Современная английская повесть

1

Дорога ведет на юг, к побережью Ла-Манша, от одной бензоколонки до другой, мимо жилых микрорайонов, склада стройматериалов, мастерской, где наваривают старые покрышки, мимо сельских мест, на которые наступает промышленность. В перелесках указатель в конце подъездной аллеи оповещает, что здесь находится специальная школа или частная лечебница. Иногда он указывает на штаб-квартиру какого-нибудь общества или ассоциации с сомнительным названием: в громоздких, нескладных особняках стрекочут пишущие машинки, размеренно, как трава под косою, шелестят фотокопировальные машины.

В прежнее время стены подобного дома укрывали иную жизнь — жизнь, которая протекала в гостиных, заставленных громоздкой мебелью, ванных комнатах, где из кранов низвергались горячие водопады, в кухнях, где на необъятной плите яростно булькали кастрюли. В столовой, за дверцами буфета красного дерева, стоял запах перца и хереса и синий флакон с желудочной микстурой: «Достопочтенной миссис Певерилл. Принимать по назначению».

Уже тогда семьи становились малочисленнее, гостей со стороны принимали реже. Дочери и зятья уезжали в Индию, на Бермудские острова, в Гонконг. Внуки являлись на школьные каникулы, однако все труднее было находить для них подходящих друзей: ничего не стоило по ошибке пригласить на детский праздник нежелательного гостя.

К такому разряду принадлежал один из двух мальчиков, которые катили в это утро на велосипедах в имение Брэксби-парк. Эндрю, тщедушный не по годам — ему пошел тринадцатый, — был курнос, отягощен привычкой лавировать и ощущением вины. Куда больше доверия внушал его товарищ, Джерими, красивый, белокурый, с молочно-белой кожей. Певериллы состояли в дальнем родстве с его матерью — этого было довольно, чтобы со спокойной душой подпускать его к дому.

Аллея протянулась почти на полмили. Вначале мальчиков обступали утесы, поросшие хвойным лесом и рододендронами; здесь в этот ранний час было еще сыро, прохладно. Потом они въехали в парк. По сторонам, не стесняя друг друга, стояли дубы, конские каштаны; в промежутках меж их стволами блеснула вода.

Озеро, которое, по-видимому, образовалось некогда на месте старой каменоломни, пряталось в гуще леса, среди скал, выпирающих из земли. Когда дорога пошла в гору, оно опять скрылось из вида. Ни тому ни другому не хотелось первым слезать и идти пешком. Эндрю ехал на дамском велосипеде, принадлежащем его матери, но садился и сходил не иначе как по-мужски, хотя иной раз это бывало больно. Он стал на педали, выпрямился и, стараясь не задевать подстриженные кусты, зигзагами одолел подъем. Наверху он подождал Джерими, который обычно первым соскакивал на землю, даром что ехал на гоночной машине с тремя скоростями. Они увидели беседки, увитые розами, кусты пампасной травы, араукарию, а после — и дом из глазурованного кирпича, башенку на крыше, окна со средниками. Длинным рядом тянулись зеркальные окна зимнего сада, и спущенные шторы уже защищали его от утреннего солнца.

— Нам не лучше подойти с черного хода? — спросил Эндрю.

— Конечно, нет. — Джерими потянул за ручку звонка.

Они еще не совсем отдышались после подъема и, шумно переводя дух, услышали, как вдали звякнул колокольчик, приглушенно стукнула дверь, потом другая, приблизились тяжелые, медлительные шаги.

— Я насчет рыбной ловли на озере.

— Мистер Джерими Кэткарт? Да, сэр, вас ждут. — Багровое большое лицо дворецкого обратилось к Эндрю.

— Я его товарищ.

Дворецкий снова повернулся к Джерими.

— Миссис Певерилл, сэр, просила вас в полпятого прийти к чаю.

— Спасибо, скажите, что я приду. Кстати, какой дорогой лучше пройти к озеру?

Дворецкий показал на одну из дорожек.

— Велосипед можно оставить в конюшне.

— Благодарю. — С низшими Джерими разговаривал деланным, неестественно тонким голосом.

Эндрю слушал и чувствовал, как к возбуждению от предстоящей рыбной ловли на озере примешивается глухое беспокойство о том, как ему поступить, когда настанет время чая. То ли ехать домой одному, то ли забраться в кусты и ждать, пока выйдет Джерими? Он знал, что на нем тяготеет некое бремя, неведомое таким людям, как Джерими.

На конном дворе мальчики прислонили к стене велосипеды и отстегнули от них удочки и рыболовные сумки. Мужчина, который забивал что-то молотком, стал в дверях и показал им, как спуститься к озеру.

— Удачи вам, — сказал он. — Там здоровенная щука гуляет.

— Что значит «здоровенная»? — спросил Эндрю.

— Фунтов двадцать потянет, не меньше.

Джерими поблагодарил его тем же тонким голосом, каким говорил с дворецким, и зашагал вниз по немощеной дорожке.

Эндрю двинулся следом. Он был оглушен. Двадцать фунтов! Слова садовника произвели у него в голове действие легкой контузии. Небо вдруг надвинулось ниже, в воздухе потемнело. От примятой зелени шел густой, пряный запах; золотистые мухи, жужжа, вились над дохлой птицей. Тропинка круто уходила под уклон и, нырнув в буковую купу, вольно выбегала на берег озера. Впереди — разумея под этим не столько место, сколько время — ждала огромная щука, и сердце замирало, точно в предчувствии ужасного, розог в школе или конца каникул, только это был сладостный ужас.

С берега, окруженные листьями кувшинок, на несколько ярдов протянулись мостки. С них внезапно вспорхнула камышница, пронеслась над самой водой, пошебуршилась в подлеске и затихла.

Эндрю положил удочку и сумку и пошел по мосткам. На полпути обнаружилось, что доски кое-где обломились; он стал на колени и увидел, как в столбах света, уходящих в глубину, неторопливо кружат мальки. Он дошел до конца мостков. Озеро, почти сплошь затканное листьями кувшинок, простиралось ярдов на двести. На другом берегу торчал утес, поросший березняком; внизу, едва различимый на расстоянии, высовывался из грота нос весельной лодки. Немного ближе на поверхность взметнулась стайка мелкой рыбешки, за нею, словно от глотка, образовалась широкая воронка. Это охотилась щука, небольшая по всей видимости. Чтобы добраться туда, понадобилось бы более основательное снаряжение, чем то, какое они взяли с собой: живцы, проволочные поводки и, пожалуй, главное — лодка, стоящая в гроте по ту сторону озера.

Дребезжащий звук привлек его внимание: Джерими мочился на листья щавеля, растущие у тропинки. Эндрю подошел, стал рядом, расстегнулся. Он смотрел, как от листьев под его ручейком поднимается пар.

Джерими содрогнулся и иссяк.

— Придется нам обоим удить с мостков, — сказал он.

— Похоже, место отличное. — От нетерпения Эндрю застегнулся слишком рано, и последние капли теплыми, едкими струйками стекли у него по ляжкам.

Весть о большой щуке побуждала его сдерживать свой азарт. Без Джерими его сюда не пустят, а Джерими могли так легко надоесть и он сам, и рыбная ловля на этом озере. На вторую половину каникул Джерими укатит к родственникам в Ирландию, где будет удить форель и лосося, а может быть, и охотиться на мелкую дичь. Эндрю не мог рассчитывать на многое — он не входил даже в число лучших школьных товарищей Джерими.

Наживив червя на крючок и глядя, как застыл стоймя поплавок среди листьев кувшинок, Эндрю расслабился, отдаваясь легкому волнению, не покидающему его во время рыбной ловли, и ощущению, что жизнь хороша. Разумеется, бездна будущего всегда внушает тревогу. Если не думать о том, что делать сегодня, когда Джерими будет сидеть в доме за чаем, полезут в голову мысли о следующем триместре и экзаменах на стипендию для поступления в закрытую частную школу. Предполагалось, что в случае неудачи он будет извержен в некую внешнюю тьму[10], а его бедной матери останется лишь горько плакать. Никто ни разу не потрудился объяснить ему, почему так устроено и отчего Джерими, например, без малейших усилий поступит в Харроу, где место для него уготовано со дня рождения.

Часа в три он почуял, что Джерими не сидится на месте. Они успели поймать четырех окуньков, съели бутерброды и фрукты, привезенные из дому. Солнце било им прямо в глаза. На озеро спикировал дикий голубь и снова взмыл в пустынную высь.

Неподалеку раздался всплеск.

— Щука плеснулась, — сказал Джерими. — Царь-щука.

Эндрю открыл глаза и увидел круги на воде, в центре покачивайся огрызок яблока, съеденного Джерими.

Его передернуло от такого попрания общеизвестных правил, но он счел за благо промолчать.

— Пошли посмотрим, что на том берегу? — предложил он.

Продираясь сквозь гущу рододендронов, они выбрались на тропинку, ведущую вниз к естественному эллингу, где стояла лодка. Сойдя по скользким от моха ступеням, наткнулись на чугунную калитку. За нею — рукой подать виднелась лодка и в ней весла. Мальчики толкнули калитку, но она оказалась заперта.

