Спасённая дважды: советская теоретическая физика между философией и ядерным оружием

Доядерная предыстория

Хотя решающий этап в развитии ядерной физики начался после открытия в 1932 г. Дж. Чэдвиком нейтрона, теоретические основы этой науки — квантовая механика и квантовая теория поля — были созданы уже во 2‑й половине 20‑х гг., а теория относительности, также необходимая составная часть этих основ, ещё в 1‑м десятилетии ⅩⅩ в. Именно релятивизм (физический), а затем и кванты уже в 1920‑е годы попадают под огонь философско-идеологической критики. И если ещё в 1922 г. у В. И. Ленина [18] и Л. Д. Троцкого (на страницах только что созданного специального философского журнала «Под знаменем марксизма» («ПЗМ»)) находятся добрые слова в защиту А. Эйнштейна и теории относительности [19, с. 19], то уже в 1924 г. главный редактор этого журнала А. М. Деборин говорит о теории относительности как о «софистике, опрокидывающей весь мир…» и покоящейся «на тех же гносеологических принципах, что махизм, юмизм и пр.» (цитир. по [11, с. 17]).

Один из активнейших критиков «физического идеализма» и теории относительности физик А. К. Тимирязев в этом же журнале также в 1924 г. резюмировал своё сопоставление этой теории с философией марксизма следующим образом: «От теории Эйнштейна до диалектического материализма — „дистанция огромного размера“» (цитир. по [11, с. 201]). Стоит заметить, что в 1920‑е — 1930‑е гг. Деборин возглавлял авторитетную группу философов (так называемых «диалектиков», а позже — «меньшивиствующих идеалистов»), резко полемизировавших с другой, также весьма «весомой» в те годы, группой философов-«механистов», к которой принадлежал Тимирязев-младший (см. об этом [19, 20]).

В середине 20‑х гг. «механисты», к которым вслед за А. К. Тимирязевым примыкали и другие механистически настроенные физики и механики (Н. П. Кастерин, Я. И. Грдина, Г. А. Харазов, позже В. Ф. Миткевич и др.), в критике теории относительности существенно опережали «деборинцев». Только Тимирязев в течение 1925—1926 гг. опубликовал не менее десятка антирелятивистских статей. Неожиданную поддержку Тимирязев и другие «механисты» получили со стороны американского экспериментатора Д. Миллера, опубликовавшего в эти годы серию статей, из которых следовало, что им зафиксирован «эфирный ветер» в опытах типа Майкельсона — Морли.

На Ⅴ съезде русских физиков в Москве Тимирязев выступил с большим антирелятивистским докладом, после которого состоялась острая дискуссия. На съезде теорию относительности защитили А. Ф. Иоффе и Я. И. Френкель, а примерно через год вышла блестящая книга С. И. Вавилова «Экспериментальные основания теории относительности». Ведущие советские физики — вслед за названными Л. И. Мандельштам, И. Е. Тамм, В. А. Фок и др.— проявили «релятивистскую солидарность», и теория относительности устояла (см. об этом [21, 22]). Стоит напомнить, что в эти годы находились и философы, которые защищали теорию относительности с позиций диалектического материализма, прежде всего С. Ю. Семковский и Б. М. Гессен [22, 23].

В начале 30‑х гг. на смену этим уже раскритикованным партийными идеологами группам пришла более гибкая группировка «молодых сталинистов» М. Б. Митина, П. Ф. Юдина, Ф. В. Константинова и др. [20, с. 414—415], провозгласившая центральным принципом философии марксизма — принцип партийности. Этот принцип в полной мере касался и физики. Примерно в это же время в области философии естествознания на первый план выдвигаются Э. Кольман и А. А. Максимов. Оба — активнейшие члены редколлегии «ПЗМ», бесспорные партийные специалисты в области философии точного естествознания и математики [5, 10].

Их борьба с «физическим идеализмом» всё больше переводится в русло «классовой борьбы». Передовые физические теории квалифицируются ими как феномены буржуазной науки. Появляется новая тема — «вредительство в науке» (так называлась одна из статей Кольмана в 1931 г.)[1]. Нет нужды цитировать резкие выпады Максимова, Кольмана и других ревнителей философской чистоты в адрес теории относительности и квантовой теории[2]. Заметим только, что в квантовой механике наиболее раздражающими их концепциями были принципы неопределённости, дополнительности, вероятностная интерпретация и проблема причинности. Перевод академических физико-философских дискуссий на уровень нотаций о партийности науки, о классовой борьбе в ней, о вредительстве учёных и т. п. был чреват запретом преподавания этих теорий студентам и репрессиями в отношении физиков-теоретиков.

