Современная ирландская новелла

НОЧНОЙ ВЕТЕР (Перевод Г. Островской)

Он шел нетвердым шагом по коридору, пробуя ручки глухих белых дверей. Из одной комнаты донеслись звуки — вскрик, мягкая каденция смеха, — словно в тиши приоткрылся на миг потаенный, невидимый мир, куда ему нет доступа и не будет. Он прислонился к стене, спрятал лицо в ладони. Внизу шумели гости, слышалась исступленная музыка, звон бокалов, а снаружи, в ночи, неистово дул ветер.

На лестничной площадке возникли две фигуры и двинулись к нему. Мужчина, длинноногий, в безупречно сшитых брюках, шел покачиваясь и глуповато хихикал. Женщина повисла на его услужливо согнутом локте, прижав матово белевшую, узкую в запястье руку к обнаженным ключицам.

— Моррис? Что с тобой?

Они стояли, дурашливо уставясь на него, губы их все еще дрожали от смеха. Он оттолкнулся от стены и подтянул брюки.

— Н — ничего. Перебрал. Это ты, Дэвид?

Женщина отошла на шажок и стала поправлять рассыпавшиеся волосы. Дэвид лизнул кончиком языка верхнюю губу.

— Ты что, Мор… Тебе нехорошо?..

— Ищу жену, — сказал Мор.

Женщина вдруг громко рассмеялась, мужчины обернулись и взглянули на нее.

— Смешное вспомнила, — простодушно сказала она и зажала рот рукой. Мор уставился на нее, недоуменно подняв брови. Затем широко улыбнулся.

— Я думал, вы — Лиза, — сказал он.

Женщина прыснула, и Дэвид шепнул ему на ухо:

— Это не Лиза. Это… а правда, как вас зовут?

— Джин, — сказала она, сердито сверкнув глазами. Он коротко рассмеялся и взял ее за руку.

— Джин, разрешите познакомить вас с Мором. В конце концов, надо же знать хозяина дома.

Женщина сказала:

— Ни за какие деньги не согласилась бы стать Лизой.

— Пресвятая богородица, — сказал Мор, и на губах у него лопнул пузырек слюны.

Дэвид, нахмурившись, укоризненно поглядел на нее.

— Не нужно грубить Мору, он знаменитый.

— Ни разу не слышала о нем.

— Видал, Мор, ни разу о тебе не слышала. В гости пришла, а ни разу о тебе не слышала. Как это тебе нравится!

— Ерунда, — сказал Мор.

— Ну чего ты злишься? Неужели из‑за того, что они там болтают? Не обращай внимания. Мы все здесь друзья, правда, Лиза?..

— Джин.

— Ты закатил роскошный вечер, Мор, и нечего болтовню слушать… Мы знаем, Мор, что твой успех никак не связан с… брачным союзом.

У Дэвида дернулся уголок рта, словно спустила пружинка нерва. Мор устало посмотрел на него, затем отошел и двинулся вниз по лестнице. Дэвид крикнул ему вслед:

— Ты куда, друг?

Но Мор уже исчез.

— Да, — сказала женщина, — у бедняги Мора совсем сдали нервы. Ему уже приходится делать вид, что он пьян.

Дэвид ничего не ответил, он глядел на то место, где только что стоял Мор. Женщина засмеялась и, взяв его руку, прижала к груди.

— Пойдем куда‑нибудь в укромное местечко, — сказала она.

— Заткнись, — приказал Дэвид.

Внизу Мор побрел из комнаты в комнату. Вечеринка заканчивалась, большинство гостей уже разошлось. В холле, закрыв глаза и открыв рот, стоял, прислонившись к стене, низенький толстячок. Высокая девица с лошадиными зубами, его дочь, дубасила толстячка по спине и что‑то громко кричала ему в ухо. Она обернулась к Мору за помощью, но он рассеянно потрепал ее по плечу и прошел в гостиную. Там в приглушенном свете медленно танцевала одна пара, остальные сидели молча, не поднимая глаз. В углу в одиночестве стояла — словно на перепутье — женщина в белом платье, сжимая в пальцах бокал. Она смотрела, как он идет к ней неверными шагами.

— Вот ты где, — сказал он и, улыбнувшись, тронул тонкий белый шелк платья. Она не отозвалась. Он вздохнул.

— Ладно, Лиза. Я пьян. Ну и что?

— Ну и ничего. Я ничего не говорю. У тебя галстук сбился.

Он поднял было руку к мягкому черному банту на шее, потом снова опустил.

— Развязался, — сказал он. — Узел развязался.

— Да.

Несколько секунд он глядел ей в глаза, затем отвел взгляд.

