Спецназ обиды не прощает

Глава 9

Запах нефти ворвался в душный салон самолета, как только откинулся пассажирский люк.

Стоя у самого выхода, Вадим смотрел, как приближается площадка трапа. Еще свистели турбины, и бортпроводница просила всех оставаться на местах, но он все же первым сбежал по шатким ступеням, оглядываясь на ходу.

В черноте протянулись цепочки огней. Над далеким зданием аэропорта светились латинские буквы. Рядом с заправщиком стояла черная «волга» с погашенными фарами, и трое в темных плащах уже шли от нее к самолету.

Если бы все они были при галстуках, можно было бы подумать, что самолет приземлился в советской социалистической республике. Черная «волга», три стандартные фигуры… Но галстук виднелся только у одного, и он шагал впереди. Остальные двое носили традиционные пушистые шарфы, которые имели свойство выбиваться наружу, демонстрируя этикетку. Они остановились чуть в стороне, сунув руки в карманы.

— Вы из Питера? — спросил Вадима тот, кто был постарше и в галстуке, и коснулся шляпы, то ли приветствуя, то ли придерживая на ветру.

— Из Питера.

— От Германа Ивановича? С клиентом?

— Так точно, — сказал Вадим.

— Я вас встречаю. Будем знакомы, Азимов Руслан Назарович, вице-президент.

— Ну, меня можете звать просто Митей, — сказал Вадим, пожимая холодную вялую ладонь. — Однако я не думал, что нас будут встречать на таком высоком уровне. Почему так много народа? Договаривались, что будет только водитель. Руслан Назарович, как же мы разместим народ?

— Да очень просто. Клиента грузим в «газон» с охраной, а мы с вами как белые люди поедем на «ауди». Вас не затруднит дойти до стоянки пешком? Прогуляемся, разомнем ноги после полета. Посмотрите, какой мы аэропорт отгрохали. Европейский уровень, честное слово.

— Я бы с удовольствием, — сказал Вадим. — Но только вот в чем проблема. Я обещал Герману Ивановичу, что пока клиента ему не сдам, буду с ним все время рядом.

— Да брось, Митя, — поморщился Азимов. — Куда он денется? Тут идти сто метров.

— Сто или не сто, а только я с ним останусь.

— Вечно вы, питерские, все усложняете, — нахмурился Азимов. — Ладно, ладно, ты прав, конечно. Лучше, как говорится, перебдеть. Давай, грузи его в «газон».

— Минутку, а телефон? — напомнил Вадим.

Азимов дал ему свой мобильный телефон, и Вадим доложил о прибытии.

Сергеич спустился по трапу в обнимку с чеченцем. Тот успел повертеть головой, прежде чем ему придавили затылок и запихнули в «волгу», и оказавшись в машине, он снова принялся бормотать. Эти бормотанием он развлекал их во время полета. Силясь открыть то один глаз, то другой, чеченец рассказывал историю своего аула. Это было самое лучшее место на земле, и жили там самые достойные люди. Самые красивые красавицы, самые старые старики. Его старый-старый отец мог выпить целую… тут он заснул, но Сергеич растолкал его, чтобы услышать продолжение. Такая фраза не может долго висеть в воздухе, это просто опасно для здоровья слушателей. Но оказалось, что отец мог выпить целую тарелку растопленного сливочного масла. Обладая столь редкостным здоровьем, Муртазанов-старший умер в девяносто три года, простудившись в гостях. Муртазановы помладше не дожили до такого возраста. За последние годы кровная месть и федеральные бомбы выкосили почти весь род. Своих братьев, племянников, мужей сестер и братьев жен, которые погибли на войне, или были застрелены в междоусобицах, чеченец перечислял во время всего полета, и, похоже, полет для него еще не закончился.

— Э, Баку, — пробормотал чеченец, сонно роняя голову на грудь. — Был я в Баку. Азербайджанцы все спекулянты.

— Он кто, больной? — спросил водитель. — На мою землю приехал, и меня ругает?

— Азербайджанцы спекулянты, — с вызовом повторил чеченец и вскинул голову, не раскрывая глаз. — Грузины трусы.

— А русские? — спросил Сергеич.

— Азербайджанцы спекулянты. Грузины трусы. Русские трактористы.

Засмеялся даже водитель.

— А чеченцы? А чеченцы тогда кто? — спросил Сергеич.

— А чеченец — чалавек, — сказал чеченец и привалился к плечу Вадима.

«Волга» пересекла угол летного поля и выехала за ограждение. Отсюда была видна площадь перед аэровокзалом, с парой темных автобусов и десятком сверкающих под фонарями машин на стоянке. Белая «ауди» попятилась от перрона, развернулась и моргнула фарами. Водитель «волги» в ответ пощелкал дальним светом и плавно тронулся. Перед поворотом на шоссе он обогнал «ауди», махнул кому-то рукой и разогнался. Старенькая машина погромыхивала и бренчала подвеской, но форсированный движок рокотал басовито и надежно.

Вадим смотрел в черное окно, за которым все дальше отступали огни аэропорта и со свистом пролетали высокие столбы фонарей, заливавших трассу холодным светом.

— Что, узнаешь места боевой славы? — спросил Сергеич. — Когда улетал отсюда, все, наверно, было другим?

— Я улетал не отсюда, — сказал Вадим, — с другого аэродрома.

— В Баку нету другого аэродрома, — сказал водитель, поправляя зеркало.

— Хорошо у вас, тепло, — сменил тему Сергеич.

В присутствии местных жителей не следует упоминать о том времени, когда тебе приходилось с ними воевать. А улетал Вадим в январе девяностого года с военного аэродрома поселка Насосный, вывозя бакинских беженцев. Возможно, что в тот же час на посадку в Насосном заходил борт с командой капитана Ковальского. В эфире перекрывали друг друга десятки голосов, и неслись в Москву, неслись тревожные радиограммы, превращаясь в аккуратные страницы и накапливаясь в твердых папках с тисненым гербом.

Капитан Панин, бывший летчик, а потом особист, и сам составлял подобные бумаги, и отправлял их, с отчаянием убеждаясь, что от бумажек нет и не может быть пользы. Черная, слепая и неодолимая сила нависла над его миром, и нечем было защитить его.

Если бы раньше, в 88-м, когда все только начиналось, им разрешили применить силу… Когда толпа выкатилась на улицы Сумгаита, зачинщики шагали в первых рядах, и несколько решительных офицеров с автоматами могла бы изменить ход событий. А то и ход истории. Несколько очередей в ноги — и зачинщики устранены автоматически. Толпа разбегается, и органы внутренних дел спокойно выдергивают активных участников, пользуясь захваченными видеоматериалами. Можно было бы даже не стрелять. Комендант военного городка, где скрывались беженцы, просто выставил перед толпой взвод автоматчиков и скомандовал «К бою!». Лязг затворов услышали даже самые ярые крикуны, и приумолкли, и толпа отступила. Толпа отступила от военного городка и пошла громить гражданский город.

Наверно, существовали тысячи причин, по которым нельзя было браться за оружие. Но скорее всего, просто некому было отдать боевой приказ. Та власть могла издавать указы и распоряжения, но не боевые приказы. И когда Панин встречал наконец-то прибывшее подкрепление, то десантники, растерянно оглядывая разгромленные дома в зареве пожаров, спрашивали: «Мужики…Это Афган?» — потому что их отправили в командировку без боевого приказа.

Потом стрельба все-таки была, и толпа, как и следовало ожидать, разбежалась, но зачинщики к этому времени уже были в стороне. По улочкам Сумгаита грозно лязгала бронетехника, великаны-дзержинцы оцепили горком партии, и лучшие специалисты слетелись в этот Богом забытый городок, чтобы досконально расследовать и примерно наказать — НО БЫЛО УЖЕ ПОЗДНО. Два дня погромов изменили эту страну. Кто-то узнал, что можно убивать безнаказанно, если при этом кричать о любви к своей родине. Кто-то обнаружил, что государство вовсе не собирается его защищать. Эти открытия не удивили ни тех, ни других. Удивило, что это раньше не приходило в голову. И вот одни начали собирать новые стайки для новых убийств. А другие принялись искать государство, которое может защищать всех своих граждан.

Капитан Панин делал что мог. Спасал, прятал, вывозил. Когда все утихло, выслеживал и ловил погромщиков. Их хватали, допрашивали, распихивали по тюрьмам. Скоро почти все снова шатались по городу. Кого-то показательно судили. Но всех не пересажаешь. К тому же из допросов становилось ясно, что организаторы были не местные, а какие-то приезжие. Кто называл их бакинцами, кто — беженцами из Армении. Но для беженцев-крестьян эти неуловимые зачинщики действовали слишком грамотно. А те, кто был выхвачен из толпы, получили, в основном, по пятнадцать суток за хулиганство. И скоро погромщики позабыли страх, который заставил рассыпаться толпу перед двумя-тремя БМП. Они насмешливо свистели из-за угла вслед выходящим войскам. Они слипались в комки и кучки, и не прошло и двух лет, как волна грязи снова затопила этот мир. И снова войска опоздали с применением силы, и снова обрушили эту силу на невиновных…

С тех пор прошла целая жизнь. Вадим Панин потерял работу, друзей, дом… Опытные пловцы советуют не сопротивляться водовороту, а уступить ему, нырнуть поглубже, где его сила теряется, и вынырнуть в другом месте. Вадим погрузился до самого дна, где многие и оставались. Но он нашел в себе силы, оттолкнулся — и вынырнул в Питере.

Сейчас, глядя в окно, он вспомнил, что вот эти запыленные кусты вдоль дороги летом покрываются мясистыми розовыми цветами, источая одуряющий сладкий запах. «Не расслабляться», строго приказал он себе, но воспоминания застилали глаза, и вместо рекламных щитов на обочинах виделись ему члены Политбюро и решения съезда, и где-то впереди, в самой сердцевине уютного лабиринта бакинских улочек ждал его подвальчик «Джек Лондон», и Вагиф с Михалычем уже заказали десять порций джыз-быза[7] под коньяк «Гек-Гель». Панин предпочитал авиационный спирт, но в этом заведении были свои законы… Ему хотелось остановиться и потрогать вечнозеленую листву олеандров, но машина летела и летела мимо них.

Глава 10

Белая «ауди» с Азимовым и его спутниками держалась далеко сзади, все больше отставая. Вадим оборачивался, следя за ней, и когда после поворота ее фары так и не показались на дороге, спросил:

— Зачем такие почести? Зачем надо было людей среди ночи беспокоить?

— Уважение надо показать, да, — сказал водитель. — Куда ехать будем?

— Нам к вокзалу надо, а там мы сами дойдем, — сказал Панин.

— Какая улица?

— Да я так покажу, на пальцах, — засмеялся Вадим. — Наверно, уже все названия поменялись.

— Название как хочешь меняй, народ все равно старое название говорит. Монтина, Басина, Разина, клянусь, даже иногда Арменикенд[8] говорят.

— У нас то же самое, — сказал Сергеич. — Раньше все время называл Питер Питером. Как только в Санкт-Петербург переделали, стал называть Ленинградом. Ленинград, и все тут.

Вадим смотрел в зеркало. Дорога сзади была пуста.

— Ну вот, наш почетный эскорт куда-то пропал.

