Спокойной ночи, крошка

— У тебя есть лучший друг, Лео? — спросила мама.

— Да.

— Кто это?

Лео нажал на кнопку паузы на приставке, чтобы можно было повернуться к маме и при этом не проиграть. Мама улыбалась, делая вид, что не знает ответ на этот вопрос.

Лео нахмурился. Иногда она была глупой мамой.

Он повернулся к приставке и возобновил игру, стараясь сделать так, чтобы Дарт Сидиус убил магистра Винду.

— Ты, конечно, — сказал он.

Лео в возрасте шести с половиной лет

Глава 36

Корди ходит туда-сюда по комнате для гостей. На ней фланелевая рубашка до колен (такие рубашки носил, должно быть, еще наш прадедушка) и шерстяные носки. Корди говорит по телефону. Волосы подобраны и накрыты голубым сатиновым шарфом — это придает ей достаточно стильный вид для человека, который собирается лечь спать. Ее телефон включен на громкую связь. Один из ее четырехлетних двойняшек (по-моему, Риа) громко плачет, а второй (Рэндел, наверное) отчаянно стучит по какой-то железке.

Перекрикивая их, Джек, муж Корди, пытается узнать, куда могло подеваться одеяльце Риа.

— Ты уже везде смотрел? — недовольно надув губки, спрашивает Корди.

Я сижу на кровати, наблюдая за ней.

— Да! — разочарованно кричит Джек.

— Мне будет не хватать нашего дома, Джей, — грустно говорит она.

— Что? — Джек думает, что ослышался.

— Мне будет не хватать нашего дома, — уже громче повторяет Корди.

— Это ты к чему? Что?

— Ну, когда ты уйдешь из авиалиний, мы не сможем позволить себе такой большой дом. Придется приобрести что-нибудь поменьше.

— Почему это я должен уходить с работы?

— Мы с тобой всегда соглашались с тем, что дети должны проводить много времени и с матерью, и с отцом. Дети не виноваты в том, что их глупые родители взяли деньги в кредит, который теперь нужно отдавать. А раз ты не справляешься, проведя… четыре часа с ними наедине, значит, ты не знаешь наших детей, а они не знают тебя. Значит, продадим дом, отдадим кредит и будем проводить больше времени с детьми.

Если не принимать во внимание крики и стук, на другом конце провода царит тишина.

Затем слышится какое-то шуршание, грохот, топот.

— Я нашел его! — победоносно кричит Джек.

Риа тут же перестает реветь.

— Я так и думала, — говорит Корди. — Поцелуй за меня детей.

Она выключает телефон и забирается ко мне на кровать, укладываясь на покрывале. Мама с папой устроились в моей спальне на пару дней — они пока не решили, как надолго останутся. Тетя Мер на диване в гостиной на первом этаже. А мы с Корди улеглись здесь. Кейт сейчас в больнице, раз в полчаса он сообщает мне о состоянии Лео.

Я думала, что буду взбудоражена приездом родных, но на самом деле мне стало спокойнее. Мама и тетя Мер весь день занимались уборкой, но не трогали вещи Лео, будто знали, что я хочу, чтобы мой малыш увидел: за время его отсутствия в комнате ничего не изменилось. А вот в остальных помещениях все перевернуто вверх дном. В какой-то мере меня это расстраивало, но я понимала, что так маме и тете Мер легче справиться. Мама весь вечер готовила. Я понимаю, что они ничем не могут помочь в больнице, поэтому вымещают свое разочарование на пыли, мебели, полах. Папа беспрекословно выполнял приказы мамы — сходил в магазин, вымыл мою машину, вынес мусор, постриг лужайку перед домом. Теперь вокруг стало тихо.

А мне уже легче. Я уже не так одинока.

Нет, я не чувствую себя одинокой с Кейтом. Просто наша семья всегда приходила на помощь в чрезвычайных ситуациях. Она десантировалась в зону бедствия и боролась с горем с помощью уборки и готовки. В этот раз все было точно так же.

Я не задернула занавески, и теперь, когда Корди договорила, выключаю лампу, и комнату заливает лунный свет.

— Где Мальволио? — вдруг спрашивает она.

Это такая игра. Этот вопрос напоминает мне книжку «Где Уолли?», которую я читала Лео, когда ему было пять лет. И тогда ему пришлось — очень осторожно и тактично — объяснить мне, что ему нет дела до того, где Уолли, потому что человеку в такой шляпе вообще лучше не показываться никому на глаза. Никогда.

Итак, где Мальволио?

— Э-э-э… В Лондоне?

— Это не смешно.

— Слушай, не надо разговаривать со мной так, будто я младше тебя, — отвечаю я.

Голубой свет луны серебрит волосы Корди, освещает правую сторону лица, придавая ей волшебный вид. Кажется, что она — ангел, спустившийся на землю. Ангел, которого можно увидеть лишь при свете полной луны. Но Корди не понравилось бы, скажи я ей об этом.

Она забирается под одеяло, отодвигая меня на край кровати, и укладывается валетом, но в последний момент передумывает и садится, подложив под локоть подушки.

— Тебя больше никто об этом не спросит, хотя сейчас это всех интересует. Так что, выходит, спросить придется мне, — начинает Корди. — Где Мальволио? Почему он не здесь?

Я пожимаю плечами.

— Я не знаю.

Я и правда не знаю. Я никогда не знала, не понимала, почему он решил сделать то, что сделал, и поэтому не знаю, почему он не здесь. Почему он больше не часть моей жизни. Я не знаю почему. Я лишь знаю, что это так.

— Но он член семьи. Ты всегда сообщала ему все новости, так почему же ты не позвонила ему теперь? Почему он не здесь, не с нами?

Все в нашей семье заметили, что мы с Мэлом больше не видимся, но только у Корди хватило мужества спросить меня об этом.

В последний раз мы говорили с ней об этом на Рождество, когда Лео было всего одиннадцать месяцев. Мы собрались в гостиной у мамы с папой после праздничного обеда, открыли подарки… И тогда Корди спросила:

— Почему ты не разговариваешь с Мальволио?

Все — и тетя Мер, и мама, и папа — перестали смотреть телевизор или возиться с подарками и уставились на меня. Когда вопрос уже озвучен, у моей семьи пропадало представление о такте. Такая модель поведения сформировалась из-за того, что нам часто приходилось переживать травматические ситуации, которые потом обсуждались нашими соседями.

— Кто говорит, что я не разговариваю с Мэлом? — спросила я, изо всех сил стараясь не смотреть на Лео, спящего в коляске у дивана.

— Ну, не Мэл так точно! Я задала ему тот же вопрос на прошлой неделе, и он сказал: «Кто говорит, что я не разговариваю с Новой?» И сменил тему. Но мы не видели вас вместе с тех самых пор, как родился Лео.

— Мы не то чтобы не разговариваем… — Я осторожно подбирала слова. — Мы просто выросли и стали разными. У каждого из нас своя жизнь. Он женат, а у меня ребенок и кафе. У нас нет времени друг для друга.

— С каких это пор?! — возмутилась Корди. — У вас всегда было время друг для друга! Даже тогда, когда у вас не было времени для нас! Все дело в его жене? Она слишком ревнивая? Это она вас рассорила? Или она вас застукала?

Не знаю почему, но моей сестренке хватило наглости опешить, когда мама отпустила ей подзатыльник. Может, ей и двадцать восемь лет, но никогда не поздно напомнить, что она говорит о сыне тети Мер и его жене. В ее присутствии.

— Ой! — Корди почесала в затылке.

«Ты чего?!» — хотела спросить она, но промолчала. Никто из нас никогда не огрызался на родителей или тетю Мер.

Мама сменила тему разговора, попросив Корди помочь с пирогами. На самом деле она собиралась отчитать ее в кухне.

То был последний раз, когда мы обсуждали это. Корди не давала остальным задавать этот вопрос. Шли годы, время разматывалось за нашей спиной, как нитки из клубка, а мы все шли и шли по длинной, открытой всем ветрам дороге в будущее. Корди защищала меня. И я была благодарна ей за это.

Мне не приходилось объясняться с ней, и я была уверена, что Корди, боготворившая Мэла, не осмелится его спросить.

Наверное, она решила, что настал момент вновь начать этот разговор.

Я смотрю на нее, она смотрит на меня. Началась игра в гляделки. Кто сдастся первой и заговорит. Корди кажется, что если она надавит на меня, то я отвечу. К несчастью для нее, я прожила с Лео семь лет, а он — само воплощение упрямства. Мне приходилось совершенствоваться в мастерстве ожидания. Только так можно было заставить Лео сделать то, что я хочу. Я могла несколько часов просидеть на ступеньках, ожидая, пока он согласится надеть курточку, чтобы мы отправились гулять в парк. А соревноваться в молчании с Корди… Ха, легкотня! Но я знаю, что лучший способ справиться с упрямым ребенком — это не ждать, а использовать сложившуюся ситуацию себе во благо. Я не проиграю Корди, заговорив первой, если буду осторожно выбирать слова.

— Min niem, — говорю я.

Корди тут же надувает губы. Лео так иногда делал. Делает. Лео так иногда делает.

Сестра хочет отругать меня за то, что я опять шучу, но молчит. Эти надутые губы и нахмуренный лоб превращают Корди в кроху, обижавшуюся на меня, когда я не позволяла ей брать мои игрушки. Обычно Мэл в такие моменты уговаривал меня поделиться с ней. Он сам всем делился с Корди — едой, игрушками, даже временем. Даже тогда, когда сам был еще малышом. Мэл считал, что Корди маленькая, а значит, за ней нужно присматривать.

— Что? Я сказала тебе, что не знаю. Раз ты не поняла, я попробовала сказать то же самое по-гански.

Корди качает головой.

— Что случилось с тобой и Мэлом? — грустно спрашивает она. — Мы так давно не видели вас вместе. Ты не пошла на свадьбу к Виктории…

— Потому что Лео заболел ветрянкой, — напомнила я.

— Но ты отказалась быть подружкой невесты и собиралась заниматься банкетом, чтобы иметь возможность спрятаться. Мэл не пришел на крещение Лео, потому что ему вдруг пришлось уехать в отпуск. А на моей свадьбе… Не знаю… Нет ни одной фотографии, на которой вы были бы вместе. И никто вас не видел вместе. Мэл не пришел на крещение близняшек, потому что уехал. То же самое с твоей свадьбой. Мы больше не празднуем Рождество вместе. Когда я говорю с Мэлом, становится понятно, что он уже давным-давно тебя не видел. Не знаю… Кажется, будто вы чужие друг другу.

Я смотрю на нее, не зная, что сказать.

Корди принимается теребить свой мобильный.

— Знаешь, что я недавно узнала? — спросила она.

Я качаю головой.

— Нет, Корделия, я не знаю, что ты узнала.

— После того как Джек попросил у папы разрешения жениться на мне и папа согласился, Мэл решил поговорить с ним. В смысле, с Джеком. Мэл отправился в аэропорт, дождался, пока Джек выйдет, и сказал, что я его младшая сестренка и если Джек когда-нибудь вздумает обидеть меня, то ему лучше сразу купить фальшивый паспорт и выехать из страны. Вообще-то он вел себя с Джеком очень приветливо, но только не в тот момент. Мой старший братик. — Корди откладывает мобильный, подтягивает колени к груди и обхватывает лодыжки руками. — Я всегда надеялась, что вы с ним сойдетесь. Тогда он действительно стал бы моим старшим братиком. Я всегда думала, что ты выйдешь за него замуж.

Моя проницательная семья — включая тетю Мер — всегда думала и потому намекала на то, что мы поженимся. Пока Мэл не обручился со Стефани.

— А я всегда думала, что выйду замуж за Кейта, — сказала я.

— Правда? — опешила Корди.

— С тех пор как я познакомилась с Кейтом, я думала, что выйду за него.

— Почему?

— Потому что никто не любил меня так, как он. Кейт всегда говорил мне о своих чувствах. А когда кто-то настолько искренен в выражении своих чувств, легко полюбить его в ответ.

— Но вы же расставались миллионы раз!

— А потом опять сходились. Как я уже сказала, никто другой не любил меня так, как он.

— Даже Мэл?

— Никто другой не любил меня так, как Кейт.

Корди кивает, раскачиваясь на кровати. Она собирается с духом.

— Мэл… Он… — Она замолкает. Корди хочет спросить меня, она уже решилась, но не уверена, сможет ли.

Я знаю, что она давно уже хотела спросить меня об этом. Как и мама, и папа. Всякий раз, как Лео запрокидывает голову, заходясь от смеха, всякий раз, как он чешет в затылке, всякий раз, как он поднимает на них свои огромные прекрасные глаза, слушая, что они говорят… Всякий раз, как он повторяет жесты и повадки Мэла, им хочется спросить меня об этом. Мэл — отец Лео?

Но они не спрашивают. Потому что если они спросят, то это изменит их отношение ко мне. Это будет означать, что мы с Мэлом сделали больно его жене. Им придется плохо думать о нас. А моя семья этого не хочет. Лучше придерживаться версии, которую рассказала им я. Что я на пятом месяце беременности. Что я рассталась с отцом ребенка. Что я счастлива. Что я могу позаботиться о себе.

— Он…

Если Корди спросит меня, я расскажу ей. Так я решила. Если меня спросят, я расскажу.

— Он счастлив? — спрашивает Корди, поправляя подушку. — Он доволен своей жизнью? Я все время общаюсь с ним, но не могу понять, счастлив ли он.

— Когда я в последний раз говорила с ним, мне показалось, что он доволен своей жизнью. — Я откинулась на подушку.

— Хорошо. Хорошо. Но он должен быть здесь. Он должен быть здесь.

«ПИИП-ПИИП. ПИИП-ПИИП», — пищит мой мобильный на прикроватном столике. Я читаю сообщение: «Все хорошо. Изменений нет. Люблю тебя. К.:)»

Я отвечаю, что тоже люблю его. Теперь можно поспать полчаса.

— Сейчас меня волнует только Лео, — говорю я.

— Да, конечно, — соглашается Корди. — Конечно.

Это была самая классная стойка на велосипеде во всем мире! Даже мама так сказала. Она рассмеялась, захлопала в ладоши, сказала, что он король велосипедов.

А потом у него закружилась голова, и переднее колесо слишком быстро опустилось на землю, и Лео слетел с велосипеда. Он отлетел недалеко, но теперь он знал, что такое летать. И ему это понравилось.

Но мама больше не позволит ему делать стойку на велосипеде. Никогда. Наверное, она начнет плакать, как только остановит кровь. Если она попробует избавиться от его велика, он ей не позволит, вот что!

— Я не знаю, что еще делать, — сказала мама.

Она дала ему еще один носовой платок и положила кусочек льда ему на переносицу.

— Я не могу остановить кровотечение.

Лео был не против. Было не очень больно. Зато он летал. И правда летал. По воздуху.

Мама смотрела на него, прижимая ему лед к носу. Она выглядела обеспокоенной. Но она всегда выглядела обеспокоенной.

— Подержи это. — Мама положила его ладонь на лед и ушла в прихожую.

Вскоре она вернулась, уже в пальто, с сумкой на плече и ключами от машины в руке.

— Мы едем в больницу.

Полет и больница! Какой сегодня отличный день! Может быть, они сделают ему операцию. Как Мартину, когда ему вырезали минг-далины. Тогда Мартину можно было есть только мороженое и желе.

— Наверное, это ненадолго, я просто хочу удостовериться, что все в порядке, — сказала мама. — Ты можешь идти?

Лео кивнул, слезая со стула, но когда его ноги коснулись пола, ему показалось, что они мягкие, как губка в ванной. Лео чуть не упал, и мама подхватила его.

— Все в порядке, дружок, я тебя держу.

Мама взяла его на руки. Она часто делала так раньше, когда он был совсем маленьким.

Лео был не против. Это было приятно. От мамы пахло кафе. Кофе, пирожными и тортами. Но когда мама не была в кафе целый день, а ты стоял так близко к ней, то можно было почувствовать, чем она пахнет на самом деле. Садом, тальком, дождем и солнышком одновременно. Мама пахла мамой.

Она осторожно усадила его в машину.

— Мы скоро приедем в больницу, ладно?

Лео кивнул. Он устал. Ему хотелось спать.

Мама забрала ставший алым носовой платок и дала ему полотенце. Лео закрыл глаза, когда она захлопнула дверцу и уселась на водительское сиденье.

— Мы скоро приедем.

Лео в возрасте семи лет и пяти месяцев

Глава 37

— В семье были случаи кровоизлияний? Особенно в мозг? — спрашивает доктор у моих близких.

Он пришел в палату к Лео, чтобы поговорить со мной наедине, не понимая, что «наедине» будет означать разговор с шестью людьми. Мы оставили Лео с медсестрой, а сами набились в комнату для отдыха. Мама и тетя Мер сидели справа от меня, Кейт — слева, а папа и Корди уселись сзади.

Зная, что сейчас произойдет, я помедлила, но потом все-таки сказала:

— Его дедушка со стороны отца умер от кровоизлияния в мозг около двадцати лет назад. Разрыв аневризмы.

Мама охает, папа кладет ладонь ей на плечо, чтобы успокоить или успокоиться самому, я не уверена. Корди глубоко вздыхает. Кейт цепенеет рядом со мной, видя реакцию моей семьи. Он не знал, что я так ничего им и не рассказала. Кейт предполагал, что мы не говорим об отце Лео, потому что я передумала, оставила ребенка себе и это ранило чувства Мэла. А вовсе не потому, что моя семья ничего не знает.

Я не люблю лгать, а умалчивание похоже на ложь, верно? Последние восемь лет я молчала, думая, что скажу правду, только если меня спросят. И теперь я чувствовала угрызения совести. Мне хотелось рассказать им, но я не могла. Как только я рассказала бы им, они начали бы задавать вопросы. И пришлось бы сказать о суррогатном материнстве.

Эти разговоры — укоры, упреки, мысли о том, как я сглупила, согласившись на это, — были бы невыносимы. И к тому же мне пришлось бы сказать, почему я сохранила ребенка. Прошло уже так много лет, а мне все еще было трудно думать о том, что сделал Мэл. Как он это сделал. Мне было трудно думать об этом, не то что говорить. Я видела, как холоден он стал. Его интересовало только выполнение принятого решения.

Я не хотела вновь переживать тот момент. Не хотела рассказывать обо всем семье. Зная маму… и зная Корди… становилось понятно, что они не оставили бы это просто так. Они бы решили, что знают, как лучше. Они попытались бы уговорить Мэла. Попытались бы все уладить, думая, что все можно исправить с помощью пары скандалов, пары правильных слов. Они попытались бы напомнить Мэлу, как много мы значим друг для друга.

Я же знала, что все это не сработает. Я встречалась с ним, говорила, я разрыдалась… Но все это не имело для Мэла никакого значения. Мэл больше не хотел видеться со мной. И я не хотела, чтобы мама и Корди видели этого нового, ожесточившегося Мэла. Я приняла это решение, и так было лучше для всех. Я смолчала. Солгала своим молчанием, зная, что чем дольше я буду молчать, тем больнее будет моим близким. Я причинила боль людям, которые любят меня. И все оттого, что я хотела их защитить.

— А отец ребенка? — спрашивает доктор. — Он страдал от кровоизлияний?

— Около десяти лет назад он проходил обследование. Врачи ничего не обнаружили.

Наверное, тетя Мер может точнее ответить на этот вопрос, но я не решаюсь посмотреть на нее. Не хочу втягивать ее в это. И не хочу, чтобы мои родители и Корди чувствовали себя преданными. А именно так они себя почувствуют, если поймут, что тетя Мер всегда все знала.

— С отцом все в порядке, — говорит тетя Мер. — Он прошел еще одно обследование год назад, когда у него начались головные боли и головокружения, но и на этот раз ничего выявлено не было.

Мама охает, папа и Корди столбенеют от ужаса. Мне больно оттого, какую боль это причиняет им.

Врач — я с ним раньше не виделась и, наверное, никогда больше его не увижу — что-то записывает в истории болезни. Я замечаю, что у него дорогая черная ручка. Он записывает новые данные и, скорее всего, прибавляет: «Придурошная семья. Половина из них даже не знали, кто отец ребенка. А мать явно лгунья».

Глядя на прядь золотистых волос, упавшую на лоб врача, я вдруг понимаю, насколько он молод.

Я никогда не думала, что некоторые факты, например возраст врача, в чьих руках находится жизнь твоего ребенка, будут настолько важны.

Ему, конечно, не семнадцать, но он ненамного старше меня. Разве он не должен быть опытнее, чтобы ставить диагноз? Разве он не должен быть опытнее, чтобы стоять тут передо мной и говорить, что не так с моим сыном?

Конечно же, именно это врач и делает.

Он начал разговор, выведя меня из палаты Лео. Если бы он собирался сказать, что Лео вот-вот проснется, то сказал бы это при Лео, зная, что его слова помогут мальчику. Лео услышал бы его и понял, что нужно делать.