— Ты удивительно отрезвляюще действуешь, Лиза. Как это ты ладишь сама с собой?

— Не такой уж ты пьяный, каким хочешь казаться. Да и при чем тут я?

— Знаешь, я встретил наверху женщину, и мне показалось, что это ты. Она смеялась, и мне показалось, что это ты. Представляешь?

Он сунул руки в карманы и оглядел гостиную. Пара перестала танцевать и стояла недвижно посреди комнаты, все еще не размыкая объятий, словно в забытьи. Мор сказал:

— Чего они ждут? Почему не уходят домой?

— Ты их ненавидишь, — сказала Лиза. — Да?

— Кого?

— Всех. Их всех — наших друзей.

Он взглянул на нее, подняв брови.

— Нет. Мне их жаль… и нас жаль. Ты только посмотри… Новая Ирландия… Провеселились весь вечер, а теперь сидим и удивляемся, почему нам так плохо. Стараемся понять, что же такое мы потеряли.

— Ах, Мор, не начинай все сначала.

Он улыбнулся ей и тихо сказал:

— Не буду.

Дэвид просунул голову в дверь, увидел их, улыбнулся и, сложив из большого и указательного пальцев пистолет, выстрелил, потом на цыпочках, крадучись, пересек комнату, оглядываясь через плечо на воображаемых преследователей. Остановился возле них и проговорил, не разжимая губ:

— Еще не поймали?

— Кого? — спросила Лиза, с улыбкой наблюдая это представление.

Мор нахмурился и покачал головой, но ^эвид сделал вид, что не заметил.

— Как — кого? Вашего убийцу, конечно.

От удивления Лиза открыла рот, бокал дрогнул в ее руке и вновь застыл.

А Дэвид продолжал:

— Неужели ты ничего не знаешь? Полно, Лиза. Я думал, вы с Мором специально это подстроили. На нашем вечере будет, дескать, все, даже убийца в саду и полицейские по пятам. Так ты ничего не знаешь, Лиза?

Лиза вопросительно взглянула на Морриса. А он зло скрежетнул зубами и уставился в землю.

— Прекрати, Дэвид.

— Ах, простите, — сказал Дэвид ухмыляясь и кашлянул, прикрыв рот ладонью.

Лиза повернулась к нему.

— Дэвид, что значит эта шутка? Я спрашиваю серьезно.

— К сожалению, Лиз, это не шутка. Сегодня вечером какой‑то лудильщик шесть раз пырнул свою подружку ножом в сердце. Полицейские окружили его где‑то здесь поблизости, и тут пошел дождь. Говорят, они оставили совсем зеленого юнца следить, чтоб убийца не ушел, а сами отправились в Селбридж за плащами. Так что сейчас он где‑то здесь, если только не в Англии — при расторопности наших парней такое вполне возможно. Подойди к окну и увидишь их фонари. Весьма волнующая история.

Лиза отпила глоток и поставила бокал. Не поднимая головы, проговорила:

— Почему ты мне не сказал, Мор?

— Забыл.

— Забыл?

— Да, забыл.

Дэвид переводил взгляд с Мора на Лизу, иронически улыбаясь.

— Может быть, Лиза, он не хотел тебя пугать.

Мор обернулся и взглянул на Дэвида, сжав в ниточку побелевшие губы.

— У тебя слишком длинный язык, Дэвид.

Он сделал несколько шагов, затем остановился и добавил:

— И брось ты эту кривую усмешку, когда разговариваешь со мной. А то как бы я не стер ее с твоей физиономии.

Усмешка исчезла. Дэвид сухо сказал:

— Не хотел тебя обидеть.

— А я и не обиделся.

— Так почему же ты злишься?

Мор невесело хохотнул:

— Я уже сто лет не злился.

Он повернулся и пошел, стараясь держаться прямо, они молча смотрели ему вслед. Затем Лиза нервно рассмеялась и сказала:

— Не обращай на него внимания, Дэвид. Он немного пьян. Ты ведь знаешь.

Дэвид пожал плечами и улыбнулся.

— Пора мне домой.

В холле Лиза помогла ему надеть пальто. Как бы между прочим он спросил:

— Почему бы тебе как‑нибудь не навестить меня? Жизнь старого холостяка иной раз очень тосклива.

Она взглянула на него с лукавой улыбкой.

— Для чего?

Он закусил губу и направился к двери. Взявшись за ручку, напряженно сказал:

— Я… я очень люблю тебя, Лиза.

Она засмеялась и в смущении стала разглядывать свое платье.

— Меня? Неправда.

— Правда, Лиза.

