Созидая Бога (СИ)

В один из дней, когда я уже потерял им счёт, мы сидели с ней на берегу океана. Был шторм, громадные волны катили к берегу и разбивались у наших ног.

«Мне всё в тебе нравится, — говорила она и целовала мои руки, — нравится, как ты ешь: азартно так и очень вкусно. Смеёшься всегда от души. Я любуюсь, глядя на тебя. Когда ты рядом, и я вдыхаю твой запах, это сводит меня с ума. Я так счастлива в эти минуты….».

«От меня пахнет лошадью, — говорил я, — это невкусно и вряд ли может понравиться».

«Глупый, тебе не понять женской сути — смеялась она, — ты весь — необыкновенный».

«Из необыкновенного у нас — это твоя грудь, — говорил я и, желая уточнить, спрашивал, — это всё твоё, натуральное»?

«Да, моё. У нас на Таити силикон не в моде. Местные женщины маохи могут ходить по пляжу топлес, но скорее для экзотики, для завлечения туристов. Моя мама никогда так не делала, она скромная, целомудренная, да и местные француженки, хотя и считаются эмансипированными, ходят в купальниках.

А я, когда была юной, была эпатажной. Когда мне исполнилось пятнадцать, и грудь поднялась выше носа и в прямом и переносном смысле, я ходила по пляжу топлес. Правда, делала это всегда в сопровождении мамы, она никогда мне ничего не запрещала. Эффект от моих прогулок был потрясающим. Представляешь, иду я такая, бледнолицая нимфетка с голой грудью, и у всех мужиков головы не просто поворачиваются в мою сторону, а вертятся на все триста шестьдесят. Глаза блестят, слюна течёт, а я балдею. Меня тогда мой одноклассник сфотографировал на камнях. Хочешь, покажу»?

Она достала из сумочки небольшую фотку и дала её мне. Без очков вблизи я уже не могу разглядеть что-либо чётко, но довольное лицо юной дивы я разглядел вполне.

«Сейчас я уже не такая, — вздохнула Элен и показала глазами на свою грудь, — это не должны видеть все. И принадлежать она должна одному. На сегодняшний день — это ты».

«А на завтрашний»? — Хотел спросить я, но не стал, прекрасно сознавая, что будет на завтрашний день. Фотографию юной Элен я оставил себе и положил её сверху на фотку песчаной косы острова Факарава.

Неожиданно (или ожиданно), между нами начали происходить первые ссоры.

«Сколько лет твоей жене»? — как-то спросила она.

«Пятьдесят, как и мне, — ответил я, — мы одногодки, познакомились ещё в институте».

«Разве можно любить пятидесятилетнюю женщину, — задумчиво произнесла Элен, — не обманывай себя. У вас любви давно нет. Просто привычка».

«Откуда тебе знать», — спросил я.

«Я моложе её, красивее, и я принесу тебе счастье», — Элен посмотрела на меня с вызовом.

«Не надо мне ничего приносить, у меня уже всё есть. И я не хочу обсуждать мою жену с тобой».

«Хорошо, не буду, — сказала она, и вдруг прильнула ко мне. -

— Я только твоя, — зашептала она взволнованно, — неужели ты не видишь. А ты меня делишь с другой. Мне это больно».

Я посмотрел на её красивое лицо, на котором появилась гримаска недовольства, и мне захотелось её уколоть.

«У нас странная любовь, — сказал я, — мимолётная, — её вообще трудно назвать этим словом. Она в основном протекает у нас в постели. Это только в английской транскрипции любить и заниматься любовью звучит одинаково. На самом деле это разные вещи».

«Мимолётной любви не бывает, — тихо сказала Элен, — бывает просто любовь. И даже если она приходит к тебе на один час, ты уже избранный. А ведь я выбрала тебя из многих и не на час».

«Это всё слова, — резко бросил я, — и….», — и замолчал. Я хотел добавить, что всё проходит, и такая любовь тоже…. Но это был бы уже не я. Это царь Соломон, у которого было триста жён и семьсот наложниц, и уже одним этим он был мне неприятен. Мне никогда не нравилось его спокойное «всё проходит», наоборот, раздражало. Мне хотелось всегда всё повторить, и этот разговор с Элен тоже. Я бы тогда нашёл нужные слова, и мы бы не дулись друг на друга.

Но ссоры заканчивались, и мы мирились. Жизнь потихоньку входила в свою колею. От обыденности трудно укрыться, она берёт своё, сколь бы ни были сильны первоначальные чувства.

Однажды мы возвращались вдвоём с Сергеем с купания. Элен и Надин ещё не вернулись из университета, и мы были предоставлены сами себе. Иногда это нужно мужчинам, отдохнуть от женского внимания, даже самого приятного. Мужчина-марсианин всегда оказывается ближе к мужчине-землянину и лучше его понимает, чем самая проницательная земная женщина. Настроение у нас было приподнятым, мы поднимались на гору и приятно беседовали. Я рассказывал ему о своей первой любви. Сергей с удовольствием слушал и улыбался.

«Элен чем-то похожа на неё», — говорил я, пытаясь припомнить черты лица той, которая отравила мне школьные годы.

«Все наши последующие женщины чем-то похожи на предыдущих, — поддержал он меня, — только любим мы их меньше. Не хватает сил. Чаша любви не бездонна».

«Ну не скажи, — не соглашался я, — у меня всегда следующая любовь была круче предыдущей».

«И грабли у тебя всегда были новые, на которые ты наступал, — подколол он меня, — непронумерованные. Они тебя по лбу, а тебе нипочём. Значит для тебя это нужно».

«Может быть, — ответил я, — может даже, я на них наступаю умышленно».

«Не совсем, — не соглашался Сергей, — но ты сделаешь это ещё раз, тебе придётся ещё раз влюбиться».

«Что ты имеешь в виду, — спросил я, заинтригованный, — у Элен, кроме Надин, ещё есть подруга, и я влюблюсь в неё»?

«Бери выше, — ответил он, — ты влюбишься в инопланетянку. Она будет с тобой одной крови, но это произойдёт не здесь. Посмотри сюда».

Мы уже поднялись на гору и подошли к тому месту у обрыва, откуда Сергей отправил меня в первое путешествие. Я посмотрел вниз, и под ложечкой у меня засосало:

«Это отсюда я прыгнул в прошлый раз….или ты меня толкнул»? — Я взглянул на него недоверчиво.

«Нет, ты сделал это сам…и заметь, в конечном счёте, всё получилось, как надо…».

«А если я сейчас разбегусь и сигану туда, то снова всё повторится»?

«Да… но будет другое. И, скорее всего, такое, о чём даже не подозреваю я. Попробуй, разбегись, только глаза закрой. Если снова не побоишься, то какая-нибудь из твоих жизней придёт к тебе снова».

Я не стал долго раздумывать, разбежался, закрыл глаза и прыгнул, но не утерпел и тут же открыл их. От того, что я увидел, у меня захватило дух.

«У-у-у-ф-ф», — закричал я во весь голос.

Глава V Путешествие второе

Пауки тоже люди…

«У-у-у-ф-ф, — закричал я во весь голос, и эхо со всех сторон вторило мне, — у-у-у-ф-ф».

Я вскинул переднюю боковую руку и выпустил мощный заряд липкой массы в макушку высокого редра. Послышался шлепок, и тугая прочная нить завибрировала между мною и деревом.

«Вперёд», — закричал я в порыве первобытной радости и, оттолкнувшись от поверхности Юлины, полетел ввысь, расправив все четыре задние конечности. Нить быстро всасывалась в переднюю боковую руку (я правша), и густой плотный воздух, разрезаемый моим телом, стал издавать приятную мелодию. Она была похожа на ту, которую исполнял на вечеринках мой дед, вождь гордого племени челлеев. Пролетев над дорогой и сделав кульбит в воздухе, я оказался у самой верхушки, крепко обхватил её задними боковыми ногами и выстрелил липкой паутиной в следующее дерево. Это был одинокий могучий редр с раздвоенной макушкой, примостившийся на краю скалы. До него метров четыреста. Но я знаю, что не промахнусь.

Си-си-си, засвистела лента, и тут же я услышал увесистый шлепок. Я как всегда точен. Распластав тело и вытянув все конечности, я ринулся в свободный полёт.

И вот я на вершине. Здесь хорошо и отсюда видно всё как на ладони. В недавнем прошлом мои предки были отличными охотниками. Но сейчас мы больше не убиваем, мы насыщаем наши тела целебными травами и цветами — бутонами.

«У-у-у-р-р», — издаю я победный клич нашего племени.

Но эхо уже не вторит мне. Я высоко. Слишком высоко. Над всеми.

Правда сейчас летают и повыше. На механических колесницах. И по юлине ездят в самодвижущих колясках, и кресла всякие удобные придумали для отдыха. Летать, как летали наши предки и, как по-прежнему это делаю я, считается теперь зазорным, не престижным. Не восхищается никто свободным полётом без механических устройств.

Я покрепче закрепляюсь на толстом суку, боковыми ногами обхватываю ствол, а прямые — свешиваю вниз. Ими я буду болтать просто так, для удовольствия. Липкую массу вбираю всю без остатка в боковую правую руку. Делаю это аккуратно, потому что острые секиры выступающие на обоих запястьях и ещё недавно служившие мне для победных схваток в турнирах могут, ненароком, повредить паутину, и тогда придётся вырабатывать новую.

Я подпираю передними прямыми руками подбородок и задумываюсь…

Мне скоро двадцать юлианских лет. Все вокруг имеют своё гнездо, по нескольку подружек и по целой куче детишек, маленьких прелестных челлейчиков, все ездят на колесницах и по юлине и по воздуху. Никто не перемещается дедовским способом, как это делаю я — последний из могикан. Зачем я это делаю? Назло другим? Или мне не нравятся перемены на моей планете, которые произошли совсем недавно?

Но их устроили мы, челлеи. Мы будто сошли с ума, увлёкшись механическими удовольствиями. А ведь совсем недавно всё было не так. Я ещё помню рассказы моего деда, последнего правителя гордых челлеев, о великих идеях нашего народа и бесстрашных подвигах, совершаемых мужчинами нашего племени во имя этих идей. Он успел поведать мне, как его отец, Главный Вождь всех юлианцев, мог мысленно перемещаться в пространстве, а паутину употреблял только для страховки. Он хотел научить этому моего деда, но не успел. Дед не должным образом отнёсся к учёбе. Уже тогда бациллы новомодных веяний, под названием прогресс, стали овладевать умами. Стало модно летать и ездить в механических колесницах, сидеть в пищеприёмниках на креслах, болтая прямыми ногами для удовольствия (вот и я завёл эту дурную привычку), и уже никто не может теперь вырабатывать паутины, не говоря уж о том, чтобы попадать ею точно в цель.

Вчера, пролетая над самодвижущей коляской и легко обгоняя её, я заметил восхищённые взгляды двух молоденьких дамочек, сидевших в ней.

Ещё не всё потеряно, обрадовался я и послал им воздушный поцелуй передними прямыми руками, а боковыми изобразил фривольное движение, будто обнимаю их. Но кучер резко дёрнул за рычаги управления, и коляска, изменив направление, умчалась прочь.

Я предвижу для нашего народа дурное будущее, скоро станет всё непросто. Уже сейчас никто не хочет оставаться прежним и вести размеренную природную жизнь. Все хотят нового — весёлого, разгульного, опьяняющего, жаждут телесных удовольствий. Смогу ли я противостоять этому веянию, заразившему наш народ, найду ли силы выстоять, или стану таким как все.

Я переменяю позу и перелезаю на другой ствол, повыше. Раздвоенная макушка редра раскачивается на ветру. Ствол, на который я перемещаюсь, начинает скрипеть, не предвещая ничего хорошего.

Но мне не страшно, я ничего не боюсь в этой жизни. Я рождён гордым челлеем и живу, как мне начертано судьбой.

Я прикладываю прямую руку козырьком к глазам и всматриваюсь вдаль. Из-за лесистых холмов набегают тучки, норовя закрыть белёсое Солнце. Его лучи, пронзая толщу облаков, светятся разноцветными огнями. Это юлианская радуга, предвестник тёплого летнего дождя.

Я люблю этот мир, он подарил мне жизнь и вместе с ней — ощущение радости. Пусть я ещё не постиг его смысла, но это ничего, не всё потеряно. И какой бы никчемной не казалась мне моя жизнь до сегодняшнего дня, я знаю — всё не напрасно. Я ещё поборюсь…

Скоро турнир доблести мужчин нашего рода, как раз в день моего двадцатилетия. Я выступлю достойно и с честью постою за идеалы моих предков. Может быть, наконец, найдётся и среди самочек родственная душа, которая меня поймёт. Хотелось бы, чтобы это была Тея. Прекрасная дивная недоступная Тея. Придёт ли она посмотреть на турнир и возьмёт ли с собой призывный букет нераскрытых бутонов, и кому он будет вручён. Пока, кроме взглядов украдкой, она ничем меня не одаривала. А мне уже давно пора передать свою зелёную жидкость по наследству. Она уже давно пропиталась неимоверной жаждой жизни, которой не нужны подпорки в виде колесниц и мягких кресел. Она насытилась моими генами и жаждет таинства соединения. Мои потомки будут летать выше и дальше всех, а паутиной стрелять точнее, чем это делаю я… Пора, пора совершить таинство….

Да, жизнь изменилась. Кардинально. Особенно круто и непоправимо с изобретением денег, с этим мерилом всего. Кто выдумал сей бред: «деньги — эквивалент всего». Ещё недавно мы довольствовались простой пищей, одинаковой для всех, и состоящей в основном из редровых шишек и целебных трав. Мы пили простую воду из родников, танцевали лихие любовные пляски и летали на паутинах не хуже птиц. Так было всегда, и веками ничто не менялось. Никто не ублажал себя излишествами, не сидел за удобными столами по целым дням, поедая обработанную огнём и кипящей водой пищу, не закрывал своё тело цветными лоскутами, якобы украшая его, а на деле, пряча изъяны, и, главное, не заставлял работать на себя других. Теперь всё не так, все жаждут иметь деньги, потому что с их дьявольской силой можно исполнить любое желание. Имея деньги, этот подлый эквивалент всего, можно заставить другого работать, сочинять и петь песни, плясать под твою дудку, приносить еду и уступить тебе на ночь свою даму сердца.

Мой дед, предводитель челлеев, не знал денег, в те времена их ещё не было, но он и без них обходился. Все и так видели, что он лучше всех, и в этом никто не сомневался. Дед был красавцем, в боях и турнирах ему не было равных. Его секиры, сверкали как молнии, и разили врагов, даже не прикасаясь к ним. А как он плясал и каким был оратором. Он был по праву вождём нашего племени, самым достойнейшим из всех. И это было видно без всяких денег.