— Нужен ключ.

— Я, наверно, мог бы его попросить у хозяев, — сказал Джерими.

— Правда? Вот было бы классно!

У Джерими вдруг поубавилось уверенности.

— Можно будет попробовать.

Тропинка шла вокруг озера, дважды скрываясь в туннелях, пробитых в скале, и обрывалась у мостков. Приятно было вернуться на старое, отчасти уже обжитое место.

— Мне пора идти к чаю, — сказал Джерими. — Меня будут ждать.

2

Эндрю затаился в кустах бузины у навеса, где из года в год опорожняли газонокосилки. Он привык таиться: свободное время и в школе и на каникулах девать было некуда, а кроме того, сплошь да рядом дела складывались так, что лучше было не попадаться людям на глаза. Ему были хорошо знакомы сырые уголки возле полуразрушенных сараев, ямы, куда выбрасывают прохудившиеся ведра и пружины от старых матрацев, канавы, заваленные пустыми консервными банками. В таких местах он размышлял о том, как бы придумать способ скрыться без следа, спрятаться и не выдавать себя ни единым движением, слиться с окружающими предметами, приобрести, подобно птице или зверю, защитную окраску. Он и сейчас некоторое время предавался этому занятию, но оно ему быстро наскучило, да и кто мог его здесь обнаружить — разве что добродушный садовник, который сказал им про большую щуку.

Он подобрал сухой прутик бузины и разворошил копну скошенной прелой травы. В ней было полно червей, тех, какие лучше всего подходят для наживки: вертких, бурых с желтыми кольцами. Жаль, что его жестянка для червей вместе с велосипедами осталась в конюшне. В ту минуту, когда он решал, стоит ли сходить за ней, а значит, и показаться под окнами дома, кто-то с размаху хлопнул его по плечу.

Эндрю ойкнул и оглянулся. Это был Джерими Кэткарт.

— Я за тобой. Тебя тоже приглашают.

Эндрю вытер руки о штаны.

— Елки-палки!

— Вот так. Идем. — Джерими мотнул головой и пошел к дому. Эндрю, спотыкаясь, засеменил за ним.

Таких древних старух Эндрю не видывал: высохшая, маленькая, она сидела на плетеном стуле в зимнем саду. Седые волосы туго стянуты на затылке, лоб и руки — пятнистые, словно чайкино яйцо. Одета в темно-серое платье с кружевной вставкой, на шее — черная бархотка, заколотая брошкой с дымчатым топазом.

— Дайте-ка я взгляну на него, — сказала миссис Певерилл. — Пусть подойдет поближе.

Он привык к улыбчивым, ласковым старушкам, которые при виде детей умиляются и лопочут глупости. Эта, в отличие от них, разглядывала его, не обнаруживая признаков дружелюбия.

— Так ты — товарищ Джерими?

— Да, верно.

— Чем занимается твой отец?

— Он служит в авиации. В Египте.

— В мое время подобное поприще сочли бы незавидным.

Мужчина, стоящий рядом с нею, сказал:

— Мама, это едва ли имеет отношение к делу.

Мужчина — он был по виду немногим моложе самой миссис Певерилл — широко улыбнулся Эндрю, и тот, пытаясь придать себе уверенности, тоже ответил ему улыбкой.

— Что ж, пусть садятся, — сказала миссис Певерилл. — Налей мне чаю, прибавила она, обращаясь к сыну.

Майор Певерилл пошел к столу. Высокий старик в твидовом сером костюме с брюками гольф, длинных носках в резинку и подвязках. Шея у него сзади поросла пухом и расплылась в жирной улыбке над воротником.

— Им тоже налей.

— А что с Бэрджисом?

— Я послала его найти Роину. Сестра Партридж считает, что ей можно сойти вниз.

— Разумный ли это будет шаг?

— Что?

— Сошествие к нам Роины.

Миссис Певерилл отхлебнула чаю и приложила к губам платок.

— Они с Джерими знакомы. По детским праздникам. — Она поставила чашку и устремила пристальный взгляд на Эндрю. — В авиации, — презрительно произнесла она вдруг. — Да, времена меняются.

Непрестанно дребезжа чашками о блюдца, майор Певерилл подал мальчикам чай. Эндрю старательно улыбался ему в ответ.

— Он еще зубы скалит на меня, паршивец маленький, — злобно проворчал майор Певерилл.

Джерими толкнул Эндрю ногой под столом. Эндрю сидел потупив глаза. Он чувствовал, как лицо ему заливает краска, а к горлу — о ужас! — подступает смех. Майор Певерилл вовсе не думал ему улыбаться, он страдал нервным тиком, вот отчего у него выпученные глаза и эта застывшая гримаса на лице. Сбоку голова старика смахивала на птичью: то ли страуса, то ли эму или казуара. В одном журнале, который мать принесла из библиотеки, Эндрю видел объявление, там была нарисована насмешливая птичья голова, которая спрашивает: «Можете ли вы двумя-тремя штрихами изменить мне выражение лица?» Если да, вы получали право бесплатно обучаться у всемирно известных художников, чьи имена, впрочем, не назывались.

Такую птицу напоминал майор Певерилл: вместо бодрой улыбки — натянутая гримаса, и этот пух ерошится на шее, точно перья. Может ли Эндрю или кто-нибудь еще изменить ему выражение лица?..

— У нас гостит моя внучка, — сказала, обращаясь к Эндрю, миссис Певерилл, раздельно и внятно, как будто он глухой. — Она была не совсем здорова.

Он тупо кивнул. В тринадцать лет мысль о девочках, которые не совсем здоровы, приводит в смятение.

При последних словах миссис Певерилл девочка вошла из холла в зимний сад. Джерими вскочил на ноги. В школе он слыл образцом хороших манер, и Эндрю последовал его примеру.

Миссис Певерилл сказала:

— Это Джерими, Роина, ты должна его помнить.

Джерими поклонился ей с фатоватой непринужденностью.

— А это его школьный товарищ.

Девочка без улыбки посмотрела на Эндрю. Она была рослая, с круглым лицом и темными волосами, заплетенными в косы. Она не внушала ему робости, хотя и была на два-три года старше. В глазах у нее стояла грусть, сродни тому затравленному выражению, какое он подмечал у мальчиков в Чолгроув-парке. Так выглядели школьники, когда инструктор, который вел занятия по морскому делу, с вывертом щипал их за короткие волоски у ушей. Даже если кончится тем, что эта девочка будет им гнушаться — а к такому Эндрю было не привыкать, — он все равно безоговорочно стал на ее сторону.

Роина одернула на коленях твидовую юбку и сдвинула большие ноги в коричневых школьных полуботинках.

— Сестре Партридж отнесли наверх чаю? — спросила миссис Певерилл.

— Надо думать.

— Это что означает?

— Да, да, да. Отнесли.

Лицо у старухи наглухо замкнулось, точно его прихлопнули крышкой. Воцарилось молчание, долгое, гулкое, недоброе.

— Джерими приехал удить рыбу у нас на озере, — сказал майор Певерилл.

— Надеюсь, они никого не поймали, — быстро сказала Роина.

Эндрю встрепенулся.

— Нет, поймали. Четырех окуней.

Она бросила на него сердитый, горячий взгляд, и это было самое приятное из всего, что случилось за сегодняшний день.

— По-моему, это настоящая жестокость. Не рассказывай мне про это.

Майор Певерилл перестал жевать коржик с изюмом.

— Но ведь это всего-навсего сорная рыба. Сорная рыба не в счет. Сын садовника тоже ловил окуней.

— Я его заставляла их выпускать, — сказала Роина. — Вы тоже дайте обещание, что выпустите. Пожалуйста.

— Мы и так их обычно почти всех выпускаем. — Он чувствовал, что обязан вступиться за рыбную ловлю. Джерими — ненадежный союзник: что бы кто ни сказал, он из вежливости будет соглашаться и без должной серьезности отзываться о вещах, занимающих наиважнейшее место в жизни. Их могут отговорить от дальнейших поездок на озеро, под тем предлогом, что это опасно или неудобно, и каникулы пойдут насмарку, а большая щука так и будет плавать на свободе до скончания дней.

Однако девочка вскоре переменила разговор. Она стала рассказывать об Индии, где жила до позапрошлого года, а ее родители живут по сей день. За разговором Эндрю убедился, что ему тоже легко будет соглашаться с нею, отчасти потому, что она ему нравилась, отчасти потому, что он видел, как ей здесь тягостно и плохо. Ее бабка не сводила с них глаз, поедая коржик и поминутно роняя крошки изо рта. Джерими и майор Певерилл были заняты беседой о крикете.

Наконец девочка наклонилась к Эндрю и прошептала:

— Слушай, мне нужно уходить. Ты тут ни при чем. Мы с тобой еще встретимся, надеюсь.

Она встала.

— Ты что, Роина? — спросила бабка. — Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Я просто ухожу, вот и все. — Она отодвинула стул, он упал.