— Зачем ты мне это говоришь? Спокойной ночи, Дэвид.

Но ни один из них не двинулся с места. Они стояли и неотрывно глядели друг на друга. Дыхание Лизы участилось. Стремительно подойдя к двери, она рас пахнула ее, и в холл, разбив тишину, ворвался ветер. Она вышла вместе с Дэвидом на крыльцо. Дубы согласно размахивали ветвями, громко стеная и плача. Падал черный дождь, и в полосе света из отворенной двери лужайка казалась грозным и мрачным морем. Лиза хотела что‑то сказать, но промолчала, затем, отвернувшись, все же сказала:

— Позвони мне.

Она стояла не двигаясь, глядя в темноту; влажный ветер трепал ее волосы. Дэвид сделал шаг, хотел было коснуться ее, но не коснулся. Сказал:

— Я позвоню тебе завтра.

— Нет, не завтра.

— Когда же?

— Мне нужно идти, Дэвид.

Склонив голову, она повернулась и быстро пошла в комнаты.

В гостиной уже никого не было, только Мор одиноко сидел в массивном старинном кресле, в руке — бокал, на низеньком столике рядом — бутылка. Галстук у него окончательно развязался, глаза помутнели. Лиза подошла к дивану и поправила подушку. Подняла с пола окурок и опрокинутый бокал. Он глядел на нее, свесив голову на грудь. Затем хрипло спросил:

— Что с тобой?

— Ничего. Все ушли?

— Наверно.

Она подошла к высокому окну, возле которого стояло его кресло, и раздвинула занавеси. Ветер колотил в стену дома, порывы его заглушали шепот дождя, шелестевшего по стеклу. Где‑то там, за черными невидимыми полями, двигались огоньки.

— Как ты думаешь, почему он ее убил?.. — спросила Лиза.

— Говорят, хотел жениться на ней, а она не соглашалась. Может, она была этакая акула, пожирательница мужчин. Девка. Вот он ее и убил. Теперь это обычное дело.

Они замолкли. Слышались лишь порывы ветра и шум дождя да приглушенные вздохи деревьев. Мор сказал:

— Дэвид, верно, опять подъезжал к тебе?

Она передернула плечами, и он улыбнулся во весь рот; блеснули зубы.

— Он просил… просил меня уйти с ним. Сейчас. Сегодня. Спрашивал, не уйду ли я с ним.

— Вот как! Почему же ты не ушла?

Она не ответила. Он опять наполнил бокал.

— Я вижу Дэвида насквозь, — сказал он. — Он считает, что я тебя недостоин. Но он ошибается… да поможет мне бог!

— Вечно тебе мерещатся всякие гадости.

— Скажешь, не так? Он, наверно, воспрянул духом, когда я согласился на эту работу. Я еще ниже пал в его глазах.

Он взглянул на нее — она стояла, скрытая тенью, и смотрела в темноту. Нахмурившись, он спросил:

— Ты тоже меня презираешь?

— За то, что взял эту работу? С чего бы? Тебе стыдно?

— Нет. Твой отец очень любезен — он так мне помог… Да, мне стыдно.

— Почему?

— Не притворяйся, Лиза.

— Ты сам принял это решение. Если бы ты продолжал писать, я помогала бы тебе, чем могла. Мы бы как‑нибудь справились. Папочка бы…

Она закусила губу. Мор рассмеялся.

— Что ж ты замолчала? — сказал он. — Папочка бы нас содержал. Ты права. Добрый, щедрый папочка был бы тут как тут со своей мошной и отравил бы нам жизнь. Что толку говорить об этом… Я — писатель? Да меня так высмеяли бы, что хоть из графства беги. В «Гербе Гросвенера» на неделю бы смеху хватило, стены ходуном бы ходили. «Вы только послушайте: блажной Мор обрюхатил дочку старика Фитца и перебрался в усадьбу, а теперь болтает, будто пишет книгу! Как вам это понравится!» Нет, Лиза. Я — порождение этих людей, и они меня прикончат, если я попытаюсь вырваться на свободу. Скажи на милость, в чем этот сброд разбирается? В ценах на телок, да в марках машин, да на какой курорт в Испании лучше поехать, да в этих распроклятых собаках, которым только и надо, что кого‑нибудь растерзать! Нет уж.

Она сказала спокойно:

— Если ты так их ненавидишь, зачем женился на мне и связал себя с ними?

— А я не знал, Лиза, любимая, что связываю себя с ними.

После долгого молчания Лиза сказала:

— Я не виновата, что мальчик умер. — В ее словах звучали печаль и вызов.

Мор повернулся всем телом в кресле, вскинул руки.

