье:

Танки в тыл просочились,

и фланг у реки оголен…

Но тебе я признаюсь,

что принято мною решенье,

И назад не попятится

вверенный мне батальон!

…Ты прости, что письмо,

торопясь, отрываясь, небрежно

Я пишу, как мальчишка — дневник

и как штурман — журнал…

Вот опять начинается…

Слышишь, во мраке кромешном

С третьей скоростью мчится

огнем начиненный металл?

Но со связкой гранат,

с подожженной бутылкой бензина

Из окопов бойцы

выползают навстречу ему.

Это смерть пробегает

по корпусу пламенем синим,

Как чудовища, рушатся

танки в огне и дыму.

Пятый раз в этот день

начинают они наступление,

Пятый раз в этот день

поднимаю бойцов я в штыки,

Пятый раз в этот день

лишь порывом одним вдохновения

Мы бросаем врага

на исходный рубеж у реки!

В беспрестанных сраженьях

ребята мои повзрослели,

Стали строже и суше

скуластые лица бойцов…

…Вот сейчас предо мной

на помятой кровавой шинели

Непривычно спокойный

лежит лейтенант Кузнецов.

Он останется в памяти

юным, веселым, бесстрашным,

Что любил по старинке

врага принимать на картечь.

Нам сейчас не до слез —

над товарищем нашим

Начинают орудья

надгробную гневную речь.

Но вот смолкло одно,

и второе уже замолчало,

С тылом прервана связь,

а снаряды приходят к концу.

Но мы зря не погибнем!

Сполна мы сочтемся сначала.

Мы откроем дорогу

гранате, штыку и свинцу!..

Что за огненный шквал!

Всё сметает…

Я ранен вторично…

Сколько времени прожито:

сутки, минута ли, час?

Но и левой рукой

я умею стрелять на «отлично»…

Но по-прежнему зорок

мой кровью залившийся глаз…

Снова лезут! Как черти,

но им не пройти, не пробиться.

Это вместе с живыми

стучатся убитых сердца,

Это значит, что детям

вовек не придется стыдиться,

Не придется вовек им

украдкой краснеть за отца!..

Я теряю сознанье…

Прощай! Всё кончается просто…

Но ты слышишь, родная,

как дрогнула разом гора!

Это голос орудий

и танков железная поступь,

Это наша победа

кричит громовое «ура».

Придет пора: заплесневеет порох,

Потухнет злоба, мир изменит вид,

И всё, что нынче побеждало в спорах,

Лишь в сказках превосходство сохранит.

Наступит день, и, может быть, мой правнук

Закончит дело, начатое мной,

И наших дней торжественную правду

Он назовет последнею войной.

Не зная, как на поле битвы горек

Вкус бьющей горлом крови и слюны,

Он подойдет бесстрастно, как историк,

К неповторимым ужасам войны.

Всё это взяв как массу перегноя,

На коем мир спокойствие воздвиг,

Он всё сегодня конченное мною

Использует как первый черновик.

Наступит день — и труд мой, как основа

Или чертеж, понадобится дням,

Я мысль свою, заверстанную в слово,

Как эстафету в беге передам.

И потому мы побеждаем в спорах,

Что вместе с песней в будущем стоим.

Придет пора…

Но нынче нужен порох,

Сегодня он вдвойне необходим.

Под снегом спят дорожки и газоны,

Седые ели окружили сад,

И чуткой ночью пограничной зоны

Сосновый край Финляндии объят.

В последний раз замрут и разойдутся

На полустанке сонном поезда,

И с облака, широкого, как блюдце,

Скользнет на землю легкая звезда.

Знакомый путь. Чужие не отыщут

Среди сугробов, сосен и дорог

Обычный признак нашего жилища —

Затепленный тобою огонек.

Я раскрываю двери, как страницы…

Ты спишь, не слыша, я тебя зову…

Мне захотелось вдруг тебе присниться

И лишь потом возникнуть наяву.

Чтоб над тобой снегами Калевалы

Синела эта мерзлая земля,

Чтоб ты меня, проснувшись, целовала,

Как жизнь, как сон, с чужими не деля.

Где, Млечный Путь прожекторами тронув,

Сверкает ночь геральдикою звезд,

Где часовым недремлющих кордонов

Сжигает щеки бешеный норд-ост.

Огни, огни качаются на рострах,

Полночный час протянут, как рука,

И шлет бессонный, зоркий Белоостров

Маячный свет на край материка.

Вся столица спит давно,

Ночь пути завьюжила,

И морозное окно

В серебристых кружевах.

Спи спокойно, мой сынок,

Шороха не слушая,

Спит давно без задних ног

Медвежонок плюшевый.

Я спою тебе, дружок,

Песнь тебе доверю я,

Как среди больших дорог

Мчалась кавалерия.

Ты не бойся… Я с тобой…

Ночи были жуткими,

Стычка утром, в полночь бой,

Мы не спали сутками.

И теперь, в ночную тишь,

Как же мне не вспомнить их,

Если ты спокойно спишь

В нашей мирной комнате.

Не подпустим мы врага

И на выстрел пушечный,

Ну, так спи, сынок, пока

С саблею игрушечной.

А ударит гром опять,

Вспомнишь ты, как пели мы,

Да и сам не будешь спать

Целыми неделями.