Теперь, любой из рода челлеев, не имея никаких заслуг, но накопивший денег, становился сразу на уровень моего деда, а то и выше. С виду он оставался таким же, серым и убогим, но уже самочки водили вокруг него хоровод, рассчитывая получить в подарок кусок лиловой материи. И самые красивые получали и радовались, не понимая, что по наследству передадут от него всякую дрянь.

Но не только недалёкие дамочки, теперь и подающие надежды челлеи-юноши стали завидовать и заискивать перед имеющими эквивалент. Они не хотят больше жить как предки и делать всё сами, они жаждут денег, думая, что с их помощью возможно всё. Появилась целая группа денежных воротил, они именуют себя бандирами. Они собираются периодически на свой совет и определяют, кому и сколько иметь эквивалента. И уже неважно, что ты выглядишь хорошо, почитаешь предков, танцуешь лихие пляски и умеешь дарить любовь, если у тебя нет денег, этого подлого эквивалента, то и сам ты теперь никто.

Отныне главный бандир решает всё, почему он главный — неясно, его не выбирали на собрании равных, выглядит он как урод, с ним мой дед за один стол бы не сел, но теперь этот бандир всем распоряжается и всем приказывает. Вокруг него вьются такие же убогие, но жадные до денег. И это всех устраивает. Всех, но не меня. Слишком простое это мерило — деньги. С их помощью не добудешь: ни счастья, ни удачи, ни радости жизни. Они не разрешили ещё ни одного вопроса, а только сильнее всё запутали.

Новый вождь, Адум Свинт, учит, что личная корысть не является больше чем-то постыдным, наоборот, она залог благосостояния всех. Может быть, но я сомневаюсь в этой сентенции и положительно не вижу ничего хорошего в корысти, да и в благосостоянии тоже. К чему мы стремимся? К украшениям лоскутами материи, и прогулкам на самодвижущих повозках? Или к насыщению желудка? Так юливьи это делают быстрее и лучше нас.

Наше природное тело и так прекрасно, его не надо ничем закрывать. А полёты на паутине? Разве они не приятней в стократ трясучки на самодвижущей повозке…

Где наши чистые идеи, где крепость духа, где великий смысл, который по крупицам собирали и передавали нам наши предки? Посмотрите, как живут и о чём мечтают современные челлеи. Их мозг отупел и скоро он будет у них один на всех, как у юливьинцев в юливьиной куче. Они и называть себя стали по-другому — челлейцами. Тьфу, противно слышать. Неужели это пример для нас, неужели мы достойны такой позорной участи.

Нет, не так мы должны жить, не так. Через неделю турнир, к нему я кое-что припас. Только бы Тея пришла…

…. Шумит, гудит переполненная арена. Пять тысяч челлеев пришли посмотреть на ежегодный турнир лучших. Несколько бойцов уже прохаживаются по кругу, поблёскивая секирами. Они желают привлечь к себе внимание элитных дамочек из первых рядов и заполучить от них хотя бы один букет.

Где же Тея, пришла ли она?

Я зорко всматриваюсь в ложу для избранных. На прошлых смотринах Тея была признана красивейшей женщиной. Вот она, в самой середине, что-то прячет за спиной. На ней большой красный лоскут, он ей идёт. И хотя он закрывает большую часть её тела, но всё же не может испортить её красоты.

Скоро начало.

Я с большим усилием отвожу от неё взгляд и начинаю рассматривать своих соперников.

Кто же на моей стороне, кто справа от черты?

Никого.

Все сгрудились слева от меня. Что ж, не впервой, я один против всех. Но со мной мои идеалы, я верю в них, и меня не победить.

Правда что-то мне подсказывает, что сегодня всё будет не так, как всегда. Всё будет по-настоящему, по-боевому, как в былые века. И чувствую я, кто-то не встанет сегодня с арены.

Мы выстраиваемся у начальной черты друг против друга, десять против одного. Арена притихла в ожидании необычного боя. Бой будет красивым и скоротечным.

Рефери сделал отмашку, и я кинулся в атаку первым. Одним ударом я свалил наземь сразу двоих.

«Я выиграю, — взыграла во мне победная музыка моего деда, — Тея сегодня будет моей».

Но остальные челлейцы расступились и стали меня окружать. Один, два, и опять десять, все на месте — ни одного поверженного. Я присмотрелся, это уже не челлейцы, из какого роду-племени они? Рожки их выглядят странно, словно искусственные, и переливаются внутри чем-то красным. Все они злые, взоры их пышут ненавистью.

Это не турнир, это битва. Последняя моя битва. Но я не сдамся, пусть не надеются.

Я отбиваюсь своими секирами направо и налево. Снопы искр озаряют арену. Зря я их затупил, сейчас бы они пригодились мне в боевом варианте. Но я такой, какой есть. Всегда. Во всех обстоятельствах.

Я съездил одному по рожкам. Он взвизгнул, и ярость перекосила его лицо. Заднего я пнул прямыми ногами, а третьего схватил боковыми руками и бросил на землю. Трибуны взревели, никто ещё не понял, что здесь всё по-настоящему.

Боковым зрением я поймал взгляд Теи.

«Не бойся, — подбадривала она, — всё будет хорошо. Ты победишь. Ты настоящий».

Я улыбнулся, я рассмеялся в лицо нападавшим на меня убогим челлеям. Как смеют они причислять себя к нашему великому племени. Я поднял левую боковую руку и почти наугад выстрелил паутиной. Я не левша и с этой руки никогда не стрелял, а потому промахнулся в набегавшего на меня здоровенного челлейца. Но фортуна была на моей стороне, паутина, вскользь, попала в самого дальнего, самого уродливого челлейца. Он опешил, замер, не смея пошевелиться, а я прямой правой рукой ухватился за вибрирующую нить и забросил её арканом сразу на пятерых. Они запутались, смешались и повалились наземь.

«У-у-р-р», — закричал я победным кличем нашего племени и трибуны вторили мне.

«У-р-у», — засмеялся я и не заметил, как заднему подлому челлейцу кто-то вложил в руки искусственную секиру. Да, есть теперь и такие опасные штуки.

От первого удара я увернулся, подставив секиру левой боковой руки, но кто-то сбоку саданул меня рожками в подхитиновое подбрюшье, я оглянулся посмотреть кто это, и тут искусственный клинок ударил меня в затылок. Раздался хруст лопнувшего хитина, и белая жидкость моего мозга закипела, запузырилась, вытекая наружу и соприкасаясь с воздухом. Перед глазами у меня поплыли круги, в ушах раздался гул разгневанных трибун. Я упал на колени и опёрся двумя правыми руками о землю. И тут увидел её, склонившуюся надо мной. У неё не было букета.

«Красивая, — подумал я, — и этот красный лоскут так идёт ей. Кто-то подарил ей его, и это был не я. Может, уже и букет получил другой, может всё идёт, как положено, и я зря сражаюсь с ветряными мельницами»?

«А как же жидкость, — вспомнил я, — ведь я так и не выполнил своего предназначения»

Тея стояла, по-прежнему склонившись, и её лицо было совсем рядом. Я слышал её дыхание и видел расширенные от ужаса глаза, но всё равно она была прекрасной. Она ждала от меня последней воли. Я напрягся и выпустил жидкость, но…. не попал ей в лоно, а лишь слегка забрызгал. Всё пролилось в песок.

«Тея, — закричал я, чувствуя, что всё пропало, и меня теперь не будет в веках, — Тея, любимая….»

Она что-то шептала в ответ, но слов я уже не слышал. Гул трибун стал слабеть и перешёл в слабый монотонный шум. Голова моя закружилась, как от любовной пляски, окружающие предметы слились в замкнутый продолговатый круг. Будущее моего народа перестало меня волновать.

И Тея, она вдруг начала приподниматься над юлиной и таять в воздухе. Её силуэт стал едва прочерчиваемым, через него были видны притихшие трибуны. Она повисела ещё немного над ареной, покачавшись в дуновениях ветерка, и улетела, превратившись в прозрачную фею. Всё пропало. Всё пропало.

Ужас сдавил мне грудь, и я закричал из последних сил:

«Те-я-я, не исчезай, Те-я-я-я».

Глава IV Осколки эклектики.

«Проснись Пётр…. Пьер, ты кричишь… Петя, проснись, наконец».

«Те-я-я… А? Что»? — Я просыпаюсь со сдавленным хрипом в груди.

«Тебе нехорошо? — Элен испуганно смотрит на меня, — что с тобой? Что за Тея»?

«Какая Тея, — удивляюсь я и трогаю свой затылок, потом начинаю оправдываться, — не бойся, со мной так бывает. Кошмарные сны для меня не редкость. Что-то привиделось из другой жизни, но не отпечаталось в сознании. Всё уже стёрлось, и кто такая Тея я уже не вспомню никогда».

«Мне страшно, — сказала Элен тихо, — впервые в жизни. И не за себя, мне страшно за тебя. Сергей что-то затеял, и ты в этом участвуешь. Вот и ночью кричишь…»

«Не бойся, — я погладил её волосы, — спи моя хорошая, со мной ничего не случится. Ты моя поздняя радость. Так Августин Аврелий обращался к Богу, когда поверил в Него. Ты мой ангел хранитель. Спи, любовь моя, я не буду кричать. Укройся, я сейчас, я быстро, туда и обратно».

В холле было тихо и тепло. Я прошёл мимо нужного места и направился к входной двери.

«Надо проветриться, — решил я, — подышать свежим воздухом и успокоиться».

Снаружи было прохладно, дул порывистый ветер. Я вдохнул и резко выдохнул, как на тренировке.

«Ки-и-я», — закричал я в темноту и сделал несколько ударов по воздуху. Эхо не ответило мне, только деревья зашумели сильнее и закачали ветвями.

Голова моя закружилась от предчувствия чего-то необыкновенного.

«А слабо к океану прямо сейчас, — дрожь пробежала по моему телу от этой мысли, но я уже знал, что исполню задуманное, — я во сне кричу? Беспокоен?…. Ладно, пусть так. Тогда пусть Элен поспит без меня. Это ничего, что я в одних трусах, и на дворе ночь. Когда я ещё решусь на такое».

Не раздумывая, я разбежался и прыгнул с крыльца в темноту. Порыв ветра охладил меня, и я вздрогнул, осознав на мгновение, что делаю что-то опасное. Но уже первобытная ярость проснулась во мне и понесла меня к краю обрыва. Вот и узкая тропинка, она круто уходит вниз в абсолютную черноту. Ноги разъезжаются на скользких камнях, я хватаюсь за сырые ветки, пытаясь удержать равновесие. В любой момент я могу сорваться и кубарем полететь вниз. Но я не думаю об этом:

«Вперёд, туда…. туда к океану, — подгоняю я себя, — я хочу понять, что чувствовал Брандо, когда вдыхал этот влажный воздух. Надышусь сегодня и я. Это ничего, что сейчас ночь, я почти голый и весь измазался. Главное, что я не боюсь. Это не Кощинский двор с его ночными кошмарами и ведьмами. Приезжая на выходные из института, и будучи уже взрослым детиной, ночью я всё равно не мог набраться храбрости и выйти во двор. Ужас кощинского двора, «Страшная месть» Гоголя, «мурашки» по телу, сколько раз я переживал такое и наяву и во сне….

Но здесь… здесь нет того страха, нет ведьм, здесь где-то бродит душа Брандо. Сегодня она поможет мне, и я узнаю, зачем оказался здесь и почему меня всегда так тянет к теплу и морю».

Вот я и внизу и даже не сломал себе ничего. Океан встречает меня грозным шумом, но не злится, он чувствует во мне равного. Он понимает, все мы принадлежим другому океану, более могущественному, который связывает всех нас незримыми нитями.

Вот и поляна, где мы умствовали с Сергеем. Теперь надо лечь и раскинуть руки.

Звёзды. Сегодня они так близко, яркие, разбросанные разноцветными кусками по бездонному небу. Хорошо лежать на песке, раскинув руки, и глядеть в небо.

Ночь, прохлада, монотонный шум прибоя, и я в одних трусах на влажном песке маленького острова, затерянного в океане… А наша Земля, не точно ли так и она затеряна в океанских глубинах… И этот космос-океан совершенно необъятен…

Кто согреет нас? Кто даст нам надежду? Кто объяснит нам, что мы здесь не зря…

Дрожь пробегает по телу. И на предплечьях, и на спине выступает гусиная кожа. Но не от холода и ни от детского страха с жуткими видениями простонародного Вия, не существовавшего на самом деле и перемешанного с моими кошмарными снами, а другого — реального, земного, с привкусом отчаяния и одиночества.

Пахнет сыростью, но пахнет вкусно. Это не запах плесени кощинского подвала, в который я спускался, чтобы набрать к обеду картошки, нет. Сейчас пахнет морем. Волны разбились на мириады брызг, ударяясь о прибрежные камни, и превратились в прозрачный туман. Он обволакивает меня и приятно холодит лицо. На ресницах собирается влага. И я не пойму — это капли океана, или это уже мои слёзы…. Мне хочется думать о вечном. Я всё ещё живой.

Когда-то я мечтал пожить в барской усадьбе в России восемнадцатого века, но, наверное, это не моё. Попав впервые в Тайланд, в его влажную духоту, я понял — здесь я жил, у экватора, здесь хочу и остаться. И как на долгие десять лет оказался в Надыме, не пойму до сих пор….

Млечный Путь начал тускнеть, туман сгущаться. Надо мной пролетела большая птица и каркнула, как ворона. Затылком я почувствовал холод. Земля остыла. И у экватора бывает не жарко. Главное тепло внутри нас, это тепло души. С ним нигде не пропадёшь.

Я приподнялся и сел. Песок подо мной стал влажным, почти мокрым. Запал моей эйфории иссяк, пора возвращаться к Элен. Хорошо, когда есть куда возвращаться, и когда тебя ждут. Счастлив тот, кто не расстаётся с этой иллюзией до конца дней.

Понял ли я Брандо? Почему он уединился здесь посреди океана? Не знаю. Сдаётся мне, что он попросту стал никому не нужен. Так бывает в конце жизни, да и роли ему предлагали не по таланту. А может ещё проще — в старости он разучился ладить с людьми.

Всё может быть. Рано или поздно мы расстаёмся с иллюзиями. Иногда узнаём такое, что лучше бы и не знать. Любимая женщина расскажет вам при расставании, что ваш сын, это не ваш, и что в самых патетических местах, когда она содрогалась от сладострастных конвульсий в ваших объятиях, то представляла не вас…

Всё так, но пока длится процесс, пока жизнь продолжается, пока бьётся от нетерпения сердце, не надо думать о таких вещах. Пусть по-прежнему она будет для вас самой необыкновенной женщиной, а вы — её единственным мужчиной.