Раз врач хотел поговорить со мной наедине, значит, его слова предназначались только для взрослых.

Все было точно так же, как когда я привезла сюда Лео с кровотечением из носа. Врачи остановили кровь, но потом отвели меня в комнату для отдыха и сказали, что Лео срочно нужно сделать томограмму мозга, потому что я указала в заявлении, что в семье были пострадавшие от кровоизлияния и что у Лео иногда болела или кружилась голова.

Потом они сказали мне, что обнаружили при сканировании. Сказали, что нужно срочно делать операцию, потому что аневризма вот-вот разорвется.

Всякий раз они разговаривали со мной так, чтобы Лео не слышал. И поэтому, когда врач, с которым я была незнакома, попросил меня — нас — выйти из палаты, я знала, что новости будут плохими. Не те новости, которых я ждала. Не те новости, которые были мне нужны.

Не поднимая головы, доктор смотрит на меня исподлобья. У него темно-синие глаза. Глаза старика. Он молод, но многое уже повидал. Наверное, когда видишь смерть каждый день, ты стареешь, стареешь душой, и только тот, кто приглядывается, может увидеть это.

— Миссис Кумалиси… — говорит он, выпрямляясь.

— Да? — хором отвечаем мы — я, мама и Корди.

— Доктор Кумалиси…

Врач выразительно смотрит на маму и Корди. Он будто молча спрашивает у них: «С чего бы мне обращаться к кому-то из вас?»

— Да, доктор?

В душе я согласна с ним. В конце концов, это же мой сын в больнице.

— Мы уже месяц наблюдаем за состоянием вашего сына.

— Да.

— И оно особо не улучшается.

— «Особо» означает, что оно не улучшается вовсе, верно? — говорю я.

Я чувствую, как мама, папа и тетя Мер цепенеют. Может, этот врач и молод, но все равно не стоит говорить с ним вот так.

В глазах врача мелькает что-то похожее на уважение. Наверное, большинство родителей цеплялись бы за каждое его слово, надеясь, что он скажет то, что они хотят. При этом такие родители все равно понимали, что не получат желаемого. Я тоже цепляюсь за надежду. Но я видела, как врачи все время пытались привести Лео в сознание, я видела их лица и знаю, что Лео не идет на поправку.

— Текущий курс лечения, судя по всему, оказался не столь эффективен, как мы надеялись. Мы не думали, что мальчик так долго пробудет в коме. Однако все наши попытки вывести его из комы оказались безрезультатными.

Я понимаю, что врач повторяет это для моей семьи. Он хочет, чтобы они поняли: врачи действительно пытались что-то изменить.

— Доктор Кумалиси…

— Да?

Он смотрит мне прямо в глаза, и между нами устанавливается странная близость. Близость понимания.

— На самом деле состояние Лео ухудшается.

Мама и Корди тихо плачут. Кейт сжимает мою ладонь. Папа отходит в угол комнаты. И только тетя Мер реагирует так же, как и я. Она не проявляет никаких эмоций.

— Не наблюдается ни улучшения, ни стабильности его состояния, — продолжает врач. — Мы не уверены, сколько времени это протянется, но на данный момент, судя по всему, исход неизбежен.

Я медленно поднимаюсь. Слезы близких, молчание, попытки мужа утешить меня… Все это невыносимо. Все это душит меня. Сдавливает мне горло, проникает в легкие, сжимает артерии, передавливает все кровеносные сосуды в теле.

Однажды Лео бросил на дождевого червя кирпич, чтобы посмотреть, что случится. Он позвал меня в сад, чтобы показать мне это раздавленное существо. Когда я сказала Лео, что червяк мертв и теперь уже никогда не проснется, Лео уставился на меня в ужасе. «Прости меня, мамочка! — Он чуть не разрыдался. — Мне так жаль. Пожалуйста, пусть он не будет мертв! Пусть он проснется!»

Чтобы хоть как-то успокоить Лео, я устроила для червяка похороны, уложив бедное создание в коробку для спичек. Мы закопали червяка в углу сада.

Прошло два года, а Лео все еще ходил на ту крошечную могилку, чтобы извиниться перед дождевым червем.

Я лишь хочу, чтобы с Лео все было в порядке. Это так просто. Хотеть, чтобы с тихим, добрым, красивым малышом все было в порядке, — это не так уж и много, верно? В мире миллионы не очень хороших людей. В мире тысячи плохих людей. В мире сотни отъявленных мерзавцев. И с ними все в порядке. Со всеми ими все в порядке. Но с этим мальчиком, моим сыночком, моим Лео, не все в порядке. И не будет в порядке. Вот что говорит мне врач. Мой сыночек, мой милый, добрый, красивый сыночек. Он не поправится.

Кейт встает, собираясь выйти из комнаты вместе со мной.

— Я хочу побыть с Лео наедине, — говорю я, чтобы остановить его.

Кейт кивает и снова усаживается.

Врач уже опустил глаза.

— Вы ошибаетесь, — говоря я ему. — Этого не случится. Не с моим мальчиком.

Глава 38

Когда дверь в палату Лео открывается, я поворачиваюсь, чтобы выгнать того, кто пришел сюда. Я хочу побыть наедине с сыном. Поговорить с ним. Посидеть рядом. Побыть с ним наедине. Так, как раньше. Раньше, когда были только я и он.

Запах свежих лилий и зеленого мыла «Палмолив» подсказывает мне, что это тетя Мер. Я немного расслабляюсь. Я не могу выгнать тетю Мер, не могу нагрубить ей. Никто не может. Кроме разве что Виктории — ее душевная рана так и не зажила, и она не хочет, чтобы тетя Мер забыла об этом. Она действительно хочет, чтобы тетя Мер помнила, какие страдания причиняла ей и Мэлу. И Виктория напоминает ей об этом как можно чаще. Возможно, она в чем-то права. Несмотря на все наши попытки помочь, Виктория цепляется за свою боль и думает, что ей станет легче, только если тетя Мер будет непрерывно чувствовать груз своей вины. И никто не может переубедить ее.

Все остальные, в том числе и Мэл, всегда делали скидку на ее состояние. Мы никогда не позволяли себе грубить ей, никогда не вели себя с ней невежливо или неприветливо. И вот, впервые в жизни, я думаю, что, возможно, тете Мер это неприятно. Мы постоянно, пусть и ненамеренно, обращаемся с ней так, словно она настолько хрупка, что одно неправильное слово — и она сломается. Может, мы тоже ведем себя как Виктория? Мы не хотим обидеть тетю Мер, но наше поведение напоминает ей о ее болезни. Заставляет ее чувствовать себя изгоем. Почему я раньше не думала об этом?

— Все очень расстроены, — говорит тетя Мер, останавливаясь за моей спиной.

— Из-за того, что сказал доктор, или из-за того, что они узнали?

— И то и другое, — отвечает тетя Мер. — Твоя мама и Корди все еще плачут. Твой отец пытается их успокоить. Кейт ушел. А я пошла сюда.

— Честно говоря, я сейчас предпочла бы побыть одна, тетя Мер, — говорю я, не сводя взгляда с Лео.

Я внимательно осматриваю его лицо, подмечаю все изменения за последний месяц. У него немного отрасли волосы, но на затылке только щетина — две недели назад была еще одна операция. Нос стал немного шире, теперь Лео больше похож на меня. Глаза остались такими же, но под ними пролегли глубокие темные круги.

Конечно, врач ошибается. Лео просто спит. Только посмотрите на него! Его глаза закрыты, потому что он спит. Как и каждую ночь с тех пор, как родился.

Он отдыхает. Выздоравливает. Он проснется.

— Я знаю, что ты сейчас предпочла бы побыть одна, — говорит тетя Мер. — Я просто хотела… Ты должна сказать ему.

Мне не нужно спрашивать, кого она имеет в виду. Мы никогда не говорили об этом напрямик, и хотя я знала, что тетя Мер рассказывает Мэлу о Лео, показывает ему фотографии, которые я ей давала, мы никогда, никогда не говорили о том, что Мэл — отец Лео.

Когда-то я попросила тетю Мер перестать приносить мне деньги и дарить Лео дорогие подарки. Я знала, что у тети Мер, как и у моих родителей, денег немного, а значит, те двести долларов, которые она пыталась дать мне, были от Мэла. А я не хотела ничего принимать от него. Мне пришлось поспорить с тетей Мер, потому что я уже говорила Мэлу, что если он хочет давать деньги Лео, то пусть кладет их на его счет, а мальчик получит их, когда ему исполнится восемнадцать. Я не хотела принимать деньги от Мэла, потому что тогда получилось бы, что я простила его за содеянное. Итак, я не хотела брать у него деньги. Даже если он передавал их через мать.

В том разговоре мы подошли к этой запретной теме. Достаточно было того, что она знает. Если бы мы говорили об этом, то это стало бы еще большим предательством по отношению к маме, папе и Корди. Если мы с тетей Мер не обсуждали это, то фактически не лгали моей семье.

— Никому ни о чем не надо говорить. С Лео все будет в порядке.

Лживость моих слов эхом разлетается по комнате, стучит у меня в ушах. Тетя Мер кладет руку мне на плечо — точно так же, как папа опустил руку на плечо мамы пару минут назад. Я чувствую, как от тети Мер исходит спокойствие. Мир. Покой.

Душа тети Мер всегда была неистовой. Сколько я себя помню, тетя Мер всегда сражалась с двумя своими ипостасями. И я никогда не понимала, что в глубине души она настолько… спокойна. Никогда не думала, что тетя Мер — как море. Море, которое приносит покой.

— Он хотел бы узнать это. Он должен знать.

— Мэлу от меня уже давно ничего не нужно, — отвечаю я.

— Это неправда. Вы были так близки! Я никогда не встречала настолько близких людей. Спроси своих родителей или Корделию, они скажут тебе то же самое.

— Были. Мы были так близки. Он не хотел иметь со мной ничего общего восемь лет, так почему же ему теперь беспокоиться обо мне?

— Конечно, хотел. Он просто не мог.

— Да, я знаю. Потому что я родила его ребенка. Так почему ему теперь беспокоиться обо мне?

Тетя Мер молчит. Я чувствую, как она колеблется, рассказать ли мне о чем-то или промолчать.

— На прошлой неделе я виделась со Стефани, — говорит она.

Все нервные окончания в моем теле вспыхивают зарницей боли. Ее имя… Словно кто-то провел длинным острым ногтем по доске. Словно кто-то пырнул меня в спину раскаленным добела кинжалом.

Всякий раз — всякий раз, — как я слышу это имя, я вскидываюсь, каменею, сжимаю зубы.

Эта женщина ограбила меня. Она лишила меня беременности. Радости беременности. Я не прикасалась к своему ребенку. Я не любовалась им. Я не знала, что токсикоз, опухшие лодыжки, усталость, страх выкидыша — все это стоит того, потому что в конце беременности я получу этого малыша. Я так старалась не привязываться к нему. Не думать о нем как о своем ребенке. Потому что в конце я должна была отдать его «настоящим» родителям. И я упустила все эти радости. Даже после часть меня все еще испытывала отчуждение, ведь в глубине души я надеялась, что Мэл и Стефани передумают.

Стефани лишила меня радости материнства. Я знаю, что это она передумала и убедила Мэла. Он не должен был идти у нее на поводу, но это она стояла за всем этим. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять такое.

И она поступила так, потому что не хотела, чтобы я была рядом. Несмотря на все мои попытки сблизиться с ней, она так и не изменила своего решения избавиться от меня. Решения, принятого в первый же день нашего знакомства. Я отчетливо помню то мгновение, когда сказала, что хотела бы подружиться с ней. А она, не ответив, посмотрела на Мэла. Это насторожило меня. Испугало. Настолько, что у меня мурашки побежали по коже. То же самое я почувствовала в день, когда Стефани попросила меня родить им ребенка. Но тогда я отмела свои подозрения. Подумала, что все это глупости. Мне нужно было защититься от нее. Стефани хотела стать главной в жизни Мэла, вытеснить всех остальных. И ей не нравилось, что я настолько важна для него. Я начала нравиться Стефани только тогда, когда согласилась сделать что-то для нее. И даже тогда — я поняла это много лет спустя — я нравилась ей только потому, что она в чем-то понимала меня лучше, чем Мэл. Она знала, что я не смогу быть рядом с Мэлом, когда родится ребенок. Она знала, что я надолго уеду, а потом уже не буду так близка к их семье из-за ребенка. Когда Стефани попросила меня выносить их ребенка, она пыталась получить свою идеальную жизнь. Жизнь, в которой были Мэл и ребенок. В которой не было меня. Не знаю, что заставило ее передумать, но в конце концов она получила то, чего хотела. Мэл разорвал со мной все отношения.

Ирония заключалась в том, что она меня терпеть не могла, но при этом нравилась мне. Да, она мне нравилась. И не только потому, что она делала Мэла счастливым, как Корди делал счастливой Джек. Но и потому, что я знала, что под всеми ее личинами и масками скрывается хороший человек. Человек с добрым сердцем и несчастной, но красивой душой.

Конечно, сейчас я уже не думала о ней так — после того как она лишила меня беременности, отобрала у меня лучшего друга, чуть не заставила меня сделать аборт и вынудила меня лгать собственной семье. Сейчас в моей душе сохранилась лишь неприязнь к ней. Мне кажется, я ненавижу ее.

И уж точно я не могу говорить о ней. Не могу ничего слышать о ней.

Рука тети Мер сжимает мое плечо, пытаясь снять вызванное этим именем напряжение.

— Она… она мне все рассказала. Что ты согласилась сделать для них. Как они поступили с тобой.

Она не все рассказала тете Мер. Да и как бы она могла?

Стефани не рассказала тете Мер, что я умоляла Мэла передумать. Что я утратила самоуважение. Что я была так напугана, что умоляла Мэла не делать того, что он делал.

Стефани не рассказала тете Мер, что я почти сделала аборт. Я почувствовала, как ребенок шевелится, но не сразу отменила операцию. Я пришла в клинику, переоделась в рубашку и уже почти легла под анестезию, когда попросила врача остановиться.

Стефани не рассказала тете Мер, что иногда — прошло уже несколько месяцев с рождения Лео — я чувствовала отчуждение, потому что настолько убедила себя в том, что это не мой сын, что почти поверила в это.

Стефани не рассказала тете Мер, что иногда среди ночи я брала Лео на руки и шла на пляж. Там Лео мирно спал в колясочке, а я сидела и плакала. Плакала из-за того, в какой хаос превратилась моя жизнь. Плакала из-за того, что я пыталась сделать что-то прекрасное для любимого человека, а в итоге осталась одна. Плакала, потому что настолько тосковала по Мэлу, что чувствовала физическую боль.

Стефани не рассказала тете Мер о дыре в моей душе, которая открылась, когда я поняла, что раз человек, которого я полюбила, способен поступить так, как поступил Мэл, то любовь не всемогуща. Любовь — это не альфа и омега. Я перестала верить в любовь. И даже когда я вновь сошлась с Кейтом, я все время ожидала, как он докажет, что на самом деле не любит меня.

Если Стефани не рассказала тете Мер обо всем этом, то она ничего ей не рассказала.

— Она ненавидит себя за то, что так поступила, — говорит тетя Мер. — Когда я показала ей фотографии Лео, она разрыдалась.

Мне не нравится, что тетя Мер показала фотографии моего сына ей.

Я дала те снимки тете Мер из-за того, кем она была. Это личное. Такое нельзя показывать кому попало. А Стефани — кто попало.

— Честно говоря, тетя Мер, мне об этих двоих и думать не хочется, — говорю я, стараясь оставаться вежливой.

Мне хочется сказать, насколько мне больно говорить о них. Насколько больно ощущать невозможность открыться тете Мер из-за ее связи с ними.

Я чувствую, как она вздыхает. Она расстроена. Я понимаю ее. Тетя Мер действует во благо своему сыну. Я сделала бы то же для Лео.

— Можешь рассказать Мэлу, если хочешь, — говорю я, чтобы утешить ее.

— Я не могу, дорогая. Он должен услышать это от тебя. И ты должна увидеть его лицо в этот момент.

— Почему?

— Потому что ты должна увидеть, насколько сильно он тебя любит. И насколько сильно он любит этого мальчика. Мальволио любит вас.

Ему действительно сделают операцию. Мама сказала, что операция не будет связана с его носом. Врачи будут оперировать его мозг! Это так круто! А ему придется уснуть.

Было уже очень поздно, а Лео никто не заставлял ложиться спать. Какой хороший день!

— А можно мне будет съесть мороженое и желе, когда я проснусь? — спросил он у мамы.

— Конечно.

Мозг! Это же круче, чем какие-то глупые минг-далины. Скоро придет медсестра, побреет ему голову и все такое. Папа раньше вернется с работы, чтобы повидаться с Лео перед тем, как тот уснет.

— Я буду рядом, буду смотреть на тебя все это время, — сказала мама.

Она так и не расплакалась, а значит, ничего плохого не случилось. Мама плакала, когда дело было плохо. Или когда она сердилась на него. Лео этого никогда не понимал. Почему мама плачет после того, как накричит на него? Но сейчас мама не плакала. И поэтому Лео не было страшно.

Лео в возрасте семи лет и пяти месяцев

Глава 39

Дверь дома номер одиннадцать на улице Пеббл не открывалась за последние два часа. Я знаю это наверняка, потому что смотрела на дом все это время. Мистер и миссис Вакен дома, но они не знают, что я сижу в своей машине и наблюдаю за ними. Жду момента, когда смогу выйти из машины и подойти к дому.

Последний раз я говорила с Мэлом лет пять назад. Да, точно, пять лет назад, через полгода после свадьбы Корди.

Я приехала в Лондон на поезде и обманом проникла в кабинет Мэла, сказав секретарше, что меня зовут Корделия. Я думала, что Мэл просияет, когда я войду в его кабинет, но что бы Мэл ни чувствовал, он скрыл это за маской настороженности. Наверное, он боялся, что я опять разрыдаюсь. Или опять начну его умолять.

— А я удивился, чего это Корди решила зайти ко мне на работу, — сказал он, вставая. — Присаживайся.

На длинном шкафчике для бумаг под закрытым жалюзи окном стоял ряд фотографий в рамочках: его жена в подвенечном платье; Виктория и ее муж на их свадьбе; Корди и Джек на их свадьбе; тетя Мер, мама, папа и Корди перед украшенной к Рождеству елкой в доме моих родителей. Там не было его фотографий, не было моих фотографий и, конечно, не было фотографий Лео.

— Пожалуйста, перестань давать мне деньги, — мягко сказала я, усаживаясь в кресло напротив его стола.

Я пришла поговорить с Мэлом, потому что после свадьбы Корди каждый месяц мне на счет начали приходить деньги. Я пересылала их обратно, но через месяц та же сумма — и новый платеж — оказывались на моем банковском счету. Я хотела увидеться с Мэлом, хотела, чтобы он посмотрел мне в глаза и понял, что я настроена серьезно.

— Это для… — Мэл осекся. Он не мог произнести имя ребенка.

Мэл уставился на плетеный горшок с ручками, стоявший на левом углу стола.

— Если ты хочешь внести свой вклад в воспитание Лео, создай для него банковский счет, чтобы мальчик мог снять оттуда деньги, когда ему исполнится восемнадцать. Купи ему ценные бумаги. Закопай деньги и пришли ему карту сокровищ. Мне все равно. Главное, перестань давать их мне.

— Ты могла бы откладывать деньги для него, — сказал Мэл, глядя на горшок.

Я посмотрела на ряд фотографий, думая о том, как легко ему было вычеркнуть меня из своей жизни. Я предполагала, что раньше и моя фотография стояла среди других. Но теперь уже нет. Я стерта из его жизни. Стерта и забыта.

Тишина заставила Мэла поднять голову и посмотреть на меня. Проверить, здесь ли я.

— Пожалуйста, перестань давать мне деньги, — все тем же спокойным голосом сказала я. — Я не хочу финансово зависеть от тебя. Я не хочу, чтобы Лео финансово зависел от тебя. По крайней мере, пока он маленький и не может принимать решения сам. Раз ты этого хотел, то теперь не вмешивайся.

— Хорошо.

— Спасибо.

Наши взгляды встретились, и воспоминания о проведенных вместе с Мэлом мгновениях вспыхнули в моем сознании. В основном эти воспоминания были связаны со смехом. Как мы смеялись вместе! Мы хохотали, мы заливались смехом, мы хватались друг за друга, чтобы не упасть от смеха.

Вот что мы потеряли. Не только друг друга. Но и смех. Я больше ни с кем так не смеялась, как с Мэлом. Иногда Лео смешил меня, а я смешила его, но мы еще не дошли до того, чтобы одного взгляда, одного напоминания о старой шутке хватило бы, чтобы мы расхохотались.