От 1‑й Всесоюзной ядерной конференции (1933) до мартовской сессии АН СССР (1936)

Поворотным моментом в истории ядерной физики было открытие Дж. Чэдвиком нейтрона (1932)[3]. Добавим, что ещё серия открытий, ключевых в этой истории, относится к «году ядерных чудес» (открытие позитрона, дейтерия, протонно-нейтронная модель ядра и фактическое открытие сильных взаимодействий, создание первого ускорителя заряженных частиц и осуществление первой ядерной реакции с искусственно ускоренными протонами и т. д.). Уже в декабре 1932 г. в Ленинградском физико-техническом институте создаются ядерный отдел под «номинальным» руководством самого А. Ф. Иоффе с И. В. Курчатовым в качестве фактического руководителя, ядерный семинар (рук. Д. Д. Иваненко). В качестве консультантов приглашаются сотрудники Радиевого института Г. А. Гамов и Л. В. Мысовский.

В сентябре 1933 г. в ЛФТИ организуется Ⅰ Всесоюзная конференция по атомному ядру, в которой, наряду с ведущими советскими специалистами в области физики микромира (А. Ф. Иоффе, Я. И. Френкель, Д. В. Скобельцын, И. Е. Тамм, В. А. Фок, Д. Д. Иваненко, М. П. Бронштейн, Г. А. Гамов, К. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, С. Э. Фриш, и др.). приняли участие также выдающиеся западные специалисты в этой области: П. Дирак, Ф. Перрен, Ф. Жолио, Ф. Разетти, Л. Г. Грей и др. [25]. Это было признанием авторитета молодой советской физики и сильным стимулом для развития ядерной физики в стране.

Параллельно с усилением философско-идеологического давления становились всё более настойчивым стремление «искоренить попытки „старых спецов“ заниматься „чистой наукой“» [26, с. 190]. Нередко оба эти процесса («философский» и «техницистский») действовали совместно.

Типичный пример, связанный как раз с открытием нейтронов, приводит в своих воспоминаниях С. Э. Фриш: «Запомнился мне такой эпизод. Дмитрий Сергеевич (Рождественский, организатор и научный лидер Государственного оптического института — В. В.) попытался наладить работу общеинститутского семинара, на котором в равной степени освещались бы научные и технические вопросы. На первом из этих семинаров он мне предложил выступить с научным докладом. Я рассказал о последнем крупном достижении — об открытии нейтронов. Это моё выступление потом обсуждалось не только среди молодёжи, но и в парткоме и было квалифицировано, как попытка отвлечь внимание научных сотрудников ГОИ от стоящих перед ними важных практических задач рассказами об открытии буржуазных физиков, развлекающихся нахождением никому не нужных частиц» [26, с. 191].

А. Ф. Иоффе, в условиях нарастающей двойной угрозы для развития новой перспективной области физики, считал необходимым подчёркивать и её техническую полезность, и её особую привлекательность с точки зрения диалектико-материалистической философии. В статье 1934 г. он писал: «…Задача о ядре самым настойчивым образом требует дальнейшего развития техники, перехода от тех напряжений, которые уже освоены высоковольтной техникой, от напряжений в несколько сот тысяч вольт к миллионам вольт…» [27, с. 698], см. также [28, с. 35—36].

Несколько далее в этой же статье Иоффе утверждал, что «…в области ядра больше, чем в какой-нибудь другой, приходится всё время иметь в виду возможность обнаружения новых качественных свойств и не бояться их. Мне кажется, что именно здесь должна сказаться мощь диалектического метода, лишённого этого консерватизма (т. е. „консерватизма, связанного со здравым смыслом, основанным на макроскопическом опыте прошлого“ — В. В.), метода, предсказавшего и весь ход развития современной физики… Только один диалектический метод может нас продвинуть вперёд в такой совершенно новой и передовой области, как проблема ядра…» [27, с. 698], см. также [28, с. 36].

Не вполне ясно, насколько искренен был Иоффе, превознося «мощь диалектического метода», но он твёрдо знал, что только при разумном компромиссе новой науки с официальной философией она (наука) будет защищена от поползновений идеологических охранителей. В отношении же богатых технических выходов экспериментальной ядерной физики он был, как показали последующие события, совершенно прав. Создание ускорительной и прецизионной измерительной техники потребовало интенсивного развития электроники, радиотехники, электротехники, что стало мощным ресурсом технического развития.