Вьюга легкая, кружись,

Вьюга-перелетчица.

За окном такая жизнь,

Что и спать не хочется.

За окном такая тишь…

Спи, меня не слушая,

Моя гордость, мой малыш,

Медвежонок плюшевый!

В незапамятное утро

Я услышал хор пернатых

За отрогами Урала,

Где весною птичий слет.

Золотыми косяками

Шел сазан на перекатах,

Дед с тяжелого баркаса

В речке ставил перемет.

Он сказал мне: «Оставайся,

Дорогой товарищ, с нами.

У земли пшеницы хватит,

Рыбой хвалится вода.

Край наш светлый и богатый,

Корабли плывут по Каме…»

Я послушал и остался,

Но солгал, что навсегда.

Поселился на рыбалке,

Рыбакам чинил мережи,

С фонарями на баркасах

В устье Камы выезжал.

Белозубые пермячки

На меня глядели строже,

Если я их на гулянке

Невниманьем обижал.

Но под осень, в душный август,

Я ушел с плотовщиками

Из зеленого затона

На шумливый нижний плес.

Вышли девушки на пристань

И махали мне платками,

Их печальные улыбки

Я под Астрахань увез.

Так я странствовал всё лето

По колхозам и станицам,

И везде гостеприимно

Открывали двери мне.

В городах меня встречали

Улыбавшиеся лица,

И не мог я стать бродягой

В нашей солнечной стране.

Побывал на Черноморье,

Видел город на Сураме,

Дагестанские селенья

И Донбасса рудники.

И везде мне говорили:

«Поживи, товарищ, с нами»,—

Я повсюду знал пожатье

Крепкой дружеской руки.

И когда настало время

Мне к пенатам возвращаться,

Я не знал: куда же ехать

С этих розовых полей?..

Люди все меня встречали,

Как друзья и домочадцы,

И везде я видел счастье

Славной Родины своей.

Лучшего коня под ним убили

В это утро горькое и злое.

Ярость битвы встала кучей пыли

Над холодной черствою землею.

Каменные ядра на поляну

Сыпались, как спелые орехи,

И от крови, вытекшей из раны,

У бойца заржавели доспехи.

Враг ворвался в дом к его невесте,

Надругался над своей добычей,

И боец не смог убить на месте

Хищника, как требует обычай.

Стал он ветра зимнего суровей,

Зубы сжал, чернея от бессилья,

Поднял руки, смоченные кровью,

Как орел пораненные крылья.

Промолчал, охваченный печалью,—

Воин этот никогда не плакал,

Уж скорей бы камни зарыдали

Иль запел бы бронзовый оракул.

Но когда пронзили сердце брата

Восемь стрел с багровым опереньем,

Он заплакал от такой утраты

И упал на стойбище оленьем.

Ни ветра, ни северные грозы

Не касались этих мест поныне,

Лишь печали мужественной слезы

Тронули бесплодную пустыню.

Разлилось по высохшему краю

Скорби разгоревшееся пламя,

И проснулась почва, прорастая

Жесткими лиловыми цветами.

И сказал боец дружине: «Верю,

Что цветет пустыня в знак расплаты!..»

И шуршал на поле битвы вереск,

Отливая кровью в час заката.

Враг метался, вытоптав посевы,

Подымал дикорастущий вереск

Грозный стяг возмездия и гнева.

Так, цветами го́ря пламенея,

Поле брани стало полем чести,

Потому что в мире нет страшнее

Слез бойца, взывающих о мести.

Я нашел на улице подкову

И повесил дома на стене.

В этом смысла нету никакого,

Просто так понадобилось мне.

Но порой рассказывают ярко

О делах давно минувших лет

Серый камень, раковина, марка

И пригоршня бронзовых монет.

Серым камнем высекали пламя,

В раковине слышен гул морей,

А за деньги, стертые веками,

Шкуры продавал гиперборей.

Так и речь рождается. По слову

Соберешь — и мыслям нет конца…

Я ударю об стену подкову —

И услышу песню кузнеца…

В картине были воздух и пространство,

А в легких клокотала пустота.

Он отдал всё — любовь и постоянство —

Куску одушевленного холста.

Другой шел в бой, не кланяясь шрапнели,

Брал города, одетые в бетон,

И гордые полотнища знамен,

Пред ним склонясь, покорно шелестели.

Они погибли оба на рассвете:

Один в своей постели, а другой

На поле битвы умер, как герой.

И к их могилам подходили дети,

И бились одинаково сердца

Над прахом живописца и бойца.

Застыли морские просторы,

И сумрак над Балтикой лег,

Погасли маяки и створы,

Для флота не стало дорог.

Суровы слова командира,—

Коль нужно, то, значит, пройдем,

Докажем, товарищи, миру,

Что можно проплыть подо льдом.

Припев:

О тех, что в боях победили

И пламя, и лед, и туман,

Про эти достойные были

Пой, краснофлотский баян.

Казалось, нам выпала доля

Коснуться скалистого дна,

Но лодку сквозь минное поле

Спокойно вели штурмана.

И гибель увидели сами

Враги, пораженные в лоб,

Когда над плавучими льдами

Наш зоркий возник перископ.

Припев.

На грозной дороге немало

Гремело торпедных атак,

Так вейся ж, победный и алый,

Простреленный пулями флаг.

