Созвездие видений

Часть первая. ЛИХОВИД

День затворил свои врата. Ночь владела землей.

Боги в небесах почивали крепким сном.

Месяц ясным, чистым взором глядел на спящий мир. И восходила в вышину звезда Зверяница, венчая самую глухую, темную пору.

Все спали.

Только Лаюн медленно, тяжело бродил своей тропой. Изредка он взглядывал на небо и думал, что оба они с месяцем — стражи ночного покоя!..

Дойдя до избы старого Баюныча, Лаюн круто поворачивал, и ему становилось видно жертвище Подаги — священный огонь, который стерегла служительница богини.

Нынче там была Меда, и Лаюн торопливо вознес молитву, чтоб неодолимый сон не смежил очи этой прекрасной и юной девы, пока не вернется на небеса Зимцерла, владычица утренней зари. Огонь могучий, словно смерть, — но при том беспомощный, будто едва народившееся дитятко. Если угаснет пламень в жертвище, как добыть его снова? Разве людям сравняться с богами, дарующими небеснорожденный огонь! Трудно, ох трудно иссекать его из сухих древ, тот живой огонь… Горе не уследившей пламень в жертвище Подаги. На памяти Лаюна такая беда ни разу не приходила, но старый Баюныч как-то поведал, что древле, когда у богов еще были иные имена, случилось, что дева проспала смерть священного огня. И долго еще немилость небес преследовала невров…

Так не спи же, не спи, Меда! Поднимается буря, несет она громовые тучи, до краев налитые дождем, — стереги огонь!

Вот дуновение коснулось лица… пусть это будет легкий ветер Догода, успел еще подумать Лаюн, но нет! — бурный, свирепый Позвизд пронесся меж облак и грянулся оземь.

Огонь костерка испуганно съежился и забился под-исподь угольков. Меда заслонила его ладонями и перепугано вскинула глаза.

Ох, да что ж это творится там, в царстве вихрей и молний?! Несутся с вышины три красные, полные светом блистаницы, рассеивая вокруг туман густой, огненный… Но вот остановили свой лет, закружились, сливаясь, — чудилось, кто-то размахивает огромной лучиной! А потом этот круг световидный снова ринулся вниз.

Что это? Молния-небесный огонь играет? Или зверь-летуч пламень, рожденный дальними бурями? Но нет, не похоже все это на тот огонь, что даруют людям боги… Настала страсть воздушная! Гром скрежещет, и ветер, ветер все клонит долу!

Меда в ужасе зажмурилась и всем телом почуяла, что земля гулом гудит, словно это сама ночь стонет, а Обимур-река ходуном ходит, будто на дне ее ворочается огромная, чудовищная сила. Вновь она отверзла трепещущие веки… и на миг почудилось, что в сердцевине горящего пятна, стремительно летящего к земле, она различает темный очерк человеческого тела!

И в сей же миг пламень достиг вершин леса. Озарил их, подобно заходящему солнцу, — и сокрылся. Еще одна, последняя вспышка — и непроглядная тьма воцарилась на небесах, кои затянуло потревоженными тучами, и на земле, где умер от страха священный огонь Подаги.

…А он уж не сомневался, что все — конец, конец! Летел стремглав по черному коридору, но то не был тоннель перехода, нет… глухо, черно… а впереди маячило светлое пятно — последнее видение Ирия! Сердце сжималось, сжималось — вроде бы радоваться, надо, что возвращается домой, но он знал: это не может быть Ирием, это что-то иное, запредельное, за гранью бытия… бездна. И еще осознавал в этом предсмертном отчаянии, что не действуют маяки, не принимают! Все!.. И вдруг стены словно бы раздвинулись, разжались, выпустили на волю сердце, дали вздохнуть!

Темнота не разошлась, однако это была уже другая темнота, своя, привычная: темнота рубки “Инда”, рассеянная лишь слабыми огоньками пульта, и Север понял, что — достиг желаемого.

Удалось. Вслепую, но удалось. Неужели?!..

Север долго еще сидел во мраке, постепенно успокаиваясь. Рука так и витала над пультом, но он сдерживал себя. Мало, что чуть не погиб при посадке, — нашумел, как полагается распоследнему идиоту, а не Дальнепроходцу. Хвала Звездам, хоть приземлился точно, на поляну, не напоролся на острые деревья, не рухнул, сея смерть и ужас, посреди селения. Нет, понятно, ужас все-таки посеял. С этаким-то громом и грохотом, да еще со всеми световыми эффектами идти на посадку!

Что бы обо всем этом сказал бы Старый Север — страшно подумать. А товарищи по эскадрилье?) Он ничего не знает о них. Кому еще удалось пройти без маяков и благополучно сесть? Может быть, они еще кружат где-то, ждут Севера? Неужели экспедиция провалена?.. Нет, лучше об этом не думать. Все равно — у каждого свои задачи, свои сроки, своя судьба.

Север сидел задумавшись, но тихое, радостное нетерпение толклось в сердце, словно теплый птенец, накрытый шалашиком ладоней. И наконец он стиснул переключатель звука и резко сдвинул его.

И оцепенел!

Скрежетало что-то, скрипело, завывало, прищелкивало. Словно бы металлическое чудовище насыщало — и никак не могло насытить утробу свою… И вдруг истошный вопль пронзил слух. Еще, еще раз! Потом сменился злорадным уханьем, хлопаньем — и затих вдали. Но что-то еще скрежетало, скрипело, взывало…

Север некоторое время так и сидел. недвижимо в кромешной тьме, едва не обеспамятев от ужаса — как ему теперь казалось, еще более сильного, чем даже там, при посадке, — пока не начал соображать, что включенные сразу на полную мощность звукоуловители обшивки обрушили на него и беснованье деревьев, потревоженных им же поднятой бурей, и шелест листвы, и поскрипыванье хвои, и шуршанье трава, а дикие вопли — это всего лишь голоса ночных обитателей леса.

Стоило себе все это объяснить, как стало легче, но страх не уходил — детский, бессмысленный страх. Чудилось, он попал в мир старых сказок… что ж, так оно и есть, ведь Земля всегда пребывала миром чудес, где Первые Дальнепроходцы посеяли не только свои вечные жизни, но и все те знания, мысли, чувства, которые питали их разум и сердца на протяжении сотен тысячелетий там, дома, на Ирии. Не тени ль древних преданий, прежних сновидений, обретших здесь иную судьбу, — а вместе с ними и новых, рожденных уже на Земле, чудес и чудовищ обступили сейчас спускаемый аппарат, жмутся к обшивке, приникают к люкам, льнут к иллюминаторам, шепчут, усмехаются, бормочут, зовут: “Север, Север!.. иди!”

Руки против воли пролетели по клавиатуре пульта, ощетинивая аппарат парализующей защитой, опуская непроницаемые фильтры на иллюминаторах, включая внутри предельно яркое освещение.

Север несколько раз оглянулся: не подкрадывается ли кто (?!) сзади, — потом, сам себя презирая, откатился с креслом в самый глухой угол и уже отсюда принялся зеленым огоньком рисовать на экране пульта детали маскировки спускаемого аппарата. “Род-1990”, эскадра-звездолет, остался в орбительном коридоре, ему, по счастью, маскировка не нужна. А вот “Инд” надо укрыть. Северу хотелось, чтобы получилось, прочно, добротно, красиво, максимально похоже на жилище аборигенов… то есть, простите, да-альних родственников, — но и отпугивало любопытствующих. Крыша остроконечная, с просторным дымоходом, стены обшить псевдобревнами (пульт расцветился огнями, напряженно выполняя команды), ну, и на сваи поднять… В них можно упрятать пусковые толкатели. Сваи должны быть прочными, но и подвижными, чтобы термоустановки были постоянно обращены к солнцу, не то в лесной мгле батареи живо сядут — и не поднимешься отсюда. И прочнее, разлапистее сделать основания свай!..

Наружные камеры между тем показали, что близко начало дня. Непроницаемая чернота небес сменилась густой синевой, и счастливое нетерпение вновь охватило Севера.

Пожалуй, для первого выхода следовало бы подготовить имита… Но — нет. “Фальшивка!” — презрительно подумал Север. Он торопливо надел малый боевой скафандр с самым легким шлемом, из оружия взял только кастет-парализатор — и поспешно, будто снаружи его кто-то ждал, двинулся к выходу.

А ждала Севера тишина… и если бы не гасли одна за другою звезды на небосводе, отмечая течение времени, он подумал бы, что жизнь в этом мире замерла.

Вокруг корабля, принявшего теперь вид четырехстенной избушки на высоких подставках, напоминавших голенастые, и когтистые птичьи ноги (Север откровенно залюбовался своей работой, только высоковато оказался вход, и пришлось затратить еще какое-то время, чтобы установить трамплин и отрегулировать фотоэлементы так, чтобы двери раздвигались еще перед летящим), — итак, вокруг корабля сидели и стояли в причудливых позах неведомые прекрасные звери. А в воздухе висели, распластав онемевшие крылья, большие и маленькие птицы.

Север долго бродил меж этих уснувших гостей. Трогал застывший в падении древесный листок, заглядывал в недвижимые, широко открытые глаза зверей, трепал их жесткую шерсть. Перебирал шелковистые перышки, гладил разноцветные головки птиц… Чудилось, самый воздух на поляне предельно насыщен не только парализующей энергией, которая остановила даже птиц в полете, даже ветер, — но и какой-то странной, всепоглощающей печалью. И об этой невнятной Северу печали все шептало, все ее навевало; чтобы и он стал недвижимо-печален, сроднился с этим зачарованным миром…

С трудом прервав оцепенение, Север углубился в лес. Ясно, что аппарат придется оставлять без охраны. Он не желал этого сонного царства на поляне, не собирался причинять никому самомалейшее зло без острой необходимости, а ведь неизвестно, как отразился бы вот такой заколдованный сон на людях, которые непременно здесь появятся!

И все же он снял защиту, лишь удалясь от Сонной Поляны в лес на предельное расстояние, на котором только действовал наручный пульт. Пусть уж гости пробуждаются без хозяина. Так всем будет лучше!

Север упорно, до устали, ходил и ходил по лесу, пока не убедился, что его “проводник” запомнил окрестности и при нужде безошибочно выведет его из любого оврага или зарослей, переведет через ветровал или петляющую речонку.

Состояние, в котором пребывал Север, не поддавалось описанию. Казалось, небо сияет только для него, для него одного во Вселенной, — ну разве что для этих вот огромных, пышных деревьев, и Солнце приберегло свет и тепло только для этих тихих трав… Он словно бы все время ждал чудес — и они приходили, обступали, обещали: “Это еще не все! Все еще будет! Ты жди!..” И опьянение восторга беспрестанно кружило голову, и совсем уж помешаться от счастья и диковинности окружающего не давало одно: он до сих пор еще не видел людей.

Не по их вине: сам намеренно обходил селение, решив сперва хорошенько освоиться на местности. И когда вдруг неподалеку — там, откуда доносился шелест воды и тянуло влагой, — раздались неясные голоса, Север едва не бросился назад, к своей “избушке”, такая буря чувств вдруг нахлынула, но все же пересилил себя и пошел было на шум — да лишь чудом удержался за ветви густых кустов и не свалился в воду с приярого берега. Впрочем, эта неожиданность никак не остановила его внимания, потому что неподалеку он внезапно увидел множество людей.

Хвала Звездам! Опыт, поставленный тысячелетия назад, удался. Люди… Север смотрел и смотрел на них — едва ли не со слезами умиления. Они были прекрасны! Семена, занесенные из дальних миров на пустынную планету, дали чудесные всходы.

Мужчины были высоки и сильны, женщины стройны и красивы, дети бодры и веселы, старики спокойны и приветливы. Правда, все они были одеты несколько однообразно на взгляд Севера в белые грубые одеяния, но ему понравилось и это.

Вот один из старцев — с длинными волосами, перехваченными на лбу ремешком, с заплетенной в косички седой бородой, — подал знак, и столпившиеся на берегу расступились, пропуская к Воде четырех молодцев, несших что-то, сплошь увитое цветами и листьями.

Север глядел безотрывно. Он ничего не понимал. Это и влекло его безумно. Это и очаровывало!

Люди водрузили свою ношу на возвышение берега, и юные девы тотчас повели вокруг хоровод. Их голоса зазвучали слитно и ладно, и Север обомлел, ибо такого мелодического согласия никогда не слыхал прежде. Вот и налицо то, чем культура потомков обогнала культуру предков!..

Девы, кружась, обирали цветы с того недвижимого предмета, бросали их в реку, и по темной, спокойной, еле волнуемой ветром воде поплыли меж зеленых берегов — синие, белые, алые цветы, И небо сияло прозрачной голубизною, и чудилось тоже рекою безбрежною, по коей плывет цветок-Солнце…

Очарованный и восхищенный, Север не сразу заметил, когда все цветы, были собраны и брошены в волны, а взору открылась еще одна юная дева. Тут слившиеся голоса стали еще мелодичнее, еще чудеснее, хоровод закружился быстрее, а потом все разом устремились к этой деве и, подхватив ее множеством рук, с размаху швырнули в реку, почти на середину!

Север вскочил.

Обряд, который он. наблюдал с таким восторгом, тотчас перестал умилять его, особенно когда он увидел, что стоило вынырнувшей деве подплыть к берегу, как из толпы вышел крепкий черноволосый человек и, невзирая на жалобные вопли столпившихся поодаль женщин, длинным шестом оттолкнул плывущую на стремнину. Она сделала несколько сильных взмахов, пытаясь вернуться на, спокойную воду, — распустившиеся волосы тянулись за нею, словно золотая солнечная дорожка, — но тут ее схватило течение.

Река только что тешилась легкими венками, но и с более непокорной добычей она управилась без труда. Все реже появлялась над водой светловолосая голова, беспомощные руки… Дева крикнула, моля о помощи, но тотчас захлебнулась и, вновь пробившись на поверхность, продолжала теперь бороться с рекой молча — один на один.

Видеть это Север больше не мог. Мигом исполнившись ненависти к тем, кем он только что восхищался, он метнулся к воде, да одумался. Его заметили бы люди, а Север вовсе не желал начинать знакомство с местными жителями с нарушения их обычаев — пусть даже диких и жестоких на его взгляд. Счастье, ранец не забыл пристегнуть. Север мигом снял его, открыл; размотал тонкие шланги, закинул раструбы в воду и задал программу координат.

Раздалось что-то вроде сытого, довольного хлюпанья — и со страшной скоростью верхние слои воды устремились в шланги. Чудилось, они втягивают воду в рюкзак… целую реку! Но нет, конечно. Происходила мгновенная переброска жидкости в глубокий овраг, находившийся отсюда не менее чем в дне пешего пути. “Рюкзак” был мощным строительным инструментом, предназначенным для перемещения огромных масс земли, песка, камня — а при необходимости и воды. Такими же рюкзаками была оснащена вся Первая Земная Экспедиция; и Север видел еще вчера на обзорном экране в пустыне столь могучие сооружения, напоминающие пирамиды, что создать их, конечно, могли только Первые этим замечательным инструментом.

Север знал, что в том овраге уже ошалело билась мелкая, да и крупная рыба, втянутая эластичным горлом, взахлеб пьющим реку; вилась подводная трава, сорванная могучей силой… Однако та, которую хотел спасти Север, все еще была далеко от него. Казалось, какая-то сила приковала ее к месту, в то время как вокруг бежит и свищет очумелая вода.

Приглядевшись, Север увидел, что девушка зацепилась своей просторной одеждой за ветви подмытого корявого дерева, низко нависшего над водой. Безумное течение било и хлестало ее, словно жалкий листок, и то, что Север чаял спасением, могло обернуться для нее гибелью.

Одним движением Север перекрыл шланги и опять сунулся было к обмелевшей реке, да вовремя разглядел предательски обнажившееся топкое дно. “Вот бы когда сгодился имит!” — ругнул он себя. И, натянув на правую руку до самого плечи рабочую перчатку, торопливо начал наращивать манипуляторы.

Вскоре предплечье, кисть и фаланги удлинились настолько, что гибкая искусственная конечность, подобно какому-то диковинному зверю-рыбе, выползла из-за кустов. Раздвигая волны, она дотянулась до безжизненно повисшей девушки и, приподняв ее над водою, дотащила до берега, вновь скрывшись со своею ношей в кустах.

Дело было сделано. Север передвинул ключи насосов — и река, взметывая радужные смерчи и играя в водоворотах, понеслась в свое покинутое, обмелевшее ложе. Сверкала на солнце вода, сверкала чешуя рыб, сверкали радужные брызги… И только тут Север взглянул на берег, где недавно видел обмершую от ужаса толпу.

Теперь там было пусто. Люди разбежались! Он вновь остался один… впрочем, теперь на траве у его ног лежала еще и добыча.

Убирая шланги, рюкзак и манипулятор, Север поглядывал на нее. Какая-то мгновенная, темная тревога вдруг коснулась его сердца… но почему? в добыче не было ничего угрожающего. Она являла собою нечто мокрое, бесформенное, исхлестанное волнами, облепленное изорванной одеждой и перепутанными волосами.

Север нарочно возился со сборами долго, а спасенная все никак не приходила в себя. Похоже, не миновать нести ее с собою. Ну как оставить здесь? Во-первых, звери… во-вторых, ей, конечно, нужна серьезная помощь. В-третьих, как знать, не бросят ли ее вновь в реку сородичи, наткнувшись на нее тут, и тогда уж некому будет ее спасать. Ну а в четвертых — и в главных! — наступало то самое, ради чего прибыл на Землю Север. Контакт. Если девушка вообще еще жива, конечно.

И тут он заспешил.

Пристегнул рюкзак, перекинул через плечо спасенную из волн, подхватив ее под колени, — и включил “проводника”.

На дорогу он не обращал большого внимания, свободной рукой еле успевая отстранять с пути ветки, стараясь оберегать “добычу”. Нападения зверей и людей он не опасался, прекрасно понимая, что вид имеет пугающий, и поэтому не было предела его изумлению, когда затылочные камеры шлема передали, что его нагоняет, ломясь сквозь чащобу, кто-то мохнатый и зеленый, напоминающий обросшее мохом корявое, невысокое дерево, если бы оно вдруг, вздумало сорваться с места!

Впрочем; почему ж невысокое? С каждым шагом неведомое существо росло, росло и, казалось, запросто может дорасти и до самых высоких деревьев. Его мохнатое зеленое лицо было угрожающе обращено к Северу, огнем вспыхивали глаза, и чудилось, что этот лик порос травой, а в бородище запутались ветки и листья, вместо ног же — разлапистые корни! Неужто некий дух лесной возненавидел Севера и готовится напасть? И не один! Второй за ним следует, столь же кошмарный!

Но почему, за что? Или они явились на чей-то зов?

И только теперь ошеломленный Север ощутил, что тело спасенной им девицы, еще недавно такое безвольное, вяло болтавшееся на его плече, сейчас напряглось, налилось силой, колени уперлись ему в грудь, кулачки молотят по спине; а губы что-то выкрикивают.

Понадобилось мгновение, чтобы строй и словарь ее речи сделались понятны Северу, — с проблеском радости он уловил несомненное родство здешнего наречия с тем, которым владели на Ирин, и явственно разобрал:

— …а вы, из леса лешие, придите ко мне на помощь противу моего супостату!..

Нетрудно было догадаться, что зеленые, мохнатые, огромные, нагоняющие Севера, и есть эти самые “из леса лешие”: неизвестные местные животные — или даже растительные виды, умеющие передвигаться, — и они вот-вот нападут!

Север взъярился. Неблагодарность “добычи” проняла его до глубины души! Он в сердцах шлепнул ее по круглому бедру, прильнувшему к самому шлему (микрофоны донесли истошный визг), а потом, обернувшись, повел парализатором в сторону погони.

И еще какое-то время стоял, растерянно водя глазами и камерами шлема по сторонам, потому что никого не оказалось позади, кроме мгновенно оцепенелых деревьев.

Наконец Север включил предельную скорость “проводника” и в считанные мгновения очутился возле своей “избушки”.

…Был он не из бегучих-четвероногих, не из легкокрылых, а меж тем преодолел путь лесной-дремучий, будто стрела. Вид его дик и страшен! Никого из зверья чужеядного не устрашилась бы Зорянка. Просто ей с тем зверьем. А вот с этим душеглотом…

Одет он толстой шкурой, и голова в панцире, а лица вовсе нет — одна тьма непрозрачная вместо лица. Ох и страшен, верно, лик его, ужасен, коль оградился тьмою непроглядною… Воистину, имя его должно быть Лиховид — и никакое иное. И невидимые глаза и уши, не иначе, у него по всей голове потаенно растут, ибо затылком он зрит и слышит. Силу рук его ледяных не разомкнуть, не пробиться заветной чарой до трепетанья мысленного и сердечного, не взять, не опутать, не одолеть. Колдун лютый, могучий он. А не то — душеяд? Растерзает в клочки… Откуда, откуда явился?! И не его ли злым дыханием этой ночью убит священный огонь Подаги? Не он ли повинен в том, что Зорянку приговорили к испытанию Рекой? И не он ли стал помехой это испытание одолеть?

Зачем помешал, зачем из воды вытащил? Плохая примета для невров! Никому не хочет зла и невзгод Зорянка, а нынче с этим… с лютым… вину делит.

А и могуч, и хитер он! Реку-то не иначе выпил — выпил чуть не до дна. Шишко и Подкустовник его не обошли, не проняли. Многострашна и изба злообразного чудища: на птичьих ногах стоит, переминается да боком поворачивается, а к высокому порогу нет ни лесенки, ни приступочки — сама земля ввысь подкинула Лиховида с Зорянкой на руках!..

Конечно, Север был зол на “добычу”, но увидев, с каким ужасом заметалась она по отсекам “Инда”, ища хоть какого-то укрытия, шарахаясь от незнакомых, пугающих предметов, кресел, пульта, раздвижных дверей, а потом съежилась в углу, — он почувствовал, что злоба его уходит.

Ее вытеснила жалость. “Добыча” казалась ему маленьким пугливым зверьком. Бедная девчонка!.. Да, ясно, что те блага цивилизации, которые должны были оставить на Земле пришельцы с Ирия, или утеряны; или ведомы далеко не всем. Очень многое придется начинать с самого начала. А кому начинать?.. Северу бы гордиться задачей — а он досадовал. Большой охоты к просветительству в себе не находил, его дело — разведка.

Вот и сейчас — надо бы успокоить эту сжавшуюся в комок дикарку, но как? Завести с ней разговор? Но язык его еще не пробовал на вкус чужих слов, и он боялся неверным выговором еще больше напугать ее.

Север стоял, в растерянности не. сняв ни скафандра, ни шлема, и вдруг увидел, что сквозь растопыренные пальцы и спутанные волосы блестят ее глаза.

Она наблюдала за ним!

И снова темная, тревожная пелена на миг застлала его взор. Страх? Да пустое!

Но сердце томилось, и Северу, захотелось как-то защититься, не показав, однако, при этом своего смятения. Он мягко, чтобы не насторожить “добычу”, протянул руку к стене и, медленно нажав на панель, раздвинул дверцы ниши.

Под рукою Лиховида что-то замерцало — мягко, потаенно, тепло.

Зорянка, забыв об осторожности, потянулась взглядом к этому тихому свету — и увидела три округлых… плода, что ли, лежащих в дупле стены. Они походили на яблоки — яблоки из прозрачного зеленовато-золотистого камня… ох и на диковинной же яблоне они возросли! Где такое видано — яблоки в кулак величиной? А вот знать бы, медово сладки они иль кислы, что дички?..

Меж тем Лиховид взял одно из них своею перепончатою лапою и положил на то; что заменяло в его избе стол. Испытующе обратив к Зорянке свое невидимое, непроницаемое лицо, словно проверяя, не убоится ли она, Лиховид слегка тронул яблочко — и оно закружилось по столу: сперва на одном месте, стремительно, а после — медленнее, тише, описывая все более широкие круги.

Зарябили, замелькали, заиграли серебряные и золотые блики, рождая многоцветный, переливчатый туман. И вдруг из этого радужного тумана соткался пред взором чудный облик пира незнаемого!

Север взирал упоенно. Образ родимой планеты во всем блеске ее величавой красы возникал из микрохранилища, и он на миг даже забыл, зачем, собственно, распечатал одну из имитограмм, так был восхищен созерцанием.

Это был вид столицы — Горит снимали с высоты птичьего полета, но постепенно объективы приближали вольный разлет улиц, и Север подумал, что слово “горит” на древнем жаргоне Дальнепроходцев не зря означает “колчан”. Воистину, улицы его были подобны легким, прямым стрелам!

Но вот уже выросли в тесных — и вмиг раздвинувшихся до бесконечности! — стенах “Инда” просторные, вознесенные до небес, украшенные каменным и деревянным кружевом дома и храмы, а потом рядом с Севером и остолбенелой гостьей пошли неспешно и соплеменники его — все в одеяниях ясных, чистых, прохладных оттенков, с тем. выражением самоуглубленного внимания на лицах, которые дома чудилось Северу плохо скрытой гордыней, а здесь показалось всего лишь подчеркнутой сдержанностью.

А мимо шли его друзья и знакомые, кивали друг другу, обменивались приветственными жестами, и Северу мнилось, что оттуда, из дальних далей запредельных, они приветствуют его, только его!.. Он не сдержал улыбки, когда увидел Ниниу, и не смог не махнуть дружески себе самому, Северу, одетому в повседневную форму звездопроходцев: серебристо-голубую кольчугу, отчего светлые и прозрачные глаза его принимали холодновато-голубой оттенок. На плечах поблескивали золотые; стрелы.

И в этот миг взор Севера упал на спасенную гостью, неподвижно стоявшую средь этого шествия дорогих его сердцу призраков.

Он спохватился: зря, пожалуй, обрушил на нее так сразу мир Горита во всем его великолепии и многолюдьи — она может еще сильнее напугаться… но тут же заметил, что глаза ее полны вовсе не ужаса, а острого любопытства, И приветственный жест, который он послал призраку себя самого, не ускользнул от ее внимания…

Ох, великий, великий же волхв этот Лиховид, коль чудные, самоцветные земли скатал, яблочком обратил и с собою носит. А небеса там голубые, и Тур-солнце столь же ярко горит, как здесь, и деревья роняют прохладную тень. А избы-то у них!.. Высоки — до самых облаков.

Но пуще всего поразили Зорянку сородичи Лиховида. Конечно, сородичи! Чего ж ради стал бы он в чудодейное яблочко чужинскую сторонку закатывать, с собою возить? Это Зорянка тотчас смекнула. Правда, страшилищ да чудищ, Лиховиду подобных, она в том царстве не сыскала, но отчего-то знакомой показались стать и повадка светлообразного молодца, которому приветно махнул Лиховид. Что за притча?..

Знала Зорянка: коли ясной лунной ночью поглядишь в чистую воду Белоомута, долго еще гладь его будет хранить твое отражение. До тех пор, пока не замутит воду кто-то другой: Тогда новое отражение будет жить в Белормуте… потом и другое, и другое. Не так ли и здесь? Не хранится ли в наливном яблочке отражение сородичей Лиховида — и его самого, только без этой вот поганой личины?

Э, какой ни есть этот Лиховид, выходит, сыскался и ему супостат лютый. За что, за какие провинности, а не то — за какие доблести обратил он молодца-чужеземщину злой образиной, этакую жуть напустил? Ох, бедный, бедный Лиховид…

Зорянка глядела, глядела на него, и не ужас буйный, а тихий, тайный страх — священный, как тот, что испытывала она лишь пред Белоомутом, да еще в пору дедовских волшебств, — входил в ее сердце. И она подумала; что вот так же, затаенно-покорно, глядит всякий, даже самый дикий зверь на человека, пораженный его обличьем, его богоподобием. Вот и она смотрела на Лиховида, пытаясь разглядеть за страшной шкурой черты божества. И не чудище он, значит, а дух чудес?

“Он из рода богов! — мелькнула мысль. — Какое счастье! Но как выручить его, как помочь вновь молодцем скинуться?..”

Север даже поежился от ее пристального взора. Торопливо закрутил кассету по столу, сворачивая имитограмму.

Дрогнули, поплыли в золотисто-голубоватом небе остроконечные башни, заколебались фигуры людей.

Гостья всплеснула руками, провожая взглядом последние призраки Горита, тающие, словно дым, а потом вдруг жалость отобразилась на лице ее. Торопливо приблизившись к Северу, девушка сорвала с себя еще влажные лохмотья… и навзничь простерлась у ног Севера.

— Переведайся со мною! — сказала она, моляще глядя на него снизу, и смежила ресницы.

Север так и обмер. Почему-то прежде всего его поразило это словечко “переведайся” с его корневой основой, находящейся в несомненном родстве с “Ведами” — великим эпосом Ирия, — само по себе важное доказательство того, что Первые были здесь!.. Но не от этого захватило дух. Вяло бродили в голове мысли о каком-то еще обряде, свидетелем которому он стал сейчас, и не сразу пробилась догадка, что гостья призывает его к страстным забавам.

Почему-то когда он смотрел на нее, покорно лежащую вот так, вспомнилось вдруг видение цветка-Солнца, плывущего по небесным волнам, и Север ощутил голод и жажду — но не гортанью, не нутром, а словно бы всем телом своим.

Он многое унаследовал от Старого Севера (недаром один из Северов был избранником прекрасной Кибелии, еще до того, как та в составе Первой Экспедиции отправилась на Землю) и был искушен в тайных обрядах: в совершенстве умел исполнять все 200 танцев Тантрары, знал все правила, предписанные, чтобы раззадорить женщину. Но она… она вела себя так, словно ни ее, ни его не надо разогревать неукоснительным и порою надоедливым соблюдением ритуала… она словно бы сразу готова принять его в объятия! А разве… так бывает?

От смущения Север шевельнуться не мог. Стоял столбом, мучительно ощущая свои пересохшие губы, и чудилось, что ему стало вдруг тесно в скафандре. Он обежал взглядом приборы, словно ища спасения у этих молчаливых и безучастных свидетелей его конфуза, и машинально отметил, что на карте зафиксировано свечение нового солнца в созвездии Двух Птиц.

Девушка между тем выжидательно приоткрыла один глаз и, словно угадав его состояние, поднялась, прикрываясь длинными, тяжелыми прядями цвета увядшей травы.

— Иль боги в небесах не любятся? — спросила она обиженно. — Неужели не ведаешь, что к чему? Север пожал плечами.

Девушка повернулась к нему боком, прикрываясь рукой. Ее грудь мягко мерцала меж тонких пальцев. Другой рукой она попыталась завернуться в свои еще непросохшие лохмотья, и губы ее при этом брезгливо изогнулись.

Тогда Север, наконец, одолел свое омертвелое изумление, поняв, как можно завоевать приязнь гостьи! Словно бы заранее знали те, кто снаряжал его в дальний путь, что придет миг, когда все припасенное понадобится. Женщины — везде и всюду женщины, и, понятно, гостья его сразу сообразила, как управиться с тонким голубым платьем.

Правда, оно закрыло ее ноги до самых пят, и девушка растерянно приподняла подол. Север понял: трудно бегать по лесу будет! Он заглянул в нишу, но ничего подходящего не увидел, кроме двух поясов своей собственной формы: одного кожаного, с ножнами, и другого — богато вышитого, чисто декоративного знака отличия. Конечно, не дело нарушать форму, но девушка сделалась вдруг такой печальной, что он без раздумий протянул ей широкую расшитую ленту.

Ее лицо загорелось восхищением.

— И еще подпоясь узорчатая!.. — самозабвенно прошептала она, озаряя Севера благодарным взглядом, а он внезапно подумал, что она прекрасна и там, на Ирии, могла бы сравниться даже и с Нинной… нет, пожалуй, сравнение было бы не в пользу Нинны.

Но, кажется, решил Север, уже пора знакомиться.

— Как твое имя?

Наверное, он правильно произносил все слова, потому что девушка смотрела спокойно и доверчиво.

— Среди людей — Меда.

Север глянул озадаченно: а где ж еще может у нее быть имя, как не среди людей?!

— А твое — Лиховид?

— Нет, Север. — И усмехнулся ее изумлению:

— О, так вот ты откуда! Из зимних краев!

— Почему это?

— За лесом лежит страна Солнца, — серьезно глядя прозрачными серыми глазами, пояснила она. — А за нею Зимняя держава. Там живут злые духи: по полям-по лесам скачут, пятками по мерзлой земле стучат-трещат, в кулак дуют, мороз выдувают. Летит тот мороз от Зимних краев до наших, а как долетит, время сна настает: лист с деревьев падает, птицы улетают, да и люди, подобно медведям, спят под снегом до тепла. Разве ты не оттуда? А я подумала, там северяки и живут… И что ж, волей, неволей ты здесь?

— Нет, — покачал он головой, — нет, завела меня сюда неволя. — Он задумался было, а потом переключил звездную карту на верхний экран, чтобы ей было привычнее воспринимать картину неба. — Я воо-он с тех небес, где семь звезд воедино стоят, — пытался объяснить он ей азы космонавигации. — Это называется Созвездие Видений.

Она так и ахнула, прижав ладони к щекам:

— Видений?! То есть снов? Так значит, ты — только лишь сон? Тогда я не хочу просыпаться!

Нецый таился в кустах, окружавших поляну, и терпеливо смотрел на эту диковинную избу, что выросла здесь в одночасье, скорее гриба после дождя. Не иначе вседей могучий бабуны навел! Поглядеть бы на него! Нецый будет стеречь хоть до утра, подобно шишу-лазутчику, но дождется, увидит, кто…

Он не успел додумать. Дверь избы бесшумно отворилась, и на пороге очутилась — Меда.

— Хитер узор! — даже присвистнул Нецый.

Живая?! Неужто почудилось ему, что чудище лесное выволокло ее из Обимура перепончатою лапою и тут же растерзало без остатка? Да и она ль это — в одеянии невиданном?..

Нецый насторожился.

Порог избы, на котором стояла Меда, был поднят высоко, в человеческий рост, над поляной. Меда то окидывала лес смеющимся взглядом, то поигрывала чем-то округлым — не то чудесным плодом, не то золотисто-зеленоватым камнем. Порою она оглядывалась, словно там, в этой странной избе, таился некто, с кем она никак не могла распрощаться. Нецый так никого и не мог рассмотреть, но вот то, что Меда держала в руках, он сразу узнал.

Ведь он уже видел эти гладкие камни! И не раз! Они лежат в дуплинах стен там, в Обиталище Уснувших!.. Нецый иногда подходил к ним, разглядывал, но ни разу у него не хватило храбрости притронуться хоть к одному из камней. А Меда… ишь ты! Неужто ей ведомо, что это? Но откуда ей знать? А если она нашла вход в Обиталище?..

Холодом проняло Нецыя. Страх, злоба, нужда опрометью кинуться в пещеру — и в то же время желанье поглядеть, что будет дальше, кружились в его голове и жалили, словно осятки. Но он не двигался с места: Меда могла его заметить. Приходилось покориться ожиданию. Однако ждать пришлось недолго.

Меда вдруг поднялась на цыпочки, вскинула руки, вытянулась — и затанцевала, быстро перебирая ногами, на самом краю порожка. Чудилось, она вот-вот сорвется, упадет. И хотя Нецый понимал, что не упадет, он, как всегда, проглядел миг, когда Меда сошла в пустоту и, все так же пританцовывала, двинулась по воздуху — вниз, на поляну. Чудилось, она идет по скользкой дорожке.

Нецый со злой досадой закусил прядь своих жестких черных волос.

Коснувшись земли, Меда обернулась и, помахала рукой, а ей в ответ прощально махнул с порога избушки… Нецый почуял, как дыхавица сжала его горло… на пороге стоял один из Уснувших!

Нецый не верил глазам.

Ужас леденил сердце, но новая догадка показалась куда страшнее. Нецый даже не решился предаться этой мысли, отогнал ее. Скорее в пещеру!..

Тем временем Меда, еще раз прощально махнув хозяину избы, стремглав бросилась через поляну. Чем скорее она бежала, тем выше взлетали над землей ее ноги, и последние шаги были уже над вершинами деревьев. Она едва касалась их ногами, словно нес ее самый сильный поветер, и даже легкие ветки не гнулись под ней, будто она обратилась если не птицей, так проворной веверицей.

Всякий раз, как Нецый видел это, он бесился от немочи: ему-то не дано воспарять над землей, хоть и искушен он во всевозможных лукавствах и кудесах.

Он проследил завистливым взором стремительный лет Меды и понял; что она спешит к жилищу своего деда. В иное время Нецый не преминул бы украдкой припасть оком к зло-волхвованьям старого Валуна, однако нынче ему никак не угнаться за Медой, да и не до того, не до того! Надо спешить в Обиталище.

Чудище, похожее на Уснувших, так и стояло остолбенело на пороге, глядя, как уносится Меда по ветвям, и Нецый, которому невмоготу было ожидание, осторожно пополз, вжимаясь в землю и обдираясь о кустарник. Очутившись от поляны подальше, он вскочил и ударился в бег.

Нецый впервые нашел Обиталище Уснувших после того, как Обимур разлился по весне и размыл один из курганов на опушке леса. Такое случалось и ранее, ибо курганы во множестве насыпаны были на грани леса и степи, и тогда обнажались истлевшие кости и сверкали украшения, оружие, но никто и никогда не осмеливался тронуть того, что принадлежало ушедшим в дальние дали. Этот же курган был совсем иным. И никто не знал о нем — кроме Нецыя.

Давно это было. С тех пор холода не раз и не два опутывали землю белой неподвижностью. И Нецый думал, что будет, если Уснувшие тоже когда-нибудь проснутся, как люди, звери и деревья по весне? Но нет, что-то не похоже, будто они могут хоть когда-нибудь проснуться, решил он со временем, ибо ничто не менялось в пещере, сколь бы ни отсутствовал Нецый. Толще становился слой пыли, и никогда не находил на нем Нецый чужих следов — только свои. Он уже уверился было, что единственный из всех невров ведает тайну, но теперь подбирался к Обиталищу с особой осторожностью, словно на каждом шагу ожидал встречи с врагом.

Однако вокруг было тихо, никто не тронул кочки, прикрывающие лаз в пещеру.

Нецый расшвырял их, сдвинул, натужась, камень, влез, а потом снова нагромоздил за собою кочки.

Он полз на четвереньках по тесному коридорчику, пока впереди не забрезжил совсем слабый свет и лаз не расширился. Нецый смог подняться. Он прошел несколько шагов, протиснулся мимо косо стоявшей каменной плиты (прежде, как догадывался Нецый, она плотно закрывала вход, пока земные слои не подмыла взбушевавшаяся вода) и наконец вступил в Обиталище Уснувших.

Достало одного беглого взгляда, чтобы понять: чужих здесь не было. Хвала богам! Все на месте. В дуплеватых стенах лежат золотистые камни, их не стало меньше с прошлого раза. С потолка, из прозрачных белых гроздьев, лился холодный, подобный лунному свет, а в глубине пещеры, на своих лежанках, по-прежнему покоились Уснувшие, и тускло поблескивали серебряные стрелы на их плечах, и темнело вдали, за их спинами, какое-то пятно, на которое Нецыю и глядеть-то жутко, не то что приближаться к нему… Чудилось, там еще один пролаз… но уже не в глубь земную, а куда-то дальше, дальше… он не знал, не мог найти слов… в ночь, может быть? В вечную, непроглядную ночь!