ЛФТИ, ГОИ, харьковский УФТИ, Институт химфизики в 30‑е гг. находились в системе ВСНХ, а затем Наркомтяжпрома, Научно-техническое управление которых возглавлял Н. И. Бухарин, который, как вспоминал Д. Д. Иваненко, нередко посещал ЛФТИ и был «относительно близок к А. Ф. Иоффе» [29, с. 284]. Поддержка Бухарина тогда значила немало[4].

В. И. Вернадский в своей замечательной работе «Научная мысль как планетное явление», написанной в 1936—1938 гг., впервые опубликованной полностью только в 1991 г., рассказывает о том, как бесцеремонно вмешивались официальные философы (или философствующие администраторы) в такую, специальную, казалось бы, очень далёкую от философских сфер, деятельность Радиевого института и Геологического комитета, как «радиоактивную методику» определения геологического возраста! «В 1934 г.,— писал он,— малообразованные философы, ставшие во главе планировки научной работы бывшего Геологического комитета, ошибочно пытались доказать путём диалектического материализма, что определение геологического возраста радиоактивным путём основано на ошибочных положениях — диалектически не доказанных. Они считали, что факты и эмпирические обобщения, на которые опирались радиогеологи, диалектически невозможны. К ним присоединились некоторые геологи, занимавшиеся философией и стоявшие во главе научного руководства Комитетом. Они задержали мою работу года на два…» [32, с. 526—527].

Вернадскому и радиогеологам в конечном счёте удалось взять верх лишь после обширной философской дискуссии, на которой присутствовало несколько сот геологов и философов (!), и ещё потому, что «философские руководители Геологического комитета оказались вскоре еретиками в официальном толковании, диалектического материализма и были удалены из Комитета…» (там же).

В декабре 1937 г. В. И. Вернадский ещё раз напомнил Г. М. Кржижановскому об этом случае как примере некомпетентного вмешательства философов (и философствующих геологов) в научный процесс (в письме от 10 декабря): «Я работаю в областях знания, которые не охвачены философской мыслью и с которыми философы, о них судящие, не удосужились познакомиться. Уже сейчас накопился огромный опыт их вредной работы и их неудачных толкований. Сперва они пытались остановить движение геохимии, но эта попытка была достаточно быстро разбита жизнью… После философская организация при ЦНИГРИ задержала научную работу по определению геологического времени. Она дошла до абсурда в своих суждениях, доказывая, что невозможен научно установленный факт (!) (подчёркнуто В. И. Вернадским — В. В.) — независимый ни от каких явлений, на планете, радиоактивный распад атомов. Мне удалось добиться публичного заседания с физиками ЦНИГРИ, причём выяснилось полное невежество философов в области, о которой они рассуждали. Но создан исторический факт, аналогичный которому мы видим только в истории науки ⅩⅦ века… Я должен указать, что к тому же выяснилось за это время, что философы, возражавшие против геохимии, радиогеологии и биогеохимии, признаны, в подавляющей своей части (ак. А. М. Деборин, Перкин, Новогрудский, философы-геологи ЦНИГРИ) философскими еретиками и мнения их не являются выражением официальной философии. Только недавно выступивший в печати Максимов (в области философских вопросов геохимии и т. п.— В. В.) остался неотвергнутым. В его работе я вижу столь же мало понимания научных явлений, о которых он пишет, как и в работах его предшественников» (цитир. по кн. [33, с.224—225]).

Заметим, несколько забегая вперёд, что в этой работе [32] (именно в параграфах 151—156) Вернадский дал точный диагноз положению в советской философии, творческая потенция которой, по его словам, «медленно замирает и вырождается в сухую схоластику или словесный талмудизм», и это происходит потому, что «диалектический материализм является государственной философией и пользуется могучей поддержкой государственной власти и фактической невозможностью свободной его критики и свободного) развития всех других философских представлений» [32, с. 519].

