Список прегрешений

4 глава

Я ждал ее вчера весь день. Был уверен, что она придет. Я дал Касс возможность улизнуть сразу после завтрака, а потом поспешил сюда один и слонялся у реки — ждал, когда Лиза закончит позировать Халлорану, придет на наше место и увидит меня. Я не взял с собой ни еды, ни книги: слишком торопился выскочить из дому. Но и на берегу мне не сиделось. А вдруг Лиза, не заметив меня в высокой траве, решит, что я не пожелал прийти, и повернет назад, а я даже не услышу ее?

Я прождал целый день. Бесконечно сплетая косички из травы. Я мучил муравьев и прочих ползающих по земле тварей, попадавшихся мне на глаза, городил им на пути всякие препоны, какие выискивал на берегу и в роще. Я пытался насвистывать разные песни и гимны, которые меня заставляли учить, и в конце концов совсем выбился из сил и уже не только не справлялся с мелодией, но и не мог свистеть вообще.

Лиза не пришла, хоть я и начинал свистеть всякий раз, когда мне казалось, что я слышу тихое ровное шуршание, с которым она пробиралась обычно через рощу. Я все ждал и ждал, хотя у меня живот сводило от голода. Ждал и тогда, когда понял: она не придет — уже слишком поздно.

Я все еще высматривал ее, когда Халлоран собственной персоной прошел с присущим только ему треском сквозь густую поросль, задевая за каждое дерево, встречавшееся ему на пути, холщовым мешком, в котором носил свои художнические принадлежности. Он то и дело ойкал и чертыхался на каждую притаившуюся в засаде кусачую крапиву, жалившую его сквозь носки, и с причитаниями отлеплял от своей драгоценной куртки одну ежевичную колючку за другой. (Отец говорит, что Халлоран так ходит по нашей земле, что способен испугать даже трактор.)

Придя в себя от неожиданности, когда я выскочил прямо перед ним из травы, он напустился на меня:

— Что ты тут делаешь? Уже так поздно. Одиннадцатый час! Ты должен был вернуться домой к ужину много часов назад. В это время ты уже давно лежишь в постели. Вот погоди: они устроят тебе страшную-престрашную головомойку, когда вернешься!

Халлоран был прав. Так и вышло, да я и сам это знал. Просто пока я не услышал это его прорицание, мне было как-то все равно. Но теперь я взял свитер и побрел прочь, мне было так тошно, что я не мог говорить или даже задаться вопросом: а что это Халлоран бродит вокруг ледника в странных летних сумерках?

Было почти пол-одиннадцатого, когда я вошел в дверь кухни и получил «страшную-престрашную головомойку», как и предсказывал Халлоран. Вот еще горестный урожай для «Списка»: беспечный и невнимательный, на-него-теперь-ни-в-чем-нельзя-положиться и жить-с-ним-невозможно. Мама даже добавила разок дорос-наконец, подразумевая, что с Касс-то невозможно жить вот уже несколько месяцев. Может быть, в глубине души она расценивала это как смягчающее обстоятельство, но если и так, мне от этого не легче. Мне не нравится, когда нас с Касс сравнивают. Слишком часто сравнение оказывалось не в мою пользу. Потом, когда родители отправили меня спать, я еще долго лежал с открытыми глазами, смакуя то, что они сказали, а главное — как.

Я пытался утешить себя, рассматривая мерцающие ночные тени на стене. Раньше Касс отвлекала меня этим, когда на меня по ночам нападали всякие страхи. «Вот эта совсем как котенок, — указывала она. — В самом деле, погляди, Том! Ну, присмотрись же хорошенько! Вон то пятно над дверью — это же ухо».

Она наседала и наседала на меня, пока я, хотя бы ради самозащиты, не вырывался из своих страхов и пытался-таки разглядеть котенка на стене. В конце концов он там всегда оказывался, смотрел на меня — толстенький и милый — и утирал лапкой усы.

— Я вижу его! — кричал я радостно. — Эта линия на стене, это ведь его спина, верно? А вон то темное пятно — кончик хвоста, который он подвернул, так?

Я оглядывался на Касс, но она не отвечала. Она зарывалась лицом в подушку от радости: вновь ей удалось меня обморочить — так же, как всегда. А когда я снова поворачивался к стене, котенка там уже не было.