Я улыбнулась, вспомнив, как мама отчитывала нас за то, что мы слишком громко смеялись, особенно ночью, когда мешали родителям спать. Тогда папа приходил к нам в комнату — мы часто болтали ночь напролет, и очередной взрыв смеха будил родителей. Папа приходил и говорил, чтобы мы засыпали, «иначе…».

Уголки моего рта дернулись вверх. Я готова была рассмеяться и видела, как затряслись от едва сдерживаемого смеха плечи Мэла.

Но тут я вспомнила его лицо в тот момент, когда он сказал, что больше не хочет меня видеть. Это было как удар в живот. Удар, от которого перехватывает дыхание.

Я отвернулась и встала, не глядя на Мэла.

— Спасибо за понимание, — прошептала я.

— У тебя есть… его снимки? — спросил Мэл, когда я подошла к двери. — Не навсегда, ничего такого. Просто посмотреть.

Видит Бог, я постоянно показывала всем фотографии Лео. Они всегда были при мне, в моем бумажнике. Но я не хотела показывать их Мэлу.

Я покачала головой и ушла, так и не объяснив Мэлу, что я не злюсь, не наказываю его. Я защищала его.

Я не хотела, чтобы он мучился, глядя, как изменился Лео за эти полгода, что прошли со свадьбы Корди.

Мэл решил, что не будет видеться с Лео. И каким бы сложным ни было это решение, он должен был его придерживаться…

«Ладно, вылезай из машины, Нова», — сказала я себе.

«Нет, — ответил упрямый голосок в моей голове. — Не хочу. Хочу домой».

Я здесь, потому что тетя Мер права.

После разговора со мной она вернулась к маме, папе и Корди, сказав, что расскажет им обо всем. Тогда они поймут, почему я хранила все в тайне. Только благодаря этому мне удалось вырваться из безысходности.

Я считала, что ничего не должна Мэлу.

Когда он бросил меня, то сказал — и доказал! — что не хочет иметь со мной ничего общего. Что то, что происходит со мной и ребенком, которого я вынашиваю, его не касается. Ему не нужно знать, что происходит сейчас, потому что он и раньше ничего не хотел знать. Вот и все.

Но я постаралась посмотреть на ситуацию под другим углом. Мэл заботится о Лео. То, что он хотел обеспечить сына, уже о чем-то говорит. И потом, когда родился Лео и я собралась зарегистрировать его, то отправила Мэлу сообщение с адресом и указанием времени, когда буду на месте.

Мэл пришел. Мы не разговаривали друг с другом, даже не поздоровались. Мы сидели и ждали, пока нашему сыну выпишут документы, а потом разошлись, не попрощавшись. Все время, пока мы были там, я видела, как Мэл смотрит на Лео. Он не сводил с малыша взгляда. Я видела, как подрагивают его пальцы, словно Мэл хотел прикоснуться к своему сыну. Я поняла тогда, что он хочет взять ребенка на руки. Мэл думал, что я не заметила этого, но я видела, что как только он забрался в машину, то тут же поправил зеркало, чтобы видеть своего сына. Он внимательно рассматривал личико малыша, подмечая сходство и различие между ним и ребенком, которого только что назвали в его честь.

Я знала, что после этого Мэл впадет в ступор. Он будет сидеть в машине, глядя в никуда и думая о том, правильно ли поступил. Мэл о чем-то договорился с женой, дал ей слово, что ни меня, ни его сына в их жизни не будет, но это не означало, что он сам этого хотел.

Тетя Мер была права, нужно рассказать ему. Возможно, сейчас он захочет увидеть Лео. И неважно, что я чувствую. Важно поступить правильно.

Я оставила маму, Корди, тетю Мер и папу посидеть с Лео. Последние два дня они были очень замкнутыми, словно не знали, как вести себя теперь, когда правда открылась. Даже Корди, которая наверняка хотела задать мне миллион вопросов, и та держала язык за зубами.

Они хотят узнать, отдала бы я своего ребенка. Их ребенка. Потому что Лео не только мой. Он принадлежит и моей семье тоже. Конечно, он все равно был бы частью семьи, но не так.

Оставив дома все эти так и не заданные вопросы и обжигающие мою душу взгляды, я отправилась в Лондон. Полчаса я простояла на автозаправке, где мне пришлось убеждать себя ехать вперед, а не повернуть назад. К вечеру я добралась до города.

И с тех пор сижу здесь.

Первой пришла его жена — раньше, чем я рассчитывала. Впрочем, может быть, она уже и не работает в магазине одежды.

Она вбежала в дом, ее волосы развевались, она подпрыгивала от возбуждения.

Через десять минут приехал Мэл. У меня сердце остановилось, когда я увидела его. Я не видела его уже три года. С тех пор, как приехала к маме и папе с Лео и увидела, что Мэл, выйдя из машины, направляется к дому тети Мер. Мне пришлось ехать дальше. Я не хотела рисковать. Мама или папа могли позвонить тете Мер и пригласить ее к себе вместе с Мэлом.

Лео всю дорогу домой расспрашивал меня, что случилось, и мне пришлось сказать, что я оставила плиту включенной. Он позвонил дедушке с бабушкой, как только мы пришли домой, и рассказал им, что я сделала. В его тоне слышалось: «Мама сошла с ума».

Мэл уже вошел в дом, а мой пульс все еще зашкаливал. Я просидела здесь несколько часов, пытаясь собраться с духом. Я не могла сказать это Мэлу по телефону. Нельзя, чтобы Мэл узнал о том, что сказал доктор, по телефону.

Я наблюдала за домом. Я ждала.

Это хороший район. Возможно, кто-то уже заметил меня и позвонил в полицию. Возможно, копы уже прячутся в засаде, ожидая, что я совершу неосторожное движение или брошу мусор на их драгоценную мостовую. Тогда они арестуют меня и приговорят к пожизненному заключению.

Меня всегда удивляло то, что Мэлу и Стефани удалось поселиться в таком хорошем районе. Но это заслуга его жены. Она полгода бегала по разным конторам, исследовала вопросы недвижимости, иногда сидела под дверью агентства, ожидая часа открытия, чтобы первой получить информацию о выставленных на продажу домах. В те времена Интернет еще не использовался так широко, как сейчас, поэтому все это было необходимо.

Но Стефани настолько сильно хотела жить именно в этом районе, что пошла на это. Она делала все, что требовалось, чтобы получить то, чего хотела.

И теперь я сижу перед их домом в своей фиолетовой машине, вцепившись в обернутый кремового цвета кожей руль, и смотрю на их дверь.

Жду, пока я буду готова.

Дверь открывается, и на улицу выходит жена Мэла. Ее волосы собраны в хвост, на ней стильный черный спортивный костюм с белыми кантами и серебристые кроссовки. Под мышкой она несет мат для йоги.

Я смотрю, как она открывает свою изящную серебристую машину, и сползаю пониже в кресле, потому что Стефани может заметить меня. Если она посмотрит в эту сторону, то увидит меня. Увидит меня. Думаю, одна из нас окаменеет, если это произойдет. В последний раз мы виделись в метро, между станциями «Пимлико» и «Оксфорд-серкус». Я была на шестом месяце беременности, с огромным животом. Я ехала в город поговорить с своим консультантом по финансовым вопросам.

Мы с ней смотрели друг на друга пару секунд, две знакомые незнакомки, зажатые в консервной банке вагона. Я подумала, что такое чувство, должно быть, испытывает сардина, которую уложили в банку рядом с сардиной, которую она ненавидит, — ужас осознания того, что вы застряли вместе. Навсегда. И в этой жизни, и в загробной.

Стефани первой опустила глаза, а я собрала вещи, готовясь выйти из вагона. В тот момент я решила больше никогда не есть сардин. И уехать из Лондона. Я уже почти продала старую квартиру, поэтому отменила покупку новой и просто переехала в другой город. Мысль о том, что подобное повторится в будущем, была невыносима.

Стефани опередила меня. Она встала, подошла к двери и первой сошла с поезда…

Она садится в машину, и я наконец-то отпускаю руль и чуть ли не ложусь на сиденье, дожидаясь, пока она проедет мимо.

Мое тело действует независимо от сознания, не повинуясь моему желанию уехать отсюда. Контроль над моими движениями берут по очереди разные части тела: пальцы открывают дверцу машины, ноги выносят меня на улицу. Потом мои руки запирают машину, а ноги несут меня к входной двери. Я чувствую, как отодвигаются занавески и раздвигаются жалюзи в окнах соседних домов. Людям нечего делать, вот они и потакают своему любопытству, наблюдая, как я подхожу к двери.

Рука тянется к звонку, затем сжимается в кулак, чтобы постучать, потом касается дверного молотка. Моя рука не способна противостоять воле сознания. Я не могу допустить, чтобы Мэл узнал, что я здесь. Я не могу! Я не готова. Потому что, постучав, мне придется повторить то, что сказал доктор. Эти слова вылетят из моего рта, станут реальными. Если повторить ложь миллион раз — или даже всего лишь раз, — она станет правдой. Это неизбежно. Как только я произнесу эти слова, я покажу миру, что в глубине души верю в это. Что частичка моей души, та самая, что произнесла эти слова, допускает подобную возможность. И тогда эти слова распространятся в моем сознании, в моей душе, в моем сердце, словно болезнь. Если я не всей душой верю в то, что Лео поправится, то как же он сможет поправиться? Приехав сюда, я сдалась. Я повела себя так, будто не верю в его выздоровление. Я предала Лео. Предала себя.

«Мне не нужно было приезжать сюда».

Не нужно было поддаваться сомнению, не нужно было верить в то, что сказал доктор. Мне не следовало приезжать сюда. Я отворачиваюсь. Я вернусь домой. Вернусь к состоянию неопределенности, в котором мы пребывали доныне.

— Эй?

Его голос. Словно рябь на воде.

Я останавливаюсь на дорожке.

Я не могу повернуться, но не могу и уйти.

— Я могу вам помочь?

Мэл и Лео, их связь. Воспоминания проходят перед моими глазами, словно я вижу кадры старого фильма: Мэл касается губами моего живота; Мэл смотрит в машине на Лео; Мэл смотрит на Лео на свадьбе у Корди; Лео показывает мне фотографию Мэла в детстве, спрашивая, почему он похож на этого мальчика; дядя Виктор держит Лео за руку; дядя Виктор уводит его, потому что… «Я готов, мамочка».

Вот почему я приехала сюда. Для него. Для Лео.

— Нова?

Может, я и убедила себя, что приехала сюда ради Мэла, потому что поступить так было правильно. Но это не настоящая причина. Я приехала сюда ради Лео. Потому что у него «два папы. адин шпион и жывет в маем доме, другой ниумир».

Этот другой папа, тот, который «ниумир», стоит за моей спиной. И Лео заслуживает шанса познакомиться с ним.

Я поворачиваюсь.

Мэл собрался в путешествие. В одной руке у него розовый чемодан, на плече огромный черный рюкзак. Во второй руке — женская розовая сумочка, в тон чемодану.

Его лицо расплывается в улыбке — улыбке, исполненной изумления и счастья.

Проходит мгновение, и Мэл видит выражение моего лица. Сумочка с грохотом падает на вымощенную черными и белыми камнями дорожку. Чемодан тоже падает, но почему-то беззвучно.

— Мама? — В его глазах светится ужас.

Я качаю головой.

— Лео. — Я слышу себя словно со стороны.

Мэл отступает. Он словно хочет сбежать от этого.

Мэл смотрит на меня, а я говорю, не чувствуя губ и все еще слыша собственный голос будто со стороны.

— Лео в коме. Врачи… Я хочу, чтобы ты повидался с ним. Он должен узнать, кто ты, пока не стало слишком поздно.

Папа выглядел как обычно, когда пришел проведать Лео, прежде чем тот уснул. Он принес Лео новую игру «Звездные войны». Игра только появилась в магазинах, и папа говорил, что сможет купить ее, только если мама позволит. И теперь папа ее купил. Какой хороший день!

— Пока, пап, увидимся, — сказал Лео, когда его каталку повезли к двери.

Ему даже не пришлось идти в операционную.

Папа поцеловал Лео в лоб.

— Ты отважный мальчик, — сказал он. — Увидимся.

Папа служил в армии, и раз он думал, что Лео — отважный мальчик, значит, так оно и было.

Мама шла рядом с каталкой, держа Лео за руку и улыбаясь.

Это была улыбка, предназначенная лишь ему. Мама не улыбалась так ни папе, ни дедушке, ни бабушке, ни бабуле Мер, ни тете Корди, ни Эми, ни Рэнделу, ни Риа. Никогда. Это была его улыбка.

Мама и папа остановились у двери операционной.

— Я буду здесь. Буду ждать тебя, — сказала мама, склонившись к Лео. — Я позабочусь о том, чтобы к твоему пробуждению тут было мороженое и желе, ладно?

— Ладно.

Она поцеловала его в лоб, в правую щеку, потом в левую щеку, погладила его подбородок. Все еще улыбаясь.

— Доброй ночи, радость моя, — сказала она.

Лео в возрасте семи лет и пяти месяцев

Глава 40

Он еще может успеть.

Если он вбежит в аэропорт прямо сейчас, бросит багаж женщине на пропускнике и она зарегистрирует его в рекордное время, а потом мы побежим к пятнадцатому терминалу, то мы успеем.

Но он должен приехать сейчас. Прямо сейчас.

Я оглядываюсь, всматриваясь в толпу: отдыхающие, бизнесмены, уборщики, провожающие, встречающие. У всех есть цель. Они все знают, где должны находиться. Они все знают, куда нужно идти.

Они не похожи на меня, брошенную на произвол судьбы мужем, который так и не пришел.

Я нажимаю на кнопку вызова на мобильном, и включается автоответчик. Мэл всегда выключает телефон, когда едет в машине. Или, может быть, он в метро? Значит, он едет сюда. Он должен был приехать на метро. Я приехала на машине после йоги и оставила автомобиль на парковке, чтобы мы могли уехать домой, вернувшись из отпуска. Если вдуматься, то это я должна была взять с собой вещи, но почему-то казалось логичным, что их возьмет Мэл. И теперь нет ни Мэла, ни вещей.

Я вновь нажимаю на кнопку вызова на мобильном. Автоответчик.

— Мэл, я понятия не имею, где ты, но лучше бы у тебя была уважительная причина. Собственно, лучше бы твои оправдания заканчивались словами: «И теперь я в больнице, истекаю кровью». Иначе я найду, что сделать с твоими яйцами.

Зная Мэла… Наверное, ему позвонил кто-то с работы. Видит Бог, его не будет всего пять рабочих дней, да еще выходные, но это уже привело к панике в его офисе. Наверное, Мэл пытался решить какие-то проблемы на работе и поэтому опоздал в аэропорт.

Я еще раз нажимаю на кнопку вызова на мобильном.

Автоответчик.

Мы опоздали.

Терминал 15 закрыт.

Мы не поедем в отпуск.

Это стало бы для нас еще одной попыткой сблизиться. Начать новую жизнь. Это подарило бы мне возможность искупить свою вину.

А теперь самолет взлетает. Взлетает без нас.

— Подонок! — говорю я на автоответчик. — Ты чертов подонок!

Жутко.

Вот как у нас дома.

Жутко.

Мы собирались уезжать, поэтому тут очень чисто. Убрано. Все приборы, кроме холодильника, выключены.

В моей душе расцветает страх. Нашего багажа здесь нет.

И сообщений на автоответчике тоже.

Я набираю номер Мередит, но она вне зоны действия сети. Она никогда не включает мобильный, сколько Мэл ее ни уговаривал. Виктория наверняка ничего не знает.

Я опять звоню Мэлу. Автоответчик.

«Не надо было мне оставлять то сообщение», — думаю я, садясь на крыльцо с мобильным в руках.

Меня трясет. Меня трясет с того самого момента, как я вошла в холодный, пустой дом.

Мне кажется, что я больше никогда не увижу Мэла.

Глава 41

Мэл стоит у кухонного стола. Его рубашка заправлена в черные костюмные брюки, верхняя пуговица расстегнута. Пуговицы на рубашке прикрыты тканью, на запястьях — серебряные квадратные запонки. Это дорогая рубашка. Не знаю, почему я сейчас думаю об этом, но это так.

Тишина взрезает нас, словно нож — нежную плоть, поглощая даже наше дыхание.

Мэл в моем доме. У меня дома.

Я впитываю его присутствие. Мэл изменил ауру этого дома, как изменили ее мама, папа, Корди и тетя Мер, когда приехали сюда. Но иначе. Они приехали помочь. И их помощь влияла на ауру дома.

Корди вернулась домой, потому что Джека срочно вызвали на работу подменить кого-то. Остальные в гостинице.

А Мэл приехал сюда познакомиться с сыном.

Мэл все понял, когда я попросила его не заходить сюда. Но теперь он здесь. И аура дома поменялась. В ней чувствуется налет безумия. Беды. Спешки. Мы оба хотим, чтобы Мэл сделал то, что должен. Мы не уверены в том, что это сработает, но все равно чувствуем, что он должен пойти туда. Быть там.

Ну вот.

Его левая рука ложится мне на щеку, его привычное, но в то же время чуждое мне тепло разливается по моему телу. Мэл приближается, его вторая рука опускается мне на плечо и притягивает меня к нему. Эта рука словно отрицает все те годы, что мы пробыли врозь.

Не раздумывая, я прижимаюсь к нему, закрыв глаза. Так просто. Так просто. Я обнимаю Мэла, прижимаюсь к нему еще крепче, преодолеваю эту пропасть между нами.

Оно все еще существует, то уникальное место в целом мире, место, где мы вместе. Когда мы не думаем обо всем остальном, обо всех остальных, мы вместе, мы настолько близки, что могли бы быть единым существом.

Я отступаю первой. Легонько отталкиваю Мэла и отступаю. Мы так больше не делаем. Может, я и ненавижу его жену, но боль мне причинил Мэл. Потому что он поступил так. Смог поступить так. Я этого никогда не забуду.

— В комнате для гостей все готово. Я принесу тебе чистые полотенца, — говорю я, не глядя ему в глаза.

Правая рука Мэла тянется к затылку, к определенной точке за ухом. Лео так делал. Делает. Чешет в затылке, а потом медленно приглаживает вихры пальцем. Обычно Лео так делает, когда хочет чего-то добиться, — например, поиграть на приставке, когда ему запретили это делать, или забраться к нам с Кейтом в кровать в воскресенье утром, или пойти гулять в парк, хотя идет дождь.

— Мне, пожалуй, нужно позвонить Стефани, — говорит Мэл. — Она, наверное, все еще ждет меня в аэропорту.

Мне не нравится, что ее имя упоминается в моем доме. Конечно, странно расстраиваться по такому поводу, но я все равно расстраиваюсь. Это словно привносит частичку Стефани в мой дом. Привносит ее в мою жизнь.

— Да, конечно. — Слова застревают у меня в горле.

Я уже в дверном проеме, когда Мэл ровным голосом спрашивает:

— Что мне сказать ей? Как долго я здесь останусь?

Я не оборачиваюсь. Он спрашивает меня, сколько осталось Лео. Когда, по моему мнению, наш сын умрет.

— Столько, сколько захочешь, — говорю я.

На самом деле я должна была бы сказать: «Столько, сколько потребуется»

Глава 42

Вся моя хорошая косметика, мои эксклюзивные духи, моя лучшая одежда и самое дорогое белье (ты платишь тем больше, чем меньше ткани) — все это осталось у Мэла.

Он в пятидесяти милях отсюда, в Брайтоне. И он не знает, когда привезет вещи обратно. Мой план «соблазнить» мужа, «стать уникальной, не похожей на других» — я где-то вычитала эти слова, не помню где — с треском провалился.

— Но что же мне надеть? — спрашиваю я, чувствуя отвращение к слезливой нотке в собственном голосе.

— Да хоть занавески из гостиной, мне все равно, — отвечает он.

Я его не виню. Я веду себя как стерва, потому что так легче, чем сказать ему, что я хочу быть там. Что я в ужасе от того, что может случиться с Лео, и я хочу помочь. Ему пришлось бы отказать мне, а я этого не выдержала бы.

— Ты уверен, что не можешь забросить вещи домой, а потом вернуться?

Спросите любого храбреца, намного легче плохо себя вести, чем признать, что ты уязвим и боишься чего-то. Плохо себя вести или трахаться.

— Ты хочешь, чтобы я повесил трубку?

— Нет. — Я вздыхаю. — Значит, ты будешь жить у Новы все время, что пробудешь там?

На самом деле я хочу узнать, как там Нова. Как она справляется. Но это прозвучало бы лицемерно. Мэл не знает, что после того, как Нова исчезла из нашей жизни, я горько раскаивалась в содеянном. Когда Мэл так страдал оттого, что потерял своего лучшего друга, я поняла, кем они были. Да, они когда-то были влюблены друг в друга, но Нова была нужна Мэлу. И я не могла заменить ее.

