Спокойной ночи, крошка

Глава 1

— Привет, мамуль!

Ну вот, еще один такой день. Я поняла это, когда открыла глаза сегодня утром. Я чувствовала, что сегодня все будет наперекосяк. И мне придется терпеть целый день. Я надеялась, что ошиблась. Эта надежда еще теплилась во мне, пока я принимала душ, пока одевалась, пока включала радио, чтобы не так скучно было готовить кашу и нарезать фрукты. Но Лео только что подтвердил все мои опасения. Да, сегодня будет тот еще день. Все будет валиться из рук, меня будут преследовать неудачи, я буду взвинчена. А мой семилетний малыш будет трепать мне нервы. И стараться вывести меня из себя.

Он называет меня «мамуля», только когда хочет поддразнить меня. Он знает, как я ненавижу это слово, знает, что может даже назвать меня «Нова» вместо «мама», и все равно это будет лучше, чем «мамуля». Он нахватался этих словечек, глядя американские сериалы, произносит это «мамуль» с той же интонацией, что и герои этих дурацких шоу, и всякий раз это напоминает мне о том, что мой малыш может начать говорить с американским акцентом. Но мы же не в Штатах!

Я стою у мойки, заливая кастрюлю из-под овсянки мыльной водой, и смотрю на отражение Лео в окне. Мой сын проходит по кухне к большому дубовому столу, забирается на стул и усаживается перед своей тарелкой. Сегодня он точно выведет меня из себя. И не только потому, что назвал меня «мамуль». На нем костюм Зеленого из Младшей Лиги Героев. А ведь сегодня ему идти в школу.

Я закручиваю кран и отворачиваюсь от мойки. Я вижу его во всей красе: ярко-зеленый костюм с красным отстегивающимся капюшоном. Сейчас этот капюшон свисает под странным углом с его левого плеча, держась только на одной липучке. Он повязал свою красную маску, которая подчеркивает его огромные глазищи с длинными ресницами, закрывая верхнюю часть лица. Вот он, супергерой ростом метр двадцать с кепкой, семи лет от роду, с мощными бицепсами из зеленой пластмассы, бугристой грудью, квадратиками брюшного пресса и накачанным задом. «Глубоко вдохни, — думаю я. — А теперь выдохни». Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Вызываю в памяти те мгновения, когда он радовал меня. Вот ему всего два дня, и он улыбается мне, когда я держу его у груди. Ему полтора годика, мы впервые пришли на пляж, мы смотрим, как морская пена накатывает на наши ноги. Ему пять лет, он сжимает мои руки своими ладошками и с серьезной мордашкой произносит: «Ты лучшая мамочка в мире». А все потому, что я приготовила ему гренки с сыром на день рождения.

Этот прием позволяет мне сохранять самообладание, когда я сталкиваюсь с проказами Лео. Только так я могу сдерживаться. Есть всего два человека в мире, которые способны пробить стену моего спокойствия и вывести меня из себя, всего два человека, на которых я способна накричать. И Лео один из них. Он частенько пользуется этим.

Я открываю глаза. Он все еще в костюме супергероя. Мне все еще нужно вести его в школу. Я все еще сохраняю самообладание.

— А что, мамуль, больше ничего на завтрак нету? — Поднеся ложку ко рту, Лео склоняет голову к плечу.

Кровь бурлит в моих венах, я чувствую, что краснею. Чувствую, как пылают мои щеки. Скоро я начну плакать. Если я накричу на него, мне будет стыдно. Я пойду в свою комнату и разрыдаюсь. А если не накричу… Придется как-то наказать его, запретить ему играть на приставке до конца недели. Тогда расплачется он. И, конечно, это доведет до слез и меня. Я спрячусь в своей комнате и тихонько поплачу. Потому что я не могу, когда мой малыш плачет. Как бы то ни было, сегодня меня ждет море слез, если я не сумею его урезонить.

— Лео, тебе пора собираться в школу. Надевай форму, — спокойно говорю я.

— Я уже готов.

— Нет, не готов.

— Готов. — Лео хмурится. — Я пойду в костюме.

— Я не хочу спорить с тобой. Надень форму. Немедленно!

— Я пойду в костюме. Я не могу надеть что-то другое.

— Лео! — Я чувствую, как скрипнули мои зубы. — Пожалу…

«Дин-дон!» — поет дверной звонок. У Лео загораются глаза, будто сегодня у него день рождения и он ждет подарки, которые принесет ему почтальон. Он вскакивает из-за стола и бежит к двери, прежде чем я успеваю понять, что он делает.

Я мчусь за ним.

— Лео, не смей…

Но он не слушает меня. Зная, что ему нельзя этого делать, он тянется к ручке и распахивает дверь.

Коридор заливает ярким светом. Невыносимо ярким белым светом. Я закрываю рукой глаза, пытаясь защититься от этого света, но он пропитывает все вокруг и коридор начинает сиять.

С другой стороны двери, в белом свете, стоит… Нет, это не почтальон. Это какой-то высокий, болезненно худой мужчина в белом костюме, белой рубашке, белых туфлях. Даже галстук у него белый. Он тоже сияет. Только волосы у него черные, они зачесаны на пробор, одна прядь падает ему на лоб. Бледная, залитая исходящим от него светом кожа подчеркивает огромные карие глаза. Мужчина приветливо улыбается мне, словно пытаясь подбодрить. Затем он поворачивается к Лео, и его улыбка становится еще шире.

— Ты готов, парень? — спрашивает он.

Да, он говорит, но его губы не шевелятся. Он произносит эти слова в моей голове, в моем сердце. Я знаю этого человека, а он знает меня, только я почему-то не могу вспомнить, кто он.

— Да. — Лео кивает, ухмыляясь. Его губы шевелятся. — Да, я готов.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Ты, похоже, и правда готов, — говорит мужчина, глядя на Лео.

— Вы никуда его не заберете! — кричу я.

Мужчина поднимает голову, смотрит на меня, тепло, понимающе. И в то же время решительно.

— Ему пора, Нова. — Он так и не открывает рта.

Лео подбегает ко мне, обнимает меня, обхватывая меня своими ручками, прячет лицо у меня на животе, а потом отстраняется.

— Я буду скучать по тебе, мам. — Он улыбается. — Я буду очень-очень скучать по тебе.

Я протягиваю руки, пытаясь удержать сына, но мои руки проходят сквозь него. Лео больше нет рядом со мной. Он держит за руку того мужчину. Они такие разные, но в то же время очень похожи друг на друга. Я знаю, что Лео будет в безопасности с ним. Но я не могу отпустить его. Как я могу отпустить его?

— Куда вы его уводите? Он ведь даже не одет. Куда вы его уводите?

— Все в порядке, мам, — говорит Лео. — Я хочу уйти. Я готов. Я же уже сказал тебе, что готов. И я пойду в костюме.

Я качаю головой. Нет. Он не готов. Как мой малыш может пойти куда-то без меня? Он не готов. Я не готова.

— Я пойду с тобой, — говорю я.

Лео улыбается. Он машет мне рукой.

— Пока, мам. Пока.

— Но…

Я открываю глаза, пытаясь понять, где я, лихорадочно вспоминая, что произошло. В комнате царит полумрак, через жалюзи проникает оранжевый свет фонаря, белый свет льется сквозь квадратики матового стекла в двери. Я спала, но не ложилась в постель. Я обвожу взглядом комнату. Все кажется таким незнакомым… А потом я слышу сигналы приборов. «Пи… пи… пи…» Эти сигналы напоминают мне о том, где я.

Я смотрю на кровать. Лео все еще там. Все еще в кровати. Я выпрямляюсь на стуле, охнув от боли в спине. Шея тоже затекла, каждое движение отдается вспышками судорог. Но я не обращаю внимания на боль, я смотрю на своего малыша, пытаясь понять, не двигался ли Лео, пока я спала.

Мой сын лежит на спине, его глаза закрыты. Сейчас он остается в междумирье — не тут, но и не за гранью. Я подаюсь вперед, рассматривая его лицо.

Сон был таким ярким. Лео ходил, говорил. Мой сын ведь будет вновь ходить и говорить, правда? Правда?

Его веки опущены, губы приоткрыты, лицо расслаблено. Оно никогда не было так расслаблено, когда он спал. Я помню, помню до мельчайших деталей, как менялось выражение его лица, пока он спал, как подергивались его мышцы, пока он переживал увлекательнейшие приключения в мире снов, мире, столь же ярком, как и явь. А этот, этот… сон… совсем не похож на прежние. Мой малыш не похож на себя. Он редко сидит смирно, всегда что-то происходит, и он хочет обсудить это, хочет побегать, поиграть. Он никогда не сидит смирно.

«Все в порядке, мам. Я хочу уйти». На этот раз он взял того человека за руку. Этот сон все время повторяется, но на этот раз Лео и вправду собирался уйти.

Я смотрю на Кейта. Он обмяк на стуле, бритая голова склонилась к плечу. Кейт уснул. Он все еще в форме полицейского — наверное, пришел сюда сразу после дежурства. Я так крепко спала, что не слышала, как он вошел. Обычно я просыпаюсь, когда он приходит, и тогда он спрашивает, как прошел мой день, а потом я отправляюсь домой, чтобы хоть немного поспать на кровати, но сегодня я заснула до его появления. В памяти всплывают смутные образы: Кейт целует меня в лоб, гладит мою щеку. Я спала, но все равно почувствовала это.

