Перевод Ю. Стефанова
Он проснулся среди ночи, часов около двух. Стояла глубокая тишина, и все же он насторожился, вслушиваясь. Его, должно быть, разбудил какой-то звук; звук этот мог повториться — вот он и прислушивался. Ни шороха вокруг дома, даже ветра не было; осевший с вечера туман недвижно наполнял ночь. Но стоит понапрасну выглядывать за окно — в деревушке все спят. Он долго лежал, затаив дыхание. Только кровь тихонько шумела в висках, вот и все. Он задремал, но ненадолго, и снова проснулся. На этот раз он был почти уверен: до него что-то донеслось. Чуть дыша, он заставил себя мало-помалу вернуться обратно — почти до границ сна. Он не расслышал как следует сам звук — ему удалось уловить только эхо, и он мог по собственному желанию то приближать его, то отдалять. Это был щелчок закрывшейся двери — такой слышится не тогда, когда ее кто-нибудь притворяет, а когда она захлопывается сама собой, мягко и в то же время плотно входя в дверной проем. Он мог без труда воскресить в памяти этот звук, но это вовсе не значило, что незримая дверь и в самом деле открылась и закрылась, послушная его воле. Она захлопнулась раз и навсегда, открыть ее было уже невозможно. Эхо удара все еще металось между ним и дверью, в ночном мраке, словно обезумевшая птица, лишенная пристанища, словно летучая мышь, которая слепо мечется в замкнувшем ее пространстве. В первый раз это даже развлекло его — похоже на невидимый спектакль, который разыгрывается в полусне, — но все тут же кончилось. Потом настал черед других звуков: защебетали птицы, близился летний рассвет, но тут уже ничего странного не было, и он не проснулся. Дверь захлопнулась там, куда нет доступа обычным звукам. Она была страшно далеко, она таилась где-то на самом дне мира, ибо то, что находится на его поверхности, остается видимым и слышимым. В общем, ничто не изменилось от того, что эта дверь захлопнулась. Ничто не помешало ему встать, выпить кофе, поработать, погулять по полям и вдоль речного берега. Ровным счетом ничего не изменилось. Разве что он принимался время от времени думать об этой двери, и каждый раз ему казалось, что, размышляя, он все отчетливей вспоминает разные подробности, ускользнувшие от него при внезапном пробуждении. Дверь была массивна, очень тяжела, но так хорошо пригнана, ее замок (или замки?) так надежно отлажен и смазан, а металл так тщательно отполирован, что закрывалась она очень мягко — вот так же мягко соскальзывали ночью с крыш пласты снега в Вогезах, где прошло его детство. И все-таки в конце слышался щелчок, едва уловимый, но четкий, словно бы означавший бесповоротность происходящего, окончательное исчезновение всего, что находилось за этой дверью. По правде говоря, он был не в силах вообразить, что за ней может находиться, ведь никаких прямых сведений об этом до него никогда не доходило, но невозможность проникнуть в тайну причиняла ему, когда он над этим задумывался, лишь легкое беспокойство, не мешавшее сну.
Через несколько ночей, незадолго до рассвета, он был разбужен снова. На этот раз он действительно уловил не только эхо, но почти и сам звук, который показался ему чуть более отчетливым и близким. Еще одна дверь, вовсе не та, что захлопнулась раньше. Та была заперта раз и навсегда, о ней можно было забыть, она стала частью стены. (Какой? Стены, возникшей одновременно с дверью?) Однако теперешняя дверь была похожа на предыдущую: тихий, неотвратимый щелчок выдавал то же совершенство материала и подгонки. Только она была ближе к нему. В тот миг, как она захлопнулась, исчез и весь легкий звуковой фон ночи и зари, прервались все их приглушенные мелодии: рокот волн на дальней отмели, заслоненной холмами, что поднимались к западу от деревни, пение петуха в противоположной стороне… Да что же это такое? Уж не сонное ли наваждение? Ведь никакой двери нет и быть не может. Сбитый с толку внезапным пробуждением, он на секунду поверил в то, что не согласуется с рассудком, чего не существует. Есть только пространство, сплошное пространство, откуда же в нем ограда, а тем более множество оград, в центре которых он как бы находится? Должно быть, просто звенит в ушах; с ним и раньше случались приступы легкой глухоты, длившиеся несколько часов, а то и целый день: в ушах накопилась сера, вычистить ее — и дело с концом. Но нет: поднявшись, он не испытал этого давно уже знакомого ощущения глухоты. Окрестная разноголосица доносилась до него совершенно отчетливо; он даже поразился тому, что слышит наитончайшие звуки: слышит, как шуршит под ветром трава за окном, как шелестят трусики, которые стягивает с себя Николь, поглядывая на него, — ему было бы особенно тяжко, если бы он не расслышал этот шелест. В тот день, в привычном своем кругу, он был, что называется, счастлив; но в конце концов, как обычно в таких случаях, ощутил смутную тоску при мысли: а не в последний ли раз все это? Такие мысли были в порядке вещей — он смирился с тем, что жизнь день за днем незаметно отступает от него; он был в том возрасте, когда уже нечего надеяться, что она вернется назад. В общем, он привык к этому чувству отлива и принимал его безболезненно.