Нова была фундаментом его личности, лесами, которые выставляют вокруг дома во время ремонта. Она поддерживала его.

Благодаря ей у него была сила оставаться собой со мной.

Я не настолько ревновала к этому, как думала, потому что дело тут было не в любви, как я опасалась. Дело было в привычке. Я поняла это через несколько месяцев после того, как заставила его сделать это. Сейчас, оглядываясь на наше прошлое, я понимаю, почему Нова была так важна для Мэла, когда мы с ним познакомились. Почему он постоянно говорил о ней. Мэлу было нужно, чтобы Нова его слушала. Я поняла, что никто не слушал его так, как она. Я не могла этого сделать. Меня не было рядом с ним, когда он был маленьким. Когда мать Мэла не могла слушать его, когда отец Мэла не мог слушать его, когда сестра Мэла была слишком маленькой, чтобы слушать его, Нова всегда была рядом. Она хвалила его, поздравляла с победами, грустила при поражениях, она спорила с ним, ругала его. Она слушала.

Многие люди не понимают, насколько важно, чтобы тебя слушали.

Я его слышала и слушала, но это не было для него привычным. Без Новы Мэл начал закрываться. Словно цветок, складывающий свои лепестки. Все части его души, которые я знала, начали ускользать от меня. Будто Мэл лишился уверенности в себе. Он не мог и дальше оставаться собой. И дело было не в том, что он сердился на меня, — конечно, сердился. Но главное, что он утратил основу своей индивидуальности, утратил память о том, кем он был. И теперь он затрачивал все усилия для того, чтобы его индивидуальность не развалилась на части.

Вот почему он все время плакал. Вот почему он не прикасался ко мне больше года после того, как Нова ушла из нашей жизни. Он потерял себя, когда потерял ее.

Сейчас он нужен ей, и я хочу, чтобы он был вместе с ней, не думая, что я буду злиться на него за это. Но я не могу сказать ему об этом. Не могу сказать…

— Завтра я найду гостиницу, — резко отвечает Мэл. — Тебя это устроит?

— Я просто спросила.

— Слушай, мне пора. Не знаю, почему ты себя так ведешь, но это сводит меня с ума. Я тебе завтра позвоню. Надеюсь, мы оба будем в лучшем настроении.

— Надеюсь, — эхом отвечаю я. — Я люблю тебя.

— Хм… — отвечает Мэл и отключается.

В доме так пусто. И уже поздно идти в спортзал. Уже поздно звонить кому-то и приглашать сюда гостей. Уже поздно звонить Мэлу и просить у него прощения. Уже поздно говорить ему, что я приеду поддержать его. Я сижу на крыльце, глядя на мой дом, и думаю, что уже поздно сказать ему правду и все исправить.

Глава 43

— Я знал, что найду тебя здесь, — говорит Мэл, перекрикивая шум волн.

Я думала, что он уснул несколько часов назад. После того как я отвела его в комнату, где мы с Корди ночевали пару дней назад, я не смогла уснуть. Не смогла расслабиться.

Мэл был у меня дома, и поэтому казалось, что все неуклонно движется к неизбежной развязке. К ужасному ответу на вопрос о том, проснется ли Лео.

Я лежала на кровати, глядя в потолок, ждала очередного сообщения от Кейта и думала о том, не сотворит ли приезд Мэла чудо. Может быть, Лео услышит его голос и проснется? Или же то, что происходит с Лео, было частью какого-то грандиозного замысла Вселенной? Замысла, по которому мы с Мэлом снова будем вместе.

И, подумав об этом, я, человек, который верит в судьбу и предназначение, поняла, что схожу с ума. Я откинула одеяло и выбралась из постели, решив, что лучше избавиться от подобных мыслей. Я пошла на пляж и уселась на зеленой металлической скамейке, вспоминая, как приходила сюда среди ночи с новорожденным сыном и плакала.

Тут очень красиво ночью. Вокруг царят темнота и тишина, в ночном небе сияют звезды. Это не похоже на ощущения, которые возникают, когда смотришь в окно или на фотографию. Когда стоишь здесь, то словно оказываешься на краю мира и чувствуешь, как мир обволакивает тебя, поддерживает, не дает тебе развалиться. Он разворачивается вокруг тебя, впереди, наверху, сзади, подхватывает тебя, делает тебя частью своего величия. Я пришла сюда, чтобы затеряться в бескрайних просторах Вселенной. Здесь нет места для безумных мыслей.

— Почему ты решил, что найдешь меня здесь? — спрашиваю я, когда Мэл садится на скамейку рядом со мной.

— Я услышал, как хлопнула дверь. Но твоя машина по-прежнему стояла перед домом. Поэтому я догадался, что ты пойдешь на пляж.

— Мне вдруг захотелось увидеть этот знак. — Я указываю на огромную надпись «ЗА БУЙКИ НЕ ЗАПЛЫВАТЬ», установленную над темно-зелеными поручнями. Цвет поручней показывает, на чьей территории вы находитесь, ведь здесь проходит граница между двумя городами. Сине-зеленые поручни в Брайтоне, темно-зеленые в Хоуве. — Он очень точно описывает мою личную жизнь. И мне нужно было напоминание об этом.

Я не смотрю на Мэла, но чувствую, как теплеет его аура. Мэл улыбается.

— Как ты? — мягко спрашивает он.

В ближайшие недели люди часто будут задавать мне этот вопрос. И что мне им отвечать? Полуправду: «Держусь»? От этого им станет легче. Что-то ближе к правде: «Разваливаюсь на части»? Тогда они попытаются подбодрить меня. Или вообще смолчать? Позволить им самим решить, как я, и оставить меня в покое?

— А ты как думаешь?

— Глупый вопрос.

— Да.

Волны с грохотом обрушиваются на гальку на берегу и отступают, их шум прогоняет тишину.

— Мне очень жаль, — говорит Мэл.

Мне очень жаль.

Мне очень жаль.

Мне очень жаль.

Его слова разносятся над волнами, взмывают к небу. «Мне очень жаль».

— Вот как? — Я поворачиваюсь к нему, когда слова растворяются в воздухе. — Правда? И это все? Никакого признания, никакой мольбы о прощении, никаких объяснений? — Я грустно смотрю на него. — Никакого самобичевания, никакого преклонения колен? Разве я не заслуживаю хоть пары слезинок, когда ты произносишь эти слова?

Конечно же, Мэл не отвечает, и я снова поворачиваюсь к морю. На море приятно смотреть. В нем нет ничего сложного.

— Знаешь, я не согласна на что-то меньшее. Честно говоря, это было бы оскорбительно для меня.

— О господи, Нова, если бы ты знала, как мне жаль…

— То что? Я простила бы тебя? Пожалела бы тебя? Просто чтобы ты знал, если еще не знаешь: ты не центр моей Вселенной. Не мои альфа и омега. Особенно сейчас.

И вдруг Мэл обмякает рядом со мной.

— Я только что подумал о том, что сказал. И теперь я понимаю, какой я был сволочью. Какая я сволочь! Я бросил тебя, бросил нашего сына, а теперь думаю, что три слова все изменят. Все исправят.

— Полагаю, это уже что-то, — отвечаю я.

— Нет. Я жалок.

Я закрываю глаза, массируя виски.

— Я говорила о самобичевании, а не о жалости к себе.

Господи, Мэл, неужели мы должны говорить об этом сейчас? Неужели нельзя подождать с этим разговором до какого-то другого момента, когда нам придется говорить о чем-то важном. И тогда выяснилось бы, как тебе жаль. И как я никогда так и не смогла возненавидеть тебя. Как нерушима наша дружба, рожденная в боли и радости, и поэтому я уже простила тебя в глубине своего сердца. Разве мы не могли дождаться подходящего момента в этом сценарии? Зачем говорить об этом сейчас?

Я вижу, что Мэл улыбается.

— Я забыл, что ты психолог и не ведешься на подобные вещи.

— Дело не в том, что я психолог. Я узнаю чушь, когда ее слышу. — Я вдыхаю соленый прохладный воздух, и эта прохлада и приятна, и болезненна.

— Я думаю о тебе каждый день, — говорит Мэл. — О тебе и о нем. О Лео.

Я впервые слышу, как Мэл произносит имя своего сына. Оно звучит странно и как-то неестественно в его устах. В конце концов, это видоизмененная часть его имени, Мальволио, а Мэл редко произносит свое имя.

— Иногда мне становится настолько плохо от этого, что хочется сесть в машину прямо посреди рабочего дня, приехать сюда и посмотреть на тебя. Посмотреть на тебя и попросить у тебя прощения.

Мэл говорит мне, что он не жил «долго и счастливо», вычеркнув меня из своей памяти. Мы жили в его мыслях, где-то в глубине его сознания. Такое может серьезно сказаться на чьем-то счастье. На чьей-то жизни.

— Нова, если бы кто-нибудь сказал мне восемь лет назад, что мы с тобой перестанем разговаривать и что у нас будет сын, которого я никогда не увижу, я ответил бы этому человеку, что он сумасшедший. Как мы могли бы…

— Ох, только не говори, что я могла как-то повлиять на ситуацию. Что это не ты принял решение, с которым мне пришлось смириться.

— Ладно, как я мог бы…

— Скажи мне почему! — перебиваю я, поворачиваясь к нему. — Скажи мне, почему ты поступил так! Потому что все эти разговоры о том, что ты думал обо мне каждый день, на самом деле не имеют никакого значения. Скажи мне почему.

— Я уже говорил тебе. Мы передумали.

— Это отговорка, которой ты воспользовался. Я хочу знать причину. Я никогда ее не знала, а мне нужно знать.

В то же мгновение Мэл напрягается, будто принимает защитную стойку: выпрямляется, готовый отразить атаку, в глазах появляется решимость, они сейчас будто карие бриллианты, лицо — маска.

Качая головой, я отворачиваюсь.

— Пока ты не скажешь мне, почему так случилось, не назовешь настоящую причину, Мальволио, нам больше не о чем говорить.

Лицо Мэла загадочно и невозмутимо, как у сфинкса.

Я пришла сюда не для этого. Я хотела избавиться от безумных мыслей, почувствовать себя ничтожной и неважной по сравнению с величием моря. По сравнению с величием Вселенной. Я пришла сюда не для того, чтобы понять Мэла.

— Здесь я впервые поцеловалась с мужем, — говорю я. — Когда мы в последний раз сошлись, мы поцеловались здесь, на этом пляже.

Поручни у лестницы, ведущей на усыпанный галькой пляж, холодят мне руку, когда я иду по неровным бетонным ступеням. Я слышу, что Мэл следует за мной, влажная галька хрустит у него под ногами.

— Эми присматривала за Лео, и так как Кейт сказал, что мы выберемся на ночь в центр, она должна была остаться. Мы перекусили в «Лейнс» — там лучшие гамбургеры в Брайтоне, тебе стоит туда сходить. А потом мы направились к пирсу. — Я улыбаюсь, вспоминая те мгновения. Передо мною яркой цветной кинолентой разворачивается память. Музыкой к этому фильму был смех. — Оказалось, что Кейт решил сводить меня на танцы, но не куда-нибудь, а к танцевальной машине. Он бросил в машину монетку и уговорил меня встать на танцпол. Я люблю танцевать, но мне было так трудно, что я едва поспевала. Нас с Кейтом окружила группка девчонок-подростков — руки скрещены на груди, вес тела перенесен на правую ногу, ну, знаешь, как они делают. Еще и с характерным выражением лица, мол, «как тебе не стыдно, старушка, как ты могла забраться сюда, ты же ста-а-арая»! Я простояла на танцполе, пока оплаченное время не истекло. Тогда я чуть не упала с этой платформы. Я запыхалась и вся взмокла. А девицы забрались на танцпол и показали мне мастер-класс! Как они прыгали, как извивались! Они явно долго тренировались перед этим, у них все движения были отработаны. Когда мы ушли оттуда, Кейт сказал, мол, «все в порядке, у тебя просто свой темп танца, не то чтобы ты танцевала хуже других». — Я щурюсь, как в тот момент. — Я стукнула его по трицепсу, наглеца этакого! Мы шли обратно домой по берегу моря, пока не попали сюда. На это место. Кейт пытался показать мне созвездия Ориона и Кассиопеи. На самом деле он понятия не имел, где они находятся, и почему-то не подумал, что раз меня зовут Нова, то я кое-что смыслю в звездах. Когда я начала исправлять его, он поцеловал меня. Чтобы я замолчала. — Я задумалась, вспоминая, как же хорошо нам тогда было. Как хорошо было поцеловать человека, которого я любила. — Тогда я поняла, что момент настал. Что я готова выйти замуж, как Кейт и хотел. Что мы вместе вырастим Лео. Через полгода мы устроили скромную свадьбу. Мы долго спорили, потому что Кейт хотел надеть на свадебную церемонию армейскую форму. Он продал свой дом в Шорхэме и переехал к нам. Так мы и жили. Наша жизнь была ничем не примечательна, но ничего другого я и не хотела. У нас была нормальная, счастливая жизнь. — Я поворачиваюсь к Мэлу. Он внимательно слушает меня, но я не знаю, о чем он сейчас думает. — А теперь этого нет. Моя жизнь разрушена, и я не понимаю, как такое могло произойти. Я оглядываюсь на свое прошлое, на время до рождения Лео, и не могу понять, когда же все пошло не так. Что я такого сделала, чтобы все это случилось.

— Ты ничего такого не сделала, — уверенно говорит Мэл.

— Тогда почему это происходит? Почему мне нужно все время надеяться на то, что Лео проснется? Почему я знаю, что если не буду тратить все усилия на поддержание в себе этого желания, то…

— То в тот момент, в то самое крошечное мгновение, когда ты не думаешь о том, что все должно быть в порядке, все становится еще хуже. Все, что и без того было ужасным, становится невыносимым. Происходит чудовищная катастрофа.

— Ты говоришь о маме?

Мэл кивает, и я вижу страдание на его лице. Раньше я думала, что Мэл воспринимает то, что происходит с тетей Мер, так же, как и я. Все эти годы, проведенные рядом с ней, все ее горести, ее маниакальные стадии, ее депрессивные стадии… Это заставило меня думать, что я чувствую то же, что и Мэл. Что его боль — это моя боль. Но я разделяла лишь частичку той боли. Я могла отвлечься. Могла уснуть ночью, не думая о тете Мер. А Мэл не мог. Он просто был не способен на это. Мать поглотила его жизнь.

Стефани. Белокурая, голубоглазая, высокая Стефани. Внезапно ее образ всплывает в моем сознании настолько четко и ясно, словно она стоит рядом с Мэлом. Я так сильно ощущаю ее присутствие, что кажется, будто я вдыхаю сладковатый аромат ее духов и слышу звон ее браслетов. Я чувствую шипы ее ауры. Она на пляже вместе с нами. Ветер треплет ее волосы. Ее одежду.

Когда Мэл с ней, Стефани поглощает его жизнь, как раньше его жизнь отнимала тетя Мер. Возможно, я не понимала, как сказалась на ней неспособность родить ребенка. Как это сформировало ее характер. Может быть, мне и не следовало ненавидеть ее. Потому что, может быть, она не просто беспокойная. Она раздавлена. Может быть, ей причинили страшную боль, и теперь за ней нужно присматривать, как за тетей Мер. И, может быть, мне не следует быть такой понимающей. Стефани сделала все, чтобы навредить мне. Я ей никогда не нравилась. Она никогда даже не пыталась полюбить меня. Может быть, времена сомнений прошли. Нет места сомнениям за той чертой, за которой человек намеренно причиняет боль.

— В последнее время она чувствует себя намного лучше, — говорит Мэл, и на мгновение мне кажется, что он имеет в виду свою жену. Но, конечно же, он говорит о тете Мер. — Обострений не было уже много лет, но какая-то часть меня не может освободиться от тревоги. Часть меня верит, что она здорова, потому что я… Как ты сказала? Потому что мне нужно все время надеяться на то, что все будет в порядке, и тратить все усилия на поддержание в себе этого желания. Дело не в лекарствах, не в отсутствии стрессов, не в еженедельных походах к психиатру, дело в том, что каждую секунду я думаю о том, что с ней все должно быть в порядке.

— Я знаю, — отвечаю я. — То есть теперь я знаю это. Вот только я не очень-то хорошо справляюсь, верно? Лео не… — Я не могу произнести это. Я сказала Мэлу все, что было нужно, но теперь не могу повторить это.

Не могу подтвердить это, повторив те слова еще раз. Потому что это значит, что однажды мне придется жить в мире без Лео. «Возможен ли мир без Лео?»

— Да, — отвечает Мэл.

Я не сразу поняла, что говорила вслух.

— Но я не знаю, сможет ли кто-то из нас жить в таком мире.

Уголки моих губ опускаются, ужас разрывает меня на части, режет меня на кусочки, как лазерный луч. Разрезает меня на две половины, и, когда я начинаю разваливаться, Мэл обнимает меня, удерживает от распада. Он кладет ладони на мои щеки, нежно, словно я хрупкая, как стекло, которое разобьется от малейшего сотрясения.

— Но в том-то и дело, — настойчиво говорит он. — Мы выживаем. После каждого удара, каждого потрясения мы вновь встаем. И хотя мы идем по преисподней, идем по преисподней, идем по преисподней, и кажется, что мы всегда будем идти по преисподней, когда-нибудь мы выбираемся из ада. Покрытые шрамами. Сломленные. Но живые. И тогда мы начинаем отстраивать себя заново. Мы не становимся прежними, мы никогда не смогли бы стать прежними, но мы начинаем отстраивать себя заново. Потому что это лишь один из путей изменения. А нам всем нужно меняться.

— Я не хочу меняться. Я не хочу идти по преисподней. Я просто хочу, чтобы все стало как раньше. Я хочу, чтобы Лео донимал меня вопросами. Хочу, чтобы он будил меня утром и уговаривал поиграть с ним на компьютере. Хочу, чтобы он называл меня «мамуль», как персонажи американских мультиков. Хочу, чтобы он говорил мне, что я могла бы быть мамой получше, но и так сойдет. Я просто хочу, чтобы все стало как раньше. Мне не нужны перемены. Мне не нужна преисподняя.

— Я знаю, знаю, — шепчет Мэл.

— Я хочу, чтобы Лео вернулся. Целым и невредимым. Я хочу, чтобы все стало как раньше.

Мэл заглядывает мне в глаза, словно пытается отыскать что-то, что вернет все на свои места. Что-то, что вернет прежнюю жизнь. Жизнь до того, как он приехал сюда.

— Давай займемся любовью, — говорит он.

— Что?! — взвизгиваю я, отталкивая его.

— Давай займемся любовью, — повторяет Мэл. — Позволь мне заняться с тобой сексом.

— Ты что, обкуренный?!

— Нет…

— Я уже бог знает сколько не позволяла мужу притрагиваться ко мне, так с чего бы я хотела заняться с тобой любовью? Именно с тобой? Ты для этого сюда приехал? Для секса? Потому что если так, то тебе лучше сразу уехать в Лондон.

— Это не просто секс, — серьезно говорит Мэл.

— Вот как? Что же это? Неизбежное единение родственных душ, которые были до того в жестокой разлуке? Что-то уникальное и прекрасное?

— Нет-нет. Это способ забыться. Способ справиться с происходящим. Я постоянно так делал, особенно когда был в Австралии. Когда я начинал волноваться о том, что происходит дома, я… Я собой не горжусь, но это хороший способ забыться. На какое-то время ты чувствуешь что-то другое, боль проходит, и, в отличие от пьянства, ты все еще в здравом уме и не одинок. Боль никуда не девается, она ждет тебя на другой стороне ночи, но на время ты забываешь о ней. Я до сих пор так делаю. Я этим не горжусь, но это правда. Иногда только так я могу унять боль. Позволь мне сделать это для тебя.

Я вглядываюсь в его лицо, его глаза, считываю его ауру. И я вижу лишь искренность. Мэл искренен. Он предлагает мне помощь. Он хочет избавить меня от боли, и ему известен только такой способ.

Я колеблюсь какое-то мгновение. Я хочу, чтобы это прекратилось. Эта агония, этот страх, это ожидание. Я хочу, чтобы все это прекратилось! Мне нужна передышка, свобода от того, что стало моей жизнью. Передышка от больницы, от медицинских журналов, от любопытных взглядов. Пара минут обычной жизни. Это заманчивое предложение. Если идешь босиком по битому стеклу, а кто-то предлагает тебе обувь на плотной подошве, ты примешь все, что угодно, чтобы унять боль.

«Ты что, с ума сошла?» — спрашиваю я себя, встряхивая свой рассудок.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Нет. Все это ужасно, но такие уж карты достались мне в игре жизни, и я намерена играть ими. Если я пойду на такое, это будет означать, что все пропало. А это не так. Кроме того, мы с Кейтом могли бы сделать это друг для друга.