Вот и у меня в памяти остался молодой и красивый Брандо — Стэнли Ковальски, из «Трамвая «Желание», а не старый дон Корлеоне из «Крёстного отца».

Наверху, не попадая зуб на зуб, я нырнул в душевую. Пошарив в темноте, включил горячую воду. Шум льющейся воды разнесся по всему дому. Я посмотрел вверх, над куполом появилась розовая дымка. Скоро утро. Я не хотел никого будить, поэтому вздрогнул, когда увидел в проёме дверей женский силуэт.

«Где ты был, — раздался голос Элен, — я не сплю уже два часа».

Потом в постели я прижался к ней, но всё равно долго не мог согреться и унять дрожь. Элен целовала мои руки и пыталась, словно одеялом укрыть меня своим телом. Её грудь и живот были такими горячими, что я понемногу согрелся.

«Не исчезай, — шептала она, — не делай так больше. Я люблю тебя. Мне всё в тебе нравится: как ты ходишь, как говоришь, как ты смотришь на меня. Мне даже нравится, как ты молчишь. Ты молчишь не просто так, ты о чём-то думаешь. Но редко обо мне, я это знаю. Ты думаешь о чём-то важном, но я в это важное не вхожу. Иногда я так хочу тебя, что не могу удержаться. Я вижу тогда в твоих глазах испуг. Ты прости меня за это, прости за то, что я такая, какая есть. Я не в меру пылкая и страстная, но такая я только с тобой, и в этом твоя заслуга. Я не понимаю, что случилось со мной, ведь ещё совсем недавно я была другой. Прошло несколько дней с тех пор, как мы вместе, а я уже не могу без тебя.

Когда тебя нет, и я сплю одна в родительском доме, со мной всегда твоя футболка. Я нюхаю её, и мне кажется, ты рядом. Иногда я одеваю её вместо ночной рубашки и сплю в ней. Тогда мне кажется, что я в тебе, и ты меня оберегаешь. Ты сделал меня слабой, я не была такой. Я всегда добивалась поставленных целей и была независимой. Теперь мне этого не хочется, я хочу быть слабой, зависеть от тебя, но, главное, чтобы ты всегда был рядом. А ты оставил меня одну и ушёл ночью к океану. Что мне оставалось думать?

Если ты улетишь в Россию, я полечу за тобой, и если ты меня не возьмёшь к себе, я буду жить где-нибудь рядом на улице и замёрзну там на вашем холоде».

Я посмотрел на неё с нежностью, не хотелось думать, что это просто слова.

Как-то однажды, когда мы уже готовились спать, Элен вдруг замешкалась с расстёгиванием лифчика, что-то случилось с застёжкой. Она попросила меня помочь. Я помог, и расстегнуть и снять, и мне даже показалось, что с застёжкой всё было в порядке. Просто Элен захотелось проверить, полностью ли я в её власти. Но это было лишним, потому что в этом уже не сомневался я сам.

Я тогда лёг не сразу, а долго стоял и смотрел на неё. Элен, в своей наготе была невероятно прекрасной, настоящей богиней..

Мне вообще почему-то всегда казалось, что женщина внешне выглядит лучше, чем мужчина. Не в смысле — красивей, красота у каждого пола своя, а как бы — эстетичней, притягательней. На женщину можно смотреть и любоваться. Не зря ведь художники и скульпторы во все времена рисовали и лепили женщин, а не мужчин, и, вдобавок в основном, без одежды. Поэты и писатели не отставали от них и тоже воспевали их красоту.

Мне и сейчас кажется, что женщина — это необыкновенное создание, призванное украшать нашу жизнь. Я ещё до сих пор не отделался от мысли, что их надо добиваться, завоёвывать, что они сами всегда решают, быть им с мужчиной или нет. И мне почему-то никогда не приходило в голову, что женщины тоже хотят секса, и порой больше, чем мы.

Я уже чувствовал, что скоро начну выполнять все её прихоти. Это будет её раздражать, а там и до расставания недалеко. Я знаю об этом, но всё равно счастлив.

В довершение к этому, мне однажды приснился счастливый сон — яркий, красочный, необыкновенный. Мне приснилась моя первая любовь, самая долгая и безответная. В этом сне она любила меня, а я ничего не мог понять, даже в сонной реальности я переживал и не верил, что такое возможно. Она успокаивала меня, что-то нежно шептала и целовала мои губы. Целовала, целовала и целовала без конца. Всё это длилось очень долго и никак не могло закончиться. Никогда в жизни я не был так счастлив, как в этом сне. Я и проснулся счастливым с зацелованными губами. Сперва я даже не понял, спал ли я, или это была явь. Та явь, которая когда-нибудь исполнится на одой из планет Вселенной, куда переселится моя неисчезаемая сущность…

Проснувшись окончательно, я посмотрел по сторонам. Рядом спала Элен. Она улыбалась во сне. Я взглянул вверх, высоко над куполом мерцала голубая звезда.

«Это Ахернар, — вспомнил я, — здесь он хорошо виден. Надо будет попросить Сергея показать его в телескоп. Вот только почему он мерцает, если находится прямо над головой. Неужели скоро взорвётся»?

Я почувствовал, что меня что-то связывает с этой звездой, но что именно, вспомнить не мог, счастливый сон заслонил все видения. Я осторожно высвободил руку из-под головы Элен, она не проснулась и продолжала мирно посапывать. Во сне лицо её стало совсем детским, оно улыбалось. За одну эту улыбку хотелось подарить ей всё, сделать что-нибудь необыкновенное, научиться летать… а я…

Я заметил, что она уже не спит. Дыхание её по-прежнему было ровным, глаза закрыты, но непроизвольное дёрганье правого века выдавало её. Во сне так не бывает. И улыбалась она не совсем естественно, а как бы нарочно. Интересно, она хочет, чтобы я догадался, что она проснулась, или нет.

Я наклонился и поцеловал её в губы. Она страстно ответила на мой поцелуй. Мой счастливый сон, наконец, перешёл в явь. Но я чувствовал, явь будет куда как красочнее любых снов. Даже самых необыкновенных.

«Я хочу тебя», — зашептала Элен, и жар её слов, будто спичка, зажёг меня.

«Я всё время тебя хочу, даже когда просто лежу рядом. Когда ты только прикасаешься ко мне, я уже улетаю на небо. Я не хочу это опошлить словами, но не могу удержаться и говорю это тебе, потому что только ты знаешь меня всю до донышка, знаешь, куда я улетаю, и сколько раз я это делаю за время нашей близости. Я, наверное, с катушек слетела, — зашептала она, прижимаясь ко мне, — я нимфоманка, а тебе уже столько лет…».

«Глупенькая», — прошептал я, обнял её, и чувство реальности снова меня покинуло…..

Как-то утром, когда Элен собиралась на занятия, я долго думал о нашей любви. Нет, она не только телесная, она ещё и очень душевная. Она радостная. Да и как оценить её, пока ты изнутри, как разделить её на части. Одна без другой, как душа без тела, и обе эти любви теперь для меня неразделимы.

Моя Элен, моё счастье, моя Алёнушка. Я не хотел отпускать её в то утро, говорил, что ничего страшного нет, если она пропустит пару занятий, а потом наверстает. Я крепко держал её за руку, но она была неумолима.

«Это нужно, — говорила она, — это не из-за того, что я к тебе охладела и больше тебя не хочу. Я просто обещала маме не пропускать занятий, и тогда она будет смотреть сквозь пальцы на мои ночные отсутствия».

Что я мог ей сказать. Это её «хочу» мне стало милее, чем люблю. Скоро у меня будет слюна изо рта бежать, как у собаки Павлова, от одного её вида.

Когда она ушла, у меня началась настоящая ломка, как у наркомана, хотя наркотиков я никогда не принимал. Я сидел на постели и думал, как же мне теперь быть, как излечиться от этого сладкого дурмана. Думал, думал и нечаянно уснул. Мне приснилась Элен, голая и смеющаяся. Я потянулся рукой потрогать её, но не успел. Меня разбудил Сергей.

«Вставай, — закричал он, тряся меня руками, — хватит дрыхнуть. Две недели прошло, как ты только тем и занят, что ублажаешь свою Элен, а потом дрыхнешь. Сегодня у нас с тобой дело. Очень важное».

Глава VI Основная.

Часть I Мироздание.

«Какие две недели? — спросил я, стряхивая с себя остатки сна, — что значит, две недели?

«Столько времени ты живёшь у меня, — уточнил Сергей, — quinze jours, кянз жур, пятнадцать дней, как говорят французы».

«Странный счёт у этих французов, — сказал я недовольно, чувствуя, что окончательно просыпаюсь, — неделя у них восемь дней, две недели — пятнадцать, а число девяносто семь произносится, как четыре по двадцать, плюс десять, плюс семь (quatre-vingt-dix-sept, кятро ванн диз сэт)….Вроде математики у них сильные, Лагранж, Лаплас, Пуанкаре, а считают они неважно».

«Математики, да, сильные. Но счёт — это арифметика, — уточнил Сергей, — вот ты, я знаю, в уме считаешь хорошо, но это не мешает торговкам на рынке постоянно тебя обсчитывать и обвешивать. Но ты на меня не обижайся, я это не для того говорю, чтобы задеть твоё самолюбие, я знаю — для тебя это не главное.

Главное у нас произойдёт утром послезавтрашнего дня, (le matin apres-demain лё матан апрэ дёман), — Сергей произнёс это торжественно, глядя мне в лицо, — послезавтра состоится твоё посвящение в Созидающие. Думаю, ты готов, но всё произойдёт не здесь, не на Таити, а на острове Райатеа на священной горе. Собирайся, поедем прямо сейчас».

«Я готов, — ответил я и сделал руки по швам, — на чём поедем»?

«На теплоходе, поэтому скорее поплывём, чем поедем или, как говорят флотские, — пойдём. Я уже и билеты купил. И ещё, перед посвящением ты должен быть чист, духовно. Для этого тебе надо исповедаться. Правда православного священника у меня нет, но он нам и не понадобится. Исповедоваться будешь мне, я буду задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать мне на них «как на духу», всё без утайки. Вопросов будет немного, всего четыре, я тебе их сейчас озвучу, и пока мы будем идти до порта, ты обо всём подумаешь. Я постараюсь по дороге тебе не мешать. Итак, вопросы следующие:

Первый — о Мироздании.

Второй — о твоём месте в нём.

Третий — о бытии Божьем.

И, четвертый — что ты думаешь о душе?

Отвечать можешь не по порядку, главное, чтобы «как на духу».

Этим ты подготовишь почву для своего посвящения, и потом на Райатеа, на священной горе всё будет не так уж сложно.

Тебе всё понятно»? — Уточнил Сергей.

«Абсолютно, — ответил я и прибавил, — самое удивительное то, что я сам никогда не переставал думать об этих вопросах».

«Я знаю, — тихо ответил он, — поэтому ты здесь».

Через час мы были на пристани. Там уже стоял теплоход на Райатеа, и группа отдыхающих туристов прогуливалась по набережной. Страждущих отправиться в путешествие было немного. Когда объявили посадку, все разместились на верхней палубе, за исключением нескольких человек, спустившихся вниз к стойке бара.

Отдали швартовы, и теплоход плавно отошёл от берега. Сначала дал задний ход, потом поманеврировав и развернувшись, вышел в открытый океан. Впереди по курсу показался остров, своей округлой раздвоенной формой здорово напоминавший женскую попу. Мы взяли чуть левее. Было раннее утро, около девяти часов по местному времени. Мы стояли на палубе, и свежий встречный ветерок обдувал нам лица. Он забирался мне в уши и нашёптывал заветные слова: «Скоро всё сбудется. Не дрейфь».

И я не дрейфил. Наблюдая за вырастающим перед нами попа-островом, я вдруг вспомнил, как первый раз попал в Тайланд. До этого я работал в Надыме на газопроводе, строил компрессорные станции. Шестьдесят пятая параллель, девять месяцев в году зима — остальное лето. Приближались сроки сдачи объекта, а мы, как всегда, опаздывали. Приходилось дневать и ночевать на компрессорной. Пусконаладочные работы были в самом разгаре. От постоянного недосыпа и нервного истощения я тогда впервые покрылся аллергической сыпью, которая зудела и местами превратилась в коросту. Всё тело чесалось, и я не знал, что делать. Мне было непонятно, к чему такие героические усилия, и что изменится, если мы не уложимся в срок. Понемногу я стал задумываться и о другом, а именно, — неужели это и есть моя жизнь?

И вот однажды, проверяя маслобак турбины на чистоту перед заливкой масла, и, находясь в нём в абсолютной темноте, он представлял из себя небольшое замкнутое пространство, мне вдруг привиделась моя мечта. Мне нестерпимо захотелось прямо сейчас, немедленно, улететь из этого кошмара куда-нибудь на край земли. И не просто улететь, а чтобы здешний холод лютой зимы, как по мановению волшебной палочки, сменился бы жарким тропическим летом. Эта мысль поразила меня словно молния. Через минуту я вылез из маслобака другим человеком. Теперь у меня появилась мечта, заветная. Я носился с ней, как с писаной торбой. Постоянно думал и представлял, как приду однажды с компрессорной, брошу грязные вещи в угол моего балка, переоденусь во всё чистое и уеду в аэропорт. Там сначала посижу в кафе, отдохну в удобном кресле, пообедаю и только после этого куплю билет на самолёт. Потом сяду в него и буду долго-долго лететь в счастливое тёплое лето. Надо сказать, что после случившегося в турбинном чреве, жизнь моя внешне никак не изменилась, я по-прежнему работал как вол, мёрз на зимниках, ругался с генподрядчиком и заказчиком, увольнял за пьянку нерадивых работников, таких на Севере тоже хватало, но внутренне теперь меня согревала моя мечта. Я перестал чесаться, успокоился и даже бросил курить. Я ждал одного — осуществления моей мечты.