— Нельзя быть такой неуклюжей, Роина.

Майор Певерилл тоже поднялся.

— Я позвоню, чтобы пришла сестра Партридж.

Роина смерила его взглядом и надменно отвернулась. Она прошла между пальмами, потом шаги ее, убыстряясь, зацокали по мозаичным плитам в холле, и она убежала.

Вновь воцарилась оглушающая тишина. Наконец Джерими встал.

— Простите, мы должны ехать. Нам еще минут сорок пять добираться до дому.

Он подошел к старухе и поцеловал ее в морщинистую щеку. Эндрю поблагодарил ее за чай. Она кивнула ему и ничего не ответила.

— Дай им по шоколадной конфете, — сказала она сыну. — Только не здесь. Я не люблю слушать, как жуют.

Мальчики вышли в холл. Десятки блестящих глаз следили за ними, пока они ждали майора Певерилла: по стенам стояли витрины с чучелами морских птиц; птицы парили в воздухе, поддерживаемые проволочками, или сидели на скалах из папье-маше, которые чучельник не позаботился украсить белыми следами помета.

В большой нарядной коробке оказалось всего лишь несколько конфет. Пока Эндрю рылся в хрустящих гофрированных пустых бумажках, старик сказал ему:

— Надеюсь, ты должным образом выразил миссис Певерилл благодарность. Это честь для такого мальчика, как ты, большая честь.

— Да, я сказал ей спасибо.

— Не рассчитывай приезжать сюда часто. Об этом не может быть и речи. С Джерими обстоит иначе. Он это понимает.

Эндрю кивнул. Когда имеешь дело со взрослыми, только и жди, что они выкинут какую-нибудь дикость. Правда, майор Певерилл не совсем походил на взрослого, скорее — на переростка, который до старости засиделся в школьниках.

Он положил Эндрю руку на плечо и, крепко разминая его, сказал с насмешкой в голосе:

— Тебе очень повезло, что ты учишься в Чолгроув-парке. Раньше это была одна из лучших частных школ в стране.

— Да, так оно и есть.

— Ну, предположим, так было. Для людей такого круга, как твои родители, она должна быть дороговата.

Эндрю повторил слова, которые, понизив голос, столько раз многозначительно и непонятно произносили в его присутствии:

— Я принят на особых условиях.

У старика вырвался сухой смешок.

— Боже ты мой, он сам в этом признается! Сам признается, пащенок этакий.

— Что это он? — спросил Эндрю, когда они наконец вырвались на волю.

Джерими поддал ногой камень, и он полетел через дорогу.

— А-а, он тронутый. По крайней мере все так говорят. Давай лучше есть конфеты.

Эндрю осмотрел свою шоколадку: она была покрыта зеленоватым налетом. Он откусил, и кислый вкус плесени распространился у него во рту. Он сплюнул и стал отхаркиваться. Джерими тоже. Мальчики переглянулись и, словно по команде, разразились громкими стонами — кончилось тем, что оба покатились со смеху и принялись бодаться, поминутно валясь на траву.

Обессилев, они выпрямились и подняли головы. За зеркальным окном зимнего сада стоял майор Певерилл, плотно прижимаясь лицом к стеклу и расплющив кончик носа в бледный пятачок.

— Может, зайти извиниться?

— Нет, поехали домой. Он роли не играет.

Когда они выводили велосипеды, Эндрю спросил:

— Он что, Роинин дядя?

— Вроде как. Не настоящий. Она у них приемыш. Поженились, когда уже поздно было иметь детей.

— Кто?

— Родители. В смысле, что они ей — не родители. Дочь миссис Певерилл. В общем, сам понимаешь.

Эндрю был не очень уверен, что понимает, но, видно, здесь было такое, о чем у взрослых не принято говорить вслух, — вроде затянувшегося отсутствия его отца и постоянного присутствия в доме полковника авиации Уира, друга матери.

— Откуда ты знаешь про Роину?

— Об этом няни всегда судачили на детских праздниках.

Обоим стало неловко от этого разговора. Признавать, что ты когда-то был маленький, считалось постыдным. Когда у кого-нибудь в школе обнаруживался младший брат или, не приведи господи, сестра, человек краснел и отпирался. Какой взыскательный Судия положил быть по сему, никто не ведал. Но только приговор его, как убедился Эндрю, не терял силы даже в сновидениях.

3

На свободном ходу он проехал по поселку, по мосту над мутной речушкой, в которой он с десяти лет удил рыбу. У переезда через железную дорогу на огромном щите красовалась реклама: «БОВРИЛ[11] — лучшее средство, когда сосет под ложечкой».

Их дом стоял недалеко от станции: кирпичный, красный, с названием «Брейсайд», выведенным на окошке с веерообразным переплетом над парадной дверью. Соседние дома назывались: «Эмблсайд» и «Глен-Ломонд». В гостиной каждого дома стояло пианино, но играть по-настоящему умела только его мать, и в летнее время, когда окна были открыты, он, приближаясь к трем домам, всегда мог отличить, она ли это играет. И по тому, какая это вещь, — определить, что происходит в доме: если нехитрая пьеска, которую, сбиваясь, одолевает ученик, или отрывистые аккорды и гаммы — значит, она дает урок, если Шопен или Шуман — играет для себя, а каскады легкой музыки означали, что у нее в гостях полковник Уир.

Она легко загоралась и увлекалась, его мать, — причиной бурных восторгов могло стать новое знакомство, письмо от старой подруги, очередной роман, взятый в библиотеке, заложенный замшевой закладкой и лежащий в гостиной на индийском столике с бронзовой столешницей. Мать для него была прикосновением нежной кожи, живым теплом, запахом сладкого пирога. Впрочем, с недавних пор Эндрю стал приучать себя глядеть на нее со стороны, как на чужую. Тогда он видел рыжеватую маленькую блондинку со склонностью к полноте и мягким румянцем, которая с большим выражением играет пьесу любимого своего Билли Мейерла: в углу рта — сигарета, кольца положены на край пианино, пухлые маленькие руки округло и дробно склевывают звуки с клавиш, рассыпая их блестящими каскадами, а на диванчике, усердно выскребая из трубки остатки табаку, сидит Годфри Уир.

Играя на рояле, она не слышала стрекот велосипеда, когда Эндрю катил его к заднему крыльцу по шлаковой дорожке. В сарайчике у черного хода, где он держал свое имущество, стояли еще два сундука, не жестяные — те отец забрал с собой в Египет, — а дорожный сундук матери и другой — старый, с горбатой крышкой, запертый на ключ. В нем, помимо прочего, хранилась снасть для морской рыбной ловли, купленная года четыре тому назад, когда они удили сайду в Девоне.

После ужина он попросит, чтобы мать открыла этот сундук. В него сложены отцовские вещи, от которых словно бы исходит зловещая сила. Всякий раз, когда он думал о них, у него, как сказано в рекламе «Боврила», начинало сосать под ложечкой и вспоминался тот день, когда мать тихим, горестным голосом сказала ему, что отец уехал в отпуск на Кипр с какой-то гречанкой. Потом он раза два слышал, как она плачет в другой комнате.

Взяв рыболовную сумку, он пошел на кухню. Слышно было, как за тонкой стеной, содрогаясь, гремит пианино. Эндрю открыл сумку, и в лицо ему пахнуло волнующим запахом рыбьей слизи и мокрой резины. Он вынул свой улов, вывернул сумку наизнанку и подставил под струю воды из крана. Уснув, два окуня выглядели менее привлекательно: колючие плавники прижаты к туловищу, темные полоски потускнели. Он достал ржавый кухонный нож, вспорол им брюхо, от анальной дырочки до головы, и вытащил внутренности. Его больше не мутило при этом — доказательство, что можно приучить себя к чему угодно, если, скажем, пойти в ветеринары или врачи. Эндрю промыл выпотрошенных рыб, натер их солью и на белой тарелке положил в холодный шкаф: наутро он их съест за завтраком. Когда музыка смолкла, он вошел в гостиную.

— А, вот и он! Ты давно дома? Поди-ка поцелуй маму.

Годфри Уир был в форме, но вид имел довольно неказистый. Китель топорщился на его большом заду, топорщились волосы на затылке, где их безжалостно обкорнали.

— Эндрю! Привет, старик.

— Здравствуйте. — Как обращаться к Годфри Уиру, Эндрю не знал. Если бы понадобилось окликнуть его на улице, пришлось бы крикнуть: «Эй, послушайте!»

— Ну, наудил что-нибудь? Он ездил в имение Певериллов, Брэксби-парк.

— Озеро там классное. Я поймал трех окуней и поделился с Джерими: он поймал одного. А один человек, с которым мы встретились, говорит, что в озере живет громадная щука. — Ему показалось неудобным признаться, что он пил чай у Певериллов.

За ужином он спросил:

— Можно, я открою большой сундук в сарае?

Мать заволновалась.

— Зачем тебе? Это же не твои вещи.

Он ответил с полным ртом:

— Там морская снасть. Подойдет для щуки.