— Вот так всегда, — сказал он. — Всегда тебе приходит на ум одно и то же. Ты обвиняешь меня…

Она не ответила, и он потянулся к ней, шепча:

— Обвиняешь меня…

Она сжала руки на груди и вздохнула, не отрывая взгляда от поблескивающего в темноте бокала.

Он сказал:

— Что ж, давай беги за стариной Дэвидом. Может, он тебе сделает другого, получше. Такого, который проживет дольше и принесет тебе счастье.

Она резко повернулась к нему. Глаза ее сверкали.

— Ладно, Мор, — сказала она. — Если хочешь драться, будем драться.

Несколько мгновений они в упор глядели друг на друга, и гнев ее отхлынул. Она опять отвернулась к окну.

— Ну? — сказал Мор, и это короткое слово гулко прозвучало в тишине. Ее плечи медленно поднялись и снова упали.

— Да, — сказал он. — Все это уже было.

Он с трудом поднялся, вцепившись в подлокотники. Подошел и стал рядом с ней у окна.

— Они все ищут его, — сказала Лиза. — Видишь огни?

Они стояли бок о бок, глядя, как во тьме беспорядочно двигаются крошечные светлячки. Вдруг она сказала:

— Если б он добрался до конюшни, то мог бы незаметно войти в дом через боковую дверь. Я спрятала бы его.

Он удивленно взглянул на нее, и, чувствуя на себе его взгляд, она крепко сжала губы.

— Я бы спрятала его. А утром вывела бы потихоньку, привезла в Дублин и посадила на пароход в Англию — в Ливерпуль или еще куда‑нибудь.

Она, не глядя, нашла его ладонь. На ее лице были слезы; они падали крошечными капельками света, поблескивая на темном фене окна.

— Мы бы сделали это, если б он пришел, правда, Мор? Что ж тут дурного? Я хочу сказать, это не было бы преступлением, правда? Один, там, в темноте, под дождем, думает про все, что случилось… думает и думает… Ничего худого в этом не было бы, Мор.

Он обнял Лизу, положил ее голову к себе на грудь. Она дрожала.

— Да, — мягко сказал он. — Ничего худого в этом не было бы.

Она продолжала тихо плакать, он приподнял ей подбородок, улыбнулся.

— Не плачь, Лиза. Ну, полно, полно…

Раздался звонок в дверь, в ее глазах мелькнуло смятение. Она молча высвободилась и ушла.

Мор стоял, оглядывая гостиную. Давным — давно, когда он впервые увидел эту комнату, ока показалась ему прекрасной; такой она и осталась среди того немногого, что еще не совсем для него потускнело. Свет затененных ламп падал на лиловые стены и, впитав их теплоту, мягко касался нежными пальцами кресел, вытертого ковра, всего вокруг. На столике подле Мора рядом с бутылкой лежал недоеденный сандвич и наколотая на деревянную палочку маслина. Из холла донеслись приглушенные голоса; за окном, в полях, пламенем во мраке Еспыхнул крик и тут же был унесен ветром. Мор поднял бокал, дрогнула янтарная жидкость, и вместе с ней в комнате как будто всколыхнулась волна мягкого света. Он почувствовал, как его что‑то коснулось, что‑то сродни безмолвию, которым бывает пронизана грустная музыка. Словно все, что он потерял в жизни, возвратилось и сдавило ему сердце необъятной печалью. Он пристально глядел на столик, на бутылку, сандвич, маслину, пронзенную насмерть острием палочки.

Вернулась Лиза, стиснув руки так, что побелели костяшки пальцев. Остановилась посреди комнаты и, точно оглушенная, невидящими глазами посмотрела вокруг.

— Что там такое? — спросил он. — Кто приходил?

— Полицейский.

— Чего ему нужно?

— Что?

— Чего ему было нужно? Полицейскому.

— А, полицейскому… Хотел от нас позвонить по телефону. — Она посмотрела на него и дважды быстро моргнула.

— Его нашли, — сказала она. — На Длинном лугу. Он повесился.

Она вновь обвела комнату отсутствующим взглядом, вздохнула и вышла. Он сел, допил виски и немного погодя поднялся наверх.

Лиза лежала в постели: лампа на столике рядом бросала безжалостный свет на ее сведенное болью лицо. Он сел рядом, пристально глядя на нее. Она лежала, уставясь в полумрак широко открытыми глазами. В тишине слышался стук дождя по оконному стеклу. Она сказала почти беззвучно — он с трудом ее расслышал:

— Мы так много упустили.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она не шевельнулась. Он положил руку ей на грудь, ощутив сквозь шелк ночной рубашки маленький холодный сосок.

