Совсем другое небо

Пустяк

Нас, летчиков, часто просят рассказать об интересных случаях. Люди думают, что мы живем в каком-то сказочном мире, где каждую минуту возможно приключение. Все гораздо проще. Мы стали летчиками потому, что это нам начало нравиться еще с мальчишеских лет. Так вот мы и стали ими и останемся до тех пор, пока нам разрешат летать доктора.

Вымыслы об орлах, покорителях неба, суперменах больше подходят для детективов. Мы же — просто летчики со всеми присущими людям слабостями и достоинствами. Но все же что-то нас к этой серебристой машине притягивает. Если человек живет настоящей полнокровной жизнью, он обязательно участвует в какой-нибудь борьбе, будь то на земле или в воздухе. А полеты в воздухе с самого начала были борьбой, испытанием самого себя, измерением соотношения сил человека и природы.

В нашей работе нельзя ничего переоценивать или недооценивать, потому что только из этого равновесия отступлений и побед складывается наша уверенность в том, что каждый полет пройдет нормально. Воздух, ветер и тучи представляют собой большую силу, перед которой иногда нам приходится покорно отступать. Но это не поражение, это только необходимость и превосходство разума.

В каждой борьбе есть правило, и у нас судьей может быть не судьба, не грусть, а сам человек, мы сами. Иногда бывает достаточно пустяка, малейшей небрежности, чтобы произошла та самая история, которая так нравится людям…

У нас в душе неизгладимое впечатление оставляет каждый старт, когда мы вновь и вновь встречаемся с тучами, которые никогда не бывают одинаковыми. Невозможно описать также цвет неба и земли, лежащей под нами. Но это известно только нам, да, может, еще альпинистам. К счастью, мы не умеем ни писать, ни рисовать, так что все это остается только нашим. А тем, кто это делает за нас, мы должны с сожалением сказать: «Это не то!»

Но пора уже и подойти к своей так называемой истории, которая, собственно, произошла только потому, что я кое-что недооценил. Иначе все бы кончилось нормально.

Десять или двенадцать лет назад я был командиром звена «мигов» и, естественно, страшно гордился этим. Мои зеленые салажата и думать не могли, чтобы я в чем-то мог опростоволоситься. Это была та самая излишняя уверенность, игнорирующая мелочи, которые в один прекрасный день могут стать очень важными.

Авиация тогда была совершенно другой. Что там ни говори, а в молодости все-таки мы ко всему относимся более легкомысленно. Мы были тогда такими же молодыми, как и техники, обслуживавшие наши «миги». И подготовка к полетам тогда осуществлялась не так тщательно, как сейчас. Сегодня мне ясно, почему среди космонавтов преобладают люди, возраст которых приближается к сорока. Это непосредственно связано с тем, о чем я только что говорил.

Борьба с природой для меня заключалась тогда в трех словах: пилот, машина, воздух. Мне и в голову никогда не приходило, что однажды мне придется бороться за жизнь на земле, что я буду при этом лежать на животе, как какой-нибудь пехотинец, и радоваться тому, что еще дышу.

Вот как это случилось.

— Товарищ поручик, — сказал я тогда, — приготовьтесь к зачетным полетам по высшему пилотажу.

— Есть, — ответила «тройка».

Это был поручик Рашка, которого я немного недолюбливал за то, что иногда из-за него снижали оценку всему звену, скажем при проверке слетанности. Как нарочно, он не раз запаздывал занять свое место в строю звена.

Я заметил, что некоторые пилоты, услышав мой приказ, многозначительно посмотрели на часы. Да, до зимних сумерек оставалось всего лишь два часа. Но мне хотелось сразу «покончить» со всем звеном: «единицу» и «двойку» я уже проверил, так что оставался один Рашка.

Когда мы шли к «спарке» с парашютами, бьющими нас сзади по икрам, я заметил, что Рашка надел летний комбинезон. Я даже покраснел немного от такой дерзости: ведь стояла зима и он должен был надеть зимний комбинезон. Меня немного успокоило то, что на ноги он обул кожаные сапоги на меху. Я не сделал ему замечания, так как сам тоже надел летний комбинезон и, кроме того, на ногах моих красовались летние туфли. Как-никак я был командиром, а он, как известно, не критикуется подчиненными и может себе, следовательно, кое-что позволить. Впрочем, кто бы стал интересоваться такими мелочами? «Это — последний полет, — думал я. — Сделаем несколько маневров и, самое большее, через двадцать минут сядем, а спустя еще тридцать минут уже будем смотреть телевизор…»

Мы стартовали, и Рашка взял курс на Поляну. В этом районе мы совершали учебные полеты. Заснеженные горы сверху казались сказочно красивыми. Когда мы прибыли в нужный район, я спокойно сказал:

— Все в порядке! Начинай.

Я подтянул ремни и стал контролировать работу своего пилота. Все шло хорошо. Его маневры были плавными, без излишних перегрузок, рывков и дерганий ручки управления, движения — скоординированными. Мысленно я уже поставил ему оценку и начал позевывать, глядя на голубоватые конусообразные вершины. За день полета они мне уже порядком надоели.

Неожиданно что-то заставило меня напрячь слух, после чего я сразу посмотрел на прибор, показывающий обороты двигателя. Обороты падали. Я моментально взял управление на себя и перевел самолет в горизонтальное положение. Установив направление и высоту, левой рукой подвинул ручку газа вперед. Но обороты продолжали падать.

«Спокойно!» — мысленно сказал я сам себе, но мой голос прозвучал несколько нервозно, когда я отдал приказ:

— Включи изолирующий вентиль!

— Включен, — через несколько секунд раздался в моих ушах голос Рашки.

Я снова вперил взгляд в тахометр. Обороты падали!

«Высотомер!» Мои глаза быстро побежали по приборам. Сейчас я уже не могу точно сказать, была ли тогда высота более трех тысяч метров, на которой вентиль включать запрещалось, но только мотор явно начал давать перебои, и время сжалось в быстрые операции, от которых зависела жизнь. Скорость 400 и…

— Катапультироваться! — сказал я Рашке и, подтянув ноги, поставил их на ступени катапультного сиденья.

— Понял! — прозвучал голос Рашки в моих наушниках.

Действовал почти автоматически: сбросить фонарь, взяться всеми пальцами за ручки катапультного сиденья. Ба-бах! И я уже снаружи. Мощный пиропатрон, взорвавшийся подо мной, выбросил меня вместе с сиденьем из самолета. Очнулся я быстро и раскрыл парашют раньше, чем это сделал автоматический прибор. И сразу услышал шум воздуха: недалеко от меня падало на землю сиденье.

Я посмотрел наверх. Надо мной шелестел белый купол, находясь под которым я беззаботно спускался на землю.

«Рашка, где он?» — мелькнуло в голове. Я осмотрелся. Его парашют покачивался примерно в двух километрах от меня. Я вздохнул с облегчением. Живы!

Но именно в эту минуту я почувствовал в ногах, от самых ступней до колен, острую боль. Подняв ноги поближе к лицу, я начал их рассматривать, хотя это нарушало балансировку. Лямки парашюта высоко задрали штанины моего комбинезона, и теперь у меня перед глазами светились белые голени ног. Мороз вгрызался в них, будто острый нож в дерево.

Однако у меня не было времени раздумывать, что на мне надето и что следовало бы надеть. Я взглянул вниз. До толстой белой перины мне оставалось пролететь примерно полторы тысячи метров. Я осмотрел местность, и лицо мое застыло больше от страха, чем от мороза. До ближайшей деревни было километров восемнадцать, а может, и все двадцать. Впрочем, какая разница. В туфлях, силоновых носках, легком комбинезоне, под которым были только тренировочный костюм и тонкий пуловер, мне туда никогда не добраться…

Я посмотрел вертикально вниз — вот оно, спасение! Прямо подо мной обозначилась квадратная вырубка, посреди которой стоял дом. Я начал искать глазами Рашку, но тот уже исчез в долине. Ветер сносил меня к опушке леса, где росли высокие ели. Я начал тянуть за стропы и надежде изменить направление. Несколько раз они выскальзывали у меня из рук, причиняя нестерпимую боль в ладонях. Потом выскользнувшая стропа рассекла мне перчатку, в результате на руке образовалась длинная кровавая мозоль. Но я не сдавался, хотя все мои попытки были тщетными. Парашют нес меня на темные вершины деревьев, а ветер, острый как бритва, обшаривал меня со всех сторон, как преступника. Его ледяные порывы грозили неминуемой гибелью.

Но это было только начало.

Через мгновение я инстинктивно прижал ноги к телу, закрыл лицо локтями и приготовился к встрече с деревьями.

В момент удара об дерево раздался сухой треск. Одна из толстых ветвей сильно ударила мне по ноге. За шиворот посыпались снег и хвоя. Через секунду полет между ветками после сильного рывка неожиданно оборвался. Я открыл глаза и пошевелил руками и ногами. Никакой боли я не чувствовал, только пощипывал мороз.

«Все в порядке! Парашют зацепился за Дерево», — отметил я и привычным движением хотел разомкнуть замок парашюта, но, к счастью, взглянул перед этим вниз. Рука моя остановилась на полпути: я висел метрах в восьми — десяти над сугробами и подо мной было еще несколько толстых веток. Если бы во время падения я на них налетел, то они непременно бы выдержали, но я — едва ли. Мне ничего не оставалось делать, как добраться до ствола, освободиться от парашюта и слезть на ветку, расположенную ниже.

Это мне удалось только после пятой попытки, причем я страшно вспотел и хотел только одного — стащить с себя всю одежду и прыгнуть в белую холодную массу подо мной. Я с минуту посидел на последней ветке и прыгнул примерно с четырех метров, надеясь, что под снегом не окажется ни пня, о который я мог бы вывихнуть ногу, ни сучка, который пропорол бы мне ступню.

Все в порядке!

Снег был мягкий, и с минуту я оставался без движения, погруженный по пояс в эту холодную массу. Потом посмотрел на часы. Со времени катапультирования прошло примерно семь минут. Я уже был на земле, правда далеко от людей, на поляне, заваленной снегом, и начинал потихоньку мерзнуть в своем летнем комбинезоне.

«Куда же упал «миг»? Техники будут искать его, чтобы спасти хотя бы мотор. Собственно… теперь уже материал, из которого он сделан. Они будут все равно его искать…» — лихорадочно размышлял я, и вдруг до меня дошло, что главный-то вопрос в другом: «Как будут искать нас?..»