Мать сказала:

— Я думаю, мы это лучше обсудим в другой раз. Хотите еще ветчины, Годфри?

— Мне нужно. Сегодня нужно, после ужина.

— Помолчи. — Она дрожала, явно негодуя на него.

Годфри Уир перехватил его взгляд и подмигнул. Подлизывается, с презрением подумал Эндрю, а ведь понятия не имеет, о чем спор.

4

На второй день они ничего не поймали. Стало намного жарче; над кувшинками, делая внезапные повороты, парили стрекозы. Ближе к середине дня Джерими объявил, что сегодня ему нужно раньше быть дома, потому что к чаю приедут родственники. Эндрю приуныл, чуя подвох, гадая, правда это или отговорка, предвещающая начало конца. Он решил остаться.

Вооружась удочкой потоньше, он удил с мостков. Вокруг, отражая по-летнему тучную листву, темнела вода. Пара стрекоз, кружась в брачном танце, опустилась на его поплавок.

Но вот за привычной сумятицей звуков он услышал, что кто-то приближается издалека сквозь подлесок: треск веток, тяжелые шаги, а потом и шумное дыхание. Первым его побуждением было спрятаться и посмотреть, что будет, но он устоял; шаги между тем захрустели совсем близко, по палым листьям, по валежнику.

На дорожку к мосткам вышла девочка. Ее лицо пылало темным румянцем, обрывки зелени запутались в длинных косах.

— Я шла напрямик. Думала, не успею.

— Ты что, сбежала?

Для него такой поступок был бы вполне в порядке вещей. Ученики из школ-интернатов сбегали сплошь да рядом, хотя в Чолгроув-парке, который славился своей дисциплиной, это случалось редко.

— Да нет. Просто решила избавиться от них ненадолго, а то невмоготу. До чего в горле пересохло. У тебя нет чего-нибудь попить? Я бы сейчас выпила целое озеро.

— «Тайзера»[12] есть немного.

Он вытащил бутылку и откупорил ее. Она припала к горлышку, не позаботясь его обтереть, чем приятно поразила Эндрю. Он обратил внимание, что на ней та же твидовая юбка в елочку, в какой он видел ее первый раз, и та же блузка. Странно, тем более для девочки, одеваться на летних каникулах, как в школе.

Она отдала ему назад бутылку.

— Уф, хорошо. А куда делся Джерими?

— Ему пришлось вернуться. У них сегодня его тетки будут к чаю. — Он покраснел. — Мне, наверно, не полагалось бы, по-настоящему, здесь находиться без него.

— Не беспокойся. Сюда никто никогда не заглядывает. — Несколько мгновений она молча изучала его. Он ждал, что она начнет нападать на него за ловлю рыбы, которую, как он понял, осуждала. Вместо этого он услышал: Ты тогда, в доме, стеснялся?

— Не очень.

— А вид имел такой, как будто стесняешься. Как будто никогда до сих пор не попадал в такие дома и к таким людям.

Эндрю отвернулся, подтянул леску и обследовал наживку. Она оставалась нетронутой.

— Дядя Морис — человек со странностями. Ты заметил?

— Пожалуй.

— Пожалуй? Ты вообще мало в чем разбираешься, верно?

Он промолчал; во всяком случае, он пока не разобрался, как относится к ней самой — хорошо или плохо. Косы, бесспорно, говорили в ее пользу, стянутые на концах резиновыми жгутиками и заплетенные так туго, что отдельные волоски, казалось, не выдержали и лопнули от натуги. Она закидывала их за спину уверенным движением, но, похоже, это было единственное, что она делала уверенно. Безоговорочно признать, что она ему нравится, было бы все равно что поддаться в школе парню, который норовит держать в страхе других, потому что трусит сам. Такому, например, как Утрэм, вкрадчивый верзила с плоскими, даже впалыми коленями. Чем-то Роина определенно напоминала Утрэма.

— Тебе известно, что моя бабушка страшно богата?

— Нет, я не знал.

— Ну так знай. И поэтому мнит, что она — совершенство. У богатых старух это как закон. Если даже от них сбежит муж, или пустит себе пулю в лоб, или сопьется и умрет от белой горячки, все равно они будут мнить, что они — совершенство. Вот и она такая.

Эндрю не понял, к чему это сказано, — понял только, что она слышала эти слова от кого-нибудь из взрослых.

Совсем близко мелодичный голос позвал:

— Куу-и![13] Ау!

— Не бойся. Это всего лишь сестра Партридж. Я удрала от нее.

— Почему при тебе должна быть сестра?

— Это с тех пор, как я заболела в школе. Она австралийка. Ее наняли мои родители, — прибавила она не без важности. — Они это могут себе позволить, понятно?

Не поворачивая головы, он наблюдал за ней исподтишка. Рассчитывал побыть один, когда уедет Джерими, а тут — вот те здрасьте! — пришла и шлепнулась своей толстой попкой на берег под самым боком, и дырочки для шнурков нахально поблескивают на него с ее полуботинок. Видали мы эти штучки. Утрэм тоже — подкрадется к тебе вплотную сзади и ущипнет пинцетом за прыщик на шее. Оттаскать бы ее за косы, так, чтоб не выдержала и взмолилась о пощаде — и зауважала его.

— Куу-и!

Деланно бодрый окрик разнесся по воздуху, отдаваясь от песчаниковых глыб, — если сестра подойдет еще ближе, то, чего доброго, распугает всю рыбу. Наступила тишина. Должно быть, сестра Партридж спускалась к озеру по одной из тропинок, петляющих в зарослях рододендронов.

— Пойду, пожалуй, — сказала Роина. — Ты еще приедешь?

— Я бы приезжал хоть каждый день, но все зависит от Джерими.

— Честно говорю, здесь никогда нет ни одной живой души. И не обязательно проходить мимо дома, можно попасть сюда иначе. В ограде есть лаз прямо на шоссе. Ну, значит, до завтра.

5

Странное дело, она ушла, и без нее стало пусто. Так, словно самое увлекательное уже позади и дальше будет неинтересно. Он увидел, что поплавок переместился к самой гуще кувшинок. Он взмахнул удилищем: на крючке надежно сидела плотвичка. Эндрю завел ее, не снимая, в чистую воду под мостками и оставил поплавать. Потом вернулся на берег и вынул из полотняного чехла отцовскую удочку для морского лова.

Вечерело, и на черной поверхности озера уже кое-где заплескалась, играя, рыбешка. Угрюмо, виновато, как предатель, Эндрю возился с отцовской снастью. Вчера, когда мать отпирала большой сундук, он стоял рядом. Крепко запахло нафталином и трубочным табаком. Отцовского имущества осталось: зимнее пальто, мягкая фетровая шляпа, а в ней — блесна, на каких удят лосося, грубые туристские ботинки, спортивные куртки, серые фланелевые брюки. При виде их у матери вырвался болезненный короткий возглас, как бывает, когда порежешь палец. Она указала на три жестяные коробки в углу сундука.

«Вероятно, это и есть то, что тебе нужно? Вынимай, и побыстрее».

Она отвернулась. Когда коробки были вынуты, она расправила развороченную одежду и захлопнула сундук. Эндрю потянулся было утешить ее, но она отстранилась.

«Нет, не трогай меня. Ты не представляешь себе, чего мне стоит твоя прихоть».

Мир детства распадался, обрывались его тесные связи, прижаться больше было не к кому — при этой мысли подступала тоска. Он уже знал, что неприятен людям физически, — ребята в школе предпочитали, чтобы он к ним не прислонялся. Сколько раз инструктор по морскому делу возился с Джерими Кэткартом, щекоча его до удушья; Эндрю он обыкновенно отталкивал от себя. У матери, впрочем, суровости хватит ненадолго — экспансивная, с неустойчивым нравом, она легко переходила от одного настроения к другому. Вскакивала из-за пианино и начинала кружиться с ним по комнате, приговаривая: «Боже мой, где у тебя чувство ритма! Смотри, как надо делать». Он наступал ей на ноги, и, заливаясь смехом, они в изнеможении падали вдвоем на диванчик, и вдруг, вглядываясь ему в лицо, она вздыхала: «И в кого только ты такой урод? Ума не приложу, откуда ты такой взялся».

Эндрю пропустил льняную леску сквозь четыре белых фарфоровых кольца на удилище, поставил грузило и проволочный поводок с тройником. Потом вытащил из воды плотвичку и положил на мостки, еще хранящие дневное тепло. Вогнал ей под спинной плавник жало тройника, чувствуя, как под его пальцами оно с легким хрустом входит в живую плоть. Рыбка забилась и затихла, хватая воздух ртом и как бы осваиваясь. Он дал ей поплавать в воде, и она, кажется, смирилась с судьбой.