— Прости, глупо было предлагать, — говорит Мэл. — Но я не мог придумать ничего другого. Думаю, это было эгоистичное предложение, потому что именно это мне сейчас нужно. Это один из моих худших кошмаров. Я потеряю того, кого люблю, хотя и знаю его только со слов мамы. Как я превратился в своего отца, даже не заметив этого? — Он проводит рукой по волосам, и я вижу, что его бьет мелкая дрожь. — Я предложил такое, ведь это нужно нам обоим. Я словно мой отец. Эгоистичный ублюдок.

— Ох, Бакен! — Я легонько толкаю его плечом. — Я с тобой не пересплю, так что и не старайся, ясно? Кроме того, мольбы о сексе не очень-то приятны.

Мэл тихо смеется, но его смех громче шума волн.

Я беру его за руку, и Мэл вздрагивает, но уже через мгновение его пальцы переплетаются с моими. Мне так спокойно, когда я держу его за руку. Тревога отступает, я снова могу дышать.

— Хочешь узнать побольше о Лео? — спрашиваю я.

— Конечно.

Мы стоим, держась за руки, смотрим на звезды и белую пену волн. Я рассказываю ему все, что знаю о своем самом любимом в мире человечке.

Глава 44

— Ты меня прикроешь, ладно, Нова? Я позвоню в полицию и скажу, что ударила грабителя кастрюлей и теперь его труп валяется на полу в кухне.

Мэла зажали у стола за плитой. Сковороду сняли с жара, но в ней еще не до конца приготовленные овсяные оладьи. В тостере видны два ломтика хлеба.

Корди стоит перед Мэлом, размахивая моей самой тяжелой кастрюлей. Она целится Мэлу в голову. А Рэндел, четырехлетний малыш Рэндел, сжимает в ручках маленький серебряный молочник, будто лапту.

Мэл кажется на удивление спокойным. Впрочем, наверное, он знал, что ничего другого от Корди ждать не приходится. Скорее всего, Мэл подозревал, что рано или поздно этот день настанет. И Корди больше всех будет злиться на него за то, что он разрушил нашу семью.

Мэл отстраняется. Может, он и спокоен, но кому хочется получить кастрюлей по голове, я уже не говорю о молочнике?

Я проснулась от их криков, выбралась из кровати и спустилась на первый этаж, где и застала эту сцену.

Четырехлетняя Риа стоит рядом со мной в дверном проеме, подпрыгивая от восторга. Ленточки на ее хвостиках трясутся. Девочка заходится от смеха. И я ее понимаю. Я сама готова расхохотаться, ведь именно так Корди и мечтала поступить со всеми своими бывшими, со всеми моими бывшими и всеми бывшими Мэла. Наверное, иногда ей хочется и Джека пристукнуть кастрюлей.

Корди всегда считала, что не следует скрывать свои эмоции. Я очень уважаю ее за это. В этом отношении Корди похожа на Эми: если они испытывают какие-то чувства, то тут же выставляют их на всеобщее обозрение. Наверное, приятно так обходиться со своими чувствами. Если я слишком болтлива, то Корди слишком темпераментна.

— Почему ты пытаешься избить Мальволио? — невозмутимо спрашиваю я.

— Почему? — недоверчиво переспрашивает она. — Почему?! Ты серьезно? — Корди не сводит глаз со своей жертвы.

— Да, я серьезно. Почему?

Мэл переводит взгляд с оружия, выбранного Корди, на меня, видимо, раздумывая над тем, позволю я сестре ударить его или нет.

— Я пришла сюда, чтобы приготовить тебе завтрак, прежде чем мы отправимся в больницу, а он тут как тут! Готовит пожрать, как у себя дома!

— Я готовил завтрак Нове… — начинает Мэл.

— Кто сказал, что тебе можно говорить?! — вопит Корди, поднимая кастрюлю еще выше.

Мэл отстраняется еще больше, насколько это вообще возможно, и поднимает руки в примирительном жесте.

— Я вообще не понимаю, как он смел явиться сюда! — кричит Корди, будто Мэл в другой комнате.

Ей кажется, что Мэл предал ее. Она всегда идеализировала его, потому что Мэл заботился о ней, обращался с ней как с младшей сестричкой. Своей маленькой принцессой. Корди всегда могла на него положиться. А теперь она уже не уверена в том, что может доверять ему. Ей кажется, что Мэл вовсе не тот человек, которого она знала.

— Это я его пригласила. — Я прислоняюсь к дверному косяку и скрещиваю руки на груди.

— Зачем ты это сделала?!

— Это мой дом. Я могу приглашать сюда кого угодно.

— После того как он заставил тебя забеременеть от него, а потом бросил?

Я вижу, как Мэл играет желваками. Его лицо каменеет, тело напрягается. Я забыла, что, насколько ему известно, все узнали только о его отцовстве. Он не знает, что его жена все рассказала его матери. А тетя Мер рассказала всем остальным. Теперь все знают о Мэле то, что он предпочел бы сохранить в тайне. И, скорее всего, они тоже потребуют ответа на вопрос «почему?». И, как и я, не удовлетворятся его отговорками.

— Это неважно, — говорю я Корди.

Это важно. Очень важно. Хотела бы я, чтобы это было неважно, что есть то, что затмевает поступок Мэла… Есть, но это не стирает его предательство из моей памяти. Это не снимает боль от так и незажившей раны.

Когда-то я показала родным, как им следует общаться со мной, когда я забеременела в двадцать девять лет без мужа.

Теперь нужно было показать, как им следует общаться с Мэлом.

Тогда я сказала им, что счастлива. Что я хочу этого ребенка. Что я предпочла воспитывать малыша без отца, потому что мы с ним не сошлись характерами. И разве малыш — это не прекрасные новости?

Они поняли, как нужно реагировать. Радостно. Восторженно. Я счастлива, а значит, и они должны быть счастливы.

Учитывая это, мне нужно вести себя так, словно я позабыла о своей боли. Иначе все будут думать только о том, как они злы на Мэла. А сейчас это не главное.

— Как это может быть неважно? — неуверенно спрашивает Корди. По-моему, она раздумывает над тем, не шмякнуть ли и меня этой кастрюлей, чтобы вбить в меня здравый смысл.

— Мэл — отец Лео. Я хочу, чтобы Лео знал, что сейчас все, кто его любит, включая отца, пришли проведать его. Никто не заставлял Мэла приезжать сюда, он хотел приехать. Поэтому, если смотреть на мир во всей его целости, поступок Мэла не важен. Главное, что он здесь сейчас, когда Лео нуждается в нем. Если я могу оставить случившееся в прошлом, то и ты должна поступить так же.

— Я не такая размазня, как ты, — говорит Корди.

Но она уже поняла, что я пытаюсь сказать. Ее тело немного расслабляется, кастрюля уже чуть дальше от головы Мэла.

— Нет, не размазня. Но ты прекрасный, разумный человек, и я знаю, что ты лучше всех подходишь для того, чтобы выполнить мою просьбу. Так вот, я прошу тебя поехать в больницу и рассказать маме, папе и тете Мер, что Мэл здесь. И объяснить, почему им не следует бить его кастрюлей.

— А ты что будешь делать?

— Уведу отсюда Мэла, пока Кейт не приехал домой, и найду место, где он сможет остановиться.

Корди так и не опустила кастрюлю.

— Все в порядке, Корди, правда. Я простила его. А значит, и ты можешь его простить.

— Наверное. А ты… — Она разворачивается к Мэлу, тыча в него кастрюлей.

Рэндел думает, что побоище началось, и изо всех сил бьет Мэла по колену молочником.

Риа подпрыгивает, Рэндел роняет молочник и начинает рыдать. Корди замирает на мгновение, а потом бросается утешать сына, роняя при этом кастрюлю. Мэл хватается за колено, падает и, стиснув зубы, стонет от боли. Риа бежит к маме, не желая упускать возможности пообниматься.

Они не обращают никакого внимания на Мэла.

«Все в моей семье сумасшедшие», — думаю я. Ну надо же! Я спала всего пару часов в день в течение последнего месяца, я на грани физического и эмоционального срыва, и я самый вменяемый человек в этой комнате.

— Ты ведь на самом деле не простила меня, верно? — спрашивает Мэл, когда мы идем в кафе.

— Ни на секунду, — не задумываясь, отвечаю я.

Глава 45

— Эми, это Мэл, — говорю я. — Один из моих старых друзей. Мэл, это Эми, мой партнер по бизнесу.

Я не говорю, что это моя сотрудница. Благодаря приветливости и трудолюбию Эми «Под сенью звезд» процветает. Она не просто сотрудница. Она потрясающий друг. Ее помощь в последние недели неоценима для меня. Она открывала кафе, обслуживала посетителей, убирала со столиков, потворствовала смехотворным требованиям наших экстрасенсов, иногда сама читала ауры, собирала дневную выручку, покупала продукты. И ни разу не пожаловалась. Еще она навещает Лео в больнице при каждой удобной возможности.

— Шекспир! — кричит Эми, всматриваясь в лицо Мэла так, словно хочет дотронуться до него кончиками пальцев. — Ты Шекспир! — Она восторженно хлопает в ладоши, поправляет заколку над ухом и поворачивается ко мне. — Он Шекспир! Я была права тогда! И все поняла правильно! — Она тычет в Мэла пальцем (если бы такое сделал Лео, я бы уже отругала его). — Он — твоя связь с Шекспиром.

Мэл подозрительно смотрит на нее. Волосы по талию, сережка в языке, татуировка на животе. Может, эта женщина слегка чокнутая?

— Когда мы с Эми познакомились, она подумала, что я актриса, — объясняю я.

— Ага, — кивает Эми.

— Она экстрасенс, — продолжаю я.

— Точно, — глубокомысленно изрекает Мэл, будто я только что сказала: «Она немного не в себе».

— Нет, правда, — заверяю его я. — Она одна из лучших экстрасенсов, которых я когда-либо встречала.

Глаза Эми блестят, улыбка становится еще шире, она краснеет. Я ей подобного еще не говорила. У Мэла точно такой же вид, как и у Кейта, когда я говорю на эту тему. Он словно раздумывает над тем, не поможет ли мне психиатр.

— Когда мы встретились, Эми подумала, что я актриса, потому что она увидела меня в окружении звезд. Тогда она еще не знала моего имени, — вспоминаю я тот день. — Она сказала, что чувствует мою связь с Шекспиром. И когда я ответила, что у большинства из нас есть какая-то связь с Шекспиром, потому что все учили его произведения в школе, Эми заявила, что это как-то связано со словом «двенадцать». Или «двенадцатая». И что у меня связь с театром «Вик». Или с человеком по имени Вик.

Я знаю, что Мэла это проймет. Большинство старых сотрудников отца Мэла звали его не Виктор, а Вик.

Мэл бледнеет и растерянно смотрит на Эми.

— Эми читает ауры только в том случае, если чувствует связь с человеком. Если она не может ничего прочитать, она не берет с клиентов денег. И не занимается пустыми предсказаниями, — говорю я. — Вот за что я ее уважаю. Только таким людям я позволяю работать здесь.

— Ты Шекспир! — Эми вновь хлопает в ладоши. — Как я рада, что познакомилась с тобой!

Я уверена, что когда Эми будет шестьдесят, она все так же будет приходить в восторг по любому поводу.

— Иногда я думала, что же это за связь Новы с Шекспиром? И Лео. Послушай, Вик — твой отец?

Мэл хмурится, от него веет холодом, лицо — маска безразличия. Очевидно, он все еще предпочитает не говорить о своем отце. Он испепеляет Эми взглядом.

— Эми, я хотела попросить тебя об услуге, — говорю я, чтобы сменить тему разговора и не позволить им поссориться еще до того, как у них появятся причины невзлюбить друг друга.

Эми поворачивает голову, не отрывая глаз от Мэла. Наконец она переводит взгляд на меня, но я вижу, что ей не терпится продолжить разговор с ним.

— Да?

— Мэл только что приехал, и у нас не было времени забронировать ему номер в гостинице или отеле. Может, он мог бы пожить у тебя пару дней? Пока мы не найдем гостиницу?

Я думала, что Эми сразу согласится, такой уж она радушный человек. Потому-то я ее и попросила. Но вместо этого она поворачивается к Мэлу и долго рассматривает его.

— Мы можем перекинуться парой слов? — Ее пальцы впиваются мне в руку, и, прежде чем я успеваю что-то ответить, Эми тянет меня в кабинет.

Мэл с невозмутимым видом отодвигает стул и усаживается за столик.

— Он отец Лео, верно? — спрашивает Эми.

Я киваю.

— И он разбил тебе сердце, верно?

Я опять киваю.

— Так что он тут делает? Почему он собирается остаться здесь?

Я ей не сказала. В хаосе происходящего я не рассказала Эми о словах доктора. Все остальные были там, а Эми в это время находилась в кафе, стараясь спасти меня от банкротства. И она еще не знает.

Эми видела Лео каждый день практически всю его жизнь. Единственным человеком, которого Лео видел чаще, была я.

Эми и Лео очень любят друг друга. Лео нравится, когда Эми говорит по-японски и пытается играть с ним на приставке.

Она не должна была узнать об этом от меня. Ей должен был сказать кто-то отстраненный, кто-то объективный, кто-то спокойный.

Я ненавидела врача за его слова, но он рассказал о состоянии Лео всей моей семье, поэтому мне не пришлось сообщать им об этом. Не пришлось сообщать о том, что может случиться с Лео.

— Тебе лучше присесть, — говорю я.

— Рассказывай. — Эми понимает, что раз Мэл здесь, то дело плохо.

Заикаясь и запинаясь, я повторяю слова доктора. Я стараюсь в точности припомнить их, чтобы не говорить ничего от себя.

Я смотрю на Эми, ожидая, что она разрыдается, как мама или Корди. Что она отвернется, как папа. Что обнимет меня, как Кейт. Или оцепенеет, как я или тетя Мер.

Но Эми удивляет меня. Она медленно кивает и оседает на пол.

Я запираю кафе, так и не забрав выручки — просто кладу деньги в сейф. Сейчас у меня есть дела поважнее. Мэл присмотрит за Эми, чтобы я могла отправиться в больницу. Я не видела Лео со вчерашнего вечера. Это долго.

Мэл сказал, что отвезет Эми домой, хотя она живет близко, тоже в «Уголке поэтов», и убедится, что с ней все в порядке. Скоро подойдет Труди и посидит с ней.

Эми впала в кататонический ступор, и я в чем-то завидую ей. Мне тоже хотелось впасть в такое состояние в течение последних недель. Просто отстраниться от реальности и сидеть себе тихонько, прячась за стеной, воздвигнутой моим сознанием. К сожалению, я не могла и не могу позволить себе такую роскошь.

Моя жизнь сейчас напоминает сложный механизм со множеством деталей, за которыми нужно присматривать, иначе вся конструкция сломается. Сейчас больше всего внимания требует мой брак. Кейт со мной не разговаривает. После того как тетя Мер рассказала всем о моем суррогатном материнстве, Кейт не сказал мне ни слова. Но сейчас я не могу сосредоточиться на нем. Нужно позаботиться об Эми. Нужно привести Мэла в больницу. Нужно самой добраться туда. Это те части механизма, которыми необходимо заняться в первую очередь.

Я останавливаюсь на больничной парковке, отведенной для машин тех, чьи дети проходят здесь длительное лечение. Почему-то я испытываю облегчение, сладостное и вязкое, как сироп. Восхитительное облегчение. Сейчас мне не придется думать об Эми и кафе. Направляясь к огромному зданию из серого кирпича, я решаю, что закрою «Под сенью звезд» на пару дней. Вот оно, облегчение. Мне хочется окунуться в это чувство с головой, испить его сполна, остаться в нем навсегда. Я хочу утонуть в мыслях о том, что мне не нужно беспокоиться.

В палате Лео я вижу странную картину. Мама вяжет, сидя на моем месте. Рэндел спит у нее на коленях, его голова — у нее на груди. Тетя Мер — на стуле Кейта, она читает Лео. Папа принес себе новый стул, а Корди разложила на полу клетчатый плед, и дети уже разбросали на нем игрушки. Впрочем, сейчас Риа внимательно слушает тетю Мер. А Корди сидит на пледе, читая журнал.

Вот почему по больничным правилам в палате могут находиться только два гостя. Если бы сейчас сложилась какая-нибудь критическая ситуация, врачам пришлось бы пробираться через всю эту толпу. Но я рада, что моя семья здесь. Что мои родные рядом с Лео, точно так же, как во время его игры в школьной постановке или на футбольном матче. Или во время его дня рождения. Все съезжаются в Хоув, чтобы побыть с Лео. Поддержать его.

— Привет, Лео! Это я. — Я поворачиваюсь ко всем остальным. — Привет всем.

Они улыбаются, но все по-разному: улыбка мамы — широкая, папы — едва заметная, Корди — лучезарная, тети Мер — загадочная, Риа — любопытная.

Корди своего добилась. Не знаю, что она сказала моим близким, но они уже не смотрят на меня так, словно не уверены, как теперь со мной говорить. Так, будто со мной поступили подло и я должна была пожаловаться им много лет назад, чтобы они могли вычеркнуть моего обидчика из своей жизни.

Корди успокоила их. Может, она сказала, что Мэл здесь, я его простила, а он хочет искупить вину. Может, она даже рассказала им о том, как Рэндел стукнул Мэла молочником, и это на первое время утолило их жажду крови. Корди работает в области связей с общественностью и невероятно талантлива — неудивительно, что ей удалось успокоить мою семью. Теперь Мэлу предстоит неприятный разговор с моими близкими, но его хотя бы не освежуют заживо. И сейчас моей семье будет не до него. Я благодарна сестре за это.

— Изменений нет. — Мама передает вязанье папе.

Тот откладывает кроссворд, берет мамину тряпичную сумку, укладывает туда вязанье и крючок. Корди убирает игрушки в одну из своих сумок, Риа помогает ей складывать плед.

Мама смотрит на Рэндела, пытаясь понять, как же ей встать, не разбудив малыша.

— Где Мальволио? — спрашивает тетя Мер, закрывая книгу.

— Он присматривает за Эми, — объясняю я. — Она потеряла сознание, когда… Ну, она потеряла сознание. Мэл отвез ее домой и посидит с ней, пока Труди не вернется.

— Бедная Эми, — вздыхает Корди.

Мэл только что улучшил свое реноме в глазах моей семьи, ведь он помог женщине, с которой даже не был знаком.

— Но ты можешь позвонить ему, — говорю я тете Мер. — Он ищет гостиницу.

— Ладно, тогда мы пойдем, — говорит мама.

— Завтра увидимся, — отвечаю я.

— Ты не зайдешь к нам сегодня вечером? Ночевать будешь дома?

— Нет, я останусь здесь. Хочу составить Кейту компанию.

Обняв меня по очереди, они уходят. Корди и двойняшки вернутся в Кроули, мама, папа и тетя Мер собираются прогуляться по Брайтону.

И я остаюсь одна. С Лео.

Как я люблю.

Когда меня здесь нет, мне нравится, что мой сын окружен близкими, но в такие моменты мне хочется побыть с ним наедине.

Как раньше.

Глава 46

Прошлой ночью после первого бокала вина мне стало немного полегче. Дом уже не казался таким пустым, ведь я включила радио в кухне, проигрыватель в столовой и телевизор в гостиной.

После первой бутылки вина я решила лечь спать на диване, потому что идти до кровати было слишком далеко, да и сама кровать показалась бы мне слишком пустой без мужа.

После второй бутылки вина я подумала, что стоит сходить на чердак.

Поэтому, когда я проснулась, вокруг была разложена детская одежда, которую я покупала все те годы назад. Словно вырезки из трехмерного каталога детской одежды.

Я не помню, как доставала ее, но, наверное, я это сделала. Судя по моим распухшим глазам, я еще и плакала.

Похмелье, стыд и душ (горячий душ, много мыла) привели меня сюда. На задний двор. Я стою с сигаретой во рту и швыряю чашки и блюдца из сервиза, который подарила мне Мередит, на бетонную дорожку, ведущую от дома к сараю.

Все это началось, когда я разбила ту чашку, верно? Нужно закончить начатое. Теперь я понимаю. Этот чайный сервиз, откуда бы он ни появился, был проклят. Нужно избавиться от этого проклятия. Снять его с моего дома. С моей жизни.

Глава 47

Я вскидываюсь от стука в дверь.

Я дремала. Как хороша дрема без сновидений…

Я смотрю на Лео (он без изменений) и иду к двери. Мое сердце замирает на мгновение, я не могу дышать.

Мэл.

Ах да, я же сама пригласила его сюда.

Мэл выпадает из привычного хода вещей. В последние годы я привыкла к тому, что он перестал быть мне близким человеком. От него нужно было держаться подальше.

— Привет. — Мэл явно заметил выражение шока на моем лице.

— Привет.