Здесь я понял, что допустил еще одну ошибку. Перед тем как покинуть самолет, я ни слова не сказал руководителю полетов — ни о нашем местоположении, ни о решении катапультироваться. Совершенно ничего!

«Достанется же мне, если я выпутаюсь из этой ситуации!» Это «если» вывело меня из состояния оцепенения, которое в ту минуту было очень приятным. Я чувствовал усталость, мне хотелось спать, но именно в этом и таилась опасность. Я выкарабкался из сугроба и буквально по-пластунски дополз до опушки леса. Дом, у которого я хотел приземлиться, находился от меня примерно в километре. Я направился к нему, но, едва я перенес тяжесть тела на одну ногу, как снег подо мной хрустнул и я вновь погрузился в него по колено. Другого выбора не было: я поднимал ноги из белой рыхлой массы и снова и снова проваливался в нее, теряя равновесие и падая то на живот, то на спину или на бок. Со стороны могло показаться, что я тону либо основательно выпил. Холода я не чувствовал, мне было даже жарко. Я весь пылал огнем, и какой-то несчастный километр казался мне бесконечным. Наконец я прошел его.

Дом был деревянный. Собственно, это был большой сруб, в котором летом жили лесорубы. Я был глубоко разочарован. Оконца и дверь были крепко заколочены. Несколько раз я тщетно пытался открыть дверь, потом отошел немного, разбежался и ударил в нее плечом. Плечо у меня заныло от боли, но дверь даже не шелохнулась.

В эту минуту я подумал, что мне особо и не хочется попадать в этот дом, что сначала надо найти Рашку, а потом уж вернуться сюда. «Почему же я шел сначала сюда?.. А может, я хотел сначала открыть, а потом искать Рашку?..» Я находился в замешательстве.

Что же делать? Я пнул туфлей в шероховатое бревно так, что поморщился от боли, и повернулся к лесу. «Я должен найти Рашку, это мой долг. Долг человека и друга…»

Я спустился по ступенькам и по своим следам направился к высоким елям. Ветер бросал мне в лицо колючую снежную пыль. Лес встретил меня грозным шумом и сумраком. Там было теплее, и ветер не бросал мне уже снег в лицо. Под елью, за которую зацепился мой парашют, я нашел толстую, почти без сучьев ветку. Очевидно, я сломал ее ногами. Я поднял ветку и ударил ею по стволу дерева. Удар прозвучал как выстрел.

— Рашка-а-а! — закричал я, но никто не отозвался. — Паве-е-ел! — тщетно продолжал я кричать, а потом подумал: «Вероятно, он далеко отсюда. Его парашют был километрах в двух от меня, а потом, видимо, его еще больше отнесло ветром. Но я должен его найти. Что, если… он где-нибудь висит без сознания? Ведь если я не найду его, он замерзнет!..»

Я попытался бежать, но это было смешно. Глубокий снег сразу же парализовал мои движения, но я не сдавался — шел и шел дальше, опираясь на палку. Так было легче. Лес становился гуще и темнее. Я колотил палкой по деревьям, кричал, ревел до хрипоты, но в ответ мне лишь шумели высокие вершины деревьев. Опушка леса осталась далеко позади, по спине у меня текли теплые струйки пота. Я, как безумный, шел вперед, выжимая из организма последние силы. Еще… еще… Пока, наконец, не остановился и не упал в снег.

Только теперь мне стало ясно, что Рашку я не найду и дальнейший путь в глубокий лес означает гибель. Я содрогнулся при мысли о смерти, но положение, в котором я очутился, ничего другого не предвещало. Если я не соберусь, если ничего не сделаю — конец будет один. А сделать что-нибудь означало спасти себя.

«А как же Павел?» — вопрошал внутренний голос, и я не удивился, что называю Рашку по имени, а не по фамилии. Ведь если б я неожиданно увидел его, то сразу бы бросился к нему и назвал бы его не иначе как Павличеком, и потащил бы к срубу хоть на спине…

«Сруб, сруб!.. Назад! — раздался во мне собственный голос. — Только назад!» Я перевернулся на спину и потихоньку сел. Надо мной качались вершины сосен, шум деревьев усиливался…

«Ничего не поделаешь! — кричал во мне тот же голос. — Каждый поймет, что ты тут бессилен. Теперь ты должен подумать о себе…» Я сделал несколько шагов назад. Все это казалось мне ужасным и не только потому, что один мог спастись, а другой — нет. Мысленно я оправдывал себя: «Если б я знал точно, где Рашка находится, я бы шел к нему весь день и всю ночь. Может, он находится сейчас в лучшем положении, чем я? А может, и нет. Кто знает? Но я не знаю, где он, и потому могу погибнуть сам. Я должен идти назад. Назад!..»

С палкой в руке я зашагал гораздо быстрее. Чувство бессилия, охватившее меня минуту назад, прошло. Я снова действовал, двигался, делал что-то важное, и в руке у меня была толстая ветка. Обыкновенный кусок дерева, которым я выбью ставни, может разобью и окно, но все равно я туда проникну. Должен проникнуть.

Подойдя к дому, я опустился от усталости на первую ступеньку. Изо рта у меня валил пар. Воображение нарисовало пар, вырывающийся из котелка. Я даже почувствовал запах. «Я голоден, вот оно что. Я страшно хочу есть и пить…»

Я взял немного снега и положил его в рот. Он был безвкусным и обжигал рот. Потом я поднял голову и остановил свой взгляд на филенчатой двери, которая мне показалась гораздо слабее, чем оконные ставни. Я поднялся, взял толстую ветку в обе руки и начал бить в казавшуюся мне слабой доску. Снова и снова ударял я по ней, пока не разорвал себе перчатки и не поранил руки. Даже шлем, который я, к счастью, хорошо закрепил в «миге» и который во время катапультирования не сорвало, теперь свалился на пол.

Наконец я проделал достаточно большое отверстие в двери, чтобы сквозь него проникнуть внутрь. Оттуда потянуло плесенью и спертым воздухом, но я упрямо продирался сквозь дыру. Во тьме передо мной что-то тускло блестело. Я выпрямился и осторожно пошел вперед. Шагать по твердому дощатому полу показалось необыкновенно легко. Потом я увидел перед собой печку. Это была большая старая печка с духовкой и чугунной плитой.

Я начал шарить по ней рукой. У трубы что-то зашуршало. Спички! Одна, две, три!..

Я стащил зубами перчатки. В разгоряченных руках пульсировала кровь. Меня охватило волнение. Вытащив одну спичку, я чиркнул — ничего не получилось. Чиркнул снова — спичка сломалась. Я взял другую — и опять ничего не вышло. «Это конец, они отсырели», — мелькнуло в голове. Я подошел к дырке в двери, и через некоторое время снова направился к печке, уже повеселевший.

«Дурак!» — мысленно обругал я себя. Оказывается, я держал их не тем концом.

Я сел на пол, перевернул спичку и чиркнул ею о коробок. Раздался сухой треск — и спичка загорелась. Я громко засмеялся от радости, будто нашел клад. Собственно, это и был клад. «Как только выпутаюсь из этой истории — а я в этом ни минуты не сомневался, — то расскажу всем, какое грандиозное открытие этот обыкновенный кусочек дерева, покрытый серой…» Я снова чиркнул, и приятное тепло пахнуло мне в лицо. Потом встал и открыл ближайшее к двери окошко. В помещение проник мутный холодный свет. Я начал осматриваться. У стен в два яруса стояли железные армейские кровати, на которых лежали соломенные матрацы без одеял. Посреди помещения красовался длинный дубовый стол, а сзади, в углу, находилась печка — первый предмет, который я увидел и который вселил в меня надежду. Около нее стояло эмалированное ведро. Я нашел в нем кучу старых газет. Вдоль стены по направлению к двери тянулся штабель дров.

— Какая же добрая душа это сделала? — проговорил я и вздохнул с облегчением.

Теперь сложившаяся ситуация уже не представлялась мне такой угрожающей. Я уже думал о том, что для современной цивилизации с ее техническими средствами спасти человека — сущая чепуха. Я посмотрел на шкаф, надеясь найти в нем консервы, сахар и чай, но ничего подобного там не оказалось. Видимо, лесорубы не оставляли здесь никаких продуктов.

В моей ситуации, однако, и то, что я обнаружил, значило очень много. У меня была крыша над головой! «Чтобы утолить жажду, подогрею в ведре снег, а голод как-нибудь выдержу… — думал я. — Сколько дней человек может прожить без еды? Три? Неделю? Меня завтра же найдут, а может, уже и сегодня…»

Я вернулся к окну. Солнце, большое и оранжевое, постепенно угасало, но было еще достаточно времени, чтобы что-нибудь предпринять для моего спасения.

Меня передернуло от холода. Это была первая его атака, суровая и жестокая, пронизывающая, как острая боль. Зубы мои застучали, и я долго не мог унять эту противную дрожь.

«Надо затопить!» — решил я и сделал это быстро, но так же быстро понял, что печка не даст много тепла, что она предназначена только для приготовления пищи, а не для обогрева. Когда я еще раз открыл скрипучую дверку, чтобы положить в топку высохшие белые поленья, вдали послышался шум авиационного мотора. Я вскочил на ноги и быстро пролез сквозь дыру в двери. Далеко от меня над бесконечным лесом двигалась черная точка. Она то опускалась, то поднималась, поворачивала то вправо, то влево, а потом, описав большую дугу, стала приближаться. Я быстро возвратился в дом и вытащил из печки самое большое горящее полено. Присыпав его немного снегом, чтобы было больше дыму, я стал размахивать этой чадящей дубинкой в надежде, что пилот, удаленный отсюда на пять-шесть километров, все-таки увидит меня.

Это было бессмысленно. Я бросил горящее полено на землю, принес дров потоньше и горсть соломы, а когда они загорелись, вновь посыпал их снегом. Дым получился густой, серый. Он поднимался почти вертикально, так как ветер в это время стих.

Самолет гудел далеко от меня, а когда он по широкой дуге начал вновь приближаться, я опять протиснулся сквозь дыру в помещение и набил в печку соломы, чтобы как-то заглушить огонь и вызвать дым. В лицо мне ударило едкое облако, но через мгновение огонь разгорелся еще сильнее.