Мы вражью прорвали границу,

Закрыли залив на замок,

Сквозь наши дозоры пробиться

Никто не посмел и не смог.

Припев.

Когда ж над ледовою кромкой

Смолк ветер, утихла пурга,

Лишь волны качали обломки

Погибшей эскадры врага.

На выстрел ответим мы втрое,

Готовые ночью и днем,

И славной дорогой героев

За родину снова пойдем.

Наши пушки вновь заговорили,

Пробил час. Мы выступили в бой!

Мерно лаг отсчитывает мили,

Чайки вьются низко над водой.

И родимой Балтики просторы

Бороздят эскадры кораблей.

Миноносцы, лидеры, линкоры

По волнам проходят без огней.

Враг настигнут меткостью зениток

И поспешно заметает след,

Всё длиннее бесконечный свиток

Наших замечательных побед.

Каждый слог оперативной сводки

Дышит мощью точного огня,

Лижет море перископ подлодки,

Гордое спокойствие храня.

Грозного похода якорь выбран,

Дым войны над Балтикой опять,

Бьют орудья главного калибра.

Пробил час. Врагу несдобровать!

И ночью и днем, непрестанно

По синему морю скользя,

В дозорах морская охрана,

Ее не бояться — нельзя.

Как быстрая гончая стая,

Идут на врага катера,

Повсюду его настигая,

Как бурь беспощадных ветра.

В движенья уверенно скором

Бегут за кормой берега,

И залпы звучат приговором

Подводной эскадре врага.

Ведет боевая отвага,

Товарищи! Полный вперед!

И вьется полотнище флага,

Волна за винтами встает.

И четким звучит приказанием,

Подводную лодку накрыв,

Глубинного бомбометанья

Единый и грозный порыв.

Отбой… Нападенье отбито,

Над морем опять тишина.

Урок получили бандиты,

За всё получили сполна.

И вновь за врагами охотясь,

Дозором идут боевым.

Так зорче смотри, краснофлотец,

За морем Балтийским своим.

Седое море в дымке и тумане,

На первый взгляд такое как всегда,

Высоких звезд холодное мерцанье

Колеблет на поверхности вода.

А в глубине, качаясь на минрепах,

Готовы мины вдруг загрохотать

Нестройным хором выкриков свирепых

И кораблям шпангоуты сломать.

Но будет день… Живи, к нему готовясь,—

Подымется с протраленного дна,

Как наша мысль, достоинство и совесть,

Прозрачная и чистая волна.

И потому мы, как велит эпоха,

Пути родного флага бережем,

Мы подсечем ростки чертополоха,

Зовущегося минным барражом.

Где бы противник мины ни поставил —

Всё море мы обыщем и найдем.

Согласно всех обычаев и правил,

Мы действуем смекалкой и огнем.

В морских просторах, зная все дороги,

Уничтожаем минные поля.

Свободен путь. Звучи, сигнал тревоги,

Дроби волну, форштевень корабля.

Балтийское море

волнуется глухо.

Пузырчатой пеной кипит.

Но гул самолетов

доходит до слуха

Бойцов, устремивших

орудья в зенит.

Летят самолеты

коричневой масти,

А морем крадется

фашистский десант, —

Полсотни разбойничьих

вымпелов-свастик,

Полсотни оружьем

бряцающих банд.

Но наша эскадра

всегда наготове,

Никто не минует

ее барража.

И море окрасится

ржавою кровью,

И воздух взметнется,

от гула дрожа.

Балтфлота удар

потрясающ, внезапен,

И небо встает —

огневая черта.

Здесь нет перелетов

и легких царапин,

Здесь вражьи

погибнуть должны

транспорта.

И с каждой секундою

залпы мощнее, —

Пилоты, эскадра,

огонь батарей…

Над Балтикой пламя

победы;

Над нею

отчаянный треск

Такелажей

и рей.

Балтийское море!

Потомкам поведай

О воинском мужестве

пламенных дел,

Как вражий эсминец,

пронзенный торпедой,

Над омутом бурным

котлами хрипел.

И, как на волну

подымаясь крутую,

В пучине скрывалися

тыщи солдат,

Как, новой победой

стране рапортуя,

Гремел по врагам

за снарядом снаряд.

Теперь, господа,

вы на факте узнали,

Насколько опасны

чужие пути;

Сидели бы лучше вы

в Кильском канале,

Хотя… и туда

мы сумеем дойти.

Словно птица над островами,

Гордо реет багровый флаг,

И могуч укрепленный нами

Прибалтийский архипелаг.

Это грозные цитадели

Неприступных советских вод,

Здесь сегодня бои кипели,

Задыхаясь, строчил пулемет.

Не прорваться к заливам нашим,

Не пробиться на материк,

Грозен залп корабельных башен,

И остер краснофлотский штык.

И глядят на врага сурово

Амбразуры бетонных стен,—

Что ж, пускай попытаются снова

Взять атакою остров «Н».

Натыкаясь во тьме на скалы,

С каждым часом бандиты злей.

Это место кладбищем стало

Протараненных кораблей.

Снова мертвая зыбь диверсий

И воздушных боев пора,

Бьют без промаха, прямо в сердце,

Краснофлотские снайпера.

И когда говорят орудья

И дрожат голоса сирен,

На защиту покоя грудью

Подымается остров «Н».