— Э, — водитель раздраженно поцокал языком. — Я Руслан Назаровичу миллион раз говорил, не бери «ауди», не бери «ауди». «ГАЗ-24» это машина для мужчины, а все остальные для мальчишек. Я уже двадцать лет на «ГАЗ-24», понимаешь? Двадцать лет! Четыре машины менял, это последний. «ГАЗ-24» не машина, зверь. Жалко, больше не делают, снимали с производства. Запчасти трудно доставать, бензин кушает как сумасшедший. Хорошо, сейчас заправка будет.

С этими словами он резко вывернул руль, и машина покатилась куда-то вниз. Под колесами заскрипел песок, застучали камешки по днищу. Фары выхватили из темноты стеклянную будку, пару колонок, красный пожарный щит.

Водитель включил приемник, и в салоне зазвучала восточная музыка.

— Сейчас поедем, — сказал он, выбираясь из машины, — сидите, не скучайте.

— А туалет здесь имеется? — спросил Сергеич, пытаясь открыть дверцу.

— Зачем туалет? Сейчас поедем, быстро поедем, — сказал водитель, отходя от машины и оглядываясь.

Сергеич все-таки распахнул дверцу и выбрался наружу. Вадим встряхнул чеченца, но тот только промычал недовольно и не проснулся. Нащупав защелку, Панин навалился плечом на стекло, чтобы раскрыть дверь.

Внезапно яркий белый свет ослепил его. Две мощные фары вспыхнули на другой стороне площадки и осветили заброшенную заправку.

— Всем стоять, не двигаться, — сказал кто-то на чистом русском языке без малейшего акцента. — Муртазанов, выходи из машины. Повторяю, Муртазанов Махсум, выходи из машины.

— Он не может выйти, — сказал Вадим, приоткрыв дверь, и не узнал собственного голоса. — Он… Он спит. Он под наркозом.

— Вытаскивай его, бистро, — приказал другой голос.

Панин никого не видел, как ни вглядывался в черноту за фарами. Что-то вспыхнуло, ударил и звонко раскатился выстрел. Огромная фигура Ковальского метнулась в сторону и завалилась за пожарный щит. Еще несколько выстрелов оставили на щите белые следы оторванных щепок.

— Одын готов.

— Не ушел?

— Э, за ящиком лежит. Контрол делать?

— Потом, все потом. Второго не трогай! Пусть тащит черного в машину. Эй, уважаемый! Вылезай, если жить хочешь.

— А если не хочу? — спросил Вадим.

— Сгоришь живьем. Бензинчиком-керосинчиком польем, так красиво гореть будешь. Давай не тяни резину. Нам нужен Муртазанов. К тебе вопросов у нас нет. Если б твой дружбан не дергался, остался бы жить.

Из-за фар показались две фигуры. Держа пистолет стволом кверху, один из нападавших зашел слева, другой справа.

— Точно. Спит, — сказал один.

— Он на таблетках, — говорил Панин, ощупывая обивку дверцы, но там не было ни отвертки, ни гаечного ключа, как у него в родной «ниве»… — Если ему не дать вовремя таблетку, он загнется. Чтобы проснулся, надо перейти на другие таблетки. Таблетки у меня. Если таблетки перепутать, он еще быстрее загнется…

— Что ты несешь, какие таблетки?

Он выпалил первое фармакологическое слово, которое пришло в голову:

— Тринитросульфонол. А это — калия ангидрид.

— Чего, чего?

— Я дело говорю, — торопливо сказал Вадим. — Без меня вы его не довезете, вам же хуже будет.

— А ну вылазь, Склифосовский.

Он, наконец, справился с дверцей. Тяжелая рука сдавила его плечо и вытянула наружу.

— Пошел вперед!

От толчка в спину Панин потерял равновесие и упал на колени.

— Вот так и пошел, на коленях. Я сказал, на коленях! Вперед!

Он на коленях добрался до пожарного щита. За железным коробом с песком горбился синий плащ Сергеича. Вадим оглянулся. Противник стоял прямо над ним, почти касаясь стволом его шеи. Второй вытягивал чеченца из «волги», обхватив под мышками, и ругался:

— Тяжелый, ишак. Помогат надо, слюшай.

Холодный ствол пистолета уперся в шею Вадима.

— Уважаемый, что ты нес насчет таблеток? Гони их сюда.

— Вы не разберетесь, — сказал он.

— Гони, гони. У нас есть кому разобраться.

Панин сунул руку в карман брюк, но рука путалась и застревала, и он привстал на одном колене, и вытягивая руку, снова понес фармакологическую ахинею:

— Сначала надо дать тринитроацетат, а потом, через полчаса, калия оротат. Только не перепутайте. Запомнили? Сначала ацетат, потом оротат. Запомнили?

Он протянул руку, и противник наклонился к нему, и даже сделал то, о чем Вадим и мечтать не мог — переложил пистолет из одной руки в другую.

Оставалось только дотянуться до горла. Ну, наклонись еще чуть-чуть…

— Эй, уважаемый! Сюда смотри, — раздался голос чеченца.

Его не было видно за спиной человека, которого он сзади перехватил локтевым сгибом за горло. Плащ распахнулся, и белая рубашка вылезла из-под брюк, и торчала пустая кобура из-под мышки. Человек тихо хрипел, но оставался неподвижным, потому что в щеку ему упирался пистолет.

— Уважаемый, говорить будем, — сказал чеченец. — Пушку бросай сначала. Твой друг тебя просит, видишь?

— Ты что, Муртазанов, не проспался? Ну что за народ! Мы тебя из зоны выкупили, мы тебя домой привезем, а ты на нас прыгаешь.

— Пушку бросай, — попросил чеченец. — Потом посмотрим.

— Не дури, Муртазанов. Тебя дома жена ждет, мать, отец, родичи все собрались.

— А братья собрались?

— И братья собрались, о чем речь, конечно, собрались!

— Пушку бросай, — повторил чеченец. — Последний раз говорю.

Пистолет упал на землю. Вадим хотел его подобрать, но вдруг ударил выстрел, и он бросился наземь. Пистолет все-таки оказался в руке, и он откатился с ним в сторону, за ящик, к телу Сергеича. Но Ковальского там не было, только плащ валялся на камнях. Снова рявкнул пистолет, кто-то застонал, но третий выстрел оборвал этот стон.

— Все, конец, — сказал чеченец. — Эй, питерские, конец!

За пожарным щитом послышалась какая-то возня, хрипение, удары, и живой Сергеич вышел на свет, волоча за собой водителя «волги». В другой руке он держал пожарный топорик.

— Ай, молодец, русак, — сказал чеченец, запихивая пистолет за пояс. — Я что говорил? Азербайджанцы спекулянты, больше ничего не умеют, слушай, только гвоздика на улице продавать.

Водитель то вскидывал руки, то прижимал их к груди, повторяя: «Ничего не делал, я ничего не делал, что я делал, я ничего не делал..». Сергеич отпустил его, и он повалился набок, поджав ноги к животу и закрывая голову руками.

Вадим поднял из-за ящика плащ и передал его Ковальскому, но тот отмахнулся.

— Смотри, этот дышит, — сказал Сергеич, перевернув одного из нападавших.

Чеченец выхватил пистолет из-за пояса, наклонился и приставил ствол к голове лежащего перед ним. Вадим невольно отвернулся, но выстрел все равно заставил его вздрогнуть. «Вай, алла, вай, алла…» раздавались причитания водителя. Из салона «волги» доносилось ритмичное бряцанье и завывание восточных музыкантов.

— Димка, что стоишь? — крикнул Сергеич, обыскивая убитых. — Давай разворачивай «волжанку». На ней поедем.

— Ихний машина возьмем тоже, — сказал чеченец.

— Нет, брат, — сказал Сергеич. — Приметная слишком. Надо когти рвать, пока на стрельбу народ не сбежался.

— Какой народ, слушай! — Чеченец сноровисто вязал водителя. — Народ ничего не видел, ничего не слышал. Сейчас мы уедем, они придут. «Тойоту» заберут, этих собак обчистят, только потом милицию позовут. Часы возьми, у таких всегда часы хорошие. А в машине стерео не возьмем?

Панин в два приема развернул «волгу», и незнакомая дорога принялась разматываться перед ним в свете фар. Впереди показалась цепочка фонарей, стала видна пустая трасса. Какая-то белая машина стояла под фонарем на обочине.

— Туши свет, — скомандовал Сергеич. — Стоп, машина. Надо подумать. Куда податься-то? Обратно в аэропорт? Отсюда еще хрен улетишь… На вокзал? Димка, что молчишь?

Вадим не успел ответить, потому что засвиристел один из трофейных телефонов, потом второй. А потом он увидел, что белая машина сворачивает с трассы и, набирая скорость, катится к ним.

Не раздумывая, он резко сдал назад и свернул в первый попавшийся проезд. Дорога петляла между заборами.

— Я пустой, — сказал чеченец. — Запасной магазин нет.

— Да нет, здесь не отбиться. Ноги бы унести. Панин, дай гари, — сказал Сергеич. — Нам бы только до людей добраться…

— Ну где я тебе возьму людей в два часа ночи, — сказал Вадим.

Глава 11

Вот раньше он мог набрать людей хоть в два часа ночи, хоть в три. И каких людей!

Рагим? Этот умел забираться и спускаться по стене девятиэтажного дома, используя только пальцы рук и ног. А Арон? Арон круглый год купался в море перед сном, а иначе просто не мог таки заснуть. Были и другие достойные ребята, члены тайного спортивного общества «Неурожай», официально — секция самбо, реально — клуб боевых искусств, временно запрещенных.

Проверяя информацию о функционировании подпольного спортзала, Панин вышел на этих ребят. И вместо того, чтобы прихлопнуть подпольщиков по полной программе, помог им перейти на легальное положение. Компания оказалась настолько приличной, что и сам Панин не упускал случая позаниматься здесь, и даже Михалыч, один из лучших бойцов республики, дважды чемпион Минской школы, порой самозабвенно бился с его парнями. (При необходимости Панин мог бы легко обосновать идейно-воспитательную нагрузку таких контактов — Михалыч, эстетически любовавшийся грацией восточных школ, шутя побивал любого противника, доказывая безоговорочное превосходство комитетской школы рукопашного боя).

Он вспомнил, что Рагим переселился в Георгиевск, потому что жена, армянка, не могла оставаться в Сумгаите. Арон уехал в Израиль. Кстати, его там не признали таки евреем. Дело в том, что Арон Соломонович Блюм оказался русским. По матери. Интересно, где он сейчас купается перед сном, в Суэцком канале?

Кто остался в городе? Фикрет… Вот человек, который никуда не может уехать отсюда.

— Сергеич, как там пленный? — спросил Вадим.

— Еще дышит.

— Вынь-ка из него телефон.

В зеркале опять показались фары догоняющей машины. Вадим выключил весь свет, проехал в полной темноте до перекрестка и свернул направо. Залаяла собака, и он удивился. В этих краях раньше не было принято держать собак. Включив фары, он увидел длинные заборы с колючей проволокой по верху.

— Куда мы заехали? — спросил Ковальский. — Тюрьма, что ли?

— Нет, — сказал Вадим, свободной рукой набирая номер. — Это дачный поселок.

Телефон не отвечал. Он свернул в очередной проулок. Каждый раз он сворачивал в сторону моря, надеясь вырваться на приморскую дорогу. Еще он надеялся, что преследователи запутаются в улицах поселка. Но свет их фар все время показывался за спиной.