— Лиза.

Она отвернулась от него, а когда вновь заговорила, ее голос был приглушен простынями.

— Принеси мне стакан воды, Моррис. У меня пересохло во рту.

Он отошел от нее и погасил свет. В темноте спустился по лестнице, кожей ощущая холодную затхлость воздуха. Бесшумно вернулся в гостиную и налил себе еще один — последний — бокал. Затем подошел к темному окну и остановился, прислушиваясь к ветру, поющему в деревьях.

ЗНАМЕНИТОСТЬ (Перевод Г. Островской)

Собиралась гроза; он чувствовал ее приближение, когда ехал по вечерним улицам домой. В воздухе стоял горький вкус серы, а на западе, там, где недавно зашло солнце, небо было кроваво — красное. Вдоль канала в четкой неподвижности зловеще застыли буки, на высокой, медленно текущей воде лежал серебристый металлический отблеск. У Фор Корте, опершись на палку, стояла, не шевелясь, сгорбленная старая дама в черной шляпке и пристально смотрела на высокое, наглухо закрытое окно в доме напротив. По Уайнтэверн — стрит трусил хромой пес, втягивая носом наэлектризованный воздух, семь лебедей скользили вниз по реке.

Он блуждал по пустым комнатам, а дом молчал. Мебель оцепенела в непривычной, какой‑то новой неподвижности, словно окончательно угасло слабое мерцание жизни, которого он и раныне‑то не замечал. В столовой он сел, глядя перед собой невидящим взором, и тишину заполнил вкрадчивый сухой шепот дождя. Свет з окнах померк, стены начали отступать. Когда зазвонил телефон, он вздрогнул и вцепился в подлокотники кресла.

В трубке трещало, голос прерывался, словно дождь за окном раскалывал и раздирал звуковые волны.

— Норман Коллинз, тебя призывает всевышний. Сын мой, ты нужен в театре. Мрачно ропщет чернь в партере, в бельэтаже трепещут веера. Все ждут твоего появления. Трогайся в путь, сын мой, и да будет исполнена моя воля.

Норман невольно рассмеялся.

— Мак, я тебя не слышу. Небо далеко отсюда.

— Тебя не проведешь, а? Но послушай, Норм, я говорю серьезно. Я хочу сказать, это серьезно. Уже позд но, Норман. Я звонил тебе весь вечер и надеялся, что ты уже где‑то в пути.

— Мак…

— Но ты не в пути. Что ж ты делаешь? Мы и без того опаздываем на полчаса. Мне это не нравится. А директорам нравится еще меньше. Я хочу сказать, не думай, будто твоя особа священна, Норман. И покрупнее тебя шмякались.

— Мак…

— Ведь ты не подведешь меня, Норм? Да что с тобой такое? Послушай, неужели ты хочешь, чтобы я свихнулся? Ты ведь знаешь, в каком состоянии у меня нервы.

— Мак…

— Норман, пожалуйста. Я прошу тебя, Норман. Пожалуйста. Ты еще здесь, Норман? Ответь мне.

Норман слегка отодвинул трубку от уха и рассеянно вглядывался в черное устье микрофона. Затем сказал:

— Бесполезно, Мак.

— Что? Норман, что ты сказал? Нор…

Он осторожно положил трубку на рычаг, голос умер. Через секунду маленький черный аппарат вновь заверещал. Норман поднялся и отошел от него.

Он тихо вышел из дома, хотя никто не мог его услышать; на ступеньках остановился и взглянул на сад. Длинные блестящие стрелы вонзались в землю, прибивая короткую траву, под мягкими ударами дождя чуть шелестели листья сирени. Ненастный одинокий вечер, когда из потаенных источников памяти всплывают печальные воспоминания. Он вывел машину и поехал прочь от покинутого дома.

У театра он остановился, не выключая зажигания. Сидел, глядя, как «дворники» сгоняют рядками капли с ветрового стекла.

Сбоку на стене блестели мокрые афиши. Очередной триумф самого талантливого актера ирландской сцены. Исключительное мастерство. «Маска тьмы» — еще один гигантский шаг в баснословной карьере Нормана Коллинза. Дублин должен быть благодарен ему за приезд. Яркий смелый эксперимент.