Уснувших было трое. Нет, никто из них не проснулся, не встал, не пустился бродить по лесу, подобно шатуну.

Нецый перевел дух. Он не раз бывал здесь и уже попривык к теням, вселяющим страх. Привык даже к тому, что спертый воздух давит, гнетет. Он не мог оставаться в Обиталище подолгу — веки тяжелели, голова клонилась, хотелось улечься прямо на пол, у ног Уснувших… навек. Но было что-то, разгоняющее морок. Не слухом, а словно бы всем телом, всем трепетом крови Недый улавливал некий звук. Чуял его! Сперва именно это звучащее беззвучие пугало, но вскоре Нецый попривык.

Однако нынче он что-то никак не мог успокоиться. Чья-то стылая лапа так и прохаживалась по спине, нагоняя дрожь. Тайный, тихий ужас не покидал Нецыя… и вдруг он понял, почему! Вернулась та самая догадка, что поразила его еще в лесу, — слишком страшная, чтобы он решился думать о ней.

Коли так… коль все Уснувшие на месте… в своем Обиталище… откуда же взялся в лесу тот пришелец?!

— Что припозднилась? — спросил внучку Валун.

Она, помалкивала. Говорить не хотелось: ни о погасшем огне Подаги, ни об испытании Рекой — дед бы взъярился не в шутку. Тем паче опасно было говорить про Лиховида. И она отшутилась:

— На березках ветви развивала, что девки заплели. Больно поди деревам!

Несколько дней назад она и впрямь распутывала русальные венки — не только потому, чтобы облегчить страдания берез, но и чтоб оберечь подруг от лесного проклятия: озлившись, березы могли обратить глупых девок в русалок, обреченных с той поры каждое лето качаться на ими же заплетенных березовых ветвях. Так что она почти не солгала.

Но Валун лишь усмехнулся, и они опять долго молчали, пока она не сказала, чтобы упредить новый спрос:

— Дед, а как природный колдун на свет нарождается?

Валун, отрезая сукрой от каравая, глянул из-под серых нависших бровей:

— Иль не знаешь? Девка родит девку, эта принесет третью, и тот, кто от нее народится, может на возрасте сделаться колдуном, а девка — колдовкой.

— Что ж, знать, коль у меня дитя будет, оно сможет твои чары перенять? Я же третья девка?

— И до тебя три были, — усмехнулся Валун, — да и разве ты чарами не владеешь? Мало ль я тебе открыл? Только тебе все шутки… Могла знатной знать, коли не пошла б старухе Подаге служить. И к чему это? До добра ль довело?

Внучка едва не подавилась печивом. Он что же, знает?!

Дед же продолжал как ни в чем не бывало:

— А с чего это ты вдруг про дитя воз говорила? Иль нашла, наконец, себе по сердцу? А, Зорянка?

Она лишь улыбнулась в ответ. Этим ласковым именем называл ее только дед. Еще раньше — матушка, да она померла. А теперь — один дед. Но даже и Валун никогда не произносил еще одного ее имени… Ведь у всякого невра их три. Всем известное — одно для людей, земное. Люди зовут ее Меда. Два другие — заповедные. Есть имя для чародейных таинств. Даже если сам человек Чарой не владеет или опасается ее, это имя может оберечь его от злых кудес — или навлечь их на него. Мало кому из чужих оно ведомо. Вот ведь вряд ли остался на земле кто-то, знающий, что потайное, чародейное имя ее деда — Атей: древнее имя племенных вождей, ведущих свой род от богов. Но это не все. Нарецается еще и третье имя, которое никому и никогда не велено произносить вслух. Только богам и духам. С ним, заповедным, человек уплывает по Обимуру в своей последней лодии, в свой последний путь; его он назовет Хорсту, охраняющему врата в заоблачный, небесный Ирий-сад…

Эти потайные имена, чудилось, словно те два духа, которые с самого рождения приставлены к человеку: один, добрый и светлый, — за правым плечом, другой, темный, — за левым…

Есть и у Меды-Зорянки темное, заветное имя. Оно иногда видится ей во снах. И себя тогда видит она — на небесах, совсем иной, чем здесь, на земле, и люди рядом иные. Но вот чудеса: почему-то мерещится, что средь тех неведомых людей встречала она во сне и Лиховида с тайным именем Север…

Есть не хотелось. Хотелось поскорее выйти из малой, скособоченной дедовой избенки; где сушились под потолком наговорные коренья и былие, а в углу возился, щепая лучину, дедов Домовушка, хотелось чем-то заняться… чтобы Атей, наконец, оторвал от нее всевидящий взор своих нестареющих темных очей.

— Иль нашла себе по сердцу? — повторил он сурово.

— Матушка моя, вечерняя звезда! — воззвала, Зорянка, словно бы в сердцах. — Нашла, нашла! По небу он прилетел! Четыре коня его колесницы — словно дикие гуси быстры, легки они, словно четыре крыла!..

Зорянка болтала, что в голову взбредет, только б дед отстал, решил, что она шутит.

— Да, — кивнул Атей, — а крепость у него вся огненная, на колесах, и кругом себя вертится, у Лиховида сего?

Теперь уж Зорянка воззрилась на него. Мыслимо ль скрыть хоть что-то?! Но глаза деда потеплели.

— Ишь ты… по виду девка-смирена! А сама лукавая, что ходун-трясина! Ну что ж, ведь ты в ту звезду родилась, коя под ее лучами явленным многие чудеса сулит.

“Он что-то знает! — уверилась Зорянка. — Знает про Лиховида. Спросить? Ох, страшно!.. О боги, ведающие судьбы! Неужто и впрямь прилетел он со звезд в огненной крепости?!”

Она выглянула из избы. Вечерняя заря пылала. Где-то там, в этих золотых и алых облачных дворцах, живут боги: великий громовержец Род, старая-престарая Подага, розоволикая Зимцерла, Тур, Чернобог, Лада… Множество их — больше чем дней в году. И теперь к их сонму прибавился еще один…

Там, в своей диковинной избе, он подарил Зорянке одно из наливных яблок, в кои запрятаны чудесные земли. Вот бы сейчас крутануть то яблочко по столу, чтоб дедкино жилище наполнили сородичи Лиховида! А вдруг снова удастся увидеть глаза его небесной синевы…

— Пора, внука, — раздался тихий голос Атея, и Зорянка вздрогнула.

Пора, да. Дед уже изготовился в путь. В руках посох — вот и вся справа. А Зорянке и вовсе ничего не нужно: иди рядом да примечай, примечай за дедом.

Она поискала глазами, куда спрятать заветное яблоко.

— Домовушке отдай, — посоветовал дед. — Он схоронит. Зорянка не решилась сказать, откуда яблочко. А вдруг окажется, что Атей и про это знает? Страшно такого всеведения!

Домовушка выпаивал теплым молоком занемогшего козленка. Поднял к Зорянке свое поросшее седым волосом доброе лицо, успокоил улыбкой: не бойся, мол, сберегу твою забаву.

Голоса его Зорянка сроду не слышала, но дед как-то умел с ним объясниться. Приблудился Домовушка неведомо откуда: человек не человек, зверушка не зверушка, он походил чем-то на Шишка и Подкустовника, только имел сивую бороду, а не зеленую и не умел увеличиваться в росте, был всегда мал, словно обрубок или кряж.

Домовушка прижился у Атея, помогал в немудрящем хозяйстве. С тех пор, как он появился, хлопот Зорянке поубавилось. Работа в мягких руках Домовушки горела, во всем была спорина, а уж чистоту блюл он такую, что обиженные пауки и тараканы запечные вовсе ушли прочь. Зорянку Домовушка жаловал и привечал, как и она его. Поэтому сейчас она с легким сердцем отдала ему заветное яблочко и вышла вслед за дедом в гаснущие сумерки.

Едва они отошли от избенки и ветви деревьев сомкнулись над ними, как настала ночь. Там, н вышине, небо было чисто и светло, все в звездах, а здесь, в шатре лесном, царила тьма, и всякое дерево пело во мраке на свой голос.

Заунывно скрипели сосны да ели — так-то надсадно, что у Зоря яки саднило, ныло сердце. Как ни любила она лес, ночные стоны сосен ужасали ее. Чувствовала она себя крошечной, жалкой, одинокой, а ночь была бесконечной, непобедимой, в ней отворялись мрачные, темные бездны…

А может, природа лишь отзывалась, словно эхо — или некое живое существо, — на то смятение, кое царило в душе Зорянки?..

Она цеплялась за деда, а тот все шел и шел, не ведая ни страха, ни устали, и его посох слабо мерцал во тьме.

Но вот наконец они перевалили угор, пройдя бор насквозь, и слух наполнился ровным, широким гулом — это шумели под ветром березы и дубы. Зорянка облегченно перевела дух и осмелилась спросить деда, скоро ли дойдут до места.

Но не успел он ответить, как посох в его руках засветился, загорелся, словно жаркий уголь, и, вырвавшись из старческой длани, ткнулся в землю с такой силой, что она отозвалась протяжным звоном.

Посох светился так ярко, что рассеивал тьму, и Зорянка разглядела, как выбиваются струи воды из бездны земной.

Она присела и, зачерпнув воды ладошкой, пригубила.

Вода, чудилось, хранит в себе память обо всех глубинах, из коих она изверглась, запах и привкус древесных, корней и рудных жил, пронзавших земную толщу! Губы Зорянки стыли от холода, душу ее леденил священный страх.

Этот посох… Посох Атея — наследство далеких прадедов, которые испокон веков находили с его помощью целебные источники и рудные залежи. На разработки приходили из-за дальних далей молчаливые, угрюмые жители гор, рудокопы, и взамен приносили лесным жителям железные наконечники для стрел и копий, топоры, кирки, самоцветные камни. Целебную воду кочевники, которые поклонялись великой Табити, увозили в бурдюках куда-то далеко, может быть, на край света, а оттуда приводили выносливых коней, привозили богатые ткани, соль и всякий ходовой товар.

Старого Валуна хоть и почитали в селении, но все ж побаивались. Не знали, как ему удается отыскивать источники иль руды. Никто и никогда не видал светящегося посоха — кроме Зорянки. И когда-нибудь это наследство предков — а может быть, и самих богов! — перейдет в ее руки, обрекая на вечное отчуждение и почтение людей. Но это когда еще станется! Дед хоть и стар, но крепок… Она называла, его дедом, потому что Атей взрастил и матушку ее, и саму Зорянку, но кто знает наверное об их родстве? Никто… Да и зачем, кому это надобно?

Они пометили заветное место вешками и двинулись дальше. До утра было еще далеко.

Север улегся рано, однако спал плохо. Почему-то все время казалось, что вдруг да вернется Меда, и он боялся проспать ее появление. Сквозь зыбкую дрему Север думал, можно ли считать, что Контакт осуществлен, если он отверг ее женские призывы, но, кажется, сумел все же подружиться с ней. Да и не обольщался он насчет словца “переведайся” и той сцены, от воспоминаний о которой и по сю пору дрожь пробирала. Наверное, это было что-то вроде попытки жертвоприношения — ничего более. Пожалуй, она приняла его за бога!

Он забылся сном и увидел, как она летит над деревьями, и ветер бьется в переливах голубых просторных одежд… Прибывшие сюда с Ирня лишены были умения летать. Это благоприобретено их потомками, это чудо! Но до чего же странные превращения претерпела способность жителей Ирия к возрождениям. Зимняя спячка! Недалеко уйдет человечество, если большую часть жизни будет проводить во сне!.. Он улыбнулся сквозь дрему… и внезапно тоненькая иголочка вонзилась в мозг.

Сердце затрепетало.

Север вскочил и бросился к пульту. На экране чуть заметно вспыхивали тусклые зеленые огоньки. Приемник издавал тот самый еле уловимый писк, который только что разбудил Севера.

Это было невероятно. Еще более невероятно, чем все приключения минувшего дня, чем Контакт! А когда Север разглядел еще и оранжевую черточку, слабо мерцающую в углу экрана, то принужден был сесть — ноги подкосились.

Невозможно, немыслимо! Сколько времени кружился по орбитальному коридору, пока не убедился в догадках, высказываемых еще там, на Ирии: от Первых не осталось следов, маяки наверняка разрушены. Именно потому его посадка и была столь тяжелой, что он садился вслепую. Ничего не ждал, ни на что уже не надеялся, и вот теперь… сразу два сигнала! Сразу два!

Он потерял драгоценные мгновения, включая дрожащими руками пеленгатор, и оранжевая ниточка успела исчезнуть с экрана. Но зеленый скачущий огонек удалось засечь, и остаток ночи Север провел у пульта, пытаясь определиться на местности.

Почему-то по карте выходило, что этот маяк не стоит на одном месте, а блуждает по своему сектору. Север с любопытством следил его передвижение: огонек то сиял, подобно звезде, то был еле виден, — пока не забрезжил рассвет, и огонек, вернувшись в исходную точку, не погас.

Все это было весьма странным. Похоже, маяк попал кому-то в руки… кому-то, кто едва ли подозревает о его истинном назначении. Не было бы худа! Не было бы худа тому, кто владеет маяком. Но как отыскать этого человека? То есть Север хотел верить, что это человек, а не какое-то жуткое существо, вроде тех, что вчера преследовали его в лесу. Наверное, лучше всего будет обойти участок, где отмечалась работа маяка. А на случай, если он опять подаст сигнал, оставить включенным пеленгатор и фиксирующие устройства.

А вдруг придет Меда? Что-то подсказывало: скоро они встретятся вновь! Внезапно захотелось махнуть рукой на нежданно проснувшийся маяк и остаться на “Инде”, ждать ее.

Но нет, это не дело. Контакт Контактом, но это не значит, что ради него можно забыть о других заботах.

Да, но если она все же придет? На этот случай Север решил разблокировать механизм засовов: если Меда решит подняться, сработают трамплин и фотоэлемент. Ей останется лишь подождать его. Да и с чего это он вообще взял, что она придет?!

Север пошел было к скафандру, но покачал головой: неохота таскать на себе эту тяжесть! И зачем? Все пробы, все анализы единодушны: нет опасности ни в воздухе, ни в воде, ни в составе почвы. Он убеждал сам себя, не сознаваясь, что велика искушение предстать на этот раз пред Медой в своем обычном облике и поглядеть, признает ли она “Лиховида”. Он пристегнул к поясу оружие, съемочную камеру, походный пеленгатор — и отправился в путь.

Нецый ушел из Обители Уснувших задолго до рассвета. Он весь вымок в росе, пока добрался до поляны, где стояла разлапая изба пришлеца, и затаился там, где уже лежал вчера.

Он устал. По пути, сюда, еще ночью, он не устрашился дойти и до скрещенья дорог, и там…

Нецый помотал головой — вспоминать о том не хотелось. Да и не видел он еще, как же исхитриться содеять то чаробесие, за коим ходил ночью на нечистое место.

Он пощупал туго набитый заплечный мешок. Там что-то завозилось, заворочалось, и Нецый ткнул мягкий мешок кулаком. Возня тотчас стихла.

Лес звенел птичьими голосами. Солнце испило росу, трава стала сухой и жесткой. Воцарилось жаркое бездождие. А из избушки никто не появлялся.

Может, там и нет никого? Разве не мог хозяин уйти раньше, чем появился Нецый? А он тут лежит, трясется, что твой заяц!

Наконец, сперва бочком, робея, Нецый насмелился ступить на поляну. И ничего, гром не грянул с небес, не выскочило чудище, не кинулось на незваного гостя…

Нецый обошел кругом жилища пришлеца, прикидывая, как бы изловчиться и долезть до высокой двери.

— Злая изба! — бормотал он. — Не иначе, на болоте рублена, по сырому бору катана, на лютых зверях вожена, на проклятом месте ставлена.

И не видать ни лесенки, ни приступочки! Вскарабкаться разве по птичьей ноге? Оно бы можно, да не заграбастает ли его острый коготь, не разорвет ли в клочки?

От такой догадки жаром проняло Нецыя, он попятился от страшной, когтистой лапищи, как вдруг… земля под его ногами дрогнула, вздыбилась — и неведомая сила, высоко подкинув Нецыя, зашвырнула его чрез внезапно отворившуюся дверь прямехонько на середину чужой избы, клацнув за спиной — будто вострыми зубьями!

Нескорое время миновало, пока Нецый сыскал в себе крошки храбрости и насмелился оглядеться.

Здесь все очень напоминало Обиталище Уснувших! Только там, в пещере, столы да лавки, тоже срубленные из железного дерева, были покрыты пылью, стекло темно мерцало, — а здесь все блестело. Как-то раз торговцы-кочевники показали Нецыю осколки драгоценного стеклянного сосуда, который везли в обмен на целебную воду, да побили в тряске. Но стекло, принадлежавшее Уснувшим, было совсем иным. Хоть топором бей его — не разобьешь. Нецый пробовал, а как же?.. Но где же дупла с прозрачными камнями? Иль их здесь нет?

Нецый задумчиво стукнул в стену, но она внезапно отъехала в сторону, и пред взором остолбенелого гостя открылось темное углубление, в котором… в котором затаился один из Уснувших! Тот самый, кого Нецый видел вчера! И стрелы золотые сверкают на плечах!

Затаился. Подстерегает… Зачем только было соваться сюда на соблазн и погибель?!

С воплем отпрянув, Нецый с размаху сел на круглую лавку. Та завертелась. Он свалился — и навзничь грянулся об пол. Под тяжестью его тела туго набитый заплечный мешок лопнул.

Сонм бабочек и рой мух закружился над беспомощно простертым Нецыем! Запрыгали из мешка жабы, поползли ужи, ежи. Сильно запахло сырой, прелой гнилью.

Бабочка с тусклыми, серыми крылышками затрепетала над самым лицом Нецыя, и пыльца; похожая на прах, посыпалась ему на губы.

Яростно отплевываясь, он смахнул бабочку и, разогнав устремившихся к нему ужей, кинулся к дверям. Те послушно распахнулись, едва он приблизился, и Нецый вывалился за порог, уже в полете вспомнив, что у этой избы нет лесенки…

Однако против ожидания приземлился он мягко, на четвереньки, будто земля подставила ему ладони.

Вскинул гудящую голову, глянул вверх.

Нет, Уснувший не кидался вослед, двери вновь сомкнулись, и Нецый облегченно смежил веки… Но тут же вскочил и, топоча на месте, взмахивая руками, завопил что было мочи:

— Девки злые, лихие, лютые! Ослепите чужеземщину, черные, белые, вороные, голубые, карие, красные. очи его! Раздуйте его утробу толще угольной ямы, засушите его тело меньше луговой травы, уморите его скорее мухи осенней!..

И опрометью кинулся прочь, в заросли.

Ну и уходились они с дедом! Зорянка ног не чуяла, когда наконец Атей повел ее из лесу. А ему словно бы все нипочем: шагает медленно да ровно, будто и не ночь минула, а час.

В вышине таяли звезды. Зорянка приостановилась, вспомнив, как Лиховид уверял ее, будто там, средь далеких свечек, его родина…

Атей ушел вперед, а Зорянка все стояла, подняв глаза к небу. Ее слегка пошатывало от усталости, голова кружилась, кружилась… Зорянку словно бы несла мягкая, мерная волна.

Там, там высоко — безмерное, неоглядное поле, над коим летают, будто незримые птицы, мысли и желанья тех, кто живет здесь, в лесу, и на горах, и в степи, и в Дивьей земле, и в Залесской стране. Но, наверное, так же вьются над тем полем и невидимые птицы-мысли сородичей Лиховидовых? Да вот беда: очень уж пугливы птицы, норовят не встречаться друг с другом, а потому никому не. дано изведать тайные чаяния и мысли другого человека, тем паче — чужеземщины…

Эта догадка столь опечалила Зорянку, что она вовсе обессилела. Прощально махнув деду, крикнула, чтобы шел, а сама прилегла где стояла, под ракитовым кустом. Но долго еще дрема не могла подступиться к ней, потому что Зорянка развязала дареную узорчатую опояску и прильнула к ней щекой, ни о чем не думая, только лишь о том, как бы увидать Лиховида. И пусть он тоже возжелает ее повидать, пусть!..

Слышали ее небеса, да звезды, да трава-мурава:

— Ой вы ветры буйные, распорите его белу грудь, откройте ретиво сердце, навейте тоску со кручиною, и ничем бы не смог он отговориться: ни заговором, ни приговором, ни светом ночным, ни лучом дневным. И как я к траве-мураве льну, так бы и он ко мне крепко льнул во сне и наяву, в день и полудень, в ночь и полуночь, при частых звездах и буйных ветрах. Раньше пороги обимурские пылью разлетятся, чем тоска его от меня остудится!

Ни с того ни с сего слезы навернулись на глаза. Столько жалко вдруг себя сделалось: лежит в чистом полюшке под кусточком, уж и заря в небо выходит… а он, обаянник чужедальный, поди и думать о ней забыл!

Так и сморилась она в слезах, когда уж почти рассвело, а пробудилась — солнце катилось на закат. Целый день проспала! Разбудила ее непонятная тревога, что жгла как крапива. Сердце томилось…

Зорянка торопливо искупалась в ближнем бочажке, смыла остатки дремы, но тревогу смыть не удалось.

Прислушалась к себе. Лиховид… да, с ним что-то недоброе. Бежать к его избе? Нет… почему-то ее неудержимо тянуло в селение. Верно, туда он пришел… не обидели ль его там?!

Надо скорее!.. Но тоска гнула к земле, не давала взлететь. Зорянка бегом ворвалась в лесной шатер, свистнула… и тут же рядом очутился серый волк порыскучий.

— Сослужи службу, зверятко!

Поддернув повыше платье, Зорянка вскочила на волка верхом, стиснула коленями поджарые его бока — и тотчас зеленый ветер ударил ей в лицо.

Он не нашел ничего, ничего!.. Тихая ярость жгла душу. Словно бы нарочно подшутил кто, надсмеялся. Совсем отдаться злобе на этого кого-то мешала только твердая уверенность, что на экране он видел именно сиянье маяков. Сымитировать их невозможно. Ничто, кроме них, не могло быть уловлено специально настроенными приборами.

Ну что же. Надо смириться. И заново — уже засветло — обшарить сектор, откуда подавались сигналы, а если снова постигнет неудача — ждать. И делать свое дело.

Но вот что чудно. Стоило Северу внушить себе, что необходимо запастись терпением, как его охватило страшное нетерпение! Ноги против воли пускались в бег. Он помчался по лесу, еле успевая отстранять от лица ветки. Словно бы на чей-то настойчивый зов.

Да что такое? Куда он, стремится, влекомый неодолимым желанием… вновь увидеть Меду!

“Ты что? Стой!” — беззвучно приказывал он себе.

— Стой, Север! — молил вслух, словно кого-то чужого, — нет, напрасно.

Пытаясь сориентироваться, он приглядывался к местности, пока не понял: бежит туда, где увидел вчера на берегу странное игрище, центром которого была Меда. В селение людей.

Он ожидал наткнуться на стражу, готовился что-то объяснить или даже защищаться. Но возле длинного и высокого заплота никого не оказалось.

Север походил вокруг, нашел приоткрытые ворота, протиснулся.

Множество голосов неслось из-за приземистых, очень крепких изб. Север с разочарованием отметил, что его жилище куда непригляднее.

Он замедлил шаги и осторожно высунулся из-за стены.

Там, на площади меж домов, лежала большая сухая колода. В ней было выдолблено углубление, а туда вставлено заостренное бревно, обвитое веревками, за которые с двух сторон тягали сильные, высокие мужчины, — так что бревно поворачивалось туда-сюда с мерным поскрипыванием.

Север машинально включил камеру, фиксируя эту сцену. В ней было что-то завораживающее!

Слаженные движения, до пояса обнаженных, мускулистых, блестящих от пота тел.

Резкое, рваное “И-эх!” сквозь зубы.

Ритмичные взлеты длинных темных и светлых волос.

Затаившие дыхание дети, женщины.

И скрип дерева, в котором таилось нечто грозное.

Священнодейство!..

“Что же это они делают?” — недоумевал Север, и, словно отвечая, ему и подбадривая мужчин, женщины завели протяжным хором:

— О Подага! Подага!

Подага! Помилуй нас!

Подай огня!

Огонь! Родись, живой огонь!

Родись!

Север едва не рассмеялся. Столько суеты из-за какого-то огня! Он выхватил из-за пояса искрил и коротким одиночным залпом ударил туда, где бревно соприкасалось с долбленой колодой.

Ух как полыхнуло! Как отпрянули от внезапного костра не то перепуганные, не то сверх меры обрадованные люди!

Кто пал на колени, вознося к небу благодарные молитвы. Кто лежал, уткнувшись в землю. А из толпы женщин вдруг выбежала одна и, приблизившись к Северу, склонилась пред ним в поклоне, а потом сняла свой пышный венок и увенчала им гостя.

“Меда!” — чуть не вскрикнул он радостно, да осекся: нет, не она. Другая девушка. Но тоже красавица!

Он смотрел на поднятое к нему прелестное личико с тонкими, словно ниточки, полукружьями бровей.

“Ух ты!”, — подумал он с удовольствием.

Девица медленно улыбнулась ему, не опуская глаз.

Тем временем остальные мало-помалу пришли в себя, окружили Севера, шумели, толкались, Трогали его одежду, оружие, смотрели приветливо, без злобы и страха. И не потому, что от Севера не могло исходить опасности. Север чувствовал, что эти люди просто-напросто неколебимо уверены с своей силе, а потому бесстрашны. И у него захватило дух от этого бесстрашия, от этой внезапной, радостной доброжелательности. Они спрашивали его имя и наперебой выкрикивали свои имена, и в широких улыбках, имеющихся глазах, богатырском развороте плеч этих Ретива и Хота, Окупа и Суда, Лаюна и Буча он видел, ему казалось, что он видит и узнает далекие, баснословно далекие лица, которые мог помнить Старый Север, а ему знакомые лишь по имитограммам и архивным портретам в Музее Звездоплавания: лица Тора и Памира, Словена и Крона, Гомера и Невра, всех других — Первых Звездопроходцев из группы “Род-1”, растворивших кровь свою в крови Земли.

И только на одном лице он заметил выражение опаски, вражды, почти ненависти — на лице чернобородого и черноволосого, чей цепкий взгляд сразу приковался почему-то к золотым стрелам на плечах Севера…

А суматоха не утихала. В конце концов старый-престарый дед, имя которого оказалось Баюныч, сообщил уже немного утомившемуся Северу, что он свершил великий подвиг: низвел с небес священный огонь богини Подати, подательницы всех земных благ, погибший было по нерадивости служительницы. Услуга, оказанная Севером, поистине бесценна, и люди жаждут вознаградить его как могут. Они предлагают ему остаться в селении, деля почести с племенными вождями, а чтобы не скучать, тут же, незамедлительно, выбрать в жены самую прекрасную из дев.

И молодые девушки, повинуясь знаку старика, предстали пред Севером, озаряя его светом серых, черных, зеленых, голубых, карих глаз.

От этого цветника милых лиц Север растерялся. Он вдруг с ужасом сообразил, что не помнит лица Меды… и даже если она тоже здесь, он не найдет ее. Мог бы узнать по голубому платью, да вдруг она переоделась?

Он ошалело водил взором по сторонам, и Баюныч, видя такое дело, пришел на помощь:

— А ты, гость дорогой, избери жену по-нашему, по-лесному. Вишь ты, все девки хороши, глаза разбегаются. А вот сейчас они побегут — и ты за ними. Которую словишь, та и станет твоею пред очами богов.

Старик взял крутой рог и резко дунул. Раздался высокий трубный звук — я по этому сигналу рой девиц, только что окружавший Севера, рассеялся в единый миг.

Ну, не до такой степени, конечно, был он ошарашен происходящим, чтобы не заметить, как враз помрачнели лики молодых охотников, стоило Баюнычу сказать про выбор невесты. Да и столь мгновенное исчезновение девиц многое значило. Женщину ведь не поймаешь, если она не захочет быть пойманной!

Но теперь большого выбора у Севера не было: в поле его зрения мелькала только одна фигурка, бежавшая очень легко и красиво, но более чем неторопливо.

Повинуясь неожиданно мощному толчку Баюнычевой длани, Север потрусил следом. Он бежал и обдумывал, как же теперь быть. Он вовсе не намерен стать почетным вождем племени, а тем более — брать себе жену. И хотя ему ничего не стоит догнать самую быстроногую из этих девчонок, тем более ту, которая и так еле движется, он не станет спешить. Пусть уж лучше прослывет здесь растяпой по женской части — найдется иной способ восстановить репутацию.

Пока вдали слышны были поощрительные крики, Север еще делал вид, что соблюдает правила игры, но скрывшись среди деревьев, постепенно перешел на шаг, вовсе не намереваясь кого бы то ни было догонять, и велико же было его изумление, когда из-за куста прямо на него выскочила какая-то девица и, запищав, проворно стала рядом, всем своим видом уверяя его, что он ее просто-таки загнал, сил убегать больше нет и она вся в его власти…

Увидев ее тоненькие брови, Север узнал ту, что первой приветствовала его.

— Меня зовут Зверина, — сказала она сладким голосом, — и я теперь твоя жена.

Север пожал плечами, думая, что в имени Зверина есть что-то неприятное и оно нравится ему куда меньше, чем имя Меда. А Зверина меж тем нетерпеливо поглядывала на него, то растягивая тесемки своего ворота, то теребя рукав его комбинезона.

— Я теперь твоя жена! — повторила она со значением, играя глазами, и Север начал догадываться, что от него требуют.

Он смущенно хмыкнул… и вдруг резкий порыв ветра ударил рядом с такой силой, что Зверину отбросило в сторону.

Все замелькало у него в глазах, и он не сразу сообразил, что между ним и Звериной очутилась девушка в голубом одеянии.

— Меда! — радостно крикнул Север. Как он мог сомневаться, как мог принять за нее другую!

Но Меда на него и не глянула. Она холодно, пристально смотрела на Зверину, и та отвечала ей ненавидящим взором.

— Ишь, заявилась! — прошипела наконец Зверина. — Нечисть тебя из реки спасла? Хитрющая! В одно ушко влезет, в другое вылезет, замаячит, одурачит, из воды суха выйдет: и видишь, и знаешь, да ни в чем ее не поймешь.

При этом она метала взоры в Севера, и тот сообразил, что ему перечисляют какие-то недостатки Меды. Правда, он мало что понял, но, Очевидно, Меду все это задело, потому что, обиженно выкрикнув: “Слова твои что говор сороки!” — она вдруг метнулась вперед и закатила Зверине такую оплеуху, которая, по мнению Севера, непременно должна была сбить с ног нежную девушку.

Однако Зверина оказалась куда крепче. Она пошатнулась — и тут же вернула оплеуху Меде, при этом изо всех сил дернув ее за косу, в которую были небрежно заплетены длинные волосы цвета сухой травы.

И девушки закружились меж кустов и деревьев, то расходясь, то вдруг сближаясь и награждая друг дружку сильными ударами.

Север смотрел на них остолбенев, невольно отмечая, что это становится его привычным состоянием на Земле. Но какая нелепость — женщины дерутся из-за мужчины!.. Красавицы враз сделались ему одинаково неприятны. Жаль, что не отправил он сюда имита. Сейчас бы тот растаял бесследно к их вящей злобе!..

Но вскоре Северу показалось, что он здесь уже и ни при чем. Несомненно, у Меды и Зверины были какие-то свои, давние счеты — слишком уж ярки и красивы были обе, чтобы по-доброму ужиться друг с другом.

Причем, начавшись как неприглядная драка, их сражение постепенно сделалось похожим на дикий, яростный, страстный танец.

Север невольно загляделся. Ему даже почудилось, что девы в своих стремительных движениях на миг принимают обличья каких-то диковинных зверей… или вдруг делались они неотличимы одна от другой, сливались в единое, само себя рвущее в клочки существо!

Они взлетали над землей, переворачивались, кружились в воздухе и, казалось, даже деревья поджимают свои ветви, чтобы не мешать… И внезапно босая нога Меды в невероятном взмахе угодила прямо в хорошенькое личико Зверины!

И полет сразу прекратился. Зверина звучно шлепнулась на землю, зажимая окровавленный носик. Рядом медленно опускалась Меда, и тут Зверина бросила на нее, потом на Севера ненавидящий взгляд, выкрикнула что-то непонятное, вроде:

— Уж я тебе невстаниху-то сотворю до скончания веку! — и хлюпнув разбитым носом, бросилась прочь и скоро скрылась из виду.

Север догадался, что и он теперь удостоился ее ненависти. Но за что?!

Меда буйно расхохоталась вслед сопернице и обернулась к Северу. Ее лицо горело, храня, выражение необузданной гордости. Но стойло глазам Меды встретиться со взглядом Севера, как жар схлынул. Теперь она глядела смиренно и даже со смущением.

А Север молчал. Не то чтобы он был рассержен… ну, всякое бывает, ладно, чего судить чужие обычаи, у каждой пташки свои замашки. Нет, он просто не знал, что теперь делать. Меда чего-то ждала от него, а вот чего?

Она смотрела жалобно, исподлобья, словно хотела просить прощения, да не осмеливалась. Однако Север все молчал… и вдруг лицо Меды побелело, глаза сузились, и пламень прежней ярости полыхнул из-под ресниц — но теперь эта ярость была уже направлена против Севера! Холодок невольного ужаса пробежал по его спине…

— Иль она уже и впрямь ковы навела?! — презрительно выкрикнула Меда, а потом вдруг резко крутнулась на месте, громко свистнув при этом.

Голубым смерчем взвилось ее платье, завихрились ветки, листья, трава… и Севера тоже завертело, закружило, подхватило, понесло куда-то, швыряло, словно сухой листок на ветру… острые сучья впивались в тело, ветви больно били, он с трудом сообразил, что это деревья — деревья! — перебрасывают его с одного на другое, кидают безо всякого бережений, чуть ли не зло, а если впереди маячит прогалина, то его еще и раскачивают, и только потом, с насмешливым поухиванием, швыряют, причем, летя на огромной высоте над полянами, он вовсе не был уверен, что следующее дерево успеет его подхватить!

И почему-то одно лишь тупое недоумение терзало его во время безумного лета: что ж это посулила свершить Зверина?..

Он был весь исхлестан, измучен, когда последний в этом ряду мучителей — огромный дуб-крепковист — скинул его со своих узловатых ветвей на знакомой поляне, наградив на прощанье таким увесистым — и весьма унизительным! — шлепком, что Север полетел к “Инду”, подобно сухой былинке.

Мелькнула мысль: а вдруг не откроется вход? его же размажет по бронированной двери! — но, к счастью, фотоэлементы сработали, и двери разошлись, впустив его.

Он успел перевернуться, сгруппироваться и приземлился достойно — на ноги: весь ободранный, облепленный паутиной, с листвой в волосах.

Трясущимися руками начал было обирать лесной мусор, не в силах собрать скачущие мысли, как вдруг услышал какое-то странное дребезжание.

Первой догадкой было: снова заработал маяк! — но нет… дребезжанье напоминало чей-то ехидный смех!

Так вот они каковы на самом деле, Уснувшие! Тоже, знать, лишь до поры спят, как звери и люди. А пробудившись, старую шкуру свою сбрасывают, словно змеиную выползину, и являются в облике приглядном, человечьем. Только вот метину — стрелы на плечах — скрыть не могут. И.пусть Уснувшие из Обиталища имеют стрелы серебряные, а этот, из избы на птичьих ногах, — золотые, все равно, нутром чует Нецый: одной они злой породы, людям губители!

Его трясло от злобы. Шут знает, почему черная желчь Подкатила к самому горлу, но возненавидел он этого нового Уснувшего и в прежнем страхолюдном обличий, а паче того — в молодецком, пригожем, — до потери дыхания. И дивился глупости прочих невров, что не обезоружили, не предали смерти этого “гостя”, коего Нецый готов был завинить во всех мыслимых и немыслимых напастях.

За что так вознелюбил его Нецый, он не ведал. Чуял в чужедальнике такую мощь могутную, что и не снилась никакому владетельному вождю земному. Разве только боги такой силой обладают. И еще была в этом нежданно явившемся некая страшная тайна… столь же страшная, как темное пятно за спинами Уснувших в их обители.

Да полно! Там ли они еще! Или тоже, скинув свои шкуры, шастают по лесу?!

Прежде-то в хитроумстве Нецый никого себе в версту не ставил, но теперь не знал, чего ждать от пришельца. Ну что ж! Вернется тот в свою избу птиценогую — там уж его ждут-поджидают!..

А в Обители Уснувших все так же царили тишь да покой.

Нецый прокрался вдоль стены, пристально всматриваясь в непроницаемые лики этих существ. А что если сейчас разомкнутся оболочки — и явятся из них чужаки?!

— Нет, вроде бы эти Уснувшие в самом деле спят. Вот бы знать, что они никогда не проснутся! Вот бы их усыпить навеки!

Нецый ухмыльнулся. Есть средство, коего страшится живое и неживое. Оно может уничтожить все на свете! Это — огонь.

Вот бы подпалить эту нору! Оглянулся: лаз за спиной, уйти успею, а здесь пламя сожрет все, все!

Но где раздобыть огня?

Вернуться в селение? Долго, да и опасно: вдруг наткнешься на этого чужинца с золотыми стрелами на плечах…

Нецый растерянно озирался, но вот взгляд его упал на пояс одного из Уснувших. Там висела точь-в-точь такая же трубка, как та, которой Чужак возжег огонь Подаги!

Немалое прошло время, прежде чем” Нецый насмелился протянуть дрожащую руку и дотронуться Она легко снялась с пояса и оказалась очень удобной. Нецый сжал рукоять и, наставив раструб в угол, стал, гадать, как же извергать из нее огонь.

Похоже, придется нажать на одну из этих полосок, нарисованных на рукоятке. Черная… Красная… Что бы все это ни значило, можно не сомневаться: огонь — красный.

Надо попробовать. И он вдавил палец в красную полоску, зажмурясь от священного страха: а ну как грянет гром!

Нет, гром не грянул. Что-то глухо ухнуло — и в лицо Нецыю пахнуло нестерпимым жаром.

Он открыл глаза и увидел, что оружие Уснувших сделало свое дело: угол пещеры, в котором громоздились какие-то непонятные вещи, занялся.

Удалось. Удалось! Теперь надо бежать, скорее.

Нецый кинулся к выходу, как вдруг раздался громкий, тревожный звон — и тяжелая плита, вывалившись из потолка, заслонила спасительную щель. Точно такие же плиты заградили стены, отрезая, сминая то, что горело, и через мгновение Нецый оказался как бы в серой непроницаемой клетке.

Но и огонь был проворен. Он успел добраться до одноногой крутящейся лавки и теперь с наслаждением облизывал ее.

Снова раздался звон, и новая стена выпала из потолка, смяв полыхавшую лавку.

Нецый едва успел отскочить. Теперь он стоял вплотную к Уснувшим.