Все напрасно. Я опять выскочил наружу, и, когда «миг» летел по направлению ко мне и сделал крен, так что пилот мог бы меня увидеть, я чиркнул спичкой и сунул ее в открытую коробку, где лежали остальные спички. В моей руке с шипением вспыхнул маленький фейерверк и, прежде чем я успел бросить его вверх, погас.

«Вот идиот, что я делаю? Но почему этот болван летает только над лесом? Неужели он надеется в этих сумерках сквозь заснеженные верхушки елей увидеть парашют? Для этого он должен быть разве что оранжевым!..» — сердито раздумывал я.

— Лети сюда! Сюда! — заорал я во всю мощь своих легких, но «миг» уже стал набирать высоту, и через несколько секунд шум от его двигателя затих. Пилот, видимо, уже не хотел рисковать, летая в сгущавшихся сумерках на малой высоте, а может, получил приказ от руководителя полетов вернуться назад.

Руководитель! Я мысленно представил себе насупленное лицо командира эскадрильи, его пунцовые щеки, льняные волосы и холодные глаза. Он жил со мной в одном доме и в домашней обстановке относился ко мне по-дружески, но на аэродроме вел себя иначе. Да… Влетит мне за это. Почему я об этом не сообщил, не передал координаты — вырубка со срубом?.. Если б этот дурень не летал только над деревьями, он мог бы меня увидеть, должен был бы меня увидеть.

Когда я вернулся в дом, мне было уже ясно, что этой ночью меня не найдут. А ведь могли! Они могли бы сэкономить уйму работы и времени. Теперь же они будут вынуждены поднять местные гарнизоны, лесников, службу безопасности и искать, искать… Они могли бы обойтись без всего этого, если бы этот болван… Неожиданно поток моего гнева остановился, и я вынужден был признать горькую правду: «Уж если кто и есть болван, так это я!..»

Я перестал философствовать, так как меня вновь атаковал холод. Я сорвал один из матрацев и заткнул им отверстие в двери, потому что снаружи тянуло, как из ледника. Потом я взял второй матрац и положил его возле печки так, чтобы можно было дотянуться до дров и до дверки печки. Затем открыл дверку духовки.

Тепло! Это продолжалось с минуту, потом тепло исчезло. Через некоторое время меня вновь обдало теплым воздухом, но на этот раз поток тепла был слабее и короче. Я вынужден был закрыть духовку, чтобы накопить в ней тепло и потом повторить весь процесс. Потом мне все это надоело. Я сел, опершись спиной о стену печки. Сидеть так было приятно, но через минуту спине стало невыносимо жарко и от моего комбинезона пошел пар. И в то же время мои колени, руки и щеки мерзли.

Я понял, что эту шаланду не натопить и тремя такими печками, а поскольку я долгое время сидел, то меня вновь начал пробирать холод. Я снял туфли и пощипал пальцы ног: все в порядке — я их чувствовал. Я начал размышлять, как мне лучше распределить силы, и при этом подробно изучал мое убежище.

Между тем в доме почти стемнело, но последний косой лучик высветил у потолка что-то блестящее. Я посмотрел туда и удивился, что не заметил этого раньше. Над столом висел фонарь. Я залез на стол и потянул за веревку. Она была толстой и крепкой. Я хотел пережечь ее горящим поленом, но потом решил, что света у печки мне достаточно и фонарь мне не нужен. Я даже не предполагал, что решение не использовать фонарь было моим первым правильным шагом к спасению. Но это я понял гораздо позже.

Я вернулся к печке и стал лихорадочно придумывать план действий. Прежде всего я понимал, что спать мне ни в коем случае нельзя, так как может погаснуть огонь. И в то же время мне следовало экономить дрова. Я топил всего два часа, а дров уже заметно поубавилось. Я прикинул, что мне их хватит примерно на двадцать четыре часа. Завтра в это же время, если меня, конечно, не найдут, дров уже не останется. Подкладывать дрова реже — замерзнешь, так как стоял примерно двадцатипятиградусный мороз. Итак, у меня был один день… Уйма времени для того, чтобы меня нашли. Так что все в порядке… Утром меня будет мучить голод. Ничего, растоплю снег и выпью горячей воды. Проживем…

Подумав о дровах, я посмотрел под печку в надежде, что там блеснет топор. Он бы мне очень пригодился на тот случай, если бы мне пришлось разбивать стулья и стол. Однако под печкой лежала совковая лопата.

— Жадины, даже топор здесь не оставили!

Я чувствовал, как во мне закипает гнев. Это было совсем ни к чему, так как я терял способность спокойно мыслить.

Закончив разработку своего нехитрого плана, я положил голову на руки и мгновенно уснул. Проснулся я от страшного холода и с трудом разодрал слипавшиеся веки. Меня окружала кромешная тьма. В печке свистело и выло, но без огня. Огонь погас.

— Этого нельзя допустить, нет… — вслух разговаривал я сам с собой, а зубы мои стучали так, будто я сидел в грузовике, который мчался по разбитой дороге.

Мне удалось в темноте вновь растопить печку, и потом я уже засыпал лишь на полчаса. Просыпаясь, некоторое время бодрствовал и опять засыпал. Так я выдержал до двух часов ночи, но чувствовал себя совершенно разбитым. Я встал, открыл дверку в печке, чтобы было больше света, и сорвал с кровати еще один матрац. Улегшись у почки, я навалил его на себя. Холод стоял страшный, но опасность того, что лежа я опять крепко засну, была страшнее. Я сел и начал дремать сидя, время от времени вздрагивая всем телом и стряхивая цепкие оковы сладкого сна. Я подкладывал дрова и старался не смотреть на часы…

Наконец на востоке появилась крошечная полоска света. Увидев ее, я подбежал к окну как человек, страшно заинтересованный в рассвете.

Наступило утро. Избалованный желудок сразу заявил о себе, но вместо плотного завтрака он получил только то, что я запланировал вечером. Горячая вода, которую я выпил из большого ведра, согрела меня, однако я вспотел и почувствовал еще большую усталость. Да, я начинал слабеть.

В тот день солнце ко мне было милостивым. С самого утра его лучи заиграли на крыльце, и я, очистив его от снега, сел на ступеньки. Меня так пригрело, что я снял куртку и задремал. Я загасил печку и не затапливал до двух часов дня. Таким образом было сэкономлено целых шесть часов. В случае необходимости дров мне теперь должно хватить еще на шесть часов.

«В случае необходимости?.. Нет, они обязательно мне пригодятся! Да, конечно, так как про меня просто забыли… — Эта мысль вызвала во мне прилив гнева. — Наплевать им на меня, факт! Целый день я не слышал самолета, а погода — как весной. Возьму и спасусь сам. Надо что-то предпринять… Что? Идти? Безумие! Звать на помощь? Не имеет смысла!..»

И вот тут-то меня осенило. Зажечь. Надо что-то зажечь. Необходим столб дыма. Сейчас безветрие: кто-нибудь да увидит. В долине находится деревня. Это должен быть высокий столб густого, черного дыма.

Я забрался в мое убежище, взял матрац, разорвал его на части и зажег. Когда солома разгорелась, я бросил в огонь несколько горстей снега. Дым, черный и едкий, поднимался прямо в небо, но там до самых сумерек так никто и не появился. Даже птицы.

Уставший, полный отчаяния от безнадежного положения, я залез внутрь, к печке. Горизонт посерел, на западе занималась кровавая заря.

— Этого еще мне не хватало, — проговорил я, поняв, что ночью поднимется ветер.

Это был не ветер. Это была метель. Она пришла неожиданно и так затрясла весь дом, будто в него врезался грузовик. Матрац, который я положил к дыре в двери, сразу отлетел в сторону, печка загудела и задымила. Я посмотрел на часы. Время шло к полуночи. Снаружи начался танец белых чертей. Я не чувствовал тепла печки, хотя и прижимался к ней спиной. Печка горела плохо: в трубу то и дело влетал вихрь и гасил пламя. Комната наполнилась дымом. У меня начался кашель, потекли слезы. Сруб продувало со всех сторон…

Однако все это не давало мне возможности уснуть и уменьшало опасность того, что я мог замерзнуть во время сна. Буря была такой сильной, что мне пришлось с ней буквально сражаться. В ту ночь я затапливал раз пять, а утром, когда ветер так же быстро стих, как и начался, я сосредоточенно, будто речь шла бог весть о чем, пересчитал поленья. У меня их осталось пятьдесят штук.

«Днем топить нельзя», — решил я, так как надеялся, что опять будет светить солнце, но бледный рассвет перечеркнул все мои ожидания. Вслед за бурей пришел теплый фронт. Повалил сырой снег. Он падал на исхлестанную бурей землю большими хлопьями. Неожиданно они стали превращаться в птиц, комаров, летающие платки…

Я заморгал, но спустя минуту это состояние вновь вернулось. Я понимал, что все это галлюцинации, и в то же время чувствовал, как все вокруг меня заколебалось, завертелось и начало куда-то пропадать.

Голод? Упадок сил? Нет, не может быть. Я открыл глаза и стиснул зубы. За это время я так сильно ослабел, что даже удивился, как быстро я поддаюсь. Я посмотрел в печку. В ней еще горел огонь. Я быстро поставил на плиту ведро со снегом, потом настругал туда коры с поленьев и добавил еще несколько горстей соломы. Мне невольно подумалось, что с этого месива» желудок мой вывернет наизнанку, но через некоторое время смесь начала пахнуть, и, как мне показалось, даже приятно. Когда она вскипела, я попробовал ее пить, но тут же вскрикнул от отвращения, а те несколько глотков густого варева, которые я проглотил, сразу же вылетели обратно. Мне стало плохо, я дрожал и стонал.

Я вылил эту противную кашу и вылез наружу, на свежий воздух. Там я сделал несколько глубоких вдохов и прополоскал рот снегом. Теперь я начал осознавать свое положение. Желудок мой судорожно сжимался. Мне хотелось лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Увидев, что на руки мне нападало много свежего снега, я с трудом поднялся. Рядом с крыльцом намело высокий сугроб, который доставал мне до плеча. Я решил его разбросать. Медленно сходил в дом за лопатой и начал бросать снег. При каждом броске я едва удерживался на ногах. Мышцы рук болели, но потом работа потихонечку пошла. Размеренно откидывая большие легкие куски свежего снега, я совсем не заметил, как поземка ушла за леса и ветер разорвал тучи.