На него глядела его собственная фотография, увеличенная до таких размеров, что нарушились все пропорции; поблескивали зубы в самодовольной улыбке, которой — он знал — не было, когда он сидел перед объективом. Нет, это не его лицо, это иллюстрация к тому, что из него делают критики. Сегодня он в моде — завтра, вполне вероятно, они возложат его на жертвенный алтарь. Впрочем, так ли, иначе ли — ему все равно. Если через полгода критики ополчатся на него, враги воспользуются моментом — и уж, конечно, Мак будет среди них. Больше ему никогда не придется играть в пьесе, поставленной им самим. Они ему больше не доверяют — слишком часто и слишком многим он рисковал. Отныне никаких сногсшибательных замыслов, никаких экспериментов. Телевидение, радио, изредка ревю — так он и сойдет на нет… А талант, который ему дан, неотделим от риска, от сознания, что он плывет против течения. Неужели он все потеряет? Мысль эта была невыносима. Невыносима, и все же то, что он делает сейчас, возможно, первый шажок на пути к гибели. А пусть, ему все равно. Он дал полный газ, рванул машину с места, и ему почудилось, словно что‑то пустилось за ним в погоню зловещей неотступной тенью.

К тому времени, как он выехал за пределы города, померк последний свет. Дождь затих. В машину просочился еле уловимый аромат мокрой травы и листьев, вытеснив запах сырости и гнили.

Он остановился у высоких ворот и пошел в темноте по подъездной аллее. На земле тускло блестели лужи, подергиваясь рябью при каждом его шаге. Далеко в небе сверкнула молния. Когда он подходил к дому, со стороны города налетел ветерок и запел в темных деревьях, в темных травах вокруг. Несколько секунд ночь пела.

Он поднялся по черным мраморным ступеням и дернул старинный колокольчик; за его спиной во мгле что‑то шевельнулось. В холле раздались шаги, дверь распахнулась, выпустив на волю свет.

— Привет, Джекоб.

— Клянусь священной бородой Иисуса, это савт Норман! Я тебя не узнал. Входи, дружище. Входи, я думал, это посыльный.

Он вошел в сверкающий, золотой, увешанный зеркалами холл. Джекоб хлопнул его по плечу.

— Вот приятная неожиданность, Норман. Долгонько мы не виделись!

— Больше года.

— Неужто так долго? Ну и ну. Ладно, пошли ко мне в берлогу, опрокинем по стаканчику зелья.

Норман двинулся следом за ним в глубину холла мимо зеркал, где большими шагами шел его двойник. В кухне он уселся на стол и стал глядеть, как Джекоб наполняет стаканы.

— За тебя, Норман. Да не укоротится тень твоего фаллоса. А теперь выкладывай все новости, и чтобы ни единого непотребства не утаил.

Норман улыбнулся и выпил, а Джекоб подмигнул ему из‑под кустистых бровей. Джекоб совсем не изменился — все та же бесформенная гора мяса, выпирающая из неряшливой одежды, которая вот — вот, кажется, лопнет по швам. Лицо его, обрамленное неправдоподобно благостным венчиком кудрей, стало еще багровее, но ничуть не постарело. Он отпил большой глоток виски и, потирая живот, спросил:

— Ну и каково это — быть любимцем Фортуны?

— Будто ты не знаешь!

— Я? Ерунда! Ни одна душа не слыхала обо мне. Разве людям интересно, кто понаставил все эти небоскребы? Ни капельки. Разве мое имя появляется в газетах чуть не каждый день? Разве роскошные женщины подходят ко мне в кабаках с двусмысленными предложениями и скалят, глядя на меня, острые зубки? Вот что такое успех, дружище. Расскажи мне о нем.

Норман ничего не ответил, и Джекоб пожал плечами. Он допил виски, налил себе еще, затем сел к столу и закурил. Вокруг них кухонные машины напевали электрическую песню. Помолчав, Джекоб спросил:

— А как все твои поживают?

— Джо ушла от меня. Я думал, ты знаешь.

Джекоб кашлянул и отпил виски.

— Слышал какие‑то разговоры. Что случилось?

— Не знаю. Все стало разваливаться на части. Ей не нравилось, как я меняюсь. Она говорила, что я живу в призрачном мире. Что продолжаю играть, даже когда не на сцене. Не знаю… Мне казалось, я впервые нащупываю что‑то подлинное. А потом как‑то раз у нас были гости, и я напился. И ударил ребенка. Наверно, это было последней каплей. Она ушла на следующий день и ребенка забрала.

— Где она теперь?

— В Лондоне. Наверно, с мужчиной. Надеюсь, что с мужчиной. Мне не хотелось бы думать, что они там одни.

— Это ты один, да?

— Нет. Поэтому я сейчас здесь.

Они уставились в стаканы. На лице Джекоба стыла забытая улыбка. Внезапно он взревел:

— А, дерьмовая жизнь! Весь мир прогнил! Что, не так?!

Он взглянул на Нормана и, не отводя глаз от его бесстрастного лица, спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Ничего. Я ничего не чувствую.