Мэл принял душ и причесался, поэтому сейчас его вихры не торчат во все стороны. Я и забыла, какие у него рубленые, но при этом странным образом нежные черты лица. Я так много лет хотела поцеловать эти полные губы, хотела, чтобы эти карие глаза — на тон темнее меха бурой лисички — смотрели на меня так, как сейчас. Нежно, бережно. Мэл словно смотрит вглубь моей души, пытаясь убрать все наносное.

Он всегда поступал так после того, как мы расставались надолго. После моего возвращения в Лондон из Оксфорда, после его возвращения домой из Австралии, после моих отпусков с Кейтом. Мэл всматривался в меня, будто стараясь познакомиться со мной заново, на физическом, ментальном и эмоциональном уровнях. Он, бывало, смотрел так на меня, а потом прикасался ко мне, словно чтобы убедиться в том, что я настоящая. Теперь, по прошествии всех этих лет, это необходимо ему.

Мне хочется влепить ему пощечину. Ударить его. Напомнить ему, почему он здесь.

Но кто-то постарался до меня: я вижу красные отметины на его правой щеке.

— Что случилось? — Я указываю на след от ударов.

— Что? — Он касается щеки. — Ах, это… Это мама.

«Это сделала тетя Мер?»

— Она влепила мне первую пощечину за то, что я сделал. Вторую — за то, что все эти годы я скрывал от нее правду и позволял ей думать всякое. Третью — потому, что, как бы всем остальным ни хотелось побить меня, они никогда этого не сделают. Четвертую — потому, что если бы я видел выражение их лиц, когда она рассказала им, то сам бы себя ударил. После этого я перестал считать.

«Тетя Мер?»

— А потом она начала плакать. Сказала, мол, никогда не думала, что ей впервые придется бить своего ребенка, когда тому будет уже за тридцать. Сказала, что никогда в жизни ей не было стыдно за поступки близких, это впервые. И что я не представляю себе, насколько это больно. Честно говоря, было лучше, когда она меня била.

— Я им ничего не рассказывала, знаешь? — говорю я. — Я им ничего не рассказывала.

Наверное, Мэлу было очень больно оттого, что тете Мер стыдно за него.

— Стеф рассказала маме. Не знаю почему, но рассказала… С Эми все в порядке. Труди приехала и уложила ее в постель. Эми до сих пор молчит. Я нашел гостиницу неподалеку от той, где остановилась мама и твои родители.

Я киваю.

— Я надеялся, что теперь смогу увидеть Лео.

— Да, конечно.

— Правда? — Мэл удивлен.

— Ты думаешь, что я притащила бы тебя сюда для того, чтобы запретить видеться с сыном?

— Я бы не винил тебя за это.

— Мэл, дело не в тебе. Дело в Лео.

Он переступает порог и каменеет. Все так делают, входя сюда впервые.

Вокруг кровати стоит жутковатого вида аппаратура, она пищит и мигает, на мониторе отражается ритм сердца. Белый шланг тянется от одной из машин к кровати, ко рту Лео. Иногда они вынимают этот шланг, потому что Лео в основном может дышать сам. К руке присоединена капельница.

Когда входишь в комнату в первый раз, кажется, что Лео такой маленький на фоне всех этих машин. Маленький, хрупкий, ранимый.

Это напоминает о том, насколько удивительно все-таки человеческое тело. Оно может выполнять работу всех этих машин самостоятельно.

И это напоминает о том, насколько человек слаб, потому что при мельчайшем сбое в сложной системе тела он попадает сюда.

Мэл в ужасе смотрит на меня. Его глаза широко распахнуты.

Я нежно беру его под руку и веду к моему стулу.

— Все в порядке, садись. Скажи ему, кто ты. Поговори с ним. — Я усаживаю его на стул. — Посмотри, кто пришел, — говорю я Лео. — Это мой старый друг, Мэл. Он сын бабули Мер. Как ты мой сын, он сын бабули Мер. И он твой второй папа. Помнишь, ты как-то написал, что у тебя два папы. Так вот, он тот самый другой папа.

Я глажу Мэла по руке, а потом отхожу в угол комнаты, к двери.

— Э-э-э… Привет, Лео. Я Мэл. Я видел тебя, когда тебе было всего несколько дней от роду. Ты был такой крохотный, что мне хотелось взять тебя на руки. Мне казалось, что ты поместишься у меня на ладони. А еще я видел тебя на свадьбе твоей тети Корди. Твоя бабуля Мер все время показывает мне твои фотографии. А вообще-то знаешь, кто я? Я тот мальчик с фотографии, которую ты показывал бабуле Мер и спрашивал, почему я похож на тебя. Это я. Твоя мама сказала, что ты любишь играть на приставке. И любишь футбол. Я тоже это люблю. Так что нам стоит сыграть как-нибудь, чтобы узнать, кто выиграет. Я очень хорош в этом, знаешь. Меня мало кто может обыграть на приставке. Но я уверен, что ты можешь попробовать.

Мне нравится голос Мэла. То, как он говорит. Мне нравится это. Ведь сейчас Мэл наконец-то говорит с Лео.

Глава 48

— Нужно быть осторожными, когда мы лжем, — говорю я Кэрол. — Потому что ложь — живая. Она живая. Когда ты солгал кому-то, породил ложь, то нужно присматривать за ней, подкармливать ее, уделять ей внимание. Ей нужна любовь и забота, как и любому живому существу, за которое мы в ответе.

Кэрол смотрит на меня. Она сидит напротив за деревянным столом у меня в кухне, в одной руке у нее сигарета, во второй — чашка чая. И она смотрит на меня. Она понятия не имеет, о чем я говорю.

Но Кэрол нужна мне. В момент просветления, после того как я разбила чайный сервиз и повторила ритуал распития вина и раскладывания детской одежды, я поняла, что это предвестник обострения. И что мне нужно поговорить с кем-то, пока все не вышло из-под контроля.

Кэрол — как раз такой человек. Из нашей компании она, полагаю, моя ближайшая подруга. Мы жили в одной комнате в университетском общежитии пару недель, пока многие наши соученики не поняли, что университет — не для них, и не отчислились, освободив комнаты. Кэрол спала на втором ярусе кровати и переехала в соседнюю комнату, когда девчонка, жившая там, решила вернуться домой и выйти замуж за своего парня, вместо того чтобы проводить три года в разлуке с ним. Вообще-то у нас с Кэрол должны быть немного натянутые отношения, ведь я встречалась с Винсом два года, а Кэрол впоследствии вышла за него замуж. Но это не так. Нам с Винсом с самого начала не суждено было остаться вместе, но понадобилось два года слез, истерик, рукоприкладства и угроз отчисления, чтобы это понять. Кэрол — надежная, милая, спокойная. Она не такая, как я.

Кэрол подносит чашку к губам, и я осознаю свою ошибку. Я подала чай в кофейных чашках. Я плохо соображала, и, надеюсь, через пару минут Кэрол это поймет и не станет рассказывать о моей ошибке остальным. Мы настоящие стервы, что правда, то правда, и, бывает, обсуждаем ошибки друг друга за глаза.

Я смотрю на белую фаянсовую чашку с розовой полоской внизу. «Как же я не заметила, что этот оттенок розового отличается от полоски на чайнике, блюдцах, молочнике и сахарнице? Как?»

Я заманила к себе Кэрол, предложив ей побегать вместе. Но вместо пробежки я усадила ее за стол, накрытый к чаю. Тут Кэрол уже ждал тортик и пачка сигарет.

Я была слишком осторожна и слишком смущена, чтобы пригласить Кэрол в гости. Она могла бы рассказать об этом кому-то до того, как я сумею убедить ее в том, что это никому нельзя рассказывать. Этим ни с кем нельзя делиться.

Кэрол милая. Ей нравится Мэл и нравится то, что мы вместе.

Сигаретный дым на мгновение скрывает лицо Кэрол. При нормальных обстоятельствах мы бы не курили здесь. Но сейчас…

— Кэрол, я хочу рассказать тебе один секрет. Об одной моей лжи. Лжи, которой требуется любовь и внимание, — продолжаю я, отводя взгляд от чашки. Может, она не заметила. Может, она не расскажет всем, как я напортачила. — Я… Пожалуйста, только не говори никому. Я… Пожалуйста!

Кэрол делает затяжку, хмурится и кивает. Потом складывает руки на животе, словно готовясь к тому, что я сейчас скажу.

— Конечно.

— Однажды я солгала своему мужу. Мэлу. Я солгала ему. Давным-давно. Это произошло всего лишь раз, но той лжи нужны были сообщники, чтобы она могла выжить. Много сообщников. И в результате той лжи и ее сообщников сын Мэла умирает.

Кэрол хмурится еще сильнее. Я вижу, что сейчас она думает о своем сыне и дочери. Она надеется, что с ними все в порядке. Полагаю, так поступают любые родители. Услышав о том, что с чьим-то ребенком что-то случилось, они думают о своих детях. И надеются, что с их малышами все в порядке. С малышами все в порядке, и они там, где и должны быть.

— Это по моей вине мальчик умрет, — говорю я.

И на мгновение груз вины становится немного легче. Это признание сняло с меня часть вины. Надеюсь, когда я расскажу все остальное, станет еще легче.

Кэрол отстраняется немного, совсем немного. Она думает: что же я натворила? Как я навредила ребенку? Как ей реагировать, когда она узнает, что я способна навредить ребенку?

— Что случилось? — Ее голос дрожит.

Я выбрала правильного человека. Она спросила, что случилось. А не «что ты сделала?». А значит, она полагает, что произошел несчастный случай. Я не нарочно привела малыша в такое состояние. Кэрол не верит, что я могу быть злой. Значит, она сможет понять, когда я расскажу ей остальное.

— Много лет назад, вскоре после того, как мы начали встречаться с Мэлом и эти отношения стали серьезными, я почувствовала, что он готов сделать мне предложение. Тогда я сказала ему, что не могу иметь детей.

Кэрол смягчается, она уже не так напряжена и напугана. Затем она вспоминает тот ужин, и на ее лице отражается стыд.

— Не можешь? — Она говорит это с таким сочувствием, что я едва могу рассказать ей все остальное.

— Не могу. Но тогда Мэл не понял, что я имею в виду. Я имела в виду, что у меня не будет детей.

Сигарета замирает на пути к губам Кэрол. Она накрасила губы розовой помадой, хотя мы собирались отправиться на пробежку.

— Что значит «не будет»? — осторожно спрашивает она, опуская сигарету в хрустальную пепельницу.

Я смотрю, как горит табак, и не смею поднять на нее глаза.

— Это значит, что много лет назад я приняла решение не рожать, потому что это огромная жертва. Жертва, на которую я просто не способна.

Глава 49

Кейт явно со мной не разговаривает. У меня болит в груди, как после удара, всякий раз, когда я думаю об этом. Мы с Кейтом всегда все обсуждали, и без этих разговоров мне очень плохо. За последние шесть дней мы не перебросились и сотней слов.

Кейт приходит в больницу посидеть с Лео ночью, хотя мои родные предлагали подменить его, чтобы он побыл дома со мной. Кейт отказывается, чтобы не пришлось спать рядом со мной. Теперь он подписывает сообщения просто «Кейт». Ни «люблю тебя», ни смайлика. Я думаю, ему хочется написать мне «я тебя не знаю». Прошлой ночью я настаивала на том, чтобы остаться с ним. Но Кейт сказал: «Нет, иди домой. Лео нужно, чтобы ты завтра оставалась бодрой». Он все еще в ужасе от того, что узнал обо мне. Что я человек, который мог бы отдать своего ребенка. Человек, который мог бы отдать своего ребенка, если бы родители, к которым малыш должен был попасть, не передумали. Кейт не верит, что кто-то может поступить так и после этого примириться с собой. Он полагает, что любая суррогатная мать, независимо от того, платят ей или нет, станет кошмаром для будущих родителей ребенка, потому что не сможет отдать им свое дитя. Мысль о том, что я была готова отдать Лео его «настоящим» родителям потрясла Кейта. А Кейт не любит потрясения. Ему и так нелегко, оттого что Лео в больнице. А тут еще такое.

И поэтому он предпочел игнорировать меня. Говорить со мной, только если в этом будет необходимость.

— Ты думаешь, я просто смирюсь с тем, что в тебе растет ребенок другого мужчины?! — кричал на меня тогда Кейт.

Мы уже поговорили, не вопя друг на друга, теперь же Кейт предпринимал очередную попытку меня образумить, на этот раз с помощью скандала.

— Я не могу притворяться, что все в порядке, если у тебя живот с каждым днем будет расти. Мы будем идти по улице, и все будут смотреть на нас, думая, что это наш ребенок. Они будут задавать нам вопросы, и что нам тогда делать? Лгать?

— Я тебе уже говорила, мне все равно, что подумают другие люди. Важно, что думаешь ты, а не какие-то прохожие.

— Я думаю, что ты принимаешь неправильное решение.

— Как может быть неправильным решение сделать кого-то счастливым?

— Это неправильно для тебя. Это решение тебя раздавит.

— Ты хочешь сказать, что плохо будет тебе, потому что я буду раздавлена, а тебе не хочется поддерживать меня?

— Почему ты говоришь так, словно у меня нет права волноваться о том, как это изменит наши отношения? Ты не сможешь пить, у тебя начнется токсикоз, еще и они постоянно будут заявляться сюда, чтобы повидаться с тобой. Твое тело изменится, ты не сможешь вести привычный образ жизни. Я буду чувствовать, как шевелится ребенок в твоем теле. Мы сможем заниматься сексом только в одной позе. И после всего этого мы даже не получим ребенка!

— Так вот в чем дело? В сексе?

— Звездочка, если ты думаешь, что я смогу трахаться с тобой, когда в тебе растет ребенок другого мужчины, то ты меня плохо знаешь.

— Этот разговор зашел в тупик, — сказала я.

Кейт был прав, я не могла отрицать этого. Я не принимала во внимание его мнение, соглашаясь на роды. Мне казалось, что в этом нет необходимости. Я думала, что Кейт поймет меня. А ведь на самом деле я поставила потребности двух других людей превыше потребностей Кейта. Нужно было посоветоваться с ним. Или быть готовой к тому, что я его потеряю.

— Я тебе вот что скажу. Если ты согласишься, то… — Кейт осекся. Он не хотел произносить этих слов.

В нашем разрыве не было его вины. Мэл и Стефани не были его друзьями, он не знал Мэла с детства, так почему теперь он должен настолько кардинально изменять свою жизнь, хотя у него нет никаких чувств к этим двум людям? И почему он теперь должен разрывать отношения со мной?

— Я сделаю это. Я люблю тебя, но я сделаю это. Я им обещала. Так что, полагаю, на этом все.

Мне хотелось расплакаться. Когда он уйдет, я разрыдаюсь.

Кейт медленно смерил меня взглядом, словно пытаясь запомнить такой, какой я была тогда.

— Пойду соберу свои вещи.

Вскоре он вернулся с двумя сумками одежды, книг, дисков и прочей дребедени, которую держал у меня.

— Всякий раз я напоминаю себе о том, что не следует сходиться с тобой. — Он вновь смерил меня взглядом. — Потому что всякий раз мне все сложнее пережить разрыв.

— Мне тоже. — Я чувствовала, как слезы подступают к глазам.

И мне хотелось, чтобы Кейт убрался из моего дома до того, как я разрыдаюсь. Потому что каждый раз, когда мы расставались, я плакала, он утешал меня, мы оказывались в постели, а потом я плакала опять.

Когда я встретила Кейта в следующий раз, он приехал навестить меня, потому что узнал, что я живу в Восточном Сассексе, а он жил в Западном.

Я сразу сказала ему, что у меня сын, и когда Кейт узнал его возраст, то предположил, что я решила оставить ребенка…

— Пожалуйста, поговори со мной, — говорю я.

Все ушли пару часов назад, а я читала Лео и пыталась придумать, как помириться с Кейтом. На этой неделе он снова ходит на работу в костюме, а не в униформе, и впервые в жизни мне хочется спросить Кейта, что сейчас происходит в полиции. Тогда он пустился бы в подробные объяснения, почему не может рассказывать мне о своей работе. Я хочу услышать его голос, хочу, чтобы он поговорил со мной.

Кейт перестает стягивать пиджак и вновь застегивает на нем пуговицы. Мне становится страшно. Неужели он уйдет?

— О чем? — Кейт смотрит на Лео.

— О чем угодно. Поговори со мной. Пожалуйста, перестань игнорировать меня.

Кейт поворачивает ко мне голову, и я вижу, что он не сердится на меня. Он сбит с толку. Он не знает, как говорить со мной. Кейт вздыхает, и я вспоминаю, какой он сильный. Мускулистый, высокий, уверенный в себе. Сильный. Он отличается от большинства мужчин, с которыми я встречалась. Кейт честен, и это придает ему силы. Он никогда не солжет, никогда не извратит правду. И это придает ему мужества.

Вот почему Кейт так огорчен. Я не солгала ему, но утаила от него правду. И теперь Кейт не уверен в том, кто я на самом деле.

Вот почему он перестал говорить со мной. Он пытается понять, о чем еще я умолчала.

— Давай выйдем. — Он указывает на дверь.

Кейт не хочет говорить в присутствии Лео. Он не хочет… чего? Говорить, что все кончено?

В широком, ярко освещенном коридоре я прислоняюсь к противоположной стене, чтобы видеть сына через дверной проем.

Но Кейт становится передо мной, опершись рукой о стену над моей головой. Он словно отгораживает меня от всех, кто мог бы подойти. Иногда мужчины становятся так в барах или ночных клубах — чтобы пометить свою территорию. Так мужчина пытается показать всем, что женщина принадлежит ему.

— Я пытаюсь понять, плохой ли я человек. Я не могу смириться с тем, что ты собиралась сделать. Становлюсь ли я плохим из-за того?

— Конечно, нет. Я должна была пойти на это, но не все способны на такое.

— Но это же Лео! Как бы ты могла смотреть, как он растет с чужими людьми, и при этом знать, что это твой ребенок?

— Не знаю. — Я пожимаю плечами. — Мне пришлось бы.

— Ты готова была пойти на это, чтобы осчастливить двух посторонних людей. Но ты не хочешь рожать ребенка от меня. И что я должен думать? Что я должен говорить тебе?

— Я хочу от тебя ребенка, — возражаю я.

— Если бы мы могли заняться любовью прямо сейчас, ты бы запаниковала. Ты пошла бы на все, чтобы избежать этого.

У меня так быстро и гулко бьется сердце, что, кажется, Кейт его услышит. Услышит и поймет, что я боюсь рожать еще одного ребенка.

— Я ошибаюсь? Мы ведь оба знаем, что все это началось еще до того, как Лео заболел.

Теперь, когда Кейт знает, что случилось на самом деле, когда он знает, что из-за первой беременности я потеряла своего лучшего друга, я смогу объяснить ему, почему я боюсь. Я знаю, что это иррациональный страх, я знаю, что со временем смогу преодолеть его, но пока что я не могу этого сделать. И я не могу объяснить Кейту это прямо сейчас, потому что он не поймет. Он подумает, что это глупо. А для меня нестерпима мысль о том, что я открою кому-то свои страхи, а меня высмеют.

— Я хочу от тебя детей, но я не готова.

— А когда ты будешь готова, Звездочка? Тебе тридцать семь, мне сорок шесть, время не на нашей стороне.

Я заглядываю в его глаза, темно-карие, почти черные. Когда мы впервые познакомились и я влюбилась в него, я забывала, о чем говорю, когда смотрела в эти глаза. Приходилось отводить взгляд, потому что я начинала мямлить, а это было весьма унизительно.

— Я не знаю, когда буду готова. Но я правда хочу от тебя ребенка. Честное слово.

— Мы еще поговорим об этом. Когда Лео поправится, мы поговорим об этом, и ты расскажешь мне, чего ты так боишься. Мы поговорим о твоих страхах и подумаем, что с ними делать. Идет?

Я киваю. Иногда я забываю, что, хотя Кейт и служил в армии, а теперь работает в полиции и кажется ничем не примечательным парнем, он любит меня. А значит, пытается понять. Мой страх не дает мне открыться ему. Пусть это иррациональный страх и Кейту не понравится то, что он услышит, он любит меня и найдет способ выйти из этой ситуации. Я поступила бы точно так же для него. В этом основание нашей любви.

Кейт целует меня в лоб, словно дарит мне свое благословение. Целует меня в лоб. Потом в губы. Больше ему ничего не нужно. Ему не нужен секс, не нужно, чтобы я испытывала влечение к нему. И я благодарна ему за это. Я хочу, чтобы он любил меня, ничего от меня не ожидая. Не желая, чтобы я справлялась с болезнью Лео так, как это делает он. Не желая, чтобы я планировала будущее. Не желая, чтобы я не была способна отдать своего ребенка.

Это прекрасно. Быть с ним вот так — прекрасно. Миг счастья.