Неожиданно выглянуло яркое солнце. Я взглянул на часы — одиннадцать. Я прикинул, что являюсь без вести пропавшим уже почти сорок часов. До вечера меня должны найти. Обязательно! Я хотел только одного — побыстрее покончить с этой идиотской историей. Мне было все равно, будут ли меня наказывать и расследовать причину катапультирования. Я даже подумал о том, что мне могут запретить летать. Это было бы самое страшное наказание… В ту же минуту я мыслил только о том, чтобы услышать человеческий голос, лай собаки или гул самолета, увидеть, как «миг» машет крылом и стреляет в моем направлении ракетой, давая понять, что пилот меня видит. Мне хотелось только одного — чтобы меня кто-нибудь спас.

Солнце палило все сильнее. На лбу у меня появился пот. Это не была испарина слабеющего тела, это был обычный пот от жары. Я стянул с себя куртку и вдруг подумал о том, что, воспользовавшись такой теплой погодой, я мог бы выспаться и тем самым хотя бы немного укрепить свой организм. Я принес еще один матрац, лег на него, накрылся курткой и, едва положил голову на грубое полотно матраца, уснул как убитый. Конечно же, я не слышал ничего, ровным счетом ничего, даже полета «мига» Рашки низко над срубом, а он ведь махал мне крыльями и стрелял ракетой точно так, как я мечтал. Лежа на солнце, которое буквально затопило меня теплом, я будто провалился на дно какой-то ужасно приятной бездны и лежал как мертвый.

Очнувшись ото сна, я испуганно осмотрелся. Солнце находилось уже далеко за домом. Часы показывали четвертый час. Я никак не мог сообразить, сколько же я спал. Чувствовал себя вялым. Мною овладело какое-то безразличие ко всему. Чувство голода и жажды исчезло.

Я начал надевать куртку. Руки мои тряслись. Движения были неточными. Я не ощущал никакой боли, но сознание мне подсказывало, что бесчувственность и равнодушие — самое плохое в таком положении.

Я вернулся в сруб. Там еще оставалось пятьдесят поленьев, которых должно было хватить примерно на пять-шесть часов топки, на одну короткую ночь. А что мне делать до наступления темноты? Что мне вообще делать?

Я начал ходить по помещению и заставлял себя думать. Выдержу ли я эту ночь?

Я теперь понимал, что мое положение изменилось, что это уже не рядовой случай, когда всесильная цивилизация может быстро прийти на помощь, легко найдя потерявшегося пилота. Я теперь понимал, что с самого начала многое недооценил, недооценил и силы природы, поскольку, как и тысячи людей, думал, что в современной машине, современном доме, современном городе человек защищен от природы, что человек не может быть выдан на милость морозу, голоду и жажде. Во всяком случае, надолго. И вот человеку, привыкшему преодолевать тысячи километров на высотах, где стоит трескучий мороз, неожиданно пришлось бороться за жизнь в самых прозаических обстоятельствах. Я понимал, что наступают последние, решающие часы…

— Я должен что-то сделать! Должен! — Я беспомощно слушал свой грубый, охрипший голос. — Что же делать?

«Я выдержу еще эту ночь! — так приказал я себе. — Утром зажгу сруб и буду ждать пять часов. Прогреюсь хорошенько и потом пойду. Это будет около полудня. Обмотаю себе ноги материалом из матраца — и пойду. Ничего другого не остается, так как цивилизация, всесильная цивилизация и всемогущая техника, оставили меня на бобах. И друзья тоже. И все люди на свете…»

«В дороге у тебя не будет воды, — благоразумно предупредил меня внутренний голос. — Здесь у тебя есть хоть ведро с горячей водой, которая заглушает жажду и боль в желудке… — Нет, пойду! Наплевать им на меня! А я, дурак, искал Рашку. Да, я. А вы? Что сделали вы?..»

Меня снова обуяли ярость, ненависть и, наконец, сожаление. Я уже не мог себя контролировать. Чтобы как-то успокоиться, я решил вылезть наружу и попытаться бросать снег. Казалось, лопата весила целую тонну, но мне опять стало тепло и я немного успокоился. Нет ничего хуже напрасных размышлений!..

Вытирая пот со лба, я вдруг увидел над лесом яркую звезду. Казалось, будто она висела на верхушке ели. И в эту минуту мне в голову пришла мысль: «Свет! Что, если на вершине холма зажечь свет? Его будет видно издалека… Не могли же они меня совершенно забыть… Должны меня найти… И если бы здесь…»

Свет! Но как его зажечь?

Я вернулся в сруб, пережег спичкой суровую веревку, на которой висел фонарь, и зажег его. Фонарь светил ярким желтым пламенем. Я выбрался наружу, взял свою палку и направился к лесу. Я хорошо понимал, что этот путь отнимет у меня последнюю энергию, что у меня не останется никаких сил. Я знал, что мне предстоит залезть на дерево, привязать фонарь, потом спуститься вниз и вернуться к своему пристанищу. Еще одну ночь мне предстоит клевать носом и топить, борясь со сном и усталостью.

— Выспишься дома! — прохрипел я. — Дома!.. Интересно, что сказали жене? Что меня, разумеется, ищут? Она теперь плачет и не спит, знаю я ее. Ну, а если что… так выйдет замуж. Кто не выходит замуж?..

Я говорил все это вслух, вернее, даже не говорил, а рычал и лез по свежему снегу вперед. После метели его стало гораздо больше.

Когда я дошел до леса, уже начало смеркаться, и фонарь светил, как автомобильная фара. Я привязал его к поясу и стал искать ель с низко расположенными ветками. Найдя подходящее дерево, я ухватился за нижнюю ветку и хотел вскочить на нее прыжком, но не тут-то было. Тогда я, схватившись за ветку, полез по дереву. Закинув за ветку ноги, я вдруг повис головой вниз, как хамелеон, только в отличие от него — беспомощно. Я не мог поднять свое тело. Затем я напряг все оставшиеся силы, и мне удалось сесть на ветку. Потом уже дело пошло.

Я даже забыл, что, чем выше, тем ветки становятся тоньше.

Вспомнил я об этом тогда, когда неожиданно раздался треск и я полетел вниз. К счастью, мне удалось зацепиться за ветки, что росли пониже. Несмотря на общее притупление чувств, где-то в животе резанула боль, но сразу же пропала. Я старался не смотреть на фонарь, так как иначе я бы ничего не видел. В лесу было уже темно. Фонарь не пострадал во время моего падения, иначе бы он погас. Как летчик, я имел дело с самой современной техникой, которую породило это столетие, а вот устройство фонаря знал плохо. Я поднялся повыше и, притянув ветку потоньше, куском веревки привязал к ней фонарь.

Потом начал слезать. Когда я спрыгнул с последней ветки в снег, то увидел над собой большое желтое пятно. Это была моя звезда, моя надежда. Стало уже совсем темно, и я смотрел на свет фонаря как на чудо, которое должно меня спасти.

Надо было идти назад. Я и шел, и полз на животе, а когда достиг половины пути, мне вдруг показалось, будто я услышал выстрел. Он донесся издалека. Потом еще один.

— Ищут, — сказал я. — Еще ищут! Конечно! — Я опустился на колени, и в тишине раздался мой страшный вопль. Скорее, это был отчаянный рев. — Здесь я-я-я! Зде-е-е-есь!

Потом я долго прислушивался. Ничего! «Наверное, показалось. Но неважно. У меня есть план, и я знаю, как спастись. Только бы прожить эту ночь…»

Я топил вовсю. Какая разница, когда загорится сруб! Приближалась полночь, а печка моя, полная дров, просто захлебывалась огнем. Потом я наперекор своей безгранично истощенной и бессильной воле уснул. Крепко и глубоко. И казалось мне, будто от этого сна я уже не проснусь и не хочу просыпаться. Несколько раз я поднимал голову, но тут же бессильно опускал ее на руки, бормоча, что ничего не случится, что через минуту я снова опомнюсь, что у меня есть план.

Проснулся я от холода. У меня уже не было сил ни говорить, ни ругаться. Меня так знобило, что даже подкатывала тошнота. Я глотнул воды, но она, как крапива, обожгла мои внутренности. В ней плавали куски льда. Вода замерзла, а вечером она была еще горячей.

Стрелки часов на светящемся циферблате показывали без пятнадцати три. Я встал на одеревеневшие ноги и прислонился к остывшей печке. Затапливать уже не хотелось. У меня просто не было для этого сил. Через два часа начнет светать. Я зажгу сруб, но сначала надо надергать соломы из матрацев и обвязать себе ноги. Я подошел к кровати, чтобы взять матрац, и при этом посмотрел в окно. Небо было усыпано звездами. Они дрожали. Видно, мерзли, как и я. Все напоминало мне о холоде. А под звездами, ниже, светила большая теплая звезда, моя звезда. Она немножко покачивалась и светила…

Не знаю, сколько времени я смотрел в окно, но первый выстрел я прослушал. Потом, однако, раздался второй выстрел. У земли, на высоте человеческого роста, мелькнуло пламя, и гул выстрела понесся к горам. Я будто потерял рассудок и изо всех сил ударил кулаком по столу. Из руки брызнула кровь. И в тот момент, когда в мое убежище ворвался треск автоматной очереди, я услышал обычное человеческое «ого-го-го!».

— Ого-го-го! — кричал кто-то и приближался ко мне, вырастая, словно гигант, на фоне звездного горизонта.

Я же отвечал лишь шепотом. У меня пропал голос — от холода, истощения и облегчения. Я взял последние спички, соединил их и поджег так, чтобы пламя из окна можно было видеть как можно дальше. Мне ответили новым залпом, потом в небо полетела ракета. В ее дрожащем белом свете я увидел четыре фигуры. Они пробивались по снегу к срубу.

Я открыл окно и ждал. Вернее, это я так думал. Они же утверждали, что я перевесился через окно и почти не дышал.

Потом мне дали ужасно приятную вещь — горячий пахучий чай. Они хотели мне дать и сливовицу, но кто-то запретил, сказав, что надо немного подождать. Видимо, это был доктор, так как он ощупывал мои руки и живот, слушал сердце. В животе опять появилась острая боль. Я лежал на матраце, а внутри сруба было море света. Они принесли с собой фонари, а кроме того, хлеб и солонину. Я пока что предпочитал чай, этот сказочный напиток, и чувствовал, как пробуждаюсь, как ко мне возвращаются ясные мысли и силы. Я сел и тихо сказал:

— Не сердитесь, пожалуйста.