Эндрю смотал с катушки несколько ярдов лесы, и она легла у его ног. Потом он забросил удочку — живец, описав дугу, упал в черную воду ярдов за пятнадцать от мостков. Остаток лески, скользнув по расходящимся кругам, стал уходить в глубину, вот уже от него ничего не осталось, и застрекотала катушка, быстрее, еще быстрее… Эндрю не успел сообразить, что происходит, он видел только, как леска, вспарывая поверхность воды, убегает все дальше к кувшинкам, и знал, что ее необходимо остановить. Он притормозил катушку рукой — и словно целое озеро потянуло его на себя. Катушка дернулась вниз, и он в смятении вцепился в нее изо всех сил. Леска лопнула, хлестнула назад и запуталась.

Огромное чувство утраты поднялось в нем волной и затопило его. Он выронил из рук удилище, не заметил, как очутился на берегу, и кинулся наземь, мыча от горя, высмеивая себя, громко ругая себя самыми обидными словами, какие знал.

Минут через пять он опомнился. Он потерял живца и снасть, притом уже смеркалось, и, значит, ему оставалось только ехать домой. Все же он медлил, не сводя глаз с озера, с зарослей камыша, с кувшинок, точно надеялся вытянуть большую щуку из воды одною силой воли. Он смотал удочки, повесил сумку на плечо. Оглянулся опять на озеро, и в этот миг серая тень на берегу — он, вероятно, сто раз пробегал по ней глазами — обратилась в фигуру человека, который стоял не шевелясь и наблюдал за ним.

У Эндрю все внутри оборвалось от испуга и стыда, что кто-то видел, как глупо он вел себя.

— Мальчик! — крикнула ему фигура. — Мальчик, поди сюда! Не бойся.

Эндрю был уже на немощеной дорожке, ведущей наверх через лес. До самого конного двора, где стоял его велосипед, он бежал не останавливаясь. И только тут первый раз оглянулся: его никто не догонял.

Обе удочки он привязал ремнями к раме. Съехал по длинной аллее, большей частью на свободном ходу, и остановился у массивных ворот взглянуть на часы: было восемь. Он обещал быть дома в полседьмого. Эндрю зажег велосипедный фонарь, и на зонтики придорожного купыря легло пятно неверного света, а темнота вокруг сгустилась еще сильней. Когда он тронулся дальше, его настигли две машины — он решил, что это погоня, но машины, одна за другой, пронеслись мимо и скрылись. Оба раза из-под колес велосипеда выныривала его тень и, колеблясь, отступала вдоль бесконечной ограды Брэксби-парка. При свете фар второй машины Эндрю увидел лаз, о котором говорила Роина. Он был кое-как завален сухими ветками боярышника, но пробраться сквозь них не составляло труда. По-видимому, в таких вопросах на девочку можно было положиться.

Третья машина не спешила обогнать его. Когда их разделяло ярдов тридцать, она замедлила ход. Эндрю обернулся посмотреть, и яркий свет фар ударил ему прямо в глаза. Почему-то он сразу проникся уверенностью, что это гонится за ним тот неизвестный человек, который подглядывал у озера. Он крутил педали изо всех сил, но дорога пошла на подъем, и он чувствовал, что машина настигает его — вот она уже рядом.

И вдруг он услышал голос матери:

— Да остановись ты, глупый мальчишка!

Эндрю узнал машину — это был «санбим», принадлежащий полковнику Уиру. Он развернул велосипед, и фонарь осветил белое от ярости лицо матери в окне и серьезное, озабоченное — Годфри Уира. При виде их он мгновенно понял, что оправдываться не имеет смысла. Из уважения к себе он должен обиженно отмалчиваться.

Мать вышла из машины и стала рядом.

— Садись.

— А как же велосипед?

По другую сторону, неподалеку от дороги, стоял дом. Мать, взяв велосипед, направилась к нему. Эндрю примостился на откидном сиденье рядом с полковником Уиром, и тот, достав кисет, начал сосредоточенно возиться с трубкой. Они молчали в ожидании, пока мать Эндрю задаст тон и станет ясно, как вести себя дальше.

— Я сказала, что завтра кто-то из нас зайдет за ним. — Она уселась рядом с сыном и, когда он случайно задел ее, отшатнулась. — Не дотрагивайся до меня. Ты меня очень расстроил.

Он придвинулся ближе к мясистому, обтянутому серой фланелью бедру Годфри Уира. Оба знали, что, пока она не в духе, с нею разумнее не вступать в разговор.

Впрочем, его мать не умела долго хранить молчание. Они не проехали и мили, как она заговорила:

— Я звонила миссис Кэткарт, и она сказала, что Джерими с четырех часов дома. Я себя чувствовала страшно глупо.

И уже при въезде в поселок прибавила:

— Мне показалось, что она со мной крайне нелюбезна.

А когда они выходили из машины, она взяла его под руку.

— Не понимаю, зачем тебе дружить с этим мальчиком. Снобы они, и больше ничего, если хочешь знать мое мнение.

Эндрю высвободил руку, хотя сердце у него дрогнуло от жалости к ней. Что она понимает! Откуда ей знать, каких бесконечных ухищрений ему стоит заполучить хотя бы кого-нибудь себе в друзья! У них в школе достаточно точно умеют определить, на что ты вправе претендовать в борьбе за популярность. И то, что Джерими живет с ним по соседству, следовало расценивать как редкую удачу.

Он отказался от ужина и пошел наверх, к себе в спальню.

Спустя немного мать заиграла на пианино, потом включили радио: из Люксембурга передавали танцевальную музыку. Часов в десять Эндрю услышал, как «санбим» отъехал от дома. Он умирал с голоду, но сойти вниз значило признать себя побежденным, а его мать всегда умела обратить почетную капитуляцию в бесславное поражение. Он растянулся на кровати, твердо решив в наказание себе и ей не засыпать как можно дольше.

Дай бог, чтобы ее телефонный звонок не испортил его отношений с Джерими. Правда, он узнал от девочки про лаз в ограде, но без помощи Джерими не добыть ключа, открывающего доступ к лодке. Покуда удишь с берега, щука, схватив наживку, так и будет уходить в заросли кувшинок и обрывать лесу; с лодки есть надежда удержать ее на открытой воде. Джерими, можно сказать, обещал, что достанет ключ.

Прошел последний поезд, и на поселок спустилась тишина. За его чертою пролегли спящие поля, а в пяти милях, отрезанный от внешнего мира, раскинулся Брэксби-парк. Рисуя его себе, Эндрю видел над головой темноту особого оттенка — так коричневая старинная фотография отличается от обычной. На дне озера, шевеля грудными плавниками, чтобы не всплыть сквозь толщу воды, лежит огромная щука, и в челюсти у нее жгучим жалом засел крючок. Наверху, в доме, заснула девочка; может быть, сестра-австралийка дала ей на ночь полтаблетки снотворного, и Роина, открыв рот и выпростав из-под белого покрывала пухлые руки, спит крепким сном. Думая о ней, он сознавал, что побаивается ее и что этот страх ему приятен. Но сейчас она в неволе, ее стерегут сестра, дядя со странностями и сердитая старуха. Что это за человек стоял в сумерках на берегу озера? Лесничий, или садовник, или, может, дворецкий из дома наверху? В этом месте видения Эндрю переселились в сновидения, из которых стало ясно, что тот человек был Годфри Уир, а Роина и его мать — одно и то же, и он мчался сквозь кусты рододендронов, удирая от незримой австралийки, и намочил штаны, и все в школе глазели на него и твердили, что не желают с ним водиться.

6

Взяв по веслу, они гребли на открытую воду. Солнце стояло уже высоко, и свет его пробивался сквозь верхушки деревьев — скоро оно выкатится на чистый простор над озером. Эндрю знал, что они приехали слишком поздно и рыбалка, скорее всего, кончится неудачей. Он готовился к этому дню с вожделением, но забыл постучать на счастье по дереву.

Прошлый раз, после дня, проведенного на озере, он заснул не раздеваясь. Рано утром проснулся и, пока мать не позвала его завтракать, переоделся в пижаму. Она еще продолжала сердиться, но к ней вот-вот должен был явиться первый из трех учеников, и ей было не до него.

Прежде всего требовалось раздобыть немного денег. В гостиной маленькая ученица колотила по клавишам, играя гаммы; сумочка матери лежала на столике в узкой прихожей. Почти не касаясь ее, он выудил оттуда бумажку в десять шиллингов. Он решился на это первый раз в жизни и долго потом не мог успокоиться. Вероятно, мать и так дала бы ему на расходы сверх обычного, если б он попросил, — он украл, чтобы освободиться от повинности любить ее.

Десять шиллингов он истратил в местной мелочной лавке на проволочные поводки и тройники. Днем сходил за велосипедом в дом, стоящий у дороги на Брэксби-парк, а после удил пескарей в речушке у поселка. Поймал восемь штук. Два наутро уснули и всплыли белым брюшком вверх; остальные шевелились сейчас в жестянке из-под краски на дне лодки.