Но иногда от задумки до исполнения проходят годы. Прошли они и у меня. Я вернулся с Севера, поселился в средней полосе, женился, у меня родился сын — моя надежда на будущее, накопил денег на небольшую квартиру и стал ждать её оформления. Мне пообещали сначала продать её подешевле, потом за другую цену, потом продажу отложили, потом долго водили меня за нос, кормя «завтраками», и, в конце концов, продали её другому, ничего мне не объяснив. Мне бы расстроиться, поднять бучу, но я этого делать не стал, я вспомнил о своей мечте. Вспомнил, плюнул на всё и стал действовать. За один день я выправил загранпаспорта: себе, жене и сыну, к тому времени старшекласснику (да-да, от задумки до исполнения иногда проходит достаточный срок), забрал его из школы прямо во время учебного процесса, написав директору не очень правдивое объяснение, и вечером мы укатили в Москву. На следующий день в аэропорту Шереметьево 2 всё происходило в точности так, как я себе когда-то представлял. Мы поднялись в просторный салон авиалайнера компании «Эмирейтс», на его борту нас встретили приветливые симпатичные стюардессы, одетые строго, но без платков хиджабов, во всех спинках кресел работали исправные телевизоры, а в чистых туалетах на полочках стояли французские дезодоранты. Десять часов полёта пролетели незаметно. Февральская слякоть Москвы с промозглым ветром остались позади. Бангкок нас встретил шумной духотой и треском цикад. Специфический запах специй, очень сильный и непривычный для европейцев, ударил мне в нос. Я был ошеломлён, оглушён, а когда заиграла тайская музыка в салоне такси, то мне на мгновение показалось, что я уже здесь был когда-то, ходил по этим улицам, разговаривал с этими милыми людьми и, главное, я был здесь счастлив.

Я смотрел на торчавшие по обочинам пальмы и думал: «Вот она, моя мечта, наконец, осуществилась».

Потом было много чего в моей жизни, но ощущение чуда от пришедшего посреди зимы лета осталось непревзойдённым до сих пор.

Сейчас тоже лето, хотя и ноябрь. На Таити это последний весенний месяц, самый тёплый в году. Здесь нет резкого запаха специй, как в Тайланде, и цикады не звенят так громко. И сейчас не жарко, особенно здесь, вдали от берега. Морской солёный бриз щиплет мне ноздри, внося в тело свежесть и проясняя мозги. Теплоход плавно скользит по небольшим волнам, оставляя за собой белый след. Он постепенно тает, сливаясь с бирюзовыми водами Тихого океана. Качки почти нет, можно не переживать по поводу морской болезни и внимательно смотреть на плывущих с нами пассажиров.

Вот горстка англичан, на их лицах маска благородства и степенности. Они немногословны, тихо беседуют, никому не мешая, каждое их слово полно достоинства. Вот шумные французы, ещё не очень смуглые, можно предположить, что они недавно с материка, они веселятся и болтают без умолку. Их речь мелодична с носовым прононсом, кажется, что все они немного простужены. Вот немцы, их здесь большинство, как и везде среди отдыхающих. Судя по их количеству это они выиграли Вторую Мировую войну, да и Первую тоже. Повсюду слышны их отрывистые гортанные голоса. Хочется взять в руки «шмайсер» направить в их сторону и сделать так: «Тра-та-та-та-а-а».

Но мешает рыжий мальчик лет десяти, вцепившийся ручонками в ограждение палубы и пристально смотрящий вдаль. Он напоминает мне меня самого сорокалетней давности, хотя он и немец. Моих соотечественников не видно, вероятно они лежат где-то в состоянии «всё включено». Пусть. Значит так надо, значит пока в этом для них смысл жизни. Но это не навсегда, придёт время, и всё поменяется, всё встанет на свои места. Золотой телец уже не будет заслонять нам Солнце.

Мальчик стал переминаться с ноги на ногу, потом убрал руку с ограждения и, сделав ладонь козырьком, приложил её ко лбу. Что-то увиделось ему там, вдали, незримое для нас взрослых. Не спеши вырастать, мой рыжий мальчик, некогда потом будет всматриваться вдаль, да и не за чем. Разглядеть бы что-нибудь под ногами, чтобы потом не спотыкаться на ровном месте по нескольку раз на дню. Вот и женский остров проплывает мимо, вблизи он не производит сексуального впечатления. Это обыкновенный каменистый холм, поросший зеленью, и без всяких признаков пола.

«Что задумался, — Сергей тронул меня за плечо, — засмотрелся на мальчишку? Недавно сам был такой, и уже пятьдесят. Не понятно, куда всё ушло»?

«Это всё философия, — ответил я, — иногда она не помогает, а мешает жить. Как там, у Ларошфуко в «tet-a tet»: философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией…. Давай лучше к откровениям. Я готов».

«Тогда начнём с первого вопроса, — Сергей улыбнулся, — что ты думаешь о Мироздании»?

«Оно меня устраивает, и всегда устраивало, — ответил я, — но прежде чем рассуждать о нём, я бы хотел определиться с терминами, чтобы не получилась каша.

Во-первых, договоримся, о чём мы будем рассуждать, то есть — что есть Мироздание.

Во-вторых, кто это будет делать, или, если точнее, кто есть я.

И, в-третьих — при помощи чего? Слов, логики, математического аппарата или ещё чего?

Чтобы не запутаться с самого начала, начну со второго вопроса, а именно, кто будет рассуждать?

На первый взгляд ответ простой и очевидный — я сам, но всё не так просто, как кажется. Меня могут спросить, а с чего это ты взял, что твои органы чувств объективно отражают окружающий мир? Почему ты думаешь, что можешь адекватно его оценивать и делать верные умозаключения? Может быть всё окружающее — это чья-то выдумка, и тебя самого не существует?

Может быть….

Но всё же я есть, существую, и никогда в этом не сомневался.

Если же это не так, если я эфемерен, то и все мои дальнейшие рассуждения, не стоят ломаного гроша. Нечего тогда сотрясать воздух пустыми словами, — я развёл руками, — и марать бумагу, чем я на досуге занимаюсь. Если меня нет, тогда нет и окружающего мира, нет других людей, нет и задающего вопросы….

Но что-то мне подсказывает, что всё это есть. И этот подсказчик — моя интуиция, на неё я и буду опираться.

Прибавлю ещё, что мне бы хотелось придерживаться в рассуждениях принципа средневекового английского философа Оккама, а именно: не умножать сущности без надобности. Если что-то объясняется просто, то пусть так оно и будет. И я постараюсь не прибегать к красивостям и витиеватостям, как к подпоркам и костылям. Всё должно быть естественно. Истина симпатична сама по себе, ей не нужно дополнительного макияжа.

Я также буду использовать логику, но очень аккуратно, чтобы не получилось, как в старом английском анекдоте про студента физика. Суть его вкратце такова: молодой повеса любил выпить, кто в молодости не любит, невелик грех, но в состоянии «подшофэ» Джон, так его звали, вёл себя неподобающим образом.

Как-то раз, выпив виски с содовой, он стал приставать к девушкам. Какое безобразие в его юном возрасте.

В ругой раз, приняв на грудь джин с содовой, купался нагишом в фонтане.

И, в третий, накачавшись ромом с содовой, нецензурно выражался в адрес своих преподавателей. Причём делал это публично.

Судья, в прошлом тоже разбиравшийся в физике, подошёл к делу самым серьёзным образом и быстро вычислил вредный компонент, присутствовавший во всех трёх случаях. А именно — содовую. Её то он и запретил студенту Джону употреблять в дальнейших попойках. Я постараюсь в своих рассуждениях избегать таких опрометчивых выводов.

Ну, с терминами, кажется, я определился, если что забыл, вспомню по ходу изложения, теперь вернёмся к Мирозданию. Как я уже сказал, оно меня устраивает, даже с теорией Большого Взрыва я согласен.

Бумкнуло когда-то тринадцать с половиной миллиардов лет назад, и всё началось. Появилась материя, пространство, время. Они переплелись, смешались и, объединившись в одно целое, запустили механизм творения. Предопределено ли было и наше дальнейшее появление, или всё вышло случайно — гадать не буду. Но кажется мне, что всё было затеяно неспроста, и конечная цель у Мироздания существует. И не суть важно, само ли тогда рвануло, или кто-то подорвал. Как говаривал религиозный Исаак Ньютон, даже Господь Бог оказался нужен всего лишь для первоначального толчка, а дальше Вселенная сама позаботилась о своей дальнейшей судьбе. Для этого ей ничего не понадобилось, кроме простых и понятных законов. При их помощи она всё и совершает, творит и уничтожает, и не спрашивает ничьего разрешения.

Есть несколько доказательств такому появлению нашей Вселенной, и одно из них — реликтовое излучение. Я принимаю его полностью, тем более что высказал его и дал ему название мой любимый астрофизик Иосиф Шкловский, который и привил мне тягу к познанию.

А вот дальше у меня начинаются вопросы. И первый из них по поводу второго начала термодинамики. Из него следует, и с этим согласно большинство астрофизиков, что наша Вселенная скоро остынет. Ну, не совсем скоро, через несколько десятков миллиардов лет, но это произойдёт обязательно. Все звёзды погаснут, новые не родятся — не из чего будет, а оставшиеся обгорелые куски разлетятся в разные стороны на триллионы световых лет. Этим всё закончится. Я даже не знаю, как это характеризовать, но согласись, картина получается невесёлой», — я развёл руками и посмотрел на Сергея. Рыжий мальчик стоял рядом с ним и внимательно слушал.

«Интересный мальчик, — подумал я, — кого-то он мне напоминает»?

«Надеюсь, ты найдёшь выход из этого положения, в которое нас так необдуманно завели астрофизики, — Сергей улыбнулся, — и сделаешь правильные выводы. Я знаю, ты до всего привык доходить своим умом, и выводы твои, я думаю, будут пооригинальнее тех, которые излагал за обеденным столом Митрофан Егорович, родной дядя Чехова. В письме к учёному соседу Антон Павловича вывел его колоритной натурой».

«Подкалывать будешь потом, — сказал я самоуверенно, — когда придёт понимание. Смотри, вон и Рыжик слушает меня с интересом, хотя наверняка по-русски не понимает ни слова».

«Я понимаю, — сказал неожиданно мальчик, — и по-русски и по-немецки. Мой папа немец, он известный теннисист, а мама русская. Мы с ней путешествуем вдвоём. Она там, на нижней палубе, — он махнул рукой куда-то вниз, — а вы, дядя, интересно рассказываете. Продолжайте, я послушаю, а то мне скучно плыть в одиночестве».

«Так и иди к своим немцам», — хотел сказать я, но промолчал.

«Продолжай, видишь, мальчик ждёт, — сказал, смеясь, Сергей, — может быть это наш будущий последователь. На чём ты остановился, кажется, на дядюшке Чехова»?

«Когда кажется, надо креститься, — изрёк я плоскую сентенцию и продолжил, — не на дядюшке, а на втором начале термодинамики, который гласит, что рост энтропии в замкнутой системе, без поступления в неё энергии извне, неизбежен. То есть хаос, сам по себе, всегда растёт, а процесс обратный, с его уменьшением, происходит как бы вынужденно, может быть даже с чьим-то участием или под присмотром. Для доказательства я приведу эксперимент, наглядный, как мне кажется.

Возьмём герметичный ящик, разделённый пополам непроницаемой перегородкой, и наполним его газом. Одну половину кислородом, другую — водородом, и поднимем перегородку. Газы смешаются. Потом, сколько бы раз мы не повторяли эту процедуру с подъёмом и опусканием перегородки, газы самопроизвольно первоначального положения уже не займут. Для этого надо совершить работу и немалую с привлечением энергии извне. В этом суть второго начала, в неизбежном росте энтропии в замкнутой системе. И вроде спорить тут не с чем.

Но есть другой эксперимент, мысленный, но оттого не менее наглядный, его придумал и описал французский математик Анри Пуанкаре. Он рассуждал так, если из комнаты удалить весь воздух, а в образовавшийся вакуум возвратить лишь одну молекулу, то она, двигаясь хаотично, в какой-то момент времени может оказаться в правом нижнем углу. Потом мы добавим к ней вторую молекулу, и они обе, двигаясь точно также хаотично, могут тоже оказаться в правом нижнем углу. Вероятность этого события будет уже меньшей. Потом мы впустим весь воздух обратно в комнату, но и в этом случае ничто не запрещает всем молекулам газа собраться одновременно в правом нижнем углу. Правда, вероятность такого события будет неизмеримо малой. Пуанкаре её подсчитал. Получилось число, равное единице, делённой на десять в десятой в сто двадцатой степени (10 в 10-й в 120-й).

Когда-то, ещё работая на Севере, я пытался представить себе это число, оно выходило столь громадным, что не помещалось в нашей Вселенной. Если ты не против, я попробую его представить сейчас».

«Валяй, — Сергей утвердительно кивнул головой, — нам с Рыжиком будет интересно, тем более я догадываюсь насколько это сложно, и мне любопытно, как ты выйдешь из положения».

«Самое большое число, что-либо выражающее конкретно, — продолжил я, — это 10 в 80-й (десять в восьмидесятой) степени. Оно известно ещё из школьной астрономии — это количество атомов во Вселенной. По сравнению с числом Пуанкаре оно совсем мизерное, или, наоборот, громадное, потому что число Пуанкаре выражает вероятность и находится в знаменателе, но это неважно.

Попробуем его записать. Двигаться будем поэтапно и начнём рассуждать так. Число, равное — десять в десятой в шестой степени (10 в 10-й в 6-й) — это будет десять в степени миллион, или единица с миллионом последующих нулей. Если записать его в школьную тетрадь в клеточку и два нуля приравнять к одному сантиметру, то оно вытянется на (50-т тыс. см.) пятьдесят тысяч сантиметров или на полкилометра. Число с двенадцатью нулями в степени займёт уже (500-т тыс. км.) пятьсот тысяч километров.

Рассуждаем дальше, по-прежнему держа в голове, что степень у нас со ста двадцатью нулями, то есть в десять раз больше. Переходим к следующему шагу, к степени с двадцатью четырьмя нулями. Тут мы вспомним, что световой год равен (10 в 12-й км.) десять в двенадцатой степени километров, тогда наше число уже вытянется на (500-т тыс.) пятьсот тысяч световых лет. Это пять наших галактик Млечный Путь. Вся наша Вселенная по современным данным от края до края занимает примерно (20-ть млрд.) двадцать миллиардов световых лет. То есть, в неё поместится число, записанное в одну строчку, с (29-тью) двадцатью девятью нулями в степени. Дальше мы завернём это число обратно до другого конца Вселенной, и так, змейкой, летая туда-сюда-обратно, выберем всю плоскость видимого космоса. Число нулей в степени при этом ещё удвоится до (58-и) пятидесяти восьми. Потом мы начнём укладывать наше число слоями, заполняя весь объём Вселенной. Количество нулей в степени при этом увеличится ещё в два раза и станет равным (116-ти) ста шестнадцати. Заполнив нашу Вселенную всю полностью по объёму, останутся неиспользованными ещё четыре степени. То есть таких вселенных, как наша, понадобится десять тысяч. В них мы и затолкаем все нули.

Готово. Число Пуанкаре записано. Что оно может означать, я судить не берусь, но сколь бы мизерным оно не получилось, оно всё равно отлично от нуля, а значит, любое событие, даже самое невероятное, может в нашем мире произойти. Мало того, оно может повториться. Этому ничто не мешает. Ничтожность величины не даёт права её игнорировать».