Я поворачиваюсь к Лео. Интересно, осознает ли он, что происходит вокруг? Один из нас всегда сидит рядом с ним. Смотрит на него. Ждет. И ждет. И ждет.

Слышит ли Лео сигналы аппаратуры? Слышит ли он, как я здороваюсь с ним, рассказываю ему последние новости, читаю ему книги, прощаюсь? Знает ли он, что сегодня четверг? Его второй четверг здесь?

Проникают ли осколки нашей реальности в мир его сна, понимает ли он, что существует иной мир кроме того, в котором он очутился? Или он заперт в этом междумирье? Спрятан там, укрыт, заперт? Где-то далеко. Я не смогла бы вынести мысли о том, что это так. Что он застрял в междумирье и не знает, что я здесь, что я жду, когда он вернется.

«Я хочу уйти. Я готов, мам».

Я вытираю глаза, массирую щеки, пытаясь окончательно проснуться.

«Я готов уйти».

Прошло уже тринадцать дней, и я думала, что мое тело привыкнет сидеть на этом стуле часами, шея не будет затекать, не будет протестовать против подобного обращения вспышками боли всякий раз, как я пытаюсь шевельнуться. Я встаю, подхожу к постели, не глядя на капельницы и проводки, соединяющие Лео с приборами, и смотрю на моего мальчика. Моего сыночка. Из-за него я открывала глаза по утрам и выбиралась из кровати каждое утро в течение последних семи с половиной лет, даже когда мне не хотелось этого. Мой мир вращался вокруг Лео с того самого дня, как он родился, а теперь мои планеты сошли с орбит и воцарился хаос. Я нежно глажу лоб Лео кончиками пальцев, осторожно, будто пытаюсь не разбудить его. Даже сейчас я инстинктивно стараюсь не тревожить его. Хотя именно этого мы и хотим. Разбудить его.

Его темные волосы топорщатся, они постепенно отрастают. Медсестра срезала его прекрасные густые локоны и побрила ему голову восемь дней назад. Кожа цвета карамели гладкая, и только у основания черепа осталась ранка. Там они просверлили кость, чтобы прочистить три кровеносных сосуда и предотвратить кровотечение. Они сказали, что операция прошла успешно. Я смотрела на хирурга, на его зеленую шапочку, на маску, опущенную на шею, на безукоризненно чистую зеленую форму.

— Успешно? — переспросила я.

Врач кивнул. Он объяснил мне, что аневризма, о которой они беспокоились, не разорвалась и больше не представляет угрозы для жизни Лео.

— Успешно, — повторила я, слыша свой голос словно со стороны.

Кейт тогда опустил ладонь мне на руку, чтобы поддержать меня. Видимо, хирург вкладывал в это слово какое-то другое значение, чем я. Мой мальчик так и не пришел в себя, к миру по ту сторону грани он был ближе, чем к нашему, он не разговаривал, не встал на ноги, его глаза были закрыты, лицо не двигалось. Но операция прошла успешно.

— Спасибо, — сказала я, чувствуя, как большая теплая ладонь Кейта касается моих пальцев.

Хирург был не виноват в том, что не понимал значения слова «успешно». Это слово означало, что Лео вновь станет нормальным. Оно означало, что они скажут мне, когда мой мальчик проснется.

Я возвращаюсь к стулу с коричневой обивкой, забираюсь на него с ногами и смотрю на Лео.

Вот в таком мире я живу теперь. В мире, где слово «успешно» обозначает вот это. В мире, где все сны, которые я вижу, рождаются из предощущения, нет, из понимания, которое неуклонно растет во мне, пускает корни, и они все длиннее день ото дня. Из понимания того, что, возможно, Лео готов уйти. И я готова его отпустить.

— Посмотли на зывотик той тети! — сказал Лео.

Мама закрыла глаза и поцеловала его в макушку: «Ш-ш-ш…»

— Посмотли на зывотик той тети! — повторил Лео, показывая пальцем.

У тети действительно был большой животик. Круглый, как футбольный мяч, только больше, как мамина подушка.

— Тише, тише. — Мама поцеловала его пальчик.

— Мамочка! Посмотли на зывотик той тети!

Но мама не смотрела. Она нажала на кнопку, и, как обычно, послышался звонок — такой же, как на его пожарной машинке. И автобус остановился. Как обычно. Мама взяла его коляску и свою большую сумку. Она позволила ему перепрыгнуть со ступеньки на ступеньку, чтобы выбраться на тротуар. Потом мама разложила коляску и раздвинула ремешки, чтобы Лео сел. Но Лео хотелось пройтись.

— Я пойду нозками, — сказал он. — Нозками!

Мама все еще смотрела на коляску. Только когда автобус отъехал, она сказала:

— Лео, почему ты постоянно показываешь пальцем на животики? Или на того низкого дяденьку? Или на грудь той кормящей женщины? Или на странную прическу того мужчины? Это происходит уже в третий раз за последние два дня. Мне придется научиться водить машину, потому что нас перестанут пускать в автобусы. — Мама положила сумку в его коляску. — Когда-нибудь меня накажут за это.

— Ты была плохой девочкой?

Мама была плохой девочкой, как он иногда бывал плохим мальчиком, и поэтому ее теперь накажут?

Мама, склонив голову к плечу, удивленно посмотрела на него.

— Иногда я думаю, что в прежней жизни я была плохой. — Она принялась толкать коляску левой рукой, сжимая в правой его ладошку. — Пойдем. Нам придется идти пешком.

Какая-то женщина, похожая на его бабушку, улыбнулась ему.

— Моя мама — плохая девочка, — сказал ей Лео.

Она посмотрела на маму.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — хмыкнула женщина и пошла дальше.

Лео улыбнулся маме, но она этого не видела. Открыв рот от изумления, она смотрела вслед старушке.

Лео в возрасте двух лет

Глава 2

— Ты видела, сколько времени проводит на беговой дорожке девушка, у которой шкафчик номер сто семнадцать?

— Блондинка?

— Ага. Она приходит сюда каждый день. Иногда она занимается йогой, иногда пилатесом, а потом становится на беговую дорожку. Просто безумие какое-то!

Это у моего шкафчика номер 117.

Я уже собиралась открыть дверь туалетной кабинки, когда услышала, как женщины в уборной говорят о моем шкафчике. Говорят обо мне. Моя ладонь лежит на дверной ручке. Я не знаю, выйти мне или остаться здесь. Я уже немного опаздываю — мне нужно встретиться с Мэлом, ведь мы идем в гости. У меня нет времени сидеть здесь. Нет времени оставаться пленницей их сплетен.

— Меня это не удивляет, — отвечает вторая.

Да, теперь мне отсюда не выйти. Я тихо опускаю крышку унитаза и сажусь. Мне необходимо выяснить, почему ее не удивляет, что я прихожу сюда каждый день. Мои руки дрожат, во рту пересохло, сердце бьется как бешеное, пальцы теребят подол черного платья. Мне необходимо это выяснить.

— Ты видела ее мужа? Он ве-ли-ко-ле-пен. Я пробегала бы по миллиону миль в день, чтобы отвлечь его от других юбок.

— О боже, я видела его! Иногда он приезжает за ней… и, черт побери! Я понимаю, о чем ты. Я бы его так и съела!

— Как ты думаешь, она из тех женщин, которых начинает разносить, как только они бросают тренировки?

— Точно! У нее это на лице написано.

Понятия не имею, о чем они. Я слышу, как их слова отдаются эхом от мраморного пола и стен туалета в спорткомплексе. Я узнаю их голоса, это те самые две женщины, которые все делают вместе — занимаются на тренажерах, кладут рядом коврики на йоге или пилатесе. Я здоровалась с ними. Я думала, что я им нравлюсь. Нет, «нравлюсь» — слишком сильное слово для столь шапочного знакомства. Вернее сказать, я не думала, что я им не нравлюсь. Я даже представить себе не могла, что они способны на такое. Как они могут сплетничать обо мне?

Как же я этого боюсь! Я знаю, что большинство взрослых умных людей не стали бы беспокоиться о таком, но я боюсь того, что люди меня обсуждают. Их слова рассекают меня, словно скальпель, срезают слой за слоем с моей личности, которую я так старательно показываю миру, находят под ними правду и полуправду, а потом судачат о том, что нашли. Я боюсь людей, создающих реальность, которая отличается от созданной мною. Красивый дом, идеальный муж, успешные друзья, приглашающие меня на вечеринки. Вот моя жизнь. И никому не позволено думать иначе.

— Ну, ты же понимаешь, наверняка она была пухленькой в молодости, а теперь вон какая фигурка!

«Я не была пухленькой!» Мне хочется крикнуть им это через дверь. Я и правда никогда не была полной. Я всегда была такой, как сейчас. Только теперь я стала мускулистее. Как бы то ни было, я хожу на тренировки не для того, чтобы поддерживать себя в хорошей форме, не для того, чтобы сбросить лишний вес, не для того, чтобы муж оставался мне верен. Я делаю это, потому что так я чувствую себя увереннее. Спокойнее. Так я в безопасности. Спокойная и уверенная. Если я не чувствую, как кровь гоняет эндорфины и адреналин по моим венам каждый день, мир начинает расплываться. Реальность проскальзывает у меня между пальцами, и я чувствую, что теряю контроль. Вот почему я становлюсь на беговую дорожку каждый божий день. Даже в пятницу вечером. А вот каковы их причины для того, чтобы приходить сюда в пятницу? В пятницу, когда те люди, которым необязательно становиться на беговую дорожку, чтобы спасти свой мир, ходят в бары? Зачем они пришли сюда?