Теперь и весла тоже лежали в лодке. Якоря не было, но лодка и так не двигалась с места, ее держали кувшинки у открытой воды. В том, что они приехали так поздно, виноват был Джерими. Сначала его никак не удавалось вытащить из дому, потом пришлось долго уламывать, пока он соизволил попросить у дворецкого ключ. А потом он ковырялся возле чугунной калитки, делая вид, будто не может ее отпереть. И вот снасти заброшены — и никакого толку. Сиди, гляди, как пучками уходит в глубину солнечный свет, зевай на диких голубей, взмывающих в небо. Эндрю опять почувствовал, что Джерими начинает скучать. Расслабляющая скука, как болезнь, передавалась и ему, подрывая его волю.

— Куу-и! Куу-и!

На этот раз звала сама девочка, видимо переняв у сестры-австралийки завезенный из другого полушария клич. Она стояла на мостках по ту сторону озера, ее блузка и бледное лицо светились в тени деревьев. Они замахали руками, надеясь, что она поймет и уйдет.

— Покатайте меня.

— Нельзя. Мы рыбу удим.

— Ну покатайте. Пожалуйста.

— Ты распугаешь рыбу! — крикнул ей Эндрю.

— И потопишь лодку, — сказал Джерими. — Потому что ты толстая как бочка, — прибавил он тихо.

— Что? Мне не слышно.

Оба прыснули и шепотом повторили в один голос:

— Толстая как бочка.

— Пожалуйста. Возьмите меня покататься.

— Нет. — Эндрю в душе уже изнывал от стыда и жалости и был готов уступить. Но в присутствии Джерими проще было дурачиться с ним вдвоем.

— Свиньи вы, вот и все, — сказала Роина. Рядом с нею возникла фигура в темно-синем — сестра Партридж. Некоторое время они с Ройной ожесточенно пререкались о чем-то и наконец вдвоем удалились под своды буков.

Когда Роина ушла, мальчики первые минуты сидели, старательно пряча друг от друга глаза. Эндрю погрустнел. Все в этой девочке, от некрасивых кос до горчичного цвета чулок, собирающихся в гармошку на круглых коленках, пробуждало в нем виноватую и сладкую печаль, точно пение покаянных псалмов во время воскресной вечерни.

Немного погодя возле лодки раздался плеск, и среди водорослей вынырнула на поверхность бутылка из-под имбирного ситро.

— Ну и очень глупо.

— Уа-уа. Может, еще поплачешь? — Джерими изогнулся, поворачиваясь к нему лицом. — Кто ты такой, интересно знать, чтобы тут распоряжаться?

Он схватил весло и зашлепал им по воде. Отдаваясь от скал, шум вспугнул стаю голубей.

— Ты зачем это делаешь?

Джерими что-то пробурчал себе под нос.

— Не слышу. Так зачем?

— Потому что ты дрянь, вот зачем. От тебя вонь идет.

Эндрю начал сматывать леску. Джерими неспроста так взбеленился очевидно, после прихода девочки и того приема, который они ей оказали, его тоже мучили совесть и досада.

— Признался бы лучше, что воняешь, и дело с концом.

— Ничего подобного.

— Воняешь, это всем известно. Кто портит воздух в раздевалке так, что невозможно дышать? Недаром кто-то сказал как раз в этом триместре, я сам слышал: «Не пойду я туда, опять там этот плебей пукнул».

— Поплыли назад.

— Это я буду решать, плыть нам назад или нет, плебей несчастный. Чьи друзья дали нам эту лодку? Мои. У тебя нет друзей.

Эндрю стал развинчивать удочку. Что-то жгло и застилало ему глаза.

— Нет у тебя друзей и быть не может, потому что ты — плебей. И живешь ты в конуре. И мать у тебя — быдло. Помнишь, она нам позвонила на днях? Ну, так знай — у нас все решили, что это кто-нибудь из кухаркиных знакомых.

По представлениям, бытующим в Чолгроув-парке, Джерими, нападая на него, прошел три ступени. Тебе могли сказать грубость, это считалось простительным — мало ли кто в каких выражениях предпочитает объясняться. Могли даже обозвать плебеем — предположим, ты в данном частном случае заслужил это своим поведением. Но оскорбить при тебе твоих родителей значило переступить границы дозволенного. Джерими умышленно нарушил табу, и, значит, отныне между ними все кончено.

Очень скоро выяснилось, что это ставит их в довольно затруднительное положение. Они сидели на середине озера, всем своим существом, до кончиков пальцев, ощущая черную глубину под собою и расстояние, добрых сто ярдов, отделяющее их от грота.

Не говоря ни слова, они погнали лодку к берегу мелкими, частыми гребками, стряхивая с весел стебли кувшинок; завели ее под утес. Вдвоем вытащили на сушу. У Эндрю оставалось пять живцов. Он затопил жестянку на мелком месте у берега, чтобы сквозь дырочки, проделанные в крышке, внутрь заливалась вода. Джерими немедленно направился к калитке и ничего не видел. Как и прежде, он не мог справиться с тугим замком и снова передал ключ Эндрю. Заслонив собой чугунную калитку, Эндрю повернул ключ туда и обратно, так и не щелкнув запором. И подсунул под калитку камень: со стороны будет похоже, что заперто, но, когда понадобится, он без труда ее откроет.

Возле дома Джерими задержался, чтобы вернуть ключ дворецкому.

Эндрю помедлил минутку и, удостоверясь, что его едва ли услышат, бросил ему вслед: «До свиданья». Странно было ехать домой одному в послеполуденный пустынный час, словно вступая в новую, суровую пору жизни. В следующем триместре, встречаясь в Чолгроув-парке, они с Джерими уже не будут разговаривать. Это не повлечет за собой особых осложнений, поскольку с самого начала они всегда принадлежали к разным компаниям, да и потом, по школьным неписаным законам, если кто-нибудь проводил вместе время на каникулах, в этом стеснялись признаваться.

Парадная дверь в «Брейсайде» оказалась заперта на цепочку; приоткрыв ее, Эндрю позвал мать.

Через несколько минут она спустилась к нему, в халате.

— А я-то думаю — кто бы это мог быть? Я прилегла отдохнуть. По-моему, ты говорил, что едешь на целый день.

— Клева не было. Слишком жарко.

Она молча отворила дверь.

Надеясь задобрить ее, он прибавил:

— Мы с Джерими Кэткартом поругались.

Она не отозвалась и отвернулась от него, плотнее запахнув на себе халат.

— Поесть ничего нету?

— Можешь взять печенье. Тебе сейчас полагается быть на свежем воздухе.

— Ладно, ухожу. Мне самому мало радости торчать в этой конуре.

Его дерзость, судя по всему, также не произвела особого впечатления. Эндрю взял себе на кухне горсть сухого имбирного печенья. Немного потоптался без дела, озадаченный ее непривычным молчанием, и, подкидывая ногою камешек, поплелся по дорожке со двора. Его провожало все то же нерушимое молчание, он услышал только, как она опять закрыла дверь на цепочку.

У рекламы «Боврила» он перешел на другую сторону шоссе и поднялся к спортплощадке. Здесь, неожиданно для сельского приволья, все было оборудовано по-городскому: парковые скамейки, яма для прыжков, качели и темно-зеленая раздевалка из рифленого железа на краю крикетного поля. Все вокруг было обшарпано, испачкано, захватано руками, повсюду валялись втоптанные в землю окурки, бумажки от конфет.

На поле несколько мальчиков играли в крикет. Эндрю сел на скамью и, грызя печенье, стал смотреть. С трех сторон спортплощадка была обсажена молодыми сосенками, с четвертой открывался вид на поселок и железнодорожную станцию. На станционной площади стояли четыре машины, и среди них — «санбим», такого же цвета, как у Годфри Уира. Но Годфри Уир тут, конечно, ни при чем: с какой бы ему стати ехать куда-то на поезде? Будь сейчас подзорная труба, можно было бы навести и проверить по номеру.

Однако немного погодя он увидел, что шоссе у рекламного щита переходит не кто иной, как Годфри Уир: его пингвинья походка, широкий зад, подпрыгивающий хохолок на голове — спутать невозможно. Годфри Уир сел в «санбим». Машина развернулась задним ходом, выехала на шоссе и, притормозив у переезда, покатила в сторону Лондона.

7

Щука прочно сидела на крючке и отчаянно сопротивлялась. Минутами ее было видно в глубине: тускло-золотая торпеда, пронизывающая воду. Но вот, вероятно покоряясь, она стала медленно всплывать, длинная голова ее высунулась наружу, и тут она рванулась с новой силой, стукаясь о борт лодки. Широкий хвостовой плавник выгибался, хлеща по воде с таким шумом, что плеск отдавался в прибрежных скалах.

Эндрю опустил вниз конец удилища, и рыбина, потеряв свободу движений, легла бок о бок с лодкой, выставив из воды краешек спинного плавника. Не слишком крупная щучка, фунта на четыре пожалуй, — он уже знал, что выпустит ее. Когда удишь в одиночку, улов всегда богаче, жаль только, никто не видит этого. А дома мать всегда занята своими заботами и не проявляет должного интереса.