Да будь они неладны! Это все из-за них!

Он яростно замахнулся и… невзначай снова надавил красную полоску на рукоятке загадочного оружия, которое все еще не выпускал.

Огненная стрела вырвалась на серебристой трубки — и вонзилась в одного из Уснувших.

Потрясенный Нецый думал, что и тот сейчас вспыхнет костром, но нет; пламя словно бы исчезло, только вот очертания Уснувшего зыбко задрожали, поплыло марево над его вдруг почернелым туловом, а потом Нецыю почудилось, будто чьи-то жесткие пальцы сжали горло!.

Он начал задыхаться. Тело Уснувшего ежилось, корчилось в невидимом огне, едкий дым витал над ним… Вот изогнутая судорогой длань его коснулась плеча другого Уснувшего — и шибче дым заструился!

Нецый кашлял, отплевывался, слезы выедали глаза. В голове стучало, тело отказывалось повиноваться. И жарко, ох до чего жарко!

Он метался туда-сюда по тесной клетушке, куда оказался заточен; но сквозь нерушимые стены не могло просочиться ни струйки живого воздуха.

Пекло все сильнее. Нецый кричал, выл, молил, проклинал… тщетно. Смерть уже заглянула в его глаза, заглянула — и больше не отходила.

И вдруг холодок коснулся спины. Нецый резко обернулся.

Двое Уснувших в корчах повалились на пол, и то темное пятно, то отверстие, которое они заслоняли спинами, теперь было открыто.

Нецый кинулся к нему — оттуда ощутимо тянуло холодом, — сунул голову в черноту, жадно глотнул — но тягучая, сосущая сила потянула, потянула его… отнимая дыхание, выворачивая нутро…

Достало лил отшатнуться, отпрянуть, и, в новом приступе ужаса, захлебываясь дымом, он с ненавистью ударил кулаком по голове того Уснувшего, которого еще не тронуло огнем.

И вдруг что-то защелкало — а потом Уснувший на глазах Нецыя разъялся на две половинки, словно скорлупа лесного ореха!

Внутри его была пустота.

Синий дым поднялся уже до колен, и не думая, ничего не соображая, влекомый одним желанием — хоть где-то укрыться, перевести дух! — Нецый шмыгнул в нутро Уснувшего и с силой попытался соединить две раскрывшиеся половинки.

Но сил его и не требовалось! Уснувший сам собою сомкнулся, словно его предназначение в том и состояло, чтобы укрывать собою, людей от опасности.

Короткая передышка… но вот Нецый через забрало — оно изнутри было совсем прозрачным, не то что снаружи! — увидел, что два расплавленных Уснувших в последних корчах вот-вот свалятся на спасшую его скорлупу! С воплем Нецый отшатнулся… ноги его потеряли опору… все замелькало, но он еще успел понять, что перевалился через край черной дыры!

И тьма приняла его.

Сердце девичье разгарчиво — да и отходчиво. Сама, сама ведь задорилась — никто другой. А все из-за этой Зверины, чтоб ей пусто было!

И что ж теперь? Куда податься? В селение вернуться? Глаза б ни на кого не глядели. Да и Зверина поди наябедничала… К деду? Но он что-нибудь как сказанет… А томно на, сердце, а тяжко на душе! Броситься бы туда, к заветной поляне, где поставил избу свою Лиховид, — да разве можно? Он теперь и не глянет без укора. Или вовсе не глянет…

Как бы тоску размыкать?

Зорянка брела по лесу, Шишко и Подкустовник зелеными косматыми клубками катились следом, чуя ее тугу и не осмеливаясь баловать.

Впереди забрезжила светлая зелень большого горохового поля, и Зорянка встрепенулась. Так вот куда принесли ее ноги!

Она вышла на опушку и ступила в густые перевивы Стеблей. Горох уже созревал. Луща стручки, Зорянка осторожно шла вперед, сторожко озираясь, как вдруг лешие, оставшиеся на краю поля, упреждающе засвистали.

Зорянка резко обернулась — и невольно расхохоталась, оказавшись лицом к лицу с зеленоволосой толстухой, увитой буйно цветущими гороховыми стеблями, с колотушкой в могу чих руках.

— Гороховища! — радостно вскричала Зорянка.

— Пришла, девонька! — возликовала и хозяйка, похлопывая по плечам гостьи так, что та поеживалась и посмеивалась. — Что ж, думаю, нейдет да нейдет! Мамонька твоя наказывала за тобою пригляд держать, а как его держать, коли девка глаз не кажет который день?!

— Ну как ты тут, Гороховища? Озорует детвора?

— На то она и детвора, чтоб озоровать. Да пускай лакомятся, жалко, что ли? Только бы плети не мяли да незрелого не ели, а так… Ну, маханешь иной раз колотушкой, рыкнешь-ухнешь…

Гороховища, сторожиха горохового поля, была стародавнею подругою Зоряикиной матери, которая и препоручила, умирая, свое дитятко ее пригляду — а заодно и пригляду Полудницы и Гумеяницы, Овинницы и Придорожницы, всех диконьких мужичков, омутников, водяников, русалок и лесовунок. Везде была в безопасности Зорянка (и уж если на то пошло, русалушки вынесли б ее из Обимура и без подмоги Лиховидовой, стоило лишь кликнуть!), и только среди людей она побаивалась долго оставаться, чуя свое нерушимое, может, и кровное родство с теми, кто жил в этих лесах, полях, реках и горах еще прежде того, как боги сотворили разноплеменных людей и пустили их заселять Землю.

Гороховища тут же принялась потчевать гостью. От ее прикосновений недозрелый горох тут же дозревал, а желтый, сморщенный наливался зеленым соком и сластью.

— Не сразу тебя учуяла, — ласково приговаривала, она, — стара, видать, стала. Наречницы там чего-то плели — я и заслушалась.

Зорянка вспыхнула. Наречницы!.. Вот кто ей надобен!

— Гороховища, свет-душа! — вскричала она. — Неужто они здесь? Сведи к ним, молю!

Гороховища покачала буйноволосой головою.

— Чего тебе их баснословие? На что? Знаешь ведь — негоже попусту судьбу пытать. Да и дряхлы они, каркают, что гавраны, и не разберешь…

Она бубнила свое, недовольное, а меж тем, не в силах противиться Зорянке, уже шла к другому краю горохового поля, где крылся ее низенький, неприметный шалашик.

Гороховища стала на колени и вползла туда, задевая крутыми боками края лаза и шепотом кляня все на свете. Следом скользнула Зорянка — и подивилась, как это в крошечном шалашике уместились она сама, толстая Гороховища — да еще три ее гостьицы.

Впрочем, гостьицы те были столь малы росточком и худы, что занимали места не более, чем три сороки: Давно не видела Зорянка трех вещих сестер-Наречниц: помнила смутно, как матушка призывала их поворожить над малой, судьбу ей указать… Но с тех пор они еще пуще постарели да усохли.

— Усохнешь тут! — ответила на ее мысли одна из старушонок. — Кто об нас нынче помнит, кто ведает!

— Более не надобны мы роду людскому, — вздохнула вторая, и ее доброе лицо сморщилось от набежавших слез.

— Вишь, мотки наши поменьшали. — Третья Наречница показала Зорянке пряжу, которую они беспрестанно сучили да свивали. Из проворных узловатых пальцев бежали, струились дождем разноцветные нити. Пряжи и впрямь было не очень много. — Иных богов себе сыскали — им и вверили судьбы свои. А мы — не у дел.

Даже голоса наречниц были слабыми, словно дуновение усталого ветерка. Зорянкины глаза защипало от жалости.

“Неужто судьба всех богов такова? Неужто они живы, пока живы верующие в них? Вот сейчас забываются три Наречницы — некогда грозные, могучие прорицательницы, владычицы судеб. А там, гляди, забудут и Гороховищу, и Домовушку, и щекотунов-леших, и Рода, и Тура-Ясно Солнышко… И тогда — то же тогда? Они тоже исчезнут? А как же мы, невры?..”

— Всех забудут, всех… — печально кивнула первая Наречница, вновь изведав ее мысли. — Все исчезнут, все!..

— Да полно вам, старьте каркуньи! — взъярилась Гороховища. Конечно, в стародавние времена она ни за что не посмела бы столь бесчестить великих прях, но теперь для Гороховищн они были не более чем всеми покинутые смотницы-сплетницы. — Девка к вам на что пришла? Вещее словцо ей надобно! А вы тут раскудахтались.

— Сейчас, сейчас, — засуетились Наречницы и торопливо начали перебирать нити судеб, выискивая Зорянкину.

Нить ее оказалась похожей на тот драгоценный шелк, что изредка привозили кочевники-торговцы из Желтой страны. Она то золотилась, то серебрилась, словно играли в ней попеременно то лунный свет, то солнечный.

Зорянка приковалась взором к сверкающим видениям… охнула…

— Что ж это? — сказала вдруг суровым голосом старшая сестра. — Вижу, полюбила ты?

Зорянка потупилась.

— Гляди, каково проницанье! — ревниво вмешалась Гороховища. — Я и без ваших ниток про то догадалась. Коль девка просит судьбу попытать, сразу ясно: любовь у ней на сердце залегла.

— Любовь, да! — наконец-то призналась Зорянка. — Уж так-то я его полюбила, что и во сне, и наяву — все его вижу. Струится из сердца любовь, что березовица по весне.

— Любовь — что шелк, — изрекла средняя Наречница. — И живого одеть, и мертвого обернуть.

— Это ты к чему? — построжала Гороховища. — Иль занедужил добрый молодец?

Зорянка так и застыла: вот что? Вот в чем сердце проверилось!

— Захворал? — не отставала Гороховища. — Иль на лешачью тропу ступил? Иль девки-маньи заморочили?

— Ой-е-ей! — заголосила Зорянка. — Расшибся поди, пока летел! Я одна, одна я виноватая!

— Цыть ты! — вдруг прикрикнула на нее младшая Наречница. — Не мешай. Коршу надобно спросить — не его ль забавы?

И три вещуньи замерли, воздев лица, зажмурясь и настрожась, пытаясь услышать, что ответит им Корша, недобрый покровитель всяких хворей и недугов…

Минуло немалое время, но вот они отверзли очи, и старшая пожала плечами:

— Корша тут ни при чем. Не он руку приложил. И они растерянно и виновато уставились в землю.

— И-эх! Проку с вас, ворон! Только бы граяли! — проворчала Гороховища, вдруг тяжело опускаясь ничком и прижимаясь ухом к земле. — Может, Чуру то ведомо? Попытаю-ка его!

Зорянка и Наречницы испуганно переглянулись. Чур охранял межи, поля к пашни, а кроме того — скрещенья дорог, где издревле собиралась вся злая сила и нежить, потому он более всех других богов имел над нею власть.

Время тянулось, тянулось… наконец Гороховища, покряхтывая, поднялась.

— Так и есть. Лихорадки его поймали, — заявила она… и еле успела подхватить сомлевшую Зорянку. — Ну, чего, чего? — прикрикнула сурово. — Не в пору сейчас обмирать, коль хочешь суженого спасти. Гляди-ка сюда!

Зорянка открыла помутившиеся глаза. И увидела, что Гороховища достает из-под вороха сухих гороховых плетей; сваленных в углу шалаша и бывших ей постелью, большую, сковороду.

В старые времена, сказывали, Гороховище было назначено поджаривать на ней пятки тем озорникам, что повадились бегать в горох и мять плети. Но с тех пор она то ли подобрела, то ли обленилась — и сковороду забросила. Однако выковали ее боги-вотры в занебесной кузнице, а потому еще хранила сковорода волшебные свойства.

Гороховища стукнула в нее колотушкой — и дно сковороды зарделось, побагровело, засветилось раскаленно… Сторожиха смотрела пристально — и вдруг толкнула локтем Зорянку:

— Гляди-не зевай! Твой, что ли? Ну и сладил он себе жилуху!

Зорянка сунулась вперед и в светящемся круге на дне сковороды различила очертания Лиховидовой горницы. Однако что-то все время мельтешило, мелькало, мешало… и она не сразу разглядела, что хозяин на полу лежит, будто в сонной одури, а вокруг мечутся, приплясывая, кривляясь и гримасничая, какие-то простоволосые и уродливые, раскосмаченные, распоясанные старухи — бессарафанницы, безрубашницы, в лохмотьях, худые, беззубые…

— Так и есть! — охнула. Гороховища. — Пагубу на него навели! Лихоманьи кудесят!..

Всю-то зиму зимскую спят на высоких горах сестры Лихорадки. А по весне, лишь только пробудится земля ото сна, идут они на люд честной — тело мучить. Конечно, дай им волю — и зимою шастали бы лютые девки, да с кого об эту пору дань возьмешь, коли спят все невры под снегом? Ну а по весне, вместе с сырыми ветрами и талыми водами, и спускаются с гор злые старухи.

Первое дело — встретив человека, броситься ему на шею и ну целовать-миловать! Покуда сообразишь что к чему, покуда отмашешься-отобьешься от неумытых, слюнявых, косматых — жив-здрав не будешь! Остерегаются их люди. И вот с летним теплом оборачиваются Лихоманки мухами, ночными бабочками, ужами да жабами, таятся в тени” сырости, норовят неприметно уязвить прохожего-проезжего. А ночами толкутся средь всякой прочей злобной силы на дорожных перепутьях… там-то и насобирал Нецый полон мешок погани, чтоб чужинца извести!

…Много чего насоветовали Зорянке три Наречницы да Гороховища. И заячью траву велели давать болящему на тощее сердце, и иные другие, зелки для травоволхования, и белую муку с диким медом к язвам прилагать, и водою, в которой звезды ясные отражались, велели на двенадцати зорях умывать недужного, чтоб злую кровь утолить… Она только кивала покорно, а сама-то знала: не простой боляток у Лиховида, чтоб его обыкновенным врачевным балованием исцелить. Тут надобно от лихой силы отчуроваться! По всем, древним забытым премудростям, еще прабабками завещанным.

И, насилу выждав (а вдруг смертная дрема истомная уже возодолела Лиховида?!), когда поблекнет ночь, когда в лесу бухало утихнет да ночная выпелица замолкнет, но чуть прежде того мига, как солнце бросит первый взгляд с небес, она выбежала на поляну, где стояла избенка Лиховидова, и, скинув голубое подаренье, пустилась бежать вокруг избы с приговором:

— Встану я ранней зарей, умоюсь утренней росой, утрусь сырой землей!..

И чуть только выговорила это, как послышался вдали жалобный, испуганный вой.

— Сестры злые, лихие, лютые! — промолвила Зорянка. — Вы свою добычу оставьте, вы свою ярость уймите, а не то назову имена ваши поганые, тайные — все их сведают!

Она замолчала на мгновенье — и тишина воцарилась вокруг, словно все замерло в испуге. И тогда Зорянка возговорила громче:

— Нарецаю вас — ты, злая Трясовица, ты, неугомонная Колотья, ты, Свербежа, ты, Огневица, ты, Ломея, ты, Слепея, ты, Дергуша, ты, Моргуша, ты, Глухея, и ты, Немочь Черная!..

Ух, как завыло, застонало люто и страшно!

— Уймитесь! А не то прокляну я вас злобным заклятием, утомлю в воде-студенице, засмолю в смоле кипучей, сокрушу о камень, на мелкие дробезги разобью, в печи баной засушу, а тебя, Немочь Черная, заставлю воду толочь!

И тут изба Лиховидова затряслась так, словно в ней кто-то огромный метался, скакал и бил в стены.

Зорянка от страха сама готова была бежать куда глаза глядят, но не могла же она кинуть Лиховида! И укрылась за птичьей ногой, а в этот миг сверху, от двери, раздался грохот, а потом чуть ли не на голову Зорянке посыпались вдруг косматые, полуодетые старухи, издававшие дикие вопли.

Чуть коснувшись студеной росы, они обернулись мухами да жабами — и со стенаньями сгинули кто куда, будто их и не было!

Тогда Зорянка выбралась из-за спасительной лапы и, поглядев на небо, не видать ли еще солнышка, кубарем покатилась по поляне вокруг Лиховидовой избы, приговаривая про себя:

— Поставлю я вокруг избы железный тын-страх, чтоб чрез него ни лютый зверь не перескочил, ни гад не переполз, ни лихой человек не переступил, чтоб девки-маньи не заглядывали. А кто решится тын-страх отомкнуть, пусть будет подобен червяку в плоде лесном. Ничем мое слово не поколебать, ничем тын-страх не отворять. Будь по-моему!

И наконец она остановилась.

Тело горело от студеной росы да жестокой травы, и Зорянка подумала, что лето, на излете, вот-вот ветх осенний придет, а значит — сном тяжким забудется весь мир… но она прогнала эти мысли. Надо было поскорее одеться и как-то исхитриться взлезть наверх, попроведать Лиховида.

И вдруг словно бы кто-то погладил ее по плечам. Зорянка вскинула голову — да и ахнула.

Он стоял там, в дверях, высоко… и смотрел на нее — еще бледный, слабый, но живой!

— Ты что тут делаешь? — спросил сверху.

— Девок лихих гоняю, — тихо ответила Зорянка, вдруг заробев. — Теперь всякая хворь тебя минет.

— Я что, болен? — удивился Лиховид и провел рукою по лбу. — А что со мною было? Не помню… Слабость такая… А! — вдруг закивал он. — Наверное, та самая невстаниха, которой Зверина грозилась?

Зорянка онемела.

“Что говорит!!! Да и глупый же! Иль и впрямь боги небесные земного не ведают? Ох, обнять, бы его, зацеловать — уж понял бы, что к чему!”

— Что ж ты так рано? — спрашивал меж тем Лиховид. — Еще и солнце не вставало…

— Рано — чтоб солнце меня не видело, — ответила Зорянка, не понимая, что говорит.

Да, солнца не было в небе, а светло стало. “Ты, ты мое солнце, — чуть не крикнула Зоряика, — это ты мне светишь, И другого светила не надобно!”

Она вдруг ощутила, что ноги ее сделались легкими, легче пуху лебединого, и, как бывало в минуты великого счастья, она поднимается над землей и идет, идет по воздуху, летит туда, где он ждет, и взор его пылает… как вдруг Лиховид вздрогнул и с криком:

— Маяк! — бросился внутрь избы.

Домовушка всю ночь был неспокоен. То покряхтывал-постанывал за печью, то вдруг начинал шастать по избе, тяжко вздыхая и пришептывая, тычась в углы, словно искал что. Так и разогнал дрему.

— Чего тебе, старый? — не выдержал наконец Атей, поднимаясь со своего жесткого ложа. Он хоть и сам был глубоким старцем, Домовушку почитал, а не только лишь пригревал как приживала, чуя его родственность со всей этой землей — более крепкую и глубокую, чем связь с нею людского рода, а уж тем более — чем его, Атея, собственная.

Глаза Домовушки желто блеснули, и Атей, который тоже равно видел что днем, что ночью, разглядел, что Домовушка склонился над посохом и не то хочет, не то опасается дотронуться до него.

— Чего тебе неймется? — спросил было Атей, да так и бросился вперед.

Посох вдруг засветился!

Давно не видывал Атей, чтоб его посох в избе светился. Он излучал сиянье, только указуя на сокровища земные. А вот теперь…

Теперь мало того, что огнем горел, — он еще издавал прерывистый гуд… свет становился ярче, гуд громче, и совсем скоро Атей увидал, что раскалился, будто подожженный посохом, и угол избы. А вслед за тем раздался треск, пол разошелся, а под ним разомкнулась и твердь земная, и оттуда пошел холоден ветрец, и открылась там темная яма, вроде лощины-мертвуши.

Посох издал еще один зычный гуд — и смолк, и сгас, сделавшись вновь подобным деревяшке, а в ямище узрел Атей очертания человечьего тела.

Захотелось было Атею бежать безочно прочь… но он не шелохнулся… И не потому, что стыд в нем возодолел страх, хотя оба эти чувства были ему знакомы. Нет, не то!.. Почудилось, будто тело его… облик его, к коему он привык настолько, что и впрямь мнил себя вечным — вечно живущим, — становится зыбким, словно отражение в смятенной волне, колеблется, расплывается…

Он шатнулся, но. наконец овладел собою.

Домовушка скулил, норовя оттолкнуть хозяина подальше, однако Атей наклонился над ямищей и потащил лежащего в ней на белый свет. И лишь только извлек он одетую рогатым, тяжелым панцирем фигуру, как сомкнулась за ней тьма и белые летучие, искры побежали по земле.

Тогда, повинуясь неясным воспоминаниям, Атей поднял свой посох и коснулся головы спасенного. Он пытался вспомнить, кого видит, но нет, забыл! И страх изошел. Атей даже не дрогнул, когда от этого прикосновения сквозь него самого и сквозь тело спасенного пролетела белая молния — и оно распалось на две половинки, а из его середины вылупился… Нецый.

Много лет и весен провел на земле Атей, много зим было у него на раздумье, пока невры спали в заснеженных берлогах, и ведомо ему было куда более, нем определено знать человеку. Случалось, страшился он своего всеведения и той памяти, что была унаследована им, и мнил порою, что никогда и ничто уже не может ошеломить его. Однако же почудилось, что блазнь и обман все происходящее, а сам он лишь жалкая безумь, когда он увидел в обличье звездопроходца — Нецыя!

Да, это он ворочается на земле, трясется, словно злая буесть его охватила, и бормочет что-то о пещере, огне, о страшном черном пролазе в миры иные, потусторонние, где пылают студеные звезды, летают дворцы, подобные кострам, в черных, полях пасутся огненные змиеноги и змиеглавы, а люди все подобны богам, но ему не удалось приблизиться к ним, ибо коридор, в который он бросился, спасаясь от погибели в синем дыму, вел лишь в одну сторону — сюда, к Атею и его посоху, изделию рук не человеческих, но чрезъестественных, и лишь белая метельная мгла сопровождала его…

Словно жестокий вар солнечный окатил Атея от того пустословного блядения. И теперь уж такой страх пал на душу его, что свет в очах померк. Это существо, кое всегда вызывало у Атея лишь недоумение — неужто и он тоже потомок Невра?! — да опаску и брезгливость своей злобностью, жаждой в костер раздуть самую малую искру чужого греха… этот Нецый, напяливший на себя тайное одеяние богов… Он был омерзителен Атею больше, нежели подлый гад болотный, затаившийся средь цветов и утренних рос. И помыслил Атей: не лучше ли будет, коль воздымет он вновь заветный посох — и поразит эту тварь, вползшую, туда, куда люди войдут лишь с высоко поднятой головой — или вовсе никогда не войдут?..

Тут Нецый, словно почуяв мысли старика, подхватился, кинул волчий взгляд исподлобья — да и ринулся бежать в ночь темную, беспросветную, оставив Атея средь дум его. И только запретное одеяние, словно бы покрытое белой изморозью, осталось валяться в углу…

Атей долго еще бродил по своей избенке, чуя на себе встревоженный пригляд Домовушки и втихомолку ведя свой вечный спор… с кем? ну, сейчас ему казалось, что с Нецыем:

“А, так ты веришь, старик, будто человек слишком хорош для того, чтобы телу его быть сотворену из праха, крови — из воды, а душе — из тьмы беспроглядной?”

“Да. Люди есть семена цветов занебесных, принесенные звездным вихрем и павшие на землю, чтобы взойти на ней во всей красе”.

“Но ведь зол человек и жесток. Иль твои цветы занебесные, кои пожирают и убивают друг друга здесь, пожирали и убивали еще там, на небесах? Но коль так, стоит ли восторгаться этой причудой богов? Или не могли они сыскать цветов иных, миролюбивых и чистых, чтобы засеять ими наш сад?”

“А что если суть в почве, на коей возросли те семена? — так отвечал Атей мысленно, однако вдруг — переставал понимать, которые слова его — а которые супротивника; ибо все чаще мнилось, что спор идет не со злоречии ком Нецыем, а с кем-то разумным, добрым; близким по духу, — но пребывающим в смятении, и этот человек вдруг срывается на крик, терзаясь и обвиняя:

“А раз так, то отчего же не сочится зло из листвы и травы и цветенья земного, произраставшего тут задолго до того, как упали с небес люди? Почему робеют людей малые птахи, почему бегут их даже свирепые звери? Почему радость сотворения недобра заронили боги — или почва земная? — в сердце лишь этому существу прекрасному, разумному, душевному и, пожалуй, самому слабому из всех ныне сущих, ибо защита его — только мысль и дух, а не коготь, не клюв, не кора?.. Почему и по какому праву присвоил он себе божественную власть осудить и подавить всякое проявление земное, в том числе — обитателей гор и рек, лесов и подземелий, да и самих богов, скрывших от него за облаками лик свой? Чем провинилась земля, что наслали на нее эту погибель?..”

И повалился Атей на свою лежанку, ибо в который уже раз признал в супротивнике себя самого.

Он мог искать ответа бесконечно — не было ответа. И бессмысленность этого поиска, подобно зимней метели, неслась сквозь время, обрекая людей на неутоленную муку. Людей — и его, Атея. Или… не его? Или — того, кто создал его когда-то, передав ему свой облик, силу свою, разум — и душевную маяту, свою энергию, наделив бессмертием. Но… нет. Лишь доныне мнил себя бессмертным Атей. А теперь тает он… тает, словно снег по весне…

Проклятый Нецый! Откуда взял он скафандр, если не из тайника? И что содеял, что навредил там?

И Атей тяжело повернулся, глядя на звезды в подслеповатое оконце.

Волна жара нахлынула — ушла. Опять, опять…

Откуда этот жар? Откуда? А… наверное, горят блоки памяти, там, в убежище… Сколько еще осталось? Надолго хватит защиты?

Зорянка! Может быть, она еще придет? Увидеть… открыть ей свое тайное имя… спрашивала… Валун, Атей… И то, самбе первое, первое!

— Им… ими… — пробормотал он через силу. А Домовушка, чуя муку хозяина, завел песню сверчка, чтобы нагнать спасительную дрему.

И вдруг Атей встрепенулся, словно плавящийся от нестерпимой боли разум его уловил последний приказ.

Что метаться без толку, словно попавший в загон зверь? Надо идти туда, в хранилище… и остановить огонь, если это возможно.

Он подхватил посох и, оттолкнув испуганного Домовушку, устремился в ночь.

— …Подожди! — взмолился наконец Север. — Да подожди ты! Я больше не могу!

Он припал к березе, ловя иссохшим ртом воздух. Меда глянула искоса, замедлила бег, остановилась. Ноздри ее раздувались, но грудь вздымалась мерно, а щеки лишь слегка порозовели. Северу же чудилось, что он весь горит. Она загнала его, эта девчонка, эта дикарка, вновь озлившаяся… за что? Ну, конечно, он ее и не поблагодарил толком за исцеление, кинулся, точно безумный, на пеленг, ведь маяк, маяк снова подал голос, но неужели она не способна понять?!..

Да, впрочем, что ему до ее понимания! Он ее не звал, сама увязалась следом, а когда поняла, что Северу она — лишь досадная помеха, взяла его за руку и, сказав;

— Я тебе путь укажу, бежим! — понеслась, словно и вовсе не касаясь земли. Рядом с нею, легконогой, Север ощущал себя тяжеловесно-неуклюжим, втихомолку ругаясь, что не надел малого скафандра с проводником и ускорителем. Что бы она запела, когда бы он включил ускоритель?!.. И, поймав себя на том, что и думать забыл про маяк, а заботит его лишь, как бы досадить этой лесной девчонке, Север от ненависти к себе перестал ощущать даже свое сбитое дыхание и колотье в боку. Вот привязалась же! И даже не спросила, хочет ли Север, чтобы она была с ним. Нравы у здешних красоток, конечно… Впрочем, Кибелия, та, что сопровождала первых Звездопроходцев, да и Парвати, да и Рея, другие женщины — разве они были иными? Вот и Меда, возможно, унаследовала силу великих праматерей своих…

И вдруг, повинуясь мгновенно сработавшему инстинкту, Север упал, выдернул кастет-парализатор, переворачиваясь через голову, выпуская сразу три луча в длинное гибкое тело, взвившееся над поляной.

Промахнувшийся зверь взрыл траву лапами, приземлившись, каким-то чудом избежав прямого удара лучом, тоже перекатился через голову, мелькнув белой шерстью брюха, вновь вскочил, сжался для прыжка, и не успел Север вскинуть руку для нового залпа, как ощутил тугую, леденящую петлю на ней, сковавшую запястье и тянущую вниз.

Покосился — и не смог сдержать короткого вопля: рука туго перевита змеиным телом! Откуда? с куста бросилась?.. И еще одна пала на плечи, мелькнула раздвоенным язычком у губ, обвила шею, тихо посвистывая…

Сколько мгновений это отняло?

А зверь вновь перелетел в прыжке поляну, толчком лап опрокинул Севера, уставил прозрачные зеленые глаза близко-близко в его лицо; наконец отодвинулся, сел рядом, серо-желтый, мохнатый, обвив лапы хвостом, прижав к круглой пятнистой голове маленькие уши, не сводя с Севера взора.

И еще один огненноокий зверь вылетел из чащи и лег обочь, сторожа каждое движение Севера, да и не мыслил тот шевельнуться, пока змеи…

Нет. Змей уже не было. Они скользнули, разом в траву, раздался шелест, свист… стихло все.

Меда приблизилась, подняла из травы его онемевшую руку, сняла кастет-парализатор — и забросила куда-то. Оружие, которое так подвело!

И Север понял, что Меда невероятным образом проведала про его путанные мысли.

Она пошла прочь, и полосатые стражи Севера потянулись следом, поводя шелковистыми боками. Ему стало жутко, холодно. Она уйдет сейчас… И что? Не то пугало, что останется в дремучем лесу один, безоружный, не то, что она вновь наведет на него ярость стихий, нет!

Север сам не понимал, что заставило его так устрашиться. Может быть, почувствовал: если она сейчас уйдет, то уж навсегда.

— Меда? — окликнул хрипло, приподнявшись на локтях. Она стала. И звери замерли рядом.

Обернулась. И звери тоже обратили на Севера свои прозрачным пламенем горящие взоры.

Меда некоторое время так и стояла, глядя на него испытующе. Он вскочил, но не мог сделать ни шагу. Опять прошла пред взором и душой тихая тень страха… но теперь сердце сделало такой скачок, что кровь с новой силой понеслась по жилам, тело налилось небывалой силой.

И так остро, пряно запахло травой, горько — листвой, что дух занялся, голова пошла кругом.

Меда Медленно поднимала руки, и зверя, повинуясь, медленно, словно зачарованные, поднимались на задние липы.

А когда ладони Меды сошлись над головой; Север ощутил вдруг резкое дуновение — и увидел, что и деревья сомкнули вершины, сплели ветви; и над прогалиной воцарился полумрак.

Меда, закинув голову, смотрела ввысь, и тьма сгущалась, повинуясь ее взгляду. На плечах, на груди Меды заиграли отблески желто-зеленого пламени. Это зажглись глаза зверей!

И в этом свечении Север только сейчас вдруг заметил, что Меда обнажена.

Нет, как это — вдруг? Он видел ее горящее от росы тело, еще когда встал в двери “Инда”, но потом… сигнал маяка, и этот бешеный бег и злоба, чудилось, ослепили его, и он не видел, он не замечал… Только сейчас…

Меда быстро переступила с ноги на ногу, опуская руки, и по телам зверей пробежала судорога. Они пали на все четыре лапы и, напрягая хвосты, потянулись друг к другу.

Руки Меды затрепетали, а потом и по ее телу пролилась дрожь; она заколыхалась, словно диковинный цветок… Извивы ее рук, резкие взмахи ног, наклоны, изгибы, повороты — все это стремительно чередовалось, звери извивались в такт, только для нее это было танцем, а для них — страстной игрой, и вот наконец два долгих гибких тела сплелись, и только огни их глаз горели, метались, озаряя замершее тело Меды, и тихий стон пронесся над поляной.

Что, что это? Танцы Таитрары? Нет, где там! Каждая из их двухсот поз напоминала холодную, скупую геометрическую фигуру рядом с этой пляской плоти, которой дирижировала и которую вела Меда!

Север не чувствовал своего тела. Он словно бы весь перелился во взоры свои, обнимающие напряженный, вытянувшийся ввысь стан Меды. Ее полузакрытые глаза следили за ним, и Северу почудилось, будто кто-то нервными, дрожащими пальцами дернул застежки его комбинезона… странно, это оказались его собственные пальцы.

Но он еще противился. Не понимал, не верил, не знал. Он еще инстинктивно цеплялся памятью за знакомые обряды, где обязательно яркий свет, и ритмические мелодии, и холодновато-спокойные глаза подруг, а ты наперечет помнишь номер каждой ласки и порою думаешь: “Скорее бы все кончилось. Еще столько дел на сегодня!” Он всегда знал только это. Он боялся другого!

Боялся этого сладострастного стона огненнооких зверей. Боялся, что неведомый бог Желание пленит его!

И вдруг Меда пошатнулась.

Руки ее повисли, голова запрокинулась, колени подогнулись. Но Север одним прыжком оказался рядом и успел подхватить ее переломившееся тело, рывком поднял голову:

— Что ты, что?..

Взгляд ее ожег его. Она распрямилась так стремительно, что губы ткнулись в его губы. И в тот же миг она повила его ногами, оплела руками плечи. Он шатнулся, и шелковая трава приняла их.

Нецый мчался, не разбирая дороги, чуя, что уже никогда, ни за что не исторгнет из себя ужаса, коего натерпелся в Обители Уснувших — и потом, после. А ведь он вовсе не хотел этого, не просил таких знаний и таких зрелищ! Это было как врата смерти!

Он гнал вспоминания, но жуткие рваные картины вновь и вновь возникали пред взором, заслоняя деревья, поваленные стволы, сплетенье ветвей. И негодованье на какую-то злую силу возрастало в его душе — силу, которая допустила его увидеть, все это, испытать весь этот ужас.

Но нет, он не вправе гневить богов своим гневом на них. И злоба его, свившись змеей, сделала скачок — и обратилась против тех троих, кого он мог обвинить прямо — и безопасно для себя.

Лиховид-чужак. Меда. И Атей…

Не зная и не понимая ничего толком, Нецый чуял: старик не простой колдун, предался он в вечное порабощение потусторонней тьме, не зря же вывел его лаз из пещеры — в избу Атея! Не людскими руками тот лаз вырыт, вел он не только под землею, но, чудилось, и сквозь черные дыры в небесном пологе!

Нет. Не думать. Страшно! И пока ходят по земле эти трое, страх не выпустит Нецыя из своих пут. Значит…

Он приостановился перевести дух. Ладони жгло как огнем, и, взглянув на них, Нецый увидел кое-где белый налет, приставший к коже и рукавам рубахи. Точно таким же белым прахом сделалось покрыто одеяние Уснувшего послед ого, как Нецый постранствовал темным коридором, и, наверное, эта пыль попала на руки, когда он выбирался из тех злокозненных одежд. Надо смыть это с себя, да поскорее!

Нецый потянул ноздрями воздух. Так и есть. Близко вода.

Ветви здесь сплетались у самой земли, так что ни пройти ни проехать ни пешему ни конному, и Нецыю пришлось ползком ползти. И вскоре мягкое, сырое травяное болоние сменилось жесткими камушками, и Нецый смог распрямиться. Да так и замер.

Лес отступил от круглого каменного кургана. Сроду не бывал здесь Нецый, а между тем по стежке, с которой на запах воды свернул, многажды хаживал. Но и до него сюда приходили люди: средь камушков набита узенькая тропка, ведущая на самое верховье кургана, и чуть дрожит-колышется над ней марево, словно над костром.

Что за притча? А где ж вода? Может быть, в горушке источник бьет?

Озираясь, Нецый опасливо взобрался на курган, да и ахнул.

В углублении, похожем на каменную чашу, лежало у его ног круглое озерко. Стены каменные были белы, оттого и вода чудилась белой. У самых стен она мерно плескалась, а в середке озерка закручивалась воронкой, тихо журча.

“Да ведь это же Белоомут!..”

От такой догадки Нецыя чуть не сбросило в озеро. Он плюхнулся на колени и земно поклонился чудодейной воде.

Никогда не видал Нецый сего места священного, да и никто из невроз-мужчин не смог бы похвалнться, что побывал здесь. Тайну Белоомута свято берегли женщины племени, передавая ее поколенно, от матери к дочери, и Нецый знал, что никакие посулы и угрозы не заставили бы их открыть, где сокрыт Белоомут. Среди невров блуждали слухи, что после ночи с мужчиной сюда должна прийти женщина и, вознеся мольбы Дидилии, ведающей тайнами многоплодия, омыться в водах Белоомута, если желает, чтобы проросло излитое в нее семя. Впрочем, соплеменники Нецыя не имели большой охоты дознаваться до божественных причуд и не мешали своим подругам творить свои волшебства, чтоб не жить бесчадно. Да и Нецыю в голову не пришло бы доискиваться сего места, хоть и считал он все эти бабьи таинства бесстыдием срамным Ну а коли набрел — лучше уйти подобру-поздорову, чтоб не обидеть богов. Он начал подниматься, как вдруг боль в руках напомнила о себе.

Ох, да что! Пусть простят боги! Вода — она и есть вода.

Нецый сунул руки в белые клубящиеся струи и даже зажмурился от облегчения. Как хорошо! Сидеть бы вот так всегда… но вдруг сердце екнуло: неподалеку хрустнул сучок.

Нецый скатился с каменной осыпи, в два прыжка достиг деревьев и, ужом извиваясь, пополз прочь, подальше отсюда, бормоча про себя: “Счастлив медведь, что не попался стрелку, — счастлив и стрелок, что не попался медведю!” Неровен час, попадешься на глаза бабам… сживут со свету, и никто не заступится. Да и есть у него другие заботы!

Севера она оставила почивать под охраной натешившихся рысеней, а сама еще по темну, тихо ускользнула в чащу. День миновал быстрее окомига! Солнце ведь еще шло в вышину, когда обозленная Зорянка назвала на Лиховида змей и зверей, а потом пала в траву, опутанная его руками, — а теперь ночь на земле.

О, сейчас-то Зорянка не ведала ни малого страха пред темным шумом лесным! Чудилось, не скрипят, не скрежещут древесные стволы и ветви, а негромко, слаженно поют своими могучими голосами, поют ту же песнь, что зародилась в сердце Зорянкн. Тело ее было легким, ноги — проворными, алчба любострастная не терзала более, и она, не чуя устали, бежала и бежала сквозь лес, пока не увидела приметного дуба, а рядом — зарослей шиповника.

Чужой в них в кровь раздерется, но Зорянкнны ноги уже нащупали узехонькую тропу, ведущую в просвет зарослей, а вскоре заструился поодаль туман над заветным озером.

Не впервые была здесь Зорянка, но впервые пришла она сюда затем, зачем приходили другие женщины. Прежде Белоомут был для нее лишь чудом, на поверхности коего могла она увидеть то, что недавно происходило на брегах его. Всего лишь Любопытство, девичья шалость, не больше! А ныне… Она погладила свой живот, словно бы там уже затаилось дитя Лиховида, и, без опаски взбежала на каменные ступени кургана, охраняющего в сердцевине своей Белоомут. Зорянка знала: никто не придет сюда ночью. Луна плыла по небесам, и свет ее был столь ясен, что затмевал сияние звезд. Блекло серебрилось Становище, перемигивались Бабы, но сколь ни напрягала взор Зорянка, не удалось ей рассмотреть Созвездия Видений. Как же далеко оно, как страшно далеко!