В клочьях пены, огня и дыма

Тонет трижды отбитый враг.

Славный остров стоит нерушимо,

Гордо реет багровый флаг.

Отошли луны страданья,

Степь в ее сияньи спит.

Ветра легкое дыханье

Гладь озерную рябит.

Но над зыбью очерк мрачный

Черной тучи узнаю.

С этим озером прозрачным

Я судьбу сравню свою.

Улыбнулось светло и немо

Надо мною ночное небо…

Я к груди твоей прикасаюсь,

Я сгореть в любви опасаюсь…

Чаша счастья — она бездонна,

Чаша жизни — полна до срока…

Только ветер скулит бездомный

Без тебя ему — одиноко.

Но всей дрожью сиюминутной

И дыханья горячей тайной

Огражден я от мысли смутной,

Защищен от тоски случайной.

И опять сердце бьется чаще,

В цепь мечтаний включая ток…

Чтобы тотчас новое счастье

Я очами окинуть мог.

Улетел соловей — и веселье затихло.

В свежих лужицах зябнет вода.

Вот и рыжую осень настигли

Белозубые кромочки льда.

И холодное небо застыло.

Лес замолк, соловей улетел.

Над холмами и рощами, пробуя силу,

Ветер сумрачно вдруг загудел.

Цветок увидал я на сломанном древе.

Цветок улыбался, кивал головой,

Здоровался с птицами, солнцем, травой,

И радость звенела в его лепестках!

Цветок увидал я на сломанном древе.

Цветок увидал я на сломанном древе,

И рядом журчащий бежал ручеек.

И жизнь я увидел, как свежий цветок,

Согретый лучами, омытый росой,

Цветок увидал я на сломанном древе.

Цветок увидал я на сломанном древе.

Губами соцветие я наклонил

И сердце я в чашу цветка уронил…

Но ветер, но буря сорвет лепестки!

Цветок увидал я на сломанном древе.

Ночная темнота, и тайно лист дрожит,

Ночная темнота и гулкие удары,

Доносит ветер жалобы гитары,

Которая над сердцем ворожит.

Ночная темнота, а я с тобой вдвоем,

Смущенный взгляд ловлю во тьме я

И губы нахожу твои, робея,

И весь горю неведомым огнем.

Ночная темнота над головой.

На крыльях белых мы над тишиной

Летим с тобой в далекие владенья,

Куда манили нас виденья.

В ущелье — холодная, черная ночь,

На облако с неба упала луна…

Я милой писал бы — да что-то невмочь,

Меня ведь и вспомнить не хочет она.

Грохочет, волнуется горный ручей,

И с берега пена сползает, седа…

От кос твоих черных, от черных очей

Влюбленной душе не уйти никуда.

Обмануто сердце, в нем черная ночь,

Уходит оно, а разлука страшна…

Я милой писал бы, да что-то невмочь,

Меня ведь и вспомнить не хочет она.

О, как ты недоступна, сила слова!

Бушует сердце, радость бьется в нем…

Земля моя, всех дел моих основа,

Вспои меня белейшим молоком!

Я с вами, жизнь, вселенские просторы,

И эту связь ничто не разорвет.

Люблю, земля, сверкающие горы,

Люблю полей пшеничных разворот…

Люблю… Но с вами вправе ль я сравниться,

Орлы, герои — нарты наших дней?

Прошу, земля, со мною поделиться

Своею силой, правдою своей.

Мне подари слова — стальные стрелы,

Поэзии секрет не утаи…

О, где ты, дней свободных сокол смелый.

Дай крылья мне могучие свои!

Увидишь ты счастливый мир, в котором, мне сдается,

И небо будет голубей, и ярче зеленя…

Тебя, как я, в своих лучах баюкать станет солнце…

Еще к тебе стихи мои придут после меня.

И будет жарким твой очаг, и будет дом твой светел,

Высоко в горы заведет тебя тропа твоя…

Но помни — следом за тобой встают другие дети,

Ты перед будущим должник, как был когда-то я.

Найдется ли такой, кто смерти ждет,

Кому земли наскучила краса?..

С утра свой путь я правлю на восход —

Туда, где солнце, травы и роса.

Вселенной счастье встало надо мной,

Его лучи приветно машут мне…

Не мудрено — ведь движут шар земной

Те смертные, что ходят по земле.

И в будущее властно я стучусь:

Скорей откройте! Я нетерпелив!..

Вперед, друзья! И я по жизни мчусь —

С собой одну лишь песню прихватив.

Когда, твоим подобна косам,

Темнеет ночь, и горы спят,

И рощу покрывают росы,

Как слезы — утомленный взгляд, —

Тогда, объят мечтой живою,

Я мысль в душе храню одну:

Когда бы каплей дождевою

Сбежать по твоему окну!

Спит Волга, легкая волна

Покачивает сонно.

Напиток нартов пьет она,

Ей ветром поднесенный.

Луна в воде дрожит слегка,

Как чаша золотая.

В алмазном поясе река

Уходит вдаль, блистая.

Слезами радости омыв,

Возьми меня с собою!

Ведь я — твой благодушный див

С похожею судьбою!

Как волны, я впадаю в гнев

И не терплю обиды,

Мне отдал ветер свой напев,—

Но я спокоен с виду.