— Ерунда, — со вздохом проговорил кто-то из них и опустился на скамейку.

— Мы ищем вас вот этой группой уже вторую ночь, — объяснили мне.

— Может ли он идти? — спросил другой голос.

— Едва ли, — ответил доктор.

— Могу, конечно могу, — убеждал я их и себя, но слова мои прозвучали глухо.

— Ты что, сумасшедший? Пять часов в туфлях?

— Нас было двое… Вы не знаете…

— С ним все в порядке. Это он нашел вас с самолета. Вчера или позавчера.

Я недоверчиво завертел головой. А может, я тогда спал? На солнце, погрузившись в ту глубину…

— Нам надо немного передохнуть, — говорили они.

Поочередно меняясь у печки, они ели и пили. На рассвете поел и я. Желудок принял и немного сливовицы. Я осмотрел своих спасителей — лесника из Поляны, врача и двух сержантов, при этом я старался не смотреть им в глаза.

Когда доктор заворачивал мне ноги лентами из матрацной ткани и шарфами, которые сняли с себя мои спасители, лесник проворчал:

— У того, второго, были… прекрасные кожаные сапоги. А на тех, что приезжали на машине, были отличные полушубки. В таких можно и в Сибирь.

Я предпочел промолчать.

Спас меня Рашка, на котором были сапоги. Он упал в долине недалеко от ручья. По берегу ручья он дошел до деревни и на следующий день увидел меня с самолета лежащим на матраце у сруба.

А непосредственно спас меня лесник, который твердил поисковой группе, что в тех местах, где светил фонарь, никакого света не должно быть.

— Нам предстоит пять часов идти пешком, — сказал мне врач перед тем, как мы вышли. — Вы должны выдержать, другого выхода у нас нет.

Я кивнул.

— Вероятно, вы уже не сядете в самолет, — заметил один из сержантов, но я так свирепо на него посмотрел, что он пристыженно начал оправдываться.

У меня при этом мелькнула мысль, что оправдываться и стыдиться, собственно, следовало бы мне.

— Конечно буду летать, — пробурчал я, — если смогу.

— Сможете, — ободряюще сказал доктор.

Я знал, что все это не так-то просто. После спасения меня ожидало еще и наказание за тот, казалось бы, пустяковый просчет, который едва не стоил мне жизни.

И не только мне.

Последнее возвращение

Его разбудил свет.

Нет, это слово бессильно передать то стремительное, беспощадно атакующее сияние, которое начиналось каждое утро и которое не могли притушить даже тяжелые темно-желтые портьеры, висевшие на стеклянных стенах павильона. Горячий яркий поток, как широкий луч прожектора, направлялся прямо в комнату. Теплый воздух поднимал с пола пылинки, и они вместе с изумрудно-зелеными мушками переливались в сиянии солнца, как живые осколки драгоценных камней. На потолке защелкали своими проворными языками ящерицы титяк [4]. Вверху над домом, в кронах яванских дубов и кленов, которые не густо росли по склону вулкана Лаву [5], расщебетались обезьяны макали [6]. От подковы гор, сжимавших песчаное озеро Телага Пасир [7], неоднократно отразился эхом высокий петушиный крик, прилетевший из деревеньки. Нгеронг, расположенной у подножия вулканического массива, который назывался Саранган [8].

Орлиное гнездо!

Стеклянные двери павильона тихо раскрылись, зашуршала портьера, звякнули ложки и чашки. Слуга Назим в своем узком саронге [9] и кожаных сандалиях появился, как дух, положил блюдо с завтраком на стол и, не видя никого из белых, громко сказал:

— Селамат паги! Доброе утро!

Майор Клечка медленно сел на твердой узкой постели, сделанной из темного тикового дерева, вытер ладонями вспотевшее лицо и немилосердно пнул ногой «голландку» [10]. Потом поднял квадратную противомоскитную сетку и, встав на холодные плитки пола, позвал своего приятеля, спавшего на соседней кровати:

— Рудо! Спишь?

— Да-да! Доброе утро! — ответил ему заспанный голос.

— Предпоследнее, парень!

— Что-что?

— Еще одно — и конец!

— Да-да, конечно!

«Вот именно, — подумал майор и вышел из спальни через гостиную на террасу. — Такое никого не обрадует». Он посмотрел прямо перед собой. Павильон стоял на горе. Вид с террасы майор фотографировал много раз, но ему хотелось еще раз закрепить все в памяти, унести этот край в своих глазах, чтобы, закрыв их где-нибудь, снова представить его себе во всех красках и формах.

Горную котловину с обеих сторон сторожили острые кратеры молодых, неспокойных вулканов, и их темно-коричневые и серые вершинки точно так же, как смуглые индонезийки, купались каждый день в зеркале вулканического озера. Прямо напротив склона самого высокого вулкана подкова гор разрывалась, и перед взором открывалась глубокая широкая долина, на дне которой находились аэродром и город Мадиун. По сторонам долины были разбросаны кубики кемпингов и деревень, прятавшихся от знойного солнца под тенью пальм. Издали кроны пальм казались миниатюрными зонтиками с вырезанными вручную рукоятками. В лучах утреннего солнца искрилась водная гладь рисовых полей, расположенных террасами. По небу плыли всего два белоснежных облака, видно лишь для того, чтобы среди изумрудно-зеленой, аквамариновой, землисто-коричневой и пурпурной красок была также и белая. Неподвижная серебристо-серая гладь озера напоминала по своему цвету брюхо акулы. Было тихо. Жизнерадостно и торжественно занимался новый день.

Майор втянул в себя свежий воздух. Этого глубокого утреннего глотка потом внизу, в горячем аду аэродрома, ему хватало всегда надолго. Сейчас он напомнил ему о том, что вскоре все четверо выйдут из самолета в предрождественской Праге, морозной либо слякотной. Охватившее его при этом радостное чувство тут же сменилось грустью, так как через несколько дней ему предстоит в последний раз в жизни перелететь через Яванское море.

Он повернулся и вошел в залитую солнцем комнату. Его приятель Рудольф уже сидел за большим квадратным столом и накладывал на куски белого хлеба тонкие ломтики холодной говядины. Комнату наполнял запах ароматного чая, апельсинового джема и крепкого кофе, который они научились пить из высоких стаканов прямо с утра — смертельными дозами.

— Так что? — проговорил Рудольф с набитым ртом. — Ходил прощаться?

— Ничего! — отрезал майор, погружая нож в прозрачный джем. — Слишком долго все это тянется. Я бы охотнее всего собрал вещички — и был таков! У меня вообще нет желания идти на этот сегодняшний парад.

— Не думай, что это ради нас. Мы всего лишь одни из многих среди гостей, — напомнил Рудольф и добавил: — Правда, мы будем чем-то вроде почетных гостей, как нам дали понять вчера.

Майор равнодушно кивнул в знак согласия и внимательно оглядел комнату, в которой прожил почти год. Он смотрел на широкие кресла с блестящей желтой обивкой, которые стояли у темного камина, сделанного из папье-маше, на широкий диван и торшер в стиле модерн с цветами сае-сае, которые женщины втыкают в волосы и на которых завтра вечером будут поджидать неосторожных москитов проворные и вечно голодные ящерицы титяк. Сегодня вечером вместе с Рудольфом, а также Ладей и Эмилем, которые жили в соседнем павильоне, они еще посидят под этим торшером, поговорят, выпьют последнюю бутылку коньяка. А может, и не сойдутся, а будут нервничать и изнывать от нетерпения.

А потом пойдут спать и не смогут уснуть!..

— Давай, Мартин, — проворчал Рудольф, выходя из-за стола.

Майор отставил недопитый стакан кофе и взял со стула свой плоский черный «дипломат», который возил с собой на аэродром и обратно, В нем лежала разная мелочь, которая, собственно говоря, ему никогда не требовалась, но которую он привык иметь при себе. Они подошли к стоянке. У машины, раскаленной на солнце и пахнущей бензином и сухим льняным брезентом, их уже ждали Пехар и Ружбацкий.

Мужчины поприветствовали друг друга кивком головы. Коренастый, смуглый, как цыган, Пехар сел за руль. По-мальчишески стройный Эмиль юркнул на переднее сиденье рядом с ним. Рудольф и Мартин сели сзади. Все это повторялось каждый день, за исключением лишь того, что каждую неделю они сменяли друг друга за рулем. Они выехали с бетонированного пятачка как раз в тот момент, когда Назим нес на кухню остатки закуски. Он махнул им рукой, но его жест был вялым и печальным.

— Этот чувствует себя дворцовым экономом.

— Неудивительно. Он получает жирные чаевые, — объяснил Эмиль.

— Что, если он действительно грустит? Может, ему в самом деле жаль, что мы уезжаем?

— Бог его знает! — махнул рукой Эмиль. — Впрочем, мне все равно, я уже вижу себя дома.

— Что это вдруг? — насмешливо спросил Рудольф. Пехар, желая помешать этому привычному и утомительному обмену мнениями, прервал их:

— Этот нынешний парад — напрасная задержка. Это мне уже начинает действовать на нервы.

Майор слушал их без особого удовольствия. Эмиль вообще был слишком рационалистичным и смотрел здесь на все подобно кучкам запыхавшихся туристов, которые каждое воскресенье прикатывали на Саранган из Мадиуна, чтобы сфотографировать вулканы, озеро, отели, проглотитъ дорогой обед и отбыть назад. Им казалось, что индонезийцы способны улыбаться лишь при виде доллара, фунта, франка или марки. В этом вопросе майор не понимал Эмиля, но на его работу, так же как и на работу двух остальных техников, он, как летчик-испытатель, всегда мог положиться. Однако этого все же было маловато, особенно там, где мужчины долго остаются одни…

Пехар лихо съехал вниз по булыжникам горного серпантина. Внизу, у подошвы вулкана Лаву, поселок кончался, и начиналось асфальтированное шоссе, которое вело прямо к аэродрому мимо нескольких деревенек со сказочными названиями: Нгеронг, Саранган, Магетан, Плаосан, Маоспати, Мадиун.