Но как привыкнуть к тому, что случилось с ним после более или менее длительного перерыва (пять или шесть ночей он спал спокойно), ночью, почти на рассвете? Что ни говори, к такому никогда не привыкнешь — ведь каждый раз это было вроде бы одно и то же, но разница между прежним и теперешним оказалась так велика, что от сходства ничего не оставалось. Дверь была все ближе и ближе. Сомневаться в этом не приходилось: теперь звук усилился от глухой вибрации, причиной которой была, наверное, сама стена. Однажды ночью, месяца через два после первой двери, ему припомнились вдруг сейфы в подвале того банка, где он когда-то работал. Когда огромные стальные ящики запирались, в них тоже что-то вибрировало, звук был очень похожий. В ту пору был у него револьвер, собственность банка; он не расставался с оружием во время операций в бронированном подвале. Многое из тех давних лет было забыто, но теперь подробности всплывали сами собой, отвлекая его от других забот, о которых следовало бы подумать, и прежде всего от неполадок со слухом — ведь он полагал, что они имеют отношение к этой истории с дверью. Он отыскал адрес специалиста-отоларинголога, услугами которого пользовался в прежнее время (еще до банка). Ладно, он ему позвонит, но пока это не к спеху… Даже в гвалте какого-нибудь кабачка он не пропускал мимо ушей ни единого слова из доносившихся до него разговоров. Не нужно было даже как-то особенно напрягаться: на обычном расстоянии все воспринималось на редкость отчетливо как слухом, так и зрением (на зрение ему жаловаться не приходилось). Не без некоторого беспокойства он отметил, что улавливает лучше, чем всегда, туманные намеки, мелькавшие в разговорах, мелкие черточки внешности людей, — и это пробудило в нем какую-то подозрительность, сделало необщительным. Ему казалось, что теперь он более, чем прежде, причастен ко всему, что вокруг него творится; это не зависело от его воли; чрезмерная острота чувств находила на него приступами, подобно лихорадке. Было бы лучше, если бы обыденные явления вновь обрели прежнюю неопределенность, но ничего не поделаешь; это нетерпеливое желание не только отдаляло от него источники беспокойства, а как бы прижимало к ним, почти не давая дышать. Можно ли смириться с невыносимым? Нет ли здесь какого-то противоречия… невыносимого противоречия? Когда он впервые задумался об этом, неторопливо шагая по тенистой лесной тропинке, ему пришло в голову, что такого рода идеи рождаются по ту сторону двери; но они его больше не интересуют, до него доносится только бледный их отзвук, воспоминание об идее, но не она сама. Каким же образом этот невесомый призрак может задушить его? Ерунда! Разумеется, последнее время ему пришлось туговато, но это ничего не значит — ведь отведенное ему пространство ничем не занято. Он может передвигаться в нем совершенно свободно, не нужно только стремиться к пределам этого пространства. Больше всего теперешняя его жизнь похожа вот на эту тенистую выбитую тропку. Не нужно только пытаться влезть на откосы, поднимающиеся с обеих сторон, слишком уж они круты, — счастья ему достаточно и тут. Конец дороги, где два зеленых занавеса расходились, открывая вид на равнину, был отдален как раз настолько, что пробуждал желание добраться до этого места; хорошо было бы это сделать, но разве плохо прислониться к откосу, чтобы немного передохнуть, а то и растянуться в траве под самым откосом, в густой тени, растянуться, не переставая мечтать о долине, щедро залитой солнцем. Дверь никогда не захлопывалась днем, она была порождением ночи, и, если ему случалось вспомнить о ней среди бела дня, он не испытывал страха, — так думают о вещах, которые невозможно увидеть, которые просто-напросто не существуют.