Хочу смеяться… и молчать…

Манит простор вселенной!

Ты можешь вдаль меня умчать

Волною белопенной.

Тебя навек я полюбил,

Склонился пред могучей,—

Так тополь стан свой наклонил

Под бурею летучей.

Говорила:

«Я Кавказ не знаю,

Нет, я не видала

Грозных ледников!

Я поля родные

Вспоминаю,

Как же я любила

Тот простор лугов!»

Говорила.

Я тебя не слушал,

Месяц рыжебровый

Взгляд мой приковал,

Мне береза волновала душу.

Сиротою гнулась — вихрь

ее качал.

Говорила.

Вспыхнула, смутилась,

Отвернулась вдруг

И от меня ушла.

Сердце мое к месяцу стремилось,

Черноокая к себе его звала.

…Не вовремя…

Под утро

Пришел огонь, коснулся мирных крыш.

И всё-таки я знаю —

Как ни трудно,

О родина моя,

Ты устоишь…

Ты победишь!..

Пес-рыцарь, стой!..

Посланец смерти,

Смерть тебя настигнет.

Ты обезумел,

Ты ослеп!

О, как несовместимы —

Чело высокое земли и твой

Кровавый след.

Остановись!

Ты, порожденье грязи и обмана,

Агония ведет тебя сюда…

Ты видишь — из тумана

Взошла пятиконечная звезда.

Еще — как дальняя комета,

А тучи наглы и спесивы…

И всё-таки она — сама победа

И сила!

Пес-рыцарь, стой!

Рискуешь головой!

Когда спускается тьма по ночам,

Точно косы твои по плечам,

Когда в лесу выпадает роса,

Как на сонные очи слеза,

Тогда я сам с собой говорю:

Если б увидеть тебя, как зарю,

Росинкой прозрачной коснуться окна,

Твоего не встревожив сна!..

Не пожалею жизни, ибо знаю:

Жизнь схожа с водопадом… Грянет бой —

Паду, быть может, землю обнимая,

Но гордо встречусь с трудною судьбой.

Подруга лира, ты покрылась пылью,

Уже забыл осанку я твою…

На боевом ветру, расправив крылья,

Я, как орел, что бури ждет, стою.

Воротясь с великой войны,

Я у дома сижу своего.

Я живым воротился с войны,

Но, увы, не забыл ничего:

Это шепчут муки мои —

Матеньки мои!

Всю неделю — всё марш, марш…

Был тот край непохож на наш —

Неизвестный клочок земли,

За который мы бой вели…

Враг коварен и враг жесток,

Только нас он сломить не смог.

…А потом всходила луна,

Я вверял ей судьбу свою.

Стисни зубы — война, война,

И с рассветом — опять в строю…

И шептали губы мои —

Матеньки мои!..

Человек, живая душа,

Здесь не стоишь ты ни гроша,

И не жаль тебя никому…

Как я выжил — сам не пойму!

Враг коварен и враг жесток,

Только нас он сломить не смог.

Я вернулся с великой войны,

Я у дома сижу своего,

Я живым воротился с войны,

Но, увы, не забыл ничего.

Это шепчут муки мои —

Матеньки мои!

Гнула буря дерево сурово —

Вся в росе, лежит под ним земля…

Скакуна оседлываю снова

И скачу в далекие поля.

Мне нельзя сворачивать с дороги —

Счастье добывается в бою…

Не гляди так мрачно, друг мой строгий,

Лучше разверни гармонь свою!

Требую я мужества большого,

Дружбы настоящей, навсегда…

Кто коня удержит вороного?

Вот упала ранняя звезда…

После нас ты будешь жить на свете —

Дорог нам прощальный твой привет…

Одного хочу в мгновенья эти:

Подари улыбки свет!

Тень мрачная упала на страну,

И уходили юноши — джигиты…

Мать сына провожала на войну:

«Отцовский меч в сраженьях сбереги ты!

Из боя он прислал его тебе —

На нем еще алели крови пятна…

Я верю: будешь стоек ты в борьбе,

С победою вернешься ты обратно».

Как птицы, мчались быстрые года,

И дерево засохло понемногу…

Мать опустила голову, седа,

Она глядела долго на дорогу.

И услыхала голос: «Жизнь сберечь

Не смог твой сын — сберег он честь солдата…

Он, падая, мне передал свой меч,

И я его храню в сраженьях свято!»

Метель деревья рослые сломила,

Сугробы злые под ноги легли…

Великая нужна поэту сила,

Чтоб описать всю боль моей земли!

Я видел: реки крови багровели…

О мертвых братьях память я несу.

Дай, молодец, свирель — на твоей свирели

Я мир знобящей песней потрясу!

Метель уже стихает, исчезает —

Дождь солнечных лучей ее пронзает.

Еще и день

В росе не появился,

Голодный ворон

Спрятался в камыш.

Я плачу…

Над землею я склонился

И грудь ее целую…

С чем сравнишь

Твой стон, земля,

твою обиду,

ярость!

Я юноша — но я от горя старюсь…

Окрашен кровью

выпас твой широкий,

Горят во тьме

свинцовые дожди.

О, не стони, земля…

О, подожди —

Вон — на востоке —

день красноволосый!

Идет в атаку ветер

против туч,

С улыбкой в каплях крови

блещет луч…

Если ночью вышел в час тревоги,

Ты иди и не гляди назад.