— Ой, да у нас у всех та же история. Знаешь, Алан иногда спрашивает меня, зачем мне вообще ходить в спортзал, если я хлопаю дверцей холодильника, едва прихожу домой.

— Да, мой Ян спрашивает о том же. Уж он-то загляделся бы на нее.

Когда я была моложе, люди часто сплетничали о моей семье, особенно обо мне. Такое уж было у них развлечение в нашем городке. Люди шептались за моей спиной, неодобрительно косились на меня, замолкали, когда кто-то из нас проходил мимо. Я чувствовала каждый их шепоток, каждый взгляд. Мы все чувствовали это. Словно ходили по битому стеклу, взрезающему кожу. Вот почему, став взрослой, я стараюсь изо всех сил, чтобы ни у кого не было поводов сплетничать обо мне. Отличная работа, красивый дом, великолепный муж, хорошие друзья. О чем тут шушукаться? Завидовать — может быть, но не критиковать.

— Может, по пивку? — предлагает одна из женщин.

— Ох, ну давай! Я сегодня целый день мечтала о солененьких чипсах. Если на следующей неделе я побольше позанимаюсь на тренажерах, пиво с чипсами ведь не повредит, верно?

— Если мы с тобой играем в игру «убеди меня», то я, конечно же, отвечу «да». Побольше позанимаюсь — это ведь на пять минут дольше, верно? И конечно же, от этого весь твой жирок порастрясется.

— Ну ты и сволочь! Слушай, а давай пригласим дамочку «Шкафчик 117»?

Вторая женщина хохочет. Какой у нее противный, жестокий, заливистый хохот…

— Она, наверное, вообще не ест и не пьет.

— Я знаю!

Моя мама всегда справлялась со злобными насмешками и оскорблениями с помощью молитвы.

«Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень», — говорила она. Будто от этого камни переставали падать нам на головы. Будто от этого боль становилась меньше. Когда моя сестра Мэри начинала плакать из-за того, что услышала, мама говорила: «Помолись за них, Мэри». «Помолись, Мэри, попроси Боженьку, чтобы он сотворил с ними что-нибудь ужасное», — добавляла я про себя, но никогда не произносила этого вслух. С этими людьми, хоть с грехом, хоть без греха, никогда не приключалось ничего ужасного, и они все равно бросали в нас камни своего презрения. Они называли меня шлюхой и подстилкой, говорили это за моей спиной, а иногда и в лицо, они писали это на стенах. Молитвы не помогали, не помогали и слезы. Ничего не помогало. Ничто не могло остановить это.

Прошло какое-то время. Женщины за дверью притихли, потом послышались шаги, громкие, усиленные эхом, как и их слова. Дверь захлопнулась. Я жду пару минут, хотя и опаздываю на встречу с Мэлом. Но мне нужно убедиться в том, что они действительно ушли. Я ничего не слышу, ни звука. Открываю дверь и выхожу из своей темницы. Я оказываюсь в выложенной мрамором уборной, с широким зеркалом над умывальниками напротив кабинок. Мое сердце замирает на мгновение, я каменею. Они все еще тут. Теперь они знают, что я слышала их разговор. Что я сидела в кабинке, слушая, как они разрывают меня на части.

Одна из женщин, высокая блондинка с короткой стрижкой, нагнулась над умывальником, нанося толстый слой подводки для глаз. Вторая, низенькая брюнетка, прислонилась спиной к умывальнику и разминает сигаретку.

Наши взгляды перекрещиваются. В уборной воцаряется неестественная, жутковатая тишина, смертоносное облако тишины. Блондинка замирает перед зеркалом, кровь отливает от ее лица, кожа становится пепельно-серой от ужаса. Брюнетка роняет сигарету и тоже столбенеет, ее лицо сейчас напоминает спелый помидор.

Опустив глаза, я подхожу к ближайшему умывальницу, наношу жидкое мыло на ладони, тру их под струей воды. Я хотела накрасить губы, проверить, не размазалась ли тушь, и только потом отправляться на встречу с Мэлом. Теперь же я не смею даже поднять взгляд от голубого мыла, пенящегося на моих пальцах. Я даже не могу посмотреть, в порядке ли моя прическа.

Я вытираю руки двумя жесткими салфетками, комкаю их в ладонях и бросаю в ведро под умывальником. Мне кажется, женщины слышат, как сильно бьется сердце у меня в груди, как стучит кровь в жилке на шее, ведь все звуки тут усиливаются эхом. Они не шевелятся.

Их слова и злобный хохот пляшут вокруг нас, пылают в воздухе, а я начинаю неблизкий путь к двери. Дверь словно бы переместилась в соседний район Лондона, и каждый шаг к ней отдается цоканьем моих пятнадцатисантиметровых каблуков. Будто молот, словно по наковальне, бьет по стеклянной крыше.

«ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — звенит мой мобильный. Словно у меня в сумке сидит крошечный горбун из «Собора Парижской Богоматери», который решил бить во все колокола. Это Мэл звонит. Он, наверное, хочет спросить, почему я еще не на месте встречи, ведь я предупредила его — несколько раз! — что кожу с него сдеру живьем, если он посмеет задержаться на работе. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — разрывается мобильный, а я продолжаю идти к двери. Конечно же, я не могу взять трубку. Если я остановлюсь хоть на долю секунды, случится что-то плохое. Что-то еще хуже того, что произошло только что. Я не знаю, что именно, но нисколько не сомневаюсь в этом. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Мне нужно выбраться отсюда. Выбраться из этой уборной, из этого спортзала. Как только я окажусь на улице, все будет в порядке. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Я уже почти на месте. Всего один шаг. Ну, два. И я буду свободна. «ДЗЫНЬ! ДЗЫ…» Звонок обрывается, и внезапно навалившаяся тишина разрывает мне сердце, ноги становятся ватными. Но все уже в порядке, я здесь, у выхода. Я распахиваю дверь и выхожу наружу, чувствуя сладостное веяние свежего ветерка. Свобода окутывает меня мягкой волной.

Я не знаю, что случится, когда я выйду из спортзала. Может быть, они попадают со смеху, может, умрут со стыда. Или решат сделать то, что теперь придется делать мне. Сменить спортзал.

Глава 3

Уже одиннадцать часов, а Кейт не пришел. Обычно он уже здесь часов в восемь-девять. Он еще никогда не задерживался так долго. Не позвонив. При нормальных обстоятельствах я бы не стала беспокоиться, даже если бы он не предупредил меня, ведь это же Кейт, да и работа у него такая… В общем, он всегда приходит домой. Иногда его одежда в ужасном состоянии, а сам он взвинчен до предела. Бывает, что у него просто нет возможности позвонить. Случалось и так, что он задерживался, потому что… потому что он Кейт и у него работа такая… Но так было до того, как наша жизнь начала вращаться вокруг этой больничной палаты, вокруг наших «смен» — кто будет сидеть здесь, кто будет поддерживать нашего сына? До того, как я начала верить, что даже мельчайшая проблема может превратиться во что-то невообразимое. Что-то ужасное. До того, как я узнала, что можно отвезти сына в больницу из-за того, что он расквасил себе нос, и выяснить, что у него аневризма, готовая разорваться через пару часов. Выяснить, что ему необходима операция, после которой он останется в коме.

Теперь я всего боюсь.

Я перелистываю книгу, лежащую на коленях, и стараюсь не смотреть на часы.

«Где же твой папа?» — мысленно спрашиваю я у Лео. Я не хочу, чтобы он волновался, и потому не говорю этого вслух. Не хочу думать, что он слышит все, что происходит вокруг, и волнуется, потому что не может задать вопросы, ответы на которые приободрили бы его. Убедили бы его в том, что все будет в порядке. Я буду волноваться вместо него. Его задача сейчас — выздоравливать. Потому что теперь все зависит только от него. Искусственная кома, в которую его поместили после операции, уже должна была пройти. Химические последствия наркоза уже прошли, врачи пытались разбудить его, на снимках МРТ видна активность мозга. Но он не просыпается. Не просыпается! А это значит, что Лео, мой Лео, мой семилетний сыночек, который хотел бы каждый день надевать костюм супергероя… Мой Лео, который обожает гренки с сыром и шпинат, зато ненавидит брокколи… Мой Лео, который до сих пор пытается найти доказательства того, что Кейт — шпион… Теперь мой Лео решает, когда он проснется. И проснется ли. Теперь его судьба — в его пухлых ручках.

Я принимаюсь грызть ноготь на большом пальце. Мое беспокойство сейчас похоже на затвор многоствольного орудия — каждый ствол медленно занимает свое место, курок взведен… И когда палец нажмет на спусковой крючок, уже ничто не будет прежним.

11:03. Время на моих часах. 11:03. Он должен был позвонить. Не для того, чтобы успокоить меня, чтобы сказать, что с ним все в порядке, — раньше он никогда не поступал так. Он должен был позвонить, чтобы узнать, как Лео. Не было ли каких-то изменений.

Когда я пыталась дозвониться до него раньше, его мобильный был отключен. «Отключен или разбился, когда Кейт попал в аварию? Отключен или заперт в шкафчике у Кейта на работе, и вскоре мне позвонят и сообщат о том, что случилось? Отключен сейчас или отключен навсегда?»