В воспоминаниях И. Н. Головина рассказывается о том, как И. Е. Тамм в середине 30‑х гг. противостоял «философским атакам» и, вопреки им, преподавал (вместе со своими коллегами) в МГУ квантовую механику, теорию относительности, читал один из первых курсов ядерной физики. Приведём в заключение этого раздела некоторые фрагменты из этих воспоминаний: «(Квантовая механика) вводит нас в круг совершенно новых и необычных понятий и явлений,— говорил Тамм.— Многие старые физики её не понимают, и даже не хотят понять её вовсе. А философы, особенно мнящие себя материалистами, так и ополчились воинственно против основных положений квантовой механики. Но я вам… покажу могущество новой механики, покажу, что без неё невозможно постижение явлений микромира…» [34, с. 150]. И далее: «Его лекции и личные встречи на научной почве, лекции Леонтовича, Мандельштама и ряда других менее ярких людей научили нас отличать науку от невежественной возни вокруг науки и устоять на научных позициях в те трудные годы, когда кое-кем низвергались квантовая механика и теория относительности как „идеалистические порождения гниющего мира капитала“» [там же, с. 152].

Мартовская сессия АН СССР (1936)

Резкий скачок двойного давления физики ощутили в начале 1936 г. во время подготовки так называемой мартовской сессии АН СССР, специально посвящённой положению в физике (подробно об этой сессии — см. [30, 31]). На подготовительном совещании в январе 1936 г. академические власти (Г. М. Кржижановский и Н. П. Горбунов), поддержанные вновь «всплывшим» Дебориным, пытались одним из главных «предметов» сессии сделать наведение философского порядка в стане физиков. Но соотношение сил на этот раз оказалось явно не в их пользу (так, на этом совещании отсутствовали главные и наиболее опасные философские недруги физиков — Э. Кольман, А. А. Максимов, А. К. Тимирязев, а также активные «чистые философы» — Митин, Юдин и др.).

Но нажим был серьёзный. Кржижановский начал с того, что предложил разобраться «всё ли в порядке (у физиков — В. В.) в смысле философских установок» (цит. по [31, с.43]). «Эксперт» Деборин подтвердил: «…Нет никакого, по крайней мере для меня, сомнения, что многие из наших физиков и по сей день находятся под влиянием того, что называется махизмом или неомахизмом…» [там же, с. 44]. Он попытался объяснить «отставание нашей физики от нашей действительности» тем, «что физика в своих общепринципиальных, общетеоретических и философских основал отстаёт от всего нашего мировоззрения,.. находится под сильным влиянием буржуазной философской мысли…» [там же]. Идя по стопам Кольмана, Деборин образца 1936 г. связывает эту «философскую ущербность» советских физиков, в частности их увлечение квантово-механическим индетерминизмом, ни больше, ни меньше, как с фашизмом. Окончательный его вывод заканчивался сакраментальным вопросом: «Не наступило ли время, чтобы совершить круто поворот от идеализма к материализму диалектическому?» [там же].

Деборина поддержал вроде бы «свой», молодой физик из ФИАНа Б. М. Вул, один из немногих тогда среди физиков членов партии: «Я согласен с Дебориным, что у нас к теоретической физике не подходят вооружёнными диалектическим материализмом.., что некоторые физики проявляют свою враждебность к диалектическому материализму… То, что некоторые молодые физики отрицают закономерность (т. е. допускают возможность нарушения законов сохранения энергии-импульса в микропроцессах и признают статистическую причинность в микромире — В. В.), как, например, Бронштейн и др.,— это тоже факт. То, что социально эти люди нам чуждые и политически враждебно к нам настроены,— это тоже факт» [там же, с. 45]. Последнее звучало, по существу, как политический донос.

Но большинство присутствующих и авторитетных физиков — Иоффе, Френкель, Фок, Тамм при поддержке философа Б. М. Гессена (единственного из философов, научную компетентность которого признавали физики) устояли и сумели снять с повестки предстоящей сессии вопрос о наведении философского порядка[5].

Впрочем, за неделю до сессии Митину и Максимову, которых не было на январском совещании и которые не выступали и на самой сессии, было поручено подготовить для проекта резолюции сессии пункт «о философской оценке современных течений в физике» (вместе с Дебориным и Гессеном).

И на подготовительном совещании, и на самой сессии немало говорилось о ядерной физике. Физтеховцы — Иоффе и Френкель — считали, что именно от неё следует ожидать технической революции. «Если удастся подчинить нашему влиянию давление в ядре, мы вступим в эру нового технического переворота» [31, с. 41]. Д. С. Рождественский полагал перспективу практического использования внутриатомной энергии весьма отдалённой, а физтеховцы считали возможным решение этой проблемы в ближайшие годы.