Сначала ему почудилось, будто он очутился в глухой ночи. То было подобие ослепительной вспышки, которая вобрала в себя свет вместо того, чтобы извергнуть его. Надо полагать, на него нашло временное помрачение, длившееся всего несколько секунд. Он снова увидел тенистую тропинку и то место, где она выходит на равнину, — теперь оно казалось куда более далеким. Вполне возможно, что перед тем, как вернуться к свету, он бежал куда-то — в ночь, во мрак; во всяком случае, он чувствовал себя совсем разбитым, словно возвращение это стоило ему неимоверных усилий. Он прислонился к откосу; листва молодого дубка, растущего прямо под ним, тихонько звенела на ветру — то был перезвон прошлогодних листьев, еще уцелевших на ветках. Вот сорвался один из них, вот другой, вот еще один слетел к нему на плечо. Дверь захлопнулась среди бела дня, совсем рядом с ним, так близко, что на мгновение затмила дневной свет! И все же не настолько близко, как ему сперва показалось, — ведь после удара снова настал день, в узкой ложбине дороги снова воссиял спокойный и добрый свет. Дверь… Довольно ему думать об этой двери, столько сил ушло не на то, чтобы вынести удар — удар уже позади, он почти забыл о нем, — а на то, чтобы вынести саму мысль о ней. Даже удержать в памяти это слово — «дверь» — и то не под силу. Он закрыл глаза — и тяжкое, но имевшее никакого смысла слово «дверь» исчезло из памяти само собой, помимо его воли. Этого слова больше не было, но оно исчезло не одно. За ним последовали другие, избавив его от какого-то тяжкого груза. Он почувствовал себя таким легким, что и мысленно не мог бы ни пошевелиться, ни даже открыть глаза. Закрыть так уж закрыть, по-настоящему, навсегда. Вот так!
Его нашли у подножия откоса, в неглубоком рву. Старый Т., которому случилось при этом присутствовать, повторил — уже не в первый раз, — что мертвые неотвратимо наводят его на мысль о закрытой двери, что мертвые — это, собственно говоря, не что иное, как закрытая дверь.
Почти уверен, что в аптеке на бульваре Сен-Мишель, неподалеку от Сены, я видел именно ее. Полной уверенности у меня нет лишь потому, что я не проявил должного терпения. Она ждала очереди так же, как я и остальные посетители, но ждала на свой лад. Стояла не возле прилавка, вместе со всеми, а держалась в стороне, словно не решаясь подойти или, вернее, не зная, что ей нужно, такой она была рассеянной и ко всему безразличной. Не это, однако, меня поразило; я, наверно, и не заметил бы ее, будь она похожа на всех тех девушек, которые сновали по бульвару в послеполуденный час. Было в ней, во всем ее облике нечто такое, что заставило меня тут же отвернуться, а потом снова взглянуть на нее, но уже украдкой. И я сразу понял, что она не просто держалась особняком в углу аптеки, а была одинока, абсолютно одинока, и я еще спросил себя, не зашла ли она в эту аптеку случайно, сознавала ли, где находится, видела ли тех, кто там был. Мне показалось, что никто ее не замечает, а может быть, она произвела на всех такое же впечатление, как и на меня, и всем было как-то боязно к ней приглядываться. Достаточно было мельком на нее посмотреть, чтобы сразу заметить ту отчужденность, беспомощность и то отчаяние, которые сквозили во всем ее облике. Такая одинокая, будто все на свете стало для нее безразличным, далеким, несуществующим: так бывает одинок ребенок, забытый в запертой комнате; так бывают одиноки люди во сне. На какое-то мгновенье я перехватил ее взгляд; не то, чтобы в нем не было никакого выражения, но — как бы это объяснить? — я видел такие глаза разве что в больницах: проходишь мимо палаты с раскрытой дверью, на койке сидит больной и смотрит, как ты идешь, а ты знаешь, что никогда больше его не увидишь, что нагляделся на него предостаточно.