Мы испытываем счастье, так что именно тогда-то и случается наихудшее.

Наверное, ты думаешь, что я эгоистка. Что я не заслуживаю любящего мужа и хороший дом, раз я смогла солгать Мэлу. Сказать ему, что я не могу иметь детей. Ты, наверное, подумаешь, что тайные инъекции контрацептивов каждые три месяца и тесты на беременность, которые я делаю на работе время от времени, — не для женщины, которая любит своего мужа.

Аппаратура в палате Лео начинает отчаянно пищать, линии и цифры на мониторах мигают. Прибегает медсестра с двумя врачами, за ней бежит еще одна медсестра. Я дергаюсь в их сторону, хочу помочь Лео, но Кейт удерживает меня. Он хочет, чтобы медики выполнили свою работу.

«Еще рано, — пытаюсь крикнуть я, но ни звука не срывается с моих губ. — Еще рано, еще рано, я еще не готова».

Глава 50

Но ты не понимаешь. Я солгала ему и теперь не могу вернуть ту ложь. Я… я больна. У меня… расстройство, так они говорят. У этого расстройства сложное название, и наши знаменитости, бывает, говорят, что, мол, страдают от этой болезни. Но когда я узнала, что со мной, это не показалось мне таким уж гламурным. Заболевание не может быть гламурным, и я не понимаю, как люди, которые якобы страдают от моей болезни, вовсе не мучаются так, как я. Когда я узнала, что у меня расстройство, это стало началом конца.

Я всегда знала, что я не такая, как все. Что я не вписываюсь. Я воспринимала мир не так, как мои одноклассницы. Но мне так этого хотелось. Когда мне было тринадцать, Герцог, наш пес, умер. А еще мы переехали в другой город. И различия между мной и другими детьми стали очевидны. Жизнь казалась мне такой сложной. Всякие мелочи — четверка с минусом в школе, окрик матери, проблемы в Польше — приводили меня в чудовищное состояние. Я ложилась на пол и не могла пошевельнуться, потому что мне было так больно. Физически больно. Я плакала. Я могла проплакать в своей комнате несколько часов просто потому, что мама велела мне не бросать сумку у двери. Я не знала, что со мной не так.

Мама водила меня к врачу, чтобы понять, что происходит. Почему я не такая, как другие дети. Не такая, как мои брат и сестра. Врач сказал, что это просто переходный период. Гормональный подростковый разлад. Или разбалованность. Я это перерасту. Они говорили обо мне так, будто меня нет в комнате. Вскоре я поняла, что я — это не я. Это набор поступков, которые никому не нравились.

Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, может, все было бы не так уж и плохо. Не так уж плохо для них — для моих родителей, для брата и сестры, для одноклассников. Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, они могли бы объяснить это тем, что я просто угрюмая, вот и все. Но никто не понимал другое мое состояние. Не понимал, что это может быть что-то, кроме умышленного хулиганства. В этом другом состоянии, состоянии, ради которого я жила, к которому я стремилась, мир был поразительным местом. Все вокруг казалось живым, цвета были насыщенными настолько, что, казалось, к ним можно было притронуться. Я танцевала на заднем дворике, я воздевала руки к небу и танцевала под музыку, звучавшую у меня в голове. Мне хотелось записать эту музыку, пропеть ее громко-громко, чтобы она сохранилась в вибрациях воздуха. Мне хотелось, чтобы и другие люди слышали эту музыку, танцевали под нее, чувствовали себя такими же счастливыми, как и я. Во мне было столько энергии! Я могла бегать весь день напролет. Я рисовала.

Я любила жизнь. Любила всех и все.

Счастье бурлило в моих венах. Представьте, что вы выпили пару бутылок пива и курнули травки. Такую эйфорию я ощущала, когда мне было пятнадцать.

Когда мне было пятнадцать… когда мне было пятнадцать, я забеременела. Не знаю, когда именно. В том-то и проблема с этим «другим» состоянием: я помню яркие ощущения, но не помню, что происходило. Все путается у меня в голове, растворяется, превращается в Ничто. Провалы в памяти, лоскутки воспоминаний.

Но я знаю, что отцом ребенка мог быть один из трех мужчин, потому что в течение месяца ко мне приставали трое незнакомцев. Я опять была в подавленном состоянии, чувствовала себя ужасно, едва могла одеться и дойти до школы. Один из этих мужчин, должно быть, увидел меня в школе, потому что он ждал меня у школьных ворот. Он звал меня по имени, посылал мне воздушные поцелуи. Мастурбировал. Он ушел, когда учитель физкультуры пригрозил вызвать полицию. Второй подкрался ко мне в кондитерской, прижался ко мне сзади и принялся нашептывать мне на ухо всякие скабрезности. Третьего я увидела на автобусной остановке. Ухмылка на его лице подсказала мне, что он узнал меня. Что он третий. Я знала, что я сделала. То, что нашептывал мне второй. Я развернулась и убежала.

После этого обрывки воспоминаний возвращались ко мне.

Я сижу в машине, а мужские руки срывают с меня одежду.

Я в незнакомом доме, мое лицо вдавливают в подушку, кто-то за моей спиной… Он делает мне больно, так больно, что я даже не думала, что такое возможно.

Кто-то на мне, он душит меня, душит и двигается взад-вперед, взад-вперед.

В один из этих моментов я потеряла девственность. Не помню, в какой именно.

Мама догадалась, что я беременна, после того, как у меня два месяца не было менструации. Она была слишком напугана тем, что отец все узнает, и у нее даже не хватало сил сердиться на меня. Мама отвела меня к врачу, чтобы узнать все наверняка. Наш врач был в отпуске, его подменяла женщина. Женщина-врач — редкое явление в те дни.

Когда мама — я никогда не забуду ее лица в тот момент, оно было белым, как лист бумаги, — сказала, что я могу быть беременна, врач попросила ее выйти.

Конечно, моей маме — в ее лучшем плаще, с ее лучшей сумочкой — не хотелось уходить, но она была из того поколения женщин, которые готовы выполнить все, что им скажет человек, наделенный авторитетом.

— Ты можешь быть беременна? — мягко спросила у меня врач.

Я кивнула.

— Ты сказала своему парню?

— У меня нет парня, — ответила я.

— Ты знаешь, кто может быть отцом ребенка?

Я покачала головой.

Врач переменилась в лице.

— Кто-то надругался над тобой? — встревоженно спросила она. — Тебя изнасиловали?

— Я не помню. Ничего. Я… забываю иногда. Не помню, что произошло.

— Ты многое забываешь?

И я все ей рассказала. Когда я начала говорить, то уже не могла остановиться. Я сбивчиво говорила о слезах, о счастье, о том, что когда я пью, то мне кажется, что я вливаю в себя чистую, неразбавленную радость. О провалах в памяти. О воспоминаниях о тех мужчинах.

Когда я замолчала, врач начала задавать мне вопросы. Так много вопросов…

И я думала… Не знаю, наверное, я надеялась, что мне просто выпишут антибиотики или врач скажет, что я это перерасту. Как говорили другие врачи.

Но та женщина лишила меня жизни. Она сказала мне… и сказала моей маме… сказала так, чтобы мы обе поняли это… Что я ненормальная. Что я сумасшедшая. Что я психически больна. Нет, конечно, она не произносила таких слов. Она говорила, что это не моя вина, что многие люди страдают от этого заболевания, что это не помешает мне вести нормальную жизнь.

Мне было пятнадцать. Я хотела вписываться. Я хотела быть такой, как все.

Но врач сказала, что такого не будет никогда. Что я иная. Что на мне клеймо безумия.

Она не была полностью уверена в этом, потому что психиатрия — не ее специальность. Врач дала мне направление к психиатру. Мол, он проведет обследование, и тогда можно будет точно поставить диагноз и подобрать правильное лечение.

Я была готова пройти через все это. Я услышала слово «лечение» и поняла, что поправлюсь. И все это станет лишь дурным воспоминанием, ужасным воспоминанием, воспоминанием, которое я смогу похоронить в глубинах своей памяти. Мне лишь нужно было вести себя как хорошая девочка, помогать врачам, пить таблеточки. Поправляться. Отец готов был заплатить за визит к психиатру, ведь так все закончится быстрее. Я буду принимать таблетки и перестану его раздражать.

Родители терпеливо ждали под кабинетом психиатра, зная, что это того стоит. Я терпеливо ждала в кабинете психиатра, зная, что это того стоит. Я отвечала на вопрос за вопросом, делала все, как он говорил, потому что это означало, что я вновь стану нормальной.

Не знаю, кто больше расстроился, я или родители, когда мы узнали, что это «лечение» — пожизненное. Оно предполагало постоянные анализы крови, постоянные визиты к доктору, увеличение дозы лекарств со временем. Лечение не привело к быстрому выздоровлению. Оно вообще не привело к выздоровлению. Оно могло лишь поддерживать меня в более-менее нормальном состоянии. Не давало мне срываться в одну или в другую сторону.

Кроме того, меня заставили говорить о своих чувствах с этим мужчиной, психиатром. А какие могут быть чувства, если тебе сказали, что у тебя психическое расстройство и теперь тебе всю жизнь придется пить таблетки? Пить таблетки и бегать по врачам.

Мама отправила меня к тете, чтобы — так она сказала папе — я могла свыкнуться с этим. Но на самом деле нам предстояло решить другую проблему. Опустошить меня еще больше. И так как папе не хотелось платить психиатру («этому шарлатану!»), а мне не хотелось с ним говорить, он согласился. Когда я вернулась, то узнала, что такое «наблюдение за самоубийцей». После этого я начала жить в тюрьме, где двери не закрывались. Окружающие следили за каждым моим шагом. Мне приходилось принимать таблетки под наблюдением. Все знали, что лучше для меня, но никто не спрашивал, что я думаю об этом. Чего я хочу. Я знаю, они заботились обо мне, но, казалось, никого не волнует, что я, возможно, и не возражаю. Мне, возможно, нужна их забота. Но они могли бы и спросить!

Я была поражена, когда меня отпустили учиться в Лондон. За все эти годы я научилась послушанию, и они, должно быть, поверили, что меня можно выпустить в мир. Я справилась. Пару раз я была на грани, лишь пару раз. Я пыталась остановить серость. Но со мной все было в порядке.

Строгий распорядок жизни, физические упражнения, таблетки, уход за собой — все это дало свои плоды. Я ни на что не надеялась. Я не перетруждалась. Я была очень осторожна с сексом. У меня были парни, и мы всегда пользовались презервативами, потому что я не говорила им, что принимаю противозачаточные. Я не хотела забеременеть опять. Если бы я забеременела, пришлось бы отказаться от лекарств и привычного ритма жизни на девять месяцев, чтобы ребенок родился здоровым. Но самое страшное то, что он мог бы родиться таким, как я.

Я сказала Мэлу, что не могу иметь детей, потому что так проще, чем объяснять, почему я не хочу рисковать. Мэл все знает о моем состоянии, о том, что я делала на маниакальных стадиях, но я не хотела, чтобы он надеялся, будто я могу передумать. Я могла бы передумать, это точно. Я могла бы, но у меня была ложь, укреплявшая меня в моем решении. Она лишала меня искушения завести ребенка. У меня наследственное заболевание, так думают врачи. Оно передается генетически. Не детям, так детям детей. Чем бы оно ни было, я не хочу передать это кому-то. Это риск, на который я не хочу идти. Даже если этот риск невелик. Я не хочу идти на этот риск, потому что это же заболевание было и в семье Мэла. Шансы не в мою пользу.

Я видела, что моя болезнь сотворила с моими родителями. Видела, как она лишила покоя, счастья и уверенности мою мать. Видела, как она вселила презрение, горечь и страх в сердце моего отца. Каждое обострение отдаляло моих родителей друг от друга.

Я не хотела, чтобы что-то подобное произошло со мной и Мэлом.

А потом я увидела женщину с сыном в супермаркете и поняла, что хочу ребенка.

Но я не могла его родить. И вновь оказалась в палате для самоубийц.

Когда я рассказала Мэлу, он попытался исправить все. Он всегда так делает. Пытается все исправить. Даже если речь идет о том, что поправить невозможно.

— Это я отчаянно хотела ребенка, — говорю я Кэрол.

— Что? — переспрашивает она.

Кэрол сидела молча, слушая мою историю. Я не видела осуждения на ее лице. Я внимательно следила за ней, ждала, когда же моя история вызовет в ней хоть намек на осуждение, но этого не произошло.

— На том ужине, помнишь, я говорила, что кое-кто очень хотел ребенка. Это была я. Я. А подруга Мэла, его лучший друг, друг детства…

— Та негритянка, с которой ты познакомила меня на свадьбе?

— Да. Она согласилась родить нам ребенка. А потом я испугалась, приревновала Мэла и передумала. Я заставила Мэла отказаться от этого решения. Заставила его выбирать между мной и ею. Но она все равно оставила ребенка. Уехала. И ребенок остался у нее.

Кэрол озадаченно хмурится.

— И теперь этот ребенок умирает?

— Да, так считают врачи. Судя по всему, он скоро умрет. Мэл сейчас там, он хочет увидеться с сыном, прежде чем… прежде чем это случится.

— И ты никогда не видела этого мальчика?

Я качаю головой.

Кэрол хмурится еще сильнее.

— Я все же не понимаю, почему ты повинна в этом? — Она тушит сигарету в пепельнице.

Почему она не понимает того, что очевидно для меня?

— Если бы я не солгала, Нова не забеременела бы от Мэла, ребенок бы не родился и теперь не умирал. Если бы я не солгала, всего бы этого не случилось. Потому что Лео не родился бы.

— Ох, Стефи… — Кэрол встает со стула, подходит и обнимает меня. Я чувствую слегка мускусный аромат ее духов. — Если бы да кабы…

— Но…

— Ты чувствуешь свою вину, вот и все. Но ты ни в чем не виновата. Не хочу обидеть тебя, но ты не всемогуща. Ты не можешь контролировать все, что происходит во Вселенной. Мы все можем рассуждать о том, что сделали бы, будь у нас возможность изменить прошлое. Если бы я не была столь не уверена в себе, не была неприметной домохозяйкой, я не позволила бы лучшему другу Винса соблазнить меня. И не смотрела бы теперь на Софи, раздумывая, кто же на самом деле ее отец.

Я открываю рот от изумления.

— Ты и Дэн…

— Да, но давай не будем говорить об этом. Никогда. Стефи, родная, тебе так больно оттого, что ты чувствуешь свое бессилие. Сидя здесь в одиночестве, ты ничем не поможешь. Это не твоя вина.

— Я не хочу, чтобы он умер.

— Конечно, не хочешь.

— Я все еще скучаю по нему. Хотя я никогда его не видела и это по моей вине он не мой, я все еще скучаю по нему. Каждый день. Я делаю вид, что это не так, но я скучаю. Так сильно…

— Ох, милая…

— Он словно пропасть в нашей жизни. И если он умрет… Я этого не вынесу. Это уничтожит Мэла. И уничтожит меня.

— Я знаю, родная, знаю.

— Я хочу, чтобы с ним все было в порядке.

— Так, вот что мы сделаем, — вдруг деловито говорит Кэрол. — Ты позвонишь Мэлу и спросишь, как там Лео. Так его зовут, верно, Лео? Точно. Ты позвонишь Мэлу, спросишь, как там Лео, скажешь, что волнуешься. И попросишь Мэла позвонить тебе, если что-то изменится.

— Он не позвонит. Я такое наговорила ему по телефону, что с тех пор он не звонил, настолько рассердился.

— Нет, Мэл не такой. Он, наверное, просто испуган. И сбит с толку. Скажи ему, как тебе страшно. А потом собирай вещи и приезжай ко мне. Поживешь у нас, пока Мэл не вернется.

— Но я не знаю, когда это случится.

— Неважно. Сейчас тебе нельзя оставаться одной.

Я всхлипываю, позволяя Кэрол убрать прядь волос, приставшую к моей мокрой щеке.

— Это похоже на план?

Я киваю.

— Хорошо.

— Спасибо, Кэрол. Спасибо, что выслушала меня. Спасибо, что ты так добра ко мне.

— Прекрати меня благодарить, — качает она головой. — В этом и суть дружбы. Тебе не нужно меня благодарить.

В этом и суть дружбы?

Дружба — нечто большее, чем совместные ужины, пробежки и болтовня по телефону. Единственный человек, который в какой-то мере был моим другом, — это Нова. Нова хотела стать моим другом. Она делилась со мной своими чувствами, мыслями, секретами. Но я никогда не мечтала делиться с ней своими секретами. Я держала ее на расстоянии — по вполне понятным причинам.

— Может, все в нашей компании и выглядят легкомысленными, но мы всегда поможем друг другу в беде, — говорит Кэрол. — Ты же это знаешь, верно?

Я смотрю на нее. Я никогда не думала об этом. Я никогда и представить себе не могла, что расскажу им хоть что-то неприятное, не говоря уже о серьезных проблемах. При нормальных обстоятельствах, если бы Мэл был здесь, я ничего не рассказала бы Кэрол. Я сделала это, потому что видела, что происходит со мной. Но при нормальных обстоятельствах я никому ничего не рассказала бы.

— Верно? — повторяет она. И вдруг на ее лице отражается ужас. — О господи, Стефи! Я всегда думала, что ты самая спокойная из нас. Но ты такая же!

— Совсем необязательно приходить от этого в такой восторг.

— Нет, обязательно. Теперь я уже могу не думать, что все вокруг лучше меня. Все, то есть вообще все, чокнутые по-своему. И мне это нравится. А теперь давай-давай-давай, скорей-скорей-скорей! Собирайся! Нам пора ехать.

Вообще-то я ненавижу, когда люди говорят мне, что делать, но прямо сейчас, когда все вокруг разваливается, нет ничего прекраснее. Ничего лучше. Ничего слаще. А главное, Кэрол, похоже, не смущает то, что я рассказала о себе. Я ей рассказала, и ее отношение ко мне не изменилось. Она даже не боится оставлять меня со своими детьми. Она думает, что я такая же чокнутая, как и она. Она думает, я такая, какой я всегда мечтала быть. Такая же, как все.

— По дороге ко мне, — говорит Кэрол, складывая посуду в мойку, — я заеду в церковь, поставлю свечку и помолюсь за того мальчика. Уверена, его мать будет рада этому.

Глава 51

Я не молилась. Мама все время молится, я знаю. По-моему, она только этим и занимается, когда не разговаривает и не вяжет. Все остальные, наверное, тоже заглянули в церковь, только не я. Я не молилась, потому что еще рано. Если я буду молиться, то попрошу Господа не исцелить Лео, а сделать так, как будет лучше для моего мальчика. Не лучше для меня, а лучше для Лео. И я попрошу Господа приглядывать за моим сыночком, когда он оставит меня.

Большинство людей удивляются, узнав, что я психолог по образованию, интересуюсь эзотерикой и при этом еще и верю в Бога.

— А как же все те ужасы, причиной которых была религия? — спрашивают они, словно у меня есть ответы на все вопросы.

Для меня вера в Бога никак не связана с церковью и религией. Не связана с тезисом «мой бог лучше твоего бога». Не связана с тем, что происходит в мире из-за этого тезиса.

Моя вера в Бога — личностная. Мне не нужно обращать других в свою веру, потому что я верю в то, во что верю, и пытаюсь жить по этой вере. Моя вера в Бога — вера в то, что следует быть в этой жизни хорошим человеком. Вера в то, что в следующей жизни (пройду ли я реинкарнацию в этом мире или попаду на небеса) я вновь встречу тех, кого люблю. Вот что для меня эта жизнь и жизнь после смерти — шанс быть с теми, кого я люблю.

«Мне нужно начать молиться».

Я стою в углу комнаты, глядя, как врачи суетятся у кровати моего сына, пытаются вернуть его, стабилизировать его состояние. И знаю, в глубине души я уже знаю, что пора начинать молиться. Пора просить Бога сделать так, как будет лучше для моего мальчика в этот критический момент. Пора просить Бога приглядывать за Лео, если для него сейчас будет лучше уйти.

Пора молиться за мальчика, который не должен был стать моим. Который был моим благословением на протяжении почти восьми лет. Он не должен был стать моим, но он был рядом больше семи лет.

Этого недостаточно. Совсем недостаточно.

Не лишайте меня моего сына!

Пора молиться.

Но я не могу.

Я не готова.

Наверное, я никогда не буду готова.

Не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас!

Я закрываю глаза, чувствую хаос вокруг: шум аппаратуры, крики врачей (я слышу медицинские термины, которые попадались мне в журналах, но не помню их значения). Профессиональная, контролируемая паника.

Мне кажется, это длится часами. Наверное, прошло всего десять минут, но каждая из этих минут — словно час.

Они не могут вернуть его.

Он ушел навсегда, и они не могут вернуть его.

Не могут удержать его здесь.

И в центре этого хаоса, этой бури, этого урагана — Лео.

«Я готов уйти, мамочка», — говорит он мне.