— Давай все патроны мне, — сказал Махсум. — В хорошем месте встанем, я выхожу, вы тих-тих вперед, они за вами, я их кончаю.

— Мало шансов, — сказал Ковальский. — «Пээм» машину не остановит. А если у них стекла непробиваемые? А если вообще тебя засекут на высадке?

— Рисковать надо, — сказал Махсум. — Догоняют, собаки.

— Бензин на нуле, — сказал Вадим.

— Спасибо, — сказал Ковальский.

— Не за что. Думай, Сергеич, думай.

— Давай, Димка, звони, пока я думать буду.

Машина вырвалась из поселка. На горизонте тлело мутное зарево, и на его фоне торчали вышки-качалки. Неподвижные, они были похожи на стадо заснувших жирафов.

Вадим узнал это место. Через старые промыслы проходила дорога к морю. Оставалось проскочить зону пионерских лагерей, на развилке свернуть налево, а там уже начнется сумгаитская дорога. А здесь, среди вышек, можно запутать следы и оторваться.

Он вдруг увидел, что за лесом вышек мелькает какой-то свет. По параллельной дороге метрах в пятидесяти справа мчалась темная машина, и лучи ее фар мотались вверх-вниз.

— Обложили, — сказал Ковальский бодро.

И в это время, наконец, гудки в трубке прервались.

— Кимды данышан? (Кто говорит?) — ожил в телефоне недовольный голос.

— Салам. Тренер говорит, — сказал Вадим.

— Кто? Какой тренер? Три часа ночи, какой тренер?

— Какой еще тренер может звонить в три часа?

— А… Ты где?

— У меня проблемы. Не могу долго говорить. Сейчас я около Новханы. Хочу выбраться на нашу дорогу по морю. Где мы бегали, помнишь? Можешь сейчас выехать мне навстречу?

— Еду.

Вадим посмотрел на приборы — судя по ним, бензин давно кончился. Он свернул на грунтовую дорогу и покатился под уклон.

— Э… Товарищ… — подал голос водитель сзади, — там дорога нету. Раньше был, теперь нету.

— Куда ж она делась?

— Стой, стой, дорога нет, — жалобно повторял водитель.

Но дорога была, и довольно ровная. Она была словно прорезана в песчанике и спускалась к морю в узкой теснине. Шелестел песок под колесами, и уклон становился все круче. Когда-то по этому песку Вадим спускался пешком. Он гостил у друзей, вожатых пионерского лагеря, и ночью они с Реной любили сбегать по крутому спуску к морю. Возвращаться было тяжелее… Но сейчас он не собирался возвращаться.

Вадим успел ударить по тормозам, прежде чем понял, что перед ним обрыв.

— Приплыли, — растерянно проговорил он, вспомнив, что за прошедшие годы море могло подняться и размыть береговую линию. Такое уже бывало, и сумгаитский пляж запомнился ему как раз старыми грибками и беседками, стоявшими далеко в воде. Когда-то они давали тень пляжникам, распростертым на раскаленном песке, а теперь в их неверной тени мальки прятались от солнца и чаек…

— Отлично, — Ковальский огляделся и скомандовал: — Все из машины!

Через несколько минут сзади показались лучи фар. Преследующая машина выехала на гребень и покатилась по спуску. Как только под ее лучами зажглись задние катафоты «волги», Вадим выбил камень из-под переднего колеса. «Волга» со скрипом тронулась вперед. Она не успела разогнаться и не доехала до края обрыва, как песок вдруг расступился под колесами, и вместе с куском дороги «волга» рухнула вниз.

Темная машина стремительно приближалась, рычание мощного двигателя отражалось от стенок теснины. Вадим успел забраться наверх и залег рядом с Ковальским.

Сергеич опирался на локти и держал пистолет двумя руками, выцеливая задних пассажиров. Передних взял на себя Махсум.

Но стрелять не пришлось. Темная «девятка» даже не притормозила, догоняя пропавшую из вида «волгу», и слетела с обрыва, исчезнув в темноте. Снизу послышался железный грохот, и Вадим почувствовал, как дрогнула земля под ним.

— Надо смотреть, как они там, — сказал Махсум.

— Какой заботливый, — сказал Ковальский. — Когти рвать надо, тут где-то вторая машина шатается.

— А с этим что делать будем? — Махсум показал пистолетом на водителя, и тот опять заныл свое «вай, алла…»

— Придется тащить с собой.

Узкая бетонка тянулась по песчаной насыпи вдоль полосы прибоя. Моря не было видно, оно шумело и плескалось в темноте, и виднелись только белые перебегающие полосы пены. Влажный ветер был пропитан запахом гниющих водорослей.

Спустившись с насыпи, можно было укрыться от ветра, но идти по песку было тяжелее, чем по бетону, пусть и разбитому.

Впереди мелькнул и пропал сдвоенный огонек.

— Едет кто-то, — крикнул Махсум, перекрывая ветер. — Уходим?

— Это наши, — сказал Вадим.

— Назад смотри! — крикнул Махсум.

Вадим оглянулся и увидел, как по черному склону медленно сползает такой же сдвоенный огонек.

— Бегом вперед! — скомандовал Ковальский.

— Я бегом не могу, сердце больной, — заныл водитель.

— Зачем он нужен, — крикнул Махсум. — Место хорошее, патрон жечь не будем, руки-ноги завяжем и пошел в море купаться!

Водитель не дослушал его и резво потрусил впереди.

Они успели забраться в «Ниву» Фикрета, когда до второй машины преследователей (если это были они) оставалось не больше ста метров.

— Надо оторваться от этих, — сказал Вадим, и Фикрет кивнул.

«Нива» скатилась с насыпи и помчалась прочь от дороги. Вторая машина последовала за ней. Под колесами хрустели ракушки, в прыгающем свете фар блеснула вода.

Между прибоем и дорогой берег местами был залит водой, и сейчас машины неслись по этим лужам, разбрасывая брызги веером. Вадим оглянулся.

— Догоняют. Прибавь газу. Фика, на обгон идут!

Фикрет кивнул, но газу не прибавил, и даже чуть отвернул в сторону, теряя в скорости. Он пригнул голову и поглядывал куда-то вбок поверх капота.

— Готов! — вдруг сказал он, показывая пальцем на зеркало.

Все, кроме него, оглянулись. Вторая машина исчезла.

— Яма, — сказал Фикрет.

— Глубокая? — спросил Ковальский.

— Два метра. Спасать будем?

— Перебьются, — сказал Вадим.

— Куда едем?

— К тебе нельзя, — сказал Вадим. — Есть надежное место, где можно спрятаться?

Фикрет кивнул. «Нива», завывая и с треском разбрасывая ракушки из-под всех колес, забралась по насыпи на дорогу.

Глава 12

Для мирного времени Фикрет был самым бесполезным агентом из тех, с кем работал Панин. Хотя бы потому, что не мог написать и пары связных предложений по-русски. Да и писать ему было не о чем. Он не общался с иностранцами, не мог внедриться в религиозную секту, и даже слухи и сплетни он обычно сам узнавал от Панина.

Кроме того, он имел судимость и родственников за границей, курил анашу, содержал трех жен и был браконьером.

Познакомились они так. В запущенном уголке приморского парка Панин с ребятами оборудовал поляну для занятий. Деревья служили турниками и макиварами, на асфальте можно было отрабатывать «ката», а на песке — броски. Занимались обычно по утрам, перед работой. В это время в парке не было никого. Но вот однажды со стороны моря на полянку вышел худой, загорелый до черноты человек в брезентовом плаще. Он удивленно оглядел выстроившихся парами ребят в кимоно, достал сигареты и присел на корточки. И пока они занимались, невозмутимо покуривал «Кэмел».

«Это карате?» — спросил он у Панина.

«Карате».

«Что это дает?»

«Здоровье. Сердце хорошо работает, спина не болит», — сказал Панин, по привычке избегая сложных предложений.

«Спина… Спина — это хорошо. Сколько стоит заниматься?»

«Бесплатно».

«В Баку один урок карате двадцать рублей».

«Можешь ехать в Баку».

«Нет времени. Завтра приду?»

Фикрет внес в занятия сразу несколько ценных новшеств. Он показал удобную дорожку вдоль моря, по которой бегал сам Назим Сулейманов, великий сумгаитский футболист. Он принес старые брезентовые плащи, из которых получились отличные манекены. А еще он предложил по понедельникам бегать в другом месте — в городском саду. Те, кто мог придти на эту пробежку, не жалели о потраченных усилиях. Два километра легкой трусцой заканчивались у дверей заведения, где как раз к этому времени у старого Гариба созревал хаш. 50 грамм водки полностью компенсировали беговые энергозатраты, а горячий хаш ликвидировал последствия воскресных излишеств.

Между прочим, именно старый Гариб сообщил в комитет, что в таком-то месте в такое-то время состоится купля-продажа мощного лодочного мотора с целью последующего использования его для нарушения морской госграницы и ухода в Иран. Панин с Михалычем спланировали, утвердили и осуществили ночную засаду, и сами же, налетев, скрутили покупателя. Панин застегнул наручники. Включил фонарь — и узнал Фикрета. Немая сцена. Михалыч сориентировался первым. Он поблагодарил и отпустил ментов, а задержанного в наручниках увезли в горотдел, подальше от посторонних глаз. Панин проговорил с ним всю ночь. Так Фикрет стал его агентом. А мотор предназначался вовсе не для ухода в Иран. Фикрету хватало рыбы и в акватории Апшерона. Так что старый Гариб сгущал краски.

— Гариб живой еще? — спросил Панин.

Фикрет кивнул. Он молча вел машину по ночным улицам города, который часто снился Панину в кошмарных снах. Невозможно было представить, что он когда-нибудь вернется сюда.

Но вот он здесь, и все так же тянутся кипарисовые аллеи, и ветер кружит листву и мусор на центральной площади.

Память выстреливала серию картинок на тему «Площадь Ленина в разные годы». Вот Новый Год — ни грамма снега, сухой асфальт, под кипарисами зеленеет травка. Гирлянды и расписные будки перед клубом завода СК, у будок толпятся родители, получая подарки своих детей, которые сейчас водят хороводы в клубном зале. Внутри одной из будок Панин пьет портвейн с Дедом Морозом, и Арон Блюм оттягивает ватную бороду на грудь, как манишку. В будке тепло, пахнет мандаринами, и через окошко хорошо видно, как объект его заинтересованности, укрывающийся под личиной иностранного специалиста по монтажу очень автоматизированных линий, стоит, как простой инженер, в очереди за подарками вместе с влюбленной в него мамашей. Объект был очень дорог Панину. Пытаясь перехватить радиосигнал опознавания «свой-чужой» с военных самолетов, объект подарил военным контрразведчикам целый месяц радостно озлобленного возбуждения — солдатская жизнь обретает осмысленность только с появлением противника.

А вот то же место через пару месяцев. Площадь наполовину залита черной массой толпы. Конец февраля, пронзительный ветер относит крики с трибуны, толпа отвечает свистом и нескладным скандированием «Ка-ра-бах! Ка-ра-бах!».

На следующее утро на площади стоят армейские «уазики» и черные «волги» — начальство совещается в горкоме. К началу нового митинга машины разъехались, и только одна «волга» замешкалась. Вон она, перевернутая, лежит поперек трамвайных путей.

И еще один вид. БТРы по периметру площади. Все, что смогли по тревоге добраться до Сумгаита из ближайшей в/ч. 25 километров по ровной асфальтированной дороге рота преодолела всего за несколько часов, потеряв по пути 50 % техники. И это без огня противника.