Служащая аптеки спросила, что ей угодно; я не успел еще отойти от прилавка, и меня совсем не удивил ответ девушки. Она назвала то же лекарство, которое я только что купил. Я потому и обратил внимание на эту девушку — было в нас нечто общее: и ей и мне потребовались таблетки, вскоре после этого изъятые из продажи, потому что кое-кто из молодежи употреблял их, как утверждали, для составления коктейлей, опасных для здоровья. А для всех остальных то было лишь легкое возбуждающее средство. Итак, в тот погожий августовский день, когда Париж казался особенно просторным и тихим, когда надо было бы только радоваться жизни, нам обоим потребовался один и тот же допинг… И тут у меня мелькнула мысль: а не выгляжу ли я сам — по-своему, разумеется, — таким же неприкаянным и беспомощным, как эта девушка. Но вслед за тем я почувствовал нечто вроде стыда оттого, что отвлекся и занялся собственной персоной. Ведь ее одиночество, должно быть, перешло все грани и было некоей непостижимой крайностью, своего рода совершенством. В общем, я видел ее всего несколько минут в этой аптеке, а потом на улице, где машинально прошагал следом за ней до первого перекрестка. Весьма возможно, что я дополнил ее образ вымышленными подробностями, потому что мысль моя постоянно к ней возвращалась; полагаю, однако, что я был на верном пути, хотя и не одолел его до конца, — любые подробности были тут несущественны. Одета она была не то чтобы бедно, а так, словно когда-то, давным-давно, нарядилась вполне прилично, а потом продолжала носить то же платье, те же чулки, ту же шляпку, нисколько за всем этим не следя: платье с одного боку обвисло, один из чулок сильно поехал сзади; волосы — волосы двадцатилетней девушки, как я узнал об этом на следующее утро, — были словно припорошены пылью; когда в аптеке она склонила голову, роясь в сумочке, слипшиеся пряди упали ей на глаза, сделав ее похожей на утопленницу. Глаза у нее, кажется, были голубовато-серые.
Нет, я не мог помочь ей, да и вообще никому. Знала ли она уже, куда идет, выходя из аптеки? Наверно, не больше моего. Какое-то время я шел следом за ней среди прохожих, сновавших туда-сюда в ленивой сутолоке праздного и очень жаркого дня. На ходу она глядела себе под ноги; ее сумочка на длинном ремешке почти волочилась по земле; шла она медленно. Дойдя до кафе, что углом выходит на улицу Сен-Северин и бульвар, я заметил, что у стойки есть свободное место, и сел — я сделал это машинально, как случалось и раньше во время бессмысленных хождений по Парижу. Я проглотил две таблетки, запив их стаканом минеральной воды. Быть может, я продолжал бы думать об этой одинокой девушке, но тут до меня донеслись слова двух мужчин, сидевших за столиком неподалеку от стойки.
— Никаких душевных состояний не существует, — сказал один, — есть только диалектические моменты, борение противоположных сил.
— Вы сами испытываете, — ответил другой, — некое душевное состояние, весьма, впрочем, обычное в наши дни, которое заставляет вас утверждать, будто никаких душевных состояний не существует.
— Неплохо сказано, — отозвался первый из собеседников.
Я узнал его, это был Артюр Адамов: в то время он часто сиживал в окрестных кабачках. Я был бы не прочь послушать, о чем они будут говорить дальше, но они поднялись, и мне оставалось только проводить их взглядом.