«Браво, Петя, ты молодец, — Сергей пожал мне руку, — здорово ты можешь рассуждать и выходить из положения. Я ещё раз убедился, что сделал правильный выбор. В нашей игре мы с тобой обязательно выиграем. Ты не против того, что жизнь это всего лишь игра, хотя порой и рисковая»?

«Не против, но вернёмся к нашим баранам, — продолжил я, довольный похвалой Сергея, — revenon a nos moutons (рёвёнон а но мутон), как говорят французы, и попробуем совместить эти два эксперимента. Ведь они только на первый взгляд противоречат друг другу, а на самом деле ничто не мешает после биллион сто первого подъёма перегородки, водороду и кислороду занять свои первоначальные места. Просто мы в своей жизни никогда с этим не сталкиваемся, потому что не живём так долго. Но что такое наша жизнь? Пустая и глупая шутка. Смеюсь.

А если серьёзно, давай взглянем на небо, желательно в ясную летнюю ночь. Красота. Никакого хаоса. Такое впечатление, что не само это всё построилось, а кто-то руку приложил, да с умом, да ещё постарался. Но опять же, и с такими выводами спешить не будем. Мы помним, что сущности без надобности умножать не стоит. Может статься, что никто ничего не прилагал.

Рассуждаем дальше… С нулевых времён и до наших дней прошло уже тринадцать с половиной миллиардов лет, достаточное количество, чтобы энтропия натворила дел. И во многих местах она выполнила свою задачу, но не везде. В целом она пока не в выигрыше. Ведь максимальный хаос был сразу после взрыва. Ему бы и оставаться таким до сих пор, но процесс пошёл по другому пути. Появилась стрела времени у Вселенной, острым концом направленная на совершенство. Она противостоит хаосу и поддерживает развитие. Будто есть у неё, у Вселенной, какая-то цель, пока для нас неведомая.

Да, качество энергии понижается, и чем сильнее структурируется Вселенная, тем труднее добывать для этого энергию. Идёт борьба, кто кого. Либо энтропия возьмёт верх и приведёт всё к окончательному хаосу, либо Вселенная успеет произвести из себя нечто, что превзойдёт её самоё…..».

«Ты меня радуешь, — вставил реплику Сергей, — продолжай».

Я продолжил с воодушевлением.

«Она уже сейчас явила на свет сознание, продукт отличный от материи, — сказал я, — правда я не берусь утверждать, что первично, что вторично, сознание или материя, а буду рассуждать только применительно к человеку, потому что о другом сознании — всеобщем, мне пока ничего не известно. Так вот наше сознание, человеческое — это продукт высокоорганизованной материи, и произведено оно было на свет совсем недавно и для каких-то целей, скорее всего тоже не окончательных. Мне кажется, мы сами — лишь промежуточное звено в мировом развитии и скоро уступим место сознанию более высокого порядка. Обиды для нас тут нет никакой. Потому что, во-первых, мы сами примем участие в его созидании, а, во-вторых, — это естественный ход вещей. Нам только надо вовремя подключиться к процессу и ничему не препятствовать».

Я сделал глотательное движение, во рту у меня пересохло, и язык едва ворочался. Сергей и рыжий мальчик смотрели на меня с восхищением, по крайней мере, мне так показалась.

«Я продышусь немного», — попросил я.

Сергей согласно кивнул головой.

Пока я молча дышал свежим воздухом, набежала тучка, совсем небольшая, как мне показалось. И вдруг из неё полыхнуло, да так, что все отскочили от борта. Раздался сухой треск, перешедший в громовые раскаты. Пассажиры с верхней палубы стремглав ринулись вниз под навес. Остались только мы трое: я, Сергей и мальчик.

«Куда смотрит его мать, — подумал я, — ищет себе ещё одного Бориса Беккера? (Вот кого он мне напоминает)».

Полыхнуло ещё раз, уже совсем рядам. Мне показалось, что я увидел огненный шар, прежде чем небо раскололось надвое от громового удара.

Я люблю летний дождь. И грозу. В них есть что-то притягательное.

В детстве я часто выбегал на улицу в самый ливень и не спешил укрыться. Помню, однажды, молния попала в соседский стог, я тогда стоял в своём сарае и наблюдал за стихией в раскрытую дверь. Мне было лет десять. Было жутко, но радостно. Я тогда ещё не понимал опасности небесного электричества, а потому ничего не боялся. Я подставлял ладони под тёплые струи, лившиеся с крыши, и плескал ими себе в лицо. Дождевая вода чем-то пахла. Да, у неё есть свой особенный запах, запах пыльного неба. Я его помню до сих пор. Молния ударила в тот момент, когда я высунулся в открытый проём. Белый огненный шар ослепил меня, но не испугал. Не испугал и последовавший мощный раскат. Я закричал от радости и выскочил из сарая прямо под дождь. Шлёпая босыми ногами по грязным лужам, я побежал к воспламенившемуся стогу. Я надеялся, что молния попадёт в него ещё раз, прямо передо мной. Страха не было, я не боялся умереть, ещё никогда меня не посещала эта мысль, мысль о конечности жизни, о её непоправимости и о том, что когда-нибудь настанет и мой черёд….

«А вдруг попадёт прямо сейчас, — подумал я, — и всё. Всё кончится, не будет никакого посвящения. Был Петя, Пётр невеликий, и нет его. Элен найдёт себе другого, более достойного, и это без шуток. А я, так ничего и не успев, уйду в пустое ничто, и память обо мне сотрётся в тот же день. Но почему же не хочется этого, почему я всё ещё цепляюсь за жизнь, как за что-то самоценное? Неужели только из-за инстинкта самосохранения? Многим людям на Земле уготована худшая участь, чем мне, и они не ропщут. Разве они не понимают этого, всем довольны, и для них нет неразрешимых вопросов?

Или может быть все они нужны только как пример для меня, как декорация для театрального действа, в котором главный актёр — я… может их и не существует вовсе…

…… Надо спешить. Надо спешить жить….

Но не в том смысле, чтобы ещё что-то получить от неё, нет, надо успеть отдать. Отдавать всегда слаще и помогать тоже, особенно тем, кому труднее. Правда, странно рассуждать об этом в пятьдесят лет. Ропщут всегда никудышные, которым Господь дал многое, а они не воспользовались ничем — всё профукали и растратили в мирской суете.

А я? Неужели у меня ещё что-то осталось, и я нужен миру? Почему я не могу отделаться от этих мыслей до сих пор. Кто-то бережёт меня здесь? Кто-то знает, что я должен ещё что-то успеть? Но что? Нет ответа….».

Я поднял голову и посмотрел вдаль. Белые барашки волн искрились на солнце. Теплоходик смело вонзался в них, гудел, пыжился и прокладывал себе путь.

«Рассказывай, дяденька, — попросил рыжий мальчик и прижался к Сергею, — я не боюсь молний».

«Вот и папа новый нашёлся, — подумал я, — осталось сходить в трюм за мамой, если она уже не накатила пивка.

Я бы повременил немного, — сказал я, — и передохнул, а то опять начал перескакивать с одного на другое и путаться».

«Хорошо, — согласился Сергей, — посидим здесь наверху, если дождь не прогонит».

«Я пока сбегаю в туалет и маму проведаю», — сказал рыжий мальчик и побежал вниз под навес.

Прошло минут двадцать. Рыжик не возвращался, и мне уже стала надоедать тишина, состоящая только из монотонного шума ветра и гула мотора.

Но вот из трюма показалась его улыбающаяся физиономия.

«Я готов, — возвестил он радостно, — мама сюда не придёт, она не решилась вас послушать, хотя я ей сказал, что вы очень хорошие дяди из России».

«Странно, — подумал я, — почему все ждут от России и русских подвоха, даже наши собственные граждане… порой даже мы сами».

«Может, ко второму вопросу приступишь, — предложил Сергей, — расскажешь о твоём месте в Мироздании, а о его строении закончишь в другой раз»?

«Нет, я лучше продолжу о строении, — сказал я, — пока сидел в тишине, в голову пришла целая куча мыслей, некоторые я ношу с собой ещё с Севера. Сейчас прибавились свежие, о тёмной материи, тёмной энергии и парадоксе Ольберса. Но начну я со скорости света, куда ж без неё».

«Давай, это тоже интересно, — поддержал меня Сергей, — мы с мальчонкой тебя послушаем».

«Опыт Майкельсона-Морли показал, — продолжил я, — что скорость света одинакова по всем направлениям и не зависит от скорости движения объекта, испускающего свет. В вакууме она равна трёмстам тысячам километров в секунду. То, что по всем направлениям она одинакова и не зависит от движения источника, тут нет ничего удивительного, скорость звука в воздухе тоже одинакова по всем направлениям и тоже не зависит от от скорости источника. Ещё на Севере я обращал внимание на разницу в тональности гула приближавшегося и удалявшегося вертолёта. Длина волны и амплитуда звука менялась при этом, но скорость её оставалась одинаковой по всем направлениям и зависела только от свойств самого воздуха. В нём она равна примерно трёмстам сорока метрам в секунду. В металлической болванке скорость звука в пять раз выше, но и свойства металла другие, чем у воздуха.

Поэтому, не боясь повторений, я рискну предположить, что свет тоже распространяется в какой-то среде, а не в чистом вакууме, какового внутри нашей Вселенной попросту не существует. Но и в выдуманный эфир я не верю, а потому не буду призывать его на помощь. В девятнадцатом веке считалось, что электромагнитные волны распространяются в определённой среде, названной эфиром. Земля, двигаясь вокруг Солнца, создаёт эфирный ветер, который должен её огибать. Его то и искали в своём опыте Майкельсон и Морли, но, как известно, не нашли. Во-первых, Земля движется не только вокруг Солнца, вместе с ним она движется вокруг центра Галактики, а дальше вместе с Галактикой вокруг центра скоплений галактик в сверхскоплении Девы, куда входит наш Млечный Путь и ещё более громадная галактика Туманность Андромеды. И эти движения гораздо более скоростные, чем вращение Земли вокруг Солнца. А во-вторых, если принять принцип относительности за универсальный и считать, что это мы удаляемся от пограничных еле видимых галактик со скоростью в девяносто девять процентов от скорости света, а не они от нас, то с какой стороны тогда искать эфирный ветер, это ещё вопрос. Но ветра, слава Богу, никакого не обнаружили, равно, как и самого эфира. Я думаю, что электромагнитные волны и свет в частности, распространяются не в гипотетической среде, а в реальном пространстве, пусть на первый взгляд и абсолютно пустом. Но мы знаем из Общей теории относительности Эйнштейна, что пространство, это не просто вместимость для материи, какой-то пустой объём, где всё помещается; пространство — это порождение материи, и одно без другого существовать не может. Наша Вселенная расширяется не куда-то в пустой объём, ничем не заполненный, а в своё собственное пространство, которое она на своей периферии порождает. Она постоянно генерирует его своей расширяющейся материей. За пределами нашей Вселенной ничего нет, математическая точка, не имеющая ни размеров, ни каких-либо других характеристик. Ничто — без параметров.

Я опять прибегну к принципу Оккама не умножать сущности без надобности и сделаю это в противовес новейшей гипотезе о тёмном потоке. Согласно ей, наша Вселенная расширяется неравномерно, и её огромные куски, состоящие из большого числа дальних галактик, вылетают вовне через мощные потоки, высасываемые некими внешними вселенными. Так вот, даже если вне нашей Вселенной и существует нечто, но оно не способно подействовать на наши органы чувств, ни прямо, ни косвенно, ни в данный момент, ни через триллионы лет, то я с уверенностью могу заявить, что никаких там вселенных не существует. Поэтому, что куда вытекает и при помощи чего, я затрагивать не буду, считая эти предположения бездоказательными.

Помню, я высказал эту мысль своему молодому мастеру, приехавшему по распределению ко мне на Север. Сказать, что он был удивлён, значит ничего не сказать. Он зауважал меня сразу и навсегда и побежал в магазин проставляться.

Но вернусь к скорости света. Свет распространяется в пространстве, и, если оно ничем не заполнено, его скорость в нём равна трёмстам тысячам километров в секунду. Зададимся вопросом, почему не двумстам и не четырёмстам? Наверное, из-за свойств самого пространства, также как скорость звука зависит от свойств тех сред, в которых она распространяется.

Пространство, как мы помним, является порождением материи, и Земля не исключение, поэтому, когда она летит в космосе вокруг Солнца (а также вокруг центра Галактики… и так далее), то она движется не только сквозь пространство, но и вместе с той частью его, которую сама порождает. Поэтому опыт Майкельсона-Морли ничего не показал. Никакого пространственного ветра нет и быть не может. И с его помощью нельзя узнать, в какую сторону летит Земля, как это нельзя узнать по направлениям обычных ветров, дующих в атмосфере. Земля летит вместе с атмосферой, хотя… на высоте десяти километров уже существует постоянный ветер, дующий против вращения Земли. Может на геостационарной орбите, на высоте тридцати шести тысяч километров и пространственный ветер обнаружится, но я этого утверждать не буду.

Теперь вернёмся к расширению Вселенной. Пограничные галактики, которые мы еле наблюдаем, улетают от нас со скоростью в девяносто девять сотых от скорости света. А что же с другими галактиками, которые ещё дальше от нас? С какой скоростью улетают они?

Пока, в том дальнем районе, мы ничего не наблюдаем. Но мы можем предположить, что это происходит из-за того, что внешние слои нашей Вселенной расширяются со скоростью, превышающей свет. Они ведь не в пространстве это делают, которого там ещё нет и в котором, как мы помним, ничто двигаться быстрее света не может. Эти слои материи сами генерируют пространство и уже вместе с ним расширяются быстрее, чем свет. Тут нет никакой путаницы и тавтологии. В уже порождённом внутри Вселенной пространстве свет движется, как ему и положено со своей световой скоростью, а наружу он движется не только в пространстве, но и вместе с ним. Это, как разговор космонавтов внутри орбитальной станции. Слова их передаются друг другу с обычной скоростью, скоростью звука в воздухе, а от нас их разговор удаляется (или к нам приближается) гораздо быстрее. Так и внешние галактики, удаляясь от нас со скоростью большей, чем свет, не видны для нас. Но с другой стороны, извне, наша Вселенная выглядит очень ярко.

Это как с чёрной дырой — существует горизонт событий, который ограничен радиусом Шварцшильда и из-за которого уже ничего не видно. Отличие состоит лишь в том, что она схлопывается, а мы расширяемся. Внутри дыры для нас тоже ничего не видно, потому что свет из неё не может вырваться. Но это не означает, что там внутри ничего нет. Своей массой она по-прежнему воздействует на окружающее пространство и на близлежащие объекты.