Но теперь я далеко от Касс, и она не сможет разыграть меня. В один прекрасный день отец протащил мою кровать по коридору и поставил в холодной странной формы комнате в самом конце коридора, где прежде был его кабинет. Он выносил свои вещи постепенно: папки и тетради, бесконечные картонные коробки, набитые рецептами, и складывал их на чердаке в единственной комнате, где было окно. С тех пор он всякий раз бывает не в духе, когда спускается, закончив расчеты по зарплате или погашению счетов. Он говорит, у него мозги путаются от того, что он постоянно ударяется головой о балки, и он делает столько ошибок, что мог бы уже дважды обанкротиться и распрощаться с фермой. Но все же отец не возвращает мою кровать на прежнее место.

Я знаю, что если бы мы с Касс по-прежнему были вместе, то под покровом темноты, не выдержав ее настойчивых расспросов, с которыми она подступалась всякий раз, когда чувствовала, что что-то стряслось, я бы объяснил ей, почему пришел домой так поздно. Я бы рассказал про ужасную ссору с Лизой и про то, как она убежала.

И я уверен: Касс обязательно пообещала бы — прямо не сходя с места, — что как только мы проснемся, она пойдет со мной к дому Джемисона и все за меня уладит. И она бы пошла, несмотря на ту чайку и то, что не ступала на эту тропинку уже многие годы. Она всегда мне помогала, когда надо было что-то объяснить. Она умеет объяснять лучше меня, намного лучше, и знает это.

Касс всегда приходит на выручку — так или этак, даже когда не собирается этого делать. Она никогда не возмущается теми жуткими вещами, в которых я, скрепя сердце, заставляю себя ей признаваться. Ей они кажутся просто смешными, она готова выслушать что-нибудь и похуже. Она сидит на кровати, и глаза ее горят от нетерпения, и вот я постепенно и сам начинаю верить в то, что все не так ужасно. Но прошлой ночью мне от Касс нужно было не только утешение. Пусть бы она пообещала, что пойдет со мной. Она-то не ссорилась с Лизой, так что той придется ее выслушать. Касс умеет все улаживать.

Я встал с кровати и вышел в коридор. Но свет включать не стал. Никогда его не включаю. Я прошел тихо-тихо и медленно-медленно повернул ручку ее двери. Поспешишь — и она щелкнет.

Но дверь не открылась. Я подумал было, что замок заело. Я стоял в пижаме, как идиот, навалившись на дверь плечом и вертя ручку туда-сюда, хотя прекрасно знал, как она поворачивается. Ведь я столько лет сам проспал в этой комнате!

Я долго молча толкал дверь комнаты Касс и не мог поверить, что она заперлась от меня. Я и не знал, что существует ключ.

Тогда я вернулся назад и попробовал все еще раз обдумать сам. Я решил пойти к Лизе утром — не очень рано, чтобы не повстречаться с Джемисоном, но и не слишком поздно, чтобы она, закончив работу по дому, не успела отправиться к Халлорану. Я подумал, что в этом случае смогу заставить ее выслушать меня. У нее не будет иного выхода, верно?

Скорее всего, она сначала отвернется и станет теребить потертый кожаный ремешок, которым связывали створки их полусгнивших садовых ворот, чтобы те окончательно не завалились. Вот так же перебирала она их, пока Касс умоляла Джемисона отпустить ту чайку. Тогда мы в последний раз ходили туда.

Я решил не отступаться. Уж не помню теперь, что я собирался ей сказать, но знаю, что хотел все объяснить, чтобы она перестала на меня сердиться. Тогда она набросила бы петлю из обмахрившегося кожаного ремешка на столб и наконец-то посмотрела бы на меня. А потом я помог бы ей управиться с работой. Я бы сам все сделал, а она пусть бы сидела на заборе и разговаривала со мной. Закончив, мы вместе пошли бы к реке, где спит Касс, — она теперь только и делает, что спит, — и все снова наладилось бы и стало как прежде, словно мы никогда и не ссорились.

Я возьму с собой побольше вишен. Лиза любит вишни. Отец говорит, что она опустошает наш сад не хуже дроздов. Он растопыривает руки, словно пугало, бешено машет на нее и шуршит полосками драгоценной маминой фольги у нее перед лицом до тех пор, пока Лиза от смеха не может больше запихнуть в рог ни одной вишенки и начинает по ошибке глотать косточки. Я возьму вишни из большой китайской миски в кладовке, прежде чем Касс успеет спуститься и сказать мне, что это единственное, без чего не сделать бабушкин пудинг, или что-то в этом роде, что заставило бы меня вернуть их назад. Я даже положу их в новенький пластиковый пакет, а не в старый, уже мытый. Я спрячу его за резиновые сапоги — пусть полежит там, пока я собираюсь в путь. Вот как я все спланировал!

Я никак не мог заснуть. Я так боялся, что вдруг именно в этот раз пропущу тот короткий скрип, который издает дверь во двор, когда отец тянет ее по плитам пола, чтобы выйти из дома и присоединиться к Джемисону на дойке. Для него, может быть, уже и утро, но для меня это еще ночной звук, как и те, с какими мама выпроваживает котов на улицу, или отец ворошит золу в котле, или гул таинственного поезда, со свистом мчащегося мимо Фретли. Но я могу от него проснуться, если решу так накануне вечером.

Мне показалось, что я в самом деле его услыхал, я спал очень чутко. Потом послышалось что-то похожее на сдавленное хихиканье. Наверное, это одна из кошек. Мне показалось, что внизу закрылась дверь — тихо-тихо, а потом еле слышные шаги в коридоре. У меня сон как рукой сняло, я навострил уши и услыхал странные шаги на дорожке. Я понимал, что похож на кролика, который покинул укрытие и настороженно ко всему прислушивается. Этак я вот-вот услышу, как дышат коровы в хлеву!

Я перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку. Я представил себе, как бледные тонкие пальцы Лизы с мягким шорохом проводили по сухой траве и как задралась ее блузка, которую она не позаботилась заправить, прежде чем уснуть рядом со мной. Биение пульса у меня в крови и толчки звуков в моих горящих ушах заставили меня забыть былой ночной страх: я всегда боялся, что малейший скрип моей старой деревянной кровати способен разбудить весь дом. В конце концов я так крепко заснул, что не услышал, как уходил рано утром отец.

И все же я проснулся довольно рано. Крошки отцовского тоста все еще были рассыпаны по полу возле сушилки, где он обычно стоит, глядя в окно — какая нынче погода. Чайник с его чаем возвышался на столе — полупустой и полуостывший. Выглянув в окно, я увидел, что солнце еще не поднялось над сараями и двор еще в тени. Лиза не могла в такую рань пойти к Халлорану.

Я забрал все вишни — полный мешок. Отец не запер дверь, но я не пошел через двор, а вышел через парадное крыльцо. Я нечасто им пользуюсь, но так было спокойнее.

Есть какое-то головокружительное утреннее чувство: кажется, что все замерло в ожидании и готово прийти в движение, едва появятся еще несколько человек, чтобы это увидеть. Я собирался прошмыгнуть вдоль изгороди, чтобы отец не заметил и не позвал помогать ему: поднять конец балки или придержать дверь, пока он вбивает колышек, чтобы укрепить ее, или еще что-нибудь, что может меня задержать.

Я прокрался к сараю. С противоположной стороны все было залито солнцем, крутой склон, спускавшийся к полям, казался бескрайним, а земля после двух недель засухи была такой твердой и изрезанной колеями, что я даже через ботинки чувствовал ступнями малейшую бороздку. Пока я бежал, колючее утреннее солнце било прямо в глаза, слепя меня своими яркими серебряными блестками. Я размахивал мешком с вишнями, накручивая огромные блестящие красные круги; кочки, на которые я наступал, перескакивая через кротовые холмики, репейник и комья засохшей травы — все было твердым как камень. Уж что-что, а бегал я всегда лучше Касс!

Я мчался вниз с гиканьем и криком, как всегда поступал, когда Касс была рядом. Обычно она здорово отставала. Я скатился в канаву в самом низу с той усталой, но гордой ухмылкой, с какой привык поворачиваться к ней, чтобы поддразнить ее и добавить к упоительному чувству триумфа еще и трепку, которую Касс неизменно мне задавала.

Я лежал, вытянувшись на спине, раскинув руки, в прохладной тенистой низине, устланной влажными листьями. Мое тело было подобно насосу. Стоило закрыть глаза, и я слышал, как работают механизмы: открываются и закрываются клапаны, с шумом вращаются шестеренки, со стуком падает поршень. Я лежал неподвижно и прислушивался к тому, как все во мне постепенно успокаивается; наконец все встало на свои места и угомонилось, так что я услышал обрывки звука, долетевшего с вершины холма — там стоял отец и звал меня.

Но я не взглянул наверх. Так бы он убедился, что я его слышу. Вместо этого я потянулся к мешку с вишнями и, выбравшись из канавы с мазками изумрудно-зеленых бликов, отполз к забору — в спасительный сумрак кустов, что росли вдоль тропинки, которая вела к дому Джемисона.

Бывают места тихие и шумные, тропинка к дому Джемисона была тихим местом. Мне казалось, что песенка, которую я насвистывал, разносилась во все еще тяжелом воздухе на мили вокруг и предупреждала Лизу о моем приближении, но немного погодя я тоже примолк. Я спешил сквозь сумрачные зеленые туннели из кустов и ползучих растений, которые переплелись над головой, словно нитки в игре «колыбель для кошки». Они растут здесь так давно, что их сумрак отпугнул веселые яркие цветочки, какие обычно можно увидеть вдоль любой тропинки. А может, это Джемисон напугал их, разбрызгав всякую отраву, — этакий отвратительный великовозрастный Ганзель, разбрасывающий в лесу смертоносные камешки.

Внезапно я чуть на него не натолкнулся. Я резко свернул, прошмыгнув между двумя огромными раскидистыми кустами боярышника, и оказался на полянке прямо перед его садом. Я и не думал, что тропинка так быстро кончится! Я помнил, что путь к его дому был всегда долгим-предолгим.

Джемисон склонился над каким-то ягодным кустом и следил за мясистой пестрой гусеницей, спускавшейся на край листа. Он держал наготове опрыскиватель, направив его на куст; но почему-то не торопился и наблюдал последние беспечные минуты жизни гусеницы.

Я просто остолбенел, увидев его, и ляпнул, не подумав:

— Что это ты не на ферме?

Это было неудачное начало. Джемисон обернулся. Он перестал разглядывать гусеницу, которая ползла по его кусту, и уставился на меня. Касс бы сообразила, как исправить положение, притворилась бы, будто она ничего и не говорила, тем более таким тоном. Но я этого не умел. Я стоял прикусив язык, теребя, как дурак, ремешок от ворот.

— Ты мне не хозяин, — прорычал Джемисон. — Пока что…

Залившись краской, я отпустил ремешок и уставился на него. Вряд ли мне прежде приходило это в голову. Когда на скотину нападала болезнь или взлетали цены на корма, отец произносил свою обычную шутливую присказку: «Не беда. Скоро это будет их забота — Тома и Касс». Джемисону это было не по душе. Я лелеял мечту, что рассчитаю его, а потом буду наблюдать, как он складывает свои вещички и убирается с нашей земли навсегда. Я никогда не задумывался, куда же Джемисон пойдет и что будет делать потом. Он ведь проработал на этой ферме всю свою жизнь. Он здесь родился, как и мы, мама мне рассказывала.

— Шел бы ты домой, — проворчал он немного погодя. — Нечего тебе здесь околачиваться.

И снова принялся разглядывать гусеницу. Я воспользовался тем, что Джемисон отвернулся, проскользнул между створками ворот и оказался у него за спиной.

— Лиза! Где Лиза? Мне надо с ней поговорить!

Джемисон продолжал стоять ко мне спиной, нарочно. Я чувствовал, что он сдерживается, чтобы не повернуться. Все его тело напряглось.

— Вроде ты уже достаточно наговорил моей девочке, хватит вам обоим покуда. — Джемисон несколько раз нажал ручку опрыскивателя. — Ступай-ка домой, будь хорошим мальчиком.

Он говорил со мной так, словно я был десятилетний мальчишка. Ну и разозлился же я на него за это! Я шагнул вперед и потянул рукав его грязной куртки с такой силой, что ему пришлось выпрямиться, чтобы не упасть. Тогда он повернулся и снова поглядел на меня. Мы стояли слишком близко, так что ему пришлось немного задрать голову, чтобы меня разглядеть. А я и не догадывался, как я вырос!

Злоба в его голосе поразила меня.

— Ты так обидел мою Лизу, что она полночи проплакала! Уж не знаю, что ты ей наговорил или сделал, молодой Том. Лиза мне не сказала. Но Господь тебя храни, если я когда дознаюсь! Потому что если это хоть вполовину так плохо, как я подозреваю, то я задам тебе такую порку, что не скоро забудешь, и не посмотрю, что ты хозяйский сынок.

Я пытался ответить ему, защитить себя, объясниться. Но не смог. Что мне было делать? Внутри меня проснулась и начала, будто гадюка, разворачиваться жуткая боль. Я попытался отвернуться от Джемисона, чтобы не видеть злобного блеска его глаз. Все вокруг меня вдруг покрылось бледным нездоровым светом — сад, его дом, деревья возле дома — все закружилось надо мной, и показалось, что я вот-вот потеряю сознание и упаду в траву.

— Я должен с ней поговорить! — взмолился я. — Дай мне повидаться с Лизой.

— Нет! Не бывать этому! Довольно ты ее обидел. И не приходи сюда больше украдкой. Ты ее не увидишь. Она уедет. К своей тетке Бриджет в Линкольн, нынче же. Я не приду на ферму, пока автобус с моей Лизой не отъедет от Фретли.

— Она не может! Не должна! — я пытался найти доводы. — А как же Халлоран? — спохватился я. — Ему она тоже нужна!

— К черту Халлорана! К черту его! К черту!

Джемисон так хряснул опрыскивателем оземь, что ручка вогнулась, и на траву вытекли маленькие кристаллики. Казалось, он вот-вот расплачется, словно одинокий усталый старик. Никогда прежде мне не было жаль Джемисона, никогда!

— Придется ему обойтись без нее, — проговорил он тихо. — Но ведь и мне тоже.

Я наклонился, чтобы поднять опрыскиватель прежде, чем все его ужасное содержимое выльется под корни растений. И молча протянул его Джемисону.

— Ладно, — сказал он, печальный и опустошенный после своей вспышки. — Ступай-ка домой. Так будет лучше. Отцу сегодня понадобится твоя помощь, раз меня не будет, а вон и дождь собирается.

Выйдя за ворота, я обернулся. Джемисон стоял и смотрел мне вслед, ждал, пока я уйду, — такой жалкий перед своим жалким домишком с облупившейся краской и потрескавшейся кривой черепицей. Единственный человек, который ему был дорог, уезжал — по моей вине. Он сам так сказал.

— Не отсылай ее!

Вдруг все показалось совсем просто. Он же сам станет скучать по ней, едва отъедет автобус! Он уже по ней скучает, от одной мысли о разлуке. Он не хочет, чтобы она уезжала. И я тоже. И Халлоран. Мы все хотим, чтобы Лиза осталась.

— Не отсылай ее! Обещаю, я ее больше не обижу. Мне жаль, что так вышло. Не отпускай ее. Честное слово: это больше никогда не повторится.

Не обращая на меня внимания, Джемисон принялся выпрыскивать облака ядовитой смеси на фруктовые кусты. Впервые мне было все равно. Я бы ничего не возразил, даже если бы он колол гусениц раскаленными булавками — всех, одну за другой. Только бы он не отсылал Лизу! Листья на кустах постепенно темнели, на них оставались большие блестящие капли. Фигура Джемисона была окутана легкой светлой дымкой. Он был так взволнован, что не замечал, что опрыскивал против ветра.

Я вскарабкался на среднюю перекладину его ветхих ворот и крикнул:

— Не отсылай ее, пожалуйста!

— Она уедет. Все уже договорено.

— На все лето?

— Совершенно верно.

— Но почему? Почему?

Джемисон все качал и качал, хотя опрыскиватель был давно пуст и издавал лишь легкий свист.

— Здесь нет подходящей компании для моей девочки, — сказал он.

— Здесь есть Касс, — возразил я.

Он ответил своим резким лающим смешком. Гадкий звук. Джемисон бесцельно опрыскивал свои кусты.

Он распалялся все больше и больше. Я видел, как из-под воротника его куртки появляется свекольно-красная тень и поднимается до самых ушей.

— Что не так с Касс? — не отступал я.

— Иди домой! Убирайся!

— Что не так с Касс?

Я выкрикнул это, но у меня вырвалось хриплое рычание, больше похожее на его голос, чем на мой. От неожиданности я соскользнул с перекладины и сломал гнилую доску, на которую упал.

— Слезай с моих ворот! — заорал на меня Джемисон. — Ступай домой! Не моя забота рассказывать тебе, что и как. Нет уж! И твоим отцу с матерью тоже. Можешь продолжать делать вид, что ничего не замечаешь — она же твоя родная сестра, да к тому же двойняшка! Но я видел то, что видел, — у Халлорана, а об остальном уж догадался. Так что моя девочка проведет лето в Линкольне, от греха подальше!

— От греха подальше?

— Ступай домой!

— Касс? В доме у Халлорана?

— Предупреждаю тебя, Том. Уходи прочь!

В голосе Джемисона зазвучала настоящая угроза, тихая и пугающая, и я припустил мимо боярышника, прежде чем он бросился за мной. Тропинка еще больше была похожа на туннель: она казалась темнее и теснее и совсем заросла. Кривые корни хватали меня за ноги, когда я перескакивал через них, а колючий кустарник норовил порвать одежду. Редкие проблески неба, которые мне удавалось рассмотреть, были словно испещрены кровоподтеками и предвещали грозу. Воздух окутывал мне лицо, как тонкая влажная ткань, не давая вздохнуть. Тропинка казалась длинной-предлинной, бесконечной. Наконец я упал на ствол ясеня, что рос на краю рощи, и, задыхаясь, согнулся в три погибели.

Тишина, увеличивавшаяся по мере того, как мое собственное хриплое дыхание постепенно успокаивалось, была под стать странной неподвижности, окружавшей меня. Ничто не двигалось в роще. Даже листья на деревьях не шевелились. Время будто остановилось. Я направился к леднику. Мне надо было все обдумать. Предчувствие и покой теперь просачивались в меня, как в птиц и белок. Я пробирался медленно и осторожно и смотрел, куда ставлю ноги. Я почти добрался до места, когда заметил на земле брошенную куртку Халлорана. Видно, он ее здесь забыл.

Я замер, уставившись на нее. Вдруг рваная шелковая подкладка зашевелилась от дуновений теплого ветра. Это неожиданное движение испугало меня — ведь все вокруг казалось до жути неподвижным. Я подскочил.

«От греха, — сказал Джемисон про мою сестру. — Нет подходящей компании для моей девочки! Я видел то, что видел, — у Халлорана, а об остальном уж догадался».

И вдруг я все понял. Яркая куртка Халлорана лежит на земле как вызов перед тем тайным местом, которое я делил с Касс столько, сколько сам себя помню. Значит, Халлоран бродил тут неподалеку прошлой ночью, когда было уже слишком поздно рисовать. Он знает вечерний распорядок в нашей семье так хорошо, будто сам по нему живет. Касс запирает свою комнату на ночь и спит дни напролет.

Я застыл на месте, догадавшись, как и Джемисон, обо всем остальном, мне казалось, что я снова слышу приглушенные таинственные звуки на лестнице, шаги на тропинке, сдавленный оборванный смех, который я принял за кошачьи проделки.

Но в леднике нет никаких кошек!

— К черту Халлорана! — прошептал я слова, которые совсем недавно выкрикнул Джемисон. Теперь я повторял их для себя самого. К черту его! К черту его!

Листья затрепетали и зашелестели, словно я снова потревожил их. На руку упала тяжелая капля летнего дождя, другая — на клочок сухой земли у моих ног. Я видел, как она покатилась, точно жирный ртутный шарик, собирая пыль. А потом еще и еще — прямо мне на лицо, смешиваясь с моими слезами. Гром грохотал и глухо стонал над головой между ослепительными вспышками молний, освещавшими рощу.

Я повернулся и побежал. Я думал только о том, что это небесное светопреставление смоет всю отраву с кустов Джемисона. Но это меня не радовало. Мне было все равно, и Джемисону тоже. Он видел приближающуюся грозу и знал, что она не пройдет мимо. Я думал об этом снова и снова, пока бежал, и старался забыть про все остальное.

Тропинки, которые я выбирал, сделались ручьями, петлявшими словно ленты. Добежав до фермы, я увидел, что двор превратился в серебристо-зеленое озеро, в котором отражались огромные пугающие молнии. Я промок до костей и так замерз, что не мог унять дрожь.