Тоска стиснула было сердце, но Зорянка не поддалась ей и, опустив глаза, стала пристально глядеть в туман, окутавший Белоомут. Постепенно, словно повинуясь ее взору, дымка разошлась, и серебряно сверкающая поверхность озера отразила лунный свет, и густо-синее небо, и обнаженную фигуру.

Тогда, спеша, чтобы ее отражение не успело заслонить то прежнее, что видел Белоомут, Зорянка пала на колени и низко склонилась к воде.

Сначала лишь белая гладь лежала, пред ней, да столь долго, что Зорянка решила — давно никто из женщин не приходил сюда. Но вот наконец пред ее взором скользнули неясные черты, да так медленно, словно легкие воды Белоомута сделались густыми, вязкими, будто глина. И все, что увидела потом Зорянка, свершалось пред ее взором медленно, так неправдоподобно-медленно, словно сонные чары легли на заповедное озеро.

Зорянка увидела женскую фигуру, поднявшуюся к озеру. Но вместо того, чтобы сразу отдаться его водам, женщина разжала беремя — и на камни посыпался хворост. Женщина сложила его горкой и, развязав заплечный мешок, поднесла к хворосту плошку с огнем.

Зорянка невольно зажмурилась, так ударило по глазам резкое пламя, и опять подивилась, что воды Белоомута сегодня слишком уж недвижны.

Та женщина что-то сыпала в костер. Тени плясали по ее лицу, и Зорянка никак не могла узнать, кто это. А пламя играло, меняло цвет, какие-то извилистые фигуры исходили из него… Зорянке почудилось, что она видит змею, обуреваемую страшной мукой, и вдруг долгое тело ее, словно рассеченное сразу несколькими ножами, рассыпалось на несколько кусков, обвалилось в костер, и пламень сгас, но та женщина тотчас же голыми руками подхватила тлеющие уголья и бросила их в озеро.

И в последнем свете Зорянка увидела это искаженное злобой и болью лицо и узнала:

— Зверина!..

Серебряные воды сомкнулись непроглядно, и Зорянка отшатнулась от озерка.

Она не знала, какую напасть наслала Зверина на Белоомут… но соперница верно догадалась: рано или поздно Зорянка придет сюда — и отомстила. Что, что же бросила она сюда, сколь силен яд, чем можно очистить Белоомут?

Зорянка припала к воде — и отдернула руку.

Сверкающая волна Белоомута дрогнула раз… другой… помутнела — и застыла. Перед Зорянкой было теперь только собственное лицо — белое как лунный свет, с темными пятнами глаз. Потом поверхность подернулась сетью трещин, вздыбилась, ломаясь на куски… комки… рассыпаясь белой пылью.

Зорянка вскочила. Зверина! Что ты сделала, Зверина!..

Она побежала прочь, не разбирая дороги, пока не влетела в переплетенье шиповника и не забилась в нем, сгоряча не чуя боли, сломленная такой тоской, словно Желя, богиня смертной печаля, приняла ее в свой объятия.

Зверина! Что ты сделала, Зверина! Куда же теперь приходить женщинам, чтоб в их телах оживали дети? Как будут продолжать свой род невры?!

Острый шип вонзился ей в живот, и Зорянка заплакала, лишь теперь вспомнив… вспомнив о том, зачем она сама пришла сюда нынче ночью.

Чудилось, тоненькая иголочка прокалывает мозг. Раз, еще раз… Север вскинулся, открыл глаза.

В небе разлетались белые перья облаков, слегка позлащенные рассветными лучами. Он лежал на траве; рядом, уютно свернувшись, спали рысени, а оттуда, где валялась кучкой его сброшенная одежда, исходил, нарастая, этот писк, прокалывающий голову.

Пеленгатор опять заработал!

Север вскочил, мигом оделся, застегнул пояс.

Рысени проснулись, настороженно вскинули головы.

Он вспомнил, что произошло ночью, — и осел на сразу ослабевших ногах в траву.

Звезды, что это было!.. Возможно ли испытать такое — и остаться живу? Меда, где она? Почему ушла?

Но теперь ничего, ничего, теперь он разыщет ее, вот только этот раздражающий писк…

Надо бежать — а тело как чужое, ноги не слушаются, да еще эти звери сторожат каждое движение.

А писк нарастал — что же, выходит, маяк и впрямь блуждает по лесу, приближаясь?

И тут сонливая истома слетела с него, потому что рядом затрещал валежник под тяжелыми шагами, и на поляну вышел из зарослей высокий человек, при виде которого звери замерли, как будто кастет-парализатор все еще оставался у Севера, и больше не шелохнулись.

Был он седовлас, седобород, в тяжелых серых одеяниях. Походка его была трудна, и он опирался на посох, увидев который, Север едва не лишился сознания.

Этот посох… Север, который досконально знал все детали снаряжения Первой Экспедиции, тотчас определил марку легкого маневренного маяка для поиска полезных ископаемых, которые были у командиров всех пятнадцати групп, входивших в Первую Экспедицию. Вот на что реагировал пеленгатор! Но как поисковик попал к этому старику?

Север перевел взгляд на его лицо — и качнулся; увидев черты, знакомые до мельчайших подробностей. Правая рука его непроизвольно взлетела к стреле на левом плече, салютуя, и он выпалил, от ошеломления позабыв о минувших тысячелетиях и о том, где находится:

— Командор Невр! Докладывает звездопроходец Север, экипаж “Род-1990”! Прибыл со специальным разведывательным заданием в составе эскадрильи…

И осекся.

Глаза старика вспыхнули. Он деревянно распрямился и, надтреснутым голосом отчеканил на официальном жаргоне звездопроходцев Ирия:

— Имит Невр готов исполнить ваши распоряжения!

Звезды!.. Имит… имит Невр?!

И тут же сущее безумие надежд стало очевидно Северу. Как можно было предположить, что командор Невр жив! Конечно, срок его давно иссяк, тем паче, что в пору Первой Экспедиции регенерационные установки не могли быть увезены на Землю, и каждый из Первых прожил столько, сколько сулили ему расположение звезд и стечение обстоятельств. Увидеть Невра сейчас было бы не просто диковинно — невозможно, и глупый рапорт Севера можно извинить лишь волнением и внезапностью. Но куда более нереально, что жив имит Невр — энергетическая копня, мыслящий и чувствующий дубликат, создаваемый на строго определенный отрезок времени, И, конечно, погибающий после смерти своего оригинала!

А если этот старец — просто сумасшедший?.. Да, но откуда ему знать слова “имит Невр”! И речь, его речь!

Судорога прошла по лицу старика, по телу… Он скорчился, роняя посох, хрипя:

— Загостился я в этой жизни…

— Что с вами? — невольно воскликнул Север, забыв, что перед ним не настоящий человек, подхватывая одной рукой посох, а другой — старика и вновь обретая ясность мысли от неправдоподобной легкости его тела.

Да, имит, несомненно. Сложные методы моделирования имитов, начатки которых, конечнои были известны и Первым, а уж само собой Невру, давали возможность наделять имита не только развитой духовной и умственной организацией, но и большим числом физических параметров, даже весом. А этот — легок что перышко! Похоже, он цепляется за посох уже потому, что иначе его просто унесет ветром. А как бледен! Если бы перед Севером стоял человек, можно было бы сказать, что он снедаем тяжким предсмертным недугом. Но имит?.. И однако же взор старца меркнет. Меркнет…

Но вот, условно собрав последние силы, он тяжело повернулся и, хватаясь за деревья, потащился вглубь леса. Север машинально тронулся следом.

Через некоторое время старик замер веред холмом, поросшим травою, — и повалился наземь.

— Отсюда… отсюда… — прошептал он невнятно.

Север обошел холм — и вдруг ему показалось, что меж кочек что-то темнеет. Вмиг разбросал их… камень. Плита. Лежит косо, кое-как, будто кто-то совсем недавно сдвигал ее.

Поднатужившись, Север столкнул плиту н просунул голову в темное отверстие. И тут же пеленгатор, к однотонному писку которого он уже притерпелся, подал другой голос. Второй маяк!

Север втиснулся в лаз и почти тотчас на его пути оказалась еще одна косо повернутая плита, а за нею… Он оцепенел, ощутив руками цельнолитую металлическую поверхность!

Что же там, за стеной? Несомненно — тайник Первых. И — догадка медленно прошла в мозгу — Невр мог, предчувствуя кончину, создать имита, практически обеспечив его бессмертием: подсоединив имитограмму, заряженную его духовной и мыслительной энергией, к блокам питания, работающим на один из тоннелей. До тех пор, пока целы блоки — а они, можно сказать, вечны, — цел имит: полноценная, мыслящая и чувствующая копия командора.

Но что же произошло? Почему создается впечатление, будто старик вот-вот испустит свой последний вдох? И почему здесь, в тайнике, опущена аварийная (Север вспомнил схему) стена?

Ответ один. В тайнике аварии. Блок, жизнеобеспечивающий старика, поврежден. Вот он и приплелся, сюда почти бессознательно — то ли пытаясь продлить жизнь, то ли за смертью…

Что же там? Север торопливо ощупал стену. Ну, такая толща… А если попробовать лазерным резаком? Кроме обыкновенного ножа, это его единственное оружие.

И Север досадливо тюкнул себя в лоб кулаком: нет, Меда определенно свела его с ума. Забыты все задачи, дела, опасности, забыты элементарнейшие основы поведения звездопроходцев!

Ладно. Не время сейчас. Если удастся устранить аварию в тайнике, может быть, будет продлена жизнь имита Невра!

Он отодвинулся на максимальное расстояние от металла под защиту полуразрушенной каменной плиты, бывшей, как он понял, некогда стеною тайника, и, прикрывая ладонью глаза, нажал на спуск.

Удар!..

Синяя молния пронзила металл, и рваная трещина зазмеилась по нему. А в эту трещину ринулось пламя. О, так в тайнике пожар?!

С быстротой змеи Север скользнул в лаз обратно, и тут за стеной что-то глухо ухнуло, полыхнуло, щель расползлась — и немыслимое, чудное, феерическое зрелище открылось глазам Севера!

Он увидел зависший на краю орбитального коридора “Род-1”, окруженный сверкающим кольцом тысяч и тысяч спускаемых аппаратов.

Он увидел имита Тора, сражающегося в открытом космосе со змееглавым и огромнокрылым чудовищем.

Увидел прекрасную Афройю, выходящую из пенистых морских волн.

И Словена, отражающего в одиночку нападение тьмы разъяренных зверей, одетых чешуйчатой броней.

И Гора в длинных белых одеяниях, разглядывающего сквозь закопченный осколок солнечное затмение.

Мелькнуло искаженное смертной судорогой лицо Стриба, пронзенного тучей стрел.

И Будд с его странной, потусторонней улыбкой восходил на высокий костер…

Он видел огромный остров, настигнутый волной, и беломраморный город, залитый огненной лавой. Он видел конницу в полном вооружении, несущуюся прямо на него, — и еще сотни, сотни других картин, которых не могло разом воспринять око. И все это было бесшумно, мгновенно чередовалось — и Север понял, что в этом тайнике находилось, кроме всего прочего, бесценное хранилище имитограмм Первой Экспедиции… и вот теперь они горят на его глазах!

Но тут вновь полыхнуло огнем, ударил взрыв, земля взметнулась высоким столбом… Севера подбросило в воздух, понесло, и он успел увидеть, как меркнет, гаснет очертание тела старика, распростертого на траве. Невр, командор Невр вновь переживал свою смерть!..

И стало Северу пронзительно ясно, что последний след Великой Экспедиции исчез вот сейчас, на его глазах. А может быть, остались еще где-то хранилища, остались имиты великих звеэдопроходцев — вечные призраки, вечная память о деяниях богов!

Невра внизу уже не было, словно и самый дух его расточился по земле. “Загостился я в этой жизни…”

А потом раздался новый взрыв, еще сильнее прежнего, — Север почувствовал, что резко падает, потом вдруг чьи-то когти подхватили его, вцепились в тело — и все смерклось в его глазах.

Испокон веков известно: первый банный пар — здоров. Другой — крепок. Третий — хмелен. Ну а четвертый… Каков четвертый, мало кому ведомо, ибо нет на свете человека, который в четвертом пару жив бы остался. Четвертый пар — не для людей. Он для навий. Для нежити…

Долгонько привелось Нецыю ждать, пока все Лаюново семейство намоется. Никак не гасла лучинка в баньке, никак не смолкали голоса. Но наконец прошли по узкой тропке к избе сам Лаюн и два его старших сына, которые парились последними, и Нецый привстал было, да тут же и снова прилег в траву. Ну уж нет. Не привыкать ему караулить. Лучше подождать. Лучше пусть и не глянет на него сила злая. Потом, потом…

И он опять лежал, весь сжавшись, слушая, как вдруг раздался плеск да визг, глядя, как сине-белым мертвенным светом зажглось изнутри волоковое оконце, заиграли в нем причудливые тени…

Потом стукнула печная заслонка — и все стемнелось да стихло, но не скоро еще он шевельнулся, подошел, открыл разбухшую дверь, заглянул…

Ему пришлось постоять в темноте, чтоб глаза обвыклись, и весь он при том дрожмя дрожал: а ну как не все навьи исчезли? ну как Баенник из угла кинется, оморочь наведет, до смерти допарит?..

Нет, обошлось. Тянуло в отворенную дверь ночной прохладой, ветерок пошумливал в крапивных зарослях. И когда Нецый притерпелся к темноте, то увидел цепочки курячьих следов, тянувшихся по золе к устью печи, — и перевел дух.

Ушли навьи.

Ладно. Коли так, можно и не спешить, хоть и тянуть не надобно.

Краем рубахи Нецый прихватил малую шайку с остатками мутной воды, совком нагреб туда золы со следами, окунул веник и, хорошенько размешав, окропил стены и потолок Лаюновой баньки, хоронясь, чтоб на самого зелье не брызнуло. После того осторожно перелил его в припасенную глиняную посудину — и вышел, и залег в траве, выжидая…

Уж и сон его брал, дрема темная, а Нецый терпел, глаза таращил, ждал…

И дождался-таки!

Сперва тихого, настойчивого шуршанья, потом потрескиванья, потом…: потом стены баньки, погромыхивая, осели, рухнули!

И тут уж Нецый более не мешкал. Подхватил свою посудину с колдовским зельем — и ударился в бег, изворотливо шныряя меж избами, норовя не попасться на глаза ночной страже, при том не забывая плеснуть из посудины то на одну, то на другую стену.

Север, казалось, еще и не очнувшись, вспомнил, что произошло накануне. И весь сжался. Те когти, что вцепились в тело… Но боли не было.

Он открыл глаза. Зеленый свет лился ему в лицо, мягкий, целительный. Ложе его слегка пружинило, колыхалось, реял над опаленным лбом тихий ветерок, и Север наконец-то догадался, что его держит на ветвях своих могучее дерево.

Наверное, Север должен был скорее броситься вниз… но он не шелохнулся. Да и куда спешить? Он ощущал такой покой… такую безопасность… Страшное зрелище взрыва хранилища и гибели имита командора словно бы подернулось туманом, сладостная прозрачно-зеленая дремота смеживала веки… Дерево было столь ласково, что Северу почудилось, будто и по его телу струятся токи, питающие древесный ствол и ветви, будто он понимает речь потрясаемой ветром листвы, этот шелест; шепот… проникается мыслями дуба, слушая его беседы с собратьями о том, что кто срубит липу, тот заблудится в лесу, а если для постройки дома взять скрипучее дерево, то в доме все будут кашлять ни с того ни с сего; с наростом — у всех заведутся колтуны и нарывы; сухостойное — сухота поймает; с ободранной корой — скот падет; ну а если взять поваленное бурею — дом будет разрушен. Загубленные деревья, имеющие буйный нрав, случается мстят людям, и тогда обрушиваются избы, придавливая хозяев. Самой мстительной числится рябина, счастье, что из нее домов не рубят, не то весь род человечий был бы загублен… Вот так чудеса! Сроду на, знал за собой Север умения понимать речь деревьев! Или на Ирин леса немые? Да ведь и здесь прежде он слышал лишь однообразный шум… а может, те ветки и сучья, что впились в тело, наделили его этой способностью смешав сок с кровью?

В разговоре деревьев участвовала и сорочья стая. Эти трещали громко, запальчиво, перебивая друг друга, и когда деревья пели о том, что не иначе лесные боги наконец-то покарали губителей людей, наслав разрушение на их жилища, срубленные из убитых деревьев, то сороки заспорили, мол, лесные боги не иначе выжили из ума за древностию, коли допустили людям завинить в сей злой напасти не прихоть высших сил, а Зорянку!

Дуб, на котором возлежал Север, возмущенно тряхнул ветвями.

Да, да, продолжали свой гомон сороки. Восклепал на нее эту несуразицу не кто иной, как Нецый, коего все лесное племя давно уличило в тайном общении со зловредными порождениями Нияна, владыки подземного мира, всех смертей и лютостей. Уверял Неций, что Зорянка не только повинна в разрушении всех домов, но и заветный жизненоситель Белоомут из-за нее обратился в белый прах!

Деревья разом всплеснули ветвями, закачали кронами, ну Севера кругом пошла голова, чего не было с ним даже на испытательном стенде.

Обошли, обошли старые обычаи! Надо ведь как искать виновного, трещали сороки. Вбить в топор деревянный кол и держать его на весу, и вращать, а при том произносить разные имена. На чьем имени кол покачнется — тот и виновен. Так нет же, Нецый всем головы заморочил. А тут еще подлила масла в огонь Зверина. Мол, ежели в буевом валище отбила у нее Зорянка могучего чужеземца, который ей, Зверине, обрядно достался, то. уж тем пред всем родом невров провинилась, ну а сделав пришельца чужеложником и зачать от него возмечтав, осквернила Белоомут, и теперь из-за нее род невров обречен.

Зверина уверяла, что не обошлось тут и без зловолхвовании старого Валуна, деда Зорянки. И Нецый, спросив совета каких-то неведомых, иных богов, наставил соплеменников новые избы рубить, из нового, чистого дерева, а чтоб не рушились они, жертвы принести лесным богам по стародавнему обычаю. Известно ведь: крепость будет неприступна, изба век простоит, а мост никогда не обрушится, коль зарыть в основание того, кто на глаза строителям первым попадется.

Все невры упреждены Нецыем. Осталось заманить в селение Зорянку, Валуна и Лиховида! Зорянка…

“— Как твое имя?

— Среди людей Меда…”

“Отбила у нее Зорянка могучего чужеземца, который ей Обрядно достался…” Лиховид…

Да это он. Север, и есть Лиховид! А Зорянка — конечно, Меда. Валун — ее дед, о котором она говорила. И все они должны быть почему-то зарыты в землю, в основание нового поселения! Что за чепуха… Север качнул головой. Что и говорить, полезно, оказывается, быть заброшенным на ветки этого пророческого дуба. Полезно понимать речь птиц… и он опять на миг ожжен был изумлением: откуда в нем это? Или нынче ночью Меда… Зорянка отдала ему не только жар страсти, но и все тайны свои? Не зря- же называла она его владыкой своим, богом и повелителем…

Но не время теперь для сладострастных воспоминаний. Север предупрежден — злоумышленникам его теперь ни за что не уловить в свои сети, не застать врасплох. Надо лишь предупредить Зорянку с дедом — и как можно скорее.

Он свесился с ветви. О Звезды!.. Высоковато. Да и ветви впились, не отпускают. И как отыскать Меду?

Что-то зашевелилось в кустах у подножия дуба, и к его могучим корням выкатилось косматое и лохматое существо, виду странного, воинственного: коряга не коряга, зверь не зверь…

И вдруг Север вспомнил, что это такое!

— Эй вы, из леса, лешие! Придите ко мне на помощь! — прокричал он заветные слова, и дикенький мужичок поднял к нему зеленобрадую и зеленовласую голову. А затем… затем он вдруг, внезапно вырос; да так, что сверкающие зеленым огнем глаза его оказались прямо против глаза Севера.

— Ну, чего тебе, а?

— Где Меда?

— Какая Меда? Не знаю я такой! — уклонил леший глаза свои и начал было уменьшаться в росте, да Север успел схватить его за загривок и резко дернуть вверх. Мужичонка враз усох, съежился до размера малой кочки, задрыгал ручками-ножками, запищал:

— Пусти, пусти, пусти, супостатище!

Тряхнув его еще раз для острастки, Север торопливо поведал, о чем болтали сороки, и с радостью увидел, как тревога наползла на зеленое косматое лицо.

Леший свистнул в два пальца, и Север сверху разглядел, что на поляну выкатился другой такой же мужичок. Завидев своего сотоварища плененным, подхватил с земли горсть желудей и запустил в Севера, но он успел заслониться своим пленником и тот, получив весь заряд в лоб, взвыл, словно ветер буреломный:

— Шишко! Не время баловать! Зорянка в беде!

Торопливый стрекот дал знать Шишку, в чем дело, и тот крикнул снизу:

— Небось у деда она, бежим, Подкустовник, да шибче!

— А коли там нет?

— Домовушку спросим. Бежим!

Подкустовник рванулся и выпал из рук Севера. Тот невольно вцепился в сук, и дерево грозно заскрипело.

— Эй! Снимите меня! Я с вами! — жалобно возопил Север, на что Подкустовник глумливо крикнул:

— Вишь яблоньку сухостойную? Когда она попустит цветки белые, тогда и снимем!

И, растворяясь в зеленой тени, ему вторил Шишко:

— Ты уж лучше тут повиси. С тебя вся беда и пошла! Из-за тебя задор-зубоежа!

Затрещал подлесок — и стихло все.

Быстрее вихря ворвались лешие в избу старого Валуна, да и стали, точно заговорным словом закованные. Что за притча?

Ямина в углу избы мерцает, словно нечаянным снегом припорошена. Одежда какая-то странная тут же валяется. А хозяин-то где?

Вслушались лешие — и уловили, тихие, жалобные завовыванья за печкою. Кинулись туда — и вытащили на свет божий крошечного старичка в лопотине, седенького да серенького.

— Домовушка!

Разглядев гостей, тот приосанился.

— Что за взгон, что за крик? С чем пожаловали, щекотуны лесные? — вопросил заносчиво.

— Ах ты ж бубуля дождевая!.. — начал было возмущенный Подкустовник, но Шишко, ткнув его локтем в бок (не время, мол, заедаться!), спросил, проглотив словцо неочестливое:

— Где Валун? И Зорянка где?

— Отвечать каждому-всякому… — отмахнулся Домовушка и вновь сунулся было на угретое местечко под печкой, да рассерженный Подкустовник уцепился за край его рубахи и так дернул, что ветхая одежонка жалобно затрещала.

— Чего всхопился, ты, орясина, кочка болотная? — разъярился Домовушка, ринувшись на обидчика и размахивая крошечными седовласыми кулачками.

— Ах ты голыш запечный! — не остался в долгу Подкустовник, да тут супротивников расшвыряли могучие зеленые лапищи Шишка.

— Пустомели вы, блядники! Чего сцепились, ровно молодь безвредная, неразумная? Поскорее сказывай, старичок, где хозяева. Топерво проведали мы: грозит им погибель неминучая. Беда!

И он торопливо пересказал Домовушке, что произошло! Бледное личико того словно бы пеплом со страху подернулось.

— Да не знаю я, где хозяин со внукою! — всхлипнул он. — Не сойти мне с этого места — не ведаю!

— Худое дело! — нахмурился Подкуетовнйк. — Совсем, худое!

— Хуже и некуда… Те-то, лиходеи, не утихомирятся, покуда кого-то из троицы не споймают. Ну, за пришлеца пускай родная его маменька тревожится, коли есть она. Да и крепко держит его Великий Дуб. А вот Валуна с Зоряякой где перехватить?

— Беда! — всхлипнул опять Домовушка, и сивая да зеленые головушки горестно закачались.

И вдруг Домовушка всплеснул волосатыми ладошками:

— А что если кого другого послать к тем строителям?

— Кого другого?

— Да мало ль прохожего-проезжего шастает по лесу? Долго ль вам морок навести, со следа сбить, путь запутать? Пускай закопают кого ни попадя…

— В уме ль ты, головешка погасшая! — укоризненно вскричал Шишко, а Подкустовник буркнул:

— Где там! В уме!..

— Разве супостаты мы злодейные — невинного человека под смерть подводить? Ты, видать, нас в версту поставил с маньями, не то с банником да гуменником. Иль с водовиком: этому только дайся, только попади на речную борзину — вмиг в омут утащит. У нас же нрав не лют. А еще знаешь что? Сдается мне, не успокоются злодеи, пока своего не добьются. Они же вне сомнений пребывают, что Зоринкина во всем вина, — значит, станут за нею охотиться, пока не изловят.

— Значит… — медленно проговорил Домовушка, — значит, надобно им глаза отвести!

— Это как? — свел брови Подкуетовнйк — что зеленые мохнатые гусеницы сползлись!

— Да так. Скинуться Валуном, не то — Зорянкою, да и обвести людей вокруг пальца. Дело простое!

— Ничего себе, простое дело! — покачал головой Шишко. — Я скидываться неучен. Слыхал, кой-какие лешаки к этому способны, а я — нет.

— Ништо! — отмахнулся Домовушка. — Я сие слажу!

— Ну так бежим скорее! — подхватился Подкустовник и потащил Домовушку к выходу, но тот в самых дверях уперся, в косяк вцепился и заверещал так, что у леших заложило уши:

— За порог не пойду! Не могу! Запрет наложен!

И как ни тащили, как ни толкали его в спину и ни пинали пониже спины, как ни щекотали — Домовушка не перешел порога.

Вконец измученные, лешие с ненавистью уставились на него.

— Эх, батогом бы его! — проскрежетал зубами Подкустовник.

— Без лепа это! — отмахнулся Шишко. — Запрет наложен — ничего не поделать. Без толку! Ты в воду не полезешь, хоть убей тебя, так? Вот и ему за порог ногой ступить не велено.

— Что ж, нести его, да? — зло проворчал Подкустовник…

— Нести?! — Шишко так и подскочил. — Молодец, брат. Лихо ты выдумал! Слышь-ка, дедок? А ежли понесем мы тебя?

Домовушкины глаза радостно сверкнули.

— Это с охотою! Да и ноша невелика будет. Обернусь кучкой мусора, вы меня совком да метлой в корзинку соберите — вот и вся недолга.

— Давай! — махнул Шишко… и словно ветер пролетел по избе, зашумело все вокруг, и почудилось лешим, будто уже не Домовушка пред ними, а ворох сухой листвы… но тут же шуршанье утихло, и старик вновь принял свой облик, кинувшись за печь.

— Куда, полено трухлявое?! — взвыл Подкуетовнйк, решив, что Домовушка опять струсил, но тот уже выкатился обратно, прижимая к себе что-то круглое, зеленовато-золотистое:

— Я Зорянке обещал поберечь его. А ну как без меня придет недобрый человек да стащит? Нет, пускай оно лучше со мной будет.

Домовушка метко зашвырнул зеленовато-золотистое в корзинку, которую уже держал наготове Шишко, сам вскочил на подставленный Подкустовником совок, крутнулся-вертанулся… опять шорох пошел по избе… и Домовушка малой горушкой мусора лег в совок.

Шишко аккуратно ссыпал старика в корзинку, для верности еще поелозил веником по полу, сметая в совок самую мало-мальскую соринку, чтоб ни частички не утратить Домовушкиной, — и лешие опрометью кинулись в глубины лесные.

Сперва он проклинал. Шипел по-змеиному, рвался, истекая кровью, изнемогая не столько от боли, сколько от полного своего бессилия.

Зорянка, Меда погибает! Может быть, уже сейчас!.. А Север, ее Лиховид, ничего не может поделать.

На поясе висел нож, но как до него дотянуться? И еще вопрос, что проделает это зловредное дерево, если вонзить в него нож. Не задавит ли вовсе?

Такого бессилия Север не ощущал ни разу в жизни и даже припомнить не мог, чтобы и Старый Север оказался хоть разок столь же бессильным, измученным и ослабевшим. И, казалось, ничто в мире сейчас не может выручить его.

Ничто. Всякий раз, лишенный технического подспорья, он оказывался на этой планете — заведомо сказочной! — слабее муравья, потому что муравей хотя бы может кусать и за ним стоит сила всего рода. А Север одинок и безоружен. И невры, к которым он вправе относиться свысока, будто могучий предок — к потомкам (ведь и в самом деле, лишь, случайность помешала Северу Старшему отправиться вместе с Невром, Тором, другими на Землю в составе Первой Экспедиции — и тогда… тогда бы Меда была его пра-дочерью, так?), — эти слабые люди, эта живая, непостижимая природа существовали по своим, их объединяющим — но отвергающим пришельца Севера — законам, непостижимым его разуму, сердцу, его телу. Трещина между прародителями и их созданиями оказалась куда глубже, чем можно было предположить.

Это все он понял уже гораздо позже, когда, измученный бесплодной борьбой с дубом, наконец притих в его ветвях, поник, расслабился на некоторое время, попытавшись уподобиться здешним обитателям и отыскать путь от своего сердца — к сердцу дерева.

Он молил, унижался — где там! Бессмысленно, как и проклятия.

Ох, был бы хоть парализатор! Но…

Наконец Север смирился, и в его усталом сердце осталось одно чувство: презрение к себе самому.

Безумец, безумец! Что сделал ты во исполнение воли пославших тебя, доверивших тебе воистину сверхчеловеческую миссию, продолжающую дело первых героев, Первых Звездопроходцев, кровь которых струится в крови людей, а тела проросли травами и деревьями, напитав эту землю? Где твоя разведка, Север? Ты посвятил свое время плотским забавам — да, нельзя ни с чем ранее испытанным сравнить это счастье, это блаженство, но…

Он снова заметался, скрипя зубами от новой волны горя, и в этот миг что-то ослепило его.

Зажмурился, потом осторожно приоткрыл один глаз.

Солнце играло на чем-то блестящем, что тащили в клювах две сороки. Соединенными усилиями птицам удалось вознести тяжесть на ветки, но тут-то и началась свара: в чье же гнездо отнести сверкающую добычу?

Север прищурился.

Ветка, на которую уселись птицы, была над ним на расстоянии вытянутой руки. На расстоянии вытянутой руки над ним две птицы тянули друг к другу, ежеминутно рискуя вновь уронить… его кастет-парализатор!

Точно бы жаром его окатило.

Звезды! Только б не спугнуть…

Север медленно, напрягаясь всем телом, приподнимал руку… тянулся, чувствуя, как рвут тело когти дуба…

Только б не спугнуть! Только бы опередить новую хватку дерева!

Сороки были слишком заняты ссорой; казалось, они готовы уже и сами бросить добычу, только бы долбануть противницу клювом посильнее!..

Но вот Север в невероятном усилии выгнулся — и кончиками пальцев схватил кастет!

Тело его стонало от напряжения, но, не давая себе передышки, он торопливо повел малым лучом по ближним, самым опасным ветвям и с восторгом ощутил, как никнут, слабеют впившиеся в тело древесные когти. А в следующее мгновение он уже падал вниз.

Ему повезло: парализованные ветви гнулись упруго и подбрасывали его, замедляя, смягчая падение. Тем не менее грянулся он оземь ощутимо, — так, что какое-то время лежал, света белого не видя.

Вскочив, кинулся куда-то в чащу, но, повинуясь власти, не знаемой ранее, вдруг вернулся к поникшему дубу, опустился на колени, ткнулся лбом в землю, робко пробормотал:

— Ты прости… Это недолго. Так нужно. Ты прости!

Выпрямился — и вновь бросился в заросли.

Север бежал по чуть заметной тропе в ту сторону, куда, как он заметил сверху, понеслись лешие. Стоило ему коснуться земли, как терзания из-за невыполненного долга разведчика вмиг улетучились и теперь его опять обуяло одно стремление: спасение Меды. Спасение Зорянки!

Он не сомневался, что лешие помчались либо к ней, либо к ее деду, Валуну, и тропа их куда-нибудь да выведет его.

Расчет оказался верен. Совсем скоро пред ним замаячили темные бревенчатые стены. Вот чернеет дверной проем… неужто никого здесь нет? Север заскочил в избенку — и тут словно бы что-то ударило его в сердце.

Скафандр!

В углу лежал скафандр Первых, с серебряными молниями на плечах, для того времени супермодель, так и оставшаяся обмундированием Дальних Звездных Экспедиций, дань святым традициям, только теперь оснащенная множеством вспомогательных техсредств.

Но откуда здесь взяться скафандру?

Север подошел, ближе и увидел там, в углу… но еще прежде пеленгатор на поясе вновь залился писком: тоннель! Тоннель прямого перехода! Гарантия безопасного возвращения!

На эту беспроглядную, колдовскую тьму Север смотрел как на нечто столь милое взору, родное и любимое, что слезы навернулись. Но вдруг что-то заблестело, ожгло глаза!

Весь скафандр и самый выход из тоннеля мерцали мелкой белой пылью.

Север сделал шаг назад, и еще, и пятился до тех пор, пока не наткнулся спиной на стену. Резко перевел дух, огляделся.

Поодаль, в покосившейся печурке, слабо тлели угли.

Так. Хорошо. Собственное оружие он потерял, еще когда летел, подброшенный взрывом. Но этот легкий огонек — то что надо.

Север не думал, не рассуждал, не страдал. При виде белой сверкающей пыли вступил в действие отработанный автоматизм.

Эта пыль. Что бы она ни означала. Ясно, что кто-то в скафандре побывал в тоннеле и вынес пыль оттуда.

Может быть — скорее всего — то был имит Невр. Пожалуй. Нет! Ведь имиты могут и в открытом космосе обходиться без скафандров! Северу никогда не узнать, кто… не узнать, что это за пыль и каково должно быть производимое ею действие. Даже если они нейтральна, все-таки…

Одна из главных заповедей Звездопроходца: ты не имеешь права приносить на чужую планету ничего из тоннеля. А если идешь прямиком сквозь орбиту, помни: необходимо обеззаразить спускаемый аппарат.

Север об этом не забыл при посадке, какой бы трудной она ни была. Но кто же допустил вот это?!

Мысли летели, летели, а Север тем временем торопливо раздувал огонек, разбрасывая угли по избе…

Старое, иссушенное дерево занялось враз, и скоро вспыхнул костер, да такой, что Север, который уже собирался убегать, был вынужден остаться и караулить пламень, чтобы тот не перекинулся на окружающий лес.

А деревянное племя стояло вокруг, следило за Севером, словно живое, но не приближалось, сторонилось шальных искр.

Он и сам не знал, почему остался. Опять вдруг подступило могучее, неодолимое чувство вины, как давеча у дуба, и Север не ушел, пока не погас пожар, хотя страх за Меду терзал его, а еще пуще томила тоска.

Он сам, своими руками отрезал себе, может быть, последний путь домой. Теперь остался только “Инд”, и если с ним что-то случится…

Конечно, следовало бы вернуться на поляну, проверить “Инд”, усилить защиту, а может быть, плюнув на все, дать старт, уйти к “Роду”… но вместо этого Север поглядел на солнце и, немного подумав, пошел на восток. Туда, где стояло селение людей.

Долго еще лежала Зорянка на траве, обессилев от слез, перемогая тоску-печаль. Вновь вдруг вспомнилось видение, мелькнувшее в ворохе сверкающих нитей, которые перебирали для нее Наречницы: она, Зорянка, глядит в лицо белоликой девы с закрытыми очами, во лбу у той зеркало, а в нем видит Зорянка себя же — в странных, тесных, куцых одеяниях… обочь Лиховид, одетый так же, и еще какой-то молодец, ликом напоминающий сокола… а напротив… Боги! Спасите! напротив когтистые, рыже-серые, и нет им счисления! Что это?..

Зорянка сжалась вся. Странное томило ее предчувствие. Мнилось, прощально шумят над нею деревья, прощально щебечут птицы. Или и они уже чуют грядущую погибель невров?

Да что проку лежать? Надо идти к деду. Надо спросить его совета — и совета богов, к тайнам которых он причастен.

Зорянка встала — и тут два серых вихря вылетели из чащи и замерли у ног. Рысени!

— Вы что здесь?! — грозно прикрикнула Зорянка. — Вы как могли покинуть Лиховида?!

Рысени виновато щурились, подмурлыкивали, тычась в ее голые колени, искали прощения. — Что?.. Неужто не устерегли?..

Рысени легли на траву, прижав уши, готовые принять самый ужасный гнев на свои повинные головы.

— Где же он теперь? — простонала Зорянка, враз позабыв все свои печали и даже омертвелый Белоомут, ибо сердце ее с недавних пор знало лишь одно: любовь. И не было в нем места другой радости и другой боли, пока горел неутихающим пламенем этот пожар.

— Где он? Ищите, ну!

Радостно взрыкнули рысени, не услышав больше злости в ее голосе, и тотчас один из зверей, низко опустив голову, почти уткнувшись в землю, метнулся в лес. Зорянка же вскочила верхом на другого рысеня — и он тоже помчался вперед.

Но странно! Рысени почему-то устремились не в самую чащу, не к той поляне, где стояла изба Лиховида, а прямиком к селению. И не успела Зорянка опомниться, как открылось пред нею такое зрелище, что она тихим свистом остановила зверей.

На месте селения увидела Зорянка беспорядочную груду трухлявых бревен, словно после жестокой битвы на баралище. Невры стояли толпой, а старый Баюныч что было мочи колотил в било, и тяжелый звон плыл над лесом.

Зорянка вслушалась — и мороз охватил ее обнаженное тело, ибо выколачивал Баюн призывы Подаге и всем прочим богам явиться и полюбоваться на жертвоприношение, свершаемое в их угоду.

Людей словно бы пригибал к земле каждый звук, волны ужаса прокатывались по. их спинам, и Зорянка поняла, почему: на сей раз в жертву богам предназначался человек.

Кто?

И не успела Зорянка даже вообразить, кто бы это мог быть, лак толпа расступилась — люди прятали глаза, отворачивались — и Нецый вывел на середину прорицалища Подаги, где еще тлел воззженный Лиховидом — и им же прежде потушенный! — огонь, девицу… в небесно-голубом одеянии, с распушенными светлыми волосами… о боги! Вывел Нецый ее — Зорянку!

Все, все было ее: и волосы, и лицо, и одежда, и подпоясь узорчатая, и плетенные из липового лыка выступцы — до такой степени ее, что. Зорянка невольно провела пальцами по своему лицу и телу, проверяя, она ли это в самом деле здесь… а кто же там? Кто ею скинулся?

И, оцепенев от изумления, глядела Зорянка, как опустили ее… ту, другую… в заранее вырытую яму, засыпали землей… и на свежем холмике плотники тут же начали тесать бревна для новой избы, а все прочие расселись вокруг для поминальной стравы.

И вдруг…

Вдруг невдалеке затрещала чащоба, и из лесу вылетел Лиховид.