И все-таки зрелище рыбы наполняло его торжеством и радостью. Он взглянул на часы: полдевятого утра. Солнце еще не поднялось над верхушками деревьев, и озеро лежало черное и словно бы неживое. Он мысленно велел себе запомнить эту минуту: эту обстановку, эти ощущения. Что бы ни ждало впереди — экзамены на стипендию и тому подобное, — пусть эти чувства останутся, хотя, впрочем, глядя на взрослых, понимаешь, что на это трудно рассчитывать. Он перегнулся через борт лодки, и щука легла на бок, глядя на него лютым плоским глазом. Эндрю втащил ее в лодку и вставил ей в пасть деревянную чурочку. Разговаривая с нею, он попытался высвободить крючок, застрявший за рядами мелких зубов. Наконец крючок поддался и вышел, выдрав из пасти живьем большой кусок хряща. В ужасе от того, что натворил, Эндрю вывалил щуку за борт. Она ушла вглубь, потом всплыла, лежа на боку. Поколыхалась немного, выправилась и скрылась. Во всяком случае, он честно попытался ее спасти — как знать, может, еще и выживет.

Он весь перепачкался рыбьей слизью и ужасно хотел за маленьким. Заранее наметив себе ориентиром деревья на берегу, он греб не оглядываясь, покуда по обе стороны не встали каменные стены. Лодка царапнула днищем по дну пещеры.

Эндрю спрыгнул на землю и столкнулся с препятствием из твида, застегнутым на пуговицы, — на ощупь вроде старого кресла и с запахом табаку. В свете, отражающемся от воды, он увидел лицо, оскаленное в нестираемой, унылой усмешке, похожее на щучью морду.

Эндрю нагнул голову и попробовал шмыгнуть мимо, к ступенькам, ведущим на свободу.

Майор Певерилл вытянул большие морщинистые руки и удержал его.

— Ты куда? Постой, не спеши.

— Мне нужно. Я… разрешите выйти.

— Как это? А, понятно. — Он засмеялся. — Ничего, делай здесь. Ведь здесь одни мужчины.

Эндрю молча повернулся лицом к стене. Снаружи солнце уже тронуло кое-где поверхность озера. Интересно, что стало со щуренком, которого он выловил, — неужели погибнет?.. Молчание затянулось.

— Ну что же ты?

— У меня не получается, — признался Эндрю. Он застегнул штаны и обернулся.

— А где другой мальчик?

— Мы… Он сегодня не захотел приехать.

— Значит, ты один? — В пристальном взгляде старика блеснул интерес. Значит, пащенок один. Ты не обижаешься, что я называю тебя «пащенок»?

Эндрю стоял, переминаясь с ноги на ногу. Прежняя острая надобность немного унялась — взамен его скрутило другое чувство, сродни застенчивости, только гораздо сильней.

— В конце концов, почему бы мне так тебя не называть? Ведь ты и есть пащенок, верно? Поди сюда.

— Нет. Я не хочу.

— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — пащенку в твоем возрасте это должны показать другие. Сколько тебе лет?

— Через три месяца будет тринадцать. — Эндрю уже говорил ровно, вежливо — это получилось само собой, его вышколили в Чолгроув-парке, как вести себя со взрослыми. — Простите, я только заберу свои вещи.

Он достал из лодки удочку и рыболовную сумку. И первым поднялся по ступенькам, а сзади пальцы старика щипали его за ягодицы. Дойдя до верхней ступеньки, он со всех ног кинулся бежать.

— Поди сюда, негодяй. Ко мне.

Наверху Эндрю, переводя дыхание, глянул вниз сквозь просвет в кустах рододендронов. Он увидел, как майор Певерилл стоит и кличет его, точно собачонку. Эндрю слишком привык слушаться учителей: даже сейчас у него было такое ощущение, будто он дурно поступает, не кидаясь обратно на зов. К тому же теперь он прочел безысходную тоску на унылых чертах старика, и в нем шевельнулось глухое сострадание.

Подъезжая к дому, он услышал, что у матери идет урок.

Наступила как раз та минута, когда она решительно пересадит ученика на стул, сама займет его место, и с клавиш, сменяя друг друга, хлынут аккорды, арпеджио, глиссандо, а она, поворачивая голову, блестя зубами, будет приговаривать: «Милая вещица, правда?» В глазах Эндрю это представление выглядело бахвальством, и, наблюдая его, он был готов провалиться сквозь землю. Уже от одних этих звуков он весь съежился, проходя мимо окна. На кухне налил себе большой стакан апельсинового напитка «Киа-ора» и пошел с ним к себе, прихватив взятую матерью из библиотеки книжку, которую недавно начал читать.

Слышно было, как открылась и снова захлопнулась входная дверь. Мать поднялась по лестнице и стала на пороге его комнаты, с легкой загадочной улыбкой.

— Не рано ли тебе читать эту книжку?

— Не рано. Она мне нравится.

— Смотри, глаза испортишь. — Она перевернула его щетку для волос и глубоко всадила в нее расческу. — Ты чем себя намерен занять сегодня? За мною хотел заехать Годфри.

— Читать буду. Разреши, я приму ванну. Рыбой весь провонял.

Мать изобразила на лице насмешливую снисходительность. Она опять спустилась вниз, и он услышал, как она, напевая, расхаживает по комнатам.

Газ в колонке вспыхнул, опал и разгорелся ровным пламенем. Струя горячей воды ударила по ржавым пятнам на дне ванны, в тех местах, куда капало из кранов. К тому времени как он разделся и пришел назад, все окно в ванной запотело. Эндрю протер себе окошечко и посмотрел на соседние сады под ярким полуденным солнцем, кусты бирючины в живых изгородях, то желтые, то зеленые, на темные от креозота стены сараев. На крыше одного сарая поворачивался под легким ветерком деревянный самолетик.

Он подождал, пока ванна налилась почти доверху, и закрыл краны. Поглядел на себя в зеркало, трогая пальцами ниточку шелковистых волосков, которые стали с недавних пор расти у него на лобке. Взял маникюрные ножницы и тщательно состриг все волоски, пока это место не сделалось гладким и безволосым, как несколько недель тому назад.

8

Довольно долго Эндрю не наведывался в Брэксби-парк, хотя во сне бывал там часто и каждый раз с таким чувством, словно никогда оттуда не отлучался. Попадал он туда во сне по-разному. Иногда — через Чолгроув-парк; к концу каникул два его непохожих мира стали все чаще смыкаться во сне, а привычный сон о школе был такой: его влечет помимо воли по пустым классам и дортуарам, вдоль по коридорам, в дверь, за которой начинается та часть здания, где живет директор. Здесь, в устланных коврами комнатах, освещенных огнем, который пылает в каминах, его застает жена директора и с позором выгоняет из школы. Однако в последнее время школьные коридоры нередко вели его прямо в Брэксби-парк, и Роина встречала его словами: «Мы думали, ты больше не будешь ходить сюда и беспокоить нас. Очень жаль, что ты явился».

Бывали случаи, когда он попадал туда через необитаемые комнаты на верхнем этаже «Брейсайда», в которых прежде никогда не бывал (знал, что они существуют, но это как-то ускользало из памяти). Стоило войти в них и под окнами лежало озеро, виднелись мостки. А после он бежал вниз по дорожкам, сквозь заросли рододендронов, и, хотя большой дом был за спиной, ноги сами уводили его назад, к парадной двери, где его поджидал майор Певерилл. После этих встреч Эндрю просыпался в смутной тревоге и моргал глазами, пытаясь отвязаться от щемящих сумеречных образов, привыкая к обыкновенному утреннему свету.

В последний вечер каникул он снова был на берегу озера со своим рыболовным снаряжением. Чугунная калитка, как он и ожидал, была надежно заперта; он двинулся в обход озера по тропинке и вышел к мосткам. Теперь, в сентябре, внизу уже сгущались тени и отражения деревьев в неподвижной воде местами отливали золотом.

Он собирал снасть не спеша, с особым старанием завязывал каждый узел, стараясь отвлечься и не думать о том, что будет завтра. Мать сказала, что Годфри Уир любезно вызвался отвезти его в Чолгроув-парк на машине. А значит, его оставят в школе гораздо раньше, чем обычно, потому что прямо оттуда мать с Годфри Уиром поедут в Брайтон, где им нужно до театра успеть пообедать. Она не знает, с какой обидой он слушал, как она собирается развлекаться, когда он больше не будет ей помехой.

Отчасти он сам был удивлен, что очутился здесь в этот вечер, после того как почти целый месяц не приезжал. Однажды он невзначай встретил на улице Джерими — повинуясь единому побуждению, они разминулись, как чужие. А сегодня утром в высокой траве на краю сада ему попались три лягушки. Эндрю читал «Совершенного рыболова» Исаака Уолтона и помнил наставление о том, как наживлять крючок лягушкой: «Делать сие надлежит с любовью, дабы она долее оставалась живою». Внезапно его страсть пробудилась в нем с прежней силой. Несмотря на это, он был почти уверен, что едет в Брэксби-парк последний раз. Будущее все плотнее заполняли другие вещи, оттесняя назад часть его детства — не потому, что он желал расстаться с нею, а потому, что ему не с кем было ее делить.