— Не надо так, Норман.

— Но это истинная правда.

Джекоб подошел к плите, поглядел на кнопки, на сигнальные лампочки, тронул их рассеянно, вертя в руке стакан.

Норман сказал:

— Джекоб, помнишь тот день, когда я встретил тебя в Килраше, в пивнушке? Помнишь солнце на воде и как пела та странная девушка? Ты стал ей подпевать, а потом ущипнул ее за зад, а она так серьезно на тебя посмотрела… Ты говорил об Америке и об отчаянии.

— Да?

— И много смеялся. Я слушал тебя и думал: у этого человека есть то, что так необходимо мне. Он что-то знает. В тебе была такая сила! А вечером мы бродили по полям и ты пел. Очень странную песню. И была река, и пахло морем, и над нами летела птица. И я чувствовал: ты предлагаешь мне это свое богатство. Говоришь: мужайся.

Джекоб отвернулся от него и теперь стоял у раковины, глядя в окно, в черную ночь, прижавшуюся к стеклу.

— Господи, Норм, это было так давно… Почему ты сейчас об этом вспомнил?

— Мне тогда нужна была помощь.

— А сейчас?

Норман обвел край стакана указательным пальцем, следя за ним взглядом.

— А сейчас, мне кажется, я подошел к какому‑то концу. Перестал понимать смысл вещей. Как будто мне был дан обломок чего‑то и по нему я должен был воссоздать… целый мир. Но в какой‑то момент я опустил руки. Тебе хоть что‑нибудь во всем этом понятно?.. Мне — нет. Не знаю, быть может, я брошу театр.

Джекоб рассмеялся.

— Ис — клю — че — но, — сказал он.

Норман поглядел на его широкую спину. Она казалась мощной стеной, за которой можно укрыться от уличного мрака, за которой не страшен неумолимый преследователь, кружащий за окном.

— Скажи мне что‑нибудь, Джекоб. Хоть слово.

Джекоб обернулся. Он сунул руку в карман и поглядел задумчиво на стакан, стоявший перед ним.

— Что ты думаешь об этом доме?

— О чем?

— Об этом доме. Я же его перестроил. Господи, неужели ты не заметил?

— А… дом. Да, здесь очень мило.

— Мне нравится лестница. Сделал ее на манер стремянки. Понимаешь?

— Очень остроумно.

— Благодарю. Рад, что тебе нравится. Прямо не находишь слов от восторга.

— Прости, Джекоб, мне сейчас трудно вести светский разговор.

— Бедняжка Норман в скорби и печали.

— А иди ты, Джекоб.

Джекоб расплылся в широкой улыбке, и Норман грустно усмехнулся ему в ответ.

— Знаешь, Норман, я иногда думаю об этих стеклянных коробках, что тут понатыканы с моей помощью, они для меня, в общем, те же дети. Больше чем дети… они не отвернутся от меня, когда станут старше, не лягнут под дых, не скажут, что я всего лишь мерзкий старый хрыч. Они спокойно стоят и не мешают птахам небесным орошать их сверху. Но у них есть собственное достоинство. О да! Старик Коэн любил говорить, что все утраты на свете так или иначе возме щаются. Не знаю, как тебе сказать, но когда становишься стар, понимаешь, что мир состоит из вещей.

Он опустил глаза, улыбнулся и тихо повторил:

— Из вещей.

Норман потер лоб и вздохнул.

— Джекоб, о чем ты? — спросил он.

— Об утрате.

— Об утрате?

— Да.

— О какой?

— Можно утратить то, чего у тебя никогда не было. Я бы хотел, чтобы у меня было много детей. Они бы продолжали меня, когда я умру…

— Джекоб, я все еще не понимаю.

— Да, видно, не понимаешь.

Джекоб, улыбаясь, вновь сел к столу. Пощипывая нижнюю губу и медленно кивая головой, он задумался над пустым стаканом. Через минуту чуть слышно сказал:

— Утрата души…

Норман сидел на столе, болтая ногами, но тут вдруг застыл. Нервно рассмеялся, начал что‑то говорить, замолчал, вытер рот тыльной стороной руки. Джекоб внимательно глядел на него, покачивая головой.

— Могу поспорить, ты жалеешь, что пришел сюда сегодня, — мягко сказал он.

— Лучше бы ты… лучше бы ты не говорил так о душе, Джекоб. Я боюсь этого слова.

Джекоб подошел к мойке положить туда стакан, задел кран, и стакан с чистым звоном разбился у него в руках. Джекоб застыл, глядя на залитые кровью пальцы, на блестящие осколки стекла в мойке, на струйки виски, червяками ползущие по эмали. Что‑то произошло с его лицом, в одно мгновение оно постарело, сделалось усталым и словно удивленным.