Будет ветер звать нас у дороги,

Будет простирать к нам руки сад.

Вся земля пойдет к тебе на помощь,

Дождиком приветит горячо,

Сладкий дым жилища — только вспомнишь —

Как родной, обнимет за плечо.

Не поддайся ни тоске, ни горю —

Память душу плавит, только тронь.

Видишь, звезды блещут на просторе?

То не звезды — пушечный огонь.

Ты иди и твердым будь, как камень,

Пусть огни рассвета далеки.

Честь отцов, их заревое знамя —

Лучшее наследье — сбереги.

По земле пройди дорогой боя,

Так, как должно, — из конца в конец.

Пусть не разлучается с тобою

Лишь победа. Помни: ты — боец.

Остановились на краю села,

Где хаты в шубы снежные одеты,

А может, гусли заиграли где-то,

А может, песня где-то проплыла,

А может, плач…

Старушки в том селенье

Встречали нас, и каждая несла

Гостинец нам. Боец от удивленья

Аж закричал: «Румянец — загляденье!

Где ж ты такие яблоки взяла?»

В февральский день такая новина,

Такой подарок — очень необычен!

Они прозрачны были, как весна,

И сладки, словно поцелуй девичий…

А ты — что ж ты не удивился тут?

Пришел на память август, полный света,

И сердце вдруг откликнулось ответно:

Не опасайся, всё здесь сберегут

В краю родимом, в дальней хате этой.

Пускай судьбу сковал жестокий лед,

Пусть ветви гнуло ветром так сурово,—

Мы сохранили яблоневый плод,

И жар души, и песенное слово.

Тебя, кто пал на поле боя,

Не оскорбили плачем, нет,—

В последний раз мы шли с тобою,

Как бы с живым, во цвете лет.

Ты был водитель танка, — этим

Судьбу свою с огнем связал.

Тебя убили на рассвете,

Ты слов прощальных не сказал.

Твою мы прочитали волю

На лбу упрямом в полумгле,

И на раздолье в чистом поле

Тебя мы отдали земле,

Ветрам полынным, чистым рекам,

Мерцанью тополиных крыл:

Ты настоящим человеком,

Отважным человеком был.

Подымите заздравные чаши, друзья!

Он родился уже, он идет, —

За него и непьющим не выпить нельзя —

Сорок третий сверкающий год!

И какую судьбу этот год мне сулит,

Я не знаю, но верит народ:

Будет год молодой на века знаменит,

Коль выходит со словом «Вперед!»

Это слово незыблемо, как закон,—

Поднялися и Волга, и Дон.

На знаменах бессмертною славой горят

Севастополь, Москва, Сталинград.

Подымите заздравные чаши, друзья!

Чтоб вела нас к победе стезя.

Чтобы стяг заалел далеко-далеко,

Чтобы стало на сердце легко.

За победу, друзья! Не простое число

Отрывается с календаря —

Это с нашей земли выжигается зло

Раскаленным штыком января.

Это белый рассвет, а не белый листок.

Это Родина гонит врага.

Это близкого счастья заветный росток

Пробивается сквозь снега.

Если вышел ты на поле боя,

Где б ты ни был, близко ль, далеко,

Помни — знамя реет над тобою

И в твоих руках его древко.

Неспроста оно тебе досталось, —

Честь большая Родиной дана.

Если дрогнул ты хотя бы малость,

Это сразу чувствует она.

Будь же матери своей достоин,

За нее на битву выходя.

Доблесть предков, слава предков, воин,

Сам Суворов смотрит на тебя!

Бей в упор, бери врага за горло!

Знамя славы озарит чело…

Это Родина твоя простерла

Гордое орлиное крыло.

Это ласка и любовь отчизны.

Если хочешь ею быть любим,

Расставайся с кровью, даже с жизнью,

Только не со знаменем своим!

Есть в молодой моей отчизне

Былинные богатыри.

Их имена еще при жизни

Навеки входят в словари.

Есть на земле моей богатой

Невиданные города —

Неразрешимою загадкой

Они останутся всегда.

Какие грозы их взрастили

И кто им дал разбег такой?

Кто дал тебе такую славу,

Красавец гордый над Невой?

О, Ленина бессмертный город!

Суровой Балтики прибой!

Твой первый гром был залп «Авроры»,

И гром вчерашний — тоже твой.

Была в огне и в дыме осень,

Была голодная зима.

К тебе, преграды все отбросив,

Спешила Родина сама.

Мы знали: легче сдвинуть горы,

Из камня легче вырвать стон,

Чем одолеть тебя, который

Вождя величьем озарен!

Черны от злобы вражьи тучи —

Тем ближе наше торжество,

Тем громче слышатся, могучий,

Удары сердца твоего.

Снега, снега… В полях бушует вьюга —

Еще сильны законы февраля.

Но погляди: воспрянула земля

От Севера до солнечного Юга.

Огня и льда преодолев преграды,

Немецкой черной злобе вопреки,

Идут вперед железные полки,

Плывут к Днепру знамена Сталинграда.

От темных лесов Красноярского края

Спешит он, походный мешок поправляя,

Сдвинуты брови и стиснуты губы,

Упрямой походкою лесоруба

Не из лесу, кажется — из веков,

Из преданий идет Тимофей Щербаков.