Два из шести основных докладов касались ядерной физики. И если доклад Фока был весьма специален — он был посвящён новому методу в квантовой теории многих тел и квантовой электродинамике,— то доклад Тамма «Проблема атомного ядра» носил обзорный характер и содержал анализ ситуации в этой области на начало 1936 г. Прежде всего, докладчик отмечал, что развитие этой молодой области физики будет иметь большое мировоззренческое значение и приведёт «к пересмотру и существенному расширению физических понятий и представлений вообще» [35, с. 922]. Он, как и Френкель, считал также, что «с развитием ядерной физики, несомненно, будут связаны практические применения и т. п.» [там же].

В докладе настоятельно подчёркивалось, что только квантовая механика и теория относительности являются теоретическим ключом к пониманию ядерных процессов[6]. Чрезвычайно высоко Тамм оценивал техническую перспективность физики атомного ядра: «Внутри ядер таится совершенно неисчерпаемый запас энергии. Если человечество овладеет этим запасом, а рано или поздно это должно случится, то это будет иметь решающее значение для всей нашей техники и экономики» [35, с. 940]. Вместе с тем, Тамм не был склонен «пускать пыль в глаза» и обещать разработку «ядерно-энергетических» проектов в ближайшем будущем: «Наши знания о ядре находятся в столь зачаточном состоянии, что мы даже не может разумно поставить вопрос о практических путях к овладению запасами ядерной энергии» [35, с. 941].

По докладу Тамма и выступлениям И. В. Курчатова, Я. И. Френкеля и др. при его обсуждении можно было оценить достаточно высокий уровень советских достижений в этой области, связанный с именами выступавших, а также Д. Д. Иваненко, А. И. Алиханова, А. И. Алиханьяна, Л. А. Арцимовича, А. И. Лейпунского, К. Д. Синельникова, Д. В. Скобельцына, Л. В. Мысовского и др. Кстати говоря, когда последний (крупный специалист по радиоактивности и ядру) выразил сомнение в возможности практического использования внутриядерной энергии, Тамм заметил: «Действительно, наивна мысль о том, что использование ядерной энергии является вопросом пяти или десяти лет. Предстоит громадная, колоссальная работа, но я не вижу никаких оснований сомневаться в том, что рано или поздно… проблема будет решена» [36, с. 347]. Как раз самый оптимистический («наивный»!) прогноз оказался самым точным, но кто мог предвидеть, что открытие ядерного деления урана, сделавшее вполне реальной перспективу создания ядерной энергетики, произойдёт через два с половиной — три года после мартовской сессии!

Наиболее значительная часть исследований в области физики атомного ядра велась в институтах, относящихся в 1936 г. к Наркомтяжпрому (ЛФТИ, УФТИ и др.), в руководстве которого находились здравомыслящие люди (Бухарин, А. А. Арманд, сменивший его на месте начальника НИС НКТП), понимавшие важность развития фундаментальных исследований. «Мы считаем и даже настаиваем,— говорил на сессии Арманд,— на том, чтобы работы и в области теоретической физики, и в области атомного ядра велись в наших институтах. Мы считаем, что квалифицированная помощь промышленности физикой может быть оказала только тогда, когда физика будет на высоком уровне» [36, с. 131—132].

Тем самым, ситуация с двойным прессом в советской физике 30‑х гг. вовсе не была «игрой в одни ворота». Во-первых, основная и наиболее многочисленная часть научного сообщества и особенно её лидеры в целом были солидарны в понимании того, что такое современная физика, и старались культивировать научные исследования на «мировом уровне». Эти лидеры — Иоффе, Рождественский, Мандельштам, Вавилов и др.— были выдающимися учёными, руководителями больших научных школ, замечательными организаторами. Власти не могли не считаться с ними. Во-вторых, и среди философов, так или иначе занимавшихся философскими и методологическими проблемами науки, физики в частности, находились достаточно компетентные в научном отношении люди, полагавшие, что новейшие физические теории в принципе прекрасно согласуются с диалектическим материализмом. Таковыми, например, были Б. М. Гессен, в 1920‑е годы С. Ю. Семковский. Гессен, как мы знаем, поддержал физиков на январском совещании 1936 г., на котором было решено не устраивать на мартовской сессии большой философской дискуссии. В-третьих, и среди партийно-государственных деятелей находились такие (Бухарин, Арманд и др.), кто понимал необходимость развития фундаментальных исследований, в частности в области квантовых и релятивистских теорий и в физике атомного ядра.

