Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

"И все они умерли, умерли…"

Лиля представила, как еще недавно мы шумно сидели за столом — любящие, преданные, счастливые нашей дружбой.

"Помнишь ли меня, мой свет,

В дальней стороне?

Или ты не думаешь

Больше обо мне?"

Ей стало так страшно, что она отвела взгляд от полок, но он неудержимо возвращался.

Тогда Лиля заплакала и повернулась к серванту спиной.

ПРЕДПОЧИТАЮ ТРАГЕДИЮ –

У Димы на отвальной — человек десять, и все раньше или позже едут. Обстановка деловитая — ни слез, ни горя.

— Позвони такому-то, он в Атланте.

— Не скучай, скоро увидимся.

— Нет, старик, что ни говори, в Бостоне лучше.

— А вы куда собираетесь?

— Все равно. Я не туда, я отсюда.

— Вы слышали, а в Новой Зеландии…

Не слышал! Не хочу слышать! Я не любитель фарсов, Ш предпочитаю трагедию.

Одна женщина (не стану называть ее имени) после долгая мытарств добилась наконец разрешения. Она подписала отказ от подданства, отправила багажом вещи, продала все оставшееся до нитки, чуть свет добралась до аэродрома и не смогла уехать — сердце не позволило, ноги не понесли.

Мой друг Юра как-то сказал:

— Там же все чужое! Если река называется другим, пусти даже хорошим словом, — какая же она река?

— А если поедут дети, внуки?

292

Это был жестокий вопрос, и Юра ответил не сразу. Понимаешь, — проговорил он наконец, — когда честного человека ведут на пытку, он надеется, что выдержит. Но, бывает, и не выдерживает. Вот и я надеюсь… Он вымученно улыбнулся:

— А, впрочем, не дай Бог — лучше об этом не думать!

ПИСЬМА –

Лежу и перебираю письма — клочки судеб, разлетевшихся по свету:

"Кто это идет по 5-ой авеню в твидовом пиджаке и галстуке от Лорана? Это я иду — Григорий Семенович Розенцвейг. Мог ли я представить, что такое когда-нибудь случится?"

"Дурак!" — думаю я, и беру в руки письмо от Лены Домнич.

"Познакомилась с двумя симпатичными стариками-миллионерами.

Они смотрят на меня и, наверное, думают:

— Удивительно! Из Советского Союза, а человек!

А я гляжу на них и думаю:

— Надо же! Миллионеры, а люди!"

Вот письмо Ильи Рубина — ленинградским друзьям:

" Вы спрашиваете, как мне здесь? Мне плохо, потому что рядом нет вас".

А это от Эммы:

"Боже мой, что я наделала со своей жизнью! Что я натворила! Зовут во Францию — не хочу, в Италию — не хочу. Сижу целыми днями и реву, как дура".

Письмо Володи Фрумкина из Америки:

"Пока вода не дойдет до горла, сиди на месте. Если можешь не ехать — не уезжай".

И дальше:

"Америка — поезд. Вскакивать надо на ходу. И горе тебе, если промахнешься".

293

А вот толстая пачка стремительно исписанных листков Она долго ходила по Ленинграду, а со вчерашнего вечера лежит на моем столе. Это письма Александра Воронеля. Я беру верхнее и еще раз перечитываю поразившую меня фразу:

"Нельзя покидать родину без особой на то необходимости".

Так вот что значит слово "навсегда"…

Друзья! Поток их горький нескончаем…

О скольких мы вершин не замечаем —

Как поредела горная гряда!

Уходит в ночь вагонное окно

И самолет исчез в глумливой сини…

А мы — домой. Нам скоро суждено

В своей стране остаться на чужбине.

НЕ ХОЧУ-

Нет сил глядеть!

Откуда такое усердие и такая жестокость? Роются у старух в волосах, выдирают страницы из записных книжек, ломают игрушки.

Почему последнее воспоминание о родине должно был таким ужасным? Кого радует это унижение, это отчаяние эти таблетки, выпавшие из трясущихся рук?

Под ногами хрустит валидол…

Уезжаем, дружок, уезжаем.

Не покажется родина раем,

Если ад напоследок прошел.

Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:

— Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:

— Не хочу. Они не поняли:

— Куда не хочешь?

294

Он сказал:

— На таможню не хочу и уезжать не хочу!

— Ты с ума сошел! — всполошились родители.

Он повторил со злостью:

— Не хочу уезжать!

Махнул рукой и пошел.

БЫЛО –

Звонок Лили Инниной маме.

— Ну как уехала Инночка — чулки снимали?

— Слава Богу, нет.

— А трусы?

Смущенная пауза. Потом со вздохом:

— Было.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –

Снова отлет.

Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:

— Уезжают храбрецы — остаются герои!

И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:

— Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!

ИСХОД –

Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.

Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.

По таможенным законам ни одного русского слова (на-

295

писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"

"Глупцы! Чего в чемоданах искать?

Ведь там ничего не найдется!

Моя контрабанда в моей голове

Повсюду со мной везется".

Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:

Хотите я вам нарисую

Две лодки и два корабля,

И землю, с которой простился?..

Пускай уплывает земля!

Пускай уплывает, не жалко…

Зачем она машет плащом?

Полжизни на ней протрубили,

Полжизни осталось еще.

Уходит она в повороте,

Который не преодолеть.

Пускай уплывает, не жалко…

Ах, лучше бы мне умереть!

ОБЪЯВЛЕНИЕ –

На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".

ШУТКА-

По городу кочует шутка:

"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".

296

АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –

Стояло грустное лето.

То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.

Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…

"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,

Милый друг, золотой человек!"

Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.

В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!

Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.

"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":

"Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за предел тоски…

Расставание — не по-русски!

Не по-женски! Не по-мужски!

Не по-Божески! Что мы — овцы,

Раззевавшиеся в обед?

Расставание — по-каковски?

Даже смысла такого нет!"

Прощался Марк.

Прощался Давид Яковлевич.

Прощались Юра с Линой.

297

Прощалась Гитана.

И приснились мне два «заграничных» сна:

Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:

— А ю джемен?

— Нет.

— А ю френч?

— Нет.

— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.

— Мы рашен.

Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:

— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.

Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.

Второй сон.

Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.

Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.

Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".

Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно

298

умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.

Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.

Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?

Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?

Как хочется обо всем забыть!

Леса темные провалы,

И завидя нас двоих,

Катят бочки пивовары

В острых шапочках своих.

Эта влага не в новинку,

В сердце горечи плеснем…

Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,

Неужели мы уснем?

Прямо тут, с асфальтом рядом,

Сев на холмик травяной,

Привалившись к Ленинграду

Ты плечом, а я спиной.

Белой пены ворошенье,

Отказаться нету сил.

Искушенье, искушенье —

Сам у гнома попросил.

Не засудят, не осудят:

Восемь бед — один ответ.

Может, внуки и разбудят

Через восемьдесят лет.

299