— Меда! — крикнул он голосом, полным такой тоски, что у Зорянки сердце зашлось, она и откликнуться не смогла, а люди заметались в ужасе.

Воистину, страшен был Лиховид. в изорванной одежде, окровавленный, избитый ветвями, изрезанный острыми травами, в гари и копоти.

— Меда! — вновь простонал он. — Что с нею сделали! Где она?!

Крик ужаса был ему ответом, и тогда Лиховид медленно поднял руку… на, пальцах что-то серебряно сверкнуло, и Зорянка узнала его оружие, оцепеняющее людей, зверей и птиц.

И тут метнулся вперед Нецый. Крутнулся вокруг себя — и вихрь заклубился там, где он был только что.

Еще более испуганный вопль пролетел над разрушенным селением. Кому не известно: тот человек может принять образ вихря, кого за какие-то злодеяния прокляли боги, Праматерь Природа. Что же содеял такого Нецый, что понесся вдруг бурею? И неизвестно еще что страшнее: вдруг возникший из лесу пришелец — или этот смерч-оборотень!.. Но что это? Стремительно кружась, вихрь обошел столпившихся, прильнувших друг к другу людей, словно заслоняя их собою… оберегая от прошлого, и настоящего, и будущего… — а потом, замкнув этот спасительный круг, грозно двинулся к чужеземцу, и трава, омертвев, припадала к земле там, где летел он…

Север вновь и вновь направлял парализатор в этот ужасный, погибельный смерч, но все напрасно, напрасно! И луч становился все бледнее, пока не угас вовсе.

Тогда, с досадой сорвав кастет, Север выхватил из ножен на поясе свое последнее оружие — и резко метнул вперед.

Свистнул воздух — летящий нож пронзил самую сердцевину смерча.

Раздался крик… и порыв бури исчез так же внезапно, как появился, а на землю упал нож, окрашенный кровью.

Север оцепенел. Значит, он убил — убил кого-то?! Мало того, что не успел спасти Зорянку, так еще и убил кого-то из людей! Из невров!

Он стоял недвижимо, будто это в него попал нож и пригвоздил к месту, но вдруг увидел, что люди очнулись от своего оцепенения и кинулись к нему, хватая на ходу топоры и оружие. И в тот же миг чьи-то легкие, мягкие руки обвили его, повлекли под защиту леса. Он, мало что соображая, увидел близко-близко залитое слезами лицо Зорянки… а рядом суетились лешие, тащили, подталкивали их в чащу, на два голоса торопливо бормоча что-то о Домовушке, который скинулся Зорянкою и отвел людям глаза, а ей наказывал передать вот это… и мягким, золотистым блеском засветилась в руках Зорянки имитограмма, которую когда-то подарил ей Север — в ту самую первую встречу на “Инде”.

Увидев “яблоко”, Зорянка наконец поняла, что Домовушки нет больше, и зашлась рыданиями, а к Северу вернулась способность соображать.

Неподалеку уже трещал угрожающе подлесок, разъяренные люди приближались, и он крикнул лешим:

— Выручайте, братцы!

Те застыли было, озарив Севера благодарным, счастливым сиянием зеленых глаз, а потом Шишко подхватил Севера одной рукой, Зорянку — другой и, вмиг взметнувшись выше самых высоких вершин, громадными шагами понесся сквозь лес, а Подкустовник, оставшийся далеко внизу, вырвал из-за пазухи какую-то гибкую жилу и, уцепив один ее Конец зубами, натянув, начал перебирать ее пальцами.

Тоскливый, гнетущий вой пронесся над лесом, словно бы завыла целая стая волков, и с неимоверной вышины, на которую был он вознесен могучими руками Шишка, увидел Север, что преследователи приостановились, и беглецы оторвались от них..

— Куда? Куда мы?.. — крикнула Зорянка, и Север отвечал:

— Летим со мною! Летим ко мне! Туда, за восемь черных пустот!

— А что скажут твои небесные сородичи?! — испугалась Зорянка.

— Что скажут?.. Но ведь я люблю тебя! Люблю! Буду любить тебя до кончины богов, до распада небес и затмения звезд!

— Ты бог мой, сохранитель мой, любовь моя к тебе крепче сна и камня! — отвечала Зорянка, и они забыли обо всем, кроме слов, которыми обменялись, пока новый прыжок Шишка не вернул их к действительности и они не увидели, что преследователи очнулись от страха и удвоили силы.

Шишко перескочил высокую сосну, Севера н Зорянку тряхнуло… и она выронила имитограмму.

Сверкающий шар просвистел сквозь темную зелень листвы — и солнечное сияние озарило сумрак леса… И, качаясь в сильных руках улепетывающего Шишка, Север успел увидеть, как встали на пути преследователей островерхие дворцы Ирия… золотистые горы… расплескались синие озера…

Шишко мчался так быстро, что этот дивный, волшебный мир тут же исчез в чаще леса, и вот уже знакомая поляна, вот. “Инд”-избушка…

— Скорее! — крикнул Север, но Зорянка еще успела крепко обнять на прощание враз уменьшившегося в росте и обратившегося в маленького печального мужичка Шишка.

— Прощайте! Прощайте! Не поминайте лихом!

Север схватил ее на руки и вскочил на трамплин.

Вверх! Полет!.. Двери разошлись и вновь сомкнулись за ними.

Север включил наружные телекамеры — и стены словно бы раздвинулись, сделался виден лес, а оттуда — о Звезды! неужто никто не в силах остановить их! — уже выбегали люди.

Они окружили “Инд”, но Север успел отключить трамплины, и теперь никто не мог достичь входа в корабль. Но люди не унимались. Они карабкались на ноги-сваи, рубили топорами днище “Инда” — но только искры летели, а даже щепок вырубить с этой избы не удавалось.

Выскочила на поляну растрепанная Зверина и что-то закричала, потрясая кулаками. Звукоуловители не были включены, и Север ничего не слышал, но Зорянка прошептала:

— Она проклинает нас! Летим скорее!

Руки Севера забегали по пульту, нажимая в спешке не те клавиши, и донесся до них голос Зверины:

— Даже если и удачу поймаешь, добра не будет! Не бывать тебе, Меда, на старом месте!..

Зорянка сжалась в комок на полу.

Север, выругав себя, снова отключил микрофон и дал стартовую команду.

Посыпались в сторону, освобождая корпус “Инда”, детали маскировки, и сверкающий, сияющий дворец возник перед глазами невров.

Где-то вдали, в селении, закричали петухи… ударил летящий, ревущий, шумящий, порывистый ветер… дворец задрожал, серебряный стон раздался из недр его… заблистала кровля, поднялись опоры, испуская столбы света… и дворец Лиховидов, кругом себя поворачиваясь, медленно, но неостановимо пошел вверх, вверх!..

Смешались всход и сход солнечный, пролегла над лесом дуга небесная… И зверье лесное провожало летучий дворец взорами, воя каждый своим голосом.

Для тех, кто глядел с земли, “Инд” давно уже исчез, как дым, а Север и Зорянка еще видели зеленые волны беспредельных лесов и серебряную ленту великого Обимура.

— Мы улетели! — шептала Зорянка сквозь слезы. — Нас нет! Прощайте! Мы… не вернемся?

Север молча кивнул.

“Невр, Кибелия, Словен, Тор, все вы, Великие, прощайте вновь! Мы не вернемся!..”

Но никому не дано знать судьбы своей. Они вернулись.

Часть вторая. ДИВА

Поезда ходили из рук вон плохо, и Сокол и Дива долго стояли в полутемных недрах подземки, среди скопища усталых людей. Вверху парили сизые облака табачного дыма. Время от времени народ вдруг оживлялся, бросался к краю платформы: из тоннеля доносился обнадеживающий гул, вспыхивали огни… но поезда один за другим проносились мимо: то запломбированные товарняки, то мелькали, сливаясь в серые пятна, невыспавшиеся лица милиционеров, а то вдруг громыхал мимо совсем пустой, сверкающий огнями поезд, лишь в одном каком-нибудь вагоне которого метались в развеселой пляске фигуры, приникали к окнам, скалясь на темную толпу, бессмысленные, пьяные лица.

— Никакой управы на них! — ругался тогда кто-нибудь, а другие подхватывали:

— И карсы их не берут!

“Карсы”, — отметила Дива незнакомое слово и вопросительно взглянула на Сокола. Он пожал плечами.

Но вот наконец-то поезд появился! По счастью, то была пересадочная станция, и вагоны почти опустели — чтобы тотчас же вновь до упора набиться людьми.

Всех ритмично качало, а то и резко подбрасывало, и Дива никак не могла поймать равновесие. Наконец она покрепче уцепилась за Сокола и даже подбородком оперлась о его крутое плечо. Сокол легонько дунул ей в волосы, и она быстро улыбнулась в ответ.

Глаза скользили по лицам пассажиров. Они в полумраке казались одинаковыми: черты затеняла глубокая усталость, чудилось, въевшаяся в поры, как несмываемо въедается угольная пыль… Но иногда промельки тоннельных фонарей ударяли в лицо одному или другому, и Диве удавалось рассмотреть то, что было сильнее усталости: тайный страх.

Поезд вновь резко качнуло, и в просвете меж фигур Дива увидела совсем другое лицо, вмиг приковавшее ее внимание.

То был молодой человек, чем-то напоминавший Диве Сокола: очень высокий, бледный, светлые волосы серебрятся… о, да ведь он совсем седой! А черты резче: горбатый нос, тонкие губы. В нем было что-то от хищной стремительной птицы, но уж страха в этом лице не было! Его широко расставленные голубые глаза напряженно вглядывались в окружающих, словно он искал, выбирал среди них кого-то. Когда они скользнули по Диве, она ощутила этот взгляд как бесцеремонное, оценивающее прикосновение и вспыхнула возмущенно, но тут же холодные глаза обратились к Соколу, и тот парень чуть заметно кивнул, будто одобрил что-то, и продолжил пристальный осмотр пассажиров. Но все чаще на лице его появлялось выражение досады, и нервно раздувались тогда ноздри короткого, крючковатого носа.

Внезапно Диве почудилось, что по душному вагону прокатилась холодная волна… сразу стало тесно: люди отпрянули от дверей, окон, стиснув тех, кто стоял в проходе. Поезд медлил, скрипя тормозил, и в темноте за окнами проблескивали искры — как подумала Дива, их высекают из рельс колеса.

Поезд стал. Сделалось так тихо, что было слышно тяжелое, неровное дыхание оцепеневших людей. И вдруг тревожный свист ударил в уши, а на потолке замигала тусклая красная лампочка.

Закричали, застонали люди, вжимаясь друг в друга, чтобы как можно дальше оказаться от дверей и окон, и Дива расслышала одно пролетевшее среди них слово:

— Карсы! Карсы!..

Человек, чья пола еще при посадке оказалась защемлена дверью, рвался к центру вагона с перекошенным лицом.

Издалека донесся всплеск воя, треск… выстрелы?!

— Тихо! — скомандовал тот светлоглазый парень и распахнул ворот своей темно-серой куртки так, что стали видны сине-белые полосы его майки. — Вагон охраняется. Пока спокойно!

Люди сразу замолкли, с покорным безумием глядя на него, и только тот, чья одежда была захвачена дверьми, все дергался и сопел.

— Где они? — прошептала женщина, стоявшая вплотную к Диве, и ей показалось, что лицо женщины расцвечено лишь двумя красками: белая кожа и угольно-черные ямы глаз.

Кто-то шепнул в ответ:

— Вагона за два… — И тут дикий вопль разорвал непрочную тишину!

В дверях послышался скрежет, и тот человек, которого уже пытался освободить парень в полосатой майке, стал как-то странно заваливаться назад, в темноту тоннеля… вытягивая худые руки, торчащие из рукавов пальто, хватаясь за воздух… Вдруг он умолк, и видно стало в приоткрывшейся двери что-то острое, черное, словно клюв или огромный коготь, и тотчас голова и лицо человека, застрявшего в дверях, залились кровью, он захлебнулся, падая в разошедшиеся под его тяжестью двери, — и тогда парень, отпустив его, вскинул руку, что-то вспыхнуло, затрещало, послышался пронзительный визг — и двери вновь сомкнулись, но того человека в пальто уже не было, только по темному, мутному стеклу струились красные потеки.

Кто-то ахнул… Дива с изумлением узнала собственный голос… остальные молчали, цепляясь друг за друга. Дива увидела оцепенелое от изумления лицо Сокола, потом тот парень крикнул:

— У кого есть оружие — сюда!

Сокол дернулся — но не двинулся с места. И никто не вышел из толпы.

Рот парня искривился злой усмешкой. Он рванул куртку так, что она распахнулась чуть не до пояса.

— Вы что, не видите! Я из боевого охранения!

Поезд резко рванулся, все повалились друг на друга, и Дива услышала шелест голоса той бледной женщины:

— Может, еще обойдется?

— Может, обойдется, если машинист жив, — ответил кто-то, и Диву поразило, что люди теперь не мечутся, не кричат, а только шепчут, словно опасаясь звуком голосов накликать то неведомое чудище, которое вдруг набросилось на поезд.

Состав опять затормозил, не успев набрать ход, и вновь визг сирены прокатился но вагону — и смолк, захлебнувшись. И снова треск выстрелов и крики вдали.

Дива ничего не понимала, ей казалось, что она не боится, но пальцы, которыми она цеплялась за рукав Сокола, оледенели.

Рой огненных вспышек пронесся за стеклом, ахнула женщина рядом, и снова, уже с отчаянием, выкрикнул тот седоволосый парень:

— Да неужели ни у кого нет оружия? Вы что, не соображаете, что следующая наша очередь?!

Сокол быстро склонился к Диве, коснулся лицом ее лица, разжал пальцы на своей руке- и встал рядом с парнем, снимая с пояса искрил:

— У меня есть оружие.

— Ого! — присвистнул тот, бросая оценивающий взгляд. — Я тебя не зря сразу приметил. Лазерный? Не то что мой автоматик! — И протянул руку: — Фэлкон.

— Сокол, — назвался тот, и парень вскинул брови:

— Да мы тезки, слушай!

— Почему это?

— Фэлкон по-английски сокол!

— По-английски?.. — Сокол оглянулся на Диву, и она попыталась улыбнуться в ответ: да есть еще, есть кое-что на Земле, чего они все же не знают, как ни старались там… те…

Этот обмен репликами занял лишь миг, и Фэлкон, резко оглянувшись, крикнул:

— Вторая дверь! Всем лечь!

Люди повалились на пол, увлекая за собой Диву, и та заметила, что они норовят свернуться клубком, поджимая колени к животу, а голову — к груди, прикрывая сплетенными руками шею сзади. И в тот же миг раздался отвратительный, раздирающий уши скрежет по стеклу, лязгнули створки дверей… тьма за окном разошлась, рассеялась от тысяч огненно горящих глаз, и Дива разглядела зверей, атакующих вагон.

Были они серо-рыжие, побольше кошки, но прыгали на задних лапах, держа передние странно согнутыми, однако, видимо, лапы эти обладали страшной силой, потому что разрывали резину меж дверей и процарапывали железо, и оно так и гнулось под натиском этих, покрытых короткой шерстью, длиннохвостых тел!

Автомат Фэлкона зарычал, затрясся, и дверь, раздвинувшаяся было, вновь сомкнулась, но тут послышался истошный вопль, и Дива увидела, что в третью дверь лезут всем скопом карсы, Давя друг друга, и самый проворный уже протиснулся, подскакал к сжавшемуся в комок старику, уцепился за него верхними лапами, а потом мгновенным движением нижней, оснащенной острым когтем, располосовал его одежду, оставив кровавую борозду на худой спине.

Ударил искрил — и карс кучкой пепла осыпался на пол вагона, а Фэлкон подхватил старика, глянул в помертвелое лицо, остановившиеся глаза — и зашвырнул его в самую гущу людей.

— Вытрите кровь! — крикнул он. — Карсы идут на запах!

Но люди шарахались от старика, боясь испачкаться в крови и привлечь зверей, метались, лезли под скамейки… Крики, стоны! Диву ткнули ногой под ребро так, что сердце зашлось, и вдруг чем-то нереальным показались эти черные, мечущиеся тени, и скрип когтей, и вспышки глаз карсов, и треск автомата, и пламень искрила, и сорванный в хрип голос Фэлкона:

— Сокол! Первая дверь!.. Вторая дверь! Окно!.. Смотри, сзади! Сокол!..

И казалось, все это длится бесконечность, и в полуобмороке Диву вдруг осенило: да ведь все это уже было! Она видела все это, видела! Так же, было так же, и этот парень с лицом гордой птицы, и серо-рыжее зверье, и они вдвоем… Да! И она, она тоже стояла тогда против нежити злобной, лукавой, не только Сокол и этот новый друг, но и она!

Кое-как поднявшись, она протиснулась к Соколу.

— Погоди, не стреляй! Мы видели это там… у Девы-Всевидицы, ты помнишь?

Темные пятна глаз на осунувшемся лице Сокола просветлели.

— Третья дверь!..

Разряд — поблекший, или это кажется? И все реже, реже очереди — Фэлкон бережет патроны.

— Вспомни, Сокол… сокол ясный…

Он опустил искрил, и на лицо его словно бы легла смертная тень. Тяжело сдавил плечо Дивы:

— Вспомнил. Я понимаю, что ты задумала. Но я не пущу тебя.

— Что? Почему?!

Он молча смотрел на нее, и на мгновение она зажмурилась, еле удерживая слезы счастья — да, счастья.

— Но как же иначе? — шепнула Дива виновато. — Иначе-то как? Ты не страшись — все сладится.

О, как она старалась, чтобы голос ее звенел уверенностью…

— Ты только поглядывай, чтобы никто ко мне не прикасался. А то… сам знаешь…

— Да.

Повернувшись к Фэлкону, Сокол велел:

— Собери людей в углу и стань перед ними с автоматом — это на всякий случай. Третья линия обороны. А я буду между тобой и Дивой. А она… Надо только, чтобы ее никто не трогал, не мешал. Стреляй в руку, ногу, если кто-то бросится. Иначе всем здесь смерть. Не понимаешь? Ладно, потом… может быть, поймешь.

Фэлкон на мгновение задержал взгляд на его лице, на Диве, кивнул и начал сгонять людей в угол напротив четвертой двери, почему-то всего реже подвергавшейся атакам карсов. Ему пришлось дать две-три очереди поверх голов, прежде чем люди начали понимать, что от них требуется.

Наконец повернулся к Соколу:

— Сделано. Только надо спешить.

— Сделано, — Сокол, отбивавший зверей от второй двери, кивнул, увидев, что все они прихлынули к первой.

— Мне бы лучше выйти, — сказала Дива, окинув взглядом вагон и увидев, как прижаты люди к стенкам.

— Ох… — Сокол побелел. — Да, пожалуй, лучше выйти. А как открыть? Если ты…

— Нет, нельзя, посмотри на них. Быстро разожми створки стволом искрила, я успею проскочить.

— Хорошо.

И он опять слегка коснулся лицом ее лица.

— Я тебя люблю.

— Я люблю тебя…

Дива стала вплотную к двери, и ствол искрила над ее головой раздвинул опаленные створки.

Карсы ринулись в просвет, расширяя щель, по ним ударило пламя, спину Дивы окатило жаром, но она уже выскользнула из вагона, и дверь вновь сомкнулась, давя застрявших карсов.

Если бы кто-то смотрел… пауза меньше мгновения, пока Дива и ошеломленные такой наглостью карсы смотрели друг на друга… но вот они уже ринулись к ней все разом, воздевая лапы, уснащенные боевыми когтями. Медвежья пасть, волчьи губы, свиные зубы!

Дива резко прижала ладони ко лбу — и вытянула вперед.

Холод опалил руки, и перед глазами мелькнула та чернота, которую ей довелось видеть лишь раз в жизни, там… и которая теперь навсегда связана с прикосновением… красный, будто выжженный след на небосклоне… все заструилось в глазах, какие-то серые водопады… нет, это сыплется серый прах — все, что осталось от карсов, которых коснулась она, которые коснулись ее, которые коснулись тех и других, на всем пути, во всем тоннеле, сколько это длится, никто не знает, и вдруг голос Сокола — волной в мозгу:

“Стой. Стой. А если кто-то из них держит людей? Стой. Стой. Мы сами добьем оставшихся!”

Ладони чуть потеплели…

— Да. Тогда вперед, — с трудом проговорила она, опуская руки, и Сокол промчался мимо, наставив в тоннель искрил.

Оглянулся, сверкнул улыбкой — и дальше. Фэлкон следом — нет, задержался:

— Уже все, да?

— Все, — сказала она чужим голосом, так звенело в ушах.

Он коснулся ее плеча, как давеча Сокол, сказал:

— Да… Если б я вот так же мог там!

— Там — где? — спросила Дива, не вполне понимая, о чем говорит.

— Там, в яме…

И побежал догонять Сокола.

— У меня с крысами свои счеты!

Рот Фэлкон а сжался, судорога прошла по лицу.

— С крысами? А что, карсы… ну да, слово похоже.

— Не только слово. Это же крысы-мутанты. Супер-крысы такие. Что характерно; появились как-то разом, никто и не обращал внимания, не заметил, когда эта гадость, что всегда селилась в закоулках подземки, так изменилась, так озверела, что стала нападать на людей. В подземке теперь черт знает что творится. В машинисты идут одни зэки: проведешь столько-то рейсов и останешься жив — свободен.

— Зэки — заключенные, — кивнув, сообразила Дива. — Ясно. Но ведь они могут убежать?

— Как? На станциях охрана, а бежать по тоннелю — никакого шанса. Карсы за версту учуют, ну что ты? По идее, нужны бронированные вагоны, как те, в которых перевозят войска, да кому это надо! Люди не имеют права даже оружие с собой брать: найдут — сразу за решетку.

— А ты?

— Ну, я ведь из боевого охранения. Мы добровольцы, организовали сперва один такой отряд, потом еще несколько. Правда, власти на нас косятся, как бы вообще не распустили. У нас ребята из армии демобилизованные, есть милиционеры, есть и штатские: в основном спортсмены, но костяк — мы, афганцы.

Так, афганцы. Это слово им известно — известно и все, что с ним связано. Дива с Соколом разом кивнули.

Фэлкон. погладил на груди свою полосатую майку — Дива вдруг сообразила, что она-то и называется странным словом тельняшка, а потом увидела, что мизинец его левой руки торчит криво, не разгибаясь.

— Десантные войска. Правда, я захватил только два последних месяца, ребята там служили-переслужили, но все же успел хлебнуть.

— Это… с крысами-то? — осторожно спросила Дива.

— Да. В яме.

…Взяли нас глупо — сонными. Вырезали часовых. Я сначала не понимал, зачем им тащить нас, мальчишек, на себе, в мешках, через горы, через границу, когда проще шлепнуть на месте… — Он скривился усмешкой: — Это я только так говорю, шлепнуть, а на самом деле все было бы гораздо дольше… Ну вот, а потом уже я узнал: они думали, что один из нас — сын нашего Генерала. То ли обман, то ли ошибка, но нас пока оставили в живых и даже не пытали. А потом стали уводить по одному.

За мной пришли за последним: на шестой день после того как увели Бубенца, самого первого. Я сидел в их складе, ноги связаны, есть-пить давали, не били. Провели через двор — солнце такое! — и обвязали веревкой под мышками. Я от солнца и воздуха был как пьяный, знаете… и вдруг меня спускают в какую-то шахту. Осторожно так… и кричат: “Веревку развяжи!”

Я развязал, веревку втянули наверх, а мне крикнули: “Жить хочешь — не спи!”

Там такой был всегда полумрак, в яме той, день от ночи, конечно, можно отличить, но скоро я к этому бессветью привык и вижу: сижу я в земляной яме, снизу просторнее, а вверху тесно, узко, в стене какие-то пятна темнеют, в углу лежат кости. Скелеты человеческие.

Фэлкон встал, подошел к окну.

В его комнате было довольно просторно, однако Диве почудилось, что на нее надвигается потолок. Она не глядя нашла пальцы Сокола.

— Ладно. Сел я подальше от этих скелетов, сижу, жду.

Тихо. Никого. Ничего.

Глаза устали, дрема берет. Начал кемарить, вдруг что-то как хватанет меня! — Он хлопнул себя по бедру. — Вскочил — нет ничего! Но заметил — в тех темных пятнах что-то посвечивает и пищит.

Крысы. А ямы — их норы.

Кругом эти норы, и нет их только в одном углу — где скелеты.

Сокол быстро глянул на Диву, но она покачала головой: пусть Фэлкон рассказывает, ничего.

— Скоро я их повадки изучил. Они не очень агрессивными были, эти крысы. То ли боялись, то ли не выносили человеческого взгляда. Пока я сидел и пялил глаза, они ко мне и не подступались. Мелькали, пищали, а то и вовсе уходили в норы. Но стоило чуть завести глаза… И главное, этот изматывающий вечный полумрак!

Там был бочонок с тухлой водой и еще один — с сухарями. Я ел — крысы к этой еде не лезли. Возможно, кормились еще где-то, или их кто-то подкармливал, чтоб они так сразу не кидались, а лишь на спящих…

Я исщипал, исцарапал себе руки, я то сидел, то стоял, то прыгал, то бросался на стены… чтобы не спать.

Я знал: у тех, которые остались наверху, нет к нам милосердия — так же, как у нас к ним. И не они, которые меня сюда бросили, были теперь моими врагами, а крысы. Только крысы.

Прошло, наверное, суток трое, и я подумал: больше не выдержу. Надо хоть на полчаса… лучше на час… И я решил — а стены там были мягкие, земляные — сделать себе такие выемки в стене, на уровне моего роста, такие вроде как норы для рук и ног. Если честно, плохо пока представлял, что это. должно быть, голова плыла, но, думал, начну работать — хоть сон разгоню. — Он махнул рукой и умолк.

— Ну? — не выдержала наконец Дива. — И что? Вырыл?

— Нет. Когда начал выбирать место, то увидел, как раз над скелетами… такие же норы. Уже до меня их кто-то додумался вырыть. И еще увидел — а к тому времени глаза мои привыкли к темноте — увидел на стенах рядом с этими норами, высоко, следы когтей. Крысы прыгали… может быть, стащили того человека… Или он сам упал.

Я не знал, кто из тех двоих, чьи кости белели в яме, был Бубенец, а кто Ярый. Но я уже понял, что это они. И один из них сорвался со стены прямо в зубы крысам… я не хотел повторения. Самым ужасным была даже не смерть… я не мог представить, как они у меня, еще у живого, будут выгрызать глаза, глотать мою кровь… а я буду только кричать, выть, биться… но недолго!

И тогда вспомнил, где-то читал раньше: судьба любого, человека, как бы сложна и длинна она ни была, на деле заключается в одном-единственном мгновении — в том мгновении, когда человек раз и навсегда осознает, кто он.

Что же, я родился для того на свет, чтобы раз и навсегда осознать себя жратвой для этих гадов?!

Нет, решил я. Не буду спать. И тогда придумал, что надо делать.

Сон можно разогнать болью! И я решил ломать себе пальцы.

Дива уставилась на его левый мизинец.

— Да, — сказал Фэлкон. — Вот именно. Я начал с левой руки, потому что еще надеялся, а вдруг меня спасут, и когда-нибудь придется стрелять… а если не спасут, я смогу отбиваться какое-то время одной правой.

— Ну? — нетерпеливо спросил Сокол.

— Ну что… Бо-о-ольно было, — с запинкой протянул Фэлкон. — Больно. Однако через сутки я опять изнемог. Но тут…

— Тут что? — подалась к нему Дива.

— Отбили! Эти, которые меня взяли, поозорничали в деревне, где стоял их отряд, за жителей вступились части ООН… отбили деревню, а заодно и меня.

Он сидел на диване, чуть склонив голову, и слабо улыбался.

— Это я про то, почему пошел в боевое охранение против карсов. Всем все ясно?

Дива кивнула молча. Сокол тоже не говорил ни слова. О чем? За тем, что рассказал Фэлкон, стояло больше чем слова… куда больше… не испытанное, не представимое ими… никогда.

— Ну хорошо! — Фэлкон встал. — А теперь — могу я спросить вас?

Дива глянула на него и опустила глаза. Она поняла, о чем спросит Фэлкон.

Да. Так и есть.

— Ребята, как вы это смогли?..

Дива почувствовала, что рука Сокола окаменела под ее пальцами. Оба упорно молчали, но… Фэлкон, казалось, уже не ждал ответа.

За окном что-то резко прошумело, словно крылья огромной стаи птиц.

Фэлкон прислушался… потом одним прыжком оказался у окна и осторожно глянул в щель между шторами. И присвистнул.

— Ого! Вот это сила!

— Что там? — спросил Сокол, радуясь возможности сменить тему.

— Там, кажется… за мной приехали. Примчались!

— Кто?

— Похоже на спецотряд Президентского Совета.

— Что?!

— Сокол, стой! Не подходи к окну! Идите сюда, — Фэлкон схватил их за руки, повлек в угол. — Умоляю вас: тихо. Если удастся — отсидитесь здесь. Я слышал, что готовится указ правительства об аресте организаторов боевого охранения… у нас же нет разрешения на оружие, якобы подрываем общественный порядок.

— Как же арестовывать? — не поняла Дива. — Ведь вы спасаете!.. Это нелепо!

— Да, — кивнул Фэлкон. — Но земля, на которой мы живем, это просто ошибка, неумелая пародия. Это не мои слова, тоже где-то вычитал, но они сказаны о нашем времени. Пошли, пошли!

“Ошибка… неумелая пародия…” Сердце Сокола сжалось.

Фэлкон говорил торопливо, на ходу, буквально заталкивая Сокола и Диву в тесную нишу-кладовушку, за какие-то коробки, узлы и даже вывернув там лампочку из патрона.

— Ребята, если вам негде приткнуться, — живите у меня. Держите — карточки, деньги, ключи. Дождитесь меня!

— Ты что?!. — Наконец к Соколу вернулся дар речи. — Я тебя так просто не отдам! — Он хлопнул по искрилу за поясом.

— Тогда возьмут и тебя, и ее, — настойчиво проговорил Фэлкон. — А кто же останется против карсов? Ребята, не вылазьте, прошу! И еще… карсов раньше не было, вы понимаете? Они появились, они порожденье чье-то или злая воля — не знаю пока. Надо найти… Все, тихо. Они идут. Тихо! Попробую устроить так, чтобы не сунулись в квартиру.

Резко звякнул звонок.

Сильным толчком Фэлкон задвинул Сокола за коробки и прикрыл дверь.

Темнота. Слышны шаги Фэлкона. Щелкнул замок.

Неразборчивые голоса, возня. И вдруг выстрел! Очередь!

Топот множества ног по лестнице. Еще, еще выстрелы…

И затихающий шум крыльев, словно мимо окон опять пронеслась птичья стая.

Даже когда вышли из душной ниши, Дива все никак не могла перевести дух. Сейчас хуже всего было ей почему-то оттого, что они так ничего и не ответили Фэлкону, так и не пояснили ничего.

Но как это можно было бы сделать? Начинать пришлось бы издалека, а разве выбрать; с чего именно? Может быть, с того, как “Инд” приближался к орбитальному кольцу…

“Инд” приближался к орбитальному кольцу, и Север уже решил было, что самостоятельный взлет куда легче посадки.

Да, он знал, что “Род-1990” ему придется искать, так же, как искали бы когда-то свой “Род-1” Первые, поставленные с космосом лицом к лицу. Их дело было проложить тоннели от кольца… они все исполнили и не виноваты, что их последователи не смогли теми тоннелями воспользоваться.

“Инд” уже миновал густой рой астероидов, окруживший одну из планет, отстоявшую от солнца куда дальше, чем Земля, и лишенную даже признаков жизни. Причудливо сверкающая игрушка, прихоть богов, создавших Вселенную!.. Близилась грань небес Солнечной системы, а там курсирует по орбитальному коридору в ожидании “Род-1990”.

Север взглянул на Зорянку…

Она уже успокоилась немного, уже не лились слезы от страха, от надсады сердечной но разлуке с Землей. “Инд”, искупавшись на прощанье в солнечных лучах, отдалился от родного воздушного пламени, наводившего страх на тьму; чернота захватила пространство. Неровный рокот двигателей “Инда”, чутко реагирующих на мало-малейшее изменение среды, чудился Зорянке страшным, захлебывающимся шепотом, как будто под полом избы Лиховидовой, вмиг обернувшейся летучей колесницей, завелись какие-то потайные существа… или то были здешние домашние боги? Зорянка пошептала в углах, пытаясь их умолить, умолвить, но тщетно — они продолжали ворчливо переговариваться между собой, и Зорянка с опаской поглядывала в круглые окошки: как бы их голоса не потревожили покой обитателей неба!

Небо, родина звезд, открылось ей… совсем иным, чем казалось с Земли, — необразимым, беспредельным. И. хоть и впрямь не было ему конца-краю, Зорянке все ж казалось, что и дальние звезды, и летающая колесница, и сами они с Лиховидом здесь пленники, потому что нет в безоглядности ни входа ни выхода, и каждой частичкой этого гигантского мира управляют великие силы, как управляют они судьбами людей.

Так вот где живут светозарные боги! Зорянка напрягала взор, силясь разглядеть их, но тщетно. Колесница Лиховидова продолжала свой лет средьнебесный, а вокруг царила все та же вековечная ночь и безмолвие.

А Севера все преследовали, не отступая, картины их земного бытия. Он даже сам не ожидал, что все это произведет на него столь сильное впечатление. Да, конечно, прошло совсем мало времени… Однако же Зорянка куда скорее пришла в себя (ну, возможно, ей помогла приспособиться к новой обстановке новая одежда: Северу пришлось отдать ей запасной комплект формы, ведь Зорянка бежала с Земли, так и не успев наготы прикрыть, и теперь, в мягких сапожках до колен, в мягко спускающихся серебристых шароварах и кольчуге, она мало чем отличалась от звездопроходцев с Ирин, только буйными кудрями). Да, она скоро пообвыклась и с “Индом”, и с новой своей ролью — межпланетной путешественницы, а Севера точно бы какая-то внутренняя оторопь взяла, и он никак не может приноровиться именно к этой ее роли — его спутницы, подруги, что ли… Звезды, подумать только, что натворил он, куда занесло его бурей страстей! Что скажут на Ирии… и еще раньше, в эскадренном корабле?

Нет, лучше уж пока не думать об этом. Хорошо хотя бы то, что орбитальный коридор приближается, и на экране скоро покажутся очертания “Рода”. Нет, право же, эти путешествия по-старинке не так уж и трудны, как принято считать…

Страшный удар выбросил его из кресла прямо на пульт! Север ударился об экран, потом проехал по лобовому обзорному окну… по еще чему-то вогнутому, и с изумлением он увидел собственное кресло привинченным теперь к потолку, а не к полу… ударился локтем о распахнувшуюся дверь ниши — посыпались в разные стороны круглые кассеты имитограмм, потом он увидел изумленные глаза Зорянки, которая пролетела над ним к противоположной стене, и наконец до Севера дошло, что не кресло переместилось на потолок, а поменялись местами потолок с полом, “Инд”, крутился, подобно распечатываемой имитограмме!

Север стер кровь с подбородка и кинулся к пульту. Вспыхнул экран, заработали все камеры, но и без них Север успел увидеть мелькнувшую в иллюминаторе огромную змеиную голову, оснащенную устрашающим клювом. Сверкнул гигантский глаз — иллюминатор затянула солнечно-пламенная мгла, словно бы “Инд” завис над жерлом вулкана, — и опять ночь, разрезаемая лишь мертвенно-белыми вспышками…

И тут экран выдал проекцию ближнего пространства: “Инд” в виде шара, окруженного голубой пульсацией защитного поля, а к нему с трех сторон несутся, широко размахивая крыльями, силуэты невиданных птиц: маленькая (то, что Север видел в иллюминаторе, было просто малюсеньким по сравнению с другими частями тела!) плоская головка с резко загнутым клювом, длинная, напряженная шея — нечто змеинообразное; тяжелое, брюхастое тело; длинный, почти как шея, хвост и перепончатые крылья.

Птицы?! Их силуэты были окружены такой же голубой пульсацией как “Инд”, из чего Север понял, что эти междузвездные летуны тоже обладают могучим защитным полем и прекрасно приспособлены к безжизненным, бездушным просторам.

Замелькали переключатели объектов, выдавая на экран серию изображений, и у Севера зарябило в глазах от чудовищных подробностей, от мешанины этих могучих крыл, тяжелых, когтистых лап, поджатых под брюхо, от посверкивания сабель-зубов в хищно разинутых пастях — о, неужто они еще и клекочут?! И клекот их несется сквозь извечное беззвучие космоса? Благодарение тем, кто оснастил “Инд” столь совершенной изоляцией, ибо эти голоса лишили бы Севера слуха так же, как промельки взглядов в иллюминаторе лишают его сил.

Птицы — да какие птицы! летающие ящеры, драконы, крылатые змеи, воплощения вселенских бурь! — что-то напоминали Северу при всей могучей неповторимости их чудовищного облика, и он скорее интуитивно, чем сознательно включил хроновизор, вычерчивая траектории их полета в прошлое, настоящее и будущее.

Как можно было предполагать, прошлое их терялось в беспросветной дали миллионолетий, и, может быть, их произвели на свет те же непредставимые силы, кои когда-то изваяли планеты, солнца и рассыпали первые семена живой жизни. Настоящее в понимании хроновизора тоже исчислялось, даже не тысячелетиями, а потому Север увидел мгновенно разложенную на множество составляющих схему развития этих диковинных организмов, попавших в атмосферу кислорододышащей планеты, вроде Земли, и лишившихся в ней своего защитного антигравитационного поля, а потом и способности летать, и самих крыльев, странно видоизмененного зверя, отупевшего и отяжелевшего… эти подвиды вымирали, а тем, которые оставались парить в космосе, суждена была жизнь столь же предолгая и предлинная, сколь и самому времени.

И еще Северу показалось, что он уже видел, — без сомненья, видел этих средьзвездных драконов, стражей пустоты… и не на картинах, не на застывших снимках в архивах и музеях, а в сверкании полета, сражения… мелькнуло темное воспоминание… он напрягся, как вдруг увидел, увидел на экране нечто, заставившее его обо всем забыть.

Голубой ореол защиты, окружающий. “Инд”, словно бы потускнел. На схеме появились какие-то черточки и точки, во множестве истекающие к защитным полям драконов. И чем дальше, тем обширнее становился этот поток, и тем явственнее тускнела голубая пульсация вокруг схемы “Инда”…

Что же получается? Выходит, что эти вселенские ящеры питаются защитной энергией “Инда”?!

И не успел Север до конца осмыслить, чем это грозит, как в мозгу его. вспыхнуло забытое: он, подброшенный взрывом, взлетает над поляной, внизу, на траве, безжизненно распростерт имит Невр… а из разрушенного огнем хранилища Первых вырываются имитограммы, и среди этого веера ослепительных картин — имит Тор сражается среди звезд, в открытом, космосе, со змееглавым и огромнокрылым, чудовищем.

Значит, Первые тоже схватились с ними!