Предвоенные годы: до открытия деления урана и после него

1937 год наложил особый отпечаток на всю жизнь в стране, в том числе и на физику — репрессии приобрели беспрецедентный по массовости характер, особенно после августа 1936 г., когда начался процесс по делу Зиновьева — Каменева и было объявлено о причастности к этому делу Бухарина, Рыкова и Томского. Из упоминавшихся героев многие были арестованы в 1936—1938 гг., некоторые из них расстреляны, другие уцелели. Из физиков это были: М. П. Бронштейн, Л. Д. Ландау, А. И. Лейпунский, В. А. Фок, Ю. Б. Румер (добавим к ним С. П. Шубина, А. А. Витта, Л. В. Шубникова, В. К. Фредерикса, В. Р. Бурсиана, П. И. Лукирского, И. В. Обреимова, Л. В. Розенкевича, Ю. А. Пруткова и др.). Из философов, близких к физике, были репрессированы Б. М. Гессен, С. Ф. Васильев, Т. Н. Горнштейн и др. [37].

На этом, весьма неблагоприятном для физиков фоне новую инициативу в организации «философской сессии» предпринял акад. В. Ф. Миткевич, крупный электротехник, активный сторонник эфира и противник «физического идеализма» [4]. В январе 1937 г. он писал, обращаясь к Горбунову и Кржижановскому, о необходимости организации такой сессии для рассмотрения «основных натурфилософских установок современной физики» (цит. по [4, с. 320]). Он обвинял Тамма, Фока и Френкеля в физическом идеализме, а Иоффе и Вавилова в пособничестве им[7]. Эфирно-механистический уклон Миткевича был очевиден. Недаром он вскоре обратился к Горбунову с предложением избрать в Академию наук по специальности «физика» двух настоящих «механицистов» (или «механистов») — А. К. Тимирязева и Н. П. Кастерина[8] — как безусловно «стоящих на платформе диалектического материализма» (цит. по [4, с. 322].

Н. П. Горбунов распорядился начать подготовку «философской сессии»: основным докладчиком предстояло стать самому Миткевичу, а в качестве председателя комиссии по её подготовке должен был выступить А. А. Максимов. Но дело шло недостаточно быстро. В своём письме к Горбунову Миткевич настаивал на том, чтобы Иоффе и Вавилов дали чёткие ответы на его вопросы, о дальнодействии и близкодействии, и Горбунов согласился с этим. Вавилов в «ПЗМ» (№ 7 за 1937 г.) опубликовал разбор брошюры Миткевича «Основные физические воззрения», убедительно показав непонимание им основ современной физики и приверженность эфирно-механистической концепции. Иоффе в июле 1937 г. написал в редакцию «ПЗМ», что он считает постановку вопросов Миткевичем и их аргументацию «целиком относящимися к ⅩⅨ в.» и не находит «времени для статьи об эфире акад. Миткевича» (цитир. по: [4, с. 325]). Через полгода Иоффе всё-таки написал статью для «ПЗМ» с характерным названием «О положении на философском фронте советской физики». Ей предшествовала статья Максимова «О философских воззрениях акад. В. Ф. Миткевича и о путях развития советской физики» [39], которую ещё до публикации высоко оценил вице-президент АН СССР Г. М. Кржижановский, написавший в редакцию журнала: «В основном я считаю эту статью совершенно правильной, но если бы я писал на эту тему, то я ещё более смягчил бы первую часть, направленную против ошибок Миткевича, и, наоборот значительно усилил бы вторую часть, направленную против Фока, Тамма, Френкеля и Компании» (цитир. по: [4, с. 325]). Вместе с тем, он заметил, что всё-таки «недостаточно подчёркнуто то, что представляет (собой) отрицательный комплекс представлений акад. Миткевича о современной физике: ведь он в этой области значительно поотстал…» [там же].

Сессия несколько раз переносилась, но так и не состоялась. Поворотным моментом было письмо Фока в Президиум АН СССР, датированное 13 февраля 1938 г. [4, с. 326—329]. Автор письма полагал, что чрезвычайно низкий научный и философский уровень статей Миткевича и Максимова не соответствует «действительным задачам советской философии: разработке последовательно-материалистического понимания новой физики и борьбе с идеалистическими извращениями новых теорий» [там же, с. 327]. Фок указал на ряд конкретных ошибок и логических неувязок упомянутых авторов и пришёл к выводу о том, что «предполагаемая дискуссия… будет стоять на недопустимо низком научном уровне, не достойном Советской науки и Советской Академии наук» и что следует «поэтому… пересмотреть вопрос о целесообразности организации такой дискуссии в настоящий момент» [там же, с. 329].