Что я буду делать, если с Кейтом что-то случится? Как я справлюсь с этим? Справлюсь ли я вообще? Наверное, но как я тогда буду делить свое время между палатами Лео и Кейта? Муж и сын… Как разорваться, чтобы быть с ними обоими одновременно?

Вот она, анатомия тревоги: ты становишься иррациональной, ты проигрываешь в голове сценарий за сценарием, и вскоре самое разумное объяснение происходящего уже не кажется тебе таким уж вероятным.

У меня диплом психолога, я защитила диссертацию по клинической психологии и знаю, что сейчас со мной происходит. Я должна держать себя в руках. Но я не могу. Только не сейчас. У меня нет сил на это. Если я приготовлюсь к самому худшему, любое другое развитие событий покажется лишь досадным недоразумением. Тогда я пожму плечами, стоически улыбнусь и сумею сохранить спокойствие духа. Кроме того, родители считают, что я недостаточно пользуюсь своей научной степенью, никто не называет меня «доктор Кумалиси». Работа в ресторане, которой я занималась, чтобы оплатить учебу, каким-то образом стала основой моей дальнейшей карьеры.

Я смотрю на часы в тот самый момент, когда в сумке раздается громкое «Б-з-з-з!».

«Б-з-з-з! Б-з-з-з! Б-з-з-з!» — не унимается мой телефон. Я выхватываю трубку из сумки, нажимаю на кнопку приема звонка и подношу телефон к уху, даже не посмотрев, кто мне звонит.

— Выходи сюда. — Это Кейт.

Он ведет себя так, словно только что не заставлял меня сходить с ума от беспокойства, словно именно так следует начинать телефонный разговор. Но я вздыхаю с облегчением. Сердце возвращается к нормальному ритму, легкие наполняются воздухом, онемение в ногах проходит.

— Я не могу оставить Лео, — шепчу я, чтобы малыш не услышал.

— Это займет всего пару минут. Выйди сюда.

Я колеблюсь.

«Почему он хочет, чтобы я вышла? Почему он не пришел сам? Может, я рано радуюсь?»

— Попроси медсестру посидеть с ним и выходи. — По его голосу я понимаю, что он что-то недоговаривает. Что-то случилось.

— Это важно? — спрашиваю я, чувствуя, как беспокойство вновь взводит курок.

— Вопрос жизни и смерти, — совершенно серьезно отвечает Кейт.

Я резко выпрямляюсь, не обращая внимания на боль в спине, пока мои позвонки пытаются встать на место. Не обращая внимания на книгу, с глухим стуком упавшую с моих колен прямо на сумку. Не обращая внимания на одеяло, накрывшее и сумку, и книжку.

— Ты где?

— У главного входа.

Я открываю дверь палаты Лео и выглядываю в поисках медсестры. Мимо проходит девушка, которая всегда соглашается посидеть с Лео, если мне нужно выйти на обед или просто сбегать в туалет. Ее зовут Мелисса. У нее отличная фигура и правильные черты лица, грива курчавых рыжих волос, которые она собирает в хвост, и восхитительный уэльский акцент. Лео был бы очарован ею. Он не сводил бы с нее глаз, старался бы разговорить ее, чтобы потом копировать этот необычный говор. Мелисса неодобрительно поднимает бровь и указывает на знак на противоположной стене — перечеркнутый мобильный телефон.

— Сейчас подойду, — говорю я Кейту и отключаюсь.

Мое сердце разрывается от тревоги. Случилось что-то плохое.

— Вы не присмотрите за Лео пару минут? — прошу я Мелиссу. — Мне нужно поговорить с мужем.

Мелисса растерянно кивает, снимает полиэтиленовый передник и бросает его в мусорное ведро. Подойдя к умывальнику, она наносит на руки жидкое мыло, долго споласкивает их под струей воды, а потом заходит в комнату.

Я поспешно направляюсь к выходу. Дверь, ведущая из отделения, находится в конце коридора, после поворота налево. Я уже настолько освоилась в этом месте, что могу ходить здесь с закрытыми глазами. Иногда мне кажется, что именно так я и делаю: мои глаза слипаются, я сплю в своей кровати не больше двух часов в сутки. Никто не знает об этом, но я пользуюсь научной степенью для того, чтобы получать в Интернете доступ к медицинским журналам. Я провожу большую часть времени, читая о коме, кровоизлияниях в мозг и аневризмах. Я стараюсь выяснить как можно больше, чтобы как-то помочь Лео. Я не говорю Кейту о том, что занимаюсь этим, потому что он сказал бы, что я подвергаю себя ненужному стрессу. Я не говорю об этом врачам — не хочу, чтобы они подумали, будто я ставлю под сомнение их квалификацию. Не говорю семье, потому что они еще не знают, насколько все серьезно.

Я наношу немного антибактериального геля на левую ладонь, размазываю его по рукам. Пройдя дверь, я оказываюсь в коридоре с лифтами и нажимаю на кнопку вызова. Стоя там, я прокручиваю в голове разнообразнейшие сценарии: кто-то врезался в мою машину на парковке; кто-то ворвался в кафе, а Эми забыла спрятать в сейф выручку; Кейта ранили на дежурстве, и он не хочет рассказывать мне о том, что произошло, в палате Лео. «О господи, что же случилось? Что с нами будет?»

Приехав на второй этаж, я бегу к двери. Мчусь по коридору, сворачиваю за угол, несусь по лестнице — я не могу ждать еще один лифт! — пробегаю мимо стола охранника… И вот я у главного входа. Теплый воздух ударяет мне в лицо, на улице душная майская ночь. Обычно такая погода царит в начале сентября.

Так тепло… и идет снег.

Слышится мерное гудение мотора, и майская ночь наполняется снегом. Майским снегом. Маленькие снежинки падают с неба, укрывая мир вокруг меня белым одеялом. Я замираю на месте, глядя, как на ветру танцуют снежинки. Это чудо. Настоящее чудо.

Я люблю снег. То, как он делает все мягче. Когда выпадает снег, не видно острых углов, все гладкое и мягкое. Дорога не кажется длинной и гнетущей, она струится белым бархатом, зовет за собой, и ты можешь ехать по ней, сколько захочешь. Я ненавижу холод, но обожаю снег. А сейчас я наслаждаюсь снегом без холода. Вытягиваю вперед руки, ловя снежинки, кружусь от восторга, запрокидываю голову, глядя на небо. Его заливает оранжевый свет фонарей, в вышине сияют звезды. И падает снег.

Он мягко ложится на мою кожу и не тает, липнет к растянувшемуся кремовому свитеру, голубым джинсам и черным волосам. Снег теплый.

— С годовщиной тебя, — говорит Кейт, выходя из тени за дверью больницы.

Он все это время был здесь. Как этот огромный — его рост под метр девяносто — мускулистый человек мог спрятаться там?

Кейт подходит ко мне, а я все еще смотрю на снежинки, на белое одеяло, нежно укрывшее дорожку ко входу. Снег прячет от меня этот тягостный путь, который приходится проходить каждый день, чтобы повидаться с сыном.

— Это ты сделал? — спрашиваю я, когда Кейт подходит поближе.

Он заключает меня в объятия, и я чувствую себя в безопасности. Кейт защитит меня.

— Ради меня?

Он кивает.

— С годовщиной тебя, — шепчет Кейт мне на ухо.

«С годовщиной?» У нас с мужем много годовщин. Мы познакомились, когда мне было девятнадцать. Я устроилась работать в баре, где он был менеджером. В баре в центре Оксфорда. Кейт был на десять лет старше и не обращал на меня никакого внимания. Прошло два года, и через пару дней после моего двадцать первого дня рождения Кейт позвонил мне и пригласил на свидание. Тогда я уже не работала в том баре.

— Я хотел подождать, пока ты вырастешь, и только потом начинать ухаживать за тобой, — объяснил он.

У нас было два свидания. На первом я так нервничала, что выпила слишком много, а потом уснула на переднем сиденье машины Кейта, так что ему пришлось отнести меня домой на руках и передать мое бесчувственное тело моей соседке по комнате.

Я была удивлена, когда он пригласил меня второй раз. Это случилось через неделю. На втором свидании я не выпила ни капли.

Были и другие памятные даты — день, когда мы в первый раз расстались (я решила, что у нас с Кейтом слишком большая разница в возрасте), когда сошлись вновь, когда снова расстались после пяти месяцев совместной жизни (мне казалось, что он требует слишком многого от наших отношений). Мы сходились и расходились много раз, пока Кейт не ушел от меня восемь лет назад. И тогда это было уже всерьез. Три года назад мы сошлись в последний раз, и так появилось еще два повода для празднования годовщины: день, когда Кейт переехал ко мне и Лео, и день нашей свадьбы. У меня хорошая память на даты, и я знаю, что ни одна из наших годовщин не выпадает на май.

— Сегодня не наша годовщина, — говорю я.

— Да, это не годовщина свадьбы, — соглашается Кейт.

— Сегодня не наша годовщина, — заверяю его я. — Я бы вспомнила.

Его ладонь ложится на мою левую ягодицу, он притягивает меня к себе и шепчет на ухо:

— Это годовщина того дня, когда мы впервые трахнулись. — Его теплое дыхание щекочет мою щеку и шею.

Он специально растягивает слово «трахнулись», так что оно кажется и непристойным, и романтичным.

— Из всех наших годовщин ты выбрал эту для того, чтобы устроить такое пышное празднование? — смеюсь я.