Взгляд его тверд, и широк его шаг,

Парень — косая сажень в плечах.

Молод, но слава его стара,

Рожденная во времена Петра,

Добытая русскими пушкарями,

Слава, гремевшая за морями,

Доблесть, что, словно железный щит,

Сердце героя в бою хранит.

…Вот он идет с уральскою пушкой,

Располагается за опушкой,

Он начинает свой первый бой,

Первого видит врага пред собой.

Друзьям-комсомольцам он говорит:

«Будет сегодняшний день знаменит!»

Рядом наводчик выходит из строя,

Но Тимофей только ярость утроил.

Сжалось сердце, стало как камень,

Он выкатил пушку своими руками.

И немцы бежали, оторопев,

И северный ветер понес напев:

«Там, где идет Щербаков Тимофей,

Немцам вовек не собрать костей!

Пусть они знают, что гнев дровосека

Неукротим, как сибирские реки,

Пусть они помнят, каких сыновей

Рождает на свет седой Енисей!»

Танки врага к переднему краю

Рвутся, стреляя и громыхая.

Заслышав их, поднялся Тимофей

С друзьями своими, с пушкой своей.

Заминка вдруг на пути небольшая —

Дом по танкам стрелять мешает.

Здесь некогда долго решать вопрос.

Здесь выход по-русски хитер и прост:

Берет Тимофей снаряд бронебойный,

Дом насквозь пробивает спокойно.

Р-раз! — амбразура сделана чисто,

Он видит в нее наглеца-фашиста,

Немец за сталью серо-зеленой

Морщится, выбритый и холеный,

И Тимофей говорит снаряду:

«Бей, дружок, по фашистскому гаду!»

Полетел снаряд, машину поджег,

Тимофей кричит: «Молодец, дружок!»

И сосны, восторженно заскрипев,

Снова знакомый поют припев:

«Там, где идет Щербаков Тимофей,

Немцам вовек не собрать костей!»

Идет он вперед, широк его шаг,

Парень — косая сажень в плечах,

Молод, но слава его стара,

Рожденная во времена Петра,

Добытая русскими пушкарями,

Слава, гремящая за морями,

Доблесть, что, словно железный щит,

Сердце героя в бою хранит!

Хочу схватить я Землю, как арбуз,

И, раскроив продольно пополам,

Ударить полушариями, чтоб

В одну помойку ссыпался весь хлам.

Собрать бы мне на площади большой

Всех подхалимов и клеветников,

Тупым ножом отрезать языки

И бросить их голодной своре псов!

Не повторяй: «Люблю, люблю»,

Признания — пустяк,

А сердце первую любовь

Почувствует и так.

Оно почувствует само —

Ты любишь или нет.

Оно не ожидает слов,

Без слов дает ответ.

Ты даже не заметишь сам,

Опомнясь лишь потом,

Как губы сблизятся твои

С ее безмолвным ртом.

Коль полюбил — не разлюби.

Не любит — не тоскуй…

О, буря вешняя любви

И первый поцелуй!

В любви к прекрасному со мной,

Не знаю, кто сравним.

В стремленьи к радости земной

Я был непобедим.

Я был земле своей родным,

Лесам и водам — брат…

Теперь желанием одним

В бою мой ум объят.

Врага сжигающим, святым

Огнем я стать бы рад,

Как песня — смелым и простым,

Не знающим преград!

По деревне вашей пыльной

Нам пришлось на фронт идти.

А джигитов очень сильно

Жажда мучает в пути.

Ты, как водится, водицу

Подала мне сквозь забор,

Я же, прежде чем напиться,

На тебя взглянул в упор.

Ты зачем, смутившись вроде,

Отвела глаза в тот миг?

Правда ли, что в переводе

На девичий ваш язык

Это значит: «Нету мочи

На тебя смотреть тайком.

Если смеешь, если хочешь,

Властвуй в сердце ты моем».

Качаемый яростно бурей, разбит

Корабль на морском берегу,

А я — часовой — на прибрежной скале

Богатства страны стерегу.

И море, что бешено бьется у ног,

И туч грозовую гряду,

Большие дома средь туманных низин

В огромном цветущем саду.

Дорогу, что, сталью сверкая, ушла

Сквозь горы в бескрайнюю даль,

Свободу людских благородных сердец

И песен восторг и печаль.

Всё то, что мы с детства привыкли любить,

Крик птицы и шелест листвы,—

Враг дерзостно ныне грозится отнять…

Не склоним пред ним головы!

Я должен стоять на вершине крутой

И на море зорко глядеть,

Следя, как огромную гонит волну

Ветров бесноватая плеть.

И вот неожиданно горный орел,

Который над тучей летел,

Раскинув над миром два мощных крыла,

На камне у берега сел.

Он взором властителя смотрит вокруг,

Спокоен, бесстрашен и сед,

И виден в суровых орлиных очах

Сверкающей молнии след.

Орел и стихия! Взлетают, шипя,

На скалы волна за волной.

Как грозно моя закипевшая кровь

Клокочет в груди молодой!

И вдруг задрожала скала, чтоб меня,

Подбросив, взметнуть к облакам.

Кипит моя кровь, и хочу я парить

Над тучей, подобно орлам.