По-видимому, и на этот раз решающими была солидарность физиков, высокий международный авторитет Вавилова, Иоффе, Фока, энергично выступивших в защиту подлинной квантово-релятивистской физики и при этом с позиций диалектического материализма. Их оппоненты (Миткевич, Максимов и близкие им Тимирязев, Кастерин) выглядели отставшими, недостаточно компетентными маргиналами, что отчасти признавал и Кржижановский,— при всей их философско-идеологической привлекательности. Возможно, имело значение и более раннее письмо Фока в отдел науки ЦК ВКП(б) в июле 1937 г., в котором он писал о том огромном вреде, который наносит советской науке безграмотная и агрессивная философско-физическая публицистика В. Е. Львова и подобных ему (см. об этом [4]). В этом же письме шла речь о конфликте Миткевича с «Компанией» Фока, Тамма и Френкеля и, в частности, было замечено, что «Львов осмеливается говорить, будто борьба акад. Миткевича против современной физики ведётся „при идейной поддержке партии“» [там же, с. 331].

Несмотря на неблагоприятную политическую ситуацию в стране, репрессии, затронувшие и учёных, фактически разгром одного из главных центров исследований в области физики атомного ядра — харьковский УФТИ, ядерная наука продолжала интенсивно развиваться. В сентябре 1937 г. в Москве состоялась Ⅱ Всесоюзная конференция по атомному ядру, на которой, несмотря на то что «1937 год» был в разгаре, присутствовало несколько крупных иностранных физиков, в том числе В. Паули, Р. Пайерлс, П. Оже и Э. Дж. Вильямс. О новых результатах рассказывали в своих докладах И. В. Курчатов, И. Е. Тамм, К. Д. Синельников, И. М. Франк и др. Параллельно, как мы уже говорили, готовилась «философская сессия», проведение которой могло существенно помешать нормальному развитию теоретической и ядерной физики. И А. Ф. Иоффе, конечно, понимал это. В своём вступительном докладе он ещё раз чётко и более развёрнуто сказал об огромном значении диалектического материализма для осмысления ядерных процессов: «…С переходом к атомному ядру мы вступаем в новую, специфическую область, где имеет место ряд совершенно новых закономерностей. Здесь перед нами открылось то неисчерпаемое многообразие окружающего мира, которое В. И. Ленин рассматривал как одно из блестящих подтверждений диалектического материализма. К сожалению, среди советских учёных есть ряд лиц, которые в этой именно стороне дела,— в появлении в каждой области новых закономерностей — естественных с точки зрения диалектического материализма,— видят, наоборот, какую-то идеалистическую ересь. Я думаю, что здесь никакой идеалистической опасности нет, наоборот, и т. д.» (цитир. по: [28, с. 22]). Ясно, каких «лиц» в первую очередь имел ввиду Иоффе,—это Миткевич, Тимирязев, Кастерин (заметим, что именно об учёных, а не специально о философах говорил Иоффе) и, конечно, Максимов, Кольман и даже, возможно, Кржижановский, Горбунов и др. «Защита Иоффе», основанная на энергичном признании диалектического материализма, на его такой адаптации к физике переднего края, которая бы ни в коей мере не накладывала каких-либо философских ограничений на физические теории, стала, по-видимому, эффективным орудием в борьбе за сохранение физико-теоретической культуры и ядерной тематики. Это же орудие использовали Фок, Вавилов и даже Френкель, который имел, как мы видели, стабильную репутацию противника диалектического материализма[9].

Не упуская из виду и усиливающееся техницистское давление на физику, Иоффе объяснял, почему к ядерной физике «имеется такой исключительный интерес». Первая причина состоит в том, что «атомное ядро является источником основной энергии, находящейся в мире,.. что запасы энергии на 99,9 % представляют собой энергию атомных ядер и притом в такой концентрации, которая фантастически превосходит концентрацию энергии в топливе и т. п. …Таким образом, и старинная задача получения дешёвой энергии, и задача алхимии — получение благородных и дорогих элементов из дешёвых,— эти задачи в какой-то радикальной форме таятся в ядре» [28, с. 21].

Третья конференция по физике атомного ядра проходила за два с половиной месяца до открытия ядерного деления урана (в начале октября 1938 г.). В центре внимания были проблема ядерных сил, физика и техника циклотронов, ядерная изомерия и исследования воздействия медленных нейтронов на разные вещества. Вполне ощущалось лидерство И. В. Курчатова и его группы в области нейтронной физики. Они шли именно в том направлении, которое и привело вскоре О. Гана и Ф. Штрасмана к открытию ядерного деления урана, ставшему научным истоком национальных урановых (атомных, ядерных) проектов, в том числе и советского.