Такую поездку они совершали ежедневно. Тридцать пять километров вниз, тридцать пять — вверх. Внизу поначалу выдерживали не более шести часов, потом — восемь, десять, двенадцать. Потом — столько, сколько нужно, не взирая на тридцать восемь градусов жары и девяносто два процента влажности. На бетонную стоянку никто не отважился бы встать босыми ногами. В кабинах самолетов, находившихся с утра до вечера на солнце, было около пятидесяти градусов по Цельсию. Чехословацкие специалисты вместе с индонезийской аэродромной службой проливали здесь литры пота, занимаясь как текущей работой, так и ремонтом. Перед стартом при испытательных полетах майор не раз пропитывал потом и толстые ремни парашюта. Иногда сначала требовалось выгнать из-под плоскостей самолета змей, которые забирались туда ночью с холодной травы; иногда вместе с индонезийскими техниками приходилось работать под долгим, непрекращающимся тропическим ливнем, и это было все же лучше, чем задыхаться от жары в ангарах…

Всему этому приходил конец, а для майора вместе с тем завершался и большой период его жизни, который он посвятил обучению индонезийских пилотов. Когда он несколько лет назад впервые увидел их, хрупких и на первый взгляд слабых, ему было трудно поверить, что они сумеют справиться с нелегкой работой за штурвалом современных самолетов. Однако их врожденная интеллигентность, спокойствие, решимость и мужество поразили его. А кончилось тем, что эти изящные тихие парни больше всего пришлись ему по душе из всех тех, кого довелось ему учить летать как дома, так и за границей. Многие из них стали командирами и замечательными летчиками-истребителями. И теперь, приехав сюда, к ним на родину, майор испытывал радость от сознания, что труд и усилия, которые он отдал им у себя дома, в Чехословакии, не пропали даром.

Они встретили его с сердечностью и уважением, которые испытывают бывшие ученики к своему учителю, и ему было с ними хорошо. Столь же добрые отношения сложились у Рудольфа, Лади и Эмиля с индонезийскими техниками, так как многих из этих трудолюбивых младших командиров они обучали технике у себя дома. Теперь в Индонезии они могли проверить результаты своей работы. И чехословацкие техники остались довольны. Дружба, завязавшаяся в Чехословакии, за время работы в Индонезии окрепла еще больше, потому что никто не смотрел на часы, не считался с рабочим временем и никто не был главным. Главным была цель — сделать эскадрилью образцовой. Она такой и стала, потому что главное в жизни не эмоции, а дела, труд. На земле остаются результаты труда.

Сегодня они ехали прощаться. Майор знал, что это будет настоящий военный парад, и они не могли не принять приглашения. Там он увидит всех «своих» парней сразу, и в последний раз.

— У меня такое чувство, будто мы едем на похороны, а не на торжество, — произнес Пехар под тихое гудение мотора, на миг повернувшись назад.

— Веди машину и не трепи языком, — проворчал Рудольф, который сидел с задумчивым видом.

Майор смотрел на обочину серпантина, по которой шли на базар в Мачетан нагруженные овощами, деревом и тканью деревенские женщины. Ему их всегда было жаль, особенно тех, кто нес на бедрах большие кругляки дерева, прикрепленные к поясу и плечам холщовыми веревками, которые немилосердно врезались в нежную, смуглую кожу; этой коже белые женщины могли бы только позавидовать. У крестьянок были широкие, расплющенные к пальцам ступни, изуродованные постоянной ходьбой без обуви. Они выходили из своих селений затемно с зажженными лучинами в руках, опасаясь темноты и диких зверей. Женщины тащили свой груз на себе по холодным горным камням и горячему асфальту до самого базара и, счастливые, возвращались домой, чтобы снова идти туда завтра, и послезавтра, и через год, и еще через год, как вынуждала их к этому жизнь.

Майор порой не мог удержаться от того, чтобы не сравнить этих хрупких, но сильных женщин с теми, кого он знал до сих пор. Не раз он ловил себя на мысли, что, если бы это было возможно, он выбрал бы для совместной жизни одну из тихих и нежных индонезийских крестьянок и был бы определенно счастлив.

Когда Пехар осторожно объехал женщин, чтобы ненароком не столкнуть кого-нибудь из них в глубокую пропасть, начинавшуюся сразу же за обочиной дороги, они выпрямили свои усталые спины, помахали руками, улыбнулись. Им была знакома машина людей, которые приехали из какой-то очень далекой страны и держали себя с ними совершенно иначе, чем все другие белые, каких они встречали раньше.

Майору вспомнилась Янтие. Каждый понедельник она приносила им прямо на террасу павильона короб великолепных апельсинов самых лучших сортов, пучки бананов, желтых, как свежее масло, и сочные, свежие, ароматные плоды манго, по вкусу и запаху похожие на многие другие фрукты. Платили они ей всегда по-царски. Она благодарила их улыбкой, от которой у них спирало дыхание, и уходила подобно принцессе, гордая, гибкая, свежая и желанная.

Однажды она не пришла. Ночной ливень погасил лучину, и Янтие наступила на одну из черно-белых змей, которые ползли с мокрой травы на теплые камни дороги. Через неделю к ним пришла другая продавщица и принесла такой же короб сочных плодов. Улыбнувшись, она сказала:

— Янтие мати! Янтие умерла!

Шины автомобиля взвизгнули. Пехар круто повернул на шоссе, которое под небольшим уклоном шло прямо к аэродрому. Проехали деревни Плаосан и Маоспати. Из маленьких домиков выходили женщины и спускались к горной речке, на берегу которой они раздевались донага и входили в воду, как языческие богини. Тонкие ладони горстями набирали летящую струю и выливали на алебастровые плечи и руки. Солнце разбивалось на тысячи брызг, гордо и радостно отражаясь в них. На верандах домов на шестах висели куски ткани, и старухи разглаживали их своими чуткими руками мастериц. На мокрое шоссе высыпали дети и, как паводок, потекли к школе. Завидев машину, они нарочно отскакивали от нее лишь в последнюю минуту, а потом скалили зубы и махали изящными ручками хмурившемуся водителю.

— Селамат паги-и-и! Доброе утро-о-о! — визжали они хором, так как хорошо уже знали этот газик.

Эмиль не раз высовывался из машины и свистел. В это время по обочине шоссе шли сельские принцессы в белых платьях или в цветных каин-кебайях. Глубокий квадратный вырез на блузке открывал выпуклость грудей со сказочной кожей.

На полях показались первые невольничьи пары буйволов. За ними, вытаскивая из холодной болотной грязи ноги с блестевшими на солнце икрами, шел мужчина. Хозяин и кормилец. Работяга и мишень для всех насилий, которые с незапамятных времен терпела эта страна. И, несмотря на все, сильный, вечный и вездесущий возделыватель риса. Рис рос на его живой соли.

Впереди послышался гудок мадиунского сахарного завода, а справа, из неглубокой долины, по краям залитой солнцем, раздался грохочущий рев авиационного мотора. День набирал полные обороты.

Они были у цели. Едва автомобиль повернул на бетонную дорогу, какие, вероятно, ведут ко всем военным аэродромам на свете, как у ворот взлетел вверх тяжелый железный шлагбаум и несколько солдат приложили сигарки своих пальцев к околышам темно-зеленых фуражек, под которыми сверкнули белые амбразуры глаз и клинки улыбок.

Машина направилась прямо к взлетно-посадочной полосе. В самом ее начале толпились люди. Командование позвало на торжество по случаю окончания больших учений множество гостей. Над цветными людскими волнами возвышалась большая трибуна. Представители военной полиции показали Пехару, чтобы он ехал к лестнице. Около нее майор и его товарищи вышли из машины, а полицейский сержант отвел ее на стоянку.

На трибуне было много офицеров, гражданских лиц и женщин. Когда майор со своими друзьями поднялся наверх, их сразу же стали приветствовать все присутствующие. Разодетые, надушенные женщины с нежной улыбкой протягивали им свои узкие горячие ладони и кланялись, опуская большие миндалевидные глаза.

Индонезийцы расступились и пропустили гостей на почетные места. Майор посмотрел на стоянку самолетов.

Перед самолетами строилась целая часть. В эту минуту он вновь почувствовал, что все кончается, что он никогда больше не будет стартовать с раскаленного бетона, чтобы перелететь горный массив на северо-востоке и вернуться назад, к Индийскому океану, вечно неспокойная поверхность которого напоминала спины множества серых слонов, проваливающихся в болото.

Индийский океан!

Изменчивый и непостижимый, как нрав хищного зверя, шаловливый и спокойный, ревущий и дикий. Майор никогда не забудет встреч ни с ним, ни с гигантским побережьем Парангтритис, закрытым с обеих сторон скалами, о твердокаменную неуступчивость которых разбивались лавины волн. Он не раз стоял там, слушая их звериный рев, и смотрел, как гордо взлетали они вверх, чтобы, не достигнув вершины, умереть и беспомощно откатиться назад. При виде всего этого у майора перехватывало дыхание. Он вспомнил ревущий гул волн и беспомощный голос Лены, индонезийки со славянским именем. Она испуганно закричала, когда он отплыл далеко от берега. Она боялась, что белые гребни волн завлекут его в глубину, лазурь которой резали треугольные алмазы плавников акул. Она не хотела даже пускать его в воду, потому что Рату Лоро Кидул, царица моря, не любит зеленого цвета, а у него как раз были зеленые плавки. Лена, учившаяся шестой семестр на медицинском факультете в современном университете, исповедовала анимизм и верила в чудеса и тайны. Лена была нежная и неутомимая, как волны…

Океан! Молчаливый под Южным Крестом, приглаженный ветром, который вечером спустился с пальмовых крон. Океан, который он уже больше никогда не увидит…

Трибуна внезапно зашумела.

Приехал полковник Соекирно. Поднялся на трибуну и поздоровался со всеми за руку. Майору он пожал руку особенно сердечно. Клечка в ответ грустно улыбнулся.

Соекирно изменился. Он был в Чехословакии много лет назад и тогда уже считался опытным пилотом винтомоторных самолетов. Он стал первым учеником Клечки. Через несколько недель он вылетел один на турбореактивном истребителе. Они отмечали это событие до самого рассвета и стали друзьями.