Нелегко восстановить в памяти час или два бесцельных блужданий, однако попробую. Теперь, оглядываясь назад и принимая во внимание дальнейшие события дня, могу сказать, что я, сам того не замечая, накопил за это время достаточно впечатлений, совокупность которых способна придать смысл кишению незнакомого мне беззаботного люда, заполнившего в тот августовский день парижские улицы. Чем это было? «Душевным состоянием», «диалектическим моментом» или «борением противоположных сил»? Я предчувствовал, что все это, так или иначе, окончится состоянием усталости, но, начиная с того момента и на протяжении по крайней мере двух часов, испытывал благодаря действию таблеток амфетамина чувство блаженного любопытства, которое, не заставляя ничего искать, позволяет впитывать все происходящее, пожинать время, словно бесценный урожай. Не стремясь ни к какой определенной цели, я тем не менее ощущал, что она у меня есть, и этого было достаточно; я тешил себя мыслью, что какая-то цель существует, но ничто не вынуждает меня к ее достижению. И так будет все время, всю жизнь! Меня и в самом дело к чему-то влекло, влекло, как мне теперь кажется, весьма таинственным образом. Судите сами, могу ли я, мысленно воссоздавая тот хаотический день, припомнить что-либо, кроме двух-трех штрихов?
О другой девушке мне поведала только фотография в вечерней газете, появившаяся на следующий день. Я увидел юное лицо, коротко остриженные волосы; снимок был сделан в фас, как на удостоверениях личности; вероятно, это и впрямь была фотография с ее паспорта; любопытно, как удалось газетчикам раздобыть этот снимок — то ли с помощью полиции, то ли у спутников молодой американки? Она путешествовала (по утверждению газеты) не с родителями, а с двоюродными сестрами, которые были намного старше ее. Они входили в состав туристической группы, прибывшей из Миннеаполиса. С того дня я заинтересовался Миннеаполисом, познакомился с его историей, узнал, как он выглядит, какие там озера. Может быть, все это не имеет никакого отношения к описываемому мной событию, но как знать: а вдруг какие-то незримые нити и в самом деле протянулись из неимоверной дали и в тот послеполуденный час оплелись вокруг башен собора Парижской богоматери. В этом-то и заключается вся проблема (разумеется, неразрешимая), возникшая передо мной после невероятного происшествия, свидетелем которого (а то и жертвой — вместо молодой американки) я мог бы стать.
Мне кажется, что раза два или три я заметил среди многоцветной толпы нечто вроде серой тени — не была ли это она, девушка из аптеки? Ее медленно относило людским потоком; она то перебиралась с одной стороны улицы на другую, то пробовала повернуть вспять, но властное течение вновь увлекало ее к острову Сите. Неважно, впрочем, видел ли я ее в действительности или нет: ведь именно таким и должен был быть ее путь, прежде чем она достигла соборной паперти. Я видел ее, да и сейчас вижу такой, какой она была в действительности; во всяком случае, вижу отчетливей, чем самого себя в тот момент, ибо, задаваясь вопросом, как я тогда выглядел и где именно проходил, я могу лишь вспомнить, что мной владело оцепенение и только внутри бодрствовала некая точка, своего рода зацепка (это единственное логическое объяснение происшедшего) незримой нити, мало-помалу подтягивавшей меня к собору; крючок засел в толще моего существа, но я не в силах был не ощутить его. Теперь я вижу себя словно со стороны — я раздвоился, и двойник мой стоит, облокотившись на балюстраду одной из соборных башен, не испытывая при этом ни малейшего головокружения, как и положено двойникам. Зорким своим взглядом он видит, как автобусы с американскими туристами выезжают с улицы Скриба и, следуя установленному маршруту, огибают площадь Шатле, а затем сворачивают в сторону острова. И еще он видит — менее отчетливо, правда, зато кошмарно явственно — серую девичью фигурку: она идет неуверенной походкой, описывает немыслимые зигзаги, то и дело заходит в какое-нибудь кафе и, спросив стакан воды, глотает таблетку за таблеткой. Всего она проглотила их штук пять или шесть (упаковку потом нашли), прежде чем добралась до цели. Особа, продающая билеты для посещения башни (из окошечка ее кассы виден весь нижний виток лестницы), заявила корреспонденту все той же вечерней газеты, что эта девушка поднималась по ступеням очень медленно, не отрывая руки от перил. Она видела ее всего несколько секунд, за девушкой шли другие посетители, и поводов для беспокойства у нее не было никаких. И тут воображаемый двойник покидает меня, он вновь сливается со мной; впрочем, мы и не разлучались, я просто-напросто поддался наваждению, знойной летней истоме, но, когда настала осень, вижу это событие именно так, как оно и произошло, — во всем его неправдоподобии (или как оно должно было бы произойти: не будем без конца грезить наяву).