Четвёртая конференция, состоявшаяся в середине ноября 1939 г. в Харькове проходила под знаком двух событий: открытие Гана и Штрассмана[10] и только что начавшейся 2‑й мировой войны, направившей разработку проблемы использования внутриатомной энергии по военному руслу. В докладах Ю. Б. Харитона и Я. Б. Зельдовича, Г. Н. Флёрова и Л. И. Русинова и др. обсуждались важнейшие вопросы ядерного деления урана, связанные с перспективами реализации цепной реакции этого деления. Большой обзорный доклад по делению урана делал А. И. Лейпунский, в 1937 г. исключённый из партии, снятый с поста директора УФТИ, а затем (14.Ⅶ.38 г.) и арестованный за помощь «врагам народа» Ландау и Шубникову (в августе он был выпущен в связи с начавшейся было кампанией реабилитации, вызванной арестом Ежова).

Через год в Москве прошла последняя ядерная конференция, на которой с основным докладом по делению тяжёлых ядер выступил Курчатов, а Флёров и К. А. Петржак рассказали об открытии спонтанного деления ядер.

В 1939 г. в статье «Технические задачи советской физики» А. Ф. Иоффе особо отметил принципиально новый этап в разработке проблемы использования внутриатомной энергии, подчеркнув при этом заслуги советских учёных: «Анализ этого явления (т. е. ядерного деления урана — В. В.), проведённый советскими физиками, установил условия, при которых эта задача могла бы стать осуществимой. Трудно ещё сказать, возможны ли эти условия на практике,— на решение этого вопроса направлено наше исследование. Скорее всего, что на этот раз технических выходов не будет. Но этот пример наглядно показывает, как близоруки были скептики, успевшие заранее отказаться от проблемы использования внутриядерной энергии» [42, с. 141].

Примерно через год в «Правде» (от 29.Ⅹ.1940 г.) в статье «Проблемы физики атомного ядра» Иоффе, рассказав об открытии Гана и Штрассмака и его объяснении и подтверждении, с пафосом писал: «Так началась эта работа, которая, быть может, изменит лицо современной техники. Излюбленная тема фантастических романов становится задачей учёного и техника» [43][11].

Эту важнейшую практическую, прикладную сторону Иоффе подчёркивал с особой силой (не впадая, впрочем, в поспешное «обещательство») потому, что и в эти годы технико-утилитаристское давление продолжалось. С. Э. Фриш в своих воспоминаниях рассказывает о том, как в начале 1939 г. патриарх ГОИ С. Д. Рождественский вынужден был уйти из института, поскольку его тема по спектроскопии редкоземельных элементов была признана директором Д. П. Чехматаевым неактуальной и практически бесполезной: «Мотив при этом отличался простотой: редкие земли встречаются в природе редко, значит заниматься ими не следует» [26, с. 240][12].

Сохранялось напряжение и на «философском фронте» физики. В 1938—1940 гг. продолжали сокрушать «физический идеализм» «Компании» Иоффе, Вавилова, Тамма, Френкеля и Фока всё те же Максимов и Кольман, Миткевич и Тимирязев и др.[13] Фактически, сами теории (такие как теория относительности и квантовая механика), а не их философские интерпретации квалифицировались как идеалистические. Например, Тимирязев писал о «теории относительности как источнике физического идеализма». Максимов же «идеализм» упомянутой «Компании» прочно связывал с её уходом от технических проблем, от практики: «Как правило, уклон к махизму среди некоторой прослойки советских физиков сочетался с отрывом теории от практики. В то время, как основная масса советских физиков не за страх, а за совесть все свои силы прилагает к борьбе за выполнение сталинских пятилеток, некоторые „теоретики“-физики готовили кадры, которые оказывались неспособными решать практические задачи, так как не знали в должной мере классической механики и электродинамики, были воспитаны в духе пренебрежения к практической работе и к физикам-практикам» [45, с. 204].

Смычка «философского» и «утилитаристского» фронтов и соединение их с образовательно-кадровой проблемой грозило физическому сообществу «оргвыводами», которые могли пагубно сказаться на уровне исследований в области теоретической и ядерной физики и кадровой оснащённости в этой области, которые были необходимы для инициирования и разработки национальной программы по созданию ядерного оружия. Но и в эти предвоенные годы физики сумели удержать власти от проведения погромных «философско-утилитаристских» кампаний и сохранить относительно высокий уровень теоретической и ядерной физики как в образовательной, так и в исследовательской сферах[14].