— Я хотел напомнить тебе, что чудеса случаются.

— Надеюсь, ты хочешь сказать, чудом было то, что я согласилась переспать с тобой, а не наоборот. Иначе у тебя могут возникнуть серьезные проблемы, дружок.

— Ну конечно. — Кейт сжимает мою ягодицу сильнее.

— Не могу поверить, что ты сделал все это для меня, — улыбаюсь я.

— А для кого же еще? — Он целует меня в лоб. — Конечно, я должен поблагодарить своих помощников. Питеру пришлось проснуться, вылезти из кровати и открыть свой магазинчик, чтобы я смог арендовать машину искусственного снега. Охранник поднялся на новый уровень профессионализма, овладев навыками обращения с этим устройством. И, конечно, тебя — за то, что ты отреагировала именно так, как я и хотел.

— Спасибо. Никто еще не дарил мне чудо.

Сейчас мне остается надеяться только на чудо. Чудо, которое вернет мне Лео. Вернет мою жизнь в привычное русло. И необязательно, чтобы это чудо было Божественным вмешательством. Сойдет и рукотворное чудо. Мой сон повторяется, и всякий раз Лео оказывается в нем чуть дальше от меня. Да, мне остается надеяться только на чудо.

— Звездочка, — нежно шепчет Кейт, прижимая меня к себе.

Он начал называть меня так, когда мы впервые познакомились в баре. Нова — это слово на латыни означает «новая звезда». Взрывающаяся звезда. Счастливая звезда.

Я едва слышу его.

— Звездочка, — повторяет Кейт, — перестань, пожалуйста. Не думай об этом две минуты. После этого мы вернемся к нашей реальности. Мы вернемся к тому, что случилось. Но сейчас, в этот самый момент, будь здесь, со мной. Наслаждайся снегом. Ладно?

Две минуты.

Две минуты — это целая жизнь. Каждая секунда, пока Лео спит, — это целая жизнь. Словно я должна прожить сто двадцать жизней, не чувствуя, как натужно бьется сердце в груди, как быстро кровь бежит по венам.

Две минуты — это мгновение ока. Это время, когда все может измениться. Лео может проснуться за эти две минуты. Он может проснуться за тридцать секунд, а потом полторы минуты думать о том, почему меня нет рядом. Почему я не жду его, как обещала перед тем, как он заснул.

Кейт просит у меня не две минуты. Он просит у меня целую жизнь. И мгновение ока. Он просит все пространство и время. Он создал для меня снегопад, и теперь я должна отдать ему все пространство и время.

— Ладно? — повторяет Кейт. — Две минуты. Ради меня. Ради нас. Давай насладимся снегом, насладимся этими двумя минутами нашей годовщины, а потом, когда две минуты пройдут, мы вновь станем сильными. И нам будет легче вернуться к нашей реальности. Ладно?

Я смотрю на его лицо и впервые с тех пор, как началась эта жизнь, вижу моего мужа. Он чужой мне человек. Его черные глаза, широкий нос, полные губы, кожа цвета красного дерева — все это кажется чужим. И, наверное, сейчас я тоже кажусь ему чужой. Основа наших отношений начинает рушиться. Я знаю, что супружеские пары часто разводятся, потеряв ребенка, но я не осознавала, что к разводу может привести и болезнь. Медленно, коварно, незаметно, но все же неотвратимо. «В горе и радости…» Мы поклялись в этом. Но мы не думали, что клянемся быть вместе, когда мы бессильны.

Мы с Кейтом по-разному справляемся с проблемами.

Ему нужно разделять свое время в критических ситуациях. Чтобы превозмочь горе от комы Лео, Кейту нужно отстраниться, пополнить запас душевных сил, а потом вернуться к реальности. Вернуться, словно в бой, где он может сражаться с тем, что уготовила ему судьба.

А я словно врастаю в горе. Я думаю о случившемся все время, я хочу, чтобы это закончилось, я надеюсь, жду, что все образумится. И я знаю, что как только перестану делать это, случится что-то страшное.

Вот почему мы отдаляемся друг от друга. Наши методы борьбы с горем несовместимы, и хотя мы знаем о боли другого, мы ничем не можем помочь. Вот почему нить за нитью ткань наших отношений расплетается. Вот почему Кейт устроил для меня снегопад. Он хочет, чтобы я испробовала его метод. Хочет посмотреть, не сработает ли это в моем случае. Хочет узнать, есть ли у нас шанс.

— Ладно, — я улыбаюсь. — Хорошо.

Две минуты. Я могу подарить ему две минуты. Может быть, это сработает. Может быть, это спасет нас. В конце концов, это всего лишь две минуты. Я стою и наслаждаюсь снегом в мае.

Лео повернулся к маме. Она склонилась над книжкой. А ведь сейчас она должна была смотреть на экран! Мама — непослушная девочка. Это она включила «Боба-строителя», значит, она тоже должна его смотреть. Лео нравилось сидеть у себя в комнате и разрисовывать фломастером стену, но мама привела его в гостиную и включила «Боба-строителя». Лео не очень любил этот мультик, зато он нравится маме. Она его включила — значит, должна смотреть.

— Мама, не цитай книзку. Смотли «Боба», — сказал он.

— Что? — Мама подняла голову.

— Не цитай книзку. Смотли «Боба». — Лео столкнул книжку с ее колен.

— Я просто хотела дочитать гла… — Она осеклась. — Ну ладно. Я буду смотреть «Боба-строителя». — Мама повернулась к телевизору.

— Мо-одец, мамочка! — Лео потрепал ее по колену. — Мо-одец!

Лео в возрасте двух с половиной лет

Глава 4

Мне нужно покурить.

Больше всего на свете мне сейчас нужно покурить. Это поможет мне успокоиться, снизит жар в крови, а то мне кажется, что она вот-вот вскипит. Дым создал бы физический барьер между мной и Мэлом, хотя духовного барьера, разделяющего нас в машине, вполне достаточно. Не знаю, кто из нас решил не разговаривать с другим, но мы не разговариваем.

Прошло уже пятнадцать минут с тех пор, как мы уехали из дома наших друзей, и все это время мы провели в гробовой тишине. Злость нашего молчания заглушает, кажется, и мерный рокот мотора, и наше дыхание, и тихое пощелкивание где-то в недрах машины. Домой ехать еще минут пятнадцать, и всю дорогу мы будем молчать. Это уж точно.

А самое худшее — и при мысли об этом у меня возникает ощущение, словно тупой нож врезается мне между ребер, ковыряет мою плоть, пытаясь найти так и не зажившую рану, — Мэл считает, что не сделал ничего плохого. Он действительно думает, что не сделал ничего плохого.

Я искоса смотрю на него. Зубы сжаты, желваки играют, карие глаза потемнели, он не сводит взгляда с дороги. Тело напряжено, костяшки пальцев побелели, так сильно он сжимает руль. Когда он меняет передачу, мне кажется, что он вырвет рычаг с корнем.

Он выставил нас на посмешище среди всех этих людей, а теперь сам же еще и злится.

Мне и вправду нужно покурить.

Я думаю о пачке сигарет — она спрятана в упаковке тампонов под мойкой в ванной. Сигареты ждут меня. Я щелкну зажигалкой, затянусь и вдохну сладостный дым. Сигареты исцелят меня, обнимут изнутри.

Мэл не знает, что я курю. То есть он думает, что я иногда курю на вечеринках или на работе, чтобы составить компанию шефу. Но он не знает, что каждые три-четыре дня я покупаю новую пачку сигарет, что хрустальная пепельница спрятана в кустах у нас за домом, что я пользуюсь ополаскивателем для рта, чтобы скрыть улики. И он уж точно даже представить себе не может, что эти сигареты спасают его от удара топором по голове.

— Ну что, Стеф, Мэл, когда вы заведете детей? — спросил у нас Винс.

Мы все сели ужинать. Приходилось терпеть привычные подколки Винса — ему нравилось подтрунивать над людьми. Впрочем, сегодня его шутки были необычно безобидными. Жена Винса, Кэрол, пригласила нас на ужин, и он хотел развлечь нас. Вот что он делал. Винс никого не хотел задеть, просто он был уже пьян. Даже когда он входил в раж и его шутки становились все неприятнее, он никогда не выбирал меня или Мэла объектом своих насмешек. Как никто не говорил о войне, так никто не говорил и о нашей бездетности.

После его фразы в комнате воцарилась тишина. Многие опустили головы и уставились в свои тарелки, кто-то пытался скрыть свою заинтересованность. Поэтому я поняла, что они говорили об этом, пока мы с Мэлом не приехали.

В этом-то и состоит опасность опозданий на встречу с друзьями. Они начинают судачить о тебе. Обсуждать тебя. Препарировать твою жизнь, отношения, взгляды. Они полагают, что знают все обо всех. Знают, в чем твоя ошибка, как справиться с твоей проблемой, как наладить твою жизнь. Они явно обсуждали нас с Мэлом и решили, что для полного счастья нам не хватает ребенка. Десять лет супружеской жизни не имели для них никакого значения. Главное — у нас нет детей.

Они знают меня лучше, чем Мэла, знают, что я обожаю детей, и поэтому подумали, что это Мэл не хочет заводить ребенка. И как мои друзья, они решили помочь. Пристыдить Мэла, чтобы он поступил правильно. Показать ему, как мне плохо без ребенка. Убедить его в том, что ребенок мне необходим.