Такой же радиус можно обозначить и на периферии нашей Метагалактики, примерно в десяти миллиардах световых лет от Земли. За ним тоже ничего не видно, по крайней мере, отсюда, потому что всё улетает быстрее, чем свет.

Но это не значит, что там нет ничего. Там такие же галактики, как Млечный Путь или Туманность Андромеды. Гравитационное воздействие от них остаётся, и оно достигает нас, не взирая на громадность расстояния и сверхсветовую скорость их разлета. Поэтому здесь, внутри Метагалактики, мы не найдём никакой тёмной материи, как бы тщательно её ни искали. Её попросту нет. А теперь скажи мне, — я обратился к Сергею, — сколько материи и излучения не хватает современным астрофизикам, чтобы процессы во Вселенной протекали именно так, как они протекают»?

«Восемьдесят, — сказал он, — видимой массы найдено всего двадцать процентов от необходимой».

«А если я предположу, — продолжил я, — что она находится не здесь, не в мифической, ничем не определяемой тёмной материи, а в другой — обыкновенной. В той, из которой состоят как раз те самые галактики, которые улетают от нас быстрее, чем свет. Не будет ли это более простым объяснением, чем введение в обиход тёмной материи?

Кстати, эта моя теория, если с ней согласиться, может легко объяснить необъяснимый парадокс Ольберса, согласно которому небо должно сиять, как сплошное Солнце….

Лучи далёких звёзд, удаляясь от нас вместе с расширяющимся быстрее, чем свет пространством, попросту нас не достигают. Я думаю, что такая ситуация установилась сразу после Большого взрыва. Внешние слои материи, создавая вовне новое пространство, приобрели с самого начала сверхсветовую скорость. В противном случае наша Вселенная не остыла бы до температур, пригодных для зарождения жизни. Галактики на периферии с их мириадами звёзд разогрели бы её внутреннее пространство, и небо сияло бы до сих пор ослепительным блеском.

Вопрос с тёмной энергией сложнее, я не понимаю, почему всё разлетается с ускорением, вместо того, чтобы замедляться, а потом начать притягиваться под воздействием сил тяготения. Рискну предположить, что там за пределами нашей Вселенной, находится реальный вакуум, без пространственной структуры, туда и устремляется плотная материя по естественной причине — заполнять всё собой. А здесь, внутри, этот процесс уже завершился, и всем правит гравитация, как ей и положено. Но это уже мои домыслы. Так ли оно на самом деле, я не уверен.

Ну вот, вкратце, моя картина Мира», — я замолчал и посмотрел на Сергея.

«А ты внятно объясняешь, — восхитился он, — я думаю, тебя поймут не только астрономы, он сделал ударение на первой «о», но и двоечники тоже».

«В своё время, — похвастался я, — ещё учась в школе, мне частенько приходилось оставаться после уроков и объяснять ученикам красоту такого предмета, как астрономия. И это у меня получалось, не хуже преподавателя…».

«Молодец, — снова похвалил меня Сергей и спросил, уточняя, — это у тебя всё, или, есть ещё что добавить. Может, ты забыл сделать какие-нибудь логические умозаключения. Мы с Рыжиком послушаем. Наверняка, вечерами ты рассказывал своему сыну что-нибудь не менее интересное…».

«Спасибо за напоминание. С твоего позволения, я продолжу, и именно по поводу логических умозаключений. Своему сыну я многое рассказывал, из выуженного мной у Вселенной. Он у меня с нарушенной координацией, поэтому не может долго сидеть на одном месте и плохо засыпает. Я ему раньше читал на ночь, сочинённые мною рассказы, вместо сказок, чтобы он поскорее уснул. Один из рассказов назывался так, «Дельфины с Европы». Конечно, не из нашей старушки Европы, а с шестого спутника Юпитера.

Так вот, на этом спутнике есть океан, он находится подо льдом. По размерам он больше нашего мирового. И там есть слои воды с плюсовой температурой. То есть существует оптимальная среда для зарождения жизни. И если предположить, что жизнь там зародилась, как когда-то на Земле, то к сегодняшнему моменту она может иметь совершенные формы. Она развивалась миллионы лет и образовала там достаточно сложные организмы. Что-то наподобие наших дельфинов. Они живут там под многокилометровым ледяным панцирем и плавают в абсолютной темноте, ориентируясь только при помощи своих сонаров. Глаз у них нет, за ненадобностью.

И вот я как-то подумал, у них ведь тоже есть своё представление об окружающем мире, об их Вселенной. И они точно так же, как и мы, считают их верными и не сомневаются в своих научных выводах. Там, под водой, у них есть свой дельфиний Бог….

Не также слепы и мы в своём видении мира, подумал я, рассказывая эту историю своему сыну. Вы бы видели, как блестели его глаза, когда он слушал мои бредни…..

А ведь может статься, что и внутри атома на электронах живут люди. Их мир существует миллиардную долю секунды по нашим меркам. Но там, у себя дома на электроне, жизнь их проходит размеренно и, не спеша. Они всё и везде успевают. И у них тоже своё представление о Вселенной, которое их устраивает и не расходится с их научными данными…

Эти мои мысли может быть похожи на бредни, — закончил я, — но они у меня уже очень давно».

Глава VI Основная.

Часть II Моё место под Солнцем.

«Да, мысли сверхматериалистичные, — сказал задумчиво Сергей, — Божественного я тут ничего не заметил. Поэтому перейдём ко второму вопросу и послушаем, как ты с этими мыслями живёшь. Не тяжело?

«По-разному, — ответил я и продолжил, — сейчас ничего, а раньше, ты прав, тяжеловато было. Я помню себя почти с рождения, с одного года. Даже кроватку из камышовой соломки, в которую меня положила мама, когда вернулась домой из роддома….

Уже тогда я почувствовал, в нашем мире что-то не так.

Мне было хорошо только до трёх месяцев. Есть фотка, где я сижу, прислонённый к подушке, и на вид мне около полугода. Такой пухленький симпатичный крепыш. Потом я заболел. Сперва воспалением лёгких, потом ангиной, которая сменилась корью и потом опять воспалением лёгких. Начались мои испытания в этой жизни. Температура под сорок палила меня, жуткие нескончаемые кошмары являлись по ночам и даже днём. В «Розе Мира» Даниила Андреева, с его жруграми и стэбингами, и в «Божественной комедии» Данте, с его описаниями девяти кругов ада, описаны ужасы и кошмары. Я читал о них потом. Так вот эти кошмары просто детские сказки по сравнению с теми, что я видел почти наяву, пока болел. Вижу порой и сейчас…

Видать, то место, откуда меня выпихнули на Землю, было пострашнее болезненных видений бедного Даниила. Там мне жилось не сладко, не сладко стало сразу и здесь, при моём появлении. Я знаю, не по своей воле пришёл я сюда, и со мной не заключали контракта на проживание. Дескать, если я буду честным, добрым, совестливым, много и тяжело работать, то мне за это что-то обломится. Ничего подобного.

Только вот я не пойму, зачем мне была дана при рождении такая страстность, такая впечатлительность, такая пылкая влюбчивость… и не было дано ни жажды жизни, ни силы воли, чтобы с этим справиться.

Я понимаю, мир такой, какой есть, и для жизни в нём надо приспосабливаться, надо работать локтями, уметь выбиваться «в люди» и успеть занять своё место под солнцем.

Но у мягких, совестливых, добрых и нежных — с этим плохо. Хорошо работают локтями другие: наглые, сноровистые, самоуверенные и нахрапистые. Из них получаются потом крупные бизнесмены, олигархи и политики. А из таких, как я, — лузеры, неудачники и бомжи.

Когда я выпил первый раз, это было на школьном выпускном, то сразу приобрёл алкогольные замашки, от которых не могу освободиться до сих пор. Потом на первом курсе я выкурил первую сигарету и сразу стал курить по две пачки в день. Тогда я ещё не понимал, что уже на крючке, что для меня в этой жизни не всё так просто, что таким, как я, здесь ничего не светит. Мы не просто сомневающиеся, скромные, безвольные и так далее…. мы — слабые, и наш земной удел незавиден.

Помню, как вначале второго курса на картошке я впервые бросал курить. Курительный стаж тогда у меня был, всего ничего — один год, и двое друзей подрядились со мной на этот шаг. Но во что это вылилось, стыдно вспоминать и сейчас. Как я не крепился, вытерпел только пол дня и уже после обеда снова закурил. Друзья оказались покрепче. Лёша закурил через два дня, а Боря через две недели. Боря вообще был особенный, мне даже тогда показалось, что он даже не терпел, что это для него ничего не стоило. Какой же был праздник для меня, когда все закурили опять, и как я себя ненавидел за свою слабость. Потом я очень долго считал себя полным ничтожеством.

Сейчас я понимаю — не во мне было дело. Люди бывают разные. Закон природы — выживает сильнейший, действует не только в животной среде. Тут не о чем спорить. Развитие в нашей Вселенной не происходит другим способом, кроме борьбы за место под солнцем. Сине зелёные водоросли когда-то насытили нашу планету кислородом, они жили в любви и согласии. Потом, одна из них, вместо того, чтобы заниматься фотосинтезом, прямой своей обязанностью, взяла и сожрала другую. Это был акт чудовищной несправедливости, но именно он дал толчок к многообразию жизни, и, в конечном счёте, к появлению людей на планете. Из этой цианобактерии произошла первая амёба, у которой появилось свободное время. Можно было теперь не работать, как все, а заниматься совершенствованием. Процесс развития был запущен. Нравится нам это или нет, но это факт. И в других мирах, я думаю, всё точно также.

Поэтому когда мы ропщем на судьбу, клянём политиков и олигархов, недолюбливаем успешных бизнесменов, попутно завидуя им, мы просто сотрясаем воздух. Жизнь устроена так, как устроена. Ни больше, ни меньше…

Ведь кто такие олигархи и бизнесмены, и у кого из них получается лучше наладить своё дело и быстрее разбогатеть? У самого умного, талантливого или работоспособного?

Не факт. Умных, больше среди учёных, талантливых — среди художников и поэтов, работоспособных — среди спортсменов. Настоящим бизнесменом становится тот, кто может навязать свою волю другим, кто может заставить других работать вместо себя.

Кто всегда выигрывает в конкурентной борьбе?

Тот, у кого выше производительность труда и кто сумел оптимизировать свои расходы. То есть, те бизнесмены, у которых люди работают больше, а получают меньше. Но ведь люди этого не хотят, они хотят обратного. Тогда надо их заставить работать, сломить их волю, запугать, унизить. Обычный человек не будет этим заниматься. Чтобы построить успешный бизнес, надо от самого процесса получать удовольствие. Но удовольствие от унижения другого — это не каждому по душе.

Я понимаю, успешные бизнесмены толкают прогресс. Они не дают заплесневеть человечеству. Это дрожжи цивилизации, и именно они улучшают жизнь. Но за всё в этом Мире надо платить, и при этом надо не забывать, что на алтарь прогресса всегда кладутся человеческие судьбы.

А что же делать другим, которых, как правило, большинство? Что делать тем, кто не может получать удовольствие от унижения другого. Становиться самому унижаемым, опускаться на дно — это тоже не выход.

Пока меня всегда выручал мой ум, моя палочка-выручалочка. Но ум тоже может ошибаться, уму трудно различить навязываемые ему истины от настоящих — тех, которые он должен выудить сам у Вселенной. И где критерий истинности? На что опираться, чтобы сделать правильный выбор?

Ни на что. Кроме времени других критериев нет. Только по его прошествии, иногда достаточно длительном, становится понятно, что ты выбрал. Очень часто оказывается, что выбрал ты не то, но изменить уже ничего нельзя.

Неужели нет подсказчика, кто бы смог помочь?

Такой подсказчик есть, это наша интуиция. Она всегда безошибочно знает, что нам нужно. Необходимо только следовать её подсказкам.

Мой друг, Алексей, предполагает, что под видом интуиции действуем мы сами, только с той стороны. Мы уже прожили один из вариантов нашей жизни и теперь направляем себя оттуда в этой, ещё не прожитой. Когда мы принимаем помощь от самих себя, то следуем интуиции, и всё у нас получается. Когда противимся, то тот, который с той стороны, начинает действовать жёстко, порой жестоко и не церемонясь. Ведь мы с ним одно целое, и тому мне виднее, что делать со мной этим. Надо только всегда знать, что тот, который вмешивается в мою жизнь оттуда, действует для моего же блага. Это становится понятным опять же по прошествии времени.

Но так думает мой друг, и спасибо ему за это. Мои мысли куда проще. В своё время я представлял другое. Ещё учась в школе, в девятом классе, приготовив дома уроки, я подолгу сидел на стуле, обхватив голову руками, и думал, что нашу планету отдали в распоряжение лаборантам из сверхцивилизации. Они где-то учатся, там, в своих вузах, а производственную практику проходят здесь, на Земле. Экспериментируют. В одном месте один лаборант капнул грязной водой — вот тебе ураган, в другом другой стравил нации в братоубийственной бойне — вот тебе война. Нам отсюда непонятно, почему так, почему несправедливо и жестоко, но на поверку всё просто. Земле не повезло с лаборантами. Они все оказались двоечниками, и в особенности те, которые проводят опыты над нашей Россией.

Но специально, конечно, сверхразвитая цивилизация не собирается нам насолить. Слишком большая честь для нас. И лаборанты сами по себе ни хороши, ни плохи. Мы же, когда проводим опыты над мышами, не сильно переживаем за их судьбу. И я, когда на рыбалке нанизываю червяка на крючок, тоже не очень обращаю внимание, почему он так извивается. Но ведь я никакой не садист, я обычный человек, порой даже сентиментальный. Мне бы задуматься, зачем мне рыба, зачем её надо вытаскивать из воды, исконной её стихии? Неужели она чем-то провинилась передо мной?

К своему стыду, я всегда получал от этого занятия удовольствие, с самого раннего детства. И как от этого избавиться, не знаю до сих пор.

Один раз, рыбача с удочкой на Селигере, я простоял по пояс в холодной воде четыре часа. Сейчас не помню уже, поймал ли чего, но я не только не простудился, но даже не чихнул ни разу.

Теперь, по прошествии лет, в отличие от себя школьника, я уже не думаю, что виноваты какие-то там лаборанты. Мы сами всё творим, и плохое и хорошее. И хорошо, если делаем это поровну. Это ещё, куда ни шло.