— Видишь, Норман? — сказал он и вытянул вперед окровавленную руку. — Мир состоит из вещей. Это все, что у нас есть. Но мы раним себе пальцы, и тогда идет кровь.

Он вновь обернулся к окну, голова его склонилась.

— Что с тобой, Джекоб?

— Когда теряешь душу, начинается хворь. Это опять Коэн.

Норман взглянул себе на руки. Они тряслись.

— Какая хворь?

— О, самая лучшая. Лучшая из лучших.

На лице Джекоба были слезы. Он подошел к Норману и положил руки ему на голову, словно благословляя его. Улыбнулся, глядя на него, и сказал:

— Я хочу умереть, Норман.

— Почему?

— Устал. Тебе трудно понять, как это… легко.

Дрогнувшим голосом Норман сказал:

— Не может быть, Джекоб. Я этому не верю.

Он спрыгнул со стола и отвел руки Джекоба.

— Я поеду, — сказал он.

Он был у двери, когда голос Джекоба остановил его:

— Прости, Норман, сынок, мне очень жаль. Но ты ведь знаешь, в конечном счете каждый решает сам за себя.

Выйдя из кухни, Норман остановился в полумраке и прижался головой к косяку. Он дрожал. С трудом заставил себя сдвинуться с места и направился в холл. Открывая входную дверь, он почувствовал на себе чей-то взгляд. На пороге одной из комнат, выходящих в холл, стоял прелестный ребенок. Они молча глядели друг на друга. Наконец ребенок сказал:

— У вас что‑то на волосах.

— Да?

— Да. Кровь.

— Почему ты думаешь, что это кровь?

Ребенок ничего не ответил и, попятившись, тихонько притворил дверь, а Норман вышел в ночь и по спине у него пробежали мурашки.

Он ехал сквозь ночь, чувствуя, как тьма теснит, обволакивает его со всех сторон.

Добравшись до дома, он не глядя свернул в гараж и ободрал о стену бок машины. Он не выключил мотора и пошел под дождем ко входу. Когда он отворил дверь в прихожую, оттуда из мрака, из покинутых комнат донеслось холодное дыхание тишины.

Он снова прошел через сад; пахло дождем, мучительно парило. Гроза, надвигавшаяся всю ночь, была уже близко. У гаража он задел ветку сирени, и голову его окропили капли, напоенные сиреневым соком. Он вывел машину на улицу. На противоположной стороне вспыхнула и погасла неоновая вывеска ночного гаража. Он медленно ехал под кронами неподвижных деревьев, в тишине. Ему было все равно куда; по привычке он направился к мосту, переехал реку и снова оказался у театра. Когда он вошел в фойе, расходились последние зрители. Никто не взглянул на него. Еще горело несколько ламп, в углу возле кассы стояли кучкой рабочие сцены и тихо переговаривались, дымя сигаретами. Он прошел, не сказав им ни слова, и они молчали, пока он их не миновал. Дверь в зрительный зал распахнулась, и оттуда торопливо вышел Макалистер. Норман остановился и спросил:

— Ну как все сошло, Мак?

Режиссер бросил взгляд туда, где в полутьме стоял Норман и, не замедляя шага, сказал:

— Этот подонок Коллинз не явился. Сволочь!

И, яростным толчком растворив дверь, скрылся, что-то договаривая на ходу. Норман повернулся и вошел в пустой зал. Здесь было темно, но на сцене тускло горела одинокая лампочка. Он медленно пошел вдоль прохода, трогая по пути пыльный бархат кресел.

Посреди сцены он остановился, засунув руки в карманы.

— Как же это случилось, Джекоб? — еле слышно проговорил он. — Как случилось? Ты даже не знаешь, как ты был мне нужен, ты — все, что у меня оставалось. Я держался только благодаря тебе… это ты знал? Нет, до конца никогда не знал. Как же мне теперь жить?

Ему отозвалось лишь эхо — вздохи призраков с пустых сидений.

— У меня больше никого нет, Джекоб.

Кулисы качнулись. Кто‑то смотрел на него из темноты. Он в ужасе отступил на шаг, преследователь тоже. Он расслабил напрягшееся тело и пошел за кулисы к большому зеркалу. С минуту глядел на свое лицо, тускло отраженное в стекле, затем поднял кулак, словно хотел разбить отражение. Но вновь опустил руку.

Дождь усилился, он барабанил по крыше высоко над головой, почти заглушая отдаленные раскаты грома.