Глава VIII. «Между верой и философией нет никакой связи, никакого родства»

В системе социальных воззрений Спинозы особое место занимает его трактовка проблемы религии. Оставаясь самой мощной идеологической силой его столетия, религия далеко не обладала уже той диктаторской властью, какая принадлежала ей в области духа в эпоху расцвета средневековья.

Правда, даже в эпоху глубокого средневековья, когда философия играла смиренную роль служанки теологии, между ними все же наметился конфликт, сформулированный наиболее передовыми и смелыми ее представителями. Конфликт этот выражался в различных формах. Некоторые схоластики, как Абеляр, заходили очень далеко по пути рационализации догматического и мифологического содержания христианского вероучения, доказывая, что сила веры прямо пропорциональна логическому осмыслению его содержания. Разумеется, церковь решительно пресекала эти агрессивные притязания «диалектиков», как обычно именовали тогда в Европе философов, так как чрезмерная работа мысли по анализу мистикодогматического содержания религии могла лишь подорвать ее обаяние в сознании верующих. Представители такой позиции, часто именуемой теологическим рационализмом, имелись и в мусульманской, например Аверроэс, и в иудейской, например Маймонид, философии.

Другой формой конфликта между научнофилософским знанием и религиозной верой, возникшей примерно в ту же эпоху, стала так называемая теория «двух истин». Согласно одному из ее вариантов, между философией и теологией в принципе невозможны противоречия, ибо предметы двух этих основных разновидностей человеческого знания совершенно различны. Предмет философии, отождествлявшийся, как и в античности, с научным знанием, — область природы и человека в его естественных функциях, познаваемых средствами логики и опыта. Предмет религии — область сверхъестественного, куда относили и вопрос о человеческом «спасении», включавший всю сферу его моральности и неразрывно связанный с представлениями о внеземном, потустороннем назначении человека. Познание этого предмета может быть достигнуто не естественными, логическими способностями человека, а прежде всего посредством углубления в тексты Священного писания. Теория «двух истин», стремившаяся оградить научно-философское знание от притязаний религии, подчеркнуть независимость его от теологии, именно по этой причине была неприемлема для церкви.

Крупнейший идеолог средневекового католицизма Фома Аквинский, взвешивавший все выдвигавшиеся тогда варианты о соотношении философии и теологии, науки и религии, отверг как теологический рационализм, так и теорию «двух истин». Он разработал свою концепцию соотношения знания и веры, которая, допуская известные элементы философского размышления в области христианской теологии, имела своей главной целью подчинение научно-философского знания положениям христианского вероучения, объявленным им не противоразумными, а сверхразумными, доступными в своем подавляющем большинстве не человеческому, а божественному разуму.

Концепция Аквината, утвержденная в дальнейшем в качестве официального учения римско-католической церкви по фундаментальнейшему вопросу о соотношении веры и знания, не могла, конечно, положить предел ни развитию теологического рационализма, ни распространению теории «двух истин». Прогресс научного знания, с одной стороны, и социальная обусловленность религии — с другой, способствовали большой популярности теории «двух истин» среди многих передовых философов и ученых эпохи Возрождения. Эти мыслители стремились ко всемерному развитию науки, каковое было возможно только в условиях невмешательства в этот процесс ревнителей церкви, но как идеологи господствовавших классов не хотели посягать на общественные функции религии, остававшейся наиболее универсальной духовной пищей народных масс. Достаточно указать в этой связи на Фрэнсиса Бэкона и Галилео Галилея, двух наиболее значительных представителей теории «двух истин» в рассматриваемом столетии. Эта «теория», главным образом ее вышеупомянутый вариант, подчеркивавший принципиальное разделение предметов философии и теологии, продолжала играть в пек Спинозы весьма положительную («охранительную») роль, способствовавшую прогрессу научного знания.

Но как бы ни хотели передовые философы эпохи не затрагивать традиционных основ религиозности, то есть господствовавших тогда официальных церковных вероисповеданий, сами они в подавляющем своем большинстве не могли рассматривать их догматы и положения в качестве истин, согласующихся с «естественным разумом», с помощью которого было открыто тогда столько действительно научных истин, освещавших не только мир природы, но и человека. Уже многие философы-гуманисты стали противопоставлять историческим религиям, не только христианской, но и мусульманской, и иудейской, некую всеобщую религию, свободную от многих и даже большинства догматов, присущих этим монотеистическим вероисповеданиям, но сохранившую некий минимум важнейших религиозных положений. Этому направлению философско-религиозной мысли, наиболее ярким представителем которой выступил в XVI в. Эразм Роттердамский, было в особенности присуще отождествление религиозности с моральностью.