Мне вспоминается раннее детство, самое счастливое время. В магазинах тогда было всё очень скудно, особенно с мясом. На нашей улице почти все выращивали поросят. Кормили их из соски и ухаживали за ними, как за малыми детьми. Многие давали им ласковые прозвища, сами выгуливали их, чесали и мыли. А потом, когда поросята подрастали, убивали их с первобытной жестокостью, не испытывая никакой жалости. И это делали мы, русские люди, делаем и сейчас, но уже не повсеместно и не с таким азартом. У некоторых из нас зародились сомнения….

Знаешь, я очень долго стеснялся быть русским. Я, когда писал письмо самому себе в будущее, то представлял себя не здесь в России, а в Австралии».

«Что за письмо»? — поинтересовался Сергей.

«В жизни у меня бывали минуты отчаяния, иногда очень часто, — продолжил я, — чтобы избавиться от этого чувства, я брал в руки тетрадь и писал письмо самому себе. Но не теперь живущему, а другому, тому, который появится после моего ухода.

Я подумал, раз я смог появиться один раз, то почему бы не быть и второму. Вероятность Пуанкаре этого не запрещает. После моего ухода всё может повториться, и я буду снова. Снова буду жить, ничего не зная о себе предыдущем, буду страдать и отчаиваться. Тогда я и решил написать письмо в будущее, самому себе. Я решил рассказать тому мне, который будет, всё, «как на духу», о себе самом, или, точнее, о его-моей предыдущей жизни. Он сразу поймёт меня и узнает, без малейших усилий, ведь это буду я сам. Он обрадуется этой весточке, и отчаяние покинет его. Я помогу ему в этом.

Так вот, когда я писал это письмо, а я долго его писал, то представлял себя не в России, а в тёплой Австралии. Не пойму только почему..».

«Ты не запутался, — перебил меня Сергей, — то ты здесь, то ты там, то ты есть, то тебя нет, то ты снова желаешь быть. Ведь совсем недавно ты мне рассказывал, что будущих жизней нет. И делал это достаточно убедительно, а тут вдруг письмо самому себе»?

«Ты прав, — ответил я, потирая виски, — с логикой у меня на этот раз не получилось. Она стала похожей на ту, к которой пришёл английский судья, предписавший студенту не пить содовую».

«Тогда, может, расскажешь о себе австралийском в следующий раз, — предложил Сергей, — а теперь перейдём к Богу, — в его голосе послышались торжественные нотки, — я чувствую у тебя к Нему много вопросов»?

Глава VII

Есть ли у Бога душа?

«Не угадал, у меня к Нему нет вопросов», — сказал я холодно.

«Это почему»?

«Потому что Его нет, и никогда не было».

«А если серьёзно».

«Если подходить к делу серьёзно, то надо сначала определиться, о чём или о Ком, мы будем вести речь и не стесняться глупых вопросов, которые всегда на языке. Таких, например, как:

Кто такой Бог, зачем Он нужен, и можно ли без Него обойтись.

А то мы знаем Его пока только по картинкам из Библии, где Он сидит на облаке или расхаживает по райскому саду и, как строгий отец, наказывает Адама и Еву за мнимые провинности.

Поэтому, чтобы не было разночтений и разговоров ни о чём, мне хотелось бы определиться с главными характеристиками Бога. Желательно, чтобы они были простыми и понятными, и их было не так много.

Начну с определения: Бог, как я думаю, это сущность не тождественная природе. То есть Он — нематериален, и это Его главное качество. Тут у меня вопросов нет.

Перейдём теперь к другим характеристикам, я предложу две: Бог — всемогущ и Он же — всеведущ. Эти характеристики я даю в неразрывной целостности и дальше объясню почему.

А пока ещё одно пожелание, это уже лично от меня, хотелось бы, чтобы Он был в единственном числе. На горе Олимп в древней Элладе их проживала целая куча. Они вмешивались в дела людей, устраивали раздоры, совокуплялись с земными женщинами, производя на свет героев, но к тем богам (с маленькой буквы), я думаю, наше теперешнее отношение достаточно снисходительное. Их уже никто не воспринимает всерьёз и не думает о них, как вершителях судеб.

Но Бог вообще, как Вселенское мировое Сознание, как Творец бытия, тот, без которого и волос с головы не упадёт, этот Бог и сейчас вызывает священный трепет. К нему я и направлю свои стопы.

Если нет возражений, я продолжу».

«У меня нет», — сказал рыжий мальчик и посмотрел на Серёжу.

Тот согласно кивнул.

«Начнём с акта творения, — я пустил нотку торжественности, — хотя нет, ещё одно маленькое отступление. Когда материалист в логических построениях мира берёт за первооснову природу, ему всегда задают вопрос: а откуда взялась материя, кто её создал? Я не буду спрашивать, откуда взялся Бог и кто Его папа. Мне это даже неинтересно, был и был целую вечность сам в себе и ладно. Хотя и тут есть неувязка, если Он существовал вечно, ничего не делая, а потом с половины вечности решил начать творить, то половина вечности, математики об этом знают, это тоже вечность и момент творения в таком летоисчислении вряд ли вообще возможен. Но это уже мои придирки. Мир существует, я — тоже, а Ахиллес легко обгоняет черепаху, чего бы там не напридумывал Зенон.

Но вернусь к творению. Если Бог был чистое незамутнённое сознание, то зачем Ему захотелось испачкаться, зачем понадобилось создавать утяжелённую несовершенную материю, которая давит нас и Его самого не слушается?

Что за блажь? Чистое незамутнённое сознание Его помутилось или гордыня обуяла? А может страсть захлестнула, или подначил кто?

Получается, что Ему в самом себе перестало чего-то хватать, но ведь Он само совершенство.

Теперь перейдём к двум основным Его характеристикам, которые я обещал рассмотреть в единой связке, и неспроста.

Бог всемогущ и из ничего в одночасье сотворил весь окружающий мир. Думаю, это возможно, и мне даже кажется, что сделал это Он с определённой целью, каковой до сих пор с нами не поделился. Его всемогущество в этом акте творения я не подвергаю сомнению. Другое дело — всеведение. Тут я не на Его стороне. За то, что Он сотворил, Он должен и ответить.

Ведь мы помним, что ни один волос с головы… и так далее.

Для подтверждения своих сомнений я расскажу об отчаянии, которым, как мне кажется, Мир наполнен доверху и приведу лишь два примера. Не знаю, стоит ли мальчику слушать».

«Пусть, — сказал Сергей, — ещё неизвестно, что ему предстоит в будущем. Рассказывай».

«Итак, — начал я, — в первом случае я был участником происходящего и может даже виновником его, во втором — всего лишь свидетелем, но и там и там всё происходило на моих глазах. Первый случай тебе не понравится, — обратился я к Сергею, — но ничего не поделаешь, это моя жизнь. Так что слушай… те», — прибавил я множественную частичку, взглянув на рыжего мальчика, и продолжил.

«Мы тогда только приехали с Севера. Пустая квартира, мебелью мы ещё не обзавелись, и купить её было негде, в холодных комнатах было неуютно, топили плохо, и впервые у нас наступило безденежье. В Средней полосе люди никогда не жили богато, не живут и сейчас. И вот жена как-то принесла домой котёнка, чёрного, худого, облезлого. Назвали его Стёпой, в честь предыдущего котейки, жившего с нами в Надыме. Того загрызли собаки, но я тогда ещё не переживал по такому мелкому поводу, у меня тогда был другой бзик, навязчивый, но важный, и как мне казалось — неразрешимый. Девяносто процентов мужчин болеют им, а в молодости и все сто. Столкнулся с этой проблемой и я, и чуть не сломался.

Но здешняя жизнь уже кроилась на другой лад, глупые переживания уходили в прошлое. Свобода предпринимательства, новая квартира, сын родился, и чёрный котик был как нельзя кстати. Он быстро вырос, превратившись в красивого отважного кота. За хозяина признавал только меня. Брат моей жены (до сих пор я путаюсь в шуринах, золовках и прочая…) в моё отсутствие не мог даже войти в мою комнату. Стёпа шипел, а точнее рычал на него, как маленький тигр.

Я тогда только-только занялся бизнесом, работал по командировкам, ездил в райцентры заключать договоры на поставку товаров. Машины у меня ещё не было, и я вставал рано, чтобы успеть на первый шестичасовой автобус. Помню, попив чайку, в пять утра (я тогда ещё завтракал, но уже не так много, как на Севере), и, имея несколько минут в запасе, я позволял себе поваляться на диване. Эти минуты были самыми сладкими. Солнце, показав красноватый краешек, медленно поднималось из-за горизонта, его первые лучи пробивались через окно и ярко освещали комнату. Они доставали до моего дивана. В их золотисто прозрачных эллипсоидах плавали мелкие соринки. Это утреннее солнце не было ослепительным, на него даже можно было смотреть, не жмурясь. Говорят, это полезно.

Я ставил рядом на табурет будильник и заводил его на десять минут вперёд, чтобы нечаянно не уснуть. Стёпа мне тоже в этом помогал по мере своих кошачьих сил. Он забирался ко мне на грудь и громко муркотел, преданно глядя в глаза. Он, как теперь и Элен, был абсолютно уверен, что я принадлежу только ему и что мне приятно слушать его мурлыканье взахлёб.

И вот как-то на второй год нашего пребывания в Средней полосе, когда мы уже совсем освоились и почти привыкли к безденежью, наш Стёпа заболел. Сразу этого никто не заметил. Я по целым дням в командировках, жена с утра до вечера на работе, сын в детском садике, короче, когда обратили внимание и повезли в ветлечебницу, было уже поздно. Ветеринар сказал, последняя стадия мочекаменной болезни, ничего нельзя сделать. Организм полностью отравлен продуктами выделения. Он не соглашался помочь, понимая бессмысленность любых усилий, и на всякий случай обвинил меня, ведь мы в ответе за тех, кого приручаем, но, видя моё подавленное состояние, и, ощутив в кулаке предложенные деньги, он всё же сделал операцию, дав коту на выживание один шанс из ста. Сделал он это скорее для моего успокоения, чем для реального исправления дел. Но успокоение оказалось ложным, лучше бы он меня не послушал и усыпил кота.

Как известно, надежда умирает последней. Я привёз Стёпу домой и стал выполнять предписанные процедуры. Стёпа сам уже в туалет ходить не мог, и, чтобы его организм не отравлялся дальше, мне надо было из его тельца выдавливать мочу, нажимая руками на живот.

Уединившись на кухне, я стал это выполнять. Бессмысленность и жестокость «лечения» я осознал позже, когда всё кончилось и достаточно трагично. Жена с сыном, чтобы не слышать жутких криков, закрылись в спальне, а я продолжал упражняться со Стёпой, надеясь на обещанный шанс. Я укладывал его на стол и давил на живот. Он орал, как резаный, я кричал тоже, моча вытекала на стол, и я вытирал её своим полотенцем. Потом кот затихал на время, я тоже. Пока он лежал без движений, я валился на пол без сил, чтобы хоть немножко передохнуть. Через какое-то время, мой жалкий котейка начинал снова кричать, и я снова надавливал ему на живот. Так мы мучили друг друга всю ночь. Под утро Стёпа затих и умер. Затих и я, забывшись в коротком кошмарном сне. Когда рассвело, я вынес его во двор и закопал под своим окном. Грунт был плотный, с битым кирпичом, но я не чувствовал усталости, я долбил его ломом, смахивая со щёк солёный пот. Он был смешан с моими слезами. В небо я уже не смотрел, я знал, что никого там нет.

И это было бы всё ничего, не так трагично, если бы я сам не сыграл жуткую роль в этой истории. Незадолго до своей смерти Стёпа стал ходить мимо своего кошачьего унитаза, а я, не зная истинной причины, тыкал его мордочкой в его испражнения. Я в этом не виноват, меня так учили в детстве, думая, что насилием можно изменить природу.

Но Стёпа не обижался на мою жестокость, он по-прежнему шёл ко мне на руки и продолжал любить меня. Он смотрел на меня своими преданными глазками и всё понимал, он жалел меня…. убогого. И сейчас жалеет и любит. Я чувствую это.

Как часто в нашей жизни всё бывает поздно и непоправимо. Когда-нибудь я встречусь с ним и попрошу у него прощения, я в это верю…»

Я замолчал, желая услышать сочувствие.

«Бог тут ни при чём, — констатировал Сергей, — ты сам виноват. И кот не человек, не стоит по нему так убиваться. Многие вообще не любят котов, это не собаки».

«Я знаю, — начал я горячиться, — кот не собака, собака не человек, а курица не птица. Но это моя жизнь, и я с детства люблю котов и кошек, а собак не очень. То, что я себя скверно повёл в этой истории, соглашусь, но что же Он мне не помог, не подсказал, как нужно. Выходит, Он заранее знал о плачевном финале, или Сам его подстроил. Сидел, сложа руки, а потом ими потирал от удовольствия….

……Ладно. Сейчас я расскажу другую историю, более жуткую».

«У меня нет собаки, — сказал неожиданно рыжий мальчик, — а кот есть. И кошка тоже, и я их люблю. Они пушистые и мяучат».

Мы с Сергеем раскрыли рты.

«Франц Кафка, — подумал я, — и мальчик, и Тихий океан, и наш маленький кораблик, бегущий по голубым волнам. Только Кафка мог описывать такие нереальные картины, но то были бредни почти помешанного, а со мной всё происходит на самом деле».

Я закрыл рот и взглянул на небо. Тучка рассосалась, дождь так и не начался. Рыжий мальчик смотрел на меня удивлённо. Вид у него был растерянный, в глазах застыли слёзы.

«Серёжа, отведи его вниз к маме, — попросил я, — следующий рассказ будет не для слабонервных, и уж точно не для детей».

«Я бы послушал», — возразил Рыжик, пуская в голосе нотку жалости и незаметно смахивая слёзы.

«Там про голых тётей будет, — соврал я, — тебе ещё рано такое».

Мальчик нехотя повиновался, и Сергей повёл его вниз под навес. Через минуту он вернулся.

«Знаешь, — Сергей удивлённо поднял брови, — его мать не рыжая, она блондинка, и очень красивая»

«Иностранцы охочи до наших баб», — хотел сказать я, но промолчал.

«Разговор вообще-то у нас о Боге, — продолжил я, — мальчонке я соврал, как ты понял. Слушай дальше.

Произошло это раньше первого случая, ещё на Севере, я тогда строил газопровод Уренгой — Помары — Ужгород. Работа была ответственной, но интересной.

Бригада под моим руководством производила монтаж газоперекачивающих агрегатов фирмы «АЭГ — Канис». Я познакомился с её шеф-инженером молодым интеллигентным немцем Буркхардом, который осуществлял надзор. Ему было тридцать два, мне двадцать пять. Меня только назначили начальником самого северного участка и я уехал в Новый Уренгой принимать от заказчика турбины. Буккхард меня ждал на «КС Правохеттинская», чтобы совместными усилиями произвести такелаж и начать работы. Сначала он меня побаивался, как и всех русских, полагая, что я как-то связан с КГБ и подстрою ему какую-нибудь пакость. Но потом мы с ним подружились, и у нас получилась лучшая компрессорная на Севере.