Никто из них не знает правды. Даже Мэл.

Но тогда я об этом не подумала. Не могла. Если я начну думать об этом… Мэл же не знал! Он не мог знать! И никто из них не мог!

Я посмотрела на Кэрол — она тоже опустила голову. Она часто так поступала, когда ее муж открывал рот: съеживалась и опускала голову, моля Бога, чтобы поток его оскорблений поскорее выдохся.

Рут старалась скрыть свой интерес к этому вопросу. Ее губы изогнулись в ободряющей улыбке.

Напротив Рут сидит Грэм, ее муж. Он попивает вино и откровенно пялится на Мэла. Дайана тоже опустила голову — и хотя я не вижу ее лица, я знаю, что ее щеки покраснели от стыда. Она возмущена происходящим. Дайана и Дэн, ее муж, начали встречаться на последнем курсе университета. Дэн — лучший друг Винса, поэтому он хочет поддержать закадычного приятеля, нагло уставившись на меня.

Джулиан наклонился к тарелке, но не потому, что был смущен. Он просто предпочитал слушать, а не смотреть. Изучал интонации, следил за тем, какие слова они подчеркивают в речи, а какие пропускают. Его девушка, Фрэнки, мило улыбается. Мы за глаза называем ее «пустышкой». Никто в нашей компании не мог понять, почему наделенный блестящим умом Джулиан, относящийся к миру с некоторой долей снобизма, встречается с Фрэнки уже шесть лет.

В это мгновение я вижу искру любопытства в ее глазах. Она наматывает локон иссиня-черных волос на пальчик, как и всегда, но сейчас она явно следит за тем, что происходит. Они наверняка долго говорили на эту тему, раз даже Фрэнки заинтересовалась. И наконец, Николь и Джереми, пятая пара за столом. Им тоже любопытно, они ждут, что мы ответим на это.

Винс не подкалывал меня уже несколько месяцев — в основном из-за того, что я обычно первой приходила на встречу и ни у кого не появлялось возможности обсудить меня. Нас. К сожалению, прячась от тех женщин в уборной, я потеряла драгоценное время. Кроме того, у нас с Винсом была своя история. Я знала о нем больше, чем кто-либо за этим столом. Если он переступал черту, я могла остановить его одним взглядом, служившим напоминанием о том, что я знала о нем кое-что. Что-то, чего не знал даже Дэн. Я опустила глаза, глядя на свой ужин, и не знала, как реагировать. Если бы я принялась спорить, они решили бы, что на эту тему стоит говорить. С другой стороны, если бы я сделала вид, что это ничего не значит, все решили бы, что я лукавлю. Нужно было ответить правильно.

Я посмотрела на Винса, пожала плечами, улыбнулась.

— Не знаю. Может быть, никогда. — Надеюсь, в моих словах слышалась нотка беззаботности.

— Но ты была бы такой хорошей мамой, — закудахтала Кэрол. — Представить себе не могу, чтобы у тебя не было детей. Ты чудно ладишь с нашими малышами.

Уголки моего рта невольно дернулись, я улыбнулась еще шире. И ничего не могла с этим поделать. Какой приятный комплимент!

— Спасибо, — пробормотала я. — Какие теплые слова! У тебя замечательные дети.

— Они тебя обожают. Всегда рады видеть свою тетю Стеф. Поэтому… В общем, ты была бы отличной мамой.

— Спасибо. — Я покраснела.

Через мгновение я скорее почувствовала, чем увидела, как напряглось тело Мэла. Не зная о моих мыслях, можно было предположить, что я улыбаюсь, мечтая о том, какой замечательной мамой я буду. Они не понимали, что мне необходимы комплименты, как другим необходим воздух. Я жаждала внешнего одобрения, способного поддержать мою самооценку. Комплименты успокаивали меня. Ничто не могло порадовать меня больше.

Однако все остальные, те, кто не знал о том, что творится в моей душе, думали, должно быть, что я отчаянно хочу завести ребенка. Отчаянно хочу стать мамой. А Мэл…

Мэл решил, что я наслаждаюсь этим желанием, что я охвачена идеей будущего материнства. Настолько, что позабыла о том, что случилось восемь лет назад.

Нужно остановить это. Нужно сменить тему, иначе Мэл выйдет из себя.

Его эмоциональный взрыв будет тихим, незаметным, но разрушительным. Мэл не станет кричать, не будет рвать и метать, он сделает кое-что похуже: просто встанет и уйдет. Никому ничего не скажет, встанет, выйдет на улицу и усядется в машину, ожидая, чтобы я присоединилась к нему. Он так уже поступал пару раз, и я не выдержу, если Мэл опять поведет себя так. Из-за этих сцен люди думали, что мой муж — грубиян, который не умеет соблюдать приличия. Мои друзья беспокоились, что когда-нибудь, возможно, Мэл причинит мне боль. Физически.

Он никогда так не поступит. Я знаю это наверняка. Вот только этого не знает никто за столом.

— Ты не ответила на вопрос, Стефи, дорогая. Когда мы услышим топот ножек Вакена-младшего? — не отставал Винс. — Сколько нам еще ждать?

Все уставились на меня. Даже те, кто раньше стыдливо прятал глаза.

Я была знакома с большинством из присутствующих лет с восемнадцати-девятнадцати, но мы никогда не были близки. Причина, по которой мы так хорошо ладили все эти годы, в том, что наша дружба была весьма поверхностной. Нам нравилось проводить время вместе, но я не стала бы звонить кому-то из этой компании, если бы у меня возникли серьезные проблемы. Да, я рассказала бы им, но только после того, как кризис уже миновал. А во время кризиса, когда кому-то пришлось бы помогать мне и поддерживать меня… Никогда.

Я открыла рот, намереваясь сказать, что мы не собираемся заводить детей. Я хотела произнести эту фразу с нажимом, чтобы заткнуть Винса и дать остальным понять, что этот допрос нужно прекратить.

— Когда вы услышите топот ножек Вакена-младшего? Да когда захотите, — ответил Мэл. — У меня уже есть ребенок.

Все за столом резко повернулись к нему, кто-то охнул. Я почувствовала, как в душе у меня что-то оборвалось. Пожалуй, я была изумлена больше остальных, ведь я никогда не думала, что Мэл такое скажет.

— Сын, — продолжил мой муж, словно не замечая, какое впечатление он производит на окружающих.

Даже Винс, наш вечный насмешник Винс, и тот молчал.

— Ребенок от твоей бывшей девушки? — К Кэрол первой вернулся дар речи.

Было видно, что она шокирована его заявлением. Кэрол откинула прядь каштановых волос со лба и уставилась на Мэла, ожидая ответа. В комнате воцарилось мучительное молчание.

«Солги! — мысленно взмолилась я. — Пожалуйста, солги! Солги ради меня».

— Ему скоро исполнится восемь лет, — продолжил Мэл. — Его зовут Лео. Если вас так уж интересует этот вопрос, то у него черные волосы и карие глаза. Ему нравится Зеленый, супергерой из Младшей Лиги Героев, и он обожает играть в «Звездные войны» на приставке.

Это что, гордость в его голосе? Гордость. Мэл не рассказывал мне таких подробностей, и мы же с ним договаривались… А теперь он выдает нашу тайну друзьям. С гордостью.

Все разом повернулись ко мне. Теперь в их глазах читался настоящий ужас. Муж изменил мне, обрюхатил постороннюю женщину, да еще и столь спокойно рассказывает об этом. Даже Фрэнки смогла собрать свой жалкий умишко в кучу и сосредоточиться. Ее глаза расширились от любопытства, она переводила взгляд с меня на Мэла, будто не могла решить, на кого нужно пялиться.

Я взяла себя в руки, сделала пару глубоких вдохов.

— Все не так просто, как говорит Мэл. — Нужно было уменьшить нанесенный ущерб. — Кое-кто очень близкий нам отчаянно хотел завести ребенка. Это было так трогательно. Мэл очень любил эту девушку, настолько, что готов был сделать для нее все, что угодно. И он согласился стать отцом ее ребенка. — Это была правда.

Мэл смотрел на меня, и его взгляд взрезал мою душу, рубил меня на мелкие кусочки, наказывал за то, что я лгу, говоря правду.

— Ты все еще видишься с матерью и ребенком? — спросила Фрэнки.

Фрэнки, которая обычно лишь мечтательно улыбалась на наших вечеринках, улыбалась и накручивала прядь волос на палец, думая о чем-то своем, сейчас настолько заинтересовалась происходящим, что даже начала задавать вопросы.

Я чувствовала взгляд Мэла кожей, но сама не смотрела на него. Он хотел узнать, как я справлюсь с этим вопросом. И в его взгляде был упрек. Он обвинял меня. Мы оба знали, что я виновата. Конечно, я виновата.

— Нет, — ответила я. — Она уехала из города еще до того, как ребенок родился. Переехала на побережье и редко бывает в Лондоне. Мы с ними не видимся.

Мэл беззвучно отодвинул стул от стола, беззвучно опустил салфетку на полную тарелку. Бедная Кэрол, она много часов провозилась, готовя тесто для булочек с семгой, чистя молодую картошку, запекая козий сыр и овощи с чили. А Мэл едва притронулся к еде.

Все так же бесшумно он вышел из комнаты. И только входная дверь тихонько захлопнулась за ним.