Вот что пытались сказать мне мои сны. Вот что пыталось сказать мне мое сознание с помощью снов. То, что лучше для Лео, не будет тем, что лучше для меня.

Я удерживаю его здесь, я вцепилась в него крепко-накрепко и не отпускаю, потому что я этого хочу. Но это не то, что нужно ему. Наверное, мне следует отпустить его и посмотреть, останется ли он. Но отпустить — это слишком большой риск. Мне нужно время.

«Пожалуйста, — вот как звучит моя молитва. — Мне нужно время. Не вечность. Только немного времени».

Я открываю глаза, потому что все затихло. Врачи и медсестры остановились, они ждут. Они смотрят.

«Пи… пи… пи…» Машины отсчитывают удары его сердца. «Пи… пи… пи…» Отсчитывают время.

Когда мне было около двенадцати лет, я сказала Мэлу и Корди, мол, странно, что твое сердце пробьется определенное количество раз и тогда ты умрешь. И никто не знает, сколько ударов сердца тебе еще осталось. Мэл кивнул, соглашаясь со мной, а Корди разрыдалась и побежала жаловаться родителям, что я сказала, будто ее сердце пробьется определенное количество раз и тогда она умрет.

Я смотрю на линии на мониторе, линии, говорящие миру, что сердце моего сына еще бьется. Что он еще не дошел до того, последнего удара.

Когда я отворачиваюсь от монитора, от этих прекрасных линий, говорящих миру, что мой сын все еще здесь, в комнате остается всего четыре человека — Лео, Кейт, я и врач с молодым лицом и старыми глазами.

Врач смотрит на меня, я смотрю на него. Мы вновь словно сошлись в битве взглядов.

Я знаю, что врач опять собирается сделать это. Собирается сказать то, что я не хочу слышать.

А он знает, что я опять скажу ему, что он ошибается.

Только на этот раз врач будет говорить увереннее. А мои слова будут менее убедительны.

И только Лео решать, кто из нас двоих прав.

— Доктор Кумалиси… — начинает он.

«Я тебя ненавижу, — думаю я. — Я редко испытываю ненависть к людям, но тебя я ненавижу».

Глава 52

Кейт считает, что мне нужно позвонить родным, хотя уже поздно. Нужно передать им слова доктора.

Мы стоим в углу больничной палаты и шепчемся об этом.

Кейт думает, что если я не позвоню им, то опять солгу. Мой муж думает, что я лгунья, потому что я предпочитаю замалчивать правду. Наверное, в чем-то он прав, но я никогда не замалчивала правду, исходя из собственной выгоды. Если я чего-то не говорю, то поступаю так, чтобы защитить кого-то. Но для Кейта ложь — это ложь, и неважно, каковы твои причины для лжи. В этом его взгляд на мир (зло — это зло, а добро — это добро, промежуточного варианта нет) отличается от моего. В этом его взгляд на мир, взгляд, придающий ему силы и веры в то, что он делает. И это его убеждение раздражает меня. Напоминает, почему Кейт иногда настолько выводит меня из себя.

— Ты должна сказать им.

— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонила полусонным и без того расстроенным людям и передала им слова доктора? Сказала им, что кома настолько глубокая, что теперь Лео никогда не проснется? Что не приходится рассчитывать более чем на двое суток? Я должна поступить так с людьми, которых люблю?

— Такова правда.

— Да? В жопу такую правду!

— Прелестно. — В его голосе звучит отвращение. Презрение.

— Двое суток, Кейт.

Он кивает, глядя на меня свысока. Глядя на меня со своего белого коня, глядя из-под забрала своих сверкающих доспехов. Давая понять, что он оказывает мне честь, вообще разговаривая со мной после того, как я выругалась при сыне. После того, как я сказала такое о столь чистом и фундаментальном понятии, как правда.

— И как они должны будут пережить эти двое суток? Плача, горюя, испытывая бессилие? Или, по-твоему, они преисполнятся надежды? Подумают, что, может, все и обойдется? И как им провести завтрашний день, их последний день вместе с Лео? Сидя вокруг его кровати, плача, перешептываясь? Привнося сюда отчаяние и скорбь? Или играя, читая ему книжку, занимаясь вязанием, как и в любой другой день? По-твоему, я должна допустить, чтобы Лео в последний день его жизни окружало страдание?

Господин Правда ничего не говорит. Он знает, что я права, но скорее оторвет себе соски, чем признает это.

— Никто не попрощается с ним, пока не наступит время. Я хочу, чтобы потом они вспоминали этот последний день, и он был для них исполнен покоя, а не скорби. Я расскажу всем в понедельник. Тогда они попрощаются с Лео.

— И тебе опять придется лгать. Лгать о том, когда ты об этом узнала, — говорит Кейт.

Значит, он понимает, что я права.

Я сверлю его взглядом.

— Знаешь, очень хорошо, что я люблю тебя, потому что иногда я тебя просто ненавижу.

— Иногда я думаю, знаю ли я тебя по-настоящему? Ведь ты многое скрываешь, — говорит Кейт, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Что ж, тогда мы квиты, — отвечаю я, чтобы поддеть его, возвращаюсь к кровати Лео и сажусь на его место.

— Знаешь, Лео, — говорит Кейт, опускаясь на мой стул, — у тебя очень глупая мамочка.

Я беру Лео за руку, представляя, как он закатил бы глаза, глядя на наше поведение.

— Ты всегда знал, какой у тебя капризный папа, верно, милый? Сегодня он совсем раскапризничался. Думаю, я запрещу ему играть на приставке.

Кейт поворачивается ко мне с таким ужасом на лице, что я едва могу удержаться от смеха. Сейчас он так похож на Лео в подобные моменты. Кейт тоже начинает смеяться. Мы смеемся, смеемся, не можем остановиться, и я вижу слезы на его лице. Кейт часто дышит, икает, и с его губ слетает то ли смех, то ли рыдания. Потом он встает и выходит из комнаты.

А я все смеюсь. Кейт ушел, ему нужно найти тихий уголок, где он сможет горевать в одиночестве, где он перестанет быть сильным принципиальным мужчиной и сможет поплакать над тем, что его брак разваливается, а сын умирает.

Я все смеюсь. Я не могу остановиться — если я перестану смеяться, то услышу пиканье аппаратуры, отсчитывающей, сколько ударов сердца у Лео еще осталось.

Глава 53

Я могу только ждать.

Курить и ждать.

Мэл принял мои извинения, он не обиделся на то, как я говорила с ним до этого. Сказал, что ему жаль. Сказал, что скучает по мне. Сказал, что позвонит, если появятся какие-то новости.

Теперь мне остается только ждать. И курить. И надеяться, что все будет в порядке.

Глава 54

Сегодня с утра в моей голове звучит песня «Perfect Day»[6]. Я знаю, она немного банальная, но я не могу отделаться от этой мелодии, глядя, как все важные для Лео люди собираются в его палате.

Мама вяжет, стараясь не приставать к Корди с советами по воспитанию Рэндела и Риа. Мама полагает, что дети немного избалованы. Еще бы, ведь это она сама их балует…

Папа разгадывает кроссворд в «Таймс», устав выигрывать у Мэла в карты. Всякий раз, проигрывая, Мэл делает вид, будто поддался папе, но мы все знаем, что это не так.

Тетя Мер, Кейт и я по очереди читаем Лео книжку. Осталась всего пара глав, и мы с мужем знаем, что дочитать их нужно сегодня.

Рэндел и Риа ведут себя удивительно хорошо — слушают книжку и возятся с игрушками, разбросанными на полу. Еще их развлекают Эми и Труди — они приглядывают за детьми целый день.

Корди издевается над Джеком. Она непрерывно посылает его за какими-то, в сущности, ненужными покупками — например, за полосатыми карамельками (ей непременно нужно, чтобы конфеты были именно полосатыми и без надписей). Когда Джек пытается возразить, Корди выразительно смотрит на Мэла, своего старшего брата. И Джек тут же выполняет ее просьбы. Вечером он приносит нам пиццу.

В каком-то смысле это действительно идеальный день. Да, мы все набились в небольшую больничную палату. Да, врачи и медсестры смотрят на нас неодобрительно. Да, Лео, ради которого мы все собрались здесь, крепко спит. Но этот день близок к идеальному.

Когда мои родные будут вспоминать этот день, я надеюсь, они сочтут его счастливым. И я хочу, чтобы Лео слышал, что все вокруг такие же, как и всегда.

Песня все еще звучит в моей голове, когда они расходятся, собираясь вернуться сюда завтра.

Песня все еще звучит в моей голове, когда я поворачиваюсь к Кейту, оставшись с ним наедине.

— Ты не против посидеть здесь? Я уйду на пару часов.

Он откладывает книгу.

— Сегодня был хороший день. — Кейт улыбается точно так же, как и в тот день, когда я пришла наниматься на работу в бар в Оксфорде.

«Я понял, что ты станешь моей, в тот самый момент, когда ты заговорила со мной, — сказал он в своей свадебной речи. — И я улыбнулся, думая о том, что это неизбежно».

— Да, — улыбаюсь я в ответ.

«Хороший день. Идеальный день».

— Ты была права. Мы все заслужили это. Это то, что нам было нужно.

— Ты только что сказал, что я была права? Дай-ка мне телефон, я позвоню в ад и предупрежу, что их ожидают заморозки.

— Не волнуйся, ад не замерзнет, пока ты сама не скажешь, что прав был я. Хоть в чем-нибудь, — смеется он. — Ты спать?

— Что?

— Ты идешь спать?

— Нет. Хочу принести из дома кое-что для Лео. Погулять. Развеяться. Я вернусь чуть позже, и ты сможешь пойти домой, чтобы выспаться. Я сегодня останусь тут на ночь.

— Хорошо, как скажешь.

Я надеваю ветровку, беру сумку и подхожу к Кейту. Сажусь ему на колени и обнимаю руками его за шею.

Кейт немного удивленно смотрит на меня. Я любуюсь им — его огромными темно-карими глазами, широким носом, полными губами, гладкой красновато-коричневой кожей, идеальным овалом лица.

В промежутках между короткими мгновениями, когда я злюсь на Кейта, тянутся дни, когда я испытываю глубокое чувство любви к нему. Вот почему я могу сердиться на него — я знаю, что всегда буду любить его.

Я закрываю глаза и жду его поцелуя. Его губы касаются моих уст, и я словно проваливаюсь в пучины времени. Я всегда чувствовала это, когда целовала его. Будто я вне времени. И вне пространства. Его язык ласкает мои губы, и я знаю, что сейчас он тоже закрыл глаза, наслаждаясь поцелуем.

Раньше мы могли целоваться по нескольку часов кряду. Просто целоваться. Лежать на диванчике в моей квартире в Лондоне, целоваться и наслаждаться этим.

Хотелось бы мне поступить так и сейчас. Провести следующие несколько часов, целуя его. Но мы не можем этого сделать. Тогда мы могли. Это сближало нас. Теперь же чем дольше мы целуемся, тем больше отдаляемся друг от друга, когда поцелуй прекращается.

Глава 55

Открыв мне дверь, он понимает. Мэл понимает, зачем я пришла к нему. Понимает, что это значит.

Он знал об этом еще с утра. Мэл перехватил мой взгляд на Лео, а потом отвернулся и старался не смотреть на меня целый день.

Никто не догадался, только он.

Мне нужно забыть.

Мэл предложил мне способ забыться, и теперь мне это нужно.

Он пропускает меня внутрь, на мгновение хватаясь за дверной косяк и закрывая глаза, словно вот-вот потеряет сознание.

Комната очень большая, больше, чем я ожидала.

Двуспальная кровать аккуратно застелена. Мэл, очевидно, сидел в кресле и смотрел телевизор (только звук был выключен и внизу экрана ползли субтитры). Его мобильный и смартфон лежат на столе, экраны мигают, сообщая о непрочитанных сообщениях.

Когда дверь закрывается, я поворачиваюсь к Мэлу, обхватив себя руками за плечи. Сумка сбилась на спину, волосы, наверное, взъерошены от ветра.

Мне не нужно быть сильной, как с Лео. Как с Кейтом. Как с моей семьей. Как с врачами и медсестрами. Поэтому сейчас я не притворяюсь сильной.

Мэл раздет до пояса. Он не потрудился набросить свитер, прежде чем открыть дверь. Думаю, он ждал меня. Подозревал, что я приду, и надеялся, что этого не случится. Но я пришла, и Мэл стоит передо мной. Стоит в серых спортивных штанах и с голым торсом.

Я вижу страх в его глазах, на его лице. Страх и боль. И понимание.

Но он отбрасывает эти чувства, чтобы сделать то, что должно. Его грудь вздымается.

Мэл подходит, и хотя ему всегда удавалось хорошо скрывать свои чувства, его руки дрожат, когда он расстегивает на мне блузку с белыми и красными цветами. Эту блузку выбрал для меня Лео, когда мы с ним в последний раз ходили в магазин.

Мэл расстегивает маленькие перламутровые пуговицы и бросает мою блузку и ветровку на пол. Его руки все еще дрожат, когда он снимает с меня белую майку с блестящим розовым черепом и костями — еще одна покупка Лео.

Он притягивает меня к себе, позволяя мне ощутить надежность его близости.

Я чувствую биение его сердца, ощущаю жар его тела. Он расстегивает мой черный лифчик, снимает его.

Но…

Ничего не исчезает.

Я все еще помню.

Это мучило меня всю дорогу от больницы сюда.

И хотя я делаю то, что должна, ничего не исчезает.

Лео…

Пальцы Мэла ложатся на верхнюю пуговицу моих джинсов.

Я стараюсь сосредоточиться на этом. На том, как он раздевает меня. Расстегивает мои джинсы. Снимает мои кроссовки, стягивает их вместе с джинсами, и умудряется как-то снять и левый носок.

Потом правый. Мэл выпрямляется.

Лео, мой сын…

Руки Мэла на моих белых трусиках.

Лео, мой сын, мой малыш…

Мэл останавливается. Нежно смотрит на меня, будто спрашивая, уверена ли я. Действительно ли время настало. Действительно ли у нас не осталось надежды.

Лео, мой сын, мой малыш, радость моя…

Я вздрагиваю. Следующее слово раскаленной молнией поражает мое тело. Выжигает след в моем разуме. Воплощается в реальность. Подтверждает слова доктора. Я не хочу, чтобы это слово воплотилось в реальность. Я хочу забыть.

Считывая мои мысли, считывая движения моего тела, Мэл целует меня, отгоняя это слово. Его ладонь ложится мне на затылок, вторая — на поясницу. Мэл притягивает меня к себе, целует.

Я со страстью отдаюсь поцелую. Со страстью, рожденной горем, и ужасом, и болью. Мы сливаемся в поцелуе, прирастаем друг к другу, становимся единым целым. Я чувствую, как его член прижимается к моему животу. Мэл готов, и я протягиваю руку, чтобы коснуться его. Но Мэл не прерывает поцелуй, он толкает меня к кровати.

Лео, мой сын, мой малыш, радость моя… Он у…

Это словно пенистой волной поднимается в моем сознании, и я впиваюсь поцелуем в губы Мэла, отгоняя эту мысль.

Его губы касаются моих губ, его язык касается моего языка.

Мэл толкает меня на кровать, ложится на меня.

Он останавливается на мгновение, чтобы сбросить штаны, и мы вновь сливаемся в поцелуе — на этот раз нежном, медленном, настойчивом.

Но это слово…

Неизменное…

Верное…

Ум…

Мэл останавливается, он все еще на мне.

И все останавливается вместе с ним. Наши взгляды встречаются, и я… я забываю. Я утрачиваю себя.

Теперь я понимаю, почему Мэл предложил мне это.

Сейчас я — это не я. Я не мать. Я не жена. Я — это не я. Я — это скопление атомов. Атомов, случайно оказавшихся тут в это мгновение.

Мгновение. Между прошлым и будущим. Мгновение до того, как я очнусь.

Мэл входит в меня, и я вскрикиваю. Его губы запечатывают мои уста, впитывают этот крик, крик боли и наслаждения. Я впиваюсь ногтями в его спину, хватаюсь за его лопатки, царапаю его кожу. Его губы на моем правом соске, он кусает меня, и волны сладкой боли проходят по моему телу. Я сжимаю зубы на его коже под ключицей. Мэл стонет, запуская руку в мои волосы и накручивая их на запястье.

Он груб со мной, грубее, чем нужно.

Но дело не в удовольствии, не в желании, не в страсти. Каждое его движение, приносящее физическую боль, срывает покровы реальности. Устраняет агонию. Толкает меня в сторону черного, жаркого, благословенного забвения. Нам больно, и поэтому мы причиняем боль друг другу. Мы превращаем друг друга в бездумное, случайное скопление атомов.

Он целует меня, ловя губами мои стоны, возвращая свои стоны мне.

Я чувствую его приближение. Приближение оргазма. Конца. Точки невозвращения. Он нарастает у меня между ног, расходится по моей крови. Я уже на грани, он распускается во мне, словно цветок… Я на грани… Я над обрывом… Над пропастью… И я падаю. Он взрывается во мне, и я падаю. Я лечу в пустоту. Я ничто. Я не скована больше. Я свободна.

Свободна.

Но вскоре мы разделены вновь. Я понимаю, что мы уже не единое целое. Мэл перекатывается на спину и смотрит в лепной потолок. Мне казалось, что мы пребывали в этом сладостном единении вечно, но теперь мы снова разделены. Разрознены. Не цельные. Даже наше дыхание звучит не в такт.

— Мне так жаль… — говорит Мэл.

«Я знаю», — мысленно отвечаю я. Я не могу произнести этого вслух. Я вообще ничего не могу сказать. Мне нужно лежать тихо-тихо, молча, не шевелясь, потому что только так, проявляя осторожность, можно сохранить… сохранить забвение. У меня болит кожа на голове — Мэл слишком сильно дергал меня за волосы. Болят губы от его грубых поцелуев. Болит сосок от его укуса. Болит промежность от его резких движений.

Если цепляться за эту боль, то все еще можно не вспоминать…

— Я не мог оставить ее. Вот почему. Когда она сказала, что я должен сделать выбор, я понял, что не могу оставить ее. Я дал ей слово, что не оставлю ее. И я не смог. Она… как мама. — Мэл запинается. — У нее биполярное расстройство.

«Ну конечно, — мысленно говорю я. — Ну конечно».

И Мэл все объясняет мне. Как Стефани рассказала ему о своей болезни. Как она пытается сдерживаться. Как у нее случались обострения. Во время самого сильного из них Мэл нашел ее в ванной — у Стефани были вскрыты вены, а на краю ванны стояла упаковка из-под парацетамола и пустые упаковки ее лекарств на основе лития. После этого Стефани две недели пробыла в больнице. Как она сделала аборт, когда ей было пятнадцать. Как она никому не рассказывает о своей болезни, потому что боится, что ее осудят. Сочтут психованной.

Я слушаю его рассказ, и с каждым его словом все больше понимаю Стефани.

— Она испугалась, что во время обострения может причинить вред ребенку, вот почему она передумала, — говорит наконец Мэл.

«Нет, это не так, — мысленно отвечаю ему я. — Стефани знает, что единственный человек, которому она может навредить, — это она сама. Она испугалась, что ты влюбишься в меня. Я рожу тебе ребенка, ты влюбишься в меня и бросишь ее ради меня. Ты отберешь у нее ребенка и бросишь ее».

— Я знал, что с тобой все будет в порядке. Ты сильная, намного сильнее Стеф. Вокруг тебя столько близких людей, они позаботятся о тебе, и с тобой все будет в порядке. Но у Стеф никого нет, кроме меня. Когда она сказала, что я должен сделать выбор между ней и тобой с ребенком, я должен был сдержать слово. У нее, кроме меня, никого не было.

«Стефани бы тебя не отпустила. Никакого выбора у тебя не было, потому что она знала, что ты никогда ее не оставишь. Но Стефани должна была удостовериться в этом. Испугавшись, что ты влюбишься в меня, она решила действовать быстро. Стефани позаботилась о том, чтобы ты сделал выбор до рождения ребенка. Потому что потом ты мог бы дрогнуть. Мог бы понять, что есть кто-то, кому ты нужен больше, чем ей. И ты мог бы уйти. Вот почему она должна была избавиться от меня. Если бы ты увидел сына, то захотел бы остаться с ним. Стефани была напугана. Она не верила, что ты любишь ее достаточно сильно, и поэтому сделала то, что сделала. Я не испытываю к ней ненависти. Только жалость. И не из-за ее болезни. Из-за того, что она не доверяет единственному человеку, который всегда будет ее любить. Даже если бы ты захотел быть со мной, ты бы ее не бросил».

— Каждый день в течение последних восьми лет я вспоминал твое лицо, твой голос, когда ты умоляла меня не делать того, что я сделал. И это разъедало меня изнутри. Я хочу, чтобