Спаси и защити!

Глава 4. Молитва Иисусова

Обычно Домна Федоровна сама звала меня заниматься Учением, но сегодня я первая спросила ее:

— Тетя Домна, вы мне рассказали про Псалтирь и молитвослов, но у вас еще есть «Святцы хворобные» бабушки Оксиньи, из которых я молитвы выписывала от разных недугов; вы про эти «Святцы» мне не говорили ничего.

Знахарка отложила шитье:

— Думала, что не надо оно тебе. Но раз уж ты спросила, значит, должно рассказать. Святцы эти Оксиньей списаны были от отца Николая, священника храма нашего станичного. Еще до революции. Потом пришли большевики, храм разорили, книжки пожгли, теперь только Оксиньин список и остался. На любую хворь там молитва есть к особому святому, который, значит, в хвори этой помогает. Я тебе давеча говорила: молитва как таблетка. Это вот «таблетки» такие духовные и есть. Читаемы они не самим больным, а кто-то ближний за больного молиться должен. Ежели уж совсем некому молитву прочесть (бывает так: заболеешь, а рядом никого), тогда и самому можно. Перед прочтением покаяние принести Спасу надо непременно: за душу нераскаявшуюся святые угодники молитвы возносить не будут.

— Домна Федоровна, — осторожно перебила я ее, — объясните мне, пожалуйста, я ведь человек не сильно воцерковленный, и не разбираюсь в иерархиях небесных: Господь, ангелы, святые… Разве Спаса одного недостаточно человеку, чтобы идти по Пути его?

— Кому-то, может, и достаточно. Тому же святому подвижнику, который Путь свой и жизнь свою в руки Его предал. А ни ты, ни я — не святые. Нам познать Спаса во всей славе Его пока не можно: душа мелковата у нас, сознание не вместит. Мы на Пути его словно дети малые, а детям разве дают пить из большой чаши, для человека возмужавшего назначенной? Нет, детям дают из маленьких кружечек, чтоб не захлебнулись они. Вот и люди так же на пути Христовом. У каждого своя мера Его. Но это не значит, что твой личный маленький Путь хуже, чем большой Путь монаха просветленного. Спасу важно сердце открытое, а там он уж сам наполнит его так, как надобно в этот самый момент жизни человеческой. Вот и святцы хворобные такое же наполнение. Отцы святые, к которым молитвы в хворях возносятся — то наши предки духовные. Они ближе к тебе стоят, их образ сердце твое легче воспримет, потому что они тоже людьми были, как и ты. Помолишься им, покровительства и благословения испросишь — и ко Христу дойдешь легче после их заступления. Ежели хочешь, можешь списать «Святцы». Оно в болезни бывает: тело так измучается, что и душа к Спасу ниточку протянуть никак не может. Вот тогда покаешься, угодникам помолишься — глядишь, и полегчает, и Спас к тебе сам придет благодаря молитвам отцов святых. А ежели не в скорбях, ни в болезнях, а просто в море житейском потеряешься или смущение душевное почувствуешь — тут Матушке нашей Пречистой Богородице Деве молиться нужно. Она — наш земной Господь, мать-земля духовная, Христа-Слово здесь, в Мире воплотившая, ей земные проблемы ближе всего доходят. Милостива она к людям, ровно ко всем детям своим, оттого не гневается, ежели ты по всякому поводу молиться к ней о помощи будешь. Никогда не откажет, всегда поймет и поможет. Образов Богородичных много в Церкви есть. Каждый образ от своей беды помогает. Когда себе образ выберешь, будешь ей в несчастьях молиться.

— А у вас какой образ?

— У нас, у Калитвиных, Донская Божия Матерь. Здесь, на Дону, этот образ многими почитается. И ты ей молись, как преемница моя духовная, покамест у тебя свой образ не появится. Молитвы Богородичные дюжа сильные, ты их тоже спиши да читай помаленьку. Может, через Слово и найдешь свою Богоматерь. Особливо о женских скорбях она молитвенница и заступница великая. Дом, семью, любовь сохраняет. Каждая женщина в себе Богородицу носит. Очень женщинам помогает ее икона «Утоли моя печали». Ты той иконе молитву выучи, тебе пригодится на чужбине.

— Хорошо… а какие еще молитвы и образа посоветуете?

— Тут я тебе, доня, не советчица. Всякому человеку своя Божья Матерь близка. Есть образа, которые в народе особо сильными считаются, в разных местах — разные. Где-то Казанская, где-то Владимирская, где-то «Скоропослушница», где-то «Милостивая, или семистрельная»… Но все хороши одинаково, это ж не разные Богородицы, а одна Матерь Божья, только в разных ипостасях, чтобы людям легче было воспринимать образ Ее святой. Только посоветую, и даже не посоветую, а накажу — сон Пресвятой Богородицы списать и всегда при себе иметь.

— Сон Богородицы? Что это? Молитва?

— Оно и не молитва, и не приговор, а стих, вроде как история, случай из жития Божьей Матери. Скорбный, бедовый случай — как Божья Матерь сон увидала о судьбе Сына своего. В нем боль такая, читаешь — и сердце рвется. А как прочтешь, так на душе радостно-радостно становится. По действию стих этот с родами сравнить можно. Пока женщина рожает — мучается, кажется, помрет от боли. А родит — и боль вся куда-то делась, только свет в душе и жизнь новая. Сон Богородицы и в беде, и просто так, и на сон грядущий, и перед дитятем беспокойным читать можно.

— Ну, — спросила она, — теперь все тебе про молитвы ясно или еще какой вопрос остался?

— Нет вроде, вопросов нет… — ответила я растерянно. — А разве это и все, что знать мне надо о молитве?

— В том и дело, что не все. Но прежде чем к главному приступать, надобно все вопросы твои разрешить, чтобы ум боле ни на что не отвлекался.

— А что главное?

— Пока про сказанное думай да молитвы Богородичные списывай. К главному позову тебя особо.

Весь следующий день накрапывал дождик и я почти не выходила из дому, а сидела и переписывала "Святцы хворобные" бабушки Оксиньи. От этого занятия к вечеру у меня разболелась рука, да так сильно, что за ужином я не могла взять вилку: пальцы не слушались совсем. Я не хотела отвлекать хозяев от трапезы, поэтому ела левой рукой; с непривычки это получалось неловко и медленно. Но Домна Федоровна все равно заметила, спросила, что со мной. Я объяснила, поспешив заверить, что все не так страшно и к утру пройдет. Но знахарка вывела меня из-за стола, отвела к выходу, усадила на порог, взяла меня за больную руку, наклонилась к моему плечу и неслышно что-то прошептала. Боль сразу ушла, руку отпустило, так что больше я о ней и не вспомнила. После ужина я спросила ее, какую такую особо сильную молитву она прочитала над моей рукой. Ведунья ответила:

— Богородице Троеручице. Только эта молитва не "особая сильная", а такая же, как и все остальные молитвы. Ежели через слово Спасово пропускать, то любая молитва такой же сильной станет.

На закате она отправила меня в степь к родничку, чтобы я совершила утренний ритуал водохождения. Я немало удивилась: знахарка всегда подчеркивала, что этот ритуал надо делать на восходе, когда впереди еще весь день: ведь он так заряжает энергией, что, сделав его вечером, человек просто не заснет. Тем не менее, я проделала все, что сказала мне наставница и, вернувшись на хутор уже когда стемнело, я была просто переполнена силами.

Домна Федоровна ждала меня в хате-больнице. Она сидела за столом под Стодарником.

— Скажи мне, доня, как ты к Спасу с молитвой обычно обращаешься.

— Я не могу вам сказать про «обычно», потому что с тех пор, как вы начали учить меня Слову, я каждый день это делаю по-новому.

— Хорошо, скажи мне, как ты это делала давеча, когда по родничку ходила.

— Ну как… перебирала четки, ходила по камешкам туда-обратно, читала "Отче наш", посылая молитву в небо…

— Ты всегда в небо молитву посылаешь? — перебила она меня.

— Всегда, если иконы передо мной нет. А если есть, то к иконе.

— Вот теперь, доня, слушай, что я скажу. Небеса — хорошо, и иконы — хорошо, это все сердцу человеческому Бога представить помогает. Но все это — костыли духовные.

— Костыли?!

— Да, донечка, все это костыли. Не нравится тебе слово — ладно, пусть не костыли будут, а ходунки вроде тех, что младенцам устраивают, когда они ходить учатся. Мы на Пути Спасовом такие же дети, я тебе уже говорила про то. Потому и нужны нам эти ходунки: иконы, небеса, свечки, ладан. Но как ребенок вырасти стремится, так и нам надо расти, чтобы до Спаса дотянуться. Это все словно маячки, чтоб мы знали, в каком направлении идти. Когда Спаса в себе обретешь, тебе уже ничего такого не понадобится, в Духе жить будешь и сама Ему уподобишься. Сказано: Царствие Божие внутри вас.

— Но, — добавила она, — эта прекрасность, что сейчас в мозгу у тебя от моих слов сложилась, тебе доступна никогда не будет. Никто при жизни Царствия Небесного не стяжал кроме как святые подвижники. А ты человек мирской, и я человек мирской, оттого нам пока нужны и иконы, и небеса. Но все равно, молитву свою не им возносить нужно.

— А куда же, если не к иконам и не к небесам? — спросила я.

— Внутрь себя, к иконе сердца твоего, к небесам твоим духовным. Ты это делала уже, когда в себя с молитвою погружалась. Но прежде мы двери подсознания твоего отворяли, чтобы недуг душевный отыскать и на свет вытащить. А сейчас будешь учиться свет Божий в себе искать.

— Как?

— Молитвой Иисусовой.

— Да, — произнесла я с некоторой долей разочарования. — Я знаю. Это известная мистическая практика, про нее много пишут и говорят.

— И еще много будут, и писать, и говорить. Это действительно мистическая практика, пришедшая к нам от православного монашества скитного. Но доступна она не только монахам, мирские христиане тоже ее повторяют. И ты будешь. А то, что все знают ее и ничего тайного тут нет — ты не расстраивайся. Тайна, которую знает горсточка «посвященных» — это повод для гордыни. Истинная Тайна Христова на поверхности всегда лежит, и открыться может каждому, кто сердцем чист и честен. А кто ради состояний восторженных и чувствований дивных ту практику совершает — нипочем к Тайне не приблизится, ни на крошечку. Творить молитву сердечную, умную (как называли ее отцы-святители) надо не перед иконой, не перед небесами, а перед самим собой. Трудно это поначалу — образа Божия перед глазами не иметь. Но в том-то и суть, чтобы отойти от всех представлений человеческих о Нем и просто открыться внутрь себя и быть готовым воспринять все, что исторгнется оттуда, из глубин души твоей. А исторгнется многое, и не обязательно хорошее. Даже скажу тебе: хорошего мало внутри себя увидишь. Больше дурного найдешь, и ужаснешься — неужели ты это? Главное тут в отчаяние не впадать и дальше, глубже идти каждый раз. Иисусова молитва — практика неоднократная, ее надо постоянно читать, когда время свободное и сердце спокойное будет. И каждый раз заканчивать тогда, когда за слоем грязи и дурноты свет в себе обнаружишь. Так, свет к свету, и будешь душу свою очищать.

— И когда же мне начинать?

— Вот прямо сейчас и начнешь. На первый раз я с тобою рядом буду, чтобы ты не забоялась.

В кухне-гостиной царила кромешная тьма, освещаемая одной лишь лампадой, стоящей перед Стодарником. Я начала дышать так, как показала мне знахарка: глубоко и медленно вдыхая и выдыхая носом, погружаясь с каждым выдохом в "духовное сердце", то есть в солнечное сплетение. С началом выдоха я повторяла про себя "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную", затем, перед вдохом делала небольшую остановку, вдыхала и снова повторяла молитву. Эту, несложную, на первый взгляд, практику, было очень трудно сделать правильно: сознание никак не могло успокоиться и сосредоточиться только на дыхании и молитве. Странное дело: когда то же самое я проделывала, концентрируясь на пламени горящей свечи и посылая с молитвою огонь внутрь себя, мне было гораздо легче, более того — в тот раз я моментально погрузилась в медитацию. А сейчас мы сидели в сплошной темноте (огонек лампады в углу перед иконами не в счет), глазам не за что было «зацепиться» и перед ними все время вставали почти явные картины прошлого или будущего. Я изрядно устала, борясь с этими образами, прошло уже довольно много времени, но наставница все не прерывала практику, и я продолжала дышать и молиться, безуспешно пытаясь погрузиться в глубины духовного сердца. "А может, и нет у меня никаких глубин?" — мелькнула мысль. Измучившись совсем, я на время оставила Иисусову молитву и мысленно обратилась к Спасу с покаянием. После этого я уже не боролась с наплывающими образами, просто давала им проходить сквозь меня, несмотря на то, что они стали ярче, светлее и красочнее. Дыша и направляя внутрь Иисусову молитву, я словно смотрела телевизор. Я сама не заметила, как образы случившегося в прошлом сменились чем-то знакомым, но вместе с тем таким, чего я точно никогда не переживала. Более того — ничего подобного и быть не могло, настолько фантастичными и нереальными были встающие перед глазами картинки. Некоторые из них были отвратительны до такой степени, что меня буквально физически тошнило, некоторые — чисты, ясны и покойны, словно глоток криничной воды; а некоторые красивы такой невозможно сладкой красотой, что казались приторными до горечи и от них меня тошнило едва ли не больше, чем от кошмарных видений.

Я поняла, что это и есть те пласты внутренних глубин, о которых предупреждала меня наставница. Чтобы убедиться в своем предположении, я проследила духовным взором источник, откуда льются эти картины; как и ожидалось, все это шло из моего сердца. Домна Федоровна была права: дурного во мне оказалось гораздо больше, чем хорошего, правда, дурное это было как бы спрятано под благовидным покровом, словно завернутое в яркую конфетную обертку что-то горькое и несъедобное. Я разворачивала одну обертку за другой, доставала оттуда гадости, они вились вокруг меня как вылупившиеся змееныши; гора их росла, вот уже я сама себя не видела под их маленькими скользкими телами, от меня осталось только дыхание и молитва Иисусова. "Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную" — тяжко дышала я, погружаясь в бездонную яму, полную змеенышей (или это гора их росла над моей головой, все больше и больше погребая меня?)

Дыхание мое стало прерывистым и частым, я уже не успевала произнести целую молитву на выдохе, теперь на вдох и выдох у меня получалось по слову. Одновременно меня с бешеной скоростью уносило в темную воронку, сердце обрушивалось и неслось в пропасть, словно летел под откос скорый поезд, сошедший с рельсов на полном ходу. Я уже решила, что от этого нечеловеческого напряжения оторвется в сердце какой-нибудь сосуд, и я, как терпящий крушение поезд, упаду под откос жизни… Но тут падение начало замедляться, и вот я уже не падаю, а лечу, и уже не лечу, а парю над пропастью, нет — над ущельем, где-то в глубине которого брезжит туманный свет. Я глянула вниз; свет приближался, захватывая меня в свое сияние. Он становился все ярче и ярче и, наконец, стал таким сильным, таким всепроницающим и всепоглощающим, что пронизал и поглотил не только мое тело, но и мысли и чувства… Это не был огонь, это не был солнечный свет, это не была атомная вспышка, это вообще не был свет, который мы привыкли видеть в жизни. Когда уже потом, после всего, я искала образ, с которым можно было бы сравнить этот свет, я не могла подобрать ничего схожего; разве что сравнить его с миллионкратно умноженным сиянием, какое порой исходит от края зеркала, когда попадет на него рефлекс от солнечного луча? Это был и свет, и радуга, и триллионы зеркально сверкающих искринок, и чистота, и прозрачность, и жжение пламени… В потоке этого света я находилась до тех пор, пока горница не осветилась лучами рассветного солнца. И тут я заметила странную вещь: у меня появилась как бы вторая пара глаз. Одни глаза — привычные, человеческие — видели рассвет и горницу, и мебель в ней, и сидящую неподвижно рядом со мной наставницу. Все это было обычным, домашним, близким. Другие глаза видели то же самое, но как бы сквозь призму того Света, и, преломляясь в нем, картинка была уже совсем иная. Все вокруг было точно соткано из серебристо-серой прозрачной субстанции, напоминающей мираж или полуденное марево. От этой невероятной картины меня кинуло в жар, я вскочила с лавки и бросилась вон из хаты. Я бежала со двора в сад, из сада в степь, и все вокруг — и сад, и степь — было таким же миражно-серым. Я глянула на солнце (поднявшееся уже довольно высоко) — и солнце показалось мне серым и совсем не слепящим. Внутренний Свет, который все еще владел мной, был столь ярким, столь сильным, что в его блеске весь остальной мир словно выцвел…

Я бродила по степи несколько часов, пока Свет не истаял во мне и мир не обрел привычные краски. Тогда я обнаружила, что заблудилась, и не знаю, куда идти. Но это открытие вызвало у меня не страх, а веселье. Я шла наобум и громко смеялась, сама не зная чему; вдалеке показался силуэт человека на лошади. Он подъехал ближе, это был Алексей Петрович. Ни слова не говоря, он подал мне руку, правой ногой я уперлась в стремя и, опираясь на мощную ладонь казака, взлетела вверх и уселась позади седла. Этот ловко удавшийся трюк (который для меня в обычном состоянии был бы невозможен) вызвал у меня новый взрыв веселья. Так я и смеялась все время, пока мы ехали домой.

Вечером силы оставили меня, я расслабленно валялась в постели, уставившись в крышу (потолка в моей комнате не было). Мною владело вселенское равнодушие, в теле не было сил, в сердце чувств, в голове мыслей.

Дверь неслышно отворилась, вошла целительница. Перекрестившись на икону Божьей Матери, она села рядом со мной и взяла меня за обе руки. Через мгновение мне стало легче, я обрела способность думать. Осторожно она начала меня расспрашивать о пережитом и увиденном. Я рассказала ей все в подробностях; от воспоминаний меня вновь охватил восторг. Но наставница, хлопнув ладонью по моему лбу, быстро привела меня в спокойное состояние.

— Тем, что пережила ты, донюшка, не гордись. Это тебе малый от Спаса подарок, вроде задел на будущее. Более ты такое вряд ли когда пережить сподобишься, и оно, в общем, неплохо: переживания такие душе неподготовленной ни к чему.

— А что за Свет был со мной? — это волновало меня больше всего.

Точно не скажу, — ответила целительница и как-то нахмурилась. — Думается мне, что был с тобой не полный свет, а крохотный лучик, краешек сияния Божьего, Света Преображенского, что зовут еще Фаворским. Это Свет Духа, и он в действительности ярче солнца, ярче всех звезд вселенной. Несотворенный, изначальный, божественный. Я тебе не могу сказать определенно, потому что в жизни такого сама не видала, только читала да слышала. Может, и не он это был.

— Почему нет?

— Потому что Фаворского сияния удостаиваются лишь самые святые и строгие подвижники. Многие монахи молитву Иисусову творят в надежде стяжать этот Свет, и не дается им. Но ты, доня, в гордыню не впадай и не думай, что ты святее всех. Вовсе нет. Свет Фаворский кажется не просто тем, кто чист да свят, а тем, кто со спокойной душою его принять может и от мира этого не отойти. Как ты думаешь, почему отцы-отшельники в скиты от мира уходили, в пустыне прятались? Да потому что, вкусив, хотя бы раз от Источника Света Вечного, они не могли уже видеть остальной мир, он им таким же пресным да серым казался. Вот и шли в пустыню творить молитву Иисусову, чтобы вечно в Свете находиться… А ты мирской человек, и в скит не убежишь. Поэтому-то краешек ризы Его и узрела. Благодать Господня на тебя излилась из милости его, и в виде Света предстала. А то, что до дна души своей ты добралась и все покровы сняла, не думай. Целую жизнь вглубь идти будешь — и не дойдешь. Потому человек — это вселенная, а вселенная бесконечна и бездонна.

— Домна Федоровна! А чем же молитва Иисусова так сильна, что производит такое действие? Вроде слова-то простые…

— В самой понятной простоте всегда сила главная и заключается. А Иисусова молитва все в себе содержит, все основы Пути Спасова. "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного". В этих простых, как ты говоришь, словах, человек сам себе исповедуется, что Христос — Господь истинный, и Сын Господа, и Логос воплощенный. Ты покаяние Логосу приносишь о несовершенстве своем, а покаяние, ты знаешь — начало любой молитвы. Слова же "помилуй мя" вовсе не просты. Что они значат, по-твоему?

— Ну… помилуй, значит, не осуждай, не наказывай…

— Мелко ты мыслишь, доня, ну да не твоя в том вина. Гуторила я тебе — полный смысл слов людьми утерян, живут только тем, что на поверхности. Слова «помилуй», "помиловать" означают не только прощение и отпущение без суда и наказания. Прежде всего, «миловать» — значит, любить. Ты Спаса о любви просишь его Божественной, о том, что суть его составляет, ибо Спас и есть любовь. То есть не просто Бога молишь о прощении безнаказанном, но о том, что лучшее есть у него для тебя.

— Точно. И ведь как близко по смыслу-то! Когда мы говорим, что люди «милуются», подразумеваем, что они любят друг друга… А «помиловать» для нас ассоциируется с фразой "казнить нельзя помиловать"…

— А есть и другое значение. Тоже по смыслу близкое, только обратно забыли мы про тот смысл. «Милый», "миловать" — то родственные слова слову «хмыля», что на старославянском значит одновременно «полымя», "свет", «жизнь» и «радость». Такое вот многовмещающее слово. От него произошло «ухмыляться». Это сейчас, когда говорим, что человек «ухмыляется», имеем в виду, что он не по-доброму улыбается, замышляет что-то. А раньше «ухмыляться» значило "радоваться свету жизни". Теперь вот чуешь, какие глубины одно-единственное слово скрывать может?

От изумления я не могла говорить, лишь качнула головой.

— А сложна молитва Иисусова, оттого что уму в ней зацепиться не за что. Это не псалмы, не литургические молитвы, не буйство восторга, не скорбь покаяния. Просто покой и устойчивость, трезвость и ясность, через которую только к Спасу придти и можно.