Однако-приехав в Индонезию, майор встретил другого Соекирно — седого, нервозного и молчаливого, будто чего-то опасавшегося. Хотя он и был командиром соединения истребителей, но боялся выступать против некоторых подчиненных ему офицеров. Одним из таких офицеров был командир эскадрильи майор Хардионо, у которого работал Клечка со своими коллегами. Они звали его Твердым Йона. Он долго жил в Америке и не скрывал, что, кроме американских машин и самой Америки, не признает ничего на свете. Возможно, даже своей родной страны. Каждое утро от него пахло дорогим мылом, бриллиантином и американскими сигаретами. С подчиненными пилотами он вел себя заносчиво, хотя сам за штурвалом был далеко не на высоте. С младшими командирами Хардионо говорил только через своего заместителя. Сержанты его страшно ненавидели, однако были вынуждены повиноваться, потому что армия во времена царившей вокруг нищеты и безработицы давала многое: продовольственный паек, квартиру или дом в зависимости от звания и должности, постоянный оклад, чутко реагирующий на термометр инфляции, обмундирование, положение, общественный престиж и привилегии.

С Хардионо пришлось тяжело. Однако в конце концов ему не оставалось ничего другого, как признать изумительно надежные «миги» и самоотверженную работу чехословацких техников. К майору Клечке он относился вежливо, так как видел его не раз в воздухе, а там Хардионо ни в какое сравнение с майором идти не мог.

Майор Клечка заметил Хардионо, стоявшего перед эскадрильей: его маленькая грузная фигурка размахивала руками. Вот он снял фуражку и пригладил волосы. Издали его жесты выглядели комично. Выстроившиеся летчики и техники начали волноваться, и командиры вынуждены были напомнить им о дисциплине. Жара усиливалась, и ожидание становилось все тяжелее.

— Зачем мы сюда залезли? — проговорил Ружбацкий и вытер пот с затылка.

— Что-то уже начинается, — сказал Пехар. — Держись!

Действительно, на трибуне вдруг стих говор, и все повернули головы налево. Соекирно нервно одернул мундир и сошел вниз навстречу нескольким лимузинам. Из первого «мерседеса» вышел высокий человек в генеральской форме. Соекирно отдал ему рапорт, затем оба вошли в приготовленную открытую машину и объехали выстроившуюся часть. Грянула музыка — оркестр находился рядом с трибуной. Ветер разносил обрывки мелодии по всей огромной территории аэродрома.

Когда машина вернулась к трибуне, генерал со своей свитой поднялся наверх. Начались бесконечные выступления. Было видно, что генерал привык произносить речи и любил выступать перед микрофоном. Он возмущался, испепелял, ликовал и бушевал.

— Настоящий министр пропаганды, — пробурчал Эмиль.

Услышав это, Рудольф побагровел от злости. Он был старшим и отвечал за всю группу.

— Хоть бы на минуту заткнулся. Кто тебя слушает? Кончай!

После генерала говорил Соекирно, столь же пламенно и столь же артистично. «Пример заразителен, — подумал Клечка с иронией. — Особенно пример начальства…»

После речи Соекирно последовали другие выступления. Одна из женщин прочитала какое-то стихотворение. Зрители на трибунах слушали с умилением. Потом наступила долгая пауза. Эмиль снова просопел:

— Не хватает только освящения оружия и молитвы.

Рудольф крякнул. Но едва Эмиль произнес свою реплику, как загремела музыка. Потом к микрофону снова подошел Соекирно и отдал резкие отрывистые команды. Построенные на стоянке ряды мгновенно рассыпались. Летчики залезали в кабины, техники быстро подгоняли и отгоняли заправочные машины. Через несколько минут послышался гул моторов. Первые пары «мигов» выруливали на взлетную полосу. Новые пары истребителей двигались, покачиваясь, по стояночной площадке. Когда первое звено вышло на стартовую черту и самолеты носом уперлись в горизонт, а пилоты выжали рычаги газа на полные обороты, женщины заткнули уши. С широкой взлетно-посадочной полосы звенья врезались прямо в небо. Несколько минут страшного захлебывающегося грохота — и вся часть исчезла в облаках над горами Саранган. Сгруппировавшись над океаном, она вернулась к аэродрому.

Недолгую тишину, полную ожидания и напряжения, нарушили грохот и свист рассеченного воздуха. Низко над землей показалось первое звено, летевшее положенным парадным сомкнутым строем. За ним шли остальные. Первое звено пронеслось над головами гостей, и не успели те передохнуть, как прошло новое звено, потом еще и еще — волна за волной, как в океане.

Майор смотрел вверх, и ему не верилось, что всего три-четыре года назад эти ребята впервые в жизни увидели самолет, на котором летели в Чехословакию. Если б сам тому не был свидетелем, не поверил бы. Годы труда сжались до нескольких десятков секунд бреющего полета, который сейчас совершали его ученики.

Кто-то легонько толкнул его.

— Ну как? — крикнул Рудольф, оскалившись.

Клечка кивнул и ответил:

— Да вот третий номер во втором звене первой эскадрильи чуть припоздал с выравниванием.

— Ты всегда чего-нибудь найдешь, — махнул рукой Пехар. — По-моему, это было сделано безупречно.

— По-твоему, конечно! — набросился майор на техника. — Ты ведь у нас авторитет!

— В данном случае он прав, — заметил Эмиль.

Самолеты пронеслись над трибуной, которая взорвалась аплодисментами. После грохота истребителей эти аплодисменты прозвучали как легкий майский дождь над пьянящими кронами лип…

Липы! Майор вдруг ощутил их сладковатый аромат. В этот миг его страшно потянуло домой. Но дом находился в более чем тринадцать тысяч километров отсюда. При мысли об этом его передернуло. Домой! И уже никогда никуда. Он свое сделал, и пора перестать шататься по свету. Надо найти себе жену, заиметь детей. Короче, осесть на земле, иметь свой тыл, как говорил Рудольф. В то же время майор знал, что желание увидеть новые страны к нему еще не раз вернется.

Из этих раздумий майора вывели спускавшиеся с трибуны гости. Женщины изящными жестами поддерживали свои длинные каины и легкие свисающие шали и щебетали, делясь впечатлениями. Мужчины галантно подавали им руки и расплывались в улыбках. Майор со своими коллегами умышленно поотстал. Соекирно послал к ним своего заместителя, и тот с чрезмерной галантностью пригласил их присоединиться к остальным и пожаловать на обед, на который, впрочем, они уже были приглашены.

В одном из ангаров был накрыт длинный-предлинный стол. На нем стояли цветы, рюмки, чашки и тарелки с жареными цыплятами, сладкими пирожками додол, рисом, сваренным с огненным корнем тьябе, и фруктовыми салатами. Солдаты-официанты усаживали гостей на заранее расписанные места. Майора и троих его коллег посадили недалеко от главного стола.

Вновь начались выступления. Опять говорил генерал, потом Соекирно и другие. Наконец зашумели сотни отодвигаемых стульев, и присутствующие подняли большие рюмки с рисовым вином. Оно было розового цвета и пахло хорошим лимонадом.

Эмиль сделал глоток, и его передернуло.

— Домашний самогон!

Ему поднесли тарелки с цыплятами. Он взял самый большой кусок и набросился на него, как хищный зверь. Сидевшая неподалеку от него женщина, сделав большие глаза, прыснула со смеху.

— Ну и что? — спокойно проговорил Эмиль. — Есть так есть. Жаль, что не могу вам этого объяснить, барышня!

Рудольф его даже не одернул. Больше всего ему хотелось сейчас очутиться снова в машине. Все зависело от того, как долго продержится на столах еда. К счастью, ее хватило ненадолго.

Первым поднялся из-за стола генерал. К открытому ангару подъехали бесшумные «мерседесы», и Соекирно проводил начальство до черной блестящей машины. Он продолжал стоять по стойке «смирно», даже когда за машиной уже взвилось белое облако пыли. К действительности его вернул грохот отодвигаемых стульев, Потом полковник поспешил к майору и протянул ему руку, однако было видно, что мысли его заняты чем-то совсем другим.

— Не прощаюсь, — сказал он тихо, — а говорю: «До свидания». — Коричневые косточки его зрачков в желтоватом белке глаз избегали встречи.

Майор пожал его вспотевшие пальцы, понимая, что видится с полковником последний раз в жизни.

В горы ехали молча. Только уже перед самым поворотом с асфальтированного шоссе на булыжник горной дороги Эмиль разочарованно произнес:

— Столько речей — и ни слова о нас.

Никто не отозвался. После минутного молчания Рудольф сказал:

— Ну и что? Хотел, чтобы здесь поставили тебе памятник? Чего об этом говорить? Мы делали свое дело, только и всего.

Эмиль поерзал на сиденье и заметил:

— Разве это вежливо, а?

— Но нас же позвали. В конце концов это был их праздник! — отрезал Рудольф.

— Не совсем так, — заметил Пехар. — Эти ребята носились сегодня в воздухе только благодаря труду майора Клечки и всех вас. Об этом не стоило забывать.

— Ребята этого никогда не забудут, — сказал майор. — Никто из них не забудет, что был у нас, что видел другой мир и что учили его летать мы. Это главное. Все остальное — не в счет.

— К сожалению, — выразительно добавил Эмиль и умолк.

Подъехав к павильону, мужчины молча разошлись, забыв о том, что собирались еще посидеть все вместе. Правда, майор про себя решил, что они все-таки соберутся вечером, немного выпьют и обсудят прошедший день. Но все вышло иначе.

Вечером, когда над краем веранды в лабиринте звезд прояснился Южный Крест, в павильоне появился сержант-индонезиец Вахидин. Это был один из самых старших и опытных техников. Он жил в Сарангане. Вахидин подошел к Рудольфу и долго ему что-то объяснял.

— Ребята, Вахидин зовет нас вниз, в Саранган.

— А что там будет? — спросил Пехар.

— Какое-то торжество.

— Как, опять? — охнул Эмиль. — Оставьте меня в покое!

— Постой, постой! — начали уговаривать его товарищи, потому что индонезиец по жестам и тону голоса мог истолковать все по-другому. — Они приглашают нас. Ничего не поделаешь.

— Мне надо еще упаковывать вещи, — отбивался Эмиль. — Давайте напоим его и отправим домой с приветом от нас. Мы уже все закончили.

Рудольф сжал челюсти и встал:

— Собирайтесь! — Потом обратился к Вахидину: — Подождите нас, пока мы будем одеваться.

Через несколько минут они снова съезжали по каменистой горной дороге. Вахидин сидел рядом с Пехаром и объяснял ему, как лучше проехать в поселок.