В конце того же столетия и в особенности в следующем, XVII в. названное направление трансформировалось в могучее деистическое течение. Характерно, что это течение, имевшее многие аспекты (выше мы касались преимущественно естественнонаучных взглядов деистов), началось с французского мыслителя Жана Бодена как направление «естественной религии», содержание которой тогда сводилось прежде всего к морали. Источником ее положений, общих для всех людей, признавался бог. Его другие религиозные функции затушевывались этим направлением. Поскольку же вместе с тем в деистическом движении существовал и естественнонаучный аспект, это влиятельнейшее направление передовой философско-религиозной мысли стало важнейшей формой наступления ее на традиционные монотеистические вероисповедания. Минимализация роли чисто догматического содержания религии, сводимой к моральности, и подчеркивание естественнонаучной закономерности, находящейся лишь в более или менее отдаленной связи с богом, а также насыщение религиозных положений философским содержанием составляют главные признаки деистического направления, которое, по определению Маркса, представляло собой одну из буржуазных разновидностей христианства (см. 2, 89). Оно включало в себя самых различных деятелей. Некоторые из них были преимущественно философами, уделявшими более или менее значительное внимание вопросам интерпретации религии. Такими были, например, английский мыслитель Герберт из Чербери, продолживший идеи Жана Бодена относительно «естественной религии», а также Гоббс, Локк и многие континентальные деисты, у которых философское содержание явно преобладало над религиозным. С точки зрения многочисленных ревнителей господствовавших в Европе христианских вероисповеданий, эти мыслители представлялись «натуралистами», приписывавшими деятельности природы более важную роль, чем деятельности бога. Их же они именовали и атеистами. Термина «материалисты» материализм XVII в. почти не знал.

К деистическому направлению склонялось немало и оппозиционных христианских теологов, развивавших традицию Эразма Роттердамского, например так называемые польские братья, социниане, изгнанные в рассматриваемом столетии из Польши и развернувшие активную издательскую и пропагандистскую деятельность именно в Нидерландах.

Такова очерченная в самых общих чертах ситуация, сложившаяся в течение многих веков по фундаментальному вопросу о соотношении религии и знания, теологии и философии. Значение этого вопроса всегда было велико особенно потому, что при решении его так или иначе затрагивалось Священное писание, то есть Библия — незыблемый и абсолютный документ христианской, а в отношении Ветхого завета и иудейской религиозности. Между тем исследование Ветхого завета в интересах своей современности и было предпринято Спинозой в «Богословско-политическом трактате».

Продолжая и заостряя прогрессивные традиции средневекового рационализма в решении указанного фундаментального вопроса, автор «Богословско-политического трактата» решительно отверг всякие попытки подчинить разум, философию текстам Священного писания, в которых якобы сконцентрирована высшая мудрость. В пятнадцатой главе названного произведения его автор опровергает такое воззрение средневекового иудейского философа и теолога Иуды Альфахара. Фактически же он выступал против современных ему кальвинистских, иудейских и других религиозных мракобесов, которые «разум — величайший дар и божественный свет — хотят подчинить мертвым буквам» Библии (8, 2, 195). В этой связи философ вскрывает мракобесие многих современных ему церковников, которые в интересах теологии готовы отказаться не только от разума, но вместе с ним и от наук и искусств. Он неоднократно иронизирует над теми из них, кто даже все случайности и разночтения текста Ветхого завета истолковывает как «знаки величайших тайн». Особенно презрительно он относится к «болтунам-каббалистам» (там же, 145), поклонникам средневековой еврейской мистико-фантастической книги Каббалы.

Таким образом, Спиноза показывает несостоятельность всяких попыток согласования содержания Ветхого завета с философией, например попыток Моисея Маймонида, который искал в Писании особенно глубокий, «тайный» смысл, доступный лишь немногим одаренным людям, мудрецам. По убеждению же автора «Богословско-политического трактата», в Библии нет и не может быть никаких «тайн», никаких истин, которые объясняли бы сущность природного мира. Библия «содержит не возвышенные умозрения и не философские вопросы, — подчеркивает он, — но вещи только самые простые, которые могут быть восприняты даже каким угодно тупицей» (там же, 179–180).