Спасибо за подсказку, Первые! Очевидно, вами были использованы все средства противодействия этим владыкам черных пространств, если вы решились на выход из корабля. Конечно, если бы Север был сейчас на борту “Рода-1990”, там, возможно, сыскалось бы оружие помощнее того, которым обладали первые, но “Инду” по оборонной оснащенности далеко даже до “Рода-1”, “Инд” — обычный тоннельный спусковик, не рассчитанный на столь серьезные встряски.

Хорошо. Докажем, что и мы не хуже Первых! В конце концов, в составе Великой Экспедиции мог быть Север Старший, он мот оказаться и на месте Тора в той схватке, так пусть насладится космос зрелищем новой битвы, в которой лицом к лицу с порождениями вековечного мрака окажется Север какой он есть!

И, распахнув энергетический саркофаг, он лег туда.

Щупальца датчиков разбежались по его телу, словно проворные пальцы. Пронеслось вдруг в памяти: чьи-то легкие прикосновения срывают с него одежду там, в лесу, а Меда извивается среди танцующих рысеней.

И тут же он ощутил мгновенную слабость, легкий укол в мозг и сердце, а потом прозрачная крышка саркофага отъехала, дно упруго выгнулось, приподнимая его и заботливо поддерживая.

Еще полулежа, он протянул руку, включил все камеры, силясь глядеть разом и на экран, и в иллюминаторы, где было видно, как наперерез стае межпланетных чудовищ бросился он сам, Север, — нет, имит Север: с искрилом в руке, с разлетающимися серебристыми волосами, в блеске кольчуги — неправдоподобно маленький рядом с огненноглазыми монстрами.

Вот он вскинул искрил, легким рывком оказываясь на расстоянии выстрела от первого дракона, чудилось, замершего от неожиданности, а потом… а потом рядом вдруг раздался сдавленный крик, корабль содрогнулся, ударило мертвенным холодом, словно стены его разъялись на миг и вновь сомкнулись, корабль выровнялся — и все поплыло в глазах. Севера, потому что там… там, за бортом, в межзвездной черноте, рядом с имитом встала против стаи ширококрылых покорителей тьмы… Меда!

Меда, Зорянка.

Бред.

Он и забыл о ее существовании.

Нет, не может быть, это призрак, призрак. Мелькнуло глупое удивление: “Откуда она знает, как пользоваться энергетическим саркофагом?” — и тут же, оглянувшись и окинув безумным взором рубку, он понял: там, в космосе, не призрак, не имит. Там она — живая.

Зорянка!

Кто, какой волхвун злодейный изурочил их путь так, что востряслась летучая колесница, налетели со всех сторон исчадия злосчастные, чудища мраковидные, обуянные жаждою разбоя! И Лиховид бросился против них в битву — один, почти и без оружия, забыв и о Зорянке, и о всех подспорьях своих, орудиях звездочетных, которые тут же изобразили во всех сторонах его битву с чудовищами, что разом набросились на него, грозя разорвать!

Так сжалось от любви и тоски сердце Зорянки, что в очах стемнилось, померещилось, что все стороны, света замкнулись. Случись что с ним — не жить и ей на свете белом.

Но разве выстоять ему в одиночку противу целой стаи? Иное дело — спиной к спине.

Где тут двери? Как бы усноровиться?.. Зорянка прильнула к стене колесницы Лиховидовой и всей силой боли своей разомкнула ее, выбежав наружу.

Куда?.. Не иначе, в злачные поля Чернобоговы, ибо царили вокруг та же тьма и холод, что и в царстве смерти.

Она охватила себя за плечи, и ей почудилось, что ладони ее обмерзли, но телу стало тепло, и она помчалась по небесной тьме, полетела по ней, словно падучая звезда, жаром своим растопляя незримые, немыслимые льды, и добежала до Лиховида в тот миг, когда чудища нависли над ним, заключая в смертельное кольцо своих злозрачных морд.

Исполинские змеептицы с острыми зубами, не ведающие пощады. Тела их не кровью налиты, а ядом. Ужас — броня их, и раньше погибнешь от него, чем от удара их клюва, когтя, шипастого хвоста! Какова же мрачная та звезда, под коей рождены они?!

А Лиховид мечется от одного к другому и не видит, что сзади уже разинута пасть, исполненная пламенем страшным.

Смерть это, смерть!

“Ну что же, значит, смерть, — подумала Зорянка отрешенно. — А милого оберегу!”

И она взакличь произнесла то заветное, что надлежало таить пока жива, открыв лишь в последний срок свой:

— Мое имя Дива! Отвори врата тьмы, Хорст! Прими меня в свои владения, Ниян!

С этими словами она метнулась прямо к морде крылатого червя, оставляющего- кроваво-огненный след средь небес, да изо всех сил хлестнула его. ладонями.

Ей показалось, что она горит, как горят звезды — бесконечно, всенощно и вседневно, а потом перед ее помутившимся взором чудище рассыпалось серым пеплом… и другое, задевшее его крылом, и третье, как раз потянувшееся к Зорянке шипастым хвостом… а остальные, то ли смекнув, то ли почуяв неладное, в несколько взмахов исчезли с глаз. И злобный ветер, поднятый их крыльями, заметался, сломался — и лег у ее ног.

Север глазами своего имита — по сути дела, своими — встретился с глазами Зорянки. И сжалось сердце…

Он стоял лицом к лицу с силой — злой ли, доброй, не понять, но с дикой, неуправляемой, необъяснимой — со стихией, и, чудилось, взоры двух цивилизаций, скрестившись, высекают огонь. Темное предчувствие, мгновение страха…

И тут Лиховид кинулся, схватил Зорянку в охапку — и таково-то сердито! — и вместе с нею вновь очутился в летающей колеснице.

Потом, на Ирии, Север наслушался об этом эпизоде множества предположений. Строились догадки о фантастическом даре Зорянки создавать вокруг себя живое защитное поле, о разрушении материи с помощью отождествления себя с нею, ну и так далее. Потом она научится управлять своим страшным и странным умением, подчинять его воле, а не буре чувств. Однако Север-то понял сразу и навсегда: все это сотворило чудодейное безумие Любви.

С утра лил дождь, и радио начало передачи с предупреждения Службы экологической охраны: без надобности на улицу не выходить, содержание ОВ в осадках превышает допустимые нормы.

Сокол и Дива почти и не были на улице. Пока дождь еще не разошелся во всю мочь, проскользнули в подземку, и вот уже много часов подряд переходили с ливни на линию, с поезда на поезд, из вагона в вагон.

Они решили, что должны освободить Фэлкона. Но где искать его? Хотя бы след, ведущий, куда он заточен? Они знали достаточно об этой новой для них обоих Земле, чтобы понять: здесь нелепо задавать прямые вопросы властьимущим и знающим ответы. Надо искать обходные пути, хотя они долги и не всегда приводят куда надо.

Для начала было решено поискать в поездах подземки товарищей Фэлкона из боевого охранения. Неужто все они арестованы?! И вот Сокол и Дива обшаривали глазами лица, пытаясь уловить то же выражение скрытого напряжения и отваги, которыми вчера обратил на себя внимание Фэлкон. Искали — и не находили.

Может быть, напади на поезд карсы, тот человек как-то проявил бы себя, но шли часы, шли поезда, а порождения тьмы тоннельной не давали о себе знать. Возможно, приходили в себя после вчерашнего шока.

Сокол и Дива прислушивались к разговорам. О карсах говорили очень мало. Сокола это удивляло, а Дива понимала людей: боятся накликать беду, назвать ее.

О вчерашнем эпизоде тоже почти молчали, только раз Соколу удалось уловить слова о каком-то новом порошке, которым якобы придумали посыпать карсов, отчего они и сами рассыпаются в порошок.

— Да вот же! — воскликнул говоривший, повернувшись к окну.

Поезд в это время, замедлил ход, и всем удалось увидеть в боковом тоннеле группу людей в защитных костюмах, сыпавших что-то прямо на землю из тяжелых коричневых мешков.

— Додумались, слава те, Господи! — вздохнула какая-то женщина. — Может, на Комбинате научились делать?

“Что же там такое? — подумал Сокол. — Может, песок какой-нибудь… как это?.. отсылка для рельсов?”

Это было единственным отголоском боя, разыгравшегося вчера.

К вечеру устали и проголодались так, что Дива еле держалась на ногах. Они вышли на первой попавшейся станции, где сквозь столетнюю копоть и грязь еще проблескивала мраморно-позолоченная лепнина стен и потолка, а в массивных люстрах кое-где сохранились настоящие электрические лампочки, а не вонючие факелы, и потащились вместе с сотнями людей вверх по неподвижному эскалатору, туда, где высоко-высоко брезжило смутное пятно дневного света. Ступеньки были мелкие, неудобные, у Дивы тотчас заныли ноги, и она тупо брела, уцепившись за рукав Сокола, как вдруг эскалатор дрогнул, затрясся мелкой дрожью и пополз — обратно, вниз.

Поднялся негодующий шум. Одолеть чуть не две сотни неудобных ступеней — и вновь опуститься к началу лестницы?! Сокол рванулся было вперед, потащив за собой Диву, но, как ни старались они опередить неуклонно ползущую вниз лестницу, тотчас запыхались и решили покориться. Нелепей всего оказалось то, что соседний эскалатор, по которому текла вниз река спускающихся людей, заработал на подъем, и шум от возмущенных, воплей сделался вовсе уж непереносимым. Правда, наконец этот эскалатор все же переключили, и теперь оба они несли людей вниз, так что скоро у подножия движущихся лестниц образовалась огромная толпа.

Как назло, поезда сегодня шли один за другим, из них высаживались новые и новые пассажиры, и вот уже давка на станции достигла предела, а ни один из эскалаторов по-прежнему не работал на подъем, не останавливался.

— Не нравится мне все это, — мрачно пробормотал Сокол, утыкаясь в самое ухо Дивы, и та заметила, что лицо его покрылось крупными каплями пота.

Да и ей было невыносимо жарко, свитер и джинсы, земная униформа, прилипли к телу, она задыхалась.

— Не могу больше!

Ее мутило от духоты, пальцы, которыми она пыталась поднять липнущие к шее волосы, дрожали и не слушались.

— Давай-ка доедем до какой-нибудь другой станции, — предложил Сокол. — Неизвестно, сколько тут все продлится.

И, подхватив Диву под локоть, он начал проталкиваться к краю толпы.

Но люди, чудилось, были сцементированы друг с другом, на Сокола и Диву посыпались тычки, брань. Он не отвечал, напрягал мускулы, рвался из толпы. А Дива, у которой уже болела рука от его железной хватки, думала, точно сквозь сон, что от всего этого давно можно было бы сойти с ума, если бы не адаптизин, который влили им в вены еще там, на Ирин, — проклятый и благословенный адаптизин, который изменил состав их крови, заставил мгновенно приспособиться к происходящему на Земле, воспринять его как данность, все понимать и все прощать, подобно тому, как, повинуясь инстинкту самосохранения, все понимают и все прощают люди, — и от этого иной раз недалеко до истерики, потому что немыслимо же, невозможно, непредставимо, непростительно нормальному человеку — живому, думающему, чувствующему — видеть эту жизнь, жить ею — и не перервать зубами жилы, не размозжить голову о стену, не облить себя керосином и не поджечь, не сойти с ума, наконец, от ежедневных, утонченных пыток быта и бытия, — а воспринимать реалии земной жизни как данность, все понимать и все прощать. “Им вливают адаптизин при зачатии, — тупо подумала Дива, — не иначе! Или он уже передается из поколении в поколение. Но с каких, пор? Я ведь помню их другими!” Нет, тут же одернула она себя, нет, она помнит другими невров, а это потомки иных племен, невры исчезли с лица земли несколько тысячелетий назад, вымерли, как динозавры, ихтиозавры и прочие потомки тех средизвездных драконов, которые встретились Зорянке и Лиховиду недалеко от Сатурна…

А потом все смерклось в ее глазах, и она, почти не ощущай тычков, тащилась за Соколом, пока не раздался вдруг истошный вопль:

— Карсы! Ка-арсы!.. — и голос смолк на самой высокой ноте, словно в глотку кричавшему уже впились острые зубы и когти, — но был тотчас подхвачен тысячеголосо, смятенно:

— Карсы! Карсы! Карсы!..

Сокол и Дива уже почти добрались до края платформы, куда как раз подошел поезд. Новый поток пассажиров хлынул на станцию, но, услышав о карсах, увидев охваченную ужасом толпу, они бросились назад в вагоны.

— Карсы! Карсы!

Диву оторвало от Сокола, завертело… она еще успела увидеть, как обратный поток втащил его в вагон, Сокол рванулся, вцепился в створки дверей, но поезд сорвался с места и унесся вглубь тоннеля. И Дива осталась одна.

Одна! В этой тысячеглавой, тысячеглазой сумятице она была так же одинока, как и в беспредельности космоса, и последние силы покинули ее.

— Карсы! Карсы!..

Почти в беспамятстве, она отдалась на волю людского водоворота, цепляясь трясущимися пальцами за чьи-то плечи, чтобы не упасть, не быть затоптанной. Все сливалось, мелькало, вой, крик то пропадали, и тогда она видела лишь раскрытые в ужасе рты и обезумевшие глаза, а то вновь звук обрушивался на нее, подобно гулкому урагану.

Наконец ее приткнуло к темной чугунной статуе человека, припавшего на одно колено и настороженно глядящего куда-то вдаль пустыми черными глазами, и она чудом вжалась в тесную нишу за его спиной, — и тут последние силы оставили ее, и как нечто совершенно нереальное видела она, как толпа, наконец-то, начала редеть: наверное, все же эскалаторы заработали, повлекли ее вверх. Слышался гаснущий рокот голосов, все реже прерываемый криками о карсах…

Нескоро ясность сознания вернулась к Диве.

“Сокол! — была первая мысль. — Что с ним? А если карсы остановили поезд?!”

Карсы?..

Прикосновение стылого камня и чугуна ободрило ее, легче стало дышать, и Дива смогла вспомнить, что именно подспудно удивляло ее, пока она носилась по воле человеческих волн: всякий раз, когда раздавались крики “Карсы!”, начинали эту смятенную разноголосицу одни и те же голоса — молодые, сильные. А ведь карсы так и не появились… И вместе с мгновенной надеждой, что Сокол благополучно добрался до следующей станции и ждет Диву где-нибудь наверху, например, в доме Фэлкона, к ней вдруг пришла догадка: а не была ли паника кем-то спровоцирована? И тут Диву поразила наступившая тишина. Почему-то не подходили больше поезда, не спускались в подземку люди… и, высунувшись из ниши, она поняла, почему: эскалаторы стояли, тоннели перекрывались решетками. Станция была блокирована. И окажись здесь люди, они стали бы добычей кар-сов и не смогли бы убежать.

А может быть, это были меры защиты. Дива пока не понимала,

И вдруг смех раскатился под высокими потолками! Смеялись, заливались молодые голоса… и. Диве отчего-то стало не по себе от этого смеха.

Она выскользнула от своего укрытия и, таясь за колонной, осторожно выглянула в зал.

Их было пятеро — молодых наголо бритых людей, одетых небрежно и даже бедно, в какие-то темные обноски. Они стояли, превесело глядя друг на друга, видимо, очень довольные. Время от времени кто-нибудь из них истерически выкрикивал: “Карсы!” — а остальные вновь заливались хохотом.

Было что-то неестественное в их позах, голосах, а главное, в этом смехе — неестественное и почти нечеловеческое, в том, как они отделяли один звук от другого, как вдруг вздрагивали и умолкали, как пялились при этом в глаза друг другу, деревянно подергиваясь…

И Дива подумала, что, пожалуй, ей лучше бы вернуться в ту нишу, укрыться за спиной чугунного человека, и если там надо будет просидеть до утра, пока эти пятеро не уйдут и станция вновь не откроется для пассажиров, — что ж, она просидит и до утра, только бы не попасться на глаза этим, смеющимся!

Дива неслышно отступила на шаг, как вдруг чья-то рука легла на ее плечо.

Это был шестой, Дива не заметила его раньше. Он стиснул ее плечо — холод его пальцев она ощутила даже сквозь одежду — и медленно подтягивал окаменевшую от ужаса девушку к себе, неотрывно глядя ей в глаза своими странно расширенными глазами, сплошь залитыми чернотой зрачков.

Тонкие губы его ощерились.

— Хо-ро-шая де-воч-ка, — медленно, неразборчиво протянул он, так сильно впиваясь тощими пальцами в плечо, словно хотел пронзить ее насквозь. — Такая мя-гонь-кая-а…

Он хихикнул, и брызги слюны попали на лицо Диве. Она рванулась из его пальцев, метнулась в сторону — и тут же еще чьи-то руки ухватили ее за талию.

Оглянулась — те пятеро стояли вокруг, и глаза их одинаково неподвижно устремлены были на ее лицо.

И Дива наконец поняла, что же было в них самым пугающим. Все шестеро были одинаковы. Одинаково одеты, с одинаковыми круглыми жирными печатями на грязных куртках, одинаково обриты, с одинаковыми лицами — тощими, обтянутыми зеленовато-бледной кожей, с одинаково темными впадинами глаз, с одинаково возбужденно раздувающимися ноздрями, — словно они вывелись в одной скорлупе, пили и ели одно и то же, дышали одним воздухом… точно бы одно и то же безумие владело ими!

Да. Они были безумны, вот почему ужас обуял Диву при виде их!

— Хо-ро-шая де-воч-ка, — произнесли они хором, одинаковыми гнусавыми голосами. — Та-кая мя-гонь-кая-а…

***

Сокол все еще стоял, припав к двери, которую так и не смог открыть, весь во власти ужасной, неодолимой тоски, словно чьи-то злые руки вырвали у него из груди сердце, — а за его спиной кипел котел человеческого страха…

— Карсы! Карсы!

Вагон мотало на рельсах, а люди в панике метались по вагону. Повторялся вчерашний кошмар, только не было рядом Фэлкона. И не было Дивы!

“Звезды! Спасите ее для меня. Я не боюсь смерти — только бы не разлука. А если суждена гибель ей — я готов быть рядом, чтобы это была и моя гибель”.

Кто-то охватил его ногу, дергал, тряс.

Сокол перевел вниз затуманенный взор.

Мальчик лет пяти таращил полные слез глаза.

— Дяденька, мама упала, — всхлипывал он. — Дяденька…

Его мать, бледная до синевы и такая тоненькая, что Сокол сморщился от жалости, лежала, свернувшись, в углу вагона.

Сокол оттолкнул кого-то, посадил мальчика на лавку, уложил его маму, пристроив ее голову на колени сыну.

Мгновение, сведя брови, сурово смотрел на охваченных страхом людей, а потом потянул из-за ремня искрил.

— Тихо! — выкрикнул он, невольно подражая интонациям Фэлкона и жалея только, что не может так же, как тот, распахнуть свою ветровку и~ показать поношенную тельняшку. — Вагон охраняется! Пока спокойно!

Эффект оказался поразительным. То ли внезапность окрика подействовала, то ли необычный вид искрила, то ли властный голос — но паника мгновенно улеглась, будто на жалкий костер опрокинули большую цистерну воды. Люди выстроились по центру вагона спина к спине, доверчиво поглядывая на Сокола, который патрулировал с искр илом наизготовку от двери к двери. Какие-то женщины, устыдившись, занялись упавшей в обморок мамой того мальчика, и она вскоре пришла в себя.

Перегон был очень длинным, но наконец-то поезд подошел к станции. Пассажиры высыпали из вагонов, бросились друг к другу, с жадным любопытством выспрашивая, видел ли кто-то карсов, слышал ли крики жертв.

Нет. Никто ничего не видел и не слышал. Обошлось! А может, ошибка вышла… Но спасибо и на том!

Сокол же кинулся к противоположной платформе, чтобы вернуться туда, где осталась Дива. Однако оказалось; что поезда в ту сторону больше не идут.

Словно пропасть разверзлась перед ним. Оказывается, соблюдать спокойствие, помогать кому-то, вообще держаться заставляла лишь надежда на то, что он сможет вернуться к Диве, найти ее, прижать к себе… И ничего?!

Он готов был кинуться бегом по рельсам, но не представлял, как выберется из переплетения тоннелей, да еще из обрывков разговоров узнал, что станции, где возникает угроза нападения карсов, теперь блокируются решетками и туда никак не попасть.

Искрил мог одолеть любую решетку, но куда идти?!

Не помня как, Сокол очутился на эскалаторе и начал медленное, унылое восхождение по ступенькам. Он отупел от внезапной боли и не замечал ни пути, ни тяжелого дыхания вокруг, ни усталости, пока не поднялся, наконец, в наземный павильон и не вышел сквозь турникет на площадь, темно блестящую еще мокрым после недавнего дождя асфальтом.

Кто знает, может, и были в этом дожде какие-то ОВ в предельно допустимых концентрациях, но, Звезды, как же вкусен был влажный воздух, как свеж ветер, как чисто сияла вечерняя синева небес в заходящих лучах светила!

Мгновение Сокол стоял опьяненный, и сейчас все казалось просто: он найдет Диву и, несмотря на волю судеб, они еще будут счастливы на этой Земле!

И тут что-то резко прошумело за спиной, его ударило порывом ветра, а с обеих сторон под локти ухватили чьи-то сильные руки.

Другие руки ловко пролетели по телу, и не успел Сокол опомниться, как искрил оказался выхваченным из-за пояса, а его самого почему-то начали тянуть вверх, земля ушла из-под ног… он огляделся — и не поверил своим глазам.

Его крепко держали под руки люди в черной с золотыми галунами форме, в черно-золотых касках со щитками во все лицо, на их поясах болтались кобуры и резиновые дубинки, которые, как знал Сокол, в просторечии именовались “демократками”, на рукавах были мотоциклетные краги, но самым невероятным оказалось то, что за спинами этих черно-блестящих были… крылья!

Отряд несся метрах в десяти над мостовой. Сокола волокли. Двое дюжих парней, и он беспомощно болтался между ними.

— Что это? Кто вы такие?!

— Специальный отряд Президентского Совета! — пролаял хриплый голос. — Вы арестованы, за ношение оружия и нарушение общественного порядка!

— Но ведь карсы!.. — выкрикнул было Сокол, невольно перебирая ногами, словно при ходьбе, — и умолк, подавившись этим словом.

Фэлкон. То же самое вчера произошло с ним. Ведь за ним тоже приходили… прилетали! Вот что значил шум крыл за окном!

Так. Сопротивляться пока не стоит. Возможно, его волокут туда же, где находится Фэлкон. И тогда они вдвоем…

Вдвоем? А Дива?!

При мысли о ней Сокол рванулся так, что двое его стражей, не ожидавшие этого, невольно потеряли высоту.

И тут раздался грохот. Ослепительный свет ударил по глазам. Мгновение тьмы — и снова взрыв, свист осколков!

Стражники Сокола резко пошли на снижение, и он увидел, что с земли летят какие-то огненные стрелы, которые достигают летящих стражников — и разносят их в клочья.

Очередной снаряд угодил в одного из тех, кто держал Сокола, и он почувствовал под ногами землю.

От неожиданности упал, и сверху что-то мягко спланировало на него.

Крыло. Это было крыло!

Сокол машинально пощупал его.

Нет, не искусственная конструкция, как решил он вначале, — настоящее крыло, настоящие гибкие сочленения, одетые настоящими черными перьями. И настоящая кровь сочится из разорванных мышц.

Второй стражник уже лежал недвижимо на асфальте, широко раскинув руки и крылья. Каска его свалилась, и Сокол смог разглядеть его лицо.

И отшатнулся, и замер, едва сдерживая спазм в желудке.

У стражника был лишь один глаз посреди лба и щель рта — настолько узкая, кривая, что казалась прорезанной не природой, а лезвием скальпеля. Ни носа, ни бровей. Плоская мертвая маска.

Сокол стоял недвижимо, покрывшись от омерзения липким потом, как вдруг сильный толчок в плечо вернул его к действительности.

— Беги, дурак! Чего стал!

Мимо мчались какие-то люди, вдали раздавались свистки, сирена, выстрелы, и Сокол тоже бросился бежать, стараясь не отставать от других.

Мелькали узкие проулки, проходные дворы, мусорные свалки. Вдруг проблескивали огнями модные подвальчики-кафе, визжали тормоза автомобилей, играли светофоры на широких перекрестках, а потом снова — переулки, подворотни, пока свистки не затихли вдалеке, и те, кто бежал рядом с Соколом, не остановились, тяжело переводя дух, на берегу небольшого пруда, медлительно струящего свои — глинисто-желтые воды меж берегов из щебенки.

К Соколу подошел высокий мальчишка, светлобровый, зеленоглазый и веснушчатый. Его лицо еще горело от бега.

— Твое? — спросил он дружелюбно, держа за ствол искрил.

— Мое, — Сокол недоверчиво протянул руку, но мальчишка без спора отдал орудие.

— Хорошая машинка, — с уважением и легкой завистью сказал он. — Новая модель?

Сокол кивнул.

— Афганец?

Сокол глянул в его зеленые с рыжими крапинками, словно бы тоже веснушчатые глаза, и опять кивнул.

“Это за Фэлкона”, — подумал он себе в оправдание.

— Здорово! — воскликнул мальчишка. — Мы вчера еще несколько ваших отбили.

— А среди них есть Фэлкон? — обрадовался Сокол.

Мальчишка пожал плечами:

— Пойди да сам посмотри. Они вон там, в ангаре, — он указал на уродливое длинное строение неподалеку. — Но я что-то не помню такого…

Сокол понурился, от этих слов оживление оставило его.

Левая рука его была вымазана чем-то липким, противным. Глянул — кровь.

— Я сейчас, — сказал он мальчишке и вспрыгнул на каменную осыпь, ограждающую пруд.

Он уже почти спустился к воде, когда его спаситель оказался рядом и так рванул за плечо, что оба они не удержались на ногах и плюхнулись на щебенку.

— Ты что? — шепнул парень, словно голос перестал ему повиноваться. — Ты куда?

— Руки помыть… — растерянно ответил Сокол, показывая окровавленную ладонь.

— А-а, — протянул мальчишка. — Ру-уки! Вон что! Лучше бы сразу сказал, что жить надоело.

Он встал и, оглядевшись, подобрал на берегу иссохший голый прутик. Подойдя к воде, окунул туда.

Раздалось странное потрескивание, мальчишка поднял руку — и Сокол увидел, что прутик… горит.

— Хорошая водичка, да? — сказал мальчишка. Тени метались по еголицу, делая- старше дет на двадцать. — Это один из сливных прудов Комбината. Промышленные стоки. Ходят слухи, что когда-то здесь был пляж.

Соколу стало жутко.

— Тебя как зовут? — спросил он, отбирая прут и забрасывая в воду, где тот мгновенно вспыхнул — и исчез.

— Вообще-то Лех, — ответил парень. — Но ты зови меня лучше Колос.

— Почему Колос?

— Не знаю. Я сам придумал. Просто так. А что?

— Колос… это такой стебелек… росток, а на нем сидят рядками зерна — пшеницы, ржи, овса. Семена, понимаешь? Из них потом вырастают злаки и травы, — пояснил он сам себе.

— А, — откликнулся Колос безо всякого выражения. — Я не знал.

— То есть как?!

— Ну откуда? Здесь же ни черта не растет, а из города нас не выпускают: закрытое производство.

— Но в книгах…

— Я не умею читать. Я ж нормальный!

Помолчали Сокол ничего не понимал, но спрашивать пока не решался. Наконец отважился:

— Скажи, Колос, кто были эти… летучие?

Мальчишка даже рот приоткрыл от изумления.

— Не знаешь? Да ну, иди ты?

— Не знаю. Я нездешний.

— Да про них все знают! Ты что, с другой планеты?

— Ну, с другой, — покладисто согласился Сокол.

Колос хмыкнул.

— Шутки у тебя! Эти бедолаги начали рождаться после первых выбросов на Комбинате. О нем-то слыхал?

На всякий случай Сокол сделал какое-то движение, которое равным образом можно было счесть и неопределенным пожатием плеч, и согласным кивком.

— Ну вот. С тех пор рождается всякого!.. Такого, что… — Колос махнул рукой. — А были среди них и с крыльями. И наш Президентский Совет, он, понимаешь, вдруг ощутил свою особую ответственность за все происходящее в державе, во-первых, отдает на содержание и обучение таких вот детей все свои международные награды, а во-вторых, начал из летучих формировать спецгвардию. Вроде, как из чувства особого к ним доверия. Они — вроде как его, Совета, подопечные, а он — их. Понял? Житуха там у них не хилая: Только не долгая, сам понимаешь.

— Почему?

— Ну, если честно, за месяц мы их сотню повыбили, — не без гордости сообщил Колос.

— Они вас преследуют?

— Да я бы не сказал… Ну, отбиваем у них арестованных это, само собою, без жертв не обходится. Но и вообще мы охотимся на них, понимаешь?

— Да зачем?!

— Жалко же их, таких, неужто не ясно?! — Голос мальчишки сорвался. — Разве они люди? Исчадия! Больно земле от них. Вот мы и взялись ее избавлять…

И опять воцарилось молчание возле горючего пруда, пока Сокол не нашел сил спросить:

— Тебе сколько лет?

— Пятнадцать, — буркнул Колос. — Ладно, пошли, поищем твоего Фэлкона.

Сокол молча двинулся следом. Он подумал, что пламя и тени не солгали недавно. Душой этот мальчишка давно и безвозвратно постарел и ожесточился.

Или… или существует нечто, чего ему не дано понять в этом мире… отчасти порожденном им тоже, ведь он плоть от плоти и кровь от крови Ирия, “отца” этой Земли?!

И сердце его заныло от одиночества и тоски так, что он невольно прижал его рукою.

Дива, Меда, Зорянка, твердил он все ее имена в надежде, что хоть одно долетит до нее, заставит отозваться.

Почему ты молчишь? Почему не даешь о себе знать? Ведь ты можешь мысленно, помнишь, как тогда, — помнишь, Зорянка!

Какое-то время они стояли рядом, Север и его имит, немые от только что пережитого кошмара, гневно глядя на Зорянку. Имит все еще не выпускал ее из своих объятий, и Север внезапно ощутил приступ жестокой ревности к нему за то, что тот так вцепился в Зорянку, а она — в него. И, не сводя с них глаз, потянулся к пульту, ощупью нашел нужную клавишу, нажал.

Имит исчез, как морок, как сон, и Зорянка, которая только, что переводила изумленный взор с одного лица Севера на другое, испуганно уставилась на свои руки, обнимающие теперь пустоту.

Увидев это. Север невольно рассмеялся, оттаивая, но тут же оборвал смех, потому что Зорянкины глаза налились слезами, и, обхватив себя руками, словно ее вдруг обдало студеным ветром, она в голос заплакала.

И Север понял, что выскочила она из “Инда” вгорячах, и, сама не ведая как, расправилась с драконами, и только сейчас ей стало страшно, и холодно, и жутко, и надо ее поскорее согреть и утешить. И во всем свете только один Север знал, как, — и только он один мог это сделать.

Когда они наконец разомкнули объятия и Север перевел дыхание, ему показалось, что в окружающем что-то изменилось. И понадобилось какое-то время, чтобы его затуманенный разум осознал — не слышно работы двигателей. “Инд” стоит… нет, висит в пространстве, прекратив продвижение вперед, несомый лишь волнами пустоты, словно цветок, подхваченный недоброй волей.

Как это случилось? Что-то повредили могучие клювы вселенских крылатых разбойников? Или Зорянка нарушила некое равновесие своим рывком сквозь корпус “Инда” и обратно? Приборы не уточняли причину аварии, они просто констатировали полное отсутствие согласия между деталями механизмов всей двигательной системы. И замолкли, перестали выдавать какую-либо информацию, оказавшись, как почудилось Северу, перед неразрешимой проблемой: какой дать совет человеку, оказавшемуся в безнадежной ситуации?

Ситуацию Север мог оценить и сам, “Инд” медленно, но верно отклонялся от курса, который должен был привести его к “Роду”. Только “Род” способен был одолеть гигантское пространство, разделяющее Солнечную систему и Созвездие Видений, только “Род” и только по межпространственному и межвременному тоннелю, проложенному еще Великой Экспедицией и лишь недавно, после сооружения “Рода-1990”, точной копии “Рода-1”, восстановленному, что и дало потомкам возможность поглядеть на деяния предков своих, добравшись до Земли. Вернуться на Ирий по старинке, тащиться мимо звезд и планет, обходя черные дыры, как было принято еще в эру сверхзвуковых и даже сверхсветовых звездолетов, было бы нелепо, невозможно: корабль доставил бы на родину лишь прах и тлен, да еще и неизвестно, что сталось бы с тем кораблем! И что говорить об “Инде”, не обладавшем и сотой долей мощности “Рода”, об “Инде” — к тому же лишенном сейчас всякой возможности передвигаться.

И с невыразимой отчетливостью Север осознал: его странствие по жизни истекает!..

Мысль эта была так внезапна, что дыхание его пресеклось, и Зорянка, которая уже успела задремать, прильнув щекой к его груди, резко подняла голову, словно уловила в стуке сердца своего Лиховида нечто необычное.

Ее глаза, потемневшие от тревоги, уставились в его глаза, пытаясь прочесть в них, что произошло. Нелепым было бы говорить ей об остановке двигателя, потере скорости и направления, но она уже и сама услышала внезапную тишину, увидела смертный ужас в глазах Севера.

…Плохо ли, хорошо ли, но Зорянка никак и никогда не умела объяснить потом, каким же образом и почему совершает она то или иное свое чудо, и Север мог лишь полагаться на собственное восприятие и оценку случившегося.

А случилось вот что.

Зорянка вскочила и пошла в обход рубки, “Инда”, то и дело приникая к стенам, словно бы всем телом вслушиваясь в происходящее там, за ними, в открытом космосе.

Северу даже почудилось, что она снова намерена туда броситься, и он схватил было ее за руку, но она только погрозила пальцем и вновь пошла по кругу, все с тем же выражением отрешенного внимания.

И вдруг улыбка легла на ее губы. Лицо засняло солнцем, так что теплее стало и на душе Севера, и тьма безнадежности на миг разошлась.

Зорянка шлепнула ладонью по стене и приникла к ней всем телом и лицом, маня при этом к себе Севера. А когда он подошел, Зорянка заставила его стать с нею спина к спине.

Удивленный и даже слегка раздосадованный ее странным поведением, Север тем не менее послушался.

Они стояли так некоторое время, и Север не заметил, когда его досада сменилась сосредоточенным, оцепенелым вслушиванием в те голоса, которые внезапно пришли откуда-то извне.

Сначала это была гулкая, протяжная мелодия то в предельно низких, то в раздирающе высоких тонах, и от этих перепадов обрывалось вдруг сердце, занимался дух… но постепенно Север начал привыкать к звуковым переливам, а еще через несколько мгновений он вдруг различил человеческую речь… О Звезды! Люди говорили по-ирийски, более того — на жаргоне звездопроходцев, он даже узнал их голоса!.. То были дежурные штурманы “Рода” Айну и Пилон, а еще механик, врач, и даже два голоса своих коллег-разведчиков узнал Север — видимо, они со своими аппаратами уже вернулись с Земли. И — кто бы мог подумать! — речь шла именно о нем, о Севере, о том, что он пропал и не подает о себе никаких вестей…

А вслед за этим словно бы тоненькая игла пронзила мозг Севера. То был приказ… чей — он не знал, но этого приказа невозможно было ослушаться. Надлежало звать, звать “Род” на помощь, веля экипажу для начала определить местонахождение “Инда”, а потом соединенными мыслительными усилиями притягивать, подтаскивать его к “Роду”, сквозь разделяющие их дали.

Севера трясло как в лихорадке, болезненные токи пронзали его, словно молнии, и краешком сверхнапрягшегося разума он ощущал, что, как и волны космоса, является лишь проводником, сквозь который осуществляется связь двух могучих сознаний: коллективного — экипажа “Рода” и еще чьего-то — властного, неодолимого и гораздо более сильного, И невозможно было поверить, что все это свершает Зорянка.

И вдруг новым, неизвестно почему проявившимся зрением, он увидел словно бы издалека, как в черных провалах Вселенной, озаряемых лишь тусклым мерцанием звезд, несется обретший силу и направление “Инд” — белая причудливая светящаяся изнутри полусфера, увенчанная хрустально звенящими колокольцами антенн и опоясанная сверкающими шарами оборонительных устройств, словно причудливый цветок, попавший, наконец, на ровное, спокойное течение Обимура.

А потом, потом, когда они с Зорянкой были уже на “Роде”, и проходили тоннель, и на Ирии Север то и дело допытывался у нее, как, как же она смогла это, и Зорянка повторяла растерянно:

— Мне всегда чудилось, что небо — это такое поле безоглядное, а над ним кружатся птицы незримые — мысли… нас, невров, и еще других, всех, всех; что обитает на Земле, и мысли бессмертных богов, и твоих сородичей. Вот я и начала их скликать, будто птиц… Они и послушались!

Ну разве это объяснение?! Но Север всегда считал, что если в мире существует лишь то, что поддается объяснению и толкованию, то жить не стоит!

На нее нашло какое-то внезапное оцепенение, и она глядела, глядела в черноту их глаз, тупо ловя там отражение своего помертвелого лица. Они суетились вокруг, кто дергал за руки, кто за ворот свитера, толкали от одного к другому, а она все никак не могла сбросить морок ужаса. Но вот один из безумных крепко прижал ее к себе, и она почувствовала, что его рука жадно шарит по ее ремню, пытаясь расстегнуть.

Все еще ничего не соображая, повела глазами, и увидела, что остальные пятеро торопливо сбрасывают с себя одежду прямо на грязный, затоптанный пол, и кто-то уже двинулся к. ней, неловко ступая босыми ногами и прикрываясь, щеря в улыбке рот, из которого тянулись ниточки слюны.

Внезапно он замер, отпрянул. Разжались ледяные влажные пальцы, тискавшие ее талию, безумные сбились кучкой — их потряс какой-то звук, пронзительный, резкий, дикий, ударивший в потолок и стены, и не сразу Дива, поняла, что это ее крик. И вместе с болью в надорванной гортани к ней вернулась ясность мысли, и страх уже не сковывал ее, а подгонял, и юна стрелой пронеслась мимо еще не очнувшихся безумных и взлетела на эскалатор.

Не чуя ног, она взбежала одним махом чуть ли не до середины, когда неподвижная лестница вдруг затряслась — и поползла вниз, и Дива поняла, что недавнюю панику на станции устроили именно эти шестеро: они гоняли людей по эскалаторам и пугали карсами, чтобы очистить станцию для каких-то своих забав непотребных, и теперь норовят забрать в свои мерзкие лапы и ее, Диву.

Она перемахнула через утыканный поломанными светильниками барьер на параллельную лестницу и снова зачастила по ступенькам, но через минуту и этот эскалатор потащил ее обратно.

Дива снова вскочила на барьер и принялась карабкаться по, его скользкому склону, хватаясь за опоры светильников, подтягиваясь от одного к другому и упираясь в них ногами.