Я уставилась в тарелку, чувствуя, как на глазах у меня выступают слезы, а в горле стоит комок. Я тоже не успела поесть, а ужин выглядел так аппетитно. Так восхитительно. А теперь мне не съесть ни крошки.

Мерцали свечи, все молчали. Молчали и смотрели на меня. Мне было так стыдно. Стыдно оттого, что только что случилось. Стыдно оттого, что случилось тогда.

Я отодвинула стул, сказала Кэрол, что позвоню ей завтра, попрощалась с остальными и ушла.

Во второй раз за последние шесть часов мне пришлось уйти, зная, что, как только дверь закроется за моей спиной, все начнут обсуждать меня.

Мэл входит в дом, не удостоив меня и взглядом. Захлопнув дверь, я бегу вверх по ступеням, прямо в ванную. Распахиваю окно, достаю сигарету, а потом вытряхиваю содержимое сумочки на пол в поисках зажигалки. Я вдыхаю жизненную силу, которую дарит мне никотин, и выпускаю дым за окно, чтобы уничтожить улики. Вторую сигарету я выкуриваю в четыре-пять затяжек. Успокоившись немного, я заворачиваю бычки в туалетную бумагу и спускаю их в унитаз. Устраняю предательские доказательства того, что я лгунья. Это маленькая ложь, ложь, порождаемая действием, а не словами, и она необходима мне, потому что теперь я могу поговорить с Мэлом. Поговорить с ним без истерики.

Я думала, что он в гостиной, развалился на диване и лихорадочно переключает каналы. Или в столовой, перебирает диски. Ищет записи с музыкой потяжелее, чтобы позлить соседей и заставить меня страдать от боли в барабанных перепонках.

Но его там нет.

Мэл в кухне, стоит перед распахнутой дверцей холодильника, так что свет падает на его торс. Он пьет пиво из бутылки, будто воду.

— Я не могу поверить, что ты так поступил, — говорю я ему.

Последние капли золотистой жидкости выливаются в рот Мэла, и он швыряет бутылку обратно в холодильник с такой силой, словно хочет разбить и бутылку, и полку. Он достает очередную бутылку, срывает с нее крышку, бросает крышку в холодильник, подносит горлышко ко рту, пьет взахлеб. Он игнорирует меня. В машине я думала, что это я с ним не разговариваю, но, как оказалось, все иначе.

— Не смей игнорировать меня, Мэл Бакен. Это не я натворила сегодня дел.

Он выпивает еще глоток, опускает бутылку и поворачивается ко мне. Его взгляд шарит по моему лицу, как будто Мэл тщетно пытается понять, что же меня так разозлило.

— Я не сделал ничего плохого, — заявляет он. — Я просто сказал правду.

— Но мы договорились…

— Мы договорились, что я не буду с ними общаться, — перебивает меня Мэл. — Вот о чем мы договорились. Мы не оговаривали то, что мне нельзя рассказывать о них. О нем.

Конечно, он прав. Мы не говорим об этом. О ней. О нем. О них. И я предполагала, что Мэл вообще не будет говорить об этом. С кем бы то ни было. Ни с матерью (наверняка он узнал все это от нее), ни с его друзьями, ни с коллегами по работе, ни с нашими общими друзьями.

Может быть, всему миру известно о сыне Мэла, и только я ничего не знаю.

— Но ты все равно не должен был так поступать, — настаиваю я.

— Ты никогда не чувствуешь за собой вины, Стеф? — вдруг спрашивает он.

Его голос звучит глухо, и эти слова проходят сквозь мое сознание, сквозь мое тело, вызывают дрожь.

— Ты не чувствуешь этого чудовищного, колоссального груза вины вот здесь? — Он прижимает бутылку к груди.

Он спрашивал меня об этом миллион раз, и одна и та же мысль всплывала в моем сознании: «Ты понятия не имеешь, каково это — быть мной. Чувствовать себя настолько виноватой, что я даже не знаю, где заканчивается моя душа, а где начинается вина».

— Я никогда не заставляла тебя пойти на это. — Я намеренно меняю тему.

Моя вина — мелкий, но смертоносный паразит, разрушающий мой разум, тело, душу. Вина опустошила меня, оставив лишь мертвую оболочку.

— Я знаю. Это был мой выбор. — Мэл прижимает бутылку к груди, словно пытаясь остудить пожар своей вины. — И я принял бы то же решение во второй раз. Я всегда принял бы именно это решение.

Вся моя злость улетучивается. Я подхожу к мужу, обнимаю его, но бутылка, его символ раскаяния, все еще разделяет наши сердца.

— Я хотела тебе кое-что сказать… — Мне отчаянно нужно преодолеть эту пропасть между нами.

— Да? — Мэл все еще прижимает к себе бутылку.

— Немного странно, что мы оба забыли об этом…

— О чем?

— Сегодня наша годовщина.

Мэл закрывает глаза, вздыхает.

— Я действительно забыл. На работе закрутился, а тут еще и это… Прости.

— Я тоже забыла. Если бы мы вспомнили об этом, то не пошли бы ужинать с компанией. Я вспомнила, только сев за стол. — Я опускаю одну руку, касаюсь его тела там, где можно касаться лишь мне, никому другому. — Но мы всегда можем наверстать упущенное. — Я действую уже настойчивее, но не чувствую отдачи, его тело не реагирует на мои ласки.

Я все еще болтаю, соблазнительно улыбаясь, — если я заставлю его испытать влечение ко мне, все будет в порядке. Все вновь будет в порядке.

— Ты же знаешь, как хорошо у нас получается наверстывать упущенное.

Ничего. Никакой реакции. У Мэла каменное лицо, он смотрит на меня так, словно не узнаёт. Словно я говорю на языке, который он не понимает. И не хочет понимать.

Мои пальцы нащупывают молнию на его джинсах и медленно расстегивают ее. Мэл отстраняется. Его движение почти незаметно, но я тут же понимаю его ответ. Нет.

— Я забыл, — повторяет Мэл, застегивая молнию.

— С годовщиной тебя, Мэл. — Я не ожидала, что смогу сдержаться. Смогу не разрыдаться перед ним.

— С годовщиной тебя, Стеф. — Он едва касается губами моего лба, осторожно высвобождается от моих объятий и оставляет меня в темной кухне. Отвергнутую. Униженную.

Я запускаю пятерню в волосы, ногти впиваются в ладони. Я в панике закрываю глаза. «Дыши». Все, что мне нужно, — это стоять здесь и дышать. Все будет в порядке, я буду в порядке, если я смогу дышать.

Я знаю, что Мэл искренен. Искренен, когда говорит, что и во второй раз принял бы то же решение. Сделал бы тот же выбор. Выбор между Новой, своим лучшим другом, и мной. Он выбрал бы меня. Между своим сыном и мной. Он выбрал бы меня. Он всегда выбрал бы меня.

Я знаю это. Но также я знаю, что за последние восемь лет не было и мгновения, чтобы он не пожалел о том решении. Я знаю, что его сердце разрывается от вины.

— Почему ты плачешь?

Мама сидела на диване, закрыв лицо руками, и плакала. Она все плакала, и плакала, и плакала.

Мама подняла голову, ее щеки были мокрыми, глаза покраснели, слезы катились вниз, к подбородку.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я устала, Лео. Я очень, очень устала. В доме беспорядок, а я не знаю, за что хвататься. Эми в отпуске, ее не будет еще неделю, и мне приходится заниматься кафе самой, потому что девочка, подменявшая Эми, ворует деньги из кассы. Я боюсь закрыть глаза и уснуть ночью, потому что ты выбираешься из кроватки и можешь включить газ или открыть дверь на улицу. Вдруг ты выйдешь и потеряешься? Я устала оттого, что все приходится делать самой. Я устала оттого, что ни с кем не могу поговорить, ни на кого положиться. Оттого, что мне нужно быть повсюду одновременно. Вот почему я плачу, Лео. Я устала.

Он смотрел на нее. Бедная мамочка! Лео взял салфетку из коробочки, стоявшей на столе, и положил ее маме на руку. Мамочка всегда так делала, когда он плакал. Он прижимал к ее руке салфетку, прижимал все сильнее, а потом резко отдернул и поцеловал маму.

— Все хорошо, — сказал Лео. — Не плачь. Все хорошо.

— Наверное, так и должно быть, верно? — мама улыбнулась.

Лео кивнул. Теперь все будет хорошо.

Лео в возрасте трех лет

Глава 5

— Он держался молодцом, — говорит Мелисса, когда мы возвращаемся в комнату Лео.

Она включила свет и пролистывала мою книгу «Методы экспериментальной психологии». На мгновение я задумываюсь о том, показалась ли ей эта монография интересной или же она решила, что я читаю какую-то скучную книжку.

— Спасибо, Мелисса. — Только после этих слов я понимаю, что она, в сущности, разговаривает с Кейтом.

Я, закатив глаза, усаживаюсь на стул и смотрю на своего сына. Может быть, мне удастся заметить хоть какие-то перемены, и неважно, сколь бы незначительными они ни были. В то же время я думаю о том, не соглашается ли эта медсестричка присмотреть за Лео только потому, что ей нравится мой муж. Кейт нравится многим женщинам, и, похоже, Мелисса одна из них. В течение многих лет я видела, как в остальном умные, рациональные и холодные женщины теряли самообладание и, честно говоря, самоуважение в присутствии Кейта. Такое случается в магазине, в банке, в ресторане, в аэропорту, даже в больнице. Его внешность, внушительный рост, работа, характер, обаяние. Он словно прекрасный принц из сказки. Даже не зная, что Кейт служил в армии, достаточно посмотреть на него, чтобы понять: этот мужчина способен закрыть друга грудью от пули и спасти мирных жителей, выступив в одиночку против отряда врага. Достаточно поговорить с ним всего минуту, и у вас уже подгибаются ноги. Ему достаточно улыбнуться, и вы почувствуете себя самой прекрасной женщиной в мире. Кейт не очень фотогеничен, и его снимки вряд ли произведут на вас впечатление, зато встретьте его лично — и вы влюбитесь по уши.