Юная Сесиль отправилась в Европу впервые. Travel Agency[9] в Миннеаполисе предлагало несколько маршрутов, она выбрала тот, который начинается в Париже (затем ей предстояло еще увидеть Рим и Афины), и первая же экскурсия первого парижского дня открывалась посещением собора Парижской богоматери. Я с трудом могу заставить ее проделать еще раз весь путь до соборной паперти; мне хотелось бы разбить этот короткий отрезок на множество счастливых и жарких минут, каждая из которых полна сбывшихся ожиданий, но автобус с кондиционированным салоном не делает остановок. Сейчас Сесиль выйдет из него, держа наготове фотоаппарат. Ее двоюродные сестры — им уже доводилось бывать в Париже — не торопятся расстаться с приятной прохладой огромной пустой машины, они пишут открытки в Миннеаполис. Оторвались ли они от своего занятия в тот миг, когда все это произошло, когда чья-то тень на мгновение затмила свет перед тем, как обратиться в страшное нечто, простертое на тротуаре?
Конечно, пепельная девушка не в первый раз блуждала поблизости от собора; она и прежде возвращалась к себе, на улицу Соммерар, поздно ночью — только для того, чтобы поспать, а все остальное время близлежащие улицы, спускавшиеся под уклон, неторопливо, но неизменно приводили ее к острову Сите. Но когда ей в голову пришла мысль купить билет и подняться на башню? Полагаю, что количество принятых таблеток может отчасти объяснить ее поступок, но, чтобы найти истинную его причину, пришлось бы забираться слишком глубоко. Я могу лишь описать то, что не поддается объяснению, — сами факты, столь же очевидные, сколь невероятные.
У нее, должно быть, ушло немало времени на то, чтобы добраться до галереи, расположенной у основания обеих башен; на узкой винтовой лестнице девушку то и дело обгоняли другие посетители, но, думаю, не найдется и двух человек, которые бы и в самом деле ее заметили. С какой, однако, медлительностью она идет, как цепляется за стены, как странно улыбается! А вот теперь мне кажется, что она слишком спешит, я просто не могу за ней угнаться. Я хотел бы вовсе забыть и о ней, и о той, что выходит из американского автобуса и направляется к подножию башни. Самое ужасное для них почти кончилось, а для меня оно начинается вновь и вновь — без конца.
Я мог бы ничего не увидеть — точно так же и американка могла бы подойти к подножию северной башни, опоздав на каких-нибудь пять минут… Все эти рассуждения — чистое ребячество, недостойные увертки, но я с каждым разом все лучше и лучше понимаю, почему я буквально впиваюсь в эти извивы, которые тотчас начинают оседать под моей рукой… Я боюсь увидеть с большей отчетливостью то, что едва видел тогда, я боюсь падения, боюсь застыть на том самом месте, куда мне самому предстоит через несколько секунд рухнуть. Не знаю, пройдет ли когда-нибудь это мое душевное состояние, — должно пройти, если верить Артюру Адамову, но пока… слишком недавно все это было; сила удара потрясает меня до сих пор. Даже если придет пора, когда сам удар покажется мне полузабытым и нестрашным, все то, что было до него и после него, останется со мной навеки. Вначале, когда я бродил по этой послеполуденной жаре, я был спокоен; серая тень девушки нисколько не трогала меня; теперь же я не могу от нее избавиться; она словно привкус какой-то мерзости, которую я по оплошности проглотил и, возможно, отравился.
Но если я что-то видел, то что именно? Все или ничего; осмелюсь даже сказать: все и ничего. На какое-то мгновение все стало ничем, видимость вещей исказилась — и тут же все встало на свои места, словно мимо прокатилась волна. Может быть, я ощутил порыв незримого ветра, который вечно бушует над миром, но не задевает нас.