Она задыхалась, руки ломило, ноги срывались, но вдруг осознала, что эскалаторы идут не вниз, а вверх! Обрадованная, соскочила на ступеньки… и только для того, чтобы угодить прямо в руки двоим безумным, которые как раз догнали ее.

Они тотчас начали тянуть ее каждый к себе, грубо лапая, но Дива сильно рванулась, упала — и все трое покатились по эскалатору, который вновь сменил направление, к его изножию, под хохот столпившихся внизу безумных.

Те двое не сразу смогли подняться, неловко завозились у края эскалатора, мешая друг другу и цепляясь за одежду Дивы, но ей все же как-то удалось вырваться, и, вскочив на барьер, она сильным прыжком миновала других безумных и оказалась чуть ли не в центре зала. Мелькнула мысль, что ей стоит лишь призвать свои тайные силы, стоит лишь протянуть к этим тварям напрягшиеся ладони — и от них не останется ничего, кроме серого мусора, однако она усилием воли заставила себя не останавливаться, заставила себя, бежать, ибо это все-таки были люди… или так походили на людей, что она не хотела их убивать!..

И началась погоня — от колонны к колонне, от статуи к к статуе, по рельсам, снова по затоптанному мрамору пола… Ее гнали как неугомонного зверя, безумные глаза сверкали, тощие грязные тела лоснились от рота, Широко разинутые рты хватали воздух, но они не унимались, метались за ней все с тем же одинаково безжизненным выражением лица, и Диве вдруг почудилось, что у них в руках растянуто еще и непроницаемое грязно-белое полотнище.

Что это? Мерещится? Да нет же, нет ничего… а между тем Дива отчетливо видела эту плотную ткань, преследующую ее!

Такая белесая… кое-где с промельками кроваво^{: к}расных пятен, то вспыхивающих, то затухающих… ох, да ведь это мысли!.. нет, бесцветное излучение мозга безумных, которое различил обостренный ужасом внутренний взор Дивы, а красные пятна — это слабые вспышки страха.

Чего же они боятся, спрашивала себя Дива, из последних сил увертываясь от жадных рук и зловонных ртов. Чего они могут бояться?

Людей?..

Стоило ей так подумать, как красные пятна стали ярче, безумные сбились с бега и начали озираться, тяжело переводя дух, но тут же и возобновили погоню.

Чего они боятся, чего?.. И вдруг словно ударило: карсов!

Карсов они должны бояться!

И, не давая себе ни мгновения передышки, она напрягла память, стараясь как можно отчетливее представить весь кошмар вчерашнего вечера: когти, царапающие стекла, зубастые морды, смертоносные серпы на нижних лапах, вспарывающие тела жертв, кровь, кровь, кровь!

И словно бы кровавый дождь окропил тупо-белую сеть, преследующую Диву… что дождь! — кровавый ливень, кровавая волна нахлынула. Нечеловеческий вой забился под с водами станции, разрывая слух Дивы.

Она стояла неподвижно, глядя широко открытыми глазами на мечущихся безумных, а взбудораженный мозг уже против, воли ее гнал и гнал импульсы смертельного ужаса — полчища, сонмы, тьмы карсов!

Безумные лезли на статуи, шныряли в ниши и с воплями вываливались оттуда, отбиваясь от незримого врага, скрючивались, защищая животы от невидимых когтей, разжимали на горле хватку несуществующих зубов, хрипели, задыхались… и через несколько минут затихли в нелепых позах на полу станции, уставясь в потолок выпученными, стекленеющими глазами.

Не веря в спасение, Дива прислонилась к стене, и это ледяное прикосновение к горящему телу отчасти вернуло ей силы. Кое-как оттолкнувшись от стены, она пошла на подгибающихся ногах к лестнице, стараясь не глядеть на неподвижные тела безумных, но все-таки не удержалась, посмотрела — и с криком бросилась вверх по эскалатору.

А за спиной, чудилось, все ближе и ближе шуршанье, возня, писк не отстающих карсов, а за спиной тускло светящиеся мертвые глаза безумных, которых она все-таки убила… убила страхом.

Фэлкон действительно оказался в том ангаре, куда Колос привел Сокола. И при виде только вчера обретенного и тут же потерянного друга тот ощутил такое облегчение, словно встали рядом с ним плечом к плечу сразу обе эскадрильи “Рода”, от Невра, Стриба, Словена до Айну, Родона и Смысла. И если Фэлкон помыслить не мог об Ирин и подвигах Великих Экспедиций, то тем более” не снилось там все, что досталось испытать ему!

Узнав об исчезновении Дивы, Фэлкон встревожился. Да и лицо Колоса вытянулось, едва он услышал название станции, на которой отстала Дива.

— О карсах, говоришь, кричали? — спросил он задумчиво.

— Что ей карсы! — отмахнулся Фэлкон. — Карсы ей не опасны!

Изумление зажглось в глазах Колоса зелеными, огоньками, а Фэлкон продолжал:

— Куда хуже, если она попалась пестикам. “Пестики… пестики…” — впустую защелкала память.

— Пестики? — переспросил Сокол, холодея от самого звучания этого пустого слова.

— У нас так дебилов называют.

— Да, это их территория, — озабоченно кивнул Колос. — И приемчики их. Говорят, они нарочно поднимают панику и хватают отставших девчонок. Одна такая потом… после них… утопилась.

— Утопишься, наверное! — с отвращением сплюнул Фэлкон и осекся, увидев потемневшее лицо Сокола. — Да погоди ты! — воскликнул он. — Может, она вообще уже дома, ждет тебя! Спокойно, погоди ты! — твердил Фэлкон уже на бегу, потому что Сокол сорвался с места, едва до него дошло, что Дива и впрямь вполне может уже оказаться дома!

Они выбежали из ангара и бросились — вперед, перегоняя друг друга, когда сзади внезапно затрещало, ударило светом, и через миг их догнал Колос верхом на каком-то гусенично-колесном сооружении с одной фарой и рогами рукояток, называвшемся, как вспомнил Сокол, мотолет.

— Куда? — крикнул. Колос из-под щитка черно-золотой каски, не иначе, принадлежавшей раньше одному из летучих. — На патруль наскочите! Садитесь, живо!

Сокол и Фэлкон нахлобучили поданные им точно такие же каски, вскочили за спиной Колоса на длинное, узкое сиденье, покрепче уцепившись за ремни. Колос дал газ, мотолет привстал на дыбы, взрычал — и понесся со страшной скоростью, почти не касаясь земли, только на самых крутых поворотах слегка опираясь на нее.

Конечно, их, бегущих, схватили бы не более чем через десять минут, потому что ночной город оказался наводнен военной и милицейской техникой, кругом мелькали фонари патрулей, но стоило в луч света попасть черно-золотой нагло сверкающей каске, как встречные поспешно отворачивали с дороги, по счастью, не задавайсь простым недоумением, почему летучие на мотолете, а не на крыльях, — и мотолет, ни разу не остановившись и Даже не снизив скорости, домчался до дома Фэлкона, и, проскочив настеж распахнутую дверь подъезда, взметнулся на третий этаж.

Они отомкнули дверь и втащили мотолет в коридор.

— Угонят в два счета, — объяснил Колос извиняющимся тоном, и Фэлкон кивнул:

— Пусть тут живет тоже.

Сокол не слушал. Он Молча стал у окна, глядя в глухую тьму…

Дивы не было.

Он вцепился в подоконник, чтобы унять дрожь пальцев, и почему-то вспомнил, что ощущал уже вот такое же мучительное, разрывающее раздвоение: спешил спасти Зорянку, которую невры, наущенные Нецыем, хотели зарыть в основание нового поселения, а был вынужден ждать, пока не догорит изба Валуна, имита Невра, — чтобы уничтожить какую-то заразу, возникшую из подпространственного тоннеля…

И бесполезность всего, что делал он, безысходность отчаяния обрушилась на него с такой силой, что он прижался лбом к ледяному стеклу.

— Ладно тебе, — тихо сказал Фэлкон. — Сейчас мы двинем на станцию…

— Бесполезно, — перебил Колос. — Уже не проскочим.

— Почему? Только что проскочили ведь!

Колос поднял левую руку и поглядел на часы.

— Ровно два. Теперь все улицы перекрыты. По магистральной сейчас пойдут машины с экспортным грузом из Комбината. И так до пяти утра.

Фэлкон беспомощно свистнул.

— Я и забыл. Да… если только по воздуху.

— И по воздуху не добраться. Там же летучие. Ну и вертолеты висят по всей магистрали.

И, словно в подтверждение его слов, вдали гулко зарокотало.

— Даже мы, истребители, в эту пору не выходим, — сказал Колос. — Мертвое время.

— О-ох, — простонал Фэлкон, с силой надвигая штору на окно, за которым вдруг разлился по улицам мертвенный свет прожекторов. — Чтоб им всем провалиться вместе со своим Комбинатом!

Из всего этого Сокол понял только одно: даже для того, чтобы попытаться найти Диву, надо ждать еще три часа.

Поглаживая подбородок, чтобы не было видно, как дрожат его губы, сел в углу дивана.

Три часа.

Три часа.

Череда картин неслась перед взором его памяти: вот Меда провожает глазами тающую имитограмму, смотрит с жалостью на Лиховида, упакованного в уродливый скафандр, а потом, торопливо приблизившись, срывает с себя влажные лохмотья. “Переведайся со мною!..”

Прощально махнув, бежит через поляну, и вот уже ноги ее взлетают над вершинами деревьев, и самые тонкие ветви не гнутся под ней…

Вот они со Звериной кружат меж деревьев, награждая друг друга сильными ударами…

Вот поднимается с травы, гори от студеной росы, смотрит смущенно: “Девок лихих гоняю. Теперь всякая хворь тебя минет…”

И вопреки всему нахлынула надежда, остудила жар, утешила боль, словно сама она, Меда, Зорянка, Дива подошла, коснулась лбом — его лба, а губами — губ: “Все хорошо. Не тревожься обо мне!”

Итак, она все же дала о себе знать!

— Эй, ты что! — послышался вдруг испуганный голос, и Сокол увидел близко-близко глаза Колоса. — Что ты?!

Фэлкон поддерживал его за плечи, лицо у него тоже было встревоженное, й Сокол понял, что на миг не то уснул, не то впал в беспамятство.

— Ничего, со мной, ничего. И Дива тоже сейчас в безопасности. Мы встретимся с нею утром… там где-то такой серый забор… и здание, очень высокое, узкое, серое, зеркальные окна… — с трудом пытался он передать словами ту картину, которая вдруг мелькнула перед ним в тумане беспамятства.

— Зеркальные окна? — Колос даже присвистнул. — Так это ж Комбинат! Точно — та станция рядом с ним.

— Опять Комбинат! Что-то у вас тут все на этот Комбинат зациклилось! — покачал головой Сокол. — Рассказали бы хоть.

Теперь, когда тяжесть отлегла от сердца, он мог и слушать, и улыбаться, и говорить.

— Щас, расскажу, — неразборчиво пробурчал Колос, набрасываясь на бутерброды, которые принес из кухни Фэлкон. — Щас!

Хлеб был черствый, а колбаса почему-то сиреневой. Сокол так и не решился ее попробовать, так, пожевал только хлеба, а Фэлкон и Колос ели, хотя Фэлкон и не скрывал брезгливости.

— Тоже комбинатский, между прочим, продукт, — сказал он, — отодвигая недоеденный кусок. — Быстронасыщающий и быстроусвояемый.

— Ага, — хихикнул Колос. — И быстровыводимый. — И схватил новый бутерброд.

— А, ваш Комбинат пищевой, что ли?

— В том числе. Но основное — это мелиоративный гигант!

“Мелиорация — осушение болот и водоемов для расширения сельскохозяйственных угодий…”- вспыхнуло в памяти, как надпись на экране.

— Наша область утыкана всяческими заводами, как грибами после дождя, — начал было Фэлкон, но Колос перебил его:

— Чем, чем?

— Ну, гриб, не знаешь, что ли? — нетерпеливо сказал Фэлкон. — Это плесень так называется. В сырую погоду от нее же спасу нет, вот и говорят: растут, как грибы после дождя.

По мнению Сокола, это выражение имело несколько иной смысл, но он остерегся спорить.

— Ну так вот. Полно, значит, всякой промышленной мощи. И у каждого завода — отходы, выбросы, сточные воды. Мало, что повытравили все озера и речушки, так и еще рукотворные водоемы расплодили…

— Вроде того пруда, где ты вчера хотел руки помыть, — опять вмешался Колос

— А, комбинатский сточный? — догадался Фэлкон. — Давно им пора его сгрести. Сапожники без сапог… Руки помыть!. Это надо ж додуматься! Ну ладно. Слушай дальше. Лет этак двадцать назад неподалеку отсюда, в лесу в бывшем, нашли месторождение белопраха.

“Белопрах… белопрах…” — защелкало незнакомое слово, но опять впустую.

— А про белопрах ты знаешь? — не унимался Колос, у которого, чувствовалось, давно чесался язык. — Это такое полезное ископаемое…

— Полезное! — хмыкнул Фэлкон, но Колоса было не так просто сбить:

— Похожее на белый очень легкий порошок, его насыпаешь в воду или какую-то еще жидкость, хоть в бензин, хоть в горючку, а вскоре она каменеет.

— Вернее сказать — кристаллизуется, — добавил Фэлкон. — Представляешь, как удобно: какое-нибудь загнивающее озерко посыпаешь белопрахом, а через пару часов подгоняешь бульдозер и гребешь на свалку белую пыль. А на этом месте хочешь в футбол гоняй, хочешь — что хочешь делай.

— И что тут началось! — всплеснул руками Колос. — Это же был выход из всех проблем с отравленными водами. Понятное дело, белопрах где еще ни искали, но он пребывал только здесь, у нас.

— Разумеется, Президентский Совет тотчас вообразил, что нашел спасение от инфляции: бездонную бочку валюты. Белопрах гребли да гребли и продавали и в Европу, и в Штаты, и Африку, и продавали бы на Марс, будь у них там химическая промышленность да валюта.

“Инфляция… валюта… Штаты… Марс…”

— Но… бочка оказалась отнюдь не бездонной. Вычерпали ее довольно скоро. Да еще в шахте случился взрыв, и выход к источнику местонахождении, даже если там еще какие-то крохи и оставались, наглухо закрылся. И вот тут-то Совет очухался: белопраха больше нет, а чуть не полстраны покрыто всякой жидкой гадостью. Ну и началось… Во всем мире наперебой пытались синтезировать белопрах. Напрягли умы до предела — и добились своего. Наши добились. Было это десять лет назад. Тотчас соорудили по этому поводу Комбинатище и запустили на полную катушку… Но потом оказалось, что лаборатория — это одно, а промышленный цикл — совсем другое. И этот цикл производства белопраха занимает от 5 до 10 лет, в зависимости от каких-то там факторов. Так что основную продукцию Комбинат начал выдавать недавно, всего ничего. Но какие-то цеха там профилированы были сразу на ширпотреб, в том числе — пищевой, и он себя окупал это время. И все бы ничего, если бы сразу после пуска всех его котлов и реакторов не случился выброс. Сначала один, а потом они стали регулярными, и мир словно взбесился.

— Да, — сказал Сокол. — Я видел. — Он вспомнил крыло, мягко спланировавшее на него с вышины, кровь, пятнающую черные перья, — и передернулся.

— Летучие, ползучие, шары, головастики, пестяки — это ужасно, да. Но это лишь верхняя часть айсберга, то, что мы видим и знаем. Никому толком не известно, что может быть с людьми… и что уже произошло, и что живет, тлеет в каждом из нас, грызет исподволь, преобразуя нас в чудовища, в монстров — может быть, еще и похлеще, чем бедняги летучие.

При этих словах Сокол быстро взглянул на Колоса. Мальчишка дожевывал последний бутерброд, и нос его лоснился от удовольствия.

“Да. Вот оно — то, что ужаснее…”

— Конечно, умные люди провидели последствия этих выбросов, — продолжал Фэлкон. — Тот человек, который синтезировал белопрах (его звали Пестик, кстати), повесился, когда увидел своего собственного ребенка, родившегося после первого выброса. Первого маленького пестика… Но дело его живо в веках! — крикнул Фэлкон с лютой торжественностью, потрясая воздетым кулаком. — И никогда, похоже, не умрет… Да, все свои сбережения он оставил на лечение таких детей. Для них построили приюты, школы, их назвали в его честь. Кстати, учат в нашем городе только пестиков — и подобных им. А нормальные предоставлены самим себе — мол, и так вырастут.

— А где еще есть такие Комбинаты? Еще где-нибудь производят белопрах?

— Нет. Нигде. Мы единственные и неповторимые… самоубийцы. Понимаешь, когда еще только нашли секрет белопраха и строили Комбинат, во всем мире начался настоящий бенц!.. Промышленный шпионаж никогда не принимал такого размаха. Город стал не просто закрытым — на семь печатей запечатанным! Жили на военном положении. Но после того аварийного выброса, когда слухи о нем просочились в мировую печать, ажиотаж постепенно спал. Тут бдительность несколько ослабела — сейчас это лишь жалкие отголоски того, что было. И знаешь, Сокол, я ничуть не удивлюсь, если узнаю, что секрет производства белопраха на Западе давно известен… но они же не безумцы! Они не хотят изводить свой народ под корень ради валюты. Им не нужно без конца латать одно и то же латаное одеяло. И они не строят своих таких комбинатов. Они не производят белопрах. Они покупают его у нас! За любые деньги! Чем больше — тем лучше! И Комбинат наращивает мощность.

Фэлкон понурился, умолк.

Колос подремывал в уголке дивана:

— Тебе сколько лет? — негромко спросил Фэлкон.

— Двадцать пять, — с запинкой ответил Сокол. Да, на этот вопрос он должен был отвечать именно так.

— Мне тоже. Нам еще повезло. И ему повезло, — кивнул Фэлкон на Колоса, — хотя он и родился уже в эру выбросов. Он — один из десяти. Ты понимаешь? Один нормальный ребенок из десяти родившихся!

Сокол молчал. Он вспоминал вчерашний разговор у горящего пруда и думал, что статистика, и сожалению, ошибается.

Чуть рассвело, когда они двинулись в путь. Шел седьмой час утра, но на улице было еще полутемно. Тяжелые тучи сдавили небо.

Шли пешком: появиться на патрульном мотолете при белом дне было бы смерти подобно.

Скоро они добрались до набережной. Меж серых парапетов струила тяжелые воды широкая река. Она чудилась отлитой из свинца — непроглядная, темно-серая, тусклая.

“Обимур! — узнал Сокол. — Да это же Обимур!”

…По Темной, спокойной, еле волнуемой ветром воде плывут меж зеленых берегов синие, белые, алые цветы. И небо над ними сияет прозрачной голубизной, И чудится тоже рекою безбрежной, по коей плывет цветок-Солнце…

Не было ни цветов, ни голубизны небес, ни блеска солнечных лучей. Над мутной водой плыл белесый туман. Вдали проглядывали очертания высокого серого здания с зеркально посверкивающими стеклами множества окон.

— Кто это? — послышался вдруг голос Колоса, и Сокол увидел, что его лицо под загаром залилось яркой краской.

Он повернулся.

Неподалеку стояла Дива.

Сокол бросился к ней, обнял.

Это было все то же навек любимое им лицо… теперь утончившееся страданием как особенной, несравненной красотой. И она смотрела в его глаза, не стыдясь слез.

А на них смотрели оторопев. Колос и Фэлкон, и чудилось им, что сейчас, прямо на их глазах, вдруг встретились две души, проросшие из одного семени, которые трепетали, умирали от одиночества в необъятной Вселенной, вились, искали друг друга, и наконец…

Колос отвел глаза, а Фэлкон сказал хрипло:

— Ребята, идите лучше домой поскорее. Ключ-то у вас есть?

И Сокол ощутил, что вот — опять наступило, нахлынуло на них то самое — неодолимое, непереносимое, всегда и везде отделяющее их от других людей; принадлежащее только им двоим — и в бездцах, и в горных высях, то, от чего они не могли отрешиться ни на прежней Земле, ни в черном-космосе, ни в блаженстве Ирия, их последнее прибежище и спасение здесь, на грани смерти, — благодарение их и проклятие!..

На самом краю утеса, крепко упираясь босыми ногами, чтобы удержать равновесие, стояла Меда. Она подхватила свои тяжелые желтые кудри, чтобы их не трепал, не швырял ей в лицо ветер, и, запрокинув голову, смотрела в небо.

А в небе, чудилось, звенел чей-то хрустальный голос, таким оно было высоким, просторным и чистым, и эта беспредельность синевы, эта красота заставляли сжиматься ее сердце и высекали слезы.

Вокруг громоздились причудливые золотистые скалы. Нет, это самые ближние казались золотистыми, а в отдалении меняли цвет, сперва на охряной, потом на серовато-сиреневый и наконец — на густо-синий, сливающийся с синевой небесной.

Гора Птичьих Перьев, Гора Блеска, Утренняя Гора и Вечерняя…

Ветер, которому не удавалось позабавиться с ее длинными волосами, вцепился в платье Меды, рвал его с ожесточением обезумевшего любовника, и особенно яростно теребил широкий и легкий прозрачный пояс, так что Северу, который смотрел снизу, чудилось, что за спиной Меды играют легкие белые крылья.

— Ме-да-а! — позвал он так громко, что от напряжения с головой погрузился в воду. И засмеялся, когда увидел, вынырнув, что она все так же стоит, чуть отклонясь назад, борясь с порывами ветра, упруго толкающего ее в это голубизной подобное небу горное озеро, где ждал Север.

А она все медлила, боролась с ветром, но тот оказался сильнее и наконец все же сбросил ее со скалы.

Север с замиранием сердца следил ее полет: Меда, там, на Земле, носившаяся по ветвям и вершинам, будто птица, боялась сама прыгать в воду с такой высоты и всегда ловила миг, когда ветер пожелает не только сбросить ее, но и мягко донести до самой воды.

Она вошла в волны почти без брызг и тотчас угодила в объятия Севера. И они долго еще нежились на мягкой глади озера, зная, что никто, кроме послушных крылатых леопардов, ничей глаз не увидит их здесь и не спугнет. Ведь сегодня на Ирии был день возрождений, и весь народ толпился у храмов: одни — чтобы войти туда и к вечеру выйти обновленными, другие — чтобы проводить родственников или друзей, а потом, встретив по выходе, облегчить первые шаги в новой жизни, новой судьбе.

Не далее как сегодня утром, направляясь в горы, Север с Медой встретили Нинну, которая шла к храму в сопровождении своего лишь недавно возрожденного — старшего брата, и рядом с его свежим румянцем и блестящими глазами ее длинные седые волосы и морщинистый лик являли глубокие лета — даже слишком!

— О, Север! — сказала Нинна дребезжащим голосом, с трудом усмиряя одышку. — Рада видеть тебя живым и здоровым после такой трудной экспедиции. А это и есть та красавица, которая последовала за тобою с Земли?

Ее тусклые глаза придирчиво уставились на Меду. Та вдруг смешалась и, чтобы обрести уверенность, схватила руку Севера.

Губы Нинны дрогнули. Север знал, что иногда он и Меда шокируют ирийцев своей откровенной, неприкрытой тягой друг к другу. И Нинна изрекла — но не прямое осуждение, а, как это было принято на Ирии, некую сентенцию, не сомневался Север, принадлежащую кому-то из наидревнейших мудрецов:

— Нрав юных девиц и жен — будто текучая вода. Нальешь в квадратный сосуд — она квадратна. Нальешь в круглый — она кругла…

Меда вздрогнула, но Север подал традиционную вежливую реплику:

— Благодарю за новое знание, Нинна. Желаю тебе счастливого возрождения!

И он потянул за собою Меду, однако Нинна тронула его за рукав кончиками иссохших пальцев:

— Мне было бы приятно увидеть тебя у храма в час моего возрождения. И тебя, чужеземка.

Меда снова вздрогнула, но Север стиснул ее ладонь и почтительно поклонился, ибо никто на Ирин не мог отказать идущему во храм в подобной просьбе:

— Почту за великую честь, Нинна, приветствовать тебя после возрождения. И Меда тоже…

— Да, — принужденно улыбнулась она, — да, бабушка!

Теперь передернулась Нинна. Но улыбка ее была по-прежнему мудра и спокойна:

— Мы еще поговорим о том, кого как следует называть. До встречи.

— До возрождения, — откликнулся Север.

Да, солнце скоро пойдет к закату, и надо спешить, чтобы встретить Нинну. Он сказал об этом Меде, и она сморщилась:

— Такая противная старуха! Зачем она тебе? На нее и смотреть тошно.

— Уверяю тебя, ты ошибаешься! — расхохотался Север. — Вот увидишь! Вот увидишь!..

Когда они на своих крылатых леопардах добрались до Горита, одежда Меды уже просохла и снова пенилась на ветру. Брат Нинны помахал им со ступенек храма:

— О ее возрождении уже сообщили. Жду с минуты на минуту!

— Привет, Север! — крикнул кто-то, и Север увидел Тихона, приятеля еще Старого Севера по экспедициям к ядру Рода, солнца. Он спешил от храма и весь сиял, как новенькая монетка.

— Тихон, брат! — раскрыл объятия Север. — Сегодня твое возрождение! Я и забыл, прости.

— Ничего, я же знаю, как ты занят. Только я больше не Тихон. И путешествовать к ядру Рода больше не стану. В этой жизни мне хочется побывать где-нибудь подальше. Мечтаю о косморазведке. И звать меня теперь — Аскалон!

— А я решила оставить свое прежнее имя, — раздался рядом надменный свежий голос. — И меня по-прежнему зовут Нинна…

Все оглянулись, и Аскалон не сдержал восхищенного восклицания.

Да… Север и забыл, какая Нинна красавица! Эти гладкие черные волосы, и полукружья шелковых бровей, и мягкое мерцание черных глаз, и улыбка…

— Мне хотелось сделать тебе приятное, Север! — Ее губы дрогнули. — Тебе ведь так нравилось мое имя… всегда, ты помнишь? Еще когда звезды были к нам благосклонны…

И даже не удостоив Меду взглядом, она оперлась на руку своего брата и прошествовала мимо. Аскалон потащился следом, как привязанный, а за ним бросилась толпа пришедших встретить его приятелей, о которых он забыл и думать.

— Кто это, Лиховид?! — разомкнула, наконец, уста Меда.

— Это Нинна, — ответил он, все еще качая головой от неожиданности, хотя видел возрождения не раз и не два, да и сам испытывал их многократно.

— Иночь твои былая? — Голос Меды задрожал.

— Ну… ты же знаешь, у нас не бывает мужей и жен. Люди сходятся… расходятся…

— Ты с ней… — Меда не стала продолжать. — Чтоб ее сухотка обуяла!.. Вот, значит, как… и потом, когда мы оба состаримся, ты вот так. же сделаешься вновь молодцем, а я — останусь старухой? И умру? И ты тогда будешь… сходиться с нею?

Она повернулась так резко, что взвихрился порыв ветра и полетел по площади догонять Нинну.

Север представил, что сейчас может произойти… и едва нашел в себе силы говорить, так смешно ему стало, когда он вообразил ледяную красавицу Нинну, несомую над улицами Горита злой ревностью Меды. И схватил Меду в объятия, сжал так, чтобы она не могла шевельнуться.

— Никогда этого не будет, — сказал твердо, глядя в заплывающие слезами глаза. — Никогда я не стану стариком, а ты — старухой, никогда мы не уступим друг другу в силе объятий и жаре поцелуев. Ведь мы оба омыты водами Любви!

— Вековечной Любви, — тихо добавила Меда. — Но звезды…

— Ничего, со звездами мы как-нибудь поладим!

А наутро появился посыльный и принес Северу приказ явиться в Большой Совет Ирия.

Он воспринял это спокойно. Затревожилась Меда.

— Что им нужно, твоим старейшинам? — спрашивала она без конца.

— Думаю, что речь опять пойдет о моем полете, о “Роде”.

— Ты ведь уже все им сказал.

— Конечно. Но вдруг какие-то вопросы остались.

Меда смотрела на него странно неподвижными глазами.

— Смутно мне нынче. Сон злой виделся… дерево засохшее. Это не к добру! Дозволь хоть проводить тебя.

В голосе ее звенели слезы, и Север не смог отказать.

Путь их лежал мимо белого Дворца Прорицалищ, и Меда вдруг захотела войти. Север согласился неохотно: ее беспокойство передалось и ему, он тоже начал нервничать и хотел как можно скорее узнать, зачем вызывает Совет. Пожалуй, если б речь шла об экспедиции, его призвал бы сперва Звездный Командор, Причем тут вообще совет! Значит, дело в другом…

И пока они с Медой ожидали у входа в Прорицалище, когда уйдет предыдущий посетитель, у Севера мелькнула мысль, а не спросить ли у Девы-Всевидицы и о сегодняшнем вызове, а не только попросить предсказания дальнейшей судьбы.

— Что там за знаки? — спросила Меда, глядя на изречение, начертанное на фронтоне Прорицалища, и Север прочел вслух слова, принадлежащие, как считалось, непосредственно Богам, создавшим Вселенную:

“КТО ПРОХОДИТ ВСЕ ОБЛАСТИ ЗНАНИЯ, ПРИОБРЕТАЕТ ВЕНЕЦ МАГА; НО ДЛЯ ТОГО, КТО ПРИПОДНЯЛ ЗАВЕСУ ТАЙН, НЕТ ВОЗВРАТА!”

Но вот наконец из дворца донесся серебристый звон, возвестивший, что посетитель ушел, и Меда с Севером вступили под его своды.

В серебряном зале их встретил жрец в серебристой тоге.

— Кто из вас желает быть первым, господа?

Север сделал было шаг, но Меда схватила его за руку.

— Мы вместе!

— Нет, — покачал головою жрец. — Вы пойдете по одному.

— Мы вместе! Пойми, — она доверчиво глядела в стальные глаза жреца, — мне без него, без Лиховида, ни жизнь, ни смерть не милы и не надобны. И не хочу я никакой судьбы, где его не будет!

Жрец, казалось, растерялся. И Север его понимал. Но не вмешивался, зная, что бывает, когда это не только бесполезно, но и опасно.

— Ну а если Дева-Всевидица предречет вам разные судьбы? — сказал наконец служитель не то неуверенно, не то хорошо скрывая насмешку.

— Ох, зря… — протянула Меда. — Худо ей тогда придется…

Среагировав на биотоки угрозы, из стенной ниши выкатился охранник Прорицалища с парализатором наизготовку, но Меда только махнула ему — и механический страж ретировался.

— Удержи свой гнев! — велела она и жрецу, и тот стушевался, а Север с Медой торопливо прошли туда, где окруженная мелодичным журчанием струй, восседала беломраморная Дева с зеркалом Судьбы во лбу. И Север задумался, хорошо или плохо, что он не пришел сюда, в отличие от своих товарищей по эскадрилье, перед экспедицией на Землю, поддавшись внезапной браваде: мол, будь что будет! Поведала бы ему Всевидица про Меду? Или не нашлось бы у нее сил предсказать такое? Ведь Дева милосердна…

— Ох, — выдохнула рядом Меда, — она!..

— Кто? — так же тихо спросил Север, почему-то не спеша приблизиться к прорицательнице.

— Она, с зеркалом во лбу. Мне ее наречницы показывали в своих нитях! А что ж там было, в зеркале?.. Не помню я.

— Ну, поглядим? — И она решительно взбежала на ступеньки, увлекай за собою Севера, так что пророческое зеркало дрогнуло и заколебалось, пытаясь вместить в свой овал оба их лица.

Сначала там играла серебристая рябь, а потом Север и Меда увидели, широкое, широкое поле… пустое и безжизненное, накрытое глухо-серым колпаком небес. Север и Меда, одетые во что-то синее и серое, узкое, стояли, крепко обнявшись, и с ужасом смотрели вокруг.

— Где это? — невольно воскликнул Север. — Где это место?

Зеркало вновь заиграло — и явило другую картину, оказавшуюся куда страшней первой.

Там было множество людей, но вот они расступились, и осталось трое: Север, Меда и какой-то парень, чем-то похожий на гордую птицу, — а на них лезли серо-рыжие звери, мелкие, но клыкастые, с острыми серпами когти на задних лапах.

— Вот оно! — вскрикнула Меда. — Вот оно что было! Я это видела!

Север стиснул ее руку, призывая к молчанию, потому что пророческое зеркало вновь засветилось, а в нем — в нем они увидели Меду, стоявшую в каком-то огромном круглом зале, где громоздился белый куб — он то фосфоресцировал, то тускло поблескивал. Одной рукой Меда цеплялась за грань этого куба, а другую протягивала к Северу, который стремительно бежал к ней через весь зал. И в тот миг, когда руки их соприкоснулись, зеркало залилось ярким зеленым сиянием — и погасло.

Меда подняла глаза на Севера, и он увидел там ужас.

— Что это?

Север покачал головой.

— Не знаю.

— Страшно…

— Да.

Правда, ему тоже было страшно.

— Но ничего, — глубоко вздохнув, сказала наконец Меда. — Ты ведь все-таки добежал, успел! Сокол ты мой ясный…

Он обнял ее, и они так стояли перед белыми, пустыми глазами мраморной пророчицы, пока не прозвенел гонг, извещая, что их время истекло, и Север вспомнил, что пора в Совет.

Его уже ждали.

Едва Север вступил под полутемные своды Дворца Большого Совета, как к нему подошел молодой человек в форме звездопроходца и предложил как можно скорее пройти в Большой зал.

Север был озадачен. Форма означала, что на Совете присутствует и Звездный Командор. И эти слова: “Вас ждут… как можно скорее…” означали, что его вопрос не один из множества, а основной, а может быть, даже и единственный.

Так и оказалось. Огромный амфитеатр для приглашенных и зрителей был пуст. И когда Север появился, на самом верху лестницы, среди Советников произошло движение, и ему вдруг стало ясно, что его вызвали не затем, чтобы выслушать, а затем, чтобы высказать ему нечто столь, чрезвычайно важное, что сделать этого не смог бы никакой посыльный, никакой живой или механический порученец по особым делан и даже никто из членов Большого Совета наособицу — только все вместе могли они сказать это, они — избранники и представители Ирия, и сейчас их устами с ним говорит словно бы сам Ирий.

Это был монолог. То есть говорил только “Ирий” — Большой Совет. Север молчал, слушал… И в памяти остались Лишь немногие рваные фрагменты этого всепланетного монолога — реплики, такие весомые, такие бесспорные сами по себе, но, в общем, кажущиеся теперь Северу противоречивыми и совсем не бесспорными.

Остальное забылось, забылось… может быть, намять не выдержала напряжения. Может быть, к адаптизину милосердно примешали некое забудящее зелье, как уверяла Меда, чтобы не рвали память и сердце воспоминания о блаженном Ирий. А может быть, остальное просто не стоило и помнить?..

— Тысячелетия и тысячелетня живет Ирий по подсказке звезд. Тысячелетия и тысячелетия наша мудрость гласит языком формул и правил, проверенных опытом поколений. И вступать с ними в спор — значит грозить благоденствию планеты.

— Понятия о вселенской и всечеловеческой морали менялись по мере развития общества. Несомненно, что в пору, когда было принято решение о Великой Экспедиции и заселении Земли людьми, те понятия, о которых я говорю, не могли быть столь же совершенны, как сложившиеся теперь. Конечно, с нашей стороны было бы неблагородно упрекать в неосмотрительности своих предков… по сути дела — самих себя, подобно тому, как наши потомки — мы грядущих веков — не будут вправе осуждать наши мнения; ведь каждый век вносит свое в сокровищницу опыта. Однако же…

— На Ирии отсутствует понятие “исторический процесс” в том смысле, который свойственен большинству других разумных народов, населяющих различные планеты, в том числе — когда-то освоенную Землю. Тысячелетние стабильность и благоденствие как в экономике, так и в политике, содержат в основе своей культивирование всего наиболее разумного и рационального, тем более, что благодаря возрождениям мы избавлены от ошибок, вызванных отсутствием жизненного опыта у новых поколений. И один из залогов этой безмятежной стабильности — отторжение чужого, чуждого, постороннего, пусть даже это будет плод, выросший из нашего семени — на иной почве!

Не сразу Северу стало ясно: причина внеочередного заседании Совета — Меда! В ней видят — не больше и не меньше — угрозу стабильности и благополучия Ирия, считают, что те видоизменения, которые претерпела психика и физиология ирийцев на Земле, могут иметь разрушительные последствии для стерильной планеты — если не сейчас, то в будущем наверняка. Уже и теперь среди “молодежи” — так называли на Ирии тех, кто родился недавно и еще не испытал ни одного возрождения — распространяются мнения, что вовсе нет, например, такой уж подавляющей необходимости во всеобщем обязательном воспитании, принятом на Ирин, раскрывающем способности и склонности каждого и указывающем, что и с кем каждый должен делать дли благоденствии планеты. Люди должны решать за себя сами. Во всяком случае, вовсе незачем, полагает молодежь, распространять это воспитание на сферу чувств. Не пора ли предоставить выбор не звездам, а сердцам, чтобы общение между мужчиной и женщиной имело целью не только необходимые для здоровья, зачатия или малопродолжительного физического наслаждения манипуляции, но и радость, любовь, страсть — пусть даже чреватую опасностью и безумием!..

“Почему безумием? — подумал тогда Север. — Волей покорить небо и землю, изведать разом жизнь и смерть, найти грань меж бытием и небытием!” Но тут же он вспомнил изречение на фронтоне Прорицалища — и покачал головой, ощутив внезапный страх и слабость.

Итак, залог дальнейшего благоденствия Ирия Совет видел в исчезновении Меды. Она должна вернуться на Землю — и как можно скорее. Для этой великой цели всепланетного спасения будет пущена в ход экспериментальная модель энергетического саркофага, которая не просто создает сверхсильного имнта, но и осуществляет переброску оригинала сквозь пространство и время в любую точку.

Север долго смотрел на лица членов Совета. Мудрые лица. Печальные от мудрости глаза.

Что он мог сказать в свою защиту? В защиту Меды?

“Звезды! — чуть не воскликнул он. — Как же все они, мудрые и печальные, безнадежно и скучно стары!.. Скажи я им, что не имеет смысла жить, не зная любви… они…” — Он усмехнулся, представив, какай буря презрения обрушится на него — мужчину, звездопроходца, героя, осмелившегося изречь такое, и сказал только — слова, чудилось, дрожали, страшась исторгнуться, страшась своего смысла:

— То же место. Тот же день и час. Но… не ее одну. Нас вместе!

В глазах, устремленных на него, он не нашел ни изумления, ни осуждения, ни жалости. Общее молчание — выражение единодушного согласия — было ответом.

Они знали это заранее, мудрые и печальные!

Выйдя из Дворца Советов, Север как оглушенный пошел мимо блаженно шумящего Сада новорожденных. В честь появления ребенка — не частное событие на Ирин, где люди рождались лишь, чтобы заменить безвременно погибших, — здесь сажали дерево, и по древним поверьям, духи их должны были оберегать своих близнецов-людей. Это было прекрасное место, радостное и печальное разом, потому что души погибших ирийцев возвращались на посвященные им деревья в виде диковинных плодов, и родственники безвестно сгинувших звездопроходцев приходили сюда как на могилы.