От вас я не скрою заветной мечты,

Родившейся в буре войны:

Я верю, что молнию руки мои

Схватить дерзновенно должны.

Тогда бы взмахнул я двуострым клинком,

Себя не жалея в борьбе.

Страна, я под знаменем вырос твоим,

Навеки я верен тебе.

Ведь клятвенно Родине я обещал

Просторы ее охранять,

Чтоб вражий не смел ни один самолет

Над нашей отчизной летать.

Наверно, к вам пришла весна:

Ручьи веселые бегут,

И по-над Волгою в садах

Скворцы заливисто поют.

От птичьих песен над окном

Проснулась ранним утром ты

И одиноко смотришь вдаль

Сквозь занавеску и цветы.

А тут у нас в кромешной тьме,

Где бой идет за право жить,

Нет малой пташки, чтоб она

Могла бойца повеселить.

Разбит и покорежен лес

Тяжелой поступью войны,

И кровью, льющейся кругом,

Луга давно обагрены.

Фашисты людям смерть несут,

На небо жадно я смотрю,

Но дым горящих деревень

Закрыл весеннюю зарю.

На небе молнией пишу

От имени своей страны:

Ты не имеешь права жить,

Фашизм — заклятый враг весны.

Голубыми небесными тропами

Из-за моря, где жили зимой,

Снова гуси летят над окопами,

По весне возвращаясь домой.

Здесь озера у нас в изобилии.

Сколько заводей в чаще лесной!

И на них распускаются лилии,

Удивляя своей белизной.

Над лугами и чащею мглистою

Пролетая в весенние дни,

Мне в подарок стрелу шелковистую,

Дикий гусь, на лету урони.

Я возьму твое перышко серое,

В блеск весенней зари окуну,

Песню звонкую с пламенной верою

Напишу про родную страну.

Не впервые на поле сражения,

В грозной схватке, в кровавом бою,

Мой народ, словно солнце весеннее,

Согреваешь ты душу мою.

Пусть погибну, но песни останутся,—

В них любовь и надежда моя.

…Снова дикие гуси потянутся

Вереницей в родные края.

Пишу письмо перед началом боя.

Заговорят орудия сейчас.

И может быть, на солнце золотое

Сегодня я гляжу в последний раз.

Но я пойду, уверенный в победе,

Расстреливать без промаха врага.

Коль сам погибну — живы будут дети,

Моя отчизна будет жить века.

Бессмертен мир, и, пестротой сверкая,

Среди лугов останутся цветы.

Надолго сохранит земля родная

И песнь мою, и ног моих следы.

Мне умереть не страшно. Я спокоен,

Идя в огонь; под стягом боевым.

За славную отчизну павший воин

Рождает песню подвигом своим.

Я шинелью во сне укрываюсь —

Так тепла, и мягка, и плотна.

А когда на врага я бросаюсь,

Превращается в крылья она.

Пусть войною ее опалило,

В ней прошел я сквозь море огня:

Мне отчизна шинель подарила,

Окрылила, как сына, меня.

Немцы отступили под напором

Наших сил, но город подожгли:

Белый город с каменным собором

На реке, синеющей вдали.

Всё занесено слоистой сажей.

Очаги разрушили враги.

Женщины торопятся с поклажей,

Новые возводят очаги.

Вражеские каски и патроны

Смятые — на каждой мостовой…

Город, никогда не покоренный,

Немцами сожженный, но живой!

Дым, как знамя черное, полощет,

Но, как дым, развеялась беда.

Люди направляются на площадь,

Ждут они решения суда.

Привели преступника. Сухое,

Красное лицо. Недобрый глаз…

Что-то в нем чужое, нелюдское,

Что-то непонятное для нас.

Связанное с кровью, с хищным когтем.

И доска недаром на груди:

Все его злодейства черным дегтем

На доске записаны. Гляди:

Кровь твоих детей хотел он выпить,

Он — палач, и душегуб, и вор!

Но шумит, гремит сегодня Припять

И выносит смертный приговор.

Чтоб душа народа ликовала,

Чтоб сияло правды торжество!

Властно говорит: казнить его!

Тонконогий, длинный, сухопарый,

Он трепещет, ежится, как пес,

Что, не хочется народной кары?

А хотелось материнских слез?

И когда свершился правый жребий

И качнулся душегуб в петле,

Солнце улыбнулось нам на небе

И светлее стало на земле.

Я поздней ночью шел в разведку,

Как тишина по тишине,

И, через холм переползая,

Сказал с досадою луне:

Зачем ты светишь так, луна?

Тут не гулянье, а война.

Луна, наверно, услыхала

Тот шепот мой издалека,

А то иначе отчего бы

Она ушла за облака?

Сегодня песнями и пляской

Шумит веселая Апсны,

Цветы венчают край абхазский,

И небеса его ясны.

Врагов презренных бита карта,

Навек умолкла старина,

И, как лучом, четвертым марта

Моя страна озарена.

С утра построенный в колонны,

Ликует праздничный народ.

Неустрашимо непреклонный,

Он шумно движется вперед.

Абхазец старый обновляет

Национальный свой наряд.

Зима прошла, сады сияют,

И волны искрятся, горят.

Сегодня смуглые абхазцы,

Грузин, и сван, и осетин

Сошлись опять, чтобы поклясться,

Что их союз навек един.