Несмотря на наставления Исаака Уолтона, насаживать лягушку на крючок оказалось душераздирающим занятием — другое дело, когда чье-то присутствие рядом придает тебе духу. Хорошо бы поймать на удочку, которая потоньше, мелкую рыбку и оставить лягушек в покое. К тому времени как все было готово, в воздухе неуклюже запорхали ночные бабочки и по бледному небу потянулись на ночлег грачи. Оба поплавка лежали на бледной воде далеко от берега, один, поменьше, неподвижно, второй — подрагивая от рывков отчаянно и безуспешно уплывающей лягушки.

Потом он услышал шаги. Если это майор Певерилл, разумнее всего скрыться. Эндрю вскарабкался на прибрежные камни, спрятался за деревце остролиста и осторожно выглянул наружу. Это была девочка.

Сегодня на ней было платье в цветочек — бесформенный балахон со сборочками и буфами на плечах. И это — в сочетании с теми же чулками гармошкой и школьными полуботинками. Главная разница заключалась в другом: волосы, не заплетенные в косы, были распущены по плечам. Они и теперь обрамляли ей лицо, но иначе, и от этого оно казалось не таким круглым и кукольным. Эндрю кое-как слез туда, где она стояла.

— Я так и думала, что это твои причиндалы. Ты куда запропастился?

— Да занят очень был.

Она фыркнула, как будто такое взрослое слово к нему неприменимо.

— Когда дядя Морис сказал, что застал тебя здесь, я потом несколько раз приходила на это место.

— Жаль.

— А в конце концов догадалась, что он тебя, наверно, напугал и ты больше не придешь. Подумала: бедный мальчик испугался.

Краска бросилась ему в лицо с такой силой, что казалось, оно вот-вот лопнет. Она дразнится, это ясно, но теперь, когда нет косичек, не разберешь — а вдруг она и правда что-то знает?

Между тем она прошлась по мосткам и, заложив волосы за уши, картинно повернулась в профиль на фоне озера.

— Хорошо, что ты приехал.

— Это в последний раз.

— А почему?

— Потому что завтра мне пора ехать в школу.

— Ты уже поймал большую рыбу?

— Нет еще. — Два месяца назад ничего не было важней на свете, а сейчас, когда речь зашла о рыбе, он сконфузился.

— Нет еще! — Она рассмеялась. И вдруг, ни с того ни с сего, состроила жуткую рожу, занавесила длинными волосами глаза и, глядя сквозь них, двинулась на него, размахивая руками и хищно скрючив пальцы. Эндрю чуть не свалился с мостков.

— Ага, страшно стало?

В отместку ей он спросил:

— А где твоя австралийская стража?

Роина заложила волосы за уши, пригладила их и сделала равнодушное лицо.

— Она уехала. И, кстати, давным-давно. Я после рождества еду учиться в Швейцарию.

За разговором Эндрю в какой-то миг потерял из виду поплавки. Тот, что поменьше, был на месте, другой исчез. Он взял тяжелое удилище и с силой потянул. Поплавок вынырнул из-под кувшинок. Эндрю выбрал леску и приготовился вновь забросить удочку.

— Ты поймал лягушонка. Посмотри, как трепыхается.

Не давая этому проявлению женского невежества помешать ему, Эндрю плавно закинул удочку как можно дальше от мостков.

— Ты что, не видел его? — спросила она в недоумении.

— Это наживка. Когда удишь щук, для наживки хороши живые лягушки.

Она уставилась на него, словно не веря своим ушам.

— Но это ужас какой-то. Ему должно быть страшно больно. Знаешь, кто ты такой? Ты — садист.

— Что это означает?

— Если ты сам не знаешь, я, уж во всяком случае, объяснять не стану. Бедный, бедненький лягушонок.

— Они чувствуют все не так, как мы.

— А ты вообще ничего не чувствуешь. Зверюга.

Он засмеялся.

— Нет, правда не так.

Он покосился на нее неуверенно. Мальчик никогда не стал бы устраивать трагедию из-за такой ерунды — если ты в Чолгроув-парке пробовал с помощью увеличительного стекла поджечь червяка или букашку, ты собирал вокруг толпу любопытных. Он искренне поразился, увидев, что она горько плачет.

— Про тебя все говорят, что ты гадкий. Правильно, так оно и есть.

— Кто говорит?

Не отвечая, Роина повернулась и тяжело, косолапо побежала к сумрачному лесу.

— Кто говорит? Скажи! — крикнул он ей вдогонку.

Он добежал за ней до того места, где дорожка разветвлялась и за высокими кустами рододендронов не было видно, в какую сторону она свернула. Ее слезы совершенно сбили его с толку. По пути назад, все еще размышляя о том, что она объявила напоследок, и не глядя себе под ноги, он споткнулся об узловатый корень дерева, выпирающий посреди дорожки, и со всего размаху полетел на землю.

Содрав себе кожу на коленях, он, прихрамывая, добрел до мостков. Над мостками в воздухе повис странный шум. В первую минуту Эндрю не мог понять, в чем дело, потом увидел: удочка для морского лова упала, а шум шел от трещотки на катушке, с которой уходила в воду леса.

Он вцепился в удилище что было силы. Рыба, схватившая наживку, была сейчас на середине озера, сопротивляясь на большой глубине. Еще тихонько скуля от боли, Эндрю чувствовал, как им овладевает привычная веселая злость. Каждый раз, как он выбирал немного лески, рыба начинала уходить, и он знал, что она прочно сидит на крючке, потому что сопротивляется ему так же, как и он ей, — напрямую и что есть силы. Он был уверен, что это та самая щука, которая оборвала ему леску в тот день, когда Джерими раньше времени уехал домой.

Минут через десять у него заломило руки. По ноге, обжигая содранное колено, заструилось что-то горячее — он и не заметил, как намочил штаны. Глаза тоже жгло, и он отер их тыльной стороной руки. Но не стал от этого лучше видеть, потому что вокруг смеркалось, хотя сквозь деревья на том берегу еще проглядывал краешек заходящего солнца.

Теперь он знал, что победа склоняется на его сторону — рыба выбилась из сил, ведя с ним поединок на открытой воде; с каждым слабеющим рывком она отдавала ему все больше лесы, и он все ближе подводил ее к кувшинкам, растущим вокруг мостков. Вдруг он увидел, что на поверхности показался округлый спинной плавник — тот, что ближе к хвосту; он был подобен темному парусу на искрящемся лоне озера.

Все сны его свершились наяву в то тихое мгновенье, когда щука плавно заскользила к нему. Чтобы она не запуталась в кувшинках, он как можно выше поднял удилище. Тотчас наружу высунулась литая голова, туловище выгибалось, хвост яростно хлестал по воде, но тройник сидел крепко. Понемногу он повел ее вдоль мостков, и, точно лайнер в док, она вошла на мелководье. Эндрю бросил удочку, спрыгнул и, навалясь на рыбину, руками вытащил ее на берег. В диком зловонии ила и болотного газа она лежала громадная, страшная. Он глядел и не верил, и постепенно, сметая пелену сомнений, его захлестывало торжество.

Боясь окончательно запутать лесу, он перерезал узел над проволочным поводком. Щука забилась в неистовых корчах, сухие листья и земля облепили ее чешую. Глазки, злобно мерцающие по бокам головы, казалось, принадлежали уже не водяному чудищу, а лесному. В угасающем отсвете заката Эндрю лежал на земле и поклонялся ей.

Какое-то время он слышал только, как кровь стучит у него в ушах. Потом стало ясно, что это шум голосов невдалеке. Он едва успел стащить щуку с берега. В слабом свечении, все еще исходящем от озера, он видел, как она возмущенно выправилась в воде и, мощно взвихрив вокруг себя воронку, ушла в глубину.

Когда он снова вскарабкался на камни, оказалось, что по дорожке сквозь чащобу рододендронов спускаются люди. Люди несли электрические фонарики, и скоро длинные пальцы света зашарили по сторонам, натыкаясь на стволы деревьев и вновь протягиваясь в темноту.

Эндрю услышал голос майора Певерилла, пронзительно тонкий, как благовоспитанный чих:

— Бедная девочка прибежала домой в ужасном состоянии.

Ему негромко вторили местные голоса, в которых слышалась привычка поддакивать.

— Прежде всего, не следовало разрешать, чтобы он приезжал сюда. Теперь майор Певерилл — стоял уже прямо под камнями. — Вышло недоразумение, и с ним надлежит покончить незамедлительно.

Под деревцем остролиста на камнях была кромешная тьма. Эндрю пригнул голову, чтобы луч фонаря, скользнув по колючей листве, не высветил бледным пятном его лицо. Когда так сильно ненавидишь, думал он, легко держаться до конца. Еще немного, и они найдут на берегу брошенное им снаряжение. Только от этого мало что изменится — они знают, что он еще здесь, но им никогда его не обнаружить.

Однако вскоре он увидел, как на дальнем конце озера блеснули новые, другие фонари. Он услышал, как его зовет голос матери, и понял, что будет вынужден сдаться.