Та малость, которую я увидел, была лишь тенью на солнце; солнце стояло еще высоко, и я, пройдя через сквер папы Иоанна XXIII, шагал по улочке Клуатр прямо на него. Я так и не дошел до угла башни, потому что полиция перекрыла улицу. Я застыл, задрав голову кверху и спрашивая себя, что же такое я увидел; что-то упало с неба между солнцем и мною, но у меня и в мыслях не было, что это могло быть человеческое тело; я смутно представил себе какую-то огромную птицу, мне даже показалось, будто я видел, как она парила в солнечных лучах.
Теперь, когда я ежеминутно воссоздаю это падение, я вижу перед собой девушку с распростертыми руками, словно она и впрямь летит. Она должна была падать, как камень, сжавшись в комок, но мне никак не удается представить себе ее иначе, нежели взмахивающей руками. Она не перестает падать перед моим мысленным взором, и, возможно, сердце у меня замирает сильнее, чем у нее, — ведь для нее все это продолжалось всего несколько секунд, начиная с того мига, когда она отделилась от парапета; действуй она медленнее, кто-нибудь, вероятно, успел бы ее удержать. Что же происходило в тот миг? Я представляю себе ее полнейшее ко всему безразличие, ее совершеннейшую безучастность, и в то же время бесповоротное самоосуждение, нечто вроде Страшного суда, учиненного над собственной личностью. Догадываясь об этом, я, наверно, почти ни о чем не догадываюсь; важно, что это наводит меня вот на какую мысль: за ее безразличием кроется иное безразличие, иное осуждение, куда более бесповоротное, и так далее — до бесконечности.
Но сам удар, столкновение двух тел, одновременная или почти одновременная смерть обеих девушек — этого я не могу себе представить, здесь мое воображение бессильно. Это все равно что приблизиться к месту взрыва, хотя лично мне он не угрожает. Я боюсь там оставаться, и все-таки, некоторым образом, остаюсь, и останусь навеки. О взрыве — не для красного словца, взрыв был на самом деле, ведь фотокамера Сесиль разлетелась вдребезги, и поэтому никто никогда не узнает, не запечатлелось ли по случайности на последнем кадре то, что неслось на юную американку с высоты башни. Я не в силах представить себе это происшествие во всей его материальной конкретности: полицейских, склонившихся над переплетенными телами, темное пятно на мостовой и т. д., но вполне естественно предположить (хотя, если задуматься, что же во всем этом естественного?), что так оно и было. Мороз пробегает по коже при мысли о столь молниеносной и чудовищной смерти; впечатление такое, будто лопается радужная пленка реальности, подобно мыльному пузырю. Впрочем, этот ужас ослабевает по мере того, как движется время, по мере того, как событие уходит в прошлое. И напротив — нисколько не смягчается проблема, возникшая передо мной, когда я узнал о несчастном случае со слов какого-то прохожего, уверявшего, будто он «видел все собственными глазами» с расстояния в несколько шагов; он не слишком вдавался в подробности, а только все повторял: «Не промахнулась, точка в точку угодила, точка в точку». Я заметил, что при этом челюсть у него слегка подрагивала. Мне говорит, что, следуя теории вероятности и принимая во внимание число доведенных до отчаяния людей, бросающихся с Эйфелевой башни или с собора Парижской богоматери, и количество прохожих, находящихся в это время поблизости от упомянутых зданий, — принимая во внимание все это, следует предположить, что столкновение тела, движущегося сверху вниз, с телом, перемещающимся по мостовой, рано или поздно должно неизбежно свершиться. Но как получается, что именно это, а не какое-то другое лицо бросается вниз, чтобы столкнуться именно с этим, а не каким-нибудь другим прохожим? — вот что мучит меня. И когда я думаю о том, что видел одно из этих лиц, когда вспоминаю все странные обстоятельства моих послеполуденных блужданий, во время которых я с полуосознанным ощущением настороженности и любопытства приближался к собору, — я не вижу для себя выхода. Был ли во всем этом какой-то смысл, а если не было, то как понять эту бессмыслицу? А если нечего понимать, то нельзя ли хотя бы увидеть нечто такое, что пока еще скрыто от меня? Какой-нибудь штрих, проблеск, который послужил бы связующим звеном между тем, что произошло в тот день, и… мною самим? Боюсь, что мне придется слишком долго ждать. Быть может, до того самого дня, когда мне придется упасть или испытать удар, — но и тогда я ничего не узнаю.