В тот день, в который всё произошло, я возвращался из Нового Уренгоя. Оставался последний перегон Пангоды — Старый Надым. Я ехал по старой сталинской узкоколейке, которая строилась в пятидесятые в заполярье и должна была протянуться от Салехарда до Норильска. На моём участке между Уренгоем и Старым Надымом она была действующей. По ней бегал, а вернее ходил, судя по той скорости, с которой он передвигался по кривым рельсам, маневровый тепловоз. Он таскал за собой небольшой грузовой состав, обычно состоявший из нескольких открытых платформ. На них возили оборудование для компрессорных станций. Вёз турбины и я. В Пангодах прицепили ещё несколько платформ. Молодых солдатиков первогодков отправляли с машинами-вездеходами «Урал» на уборку урожая в Казахстан. Освоение целинных земель было в самом разгаре.

Здесь я сделаю отступление. Эта история настолько страшна, что я её никому не рассказывал. Мы уже привыкли к войнам, к терактам, к захвату заложников, к тому, к чему в принципе привыкать нельзя. По телику постоянно мелькают кадры, где по опухшим скелетикам голодных детей ползают мухи. Этим уже никого не удивить. Человек странное существо, ко всему привыкает, даже к жизни в концлагере, но то, что случилось на этом перегоне, к этому я не привыкну никогда и никогда не забуду.

Я тогда считал себя взрослым, ответственным за свою судьбу и всё такое прочее. Верил в добро и справедливость и по-прежнему полагал, что если я буду честным, много трудиться, помогать ближним, то обязательно мне воздастся ещё в этой жизни. Правда, это не мешало мне ревновать жену до безумия, а, значит, ума я ещё не нажил. Поэтому ехал я всю дорогу, опустив глаза, не обращая внимания на ребят, и постоянно прокручивал в голове сцены жизни моей жены до меня. Мой мозг был настолько распалён этими картинками, обычно с самыми мельчайшими подробностями, воображение у меня хорошее, что я боялся как-нибудь не сорваться и не натворить дел, исправить которые уже не представится возможным. Поэтому вдогонку к куреву я завязал и со спиртным, чтобы всегда быть с адекватной головой. Это впоследствии мне пригодилось. Ребята-солдатики предлагали мне сто грамм для знакомства, но я отказался. К тому же, в пику жене я решил стать хорошим и уже потихоньку привыкал говорить «нет», когда это было необходимо.

Надо отдать должное ребятам, долго они меня не упрашивали, выпили сами, оказалось, что много, потому что принялись играть в догонялки. Я не волновался, скорость тепловоза была небольшой, километров десять — пятнадцть, можно было спрыгнуть, сорвать пару боровичков и успеть обратно. Машинист всегда возил с собой ружьё, поохотиться на глухаря или косулю. Места были дикими, ещё нетронутыми цивилизацией. Когда мы переезжали через небольшой ручей, я вдруг очнулся от своих невесёлых мыслей и почувствовал что-то неладное. Ребята уже не бегали друг за другом, а кого-то искали.

Я поднялся и попросил всех успокоиться. Потом мы пересчитали друг друга. Одного парня не хватало.

Может соскочил где-то по нужде и не успел запрыгнуть, — предположил я. Попросили машиниста остановиться и дать задний ход.

Через полкилометра парень нашёлся. Он лежал на шпалах между рельсов весь в крови с белым как мел лицом. Сперва мы подумали — мёртвый. Я соскочил с платформы и подошёл к нему. Ребята попрыгали следом и сгрудились вокруг меня. То, что мы увидели, повергло нас в шок. У парня были отрезаны обе ноги по самый пах и правая рука по плечо. Когда я наклонился к нему, чтобы поднести циферблат часов к губам и проверить дышит ли он, парень вдруг очнулся и, ещё ничего не соображая, всё же он был прилично пьян, засмеялся звонко, ещё по-детски, и спросил: что стоим? Почему не едем?

Никто не шевельнулся. Он обвёл нас любопытным взглядом, а потом посмотрел на себя. Он сразу всё понял. Кое-как опершись на оставшуюся здоровую руку, он приподнялся и сказал спокойным трезвым голосом: ребята, добейте меня, не оставляйте таким жить.

Солдатики, они были ещё совсем молоденькими, впали в транс, а я, чтобы не сойти с ума, начал действовать. Над трассой, достаточно низко, летел вертолёт. Я сбегал к машинисту, взял у него ружьё, патроны и стал палить в небо, стараясь привлечь внимание лётчиков. Я стрелял, перезаряжая и перезаряжая, а истекающий кровью парень умолял выстрелить в него.

Я этого сделать не смог. Вертолёт улетел, патроны кончились, и он умер сам через полчаса. Никто даже не попытался ему помочь. Он лежал с открытыми остекленевшими глазами и смотрел в небо. Там должен был быть Бог. Посмотрел туда и я, но никого не увидел. Его там не было, Его не было нигде. Мы завернули остывающие куски плоти в солдатскую шинель, которую должен был носить на уборке урожая этот мальчик, и поехали дальше. Жизнь продолжалась.

Религиозные адепты могут сказать, что и здесь можно найти оправдание и тут есть божественный промысел. Из парня мог получиться Гитлер или Сталин, или Чикатило, но Бог упредил и убрал его из этого Мира. Неправда. Нет тут никакого промысла, а есть чудовищная несправедливость. Сталины с гитлерами и с чикатилами в придачу вырастают совсем из других людей, и даже как будто под чьим-то присмотром. А из этого парня не вышло бы злодея, как из моего Стёпы — тигра. Хоть Стёпа и рычал всегда громко, но никого и никогда не укусил.

Так что лучше, чтобы в этих двух случаях Бога не было. Пусть будет просто бездушная Природа со своим принципом — выживает сильнейший. Она методом проб и ошибок устраивает всё что угодно, к ней я претензий не имею. Правда, тогда и цель у неё должна быть великая, иначе и ей не оправдаться в моих глазах.

Иногда, вечерами, когда мне бывает тоскливо и неуютно, когда жизнь кажется лишённой смысла, мне вдруг вспоминается этот парень, который просил его добить. Мой Стёпа, когда умирал, кричал очень громко и цеплялся за жизнь, а этот парень умолял добить его тихо, и это было страшнее….

….. Что ты на это скажешь», — обратился я к Сергею, сделав паузу.

«Ничего, — ответил он, — ни говорить, ни комментировать я не буду. Соглашусь с тобой, всё это слишком тяжело, и ни для примера, ни для наказания не годится».

«Есть у меня одно прозрение, — сказал я, — которое может хоть частично оправдать Его, или Его замысел, если таковой, конечно, был. Ему захотелось любви, но не той суррогатной, когда все тебя славословят, а на самом деле никто не любит, Ему захотелось настоящей любви, когда любишь другого больше, чем себя. Без такой любви жизнь не может быть полноценной, но…. Он захотел сделать другое, таким же совершенным, как Сам…. и замысел этот не удался.

Но и это не оправдание…. мне проще думать, что Его нет. И в этом, чем дольше я живу, тем больше удостоверяюсь».

«О Боге я послушал, — вздохнул Сергей, — попробуем перейти к душе, что ты о ней думаешь? Хотя я уже догадываюсь что».

«Душа — эфемерна, — начал я, — скорее всего, она придумка тела, хитрая придумка, и нужна лишь для того, чтобы скрыть наши истинные намерения. Это тело, а не душа, жаждет жизни и стремится к бессмертию. У бесплотного нет потребностей, тому ничего не надо, кто сам под вопросом.

Самое большое человеческое желание — преодоление смерти. Но вечной жизни хочет не душа, она бессмертна по определению, к вечной жизни стремится тело. Оно заказывает всякие научные исследования, чтобы продлить себя в веках…

Но природу не обманешь. Тысячи, десятки тысяч учёных работают по заказу сильных мира сего и тратят кучу денег. И что? Результат всем известен — семьдесят, восемьдесят, максимум девяносто лет, вот и весь человеческий срок. Лучше семьдесят, потому что следующие двадцать лет для большинства не жизнь, а существование. Поэтому смысла в эфемерной душе я не вижу..».

Я смолк и посмотрел на Сергея.

«Да, коротко и лаконично, — сказал он, — но неужели у нас внутри ничего нет, кроме материального? А как же наши мысли, их нельзя пощупать, но они есть».

«Как тебе сказать, — замялся я, — в том, что в человеческом естестве есть нечто не совсем материальное, я не сомневаюсь. Я бы назвал это субстанцией второго порядка. Её сам человек в себе и вырабатывает, пока живёт. Внутри мёртвого никакой души нет, с этим согласны и все религии. Так вот, если душа не материальна, то ей должно быть всё равно, где она находится. Зачем ей привязываться к какому-то конкретному телу? Она тогда поневоле примет качества человека, в котором живёт. Но зачем это ей надо? Говорят, что для её же совершенствования. Странное предположение, совершенствовать то, что ни в чём не нуждается. Мне кажется, всё гораздо проще, если Бога нет, то нет и души. Вместо неё — симбиоз тела и той субстанции, которую мы вырабатываем, пока живём на белом свете. По принципу троллейбуса, пока по проводам течёт ток, электромагнитное поле вращает двигатель, и троллейбус едет. То есть, он живёт.

Внутри нашего мозга по нейронам тоже бегут электрические импульсы. Они образуют своеобразное поле-ауру внутри и вокруг нас. Если это образование назвать душой, я буду не против, я только ещё раз уточню, всё это относится к живому человеку. Если мы отбросим «рога» троллейбуса от электрических проводов, то сам троллейбус отбросит «копыта». То есть дальше он уже не поедет, он умрёт, превратившись в груду бесполезного металла. Куда, спрашивается, делась его душа-поле, в кого переселилась? Никуда и ни в кого, она исчезла, растворилась, превратилась в ничто. Можно ли её реанимировать? Можно, стоит только подать ток в провода. Так и с человеком, и не только с ним. Душа-аура есть у всех: у животных, у растений, и не только у них. Любое тело, внутри которого есть движение, будь то Земля, Солнце, нагретый камень, прибрежный залив или океан в целом — тоже одушевлены. Они живы и ничем не отличаются от нас, но… опять же, пока живы мы и пока мы это понимаем».

«Я маме всё расскажу», — сказал рыжий мальчик, повернулся и стал спускаться на нижнюю палубу.

«Не понял, — возмутился я, — расскажу — это похвастаюсь или наябедничаю? Ни спасибо, ни до свидания. Вот тебе и немец. Сдаётся мне, наши женско-русские гены пересилили».

«Интересно, как к его рассказу отнесётся блондинка, то бишь его мама, — сказал задумчиво Сергей и, обратившись ко мне, добавил, — у тебя всё, или есть ещё о чём поведать»?

«Я могу много чего рассказать и о чём поведать, — вздохнул я, — но хотелось бы уже и тебя послушать. Тем более, мы прибываем».

Глава VIII Все мы философы.

Рыбная ловля.

Показался берег.

«Райатеа, — сказал Сергей, — конечный пункт. Поедем сейчас к водопаду, там есть приличный шалаш, в нём и заночуем».

На пристань первыми сошли рыжий мальчик и его мама. Потом не спеша двинулись все остальные. Мама держала мальчика за руку, тот постоянно ей что-то говорил, оборачиваясь в нашу сторону, и тыкал в нас пальчиком. Стройная блондинка никак не реагировала на действия сына и не обернулась ни разу. Я её понимаю, двое русских мужиков не лучшая компания даже в России.

На пристани Сергей взял такси и долго объяснял по-французски загорелому пожилому креолу, куда нас везти.

«Непонятливый какой-то, — разозлился Сергей, — не знает, как проехать. Я подозреваю, что он русский».

Но мне так не показалось, креол как креол, добродушный и благообразный. Немного полноватый, всё время улыбается.

Мы сели в такси, Сергей спереди я сзади.

«Etes-vous russe»? (эт ву рюсс — вы русский), — сразу взял быка за рога Сергей.

«Non, точнее, oui, je suis russe (ноу, точнее, уи, жё суи рюсс, нет, точнее, да, я русский)», — забормотал креол.

«В смысле, — переспросил я по-русски, чуть наклонившись вперёд, — тоже потомок Грибоедова»?

«Нет, — ответил «креол», — я приехал сюда год назад».

«А что так, — поинтересовался я, — надоело на Родине»?

«Надоело постоянно объяснять таким, как вы, — неожиданно грубо и откровенно сказал он, — вы только не обижайтесь, — поправился он».

«Нас с Серёгой трудно обидеть, — самоуверенно заявил я, — мы сами можем, кого хочешь. Давай лучше знакомиться, — я привстал с сидения, — я Пётр, он Сергей….».

«А я, — подхватил таксист, — я Виктор, из Курска. Если вам на самом деле интересно, могу рассказать, как и когда прибыл на этот прекрасный остров и зачем».

«Валяй, — согласился я, — рассказывай и без церемоний, обращайся к нам на «ты». Я думаю, мы с тобой примерно ровесники».

«Наверное, — Виктор кивнул головой и стал рассказывать. — У меня был бизнес в Курске, я был хозяином сети мебельных салонов. Лет пять назад в материальном плане всё было в полном порядке. Надо сказать, что тогда я только материальное и ценил. Не умеющих зарабатывать считал неудачниками и лентяями. Работал сам помногу и других заставлял. Но года три назад что-то стало расклеиваться в моей жизни. Самое удивительное, меня вдруг перестала интересовать конечная цель моих усилий, а именно, деньги. Я автоматически ходил на работу, спрашивал с подчинённых, но сам уже вовремя туда не являлся, и всё потихоньку начало разваливаться. Когда-то я мечтал сделать крепким свой тыл, заработать денег, отдать в управление бизнес, думал, что в отместку за это, благодарные жена с дочерью и, ставшие почти родными работники, будут обеспечивать мне счастливую старость. Но, оказалось, что подстраховаться в нашей жизни ни от чего нельзя, а отложить на потом её лучшие моменты тем более. Всё бывает только здесь и сейчас. Особенно подстраховка становится бессмысленной, когда уходит кто-то из близких, и необязательно человек. У Бари Алибасова на пожаре сгорел кот, так он переживал сильнее, чем когда умерли его родные, и ничего кощунственного в этом нет. Вообще, человек слишком самонадеянно узурпировал на Земле своё право на существование. Всё живое имеет равные шансы, и этот «неестественный» отбор, который организовал сам себе человек, долго не продлится. Природа исправит свою оплошность, я думаю, максимум лет через сто.