Север вдруг вспомнил сон Меды. И подумал: а если он сейчас войдет в сад и попытается найти свое могучее, раскидистое дерево — не увидит ли он на его месте чахлую сухостоину?

Север не обольщался. Возвращение на Землю равносильно… он решил не думать дальше. Видимо, все же именно так судили Звезды!

“Каждому свое счастье, — так говорила Меда. — В чужое не заедешь!..”

И вот они уже стоят с Медой посреди серого поля, накрытого тусклым серым колпаком неба… как они очутились здесь, несколько мгновений назад войдя в энергетический саркофаг на Ирин… и где лес — лес, который шумел здесь так недавно, когда “Инд” поспешно стартовал с заветной поляны?

Головокружение прошло, взамен явилась странная ясность мысли. И Север смотрел в глаза Меды, видя в них тот же, еще не до конца укрощенный адаптазином ужас того, что знают они теперь о лютичах и обрах, древлянах и полянах, Владимире Мономахе и князе Игоре с его походом, об Андрее Рублеве и Аввакууме, о женах Ивана Грозного и кладах Стеньки Разина, Пушкине, Одоевском и Блоке, о Тунгусском метеорите и Октябре, обо всех мировых войнах, расщеплении атомного ядра и Полынграде, об Афганской кампании и еще о великом, непредставимом множестве всяческих иных событий, а значит, Прошло, промелькнуло времени с “Того же дня И того же часа” слишком много, ибо Север не назвал года… да ведь он его и не знал!

И Север и Меда укрылись в единственное свое прибежище от всех и всяческих бед — на этом сером поле, под этим серым небом, на этой новой Земле, у врат новой жизни, более похожей на врата смерти… ибо тому, кто приподнял завесу тайн, нет возврата…

Полумертвый свет луны пролился сквозь черные ветви.

— А, ну, теперь все ясно, — сказал Колос с облегчением. — Уже понял, где мы. Почти дотопали.

Мотолет пришлось оставить под завалом из сухих веток у дороги: ехать дальше мешал бурелом. Пока шли, ежеминутно рискуя переломать ноги, Колос дважды сбивался с пути. Фэлкон ворчал что-то насчет беспамятных мальчишек, но не вмешивался: сам он, по его признанию, был здесь лет пятнадцать назад, когда кое-где еще можно было увидеть на земле травинку, а на дереве — сохлый листок, а сейчас все было одинаково пусто, мертво, голо…

Дива молчала, но Сокол, державший ее под руку, чувствовал, что она еле идет. И адаптазин не помогал здесь, в этой могиле прежнего леса, в котором она родилась, где умерла ее мать, где она плакала и любила, откуда бежала безоглядно — и куда наконец вернулась…

Вдруг Дива замерла.

— Вот здесь… — вымолвила она почти беззвучно, но Колос услышал и с изумлением оглянулся на нее.

Колос еще не отвык то и дело изумляться. Фэлкон — тот давно ни о чем не спрашивал, не таращил глаза, не столбенел; все воспринимал как должное, только иногда резко, темно краснел, когда приходилось за чем-либо обращаться к Диве.

— Нет, вроде бы еще метров пятьдесят, — сказал Колос с сомнением.

— Пахнет гарью… здесь стояла дедова изба, которую ты сжег, помнишь? — повернулась Дива к Соколу.

Сокол кивнул. Помнит ли он! Прошло не так уж много времени, чтобы забыть… каких-то несколько тысячелетий.

— Точно, здесь! — возбужденно крикнул Колос и тут же опасливо прихлопнул рот ладонью, озираясь. Но кругом было тихо, безлюдно.

— Точно! Вот и шахта! — перешел он на громкий шепот. — Все уже обрушилось, да и завалено было всяким мусором. Раньше тут вообще стояли такие противотанковые ежи, охрана, а потом все забросили, как обычно.

— Да и кому нужна пустая шахта! — Фэлкон развязал загодя припасенную связку колышков, обвязанных смоченными в смоле тряпками — дли факелов.

— Погоди, — сказала Дива. — Не надо пока. Светло ведь. И как тихо!

Да, лунный свет заливал поляну, плыл, колеблясь, и чудилось, что голые, черные деревья, в отчаянии воздев искалеченные ветви, только что метались в каком-то изломанном, уродливом танце, — но застыли на миг. И тихо было, тихо… До звона в ушах, до ломоты в висках, до боли в сердце, и Сокол невольно задержал дыхание, чтобы не нарушать этой потусторонней, воистину — мертвой тишины.

— Э-эй… — прошелестело где-то рядом, и он вздрогнул, но тут же узнал голос Дивы.

Зовет кого-то.

— Ате-эй!.. Дед!.. Отзовись!

— Не надо! — невольно вскрикнул Колос, и Сокол увидел, что мальчишку трясет. — Не надо! А вдруг отзовется что-то?!

Дива опустила голову, умолкла.

— Давайте все же посмотрим шахту, — сказал Фэлкон хрипло, и Сокол догадался, что и ему страшно до дрожи, и он хочет как можно скорее зажечь факел, словно из тьмы на них наступали, неуклонно сужая кольцо, лютые звери.

Фэлкон чиркнул спичкой. Тряпка, хорошо пропитанная смолой, вспыхнула, и гнетущий бледный полусвет сменился рваной пляской чадящего пламени.

Фэлкон пошел к шахте.

— Что ты хочешь делать? — спросил Сокол.

— Ничего особенного. Посвечу туда. Ты же сам хотел посмотреть.

“Не надо! Там тоннель!” — осенило вдруг Сокола, но он не успел крикнуть: Фэлкон уже поднес факел к черному еле различимому отверстию в земле.

Сокол На мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что огонь мигом погас, словно пламень слабенькой лучинки.

— Ух ты! — сказал Фэлкон удивленно. — Сквозняк! Откуда же…

Дива насторожилась, глаза ее встревожено блеснули… и стал слышен грозный гул, доносившийся откуда-то снизу.

Земля чуть дрогнула, а потом из тоннеля, послышался рокот, рев… пахнуло лютым, непереносимым холодом — и ударило ветром, да таким, что Сокола отшвырнуло в сторону. Он видел, что Фэлкон и Колос тоже откатились прочь, а Дива успела уцепиться за искореженный ствол и прижаться к нему всем телом.

Вихрь, пронзительно взвыв, взвился ввысь, и гарь, поднятая им с земли, черной клубящейся завесой заслонила луну.

Стало темно, темно, и Сокол, которому наконец удалось подняться, уставился в эту глухую тьму, крикнув:

— Дива!..

И тут же увидел ее.

Нет… сначала лишь контур, очерк ее фигуры, отделенной от кромешной ночи искристым ореолом, словно она сама была деревцем, мгновенно охваченным изморозью. Затем этот сверкающий контур начал меркнуть, меркнуть… но он не исчезал, а ширился, обращаясь в некое радужное облачко, все также обнимающее Диву… Нет, не Диву!

Зорянку!

Под зеленокудрой, белой-белоснежной березой, крепко обнимая ее стройный ствол, стояла, прижавшись щекой к шелковистой коре, Зорянка — в том самом голубом, дареном Лиховидом платье, с подпояской, в узор расшитой, с небрежно заплетенной желтой, спелой косой. А рядом с ней — понуро, словно винясь — или прощаясь, застыли имит Невр, Зверина, чернобородый Нецый, Шишко и Подкустовинк, вместе державшие корзину, из которой таращился сухонький, сивенький старичок, и еще какая-то зеленоволосая толстуха, увитая гороховыми стеблями, а за ними светились еще, еще лица, лица людей и нелюдей, и все они стояли молча, глядя на Зорянку, а она — на них, и вот наконец та, что была повита гороховыми стеблями, выступила вперед и протянула Зорянке нечто круглое, тяжелое, металлически сверкнувшее, с углублением посредине.

И, приглядевшись, Сокол едва не закричал от изумления, ибо узнал в этом похожем на сковороду предмете еще одну деталь экипировки Первой Экспедиции, вернее, ее службы слежения за безопасностью экипажа. Переносной стереовизор!

Экран был запылен, но Зорянка быстро протерла его ладонью, к стало видно…

Стало видно то, что Север уже повидал когда-то: пожар в хранилище. Огонь выползал из-под блокирующих перегородок, уже тлели, плавились два запасных скафандра, а в третий, задыхаясь от дыма, ничего не видя слезящимися, воспаленными глазами, неуклюже влезал Нецый. Тотчас скафандр послушно закрылся, Нецый попятился — и тяжело перевалился в черное отверстие тоннеля.

И тотчас же Сокол увидел, как блокирующая стена заслонила этот коридор.

Направленный, могучий поток протащил Нецыя сквозь беспредельное пространство и наконец поднес к самому борту “Рода-1990”. Тот недвижимо висел у выхода на орбитальное кольцо.

Корабль весь сиял, светился огнями, неподалеку мелькали белые полусферы спускаемых аппаратов, бригада киберов-ремонтников сковала по обшивке… Но когда Нецый приблизился; защитные устройства, видимо, уловили чужие биотоки и окутали Нецыя изолирующей завесой — незримой, но обозначенной на экране и виде голубоватой штриховки.

И в это самое мгновение что-то нарушилось в мире. Почти неуловимая взором вспышка поколебала устойчивость изображения, очертания тоннелей прогнулись, сместились… Возможно, метеорит размером не больше песчинки, кто знает… Повреждение обшивки тоннелей было исправлено в ту же секунду, однако Нецыя отшвырнуло в противолежащий тоннель и вновь повлекло куда-то, а изолирующее вещество вступило в реакцию с веществом метеорита.

Завеса сделалась похожей на кристаллическую решетку и, словно метельный вихрь, повлеклась за Нецыем, оседая на стенках тоннеля и на скафандре в виде слабо мерцающей белой пыли.

— Белопрах! Да это же белопрах! — послышался голос Фэлкона, и… вздрогнула Зоряяка, выронив стереовнзор, метнулись испуганно и сжались цветные тени прошлого, поблекли, растаяли… Радужная пелена, из которой они возникли, отплыла от Дивы, растворилась в свете луны, вновь появившейся извза облаков, озарившей черный, мертвый лес, где носятся меж деревьев, рыдают, хохочут, катятся клубком по тропинкам незримые теперь призраки стародавней любви, ненависти, злодейства и печали. И будь жива здесь трава, она, наверно пела бы, шумела под порывами ветра голосами всех усопших, угасших, забытых, как стертый след…

— Ребята, — молвил Колос — и запнулся, но тут же нашел смелость продолжить: — Ребята, вы… вы оттуда? Вы Пришельцы?..

Ох, как пели слезы надежды в его голосе!

Сокол хотел было усмехнуться, но не мог — у него тоже перехватило горло.

Но отошла, наконец, от дерева Дива, и отвела со лба Колоса спутанные русые волосы.

— Какие же мы Пришельцы! Ты сам видел — мы свои. Мы отсюда. Но не зря говорят мудрецы: все дольнее — отображение горнего. И нет богов, которые не были бы когда-то людьми!..

Наверное, круговорот веков растревожил все-таки силы небесные, и луну вновь затянуло тучами.

Тьма упала — хоть глаз выколи. Ощупью нашли бревно, сели рядом — куда идти в такой беспроглядности!

Тишина была и тьма, и Дива прильнула к Соколу, прикорнула под обнимающей ее рукой, тихонько поглаживая его пальцы. А он вновь и вновь пытался понять: по добру или по злу, или во какому-то еще непостижимому замыслу обрушили на них боги эту любовь, силу изначально добрую, ввергнув за это в мир зла и научив злу, ибо на сердце каждого теперь камнем лежал грех: Север убил Нецыя, и Дива — пестиков…

— Чей грех — того и беда, — чуть слышно вздохнула Дива, и Сокол понял, что оба они, как всегда, думали об одном и том же.

— Что, что? — встрепенулся вдруг Фэлкон. Вскинулся и Колос:

— Я было задремал… Жутко здесь. Давайте говорить, что ли.

— Давайте! — отозвался Фэлкон, — Вот, слушайте, что скажу.

— Откуда ты знаешь? — спросила Дива, помолчав. — О чем?

— Как у нас все было? Как он… нашел меня?

— Что ж я, без глаз? — Голос Фэлкона пресекся. — А ты… у тебя есть?..

— Нет. — Как отрезал.

— Почему?

— А дети? Какие будут дети?! Я ведь после армии успел поработал на Комбинате… Знаете, вам, наверное, не понять, но я слышал такую сказку: жил некогда могучий народ. Когда их женщины хотели иметь детей, они шли к волшебному озеру и омывались в нем. И могли зачать и родить. Но вот какая-то из них, чтобы отомстить своей сопернице, бросила в озеро злое зелье — и оно омертвело. И тот народ исчез с лица земли. Так и мы… так и нас…

Дива содрогнулась так, что Сокол схватил ее за плечи. И, словно вся теперешняя жизнь была лишь тенью воспоминаний, он увидел — как бы со стороны, как бы глазами Дивы: костер на берегу Белоомута — и его отражение в неподвижных, словно бы усталых водах, пламя играет, страшно меняет цвет… какие-то причудливые фигуры мечутся над ним. Женщина швыряет уголья в Белоомут — и огонь освещает искаженное лицо Зверины! И потом поверхность Белоомута медленно подернулась сетью трещин, вздыбилась, ломаясь на куски, рассыпаясь белой пылью…

— Нет!.. — вскочила Дива… — Я теперь поняла — это не Зверина! Она не виновата! Это же… — Она умолкла, но Сокол в темноте чувствовал ее взгляд, ее догадку: Нецый! Нецый, принесший из тоннеля белопрах, случайное порождение космоса.

Да, Нецый — лишь средство, лишь орудие. А виновник — был ли виновник? Нет спасения от непредсказуемой власти небес!

— Светает, что ли? — вдруг нарушил Колос их тяжелые мысли.

— Рано еще, — буркнул Фэлкон. — Говорю тебе, светает. Вон!

И все увидели, что и впрямь вдали зародилось какое-то блеклое свечение — почему-то в форме подковы. Начался ветер, и первые порывы принесли оттуда запах свежести.

— Водой пахнет, — сказала Дива. — Рекой. Там где-то Обимур!

— Точно, — согласился Фэлкон. — Как раз в той стороне, где брезжит. Но только это не рассвет. Какие-то фонари, что ли.

— Надо поглядеть! — И с этими словами Колос бесшумно прянул во тьму.

— Эй! Стой!

Все бросались за ним, слепо шаря руками, цепляясь друг за друга и спотыкаясь. Ничего не было видно, однако казалось, что они поднимаются по пологому склону… как вдруг и вправду оказались на вершине небольшого холма, и стало ясно: это он заслонял свет прожекторов. Один за другим вспыхивали мощные огни в низине, и ночь враз исчезла, сделалось светло как днем.

Все трое стояли, остолбенев от неожиданности, но откуда ни возьмись налетел Колос, толкнул Диву на землю. Остальные упали рядом.

— Вы что выстроились! — шепотом бранился Колос, — Там, внизу, полно милиции и летучих, и вообще сплошь какие-то важные шишки. Что-то здесь затевается. Надо поглядеть, только вот если начнут летучие патрулировать, они нас сверху враз засекут. Замаскироваться бы!

Через несколько минут Сокол, Фэлкон и Колос натаскали изрядно сломанных веток и, нагородив их над Дивой, тоже заползли под эту кучу, схожую с буреломом, наваленным туг и там.

Площадку для наблюдения они избрали выгоднейшую. Немного внизу как на ладони был виден пологий берег, на котором выстроилось множество машин, от леговушек с выразительными номерами до бульдозеров. Виднелось также оцепление, а с земли и впрямь то и дело взмывали темными тенями летучие и носились над лесом, над берегом, над прибрежными водами Обимура, и Сокол увидел, что какая-то часть реки отделена дамбой — не очень высокой, только чтобы не перехлестывало волной.

Несколько человек в беспокойстве расхаживали по берегу, словно бы не решались на что-то очень важное. Наконец один из них злобно махнул рукой, вскочил в автомобиль, и укатил прочь.

Тогда все заметно оживились, словно бы только из-за него не могли отважиться выстроиться у самой воды, а вскоре отойти от нее. Некоторые уселись в машины, отдыхая. Некоторые курили, нетерпеливо поглядывая на Обимур.

И вдруг порыв оживлення вновь сбил их в группку. Они ринулись к самой кромке реки и оттуда призывно замахали руками. Раздался рокот, и один из бульдозеров напористо ринулся на зов.

— Нет… — прошептал вдруг Фэлкон. — Да нет же! Не может быть!..

Остальные недоуменно покосились на него, ничего не понимая.

Близился рассвет, и ветер нагонял на берег редкую завесу белесого тумана, в которой тускнел свет прожекторов. И какое-то время чудилось, что бульдозер диковинным образом приподнялся над землей и ползет по этому туману, тараня его своим скребком. Но присмотревшись, Сокол увидел, что бульдозер уже сошел с берега и сгребает воду… нет, не воду, хотя она плескалась на этом самом месте лишь несколько мгновений назад, а что-то белое, сыпучее, оставляя за собою сиротливо оголенное дно.

— Сне-ег! — протянул Колос растерянно. — Откуда же здесь вдруг?.. — И осекся.

— Это не снег, — раздался неживой голос рядом, и Диве пришлось повернуть голову, чтобы увериться, что это — Фэлкон. — Белопрах. Они добрались и до Обимура!

Дива застонала, наконец осознав, что видит перед собою. Обимур! Волна шумливая, стремглав бегущая меж утесов, и алое золото закатного солнца, и отражение звезд… и мягкий шелест во отмелям…

Сперва Белоомут — теперь Обимур! Но если Белоомут был сгублен цепочкой несчастных случайностей, то против Обимура встала стальная сила каменноглазых людей, кои обрекли его на погибель, чтобы отвоевать у реки новые земли — зачем? вскоре превратить и их в кладбище для всего живого? Как же не запекается пеплом, не сочится ядом, не разверзается в преисподнюю след их на земле?.. Или каждый из них уверен, что Свершает благо?!

— Нет! — послышался вдруг крик. — Не смейте! Не троньте его!

И, расшвыряв ветки, Фэлкон вскочил на ноги и бросился вниз по склону.

Его появление было, столь внезапным, что минутное оцепенение сковало людей внизу и летучих в небе. И Фэлкон успел добежать до бульдозера, вскочить в кабину, мощным толчком вышвырнув водителя, который с воплем покатился в сугроб белопраха, и, развернув бульдозер, погнать его на берег, наставив стальные ножи на бросившихся врассыпную людей.

Но сверху уже пикировали летучие, уже трещали автоматы, и пули вгрызались в железо кабины, крошили стекло, кромсали в кровь тело Фэлкона, который упал вперед, на рычаги, словно и теперь посылал бульдозер вперед.

И недвижными взорами глядели на него плоский вытоптанный берег, мертвый лес и затравленный Обимур.

И развеялось его дыхание по чистому полю, расточилось по зеленым дубравам, по крутым берегам и синим волнам…

В неодолимом оцепенений, будто околдованные, смотрели Сокол, Дива и Колос, как мертвого Фэлкона, раскачав, зашвырнули в кузов грузовика… а в мире ничего не изменилось! Опять двинулся бульдозер сгребать обращенную во прах волну обимурскую, наблюдали за ним довольные люди…

Появились еще какие-то черные, как летучие, только непомерно толстые, вроде огромных шаров, и начали ручищами как лопатами сгребать ставшую белопрахом воду в длинные коричневые мешки с круглыми жирными клеймами.

Клейма на одежде безумных… коричневые мешки, из которых люди, в защитных костюмах сыплют что-то во тьме подземки… “карсов раньше не было, вы понимаете? Они появились… порождение чьей-то злой воли…” Кажущиеся бессмысленными аресты участников боевого охранения, последних защитников всех этих отравленных, изъязвленных, напуганных и пугающих, обезумевших — но все еще живых, живущих и своим обликом, своим образом бросающих позорную тень на правительство, сделавшее их такими. Хорошо бы не обращать внимания на эти порождения неудавшегося эксперимента, но… невозможно! Так пусть же таятся в тоннелях подземки карсы… санитары-убийцы! И кто знает, где, в каких тоннелях вспучиваются, как нарывы, новые орудия зла?..

Казалось, от страшных догадок вздыбилось Время, прошел в размышлениях целый век, но это. был лишь миг. И ничто не менялось, словно в этом мире любой благой поступок или мысль есть лишь жест отчаяния, луч, пронзающий тьму безысходности, но не рассеивающий ее…

Там, внизу, уже сгребли обратившийся в белопрах участок реки, погрузили мешки, захлопали дверцы, заревели моторы, и колонна машин тронулась к городу.

— К мотолету, быстро! — велел Сокол, и они побежали сквозь лес, и, казалось, сучья и выворотни, заграждавшие путь ночью, сейчас сами разлетаются, освобождай дорогу.

— Знаешь, где можно их обойти? — спросил Сокол, нахлобучивая каску, и Колос, разворачивая машину, ответил без раздумий:

— Там, у пруда, помнишь?

— Гони!

Ударил в лицо ветер, заставил пригнуться, и, придерживая за плечи Диву, сидевшую впереди, между ним и Колосом, Сокол удивился странному, леденящему спокойствию, которое вдруг овладело душой и рассудком. Все действия, которые им придется совершить, были ему зримы, и он был рад, что Диве сейчас ничего не надо объяснять, она и сама все понимает… И еще он думал, что Фэлкон был бы доволен, узнав, что они намерены сделать…

Пролетели мимо, сливаясь в однообразную пелену, серые пустынные поля, и Колос осадил мотолет на кромке пруда, неподалеку от ангара, где только лишь вчера Сокол нашел спасенного Фэлкона… Оттуда выбежали мальчишки-истребители, шумно приветствуя своего атамана; однако Колос, мановением руки установив тишину, спросил:

— Здесь засядем?

— Здесь, — кивнул Сокол. — Займи круговую оборону и держись сколько можешь. Нам нужно около получаса с учетом всяких неожиданностей. Да и территорию Комбината мы не знаем. Так что — держись. Как насчет оружия?

— Ну, этого добра… — отмахнулся Колос. — Только я тут не останусь. Ребята проверенные, боевые, и без меня справятся. Я с вами, а то как же вы вдвоем?..

— Мы вдвоем, вот именно, — кивнул Сокол. — Ты, главное, их тут приостанови. И еще, Колос… Если вы будете крепко держаться, они, конечно, вызовут подкрепление. Имей в виду — в бой с превосходящими силами не ввязываться! Бросайте все и разбегайтесь кто куда, понял? Поберегите себя, если будет такая возможность. Особенно ты… росток, стебелек, на котором — зернышки… помнишь?..

Он оседлал мотолет.

— Нет! — крикнул Колос, цепляясь за Диву, и зеленые глаза его налились слезами. — Я не могу!

Дива мягко разжала его пальцы и улыбнулась, одним прикосновением своей улыбки словно бы стирая его отчаяние, злые слезы и рвущий сердце страх.

— Ты не бойся, Колосок, — сказала она и легко вскочила в седло позади Сокола. — Родятся, знаешь, на смерть, а умирают — на жизнь!

Она уткнулась в плечо Сокола, и мотолет ринулся по дороге к серому зданию Комбината.

Стрельбу они услышали, еще не достигнув ворот, и Сокол недовольно качнул головою: рановато! Успел ли Колос как следует подготовить укрытие для ребят?

Оставив мотолет на набережной, они пешком, как можно медленнее, пошли к Комбинату, пытаясь разглядеть, где же в плотной ровной стене забора могут быть ворота.

Конечно, Дива могла бы начать прямо отсюда, а Сокол шел бы следом, прикрывая ее из искрила, но обоих сдерживала мысль: а не окажутся ли на пути ее разрушительной силы люди? Абсолютно не зная территории Комбината, ничего нельзя было предположить, поэтому решили повременить. Да и силы пока поберечь не вредно — кто знает, что там впереди.

Сокол надеялся, что подкрепление против Колоса и его истребителей будет вызвано именно отсюда, с Комбината. А придется же им как-то выезжать! Вот и видны станут ворота. Конечно, может случиться, что к месту боя помчатся войска и милиция с других участков. Тогда будет хуже…

Но им повезло… Когда дальняя перестрелка достигла своего апогея, за стеной завыли сирены, и прямо против того места, где стояли Дива и Сокол, начала раздвигаться бетонная щель, образуя проем, сквозь который вывалился броневик, а за ним цепью выметнулись мотолеты.

— О… — прошелестела Дива. — Им не выстоять, ни за что не выстоять!

— Будем надеяться, они не станут и пытаться, — буркнул Сокол, напряженно следивший за движением ворот. — Все, пошли!

Колонна боевого подкрепления на предельной скорости ушла за поворот, и Сокол, уже не опасаясь их, коротко хлестанул лучом искрила в проем, на который медленно наползала серая плита.

Зашипела оплавленная, пузырящаяся масса, и движение створок прекратилось.

Сокол кинулся вперед, протиснулся в щель, упал, перекатился На спину, ведя стволом искрила вокруг, ежесекундно готовый нажать на спуск, вскочил, махнул Диве, и она проскользнула следом, быстро огляделась — и побежала к серому зданию с зеркальными окнами.

Прямо напротив открылась небольшая дверь и оттуда, поправляя каску, выбежал шарообразный охранник в сером, — очевидно, проверить, почему заклинило ворота.

Сокол наклонил ствол и взрыл асфальт прямо у ног охранника. Того шатнуло к стене, и Сокол стремительным движением выжег на ней контур фигуры беззащитно припавшего к ней шара.

Тот выпал из дымящегося ореола и повалился лицом вниз, конвульсивно царапая ногтями асфальт.

Сокол кивнул: просто шок, но сделано хорошо!

И он метнулся в ту дверь, откуда только что вышел охранник, опять махнув Диве.

Сразу от входа шла наверх крутая винтовая лестница, и оба взлетали по ней, задыхаясь и оглохнув от шума крови в ушах, пока она не перешла в узкий металлический мост, огражденный по краям перилами, нависший над переплетением белых, круглых, эмалево сверкающих труб.

Теперь Дива побежала впереди, а Сокол прикрывал ее пятясь, и они удачно достигли просторного белого коридора и замерли перевести дух.

Пока их появление не замечено… а если и замечено, то утерян след. Выиграны минуты, которые скоро станут решающими… А пока можно и оглядеться, и сориентироваться.

Сокол немного прошел по коридору. В него выходило множество дверей. Рискнул толкнуть одну — та не поддавалась.

Сокол вернулся к Диве.

Она стояла напряженно вытянувшись, полузакрыв глаза, прислушиваясь.

Это огромное серое здание чудилось ей лютым существом со множеством хитро прищуренных глаз, источающих смерть… До сердца чудища надо было добраться, но как? Где его искать? И она слушала, слушала всем телом своим, выискивая в сонме глухих дальних шумов злое биение его сердца.

И услышала!

Быстро оглянувшись на Сокола, который настороженно обегал взором и стволом искрила коридор, она метнулась вперед и с силой толкнула одну из дверей.

Та открылась неожиданно легко, и Дива оказалась в новом коридоре, напоминающем внутренность, трубы, освещенной тусклым синим светом. Но едва нога Дивы коснулась мерно вибрирующего пола, как послышался резкий свист, а следом — тяжелое соление и странный мягкий топот.

В ту же секунду Сокол сильно толкнул Диву вперед и, захлопнув дверь, прижал ее всем телом.

— Собаки! — бросил он. — Беги! Я подер… — Он не договорил, опрокидываясь на спину, смятый лавиной серых тел, молча, напористо ввалившихся в узкую дверь.

Эта давка дала ему миг передышки. Сокол успел нажать на спуск, и на него повалились раскромсанные, обугленные чудища, только отдаленно напоминающие овчарок: с тяжелыми квадратными пастями, сплошными пластинами зубов, способных переломить хребет быку, с мощно-мускулистыми кривыми лапами.

Отшвырнув Диву к стене, Сокол прижал ее спиной, щедро поливая уродов-чудовищ лучами искрила, желая сейчас иметь еще одно — парализатор!..

Наконец атака была отбита, противник, воя, отступил в главный коридор, и Сокол с Дивой помчались — она впереди, он, полубоком, сзади, ныряя под какие-то арки, взлетая по лестницам, грохоча по мосткам, протискиваясь меж переплетеньями труб, пока сине-темные недра не сменились вновь просторным белым коридором, а потом широкой лестницей.

Три пролета вверх они миновали благополучно, а четвертый вдруг разверзся под ногами.

Что успела почувствовать Дива, неизвестно, однако что-то, видимо, успела, потому что она всем телом толкнула Сокола к перилам, тот ударился о них, грохоча стволом искрила, и когда ступеньки исчезли, оба не провалились вниз, туда, где, медленно, тяжело скрежеща, перемалывали что-то невидимое тускло мерцающие зубья, а повисли: Сокол — держась за искрил, застрявший меж прутьев, а Дива — уцепившись за его пояс.

Сокол глянул вверх. Искрил-то застрял надежно, а вот прутья разгибались под тяжестью двух тел.

— Наверх! — выдавил он сквозь зубы, и Дива, оторвав одну руку от пояса, вцепилась в его плечо, тут же перехватив и второй рукой и оплетя ногами его ноги.

Ее кроссовки скользнули, и Сокол, поняв, медленно подогнул колени, стараясь дать ей точку опоры.

Толчок! Дива мгновенно оперлась о его согнутые ноги и, распрямившись упруго, уцепилась за перила рядом с ним.

Прутья, освободившись от двойной тяжести, тотчас перестали пружинить, и уже не трудно было Соколу подтянуться повыше, а лотом забраться и сесть на перила верхом.

Понадежнее зацепившись ногами, он помог забраться и Диве, а потом осторожна высвободил искрил. После этого, стараясь не глядеть вниз, они проползли несколько метров по перилам вверх, опираясь ногами о прутья и перехватывая руками, пока не достигли площадки и не свалились на нее.

За все это время они обменялись лишь несколькими быстрыми взглядами, похожими на вспышки мыслей, да короткими репликами, и сейчас Дива обессилено припала к тяжело вздымающейся груди Сокола, а он, перебирая окровавленными пальцами ее распустившуюся косу, подумал опять, что все это время она вела себя как самый обыкновенный человек, словно бы лишилась всех своих необычайных способностей. Но нет, это не так. Похоже, она чует, что в решающий момент, когда они доберутся до синтезатора, ей понадобится все умение, все силы, все чары, и нельзя пока расточить их ни одной, даже для того, чтобы облегчить путь.

Какой-то стук привлек их внимание, и они увидели, что ступени вновь наползли на свои места, закрывая страшный провал и образуя обычную белую лестницу. И эта лестница уже гудит под множеством бегущих ног, а снизу доносятся голоса.

— Эва, когда хватились! — усмехнулась Дива.

— Давай-ка быстро, — велел Сокол, и она вскинулась, насторожилась:

— Уже где-то близко… совсем близко бьется…

Да и сам Сокол уже различал предельно обострившемся слухом, а может быть, всем существом своим, какой-то неровный рокот, и впрямь напоминающий биение сердца.

Они поднялись, потом Сокол для надежности выжег ведь последний пролет, заодно скосив лучом перила, да еще и заплавил за собой дверь, сквозь которую они проскочили в новый коридор, с красными стрелами и предостерегающими знаками на стенах, а с потолка здесь пялились темные глаза телекамер.

Теперь впереди опять шел Сокол, методично, словно осиные гнезда, выжигая их.

Сыпалось стекло, слышались громкие хлопки, как вдруг из потолка вывалилась металлическая стенка и, ударившись в пол так, что тяжкий гул пошел по коридору, преградила им путь.

Сокол только усмехнулся, вырезая в ней аккуратное овальное отверстие, но когда вторая стенка через несколько секунд, обрушилась уже не впереди, а на дюйм позади их, он понял, что это не автоматические ловушки, а тщательно наведенные преграды.

Теперь они шли медленнее, приглядываясь к. потолку, но он казался сплошным, гладким, без единой трещинки, и Сокол почти упустил тот момент, когда начала падать новая стена.

И теперь наводчик рассчитал безупречно. Сокол только успел чуть посунуть Диву плечом, а сам упал, придавленный непомерной тяжестью, приняв ее на ствол искрила, перехваченный обеими руками.

Дива обернулась было — глаза ее стали огромными на враз осунувшемся лице, — но в ту дверь, которую он замкнул огнем, уже ломились, через нее стреляли, и хоть пулям мешала вторая металлическая стенка, но она могла подняться так же неожиданно, как и рухнула, и Сокол прохрипел:

— Вперед! Я сам!..

И она, дрогнув белыми губами, словно что-то шепнув на прощанье, полетела, как осенний лист, подхваченный ветром, и скрылась за поворотом.

Сокол проводил взглядом ее высокую фигуру в узких синих джинсах и сером свитере, с разлохмаченной косой, вьющейся меж лопаток, и перевел налитые кровью глаза на стену, которую он держал… пока держал.

Тяжесть была слишком велика, и, как ни напрягал он руки, они уже ходуном ходили и медленно сгибались в локтях.

Сокол знал, что его стремительности не хватит, чтобы отшвырнуть искрил и перекатиться в сторону, потому что для этого уже утомленному телу понадобилось бы два мгновения, а стене, чтобы расплющить его, хватит и одного.

Пожалуй, можно было бы попытаться, так же поддерживая стену, чуть отползти в сторону, но едва ли удастся удержать тяжесть одной рукой — и тогда ему оттяпает руку.

Сокол вспомнил Фэлкона и то, как он рассказывал про яму, про крыс, про сломанный палец, а потом, очнувшись от этого воспоминания, увидел, что плита заставила его руки согнуться еще сильнее.

Лицо Зорянки всплыло перед ним, но он отогнал ее, потому что побоялся: а вдруг она услышит его мысленный призыв о помощи и бросит все… а это нельзя! И вдруг измученные руки его согнулись так резко, что он едва успел поймать плиту на ствол и остановить над самым своим лицом!

Возможно, в полу были еще и магниты, Потому что чем ниже, тем неуклоннее, тяжелее делалось чудовищное давление, и Сокол понял, что он сейчас будет уничтожен, если не предпримет хоть что-нибудь!..

Он зажмурился, вздохнул, из последних сил отжимая плиту вверх и оттаскивая непослушное тело в сторону, безнадежно надеясь, что, может быть, рука, защищенная стволом искрила, все же не очень пострадает, но тотчас представил себя, лежащего рядом с этой плитой, которая защемит его разможженную руку… и холодно решил: пусть уж лучше рубит!.. как вдруг плита с гудением резко пошла вверх и застыла, не достигнув потолка на каких-нибудь полметра, а лампочки в коридоре погасли. И Сокол сперва отодвинулся из-под плиты, а потом только смог сообразить: Дива дошла-таки… она на месте…

Да, она дошла, добежала, она была на месте.

Последние минуты чудилось, что идет она уже по самому сердцу чудища, так сотрясался, рокотал под ногами пол, а когда открылась еще одна дверь, поняла: так и есть!

В центре огромной полусферы стоял белый куб выше человеческого роста, и то фосфоресцировал, то медленно тускнел.

Дива осторожно приблизилась.

Так вот оно, сердце чудовища! И эта игра света — биение его крови.

Ну что же… за Белоомут, за Обимур, за Фэлкона, за Колоса, за всех!

И она приникла всем телом к прохладной белой грани.

И тело ее словно бы рассыпалось миллиардами пылинок, расточилось миллиардами капель, проникая в каждый атом этого рукотворного злобного животного, впитываясь в его кровь, внедряясь в его мозг, включаясь в биение его сердца, подчиняя его себе и передавая приказ, которого не мог ослушаться никто, услышавший от Дивы мысленное: “Смерть тебе!”

Куб задрожал… встрепенулось все существо серого зверя со множеством зеркальных глаз… И Дива словно бы увидела, как крошатся, ломаются, кристаллические решетки металла, камня, дерева… погас свет… но незыблемо оставалось вещество, рождаемое Комбинатом, и Диве показалось еще, что сквозь неистовый ток крови она слышит голос злого чудища:

— Тебе не совладать со мною!

И она поняла, почему.

Созданный когда-то по воле бесстрастных сил Вселенских и теперь скрупулезно точно воспроизведенный вновь, белопрах все еще остается созданием не-человеческим, над-человеческим, и слишком мало сил даже у Дивы, если она хочет отнять что-то у Вселенной, не дав ничего взамен, чтобы заполнить создавшуюся пустоту.

Она отстранилась от куба и постояла так, сосредоточенно глядя, как вновь вспухает внутри его белое свечение и начинает нарастать рокот.

Она вздохнула. Лицо Лиховида возникло перед ней — серебряные волосы, синие глаза, улыбка…

Дива медленно подняла руку. Теперь все будет просто, если она решилась.

Да.

И, чуть нахмурясь, она легко коснулась стенки куба, мысленно сказав:

— Ну, я готова.

Следующий миг был растянут до беспредельности — и тут же вечность оказалась вновь спрессованной в миг.

Ничего не произошло!

Стрелой пронзила догадка, что ее жертвы мало, еще мало для Вселенной, потому что не все сковавшие цепочку погибельных случайностей, приведших к рождению белопраха, понесли наказание.

И Дива содрогнулась, ибо ей стало вдруг ясно хитроумие богов, о нет, не Рода, не Стрибога, не Зевеса, не Христа и Аллаха, а тех Богов… может быть — одного Бога, единого и единственного Творца и Созидателя, который замыслил и сотворил не только малую песчинку, но даже самую черноту межзвездную… да, стало ясно: все в этом мире, и добро, и зло, и незло, и недобро — обречено быть наказуемо… просто потому, что оно существует!..

С громом — так показалось ее обостренному до боли слуху — распахнулась дверь. На пороге — Лиховид.

Жизнь ее и погибель!

Мгновенно облегчение от того, что не одна перед лицом бесстрастно высчитывающей свои выгоды пустоты.

И ощущение новой опасности — близки преследователи, надо спешить.

И она беспомощно тянется к Лиховиду, и он в три прыжка преодолевает зал и хватает Зорянку за руку…

Она еще успела увидеть его улыбку, прежде чем раздался вздох Вселенной, принявшей наконец жертву.

А Колос, который в этот миг дотащился до серого забора Комбината, придерживая раненую руку, увидел… Он увидел, как разом, вспыхнули, взрываясь, слепые окна… огромное здание качнулось, поплыли, дрожа и колебаясь, его стены… разваливаясь на куски, среди которых мелькали черные фигуры летучих; чудовищно раздутых шаров; уродливого сторожевого пса с перебитой лапой”, и вот все это мягко, беззвучно осело на землю пушистым зеленым облаком.

Вот опять взметнулась зеленая метель — и улеглась, накрыв землю тонким ковром молодой травы…

На ней лежали оглушенные падением люди… люди!

И молодой волк, упруго вскочив на высоких сильных лапах, воздел точеную голову к небу.

Муть и гарь, взброшенные взрывом в вышину, постепенно расходились, и внезапная звезда взошла между востоком и полуднем, словно брильянтовый костылик вбили в грязь.

Тихо было, тихо, и только ветер шептал меж трав и звезд.