БТРы стояли на площади, а толпа уже неслась лавиной по городу, снося будки сапожников, выбивая витрины, останавливая любой транспорт. У Фикрета тогда была другая машина, «виллис», и он вез Панина. Толпа запрудила улицу, и он попытался объехать ее через двор. На выезде между домами стояли погромщики с железными прутьями. Они облепили машину и принялись ее раскачивать. Их разгоряченные красные лица прижимались к стеклу машины. Фикрет вдруг откинул лобовое стекло, потом выхватил из-под сиденья обрез и выстрелил вперед. Погромщики с воплями разлетелись в стороны, и машина вырвалась на улицу.

«Откуда у тебя обрез?» — Панин не удержался от идиотского вопроса.

«Нашел». Больше вопросов не было. Они благополучно доехали до микрорайонов и смогли вывезти еще одну армянскую семью.

— Куда мы едем? — спросил Вадим, оглядываясь. Город, оказывается, давно кончился, и «нива» катилась между двумя трубопроводами.

— Хорошее место, — сказал Фикрет. — Самое подходящее.

Не было в городе более подходящего места, чем заводское бомбоубежище. Звеня ключами, Фикрет шел по длинному бункеру, включая свет и открывая боковые комнатки.

— Пока здесь можно жить, — сказал он, обводя рукой ряды двухъярусных коек, стеллажи с противогазами и стены с плакатами на тему атомной войны.

— Да здесь можно жить и жить, — сказал Ковальский, принюхиваясь, — было бы еще пиво, а то слишком вкусно пахнет.

В бункере стоял густой запах вяленой рыбы. Фикрет толкнул еще одну дверь, и Ковальский схватился за сердце. В боковом коридоре тянулись, пропадая в темноте, связки воблы, леща, бычков и еще каких-то обитателей Красной Книги.

— Первым делом надо выспаться, — сказал Вадим. — Разбирайте матрасы.

— Какой матрасы, слушай, — пробормотал Махсум, пошатываясь и зевая.

Он рухнул на голую кровать и тут же захрапел. Таблетки все-таки еще действовали.

Пока Сергеич обустраивал быт, Вадим поднялся вслед за Фикретом к выходу.

— Это твои друзья?

— Не все. Сергеич мой друг. Махсум, который заснул, это чеченец. С ним сложнее. В общем, он заложник. Мы должны были поменять его на своего заложника, но попали в засаду. Чудом ушли.

— А толстый?

— Это наш пленный. Его ребята делали засаду. Будем его кошмарить, — сказал Вадим.

— А потом?

— Потом видно будет.

— Он меня видел, он машину видел, он все видел, — сказал Фикрет.

— Придумаем что-нибудь, — сказал Панин. — От него зависит. Ладно, разберемся. Как дела, брат?

— Спасибо. Как ты, где сейчас? — Фикрет впервые улыбнулся и взял Вадима за плечо. — Хорошо, что приехал. Говорили, у тебя неприятности.

— Какие неприятности?

— Э, не бери в голову. Говорили, убили тебя в Таджикистане.

— Нет, — сказал Вадим. — Убили, но не меня. И в Таджикистане тоже был не я. Но ребята рассказывали, там было очень даже приятно. Даже, можно сказать, победили там наши.

— Что там ваши делали, можешь сказать?

— То же самое, что здесь.

— Это как? — удивился Фикрет. — Здесь мы армян спасали от наших. Потом ты на вертолете наших вывозил из Лачина, спасал от армян. В Таджикистане ваши кого спасали? Русских?

— Нет. Таджиков спасали от таджиков.

— Все с ума сошли, — Фикрет покачал головой. — Где живешь? В Москве?

— В Питере.

— Зачем? В Москве лучше. Я в Москву часто летаю. Там хорошо. Красиво город сделали. Почти как Баку. Пусть твои спят, поехали ко мне. Минара будет рада.

— Кстати, как она? Как дети, как родители? — спросил Вадим.

Они присели на ступеньку перед железной дверью бункера, и Фикрет достал сигареты. Это был «Кэмел» без фильтра. А также без акцизной марки и предупреждений Минздрава. Контрабанда в чистом виде. А что еще мог курить браконьер?

Вадим уже отвык от хорошего табака, и сейчас у него с первой затяжки закружилась голова. «Как бы сигареты не оказались с начинкой», подумал он, выслушивая семейные новости. Родители живы-здоровы, Минара сидит с детьми, их уже четверо. Гуля (вторая жена, татарка) вышла замуж за турка, уехала в Измир. Мила (третья жена, хохлушка) тоже хорошо устроилась, сейчас работает на телефонной станции, кстати, оставь свой номер, будем звонить хотя бы в праздники.

— Это очень кстати, — сказал Вадим. — Связь нам нужна.

— Хочешь позвонить?

— Хочу. Но еще не знаю, куда.

— Десять минут можешь подождать? Я домой заеду, потом сюда. Олды? (Ладно?)

— Баш уста. (Есть).

Вернувшись в бункер, Панин увидел, что водитель лежит на койке, аккуратно привязанный к ней по рукам и ногам. Махсум продолжал храпеть из-под солдатского одеяла. А Сергеич за столом обгладывал последний плавничок, и гора чешуи и костей перед ним указывала, что это был плавничок огромного леща.

— Ничего, что я тут похозяйничал? — виновато спросил Сергеич. — Просто не удержался.

— Сейчас организуем связь, — сказал Панин, подсаживаясь. — Давай пока обсудим ситуацию.

— А чего ее обсуждать? Ситуация под контролем, но жить можно, — сказал Сергеич. — С нашей стороны потерь нет. У противника двое убитых, да еще две машины, даже три. Имеем одного пленного. Заложника не потеряли. Это плюсы. Теперь минусы. Непонятно, как жить дальше.

— Насчет заложника, — сказал Панин. — Ты сам все видел. Его хотели перехватить, но это не его команда. Это не родня, это вообще не чеченцы.

— В принципе, нас это не касается, чеченцы они или японцы, — сказал Сергеич. — Наше дело дать результат. Мы привозим сюда одного человека, увозим другого, вот и все.

— Что-то я там не заметил этого «другого», — сказал Панин.

— Вот именно, — сказал Сергеич, — Сдавать парня каким-то посредникам я не собираюсь. Меняться так меняться, а если ребята идут на засаду, значит, по-другому будем говорить. Лучше всего сейчас же вернуться на исходные.

— Но тогда прокурор остается у них?

— Значит, ему не повезло, — спокойно сказал Сергеич.

— Злой ты, — сказал Панин.

— Я так думаю, что прокурору не повезло с самого начала. Вся эта комбинация сплошная подстава.

— Хорошо, что ты сам это видишь, — сказал Панин. — Значит, нет смысла звонить Клейну. В него все упирается.

— Да ты что, на Геру думаешь? — Ковальский улыбнулся. — Тогда думай сразу и на меня.

— Сергеич, я просто размышляю. Почему он не нашел на это дело никого другого? Почему он выбрал тебя и меня? Мы одиночки. Если мы пропадем, никто особо убиваться не станет. Ты говоришь, он ребятам тоже предлагал, Роме и Зубову, так? Еще одна пара никому не нужных мужиков, которых не жалко и подставить. И искать никто не станет.

— Ты не знаешь самого главного, — сказал Ковальский, продолжая улыбаться. — Гера собирался ехать сам. Со мной.

— Это ни о чем не говорит, — упрямо сказал Панин. — Потому что собираться это одно, а ехать немножко другое.

— Стоп, — Сергеич поднял ладонь. — Отложим разбор полетов. Давай решим, что сейчас делать.

— Время потеряли, вот что плохо, — сказал Вадим. — Если бы сразу рвануть на вокзал, запрыгнуть в любой поезд в сторону России… Ладно, будем отталкиваться от действий противника.

— Кстати, кто противник-то? Чехи?

— Думаю, что те, кто нас встречал. То есть холдинг.

— Не стыкуется, — сказал Сергеич. — Холдинг мог получить заложника без всяких хлопот. Мы же сами его привезли.

— Старик, ты сам сбиваешься на разбор полетов. Давай решать загадки по мере их поступления, — сказал Панин. — Холдинг мог получить, но почему-то не захотел. Может, в нем есть какая-то группировка, которая затеяла свою игру? Мы эту игру сорвали. Но в любом случае нас встречали люди из холдинга, и убили мы людей из холдинга, и убегали от людей из холдинга. Так?

— Черт, — сказал Сергеич. — С тобой лучше не спорить. Ты что угодно докажешь, если тебе надо.

— Итак, противник — холдинг «Мировой океан». И противник, скорее всего, засек, куда мы оторвались. И скорее всего, обратится за помощью к местным властям. Потому что холдинг фирма уважаемая, богатая, с мощными связями, со своими людьми на важных позициях. А мы кто? Пара вооруженных преступников…

— Тройка, — поправил Сергеич.

— Еще хуже. Мы уже банда чеченских отморозков. Значит, розыск. Значит, нелегальное положение. Даже не мечтай о билетах на самолет или поезд.

— В нелегалах мы долго не продержимся, — сказал Сергеич. — Слишком заметные фигуры.

— Надеюсь, долго и не понадобится, — сказал Вадим. — В крайнем случае, уйдем морем. А вот что с заложником делать, с Муртазановым, я не знаю.

— Обратно в тюрьму он не поедет, — сказал Сергеич.

— Да я и не повезу его в тюрьму.

— Тогда давай отпустим.

— Больно добрый ты, — сказал Вадим.

— На тебя не угодишь. То я злой, то добрый. Ладно, чувствую, без бутылки не разобраться, — сказал Ковальский. — Давай еще по рыбке? По паре бычков, а? Что-то жрачка напала.

— Это у тебя нервное, Сергеич.

— Может быть. Старею. Из формы вышел, — приговаривал Ковальский, отрывая голову очередному бычку. — Давно под пулями не валялся. Ну, съешь хотя бы кусочек.

— Не буду аппетит перебивать. Сейчас приедут всякие вкусные вещи, — сказал Вадим.

Фикрет вернулся с большой сумкой. На столе появились пивные бутылки, водка, зелень, солености, лаваш и стеклянная литровая банка с черной икрой.

Скромный ужин удался на славу и постепенно перешел в торжественный завтрак. Вадим еще порывался позвонить в Питер, но сам себя осаживал. По меньшей мере странно просить помощи у того, кому не доверяешь. Утром разберемся, решил он.

Сергеич расписал дежурство и сам себе скомандовал отбой, с трудом оторвавшись от стола.

Вадим с Фикретом проговорили до самого утра, иногда поднимаясь к выходу, чтобы перекурить. Черное небо над заводскими трубами становилось синим, потом зеленым, потом персиковым. Где-то закричал петух, ему ответил гудок тепловоза.

— Мне надо идти, — сказал Фикрет. — Хорошо, что ты приехал. Что принести? Водка, коньяк, вино?

— Водки, — сказал Вадим, подумав. — И побольше. Будем пленного допрашивать.

Глава 13

Показания нетрезвых свидетелей, наверно, не должны иметь юридической силы. Достаточно того, что они обладают силой художественной достоверности.

Слушая показания пьянеющего водителя, Панин вспомнил свой недоуменный вопрос в разговоре с Клейном: «Неужели какой-то чеченец дороже прокурора?»

Не дороже. И не дешевле. Махсум Муртазанов был нужнее. По крайней мере, так полагал свидетель. «Муртазанова найти надо. Информацию снимать надо», цитировал свидетель.

Оказывается, только Махсум мог бы рассказать, каким образом белая красивая машина с охранительными надписями по борту, направлявшаяся из Тбилиси в Махачкалу, пропала по дороге, но спустя несколько месяцев оказалась в Талышских горах на границе с Ираном.

Второй вопрос касался бы содержимого этой машины. Талыши сняли неудобный и громоздкий верхний багажник, но не выбросили его, а хранили в сарае. Там его и нашли, со всеми проводами, которые когда-то соединяли «багажник» с аппаратурой в салоне. К опросу населения были привлечены специалисты. В конце концов выяснилось, что только Махсум Муртазанов может ответить на главный вопрос.

Куда он дел аппаратуру из машины?

— А что за аппаратура? — спросил Панин.

— Не знаю, — устало ответил водитель. — Я маленький человек.

— Наливай, — скомандовал Ковальский, и Панин плеснул еще тридцать грамм. — Пей. Закуси. Пошли дальше.

Если бы Вадиму Панину требовалось незамеченным пройти по питерской улице, он надел бы оранжевый дворницкий жилет. Дворники, продавцы и водители — это представители породы людей-невидимок. И когда начальство ведет переговоры в машине, оно не замечает водителя, потому что водитель ничего не слышит, а если слышит, то не понимает, а если понимает, то никому не расскажет.

Расскажет, расскажет, не сомневайтесь. Особенно если расспрашивать будут Панин с Ковальским, а хмурый Муртазанов будет чистить пистолеты за соседним столом.

Водитель пересказывал подслушанное с такими подробностями, что иногда даже Ковальский недоверчиво отмахивался. Тогда рассказчик привставал на стуле, таращил глаза и в запальчивости хлопал себя по щеке, прибавляя страшное заклятие: «Мамой клянусь, э! Так сказал!»

— Какая примерно аппаратура? Ну, радио? Или спутниковая связь? Ладно, ты не знаешь. А другие что о ней говорили?

— Глупости говорили. Что деньги можно делать. Там еще книжки были. Бумага специальная. Страницу оторвал, в аппаратуру положил, получается доллар.

— Какая хорошая аппаратура, а, Сергеич.

— Э, глупости, — сказал водитель. — Талыши все книжки в печку бросили, а доллар разве горит?

— Горит, горит, — сказал Панин. — Значит, твое начальство занимается фальшивыми баксами?

— Откуда я знаю, чем они занимаются? Я маленький человек.

— Ты, маленький чалавек, — спросил Махсум, разглядывая ствол на свет, — на меня кто показал?

— Люди сказали, да. Не знаю кто.

— Э! Люди сказали, Карабах армянская земля.

— Карабах не трогай! — водитель попытался привстать и хлопнул ладонями по столу. — Я твой Дудаев не трогаю!

— Дудаева трогай на здоровье, — спокойно сказал Махсум. — Прыгать на меня не надо, ай киши.[9] Люди много говорят, слишком много. Сначала говорят, потом думают. Так нельзя, э. Думай, потом говори. Смотри. Где Тбилиси, где Махачкала, а где Иран. У кого машину нашли, у талышей? Я даже не знаю, кто такие эти талыши. Это люди или кто? Мусульмане, молокане, евреи? Кто такие, вообще не знаю. Зачем на меня говорят?

— Спутали с кем-то, наверно, — сказал Сергеич. — Ты не заводись, не заводись, мы-то тебе не шьем никакую машину.

— Обидно, слушай. Я думал, мои враги все уже на том свете. Оказывается, нет, не все. Еще какие-то собаки ходят, стучат на меня не по делу.

— Я ничего не говорю, — сжался водитель.

— Тогда откуда они меня знают? — Махсум навис над водителем и тряхнул за плечо. — Быстро говори! Кто на меня сказал?

Допрос в исполнении Муртазанова полностью соответствовал психологической схеме «злой начальник и добрый начальник», причем с обеими ролями он справлялся сам. Он то обнимал водителя за плечо, подсаживаясь сбоку и шепча вопросы на ухо. То, размахивая пистолетом, хватал его за воротник и пытался вытащить из-за стола, чтобы не забрызгать посуду выбитыми мозгами.

И хотя он не добился своего, и не узнал имени клеветника, Панин и Ковальский услышали от водителя много интересного. Например, выяснилось, что пропавшая машина вовсе не принадлежала холдингу «Мировой Океан», и некоторые работники каспийского филиала участвовали в поисках лишь по просьбе некоего гуманитарного фонда «Туранбуран», членами которого они являлись.

Просветительская миссия в этом фонде считалась важнейшей. Фонд кормил множество лицеев, колледжей и медресе[10] на территории СНГ. Единственным отличием этих учебных заведений от начальной школы было своеобразное понимание истории и географии. То ли по вине наборщика, то ли еще по какой технической причине, но на туранбуранских картах не значилась Россия. Не значилась она и в учебниках истории. А родиной туранской цивилизации почему-то считалась Османская империя.

Так или иначе, но лучи просвещения пробивались не всюду, а только в благоприятной среде. Например, в среде морепродуктов. Почти вся верхушка каспийского филиала усердно постигала историю тюрко-язычных народов, регулярно совершая экскурсии по наиболее историческим местам Средиземноморья.

Еще более благоприятной средой пьяный водитель считал правоохранительные органы, потому что дети многих блюстителей порядка с помощью туранбуранских просветителей бесплатно учились в лучших колледжах Турции. Неудивительно, что у фонда «Туранбуран» не возникало проблем с законом. И понятно, какие силы могли быть брошены на поиски пропавшей машины. Эти силы восстановили почти весь ее путь от одного подпольного авторынка к другому, отмечая, что с каждой перекраской машина становилась дороже.

Эти же силы смогли, в конце концов, установить, что объект поиска, несправедливо оклеветанный Махсум Муртазанов, находится в России. И если бы он болтался на свободе, его давно бы допросили. Но ему повезло — он угодил в тюрьму.

А в российскую тюрьму лучи туранбуранского просвещения не пробивались. Пока не пробивались.

Панин вспомнил, что однажды, году так в восемьдесят седьмом, видел у своих московских друзей-аналитиков диаграмму «Рост активности турецких спецслужб». Они еще посмеялись, вспомнив недавние времена, когда в списке противостоящих организаций турки казались забавной экзотикой и занимали свое заслуженное место сразу после Танзании и Туниса. Сейчас ему было не до смеха.

— Чтобы получить Муртазанова, они захватили прокурора, — сказал Панин. — Хорошо, хоть не министра.

— Кто? Просветители? — Сергеич отмахнулся. — Нет, они не могут пойти на такое. Ты думаешь, так легко брать заложников? Это же его вычислить надо, потом захватить, потом вывезти, потом еще перевозить с места на место, чтобы соседи не успели настучать. Это сколько народа надо задействовать, сколько адресов… А у чеченцев этот бизнес налажен. Я так думаю, что прокурора все-таки захватили чеченцы, а просветители с ними сторговались, и они вместо денег просят отдать своего земляка.

— Неувязочка получается, — сказал Панин. — Просветители-то у нас кто? Турки. А чеченцы не тюрко-язычный народ. Им нечему учиться в туранбуранских колледжах.

— Значит, просветители нашли какой-то другой подход. Может, заплатили чеченцам аванс.

— Да почему обязательно чеченцам? Очень удобно все на них валить, — сказал Панин. — Никаких концов не найти в этой Ичкерии, это понятно. Так, может, и нет никаких концов? Может, мы не там ищем? Налей-ка еще. Да не мне, ему…

— Продолжаем разговор, — Сергеич наполнил стаканчик пленного.

Этот стаканчик оказался лишним.

— Вай, алла… — сказал водитель, икая и внезапно бледнея.

Махсум едва успел дотащить его до сортира.

— Вот собака, — сказал он через пять минут. — Свинья. Отрубился. Весь в говне. Кто теперь его мыть будет?

— Морской закон, — развел руками Сергеич. — Последний убирает за всеми. Ты с ним беседовал, тебе и убирать.

— Проспится, свинья, сам помоется, — Махсум захлопнул дверь.

— Жестоко, — сказал Панин.

— Нормально, — сказал Махсум. — Ты не видел, где заложников держат. Я видел. Вот такой комната, как туалет. Точно такой, даже меньше. Кладовка. Наручники на батарею. И сидит месяц, даже встать не может. Как собака, раком встанет, погуляет около батареи, опять на жопу сядет. Месяц так сидел, потом перекинули в другое место. А в селении как их держат, знаешь? В каждом дворе яма есть. Просто конкретно в яме сидит, ему сверху хлеб бросают. Это в старых домах. А новые дома когда делают, сразу подвал делают. Тогда можно весь год держать, никто не увидит. В маленьком доме маленький подвал, в большом доме большой подвал, можно сразу много заложников держать. Я сам видел. А ты говоришь «жестоко».

— Да я не про него, я про нас, — сказал Панин. — Нам-то куда ходить теперь? На крыльцо?

Лязгнул замок, заскрипел штурвал входных дверей, и Ковальский поднял ладонь над головой, требуя тишины. Допрос был прекращен очень вовремя, потому что наступила пора обеда. Или ужина? Здесь, в подземелье, легко было выпасть из привычного хода времени.

— Минара обижается, что я вас домой не привел, — говорил Фикрет, вытаскивая из сумки и расставляя на столе кастрюли, кастрюльки и кастрюлечки. — Нехорошо получается. Не хочешь днем, давай вечером пойдем, посидим, кебаб делать будем. Телефон есть, в Ленинград звонить будем.

— Кебаб дело хорошее, — сказал Панин. — Только нам пока нельзя выходить. Я не удивлюсь, если наши фотороботы уже висят на каждом углу. Отсюда нельзя позвонить?

— Зачем нельзя? Попробуем, да.

— Попробуй, — сказал Панин. — Есть одна идея.

Фикрет отпер дверь с табличкой «комендант» и поднял трубку черного массивного телефона.

— Ну как?

— Молчит. Завтра сделаем, ничего. Поехали на телеграф. Там Мила, там в кабинку сядешь, спокойно поговоришь.

— Не сейчас. Может быть, ночью…

— И кому же это ты собрался звонить, — спросил Сергеич, открывая кастрюльки и принюхиваясь.

— Клейну.

— Так ведь он же враг номер один.

— Постой, постой, не сбивай, — Вадим поднял палец и зажмурился, пытаясь поймать какую-то идею. — Вспомнил. Те, которые нас в аэропорту встречали. Они ведь не должны были знать, кого мы везем. У них какая задача была? Просто приехали люди из Питера, их надо доставить туда, куда они скажут. Вот какая задача у них была. Так меня Клейн инструктировал. А они сразу — «клиента в одну машину, вас в другую…». Откуда они узнали, что мы привезли именно клиента?

— Точно. Что ж ты сразу не сообразил? — сказал Сергеич.

— Наверно, расслабился. Размечтался. Воспоминания и так далее. И потом, все-таки он вице-президентом назвался. На этом уровне он мог и знать о наших делах. Но тогда он и адрес мог знать — а он не знал. Вот ведь почему все у них сорвалось. Они знали о заложнике, но не знали адреса. Если бы мы доехали до адреса, им было бы гораздо сложнее отнять заложника, понимаешь?

— Нет, — сказал Сергеич. — Вот теперь я точно ничего не понимаю. Они захватили прокурора, чтобы получить Махсума. Мы им Махсума привезли. Почему они не могли спокойно отдать нам прокурора? Зачем им лишняя война? Неужели по мне не видно, что со мной будут хлопоты?

— На этот вопрос у меня есть два ответа, — сказал Панин. — Первое. Прокурора у них нет. Он мог сбежать. Мог умереть от разрыва сердца. Второй вариант такой — в этом размене участвуют слишком много заинтересованных сторон. Но так или иначе, отбить Махсума они могли у нас только в аэропорту. Нас в одну машину, его в другую. И все. Клейн этого как раз и боялся. Он никому не доверял, кроме нас. Он знал, что есть какая-то сволочь внутри холдинга! Все, Клейн оправдан. Можем ему звонить. А вот господина Азимова Руслана Назаровича, вице-президента, надо брать за яйца.

— Вице-президентские яйца меня не интересуют, — сказал Сергеич. — Меня интересуют вот эти зеленые шарики.

— Долма, — сказал Фикрет. — Голубцы знаешь? Вот точно такой, только не в капусте, а в виноградных листьях.

— Это съедобно? — засомневался Сергеич.

— Слушай, чего ждем? Наливай, — сказал Махсум. — Давай теперь мне допрос делай. Хороший допрос, слушай. Наливай, все расскажу.

— Эх, был бы телефон, — сказал Вадим. — Могли бы инициативу перехватить.

— Давай лучше по сто грамм перехватим, — сказал Сергеич.

— Ай, молодец! Хорошо сказал, — одобрительно кивнул Фикрет.

Глава 14

Один генерал наставлял молодых офицеров: «Ты выпей пол-литра, ну литр, ну два. Но напиваться-то зачем?»

А никто и не напивался. Потому что хоть они и пили водку стаканами, но стаканы были маленькие, пузатенькие, под чай. И Фикрет наполнял их строго до талии. Ровно на один добрый глоток. После третьего или четвертого тоста Панин вспомнил, что собирался звонить, но Фикрет расслабленно протянул:

— Э, зачем звонить? Хорошо сидим, давно не виделись, приятная компания. Сиди, не волнуйся, потом звонить будем.

— Потом я уже не смогу, — самокритично признал Вадим. — Лучше завтра. Проспимся, все взвесим и сопоставим, все согласуем, тогда и начнем звонить во все концы.

— Да кому звонить… — мрачно сказал Ковальский. — Кому мы нужны. Димка, черт, обидно, но ты опять прав. Кто мы такие? Два одиноких мужика. Пустая у нас житуха, ты понимаешь? Пустая. Все, что мы делаем, пропадает впустую. Для кого все это? Пустота. Полный ноль. Ни жены, ни детей. Даже собаку не завел.

— Не переживай, — сказал Вадим. — Вернемся, я все исправлю.

— Это как?

— Куплю тебе аквариум.

— Кстати, о рыбках, — Ковальский поднял стакан. — Будем.

— За хозяина, — поспешил сказать Вадим, чтобы Сергеич не выпил без тоста. — Фикрет мой старый друг. Это самый лучший рыбак в мире, но я люблю его не за это. Его все любят за то, что он всегда готов помочь. Как бы ни было трудно, я в нем уверен. Брат, ты тоже можешь быть уверен во мне.

— И во мне, — Ковальский потянулся чокнуться с Фикретом.

— Во мне тоже, — стакан Махсума соединился с остальными.

Фикрет благодушно улыбался и, щурясь, нюхал сигарету, которую разминал перед носом. Он давно уже собрался покурить, но Ковальский попросил его не делать этого за столом, а желание гостя было сильнее любого закона. Выйти курить на крыльцо сейчас было нельзя, потому что мимо бомбоубежища шла с работы дневная смена.

Муртазанов подсел ближе к Фикрету:

— Давно хотел спросить. Ночью, на море, эти собаки на машине в яму попали. Ты откуда знал про эту яму?

— Знал, да. Сам копал.

— Красавчик, — Махсум покачал головой.

Они заговорили о разных деталях браконьерского быта. Фикрет был морским браконьером, Муртазанов промышлял на суше, но у них нашлось много общего.

Вадиму же не терпелось поделиться своим планом перехвата инициативы. Наступила та самая творческая стадия опьянения, ради которой и употребляют алкоголь литераторы, художники и контрразведчики. Сейчас он улавливал неуловимое, видел невидимое. Выстраивались связи между событиями, которые никак не могли быть связаны. И закономерность, которая связывала эти события, требовала новых действий, новых событий — просто для завершения картины.

Он доказывал Сергеичу, что надо выходить на Азимова, завязать переговоры и намекнуть, что им известно об аппаратуре. И если он клюнет, предложить обмен на своих условиях — аппаратура на прокурора.

— Да с чего ты взял, что прокурор у него? — удивился Ковальский.

— Чувствую, — сказал Панин. — Ну, положим, он не держит его в своем кабинете, но наверняка связан с похитителями.

Панин расставил на столе схему из головок чеснока, соленых огурцов и помидоров, а связи между элементами обозначил стрелками зеленого лука. Вот аппаратура (зажигалка), а вот «Туранбуран» (чеснок). Они могут получить свой аппарат только через Махсума (помидор). Но на помидор у них нет выхода. Он окружен огурцами. И тогда появился второй чеснок, чеченцы. Чеснок-2 захватил одного из огурцов. Началась торговля. Меняем огурец на помидор.

— А Азимов кто — огурец или чеснок?

— Он козел. То есть он с виду огурец, внутри чеснок. А теперь мы предлагаем им зажигалку сразу, без помидоров и огурцов.

— А она у нас есть, эта зажигалка?

— Нет, но этого они не знают. Это блеф. Ну и что? У нас ничего нет, значит мы ничего не теряем. Зато теряет противник. Он теряет время, он ждет наших дальнейших шагов. И ловить нас уже не будет, и даже может помочь, если это будет нужно, чтобы достать аппаратуру. И помидорчик уже никому не нужен, и огурец возвращается к своим. На, закуси.

— А дальше-то что? Это называется «вызываем огонь на себя», — сказал Ковальский. — Штука эффективная, но малоприятная. Пока я не вижу продолжения.

— Продолжение в следующем номере, — сказал Панин.

Фикрет превратно истолковал его слова и наполнил стаканчики.

— Продолжение может быть, например, таким. — Вадим продолжал импровизировать на ходу. — Мы говорим, что Махсум указал нам место, где лежит аппаратура. И это место где-то за Ладогой. Логично? Потому-то он и оказался в питерском СИЗО, а не в московском, к примеру. Так мы сразу переносим театр военных действий на нашу территорию. А там уже наши шансы равны. Можем, например, заманить их в район зубовской избушки, а там подставить под каких-нибудь ментов. Или под бандитов. Или сами перестреляем.

— Будешь стрелять, меня позови, — сказал Фикрет.

— И меня, — отозвался Махсум.

— Постой, а как же прокурор?

— Да черт с ним, с прокурором. Самим бы выбраться как-нибудь. А там видно будет. План не должен быть слишком подробным. Первые пункты составили — и вперед, остальное на ходу подправим. А то так всю жизнь и просидишь за составлением плана.

Панин чокнулся с Фикретом и добавил:

— Это меня Сумгаит научил. Брат, расскажу тебе поучительную историю. Помнишь, Мила твоя сказала, что в городском коммутаторе лишний проводок появился? Это уже после погромов было, когда следственная группа работала, со всего Союза орлы слетелись. Там такое можно было подслушать, если на линию сесть… И вот мы получаем информацию, что обнаружен лишний проводок. В обычной ситуации какие были бы наши действия? Доложить начальству. Составить план мероприятий. Подать на утверждение. Устранить замеченные недостатки, переписать, переставить слова в предложениях, отпечатать на хорошей бумаге. Утвердить план. И так далее и тому подобное. Вместо этого что делаем мы с Михалычем? (Это друг мой. Типа Сергеича.) Так что мы делаем на фоне всех этих событий? На фоне всеобщего предательства и полной импотенции властных структур? Никаких докладов и планов. Просто среди ночи несемся на телефонный узел. Находим этот лишний провод и по нему спускаемся в какую-то подсобку. Нам навстречу по лестнице поднимаются двое. Незаметные такие ребята. Мы с ними разминулись, идем по проводу и упираемся в запертую дверь. Ключей ни у кого нет. Взламываем дверь и видим стол, стул, телефон, а к нему ведет тот самый проводок.

— А этих ребят нашли? — спросил Махсум.

— Нет, конечно.

— Повезло вам, — сказал чеченец. — Почему они вас не положили там на лестнице?

— Наверно, боялись, что шум поднимется. Я же говорю, там весь Союз крутился, лучшие сыщики. А ведь могли и положить.

Ковальский кивал задумчиво, похрустывая огурчиком, а потом сказал, что аквариум делу не поможет, что жизнь у них пустая и никчемная, и что это не случайно. Не случайно они попали в такую передрягу. Почему-то те, кто обзавелся семьей, в такие передряги не попадают. Они не только о себе думают, они не станут рисковать ради… Ради чего? На кой черт нам сдалась эта аппаратура? Что мы вообще тут делаем?

— Аппаратуры там не было, — сказал Махсум.

— А ты откуда знаешь?

— Про эту машину все знали. Последняя собака знала. Еще когда в Батуми с парохода ее выгружали, уже все знали про нее. Почему? Потому что набрали такую охрану, как будто Клинтон едет. Грузины, гардабанские, первые хотели ее гробануть. На руставской дороге тормознули, типа ГАИ. Какой ГАИ, слушай! Сразу пулемет работает. Положили всех, кто на дороге стоял, всю бригаду. Я тебе отвечаю, охрана была просто ядерная. Все думали, что там золотой запас везут, честное слово. А оказалась всякая ерунда.

Про гардабанских мне свой человек рассказал. Он в охране был. Мы с ним еще в девяносто первом «акээмы» из Турции возили через Баку…

— Откуда у турков АКМ? — перебил его Ковальский. — Они же члены НАТО. Разве что у курдов отбили. Что-то не верится. Курды ребята серьезные, оружие не бросают.

— Курды очень серьезные мужики, — согласился Махсум, — но стволы были не турецкие, а немецкие. Горбачев подарил немцам ГДР со всем барахлом. Немцы барахло туркам подарили, а турки нам. Кому они там нужны, у них все свое, натовское. А нам все давай, и все равно мало будет.

— Выпьем за то, чтобы у нас всего было много, — сказал Фикрет.

Панин чокнулся со всеми, но пить не стал.

— Значит, у тебя был свой человек в охране? Кстати, а все-таки, что за ерунда была в той машине?

— Три железных чамадана, — ответил Махсум. — Мне свой человек рассказал. Один чамадан с книжками и долларами. Примерно сто двадцать тысяч. И какие-то чеки. Их выбросили, а доллары по честному поделили на всех. Второй чамадан с большим калькулятором. Третий чамадан — складной компьютер. Короче, ерунда. Еще видеокамера была, да. Кассеты были, много кассет. Мы думали, там порнуха. Посмотрели — одни горы. Зачем горы на видео снимать? Никакого золота там не было.

— А как же станок, который доллары печатает?

— Не было станка. Большой калькулятор и складной компьютер, и все. Короче, пустой номер. Только мужиков зря положили.

— А теперь все гоняются за этим калькулятором, — сказал Панин. — Значит, на том складном компьютере есть что-то очень интересное, если за него могут отдать прокурора. Сколько стоит прокурор обычно?

— Я откуда знаю? — обиделся Махсум. — Я людей не ворую. Но миллион долларов могут дать.

— Вот видишь, — сказал Панин, — значит, тот калькулятор стоит миллион долларов.

— Правильно говоришь, — задумчиво сказал чеченец. — Если бы меньше миллиона, зачем так охранять, да? Слишком большая охрана была.

— Значит, не слишком большая, — сказал Ковальский, — если машина все-таки пропала. А как ее взяли-то?

— Взяли ее по-хитрому. — Махсум покрутил головой и налил себе сам, не дожидаясь тоста. — В прошлом году было. Масхадова уже никто не слушал. Как из Америки вернулся, закрылся на Ханкале, и сидел там. Чечню на зоны поделили. В Дарго — Хаттаб, в Гудермесе — Радуев, в Ведено — Шамиль Басаев. Кругом блокпосты, шмонают еще хуже, чем русские. В каждой деревне свой бригадный генерал. Машину как охраняли? Например, сто километров гелаевская бригада ее ведет по своей зоне, сто километров радуевская. За бабки, конечно. Бесплатно только могилу сам себе копаешь. Блокпосты были проплачены по всему маршруту. У машины пропуска были и чеченские, и российские, ДэГэБэ,[11] МанДэВэ, ЁПэРэСэТэ, — проезд везде, по Ичкерии, по Грузии, по Дагестану, никакого досмотра.

Он вдруг остановился и оглядел собравшихся.

— Не отвлекайся, брат, — сказал Ковальский. — Нам-то все равно, кто ее брал. Интерес чисто технический.

— Чисто технически это было так, — продолжил Махсум. — Машина выходит из поселка, сворачивает на дорогу и сто метров едет до поворота. За поворотом блок. Охрана еще из поселка не выехала, пересчитывают бабки.

Эти сто метров до поворота «ниву» никто не видит. На дороге стоит «камаз». Около него «ваишник»[12] разбирается с водилой. Машет палкой, чтоб машина встала. В «ниве» думают, что это с блока «ваишник». У них бумаги хорошие, они тормозят. Один даже вышел, как баран. Из грузовика его кладут «винторезом»,[13] потом водителя. Моментом трап из кузова, убитого обратно в «ниву», ваишник за руль и по трапу — в «камаз». Я долго рассказываю, а там это за две секунды сделали. «Камаз» спокойно едет через блокпост, и прямой дорогой едет куда надо. У него тоже хорошие бумаги были.

— Красивая история, — сказал Ковальский. — Но над деталями еще работать и работать. Если там вся дистанция была сто метров, а машина подъехала к снайперу еще ближе, как же он, бедный, стрелял? На таком расстоянии «винторез» не нужен, оптика только мешает. Лично я бы выбрал «стечкина» с глушителем.

— Тут тебе не базар, тут тебе война, — укоризненно сказал Махсум. — На базаре помидоры можешь выбирать сколько хочешь. На войне бери что дают. Потом, у «стечкина» патрон слабый. От «винтореза» знаешь, какие дырки? Голова как арбуз разлетелась. Хватит. Говорим много. Пойдем лучше покурим, не могу больше терпеть.

Они несколько раз выходили покурить. Над городом уже висели звезды, и светился тонкий, чисто турецкий полумесяц.

Иногда рядом с этим полумесяцем возникал второй, а то и третий, и Панин начинал энергично растирать уши, чтобы больше не пьянеть.

Глава 15

Ковальский задремал за столом, сложив кулаки под щекой. Фикрет затащил водителя в пункт дегазации, раздел и поливал его из шланга. Панин рассеянно передвигал на столе остатки закуски, совершенствуя свою схему. Вдруг он оглянулся и спросил:

— А Махсум? Где он?

— Курить пошел с тобой, — пробормотал Сергеич, не открывая глаз. — Куряки. Лучше бы пива достали еще. Пить охота.

Через несколько минут Панин понял, что Муртазанов исчез, и убрал со стола помидор. Схема стала выглядеть не так живописно, но зато проще. Не было ни зажигалки, ни помидора, ни луковых стрелок. Только пара огурчиков в окружении чесночной шелухи.

— Сергеич, подъем, — сказал он.

— Не моя смена, — отрезал спящий Ковальский. — С двух часов заступаю. По московскому времени.

— Подъем, тревога. Заложник сбежал.

Ковальский поднял голову, протер кулаками глаза и сказал:

— Далеко не уйдет. Найдем по следу. Он ствол захватил?

— Естественно.

— Значит, не пропадет, — сказал Ковальский. — Пойдем, поищем. А то опять вляпается в историю.

— Вы куда? — спросил Фикрет.

— Скоро придем, — успокоил его Панин. — Может, он свалился тут поблизости где-нибудь. Пил же наравне с нами.

Он и сам заметил логическую уязвимость этой фразы. Из нее следовало, что они тоже должны свалиться где-нибудь поблизости. Но они не свалились. Спотыкаться спотыкались, это было. Но чтобы свалиться? Они шагали по шпалам, перелезали через забор, на четвереньках пробирались под трубопроводами и вышли, наконец, на асфальт. Ветер шумел в голых кронах деревьев. Цепочка фонарей освещала пустую улицу.

— Постой, надо привести себя в порядок, — сказал Вадим. — Мы уже в черте города. Здесь очень важно выглядеть прилично.

— Ну и как я выгляжу? — спросил Ковальский, пригладив усы.

Вадим отлепил от его плаща шматок рубероида, отряхнул песок, носовым платком стер со спины известковое пятно. Потом попросил осмотреть себя. И тут же пожалел об этом, подвергнувшись энергичным шлепкам и потряхиваниям.

— Хорош, — заключил Сергеич, поставив его на асфальт. — Просто король паркета.

Если не считать домов с темными окнами и закрытых магазинов, город начинался с павильончика, над которым горела неоновая вывеска «KAFE». Внутри было светло и тепло, по крайней мере, здесь не было пронизывающего ветра.

За одним из столиков сидели трое ночных прожигателей жизни, они пили чай и курили одну сигарету по очереди. Нежная мелодия лилась из радиолы — гитара, кларнет, восточные барабаны…

Сергеич устроился на шатком стуле, а Вадим подошел к стойке. Прожигатели жизни даже не повернулись в его сторону. Им было хорошо. Из-за стойки поднялся старик в когда-то белой куртке чайханщика.

Панин немного понимал по-азербайджански, но говорить стеснялся. Тем более сейчас, когда ему совсем необязательно было показывать свои познания, а потом объяснять их происхождение.

— Добрый вечер, — сказал он и услышал, что прожигатели жизни заскрипели своими стульями. — Вода есть?

— Есть.

— Бадамлы?

— Нарзан.

— Жаль, — сказал Вадим. — Две бутылочки нарзана. Русские деньги берете?

— Пятьдесят рублей.

— Спасибо.

— Садись, — сказал чайханщик. — Сейчас будет вода.

Он подсел к Сергеичу. За соседним столиком послышались приглушенные голоса.

— Я воду заказал, — отчитался Вадим.

— Про Махсума не спрашивал?

— Рано еще. Надо контакт установить с населением.

— По-моему, население уже не способно контактировать, — сказал Ковальский.

Чайханщик принес две бутылки кисловодского нарзана, хрустальную пепельницу, стаканы тонкого стекла и тарелку с зеленью и мелко нарезанной сухой брынзой.

Вадим разлил воду по стаканам, и за соседним столиком кто-то засмеялся, а кто-то разочарованно промычал. Он оглянулся.

Один из прожигателей, смеясь, щелкнул по носу другого. А третий, краснолицый толстяк в плюшевой кепке, сказал:

— Они спорили, да. Что вы будете водку пить.

— На сегодня хватит, — сказал Панин.

— Россия-матушка? — спросил толстяк.

— Она самая.

Прожигатели заговорили между собой. Глядя через стеклянную стену, Вадим увидел, что по улице катит полицейский «жигуль». Он толкнул ногой Сергеича под столом и тихо спросил:

— Как насчет сопротивления властям?

— Это смотря какие власти.

— Власти тут специфические. С ними надо повежливее. Здесь вообще очень ценят вежливость, — сказал Вадим. — И знакомства. Может, еще кто-то меня помнит. Это может пригодиться.

— Или наоборот, — заметил Ковальский.

— Но ты все-таки не горячись, если что.

Машина медленно проехала мимо чайханы, и прожигатели заговорили громче. Один из них сказал:

— Я извиняюсь, братишки. Вы откуда «бадамлы» знаете?

— А что такого? — Вадим повернулся к нему, дружелюбно улыбаясь. — Хорошая минеральная вода. Раньше продавалась у нас в аптеках. Лучше всяких нарзанов и «ессентуков».

— Конечно, лучше, — сказал толстяк. — Бадамлы это супер. Первый место в мире.

Панин увидел, что чайханщик смотрит на него из-за стойки и незаметно манит пальцем. Он встал и подошел к нему, доставая деньги.

— Хорошая музыка. Турецкая, да? Можно у вас разменять рубли на местные?

Чайханщик кивнул и повернул ручку радиолы, прибавляя звук. Пересчитывая десятки Вадима, он проговорил, не шевеля губами: «Долго не сиди. Они под планом.[14] К кому приехали?» «В командировку», — ответил Вадим, разглядывая портреты на манатах. «Тут ищут кого-то. Сегодня спрашивали. Им надо два русских. Осторожно ходи».

— Спасибо, — сказал Вадим. — А сюда не заходил наш товарищ? Пошел за водой и пропал. Такой высокий, в кожаной куртке.

— Давно?

— С полчаса назад.

— Не заходил.

— Он не русский, — сказал Панин. — Чеченец.

— Все равно не заходил. Никто не заходил.

— Ну, пойдем дальше искать.

— Э, зачем пойдем, зачем искать? Сам придет, куда он денется? — сказали за столиком. — Вы уже хорошие, не надо никуда ходить. Мы тоже хорошие, сидим, никуда не идем уже. Расскажи лучше, как там Питер? Как мосты, еще разводят? Я видел, как разводят. Это супер.

— Питер стоит, еще держится, — сказал Сергеич.

— Никуда не ходи, расскажи, как сейчас русские живут без нашей нефти. Зачем нас бросили, все уехали? Кто вам что-нибудь плохое делал? — все более обиженным тоном говорил худой прожигатель жизни.

— Не слушай его, — сказал толстяк в плюшевой кепке. — Все его друзья алкаши уехали, он скучает. Друзья, да.

— Без друзей нельзя, — сказал Ковальский. — С друзьями надо встречаться, хотя бы раз в десять лет, но надо.

— Мне хорошо, — сказал толстяк. — Мои друзья в Москве. Везу туда гвоздики, всегда меня встречают. Я им говорю, приезжайте. Нет, боятся. Война, говорят. Э. Где война? Какая война? Слушай, когда все поправится?

— Когда-нибудь поправится. Обязательно поправится.

— Почему так говоришь? — спросил худой.

— Потому что Волга впадает в Каспийское море.

Входная дверь распахнулась, и ветер зашевелил бахрому вокруг входа, зазвенел висячими стекляшками светильников. На пороге стояли два милиционера. Вадим знал, что теперь их называют полицией, но это были почти те же самые милиционеры, с которыми он когда-то обходил места погромов и убийств. Не в меру упитанные и не так давно брившиеся в последний раз. В глазах их застыл мучительный вопрос — ну почему они должны шататься по ночам, когда все их естество тянется к мягкой подушке?

Один из них поздоровался и вошел в чайхану, второй остался на пороге, со скучающим видом разглядывая настенный календарь турецких авиалиний.

Милиционер купил пачку сигарет, распечатал ее и тут же закурил. Сергеич поморщился и отпил воды.

Второй милиционер отвлекся от календаря и что-то спросил у чайханщика. Чайханщик отрицательно покачал головой.

Милиционеры вышли, прикрыв за собой дверь. За углом хлопнули дверцы машины, затарахтел разношенный мотор.

— Опять кого-то ищут, — сказал толстяк. — Какие-то приезжие бандиты кого-то застрелили. Не здесь, там, в Баку. Криминогенный обстановка совсем плохой стал. Там, в Баку.

— А у вас? Как у вас с этим делом? — спросил Вадим.

— Э, у нас совсем другой город. У нас свой закон. Все друг-друг знаем. Даже на блядки нельзя ходить, все раньше тебя знают, куда пошел.

Панин заметил, что пальцы толстяка густо украшены татуировками, и понял, откуда тот так сносно владеет русским.

— Как-то странно они ищут, — сказал Сергеич. — Я уже собрался документы показывать.

— Зачем документы, — сказал толстяк. — По человеку видно.

— Видно, да, — сказал худой прожигатель жизни. — Видно, какой документ ты им показывать будешь. Фамилия «макаров», да.

Все сдержанно посмеялись, и толстяк хлопнул худого по подставленной ладони.

— Спасибо за компанию, — сказал Вадим, вставая, — но все-таки надо товарища найти. Если он сюда зайдет, скажите, что мы ждем его дома.

— Знаем твой товарищ, да, — сказал худой. — Фамилия «калашников».

Развитие темы вызвало более бурный смех аудитории. Начинало сказываться специфическое воздействие анаши, и смех становился неудержимым.

Они вышли на улицу, и ветер принялся хлопать полами их плащей. Уворачиваясь от ветра, Вадим сказал:

— Не догоним мы его. Скорее всего, он уже далеко. Тормознул машину и уехал.

— Ну и хрен с ним. Одной проблемой меньше.

— Неохота возвращаться, — сказал Вадим. — Давай прогуляемся. Тут недалеко.

Ковальский огляделся. Он явно не одобрял эту затею.

— Не волнуйся, — сказал Вадим. — Сумгаитцы никогда не сдадут нас бакинцам. В крайнем случае, сами зарежут. Но ни один сумгаитский милиционер не станет рисковать жизнью и пытаться задержать опасных вооруженных преступников по просьбе бакинского начальства.

Подняв воротники, они шагали по темным аллеям, и Вадим рассказывал Сергеичу о вечном противостоянии двух городов. Возраст Баку превышал полторы тысячи лет, а Сумгаит появился на карте всего-то лет пятьдесят назад, но противостояние это было вечным. Хотя бы потому, что в сумгаитцы попали жители прибрежных браконьерских поселков, а поселки эти были известны еще древним арабам как места добычи икры, когда еще и Баку-то не было. И Фикрет, между прочим, из такого же поселка, и все его предки добывали осетра, и всегда это было браконьерством.

Он немного преувеличивал, отчасти под влиянием выпитого, отчасти чтобы заинтриговать слушателя. Сергеичу были бы неинтересны законопослушные предки.

Они вошли в темный двор. Вадим остановился, разглядывая окна на третьем этаже.

— Все, пошли обратно, — сказал он наконец.

— Ты здесь жил?

— Мог бы жить. Если б женился. Но не успел.

— Ты собирался жениться на азербайджанке?

— У нее мать русская.

— Хочешь зайти к ней?

— Она здесь больше не живет.

— Морем пахнет, — сказал Сергеич.

— Здесь близко. Хочешь, сходим?

— Холодно.

— А у меня с собой есть, — сказал Вадим и похлопал по карманам плаща. — Согреемся.

Ковальский только руками развел. Они дворами выбрались на набережную, постояли за углом, пропуская одинокую машину, и перебежали через освещенную улицу. Перемахнув через кусты, они спустились по песчаному склону между сосен, перебрались через какие-то трубы, промочили ноги, напугали бродячих собак и в конце концов устроились на пляжной скамейке недалеко от воды. Странно, но здесь не было ветра. Наверно, его гасили волны.

Бутылку и пару огурцов Вадим захватил с собой почти машинально. Опыт совместной работы с К.С. Ковальским приучил его всегда иметь аварийный запас выпивки на тот случай, если шефу покажется, что необходимо добавить.

А таких случаев в последнее время было все больше. Впрочем, добавлять приходилось совсем немного. Иногда хватало одной стопки, чтобы объявить, наконец, торжественный вечер закрытым и рухнуть в чью-нибудь постель. Эту постель тоже приходилось организовывать Панину. В пьяном виде Сергеич женщин стеснялся, но, опохмелившись, кидался на каждую. И в обязанности заместителя входило недопущение случайных связей. В его блокноте было два десятка телефонов, обведенных розовым фломастером.

Чем кончится сегодняшнее мероприятие, предугадать было трудно. Вадим то и дело вспоминал, что они находятся на сопредельной территории без малейшего прикрытия, и начинал оглядываться. Ковальский сидел на песке, привалившись спиной к скамейке, и кидал ракушки в набегающие волны. «Чего замолчал?», спрашивал он, выводя Панина из приступа панической бдительности, и Вадим продолжал рассказывать, почему он так и не женился на единственной любимой женщине. «А я думал, ты был женат. Ты же развелся?» «Развелся. Но с другой»…

Иногда все происходящее казалось ему сном. Наверно, потому, что ему часто снилось возвращение сюда, к этому городу, к этому песку и морю. И в этих снах все происходило ночью.

Ночь — наша, говорила Рена. Днем ты принадлежишь работе, вечером — друзьям, ночью ты только мой.

Как мало было этих ночей… И как много было потом других.

И начиналось это тоже ночью. Это была новогодняя ночь. Жена не прилетела из Питера. Просто не захотела. И он, сменившись с дежурства в 23.00, собрался ехать в свою пустую квартиру на окраине, выпить самого советского шампанского перед самым цветным телевизором, да и отоспаться за весь год и на год вперед. Но автобус выбился из графика, и в 23.45 Панин еще был на другом конце города. Такой иллюминации он прежде не видел. В домах не было ни одного темного окна. Во дворах горели костры, и пахло шашлыками. Кто-то уже кричал «ура», наверно, встретив Новый Год по ташкентскому времени. И Вадим не выдержал, свернул во двор и взбежал по лестнице. Здесь жил его друг, и за столом нашлось место, и штрафная рюмка домашнего коньяка была вручена ему, как своему, со словами «Вур, бизе чат!», что означало «Пей, догоняй нас!». И он догнал, и перегнал, и был новый год бакинский, а потом московский, и была женщина, с которой так приятно просто сидеть рядом, а еще приятнее танцевать, и даже мыть посуду с ней было приятно. А через пару дней какая-то незнакомка поздоровалась с ним на улице, улыбаясь. Улыбка вспыхнула и сразу погасла, и ее лицо окаменело высокомерно, как только она поняла, что ее не узнали. И ему пришлось оборвать разговор с агентом, и бежать за ней, и долго путано объясняться, и только охапка нарциссов слегка поправила положение. И на каждой следующей встрече Вадим просто старался загладить свою вину.

Однажды он устроил новоселье. Квартиру-то он получил давно, но все ждал жену, чтобы начать обустройство. Не дождался, устроился сам, и созвал друзей, давно намекавших на недопустимость пренебрежения традициями. Все пришли с женами. Вадим был с Реной. Ее торт заткнул рты даже самых строгих моралистов.

В отпуск он слетал в Ленинград, выдержал там три дня и вернулся к Рене. Надо было разводиться. Но жена считала, что развод помешает его карьере. Рена тоже так считала.

Карьере капитана Панина помешало совсем другое. Для чекистов началась война, и он носился по фронтам, выдергивая из-под огня женщин и детей, оставляя мужиков разбираться между собой, не в силах помешать этому. Он писал Рене, она не отвечала. Его контору придавили, Железного Феликса опрокинула мутная волна. В один из тех смутных дней Вадим пришел домой с мешком документов, которые надо было сжечь, с запасными паспортами и табельным стволом под мышкой, готовый к переходу на нелегальное положение, если все пойдет по немецкому сценарию. Ему совсем не хотелось повторить судьбу гэдээровских товарищей, преданных всеми. Жена что-то твердила про мебельный магазин, где надо было выкупать гарнитур. Он тупо посмотрел на нее. Выкупать? Ему приходилось выкупать трупы. «Нам надо срочно развестись, — сказал он. — Развод и девичья фамилия. С моей фамилией теперь тебе будет трудно». Это подействовало, и она все сделала сама, быстро и четко.

На следующий же день после развода он дозвонился до Сумгаита, и его друг Вагиф, запинаясь, пригласил его на свадьбу. Панин извинился, что не может приехать, и Вагиф не стал настаивать. «Ты только не говори ей, что я звонил», попросил Вадим. «Понял, шеф, — сказал Вагиф. — Ты только не обижайся, шеф. Такая жизнь. Ей тоже надо жить. Мне тоже надо жить. Всем надо жить».

— Черт, Димка, я никогда не видел тебя таким пьяным, — сказал Сергеич, пытаясь подняться с песка. — Давай искупаемся.

Вода оказалась теплее, чем можно было ожидать от начала марта. Ковальский шагал впереди, отсвечивая белой задницей. Волны с шипением и плеском разбивались об него, обдавая Вадима ледяными брызгами. Песчаное дно было твердым и ребристым, иногда под ногу попадался камень, обросший скользкой травой. Вадим не выдержал и нырнул, чтобы спрятаться от холодного ветра, а потом плыл, задевая дно кончиками пальцев. Где-то рядом в темноте пыхтел и отплевывался Сергеич.

Потом они бегали вдоль прибоя, чтобы обсохнуть. Согрелись остатками водки, оделись, так и не избавившись от песка, и торопливо покинули пляж. Поднимаясь по склону парка, Вадим оглянулся. Над морем уже пролегла мутно-розовая полоса рассвета. Ковальский тоже оглянулся и сказал:

— Вторую ночь гудим. Хорош, пора браться за дело. Димка, начинай обдумывать план.

Это прозвучало самокритично, бодро и конструктивно. Вадим честно попытался собраться с мыслями и набросать план действий. Но мысли отказывались собираться, и план не набрасывался. Пока все шло само собой, и получалось неплохо. Их хотели убить, но они остались живы. Их приказали поймать, но они остались на свободе. Обкуренные уголовники в ночной забегаловке могли пырнуть их ножом, но не пырнули. Ныряя в ночное море, они могли разбить башку об камни, но не разбили.

— План такой, — сказал Панин. — Добраться до койки и спать, спать и спать. Утро вечера мудренее.

— А если мы вечером проснемся?

— А вечернее утро еще мудренее.

Так и получилось. Они проснулись вечером, и увидели новых людей за столом. С ними был и Махсум. Новые люди пили чай и тихо переговаривались. Муртазанов сказал:

— Садитесь, мужики, чай пить будем. Потом этим козлам звонить будем. По серьезному говорить будем.