В деревне царило необычное оживление. Из домов выходили мужчины и женщины, а вокруг них бегали стайки детей в пестрой одежде. Примерно посередине деревни стояло на столбах большое прямоугольное строение без стен, служившее чем-то врод& «дома культуры» для жителей Сарангана. Туда стекались все жители деревни.

Вахидин подвел машину прямо к широкой деревянной лестнице, украшенной цветами и гирляндами электрических лампочек. Их цветные, светящиеся бусинки висели вдоль всего строения в несколько рядов.

Внутри было уже полно народа. Когда они вышли из машины и в смущении поднялись по лестнице, их встретил гром аплодисментов.

Вахидин повел их мимо длинных столов, возле которых стояли, по-видимому, все взрослые жители деревни. Гостей провели вперед, туда, где за более массивными столами сидели одни старики в белых, свободного покроя, рубахах с короткими рукавами и таких же белых брюках. Старики медленно поднялись, поклонились и с важностью почитаемых людей сели. Вахидин усадил гостей рядом со стариками, на самое почетное место в этом празднично убранном помещении. Майор и его друзья заметно волновались. Под низким потолком слышался лишь приглушенный говор жителей деревни. Старики сидели прямо, не горбясь, и молча смотрели перед собой.

— Ну, а что дальше? — спросил Эмиль.

— Наверное, будут угощать, — ответил Пехар.

Они оглядели столы. На них было много фруктов, уложенных в виде больших пирамид, а на длинных пальмовых листьях лежали жареные бананы, пирожки и небольшие кубики кетупатов [11].

Присмотревшись внимательнее к собравшимся, они узнали многих из тех, кого встречали каждый день по дороге на аэродром и обратно. Это были крестьяне, торговцы-разносчики, рабочие из мадиунских мастерских и с сахарного завода. Были между ними и грузные рикши, и нарядные нежные девушки, в которых гости с трудом узнавали босоногих продавщиц фруктов, полотна или древесины. Всех этих скромных людей они немного знали, каждый день здоровались с ними и частенько разговаривали.

Прошло еще несколько минут, и вдруг поднялся один из стариков. Он проговорил несколько индонезийских фраз так быстро, что никто из белых ничего не понял.

— Он приветствует вас, — подскочил к ним Вахидин и стал переводить речь старика. — Он благодарит вас от, имени всех жителей за то, что вы пришли к нам, и желает вам приятно провести этот последний вечер у нас.

— Ребята, — сказал Рудольф, когда старик закончил речь, — надо что-то сказать в ответ. Что же мы сидим молчком?

— Ты кто, начальник или нет? — ехидно спросил Эмиль как бы в отместку за те минуты, когда Рудольф давал ему почувствовать, что обличен полномочиями. Тот лишь махнул рукой, но встал. Прежде чем начать речь, Рудольф обратился к Вахидину, попросив его быть переводчиком.

— Мы благодарим вас за то, что вы пригласили нас на это торжество. Разрешите мне…

— Не столь официально, — толкнул его Пехар.

Рудольф говорил о том, что все они давно хотели высказать: о том, что кончается прекрасный и плодотворный год их сотрудничества, что они с грустью прощаются с их страной, с ее прекрасными людьми, с работой, с океаном и горами…

Майор наблюдал за жителями деревни. Они слушали Рудольфа внимательно и с интересом, кивали головой, улыбались.

Рудольф говорил долго, как бы желая сразу высказать все, что у них у всех накопилось на душе, все, что они пережили. Эмиль незаметно толкнул его и прошипел:

— Эй, остынут бананы!

Заканчивая свое выступление, Рудольф сказал:

— Мы любим Индонезию. Мы никогда ее не забудем.

Раздались аплодисменты. На этот раз они походили на стремительный тропический ливень, обрушившийся на истомившуюся, выжженную землю. Старики, наклонив седые головы, поблагодарили Рудольфа за выступление и величественными жестами показали на кучки овощей, рядки бананов и рис. Бедная деревня выставила на стол все, что имела.

Потом перед столом появились четверо мужчин. Они принесли квадратный помост и накрыли его ковром. Внимание всех привлекла лестница, по которой поднималась в помещение танцовщица, босая, с обнаженными руками, в очень сложной национальной праздничной одежде. С правого плеча ее свисал длинный легкий шарф. Волосы, уложенные в свободный узел, отливали синевой. Девушка троекратно поклонилась и взошла на помост.

В ее руках вдруг очутились две полоски тонкой, блестящей материи с цветными узорами. Вот она закинула их за спину, и они почти достали ее босых пят. Танцовщица в эту минуту была, похожа на бабочку, готовую взлететь с чашечки цветка. Казалось, она замерла, но вот блестящий шарф заколебался от едва заметных движений гибкого тела. В это мгновение заиграли все двадцать четыре музыканта, сидевшие под низким навесом. Сначала послышались металлические звуки гонгов. Им отозвались флейты и ксилофон, а двухструнные гитары стали выводить мелодию, прерываемую жесткими, беспощадными вторжениями барабанов и рыданиями дудок. Музыка выражала борьбу. В ней слышались надежда, радость и страдание. Тело танцовщицы сначала будто чему-то сопротивлялось, затем стало как бы испытывать жестокую боль. Движения внезапно утратили свою грациозность и плавность, стали судорожными. Руки от чего-то оборонялись, извивались, будто змеи. Прическа разрушилась, и прядки волос разметались по спине. Все тело танцовщицы сотрясалось от мелкой, удивительно быстрой вибрации. Временами девушка вытягивалась, вставая на носки. Затем музыка начала буквально стонать. Барабаны гремели, усиливая напряжение момента.

Зрители, замерев, смотрели на тело танцовщицы, выгнутое, словно дуга лука. Глаза их блестели от волнения, рты приоткрылись. Некоторые женщины вскакивали с мест. Мужчины сжимали кулаки, как бы стараясь помочь борьбе танцовщицы.

Она же вдруг быстро наклонилась вперед, вскрикнула и будто окаменела. Музыка стихла, но тут же послышался нежный звук гитар и ксилофона. Это звучало как стон, как плач новорожденного младенца.

И в самом деле! В руках женщины вдруг появилась деревянная скульптурка запеленатого ребенка. Она подняла ее на ладонях над головой, и в тот же миг торжественно зазвенели гонги. А женщина стояла, вытянувшись на носках, и тонкими пальцами держала свой плод, вечно юную, неистребимую надежду своей страны.

Майор посмотрел на женщин. Они восторженно хлопали, глаза их светились торжеством, ибо они ощущали ее победу как свою. Для них танцовщица в этот миг воплощала собой родную землю, щедрую, ласковую и многострадальную.

Когда танцовщица уходила, ее провожали растроганные улыбки. Покоренные зрители наградили ее долгими аплодисментами, прошумевшими, как дождь в кронах пальм.

Постепенно жители деревни начали вставать из-за стола, они кланялись в сторону гостей и исчезали в темноте. Старики посидели еще немного, потом поднялись и они. На прощание они подали чужестранцам свои сухие, жесткие руки крестьян, поклонились им и степенно направились к выходу, как люди, уже понявшие, что всякая спешка в жизни излишня.

Молодые девушки и дети довели гостей до машины. Около нее стояло много техников и летчиков, которые, узнав о торжестве в деревне, тоже пришли попрощаться с чехословацкими друзьями. Они протягивали своим учителям руки и впервые не прикладывали пальцев к околышам фуражек, а низко кланялись им. Все это делалось в тишине. Только то там, то тут вполголоса звучало «спасибо» и «до свидания».

Наконец гости сели в машину и тронулись в обратный путь. Никто не сказал ни слова. Пехар, сидевший за рулем, яростно курил. При свете фар мелькали фигуры жителей деревни. Вот блеснула чья-то улыбка, кто-то махнул рукой. В гул мотора вплетались обрывки фраз.

Машина стала взбираться вверх по склону вулкана Лаву. Это было их последнее возвращение. При стремительных поворотах свет фар то натыкался на серые стены скал, то двумя ровными конусами разрезал темноту над глубокой долиной, где в своих селениях люди укладывались спать.

Над вершиной вулкана Лаву, который своими острыми зубцами разрывал кусок звездного неба, стоял Южный Крест, указывая своим правым плечом на восток.

СОДЕРЖАНИЕ

Стр.

Карел Рихтер. Соколове, Перевод с чешского Ф. П. Петрова 5

Петер Ковачик. Смерть приходит на рассвете. Перевод с чешского Ф. П. Петрова…… 30

Рудольф Латечка. Зуза идет! Перевод с чешского Ф. П. Петрова……………47

Бьела Калинова. Катарина Гомбарова. Перевод с чешского П. П. Турпитько………..67

Уршуля Чамайова. Перевод с чешского Ф. П. Петрова 85

Павел Францоуз. Бандиты. Перевод с чешского Ф. П. Петрова……………107

Совсем другое небо. Перевод с чешского П. П. Турпитько 112

Иван Черный. На третьей горит машина. Перевод с чешского П. П. Турпитько……….116

Минус тридцать пять. Перевод с чешского П. П. Турпитько 120

Йозеф Семерак. Регулировщик. Перевод с чешского П. П. Турпитько…………..125

Особый метод воспитания. Перевод с чешского П. П. Турпитько………… 128

Дирижер. Перевод с чешского П. П. Турпитько…. 133

Мирослав Главач. Кармен за рулем. Перевод с чешского

П. П. Турпитько………..139

Йозеф Кебаа. Пустяк. Перевод с чешского П. П. Турпитько 169

Последнее возвращение. Перевод с чешского П. П. Турпитько 189

СОВСЕМ ДРУГОЕ НЕБО

Редактор В. А. Стерлигов Литературный редактор д. Г. Кобозева

Художник А. И. Сухорукое

Художественный редактор Б. В. Поляков

Технический редактор Т. В. Фатюхина

Корректор Г. В. Казнина

ИВ № 961

Сдано в набор 29.09.78 г. Подписано в печать 01.03.

Формат 84x108 1/32. Бумага № 2. Обыкновенная гарнитура. Высокая печать, Печ. л. 6 1/2». Усл. печ. л. 10,920. Уч. — изд. л. 11,057 Тираж 65000 экз. Изд. № 10/4318. Зак. 877. Цена 1 р.

Воениздат

103160, Москва, К-160

1-я типография Воениздата

103006, Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3