Эти «самые простые вещи» касаются только моральных вопросов. Заостряя теорию «двух истин» до крайнего выражения, Спиноза показывает несостоятельность всяких попыток, не только тех, которые предпринимались во времена Маймонида, но и современных ему, так или иначе согласовывать события, о которых идет речь в Ветхом завете, с наукой и разумом. «…Мы безусловно заключаем, — подчеркивает автор „Богословско-политического трактата“, — что не должно приспосабливаться ни Писание к разуму, ни разум к Писанию» (8, 2, 198).

Цель философии только истина, а религия — только «повиновение и благочестие» (там же, 192). Отсюда полное разделение предметов философии и религии и отрицание общности между ними, подчеркнутое автором «Богословско-политического трактата» в словах, вынесенных в заголовок настоящего раздела. В конце четырнадцатой главы этого произведения его автор провозглашает такое разделение даже главной целью его. Оно подтверждается и во многих других местах «Трактата».

Но хотя Спиноза, таким образом, примыкает к теории «двух истин», сформулированной впервые за несколько веков до него, он развивает ее в духе последовательно рационалистической методологии, пронизывающей все его философское учение. Важнейший результат этой последовательности — лишение Библии какой бы то ни было ценности в деле познания подлинной истины, относящейся к объективному миру. Никто до Спинозы не заходил столь далеко по этому пути и не утверждал столь категорически, что один только разум полностью и без остатка «подчинил себе царство истины» (8, 2, 201). Философ в сущности провозгласил в этой связи, что истина едина и ее источник — человеческий разум, а отнюдь не Писание.

Отсюда лишение ветхозаветных пророков качеств философов и мудрецов, которые многократно приписывались им в истории философии, например, тем же Маймонидом. Автор «Богословско-политического трактата» признает моральную ценность их деятельности, не отказывает им в «духе, склонном к справедливости и добру» (там же, 36). Вместе с тем он доказывает, что пророки были далеки от философского мышления, им были совершенно чужды интеллектуально-математические критерии истинности. Поэтому и достоверность сообщаемых ими сведений носит не научно-философский, а только чувственный характер. Отсюда темнота и суеверия пророков, очень многого не знавших, постоянно противоречивших друг другу, придумывавших всякого рода чудеса именно вследствие того, что им не были и не могли быть известны подлинные, естественные причины всего совершающегося.

Таким образом, Спиноза решительно отрицает существование в Библии неких глубочайших тайн, раскрывающих суть самой природы. Раскрытие этих тайн, подчеркивает он, доступно только естественному свету человеческого ума, просвещенного правильной философской методологией. Здесь Спиноза в сущности уже далеко выходит за пределы концепции «двух истин». Более того, придерживаясь своей рационалистической методологии, философ распространяет ее принципы на содержание самого Писания.

Трудно переоценить научную смелость автора «Богословско-политического трактата», отвергнувшего авторитет тысячелетней традиции, лишившего Священное писание того сверхъестественного ореола, каким она его снабдила. Опираясь на свою рационалистическую методологию, Спиноза подходит к истолкованию этого сокровенного для христиан и для иудеев документа как вполне поддающегося историческому объяснению. В отличие от Маймонида и других средневековых теологических рационалистов, подвергавших Писание аллегорическому истолкованию, отправлявшемуся чаще всего от платоновско-аристотелевских принципов, а также от современных ему рационалистов, нередко исходивших при таком истолковании из некоторых картезианских идей, автор «Богословско-политического трактата» многократно подчеркивает, что «все познание Писания должно заимствовать из него одного». Поэтому и «общее правило толкования Писания таково: не приписывать Писанию в качестве его учения ничего, чего мы не усмотрели бы самым ясным образом из его истории» (8, 2, 107).

Если спинозовское истолкование природы, как мы видели, было сугубо неисторическим, то этого отнюдь нельзя утверждать относительно его подхода к истолкованию Ветхого завета. Такой подход предполагал не только хорошее знание древнееврейского языка, знакомого Спинозе со времени его пребывания в еврейском религиозном училище, но и тщательную систематизацию материала каждой книги Ветхого завета, отмечающую темные и противоречивые места ее и устанавливающую их подлинный смысл. Еще более важный элемент этой работы — выяснение обстоятельств жизни авторов тех или иных книг и причин, побудивших их написать эти книги, а также назначения их и последующей судьбы. Обнаружив при решении всех этих задач незаурядный дар исторического интерпретатора столь сложного произведения, как Ветхий завет, Спиноза пришел к ряду первостепенных открытий, сделавших его основоположником научной критики Библии.

Так, он доказал, что Моисей, которому тысячелетняя иудейско-христианская традиция приписывала авторство Пятикнижия, древнейшей части Ветхого завета, в действительности не мог иметь к нему отношения, что автор этой части кто-то другой, живший несколько веков после него. Сильнейшим ударом по теологическим представлениям о боговдохновленности Писания было выявление Спинозой огромного количества противоречий, несообразностей, повторений, пропусков и разночтений в текстах различных книг Ветхого завета. Все это делает понятным ту ненависть, какую снискал автор «Богословско-политического трактата» в кругах церковников после публикации этого произведения. Его столь опасная в ту эпоху слава атеиста объяснялась прежде всего данным произведением.

И эта ненависть усиливалась также потому, что как в «Богословско-политическом трактате», так и в других своих произведениях Спиноза, республиканец и антимонархист, выступил и последовательным антиклерикалом. Он неоднократно констатировал формализованность современной ему церковной службы, резкое преобладание культа над чувствами верующих, низкую моральность служителей культа и т. п. Очень важно также констатировать в этой связи, что философ хорошо понял союз, заключенный между церковью и монархической властью в целях оглупления и эксплуатации народа. Обычно осторожный и сдержанный мыслитель сформулировал эту особенность современной ему религиозно-политической жизни в следующих горьких и глубоких словах: «…высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключается в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое порабощение, как за свое благополучие, и считали не постыдным, но в высшей степени почетным не щадить живота и крови ради тщеславия одного какого-нибудь человека…» (8, 2, 10).

В понимании социально-психологических корней религии Спиноза развивал древнюю традицию, подчеркивая, что «страх есть причина, благодаря которой суеверие возникает, сохраняется и поддерживается», и «все то, что когда-либо почиталось из ложного благочестия, ничего, кроме фантазий и бреда подавленной и робкой души, не представляло» (там же, 8 и 9). Страх перед непонятными и грозными явлениями природы автор «Богословско-политического трактата» объяснял исконным невежеством народных масс, руководствующихся лишь чувственным познанием и верящих во всякого рода чудеса, якобы переполняющие природу. В своем исследовании Ветхого завета Спиноза не раз отмечал сходство религиозных представлений древних евреев с аналогичными представлениями других народов, приписывавших богу все загадочные для них явления природы.

Свою вражду ко всем существовавшим тогда церквам Спиноза выражал неоднократно, особенно в «Переписке». Антиклерикализм делает гаагского мудреца одним из предшественников и вдохновителей ряда европейских, в особенности французских, просветителей и атеистов XVIII в. Но конечно, атеизм Спинозы отличается от атеизма Ламетри, Гольбаха, Дидро, Гельвеция значительно меньшей зрелостью и боевитостью. В целом это следует объяснить меньшей зрелостью буржуазных отношений в Западной Европе в XVII в. по сравнению со следующим столетием.

Значительно большая узость социальной базы спинозовского атеизма проявилась прежде всего в том, что он адресован в сущности сравнительно небольшому кругу лиц, способных подняться к вершинам интеллектуального знания и к морально-безупречной жизни, с необходимостью вытекающей из него и в сущности совсем не связанной с положениями Писания. Другое дело подавляющее большинство народа, живущее под руководством пассивных аффектов, тех, «кто не так богат разумом» (8, 2, 200). Неразумие «толпы» представляется Спинозе неким неизменным общественным свойством. Поэтому «избавить толпу от суеверия так же невозможно, как и от страха…» (там же, 16).

В сущности не обладая никакой ценностью в деле познания природы, Библия сохраняет свою морально-педагогическую функцию по отношению к народной массе. Спиноза снова предстает здесь перед нами как активный участник сектантского пантеистического движения, в котором вопросы морального истолкования Писания играли первостепенную роль. «…Писание, — подчеркивает автор „Богословско-политического трактата“, — принесло смертным очень большое утешение» (там же, 202), хотя средства этого утешения, связанные лишь с пассивными аффектами, он оценивает очень невысоко.

Подобно Гоббсу, Гассенди и французским либертинам, «свободомыслящим», подобно множеству европейских деистов XVII–XVIII вв. Спиноза выражает характерное противоречие буржуазного атеизма: теоретически он разбил вдребезги по существу все догматические представления господствующих вероисповеданий. Другое дело практическая социальная жизнь, которая, по убеждению всех этих мыслителей, включая Спинозу, невозможна без религии и даже без Библии как основы ее. Автор «Богословско-политического трактата», подвергнувший Ветхий завет столь глубокой научно-философской критике, вместе с тем отдал дань традиционной теории «двух истин», считая, что определенный минимум суеверия и мифологии жизненно необходим для стимулирования моральности народных масс.

Этот минимум выражен Спинозой в концепции «всеобщей религии» (religio universalis), немногочисленные догматы которой, четко отграниченные от философии, должны составлять базу народной религиозности, а следовательно, и моральности. Религиозную веру автор «Богословско-политического трактата» определяет (в его 14-й главе) как «чувствование о боге» (de Deo sentire), которое может быть развернуто лишь в несколько догматов: существует бог как высшее и справедливое существо, образец нравственной жизни; он всюду присутствует, и почитание его должно выражаться только в справедливых и добродетельных поступках, особенно «любить ближнего как самого себя»; повиновение богу обязывает преодолеть чувственные наслаждения; как милосердное существо бог прощает грехи кающимся и тому подобное. Совершенно очевидна связь этой спинозовской концепции «всеобщей религии» с упомянутыми выше концепциями, стремившимися свести к минимуму догматическое содержание религии и выдвинуть на первый план моральное. В соответствии с этой концепцией автор «Богословско-политического трактата» считает необходимыми для «толпы» отнюдь не все, а только самые главные истории Писания, именно те, которые в состоянии пробудить душу простонародья «к послушанию и благоговению» (см. 8, 2, 84–85).

При всей компромиссности спинозовской концепции «всеобщей религии» нельзя не заметить ее антиклерикального жала, направленного в сущности против всех существовавших тогда исторических религий, каждая из которых рассматривала себя единственно истинной и в силу этого была совершенно нетерпима ко всем остальным.

Показательны также воззрения Спинозы на личность и деятельность Христа. Философ уклонился от исследования Нового завета, ибо в условиях его столетия это было бы значительно более опасное предприятие, чем исследование Ветхого завета. Для исследования Нового завета тогда не созрели еще ни исторические, ни научные предпосылки. Но в историчности существования Христа и апостолов он сомневался еще менее, чем в существовании Моисея и ветхозаветных пророков. Причем в отличие от последних, постигавших открывавшуюся им моральную истину посредством образов и слов, Христос постиг ее вполне адекватно, чисто интеллектуально, хотя и не мог в этой же форме пропагандировать ее народу. Кроме того, если ветхозаветные пророки приноравливали свои поучения только к еврейскому народу, Христос сформулировал свое учение для всех народов. Поэтому и отмеченные выше положения «всеобщей религии» выражали, согласно Спинозе, религиозно-нравственную суть учения Христа.

Автор «Богословско-политического трактата» рассматривает его как провозвестника и героя новой моральности. Он видит в нем в сущности не богочеловека, а только исключительного человека, «устами божьими», и лишает его деятельность всякой трансцендентной санкции, по сути дела игнорируя, например, при этом догмат воскресения. Естественно, что такая интерпретация личности и деятельности Христа в условиях своей эпохи в сущности подрывала христианское вероучение и вызывала резкую отповедь со стороны его ревнителей, о чем мы судим прежде всего по «Переписке» мыслителя.

Атеизм Спинозы весьма усложняется и тем обстоятельством, что сам философ неоднократно отрицал обвинения в нем, которые исходили прежде всего от его недругов. Эти отрицания были продиктованы в значительной мере осторожностью мыслителя, ибо в рассматриваемую эпоху не было более страшного идеологического обвинения, чем обвинение в атеизме, очень часто приводившее к самым тяжелым последствиям для обвиняемых. На личной печати Спинозы не случайно был выгравирован латинский девиз caute (будь осторожен!).

Причем такая осторожность была в тот век делом не только личной безопасности, но имела и большое социальное содержание: свободомыслие, даже если его не именовать атеизмом, было рассчитано на сравнительно небольшие кружки философских искателей истины, которые должны были скрывать свои воззрения не только от множества святош, но и от народных масс. Известно, что Спиноза решительно воспротивился переводу «Богословско-политического трактата» с латинского языка на голландский.

Его протесты против обвинений в атеизме имеют и еще один весьма существенный аспект. Он связан с тем, что в рассматриваемом столетии в его понятие вкладывалось прежде всего моральное содержание, «Ведь атеисты, — писал Спиноза в одном из своих писем в ответ на очередное обвинение в атеизме, — обыкновенно отличаются тем, что превыше всякой меры ищут почестей и богатств, каковые я всегда презирал, как это известно всем, кто меня знает» (8, 2, 554).

Такого рода «атеистов», стремившихся как можно лучше устроиться в жизни, сплошь и рядом не считаясь ни с какими правилами морали, было много прежде всего среди господствующих классов. Атеизм обычно отождествлялся тогда с аморализмом. И социальные, и философские позиции Спинозы находились в диаметральной противоположности к аморализму. В этом одна из главных причин того, почему философ не хотел признавать свое учение атеистическим, антирелигиозным.

Все господствовавшие тогда религии он объявлял суеверием (superstitio), основывающимся на невежестве и предрассудках. Другое дело подлинная религия, которая в глазах рационалиста обязательно связана со знанием. «…Между религией и суеверием, — писал он в одном из своих писем, — я признаю главным образом то различие, что суеверие имеет своей основой невежество, а религия — мудрость» (8, 2, 630). Автор «Богословско-политического трактата» уверяет читателей, что развиваемые им воззрения не только не подрывают, но даже укрепляют «истинную религию» (там же, 170). Такая позиция Спинозы будет совершенно понятна, если вспомнить, что даже Фейербах, живший почти на два столетия после Спинозы, не считал возможным отказаться от почтенного слова «религия», без которого он также не мыслил моральности.

Но как бы ни развивалась в этом вопросе мысль Спинозы, объективно-атеистические результаты его истолкования религии, неразрывно связанного со всей его философской системой, приводили к подрыву всех религиозных вероисповеданий. Это яснее всего было врагам гаагского мудреца, о полемике с которыми мы судим прежде всего по его «Переписке». Один из них, Николай Стенон, врач и физиолог, одно время близкий к Спинозе, но затем ставший прозелитом католицизма, писал в 1675 г. «реформатору новой философии»: «Та религия, которую Вы вводите, есть религия тел, а не религия душ, и в любви к ближнему Вы заботитесь о таких действиях, которые необходимы для сохранения индивида и для продолжения рода» (8, 2, 619). Другой противник Спинозы, Ламберт Вельтгюйзен, врач, склонявшийся в некоторых вопросах к картезианству, оценивая «Богословско-политический трактат» в целом, писал, что его автор «не ограничивает себя рамками воззрений деистов и не желает оставить людям даже и малейших частиц богопочитания», что, подрывая авторитет Священного писания и по существу ставя его на одну доску с Кораном, Спиноза «разрушает всякий культ и всякую религию», что «прикрытыми и прикрашенными аргументами он проповедует чистый атеизм» (там же, 541, 553).

Действительное атеистическое содержание спинозизма стало очевидным и в результате воздействия его произведений уже вскоре после смерти философа. Немаловажно в этой связи напомнить, что если сам он считал связь между моралью и религией совершенно необходимой, то один из его ближайших критиков — Пьер Бейль, ранний представитель французского Просвещения, также проведший значительную часть своей жизни в Нидерландах, в своем знаменитом «Историческом и критическом словаре» одним из первых заявил, что такая связь совершенно не обязательна. Показательно, что именно Спинозу Бейль рассматривал в качестве особенно характерного примера, свидетельствующего о сочетании безупречной моральности с атеистическими воззрениями.

Но здесь мы уже вступили в рассмотрение последующей судьбы философских идей Спинозы. О ней мы скажем в следующей, последней главе этой книги.

Загрузка...