Я знаю, о чем говорю, ведь именно так я чувствовала себя, когда впервые встретила Кейта в баре. Я влюбилась в него с первого взгляда, но мне удалось справиться со своими чувствами. А через два года он пригласил меня на свидание. Мечта стала реальностью.

Когда я впервые увидела Кейта обнаженным — годовщину этого события мы сегодня празднуем, — я обомлела. Его тело, словно вырезанное из темного красного дерева, было идеальным. В тот миг я так растерялась, что постеснялась снять с себя одежду. Я не могла, просто не могла показаться ему голой. Он выглядел потрясающе, будто статуя Микеланджело, а я была простой, ничем не примечательной девушкой. До того момента я считала себя симпатичной.

Тогда Кейт взял меня за руку и нежно положил мою ладонь себе на грудь. Я почувствовала ритм его сердца — сильный, ровный, быстрый. Невероятно быстрый.

— Ты единственная, кто заставляет мое сердце биться так быстро, — сказал он. — Теперь ты понимаешь, почему я люблю тебя?

В его темных глазах светилась искренность. Кейт казался таким честным. Честным и надежным. Я улыбнулась, он улыбнулся в ответ, и тогда в моей душе проросли первые семена моей будущей любви к нему. Я еще не любила его всем сердцем, но знала наверняка, что это неизбежно. Я полюблю его.

— Вы сегодня поздно, — говорит Кейту Мелисса.

Даже не глядя на нее, я знаю, что сейчас эта медсестричка теребит локон волос, выпячивает вперед грудь, ловит каждое его движение, бросает на него призывные взгляды.

— Да, наверное, — отвечает Кейт. — Я не заметил.

Даже будь я ревнивицей, я не стала бы беспокоиться по поводу того, что какая-то женщина флиртует с моим мужем. Вернувшись из армии и устроившись на работу в бар, Кейт принялся ухлестывать за всеми подряд. Он готов был переспать с любой девушкой, удостоившей его хотя бы взглядом, и нисколько не стеснялся этого.

В те годы он напоминал диабетика, которого впустили в кондитерскую. И этот диабетик ни в чем себя не ограничивал. Он пробовал, поедал — вернее, сжирал — любое пирожное, которое мог найти. Но к тому моменту, как Кейт решил пойти на наше первое свидание, он вдосталь наелся «сладенького». Теперь ему хотелось здоровой домашней пищи, а не сладких конфеток. Кейт готов был остепениться, найти себе жену и завести детей. И хотя я не готова была к таким переменам в своей жизни, Кейт сразу сказал, что дождется того дня, когда это время наступит. Мы часто расходились, и в эти периоды я думала, что Кейт вновь вернется к прежнему распутству, но почему-то он так не поступал. И он не станет флиртовать со всеми этими влюбленными в него дамочками. Ему просто наскучило «сладкое».

— Вы только что вернулись со смены? — спрашивает его Мелисса.

— Ага, — смущенно бормочет Кейт.

Он не говорит о своей работе — даже со мной. Я знаю, что мой муж работает в полиции. Я знаю, что иногда он надевает форму и ходит в патруль, но это случается редко. Раз в год я надеваю вечернее платье и иду с Кейтом на празднование Дня полиции — в Лондоне по этому случаю устраивают бал. Но я не знаю, в каком Кейт чине. Я даже не знаю, в чем состоят его повседневные обязанности. Выходя из офиса полиции, он оставляет работу за закрытой дверью и отказывается нести груз увиденного домой (из-за всей этой секретности Лео и считает его шпионом).

— Как вы думаете, Лео захочет стать полицейским, когда вырастет? — спрашивает Мелисса. — Захочет быть похожим на своего папу?

Кейт озадаченно молчит.

— Лео — мой приемный сын, вам ведь это известно, правда? — обеспокоенно спрашивает он. — Иногда он ведет себя так же, как и я, но он не похож на меня. Это генетика. — Кейт переводит взгляд на меня. — Я прав, верно, Звездочка? Лео на меня совершенно не похож, да?

— Кроме твоей одержимости игровой приставкой и любви к сортирному юмору… Нет, Лео на тебя не похож. — Я не свожу с сына глаз.

— Он больше похож на тебя. И на твоего папу, верно? — не унимается Кейт.

«Он похож на своего отца», — думаю я.

— Наверное.

— Нова никогда бы не вступила в армию. И не пошла бы работать в полицию. Ее папа, я полагаю, тоже. Так что я сомневаюсь в том, что Лео поступит в полицию. Он на меня не похож.

У моего мужа много прекрасных качеств — он надежный, романтичный, обладает житейской смекалкой. Но вот тактичным его не назовешь. Он явно не обращает внимания на смущение Мелиссы, в то время как бедняжка готова сквозь землю провалиться от стыда.

Если вначале эта медсестричка раздражала меня, то теперь мне ее даже немного жаль. Я знаю, что будет дальше. Ее ждет увлекательнейшая лекция о людях, которые считают своим долгом служить стране и обществу, в отличие от тех, кто занимает подобные должности по принуждению. Я слышала эту теорию уже множество раз, но в этом и состоит недостаток жизни с прекрасным принцем. Он не может смотреть мелодрамы без саркастичных замечаний о распущенности молодого поколения; у него столь обостренное чувство справедливости, что он не может расслабиться, даже валяясь на диване перед телевизором; он не верит в эзотерику и втайне уверен в том, что всей работой по дому должна заниматься я, ведь я женщина. Хотя Мелисса и флиртовала с Кейтом в моем присутствии, я решаю спасти ее. Никто не должен выслушивать эту лекцию о служении отечеству, если после лекции им не полагается секс.

— Спасибо, что посидели с Лео, Мелисса, — вмешиваюсь я. — Мы дальше сами справимся.

— Да-да, всего доброго. — Она поспешно выбегает из палаты.

Кейт садится на стул справа от Лео. Мы всегда сидим на своих местах, даже когда другого в комнате нет. Я не села бы на место Кейта, как не стала бы спать на его стороне кровати. Поступая так, ты словно переходишь невидимую черту, нарушаешь чье-то личное пространство.

— Лео похож на него? — спрашивает Кейт, поворачиваясь ко мне. — Похож на своего отца?

Раньше он никогда не спрашивал об этом. Мы никогда не говорим об отце Лео. Когда мы сошлись в последний раз после пятилетнего разрыва, я сказала Кейту, что у меня есть сын и ему четыре года. Кейт, конечно, понял, чей это ребенок. Из-за этого он и оставил меня. Когда я рассказала ему, что собираюсь сделать, Кейт бросил меня. Он не мог понять моего решения, не мог наблюдать, как я вынашиваю ребенка для посторонних людей. И тогда Кейт ушел.

— Да, — отвечаю я. — Наверное, похож.

Он никогда не спрашивал меня, как получилось, что ребенок остался у меня. Наверное, он полагал, что это было мое решение, что я одумалась и поняла, что не смогу жить без моего малыша. Кейт вообще подозревал, что к такому решению приходит любая суррогатная мать. Вина и чувство утраты столь невыносимы, что женщина отказывается отдать ребенка.

Я не стала рассказывать ему о том, что произошло на самом деле.

— Думаю, это хорошо, — пожимает плечами Кейт. — Хорошо, что Лео на него похож. Он неплохой человек.

Я киваю. «Ты ошибаешься. Ты просто не знаешь, что он сделал».

Они готовы к запуску.

Он сидел на своем месте, откуда все-все было видно. Субмарина двигалась вперед. Три… два… один! Подлодку накрыло волной. Вода была повсюду: сверху, снизу, вокруг.

Они были под водой. И радовались этому.

ПЛЮХ! Огромная волна ударила в субмарину, и капитан Лео подпрыгнул. Мамочка рассмеялась.

— Вперед! — крикнул капитан Лео, когда волна вновь накрыла их белой пеной.

— Есть, капитан! Полный вперед!

— Погружаемся! Погружаемся! Нам нужно уйти под воду!

— Не могу изменить законы физики, капитан!

— Можешь! Погружаемся!

— Ладно, — согласилась мама. — Три… два… один!

Они закричали, когда их накрыло очередной волной. А потом рассмеялись. И закричали. И рассмеялись. И закричали. Даже когда они уже выбрались из воды и уселись сохнуть на солнышке, они продолжали радостно визжать. И смеяться. Они высвободились. Субмарина ехала по суше. На колесиках. А потом Лео перестал быть капитаном. А мамочка перестала говорить глупым голосом.

— Можем сделать так еще раз? — спросил он.

— Нет, малыш. Мы придем сюда через неделю.

— Ну ладно, — сказал Лео, глядя на людей, которые тоже, наверное, хотели поиграть в субмарину.

Вот только у них не было такой субмарины, как у мамочки. И не было такого замечательного капитана.

Лео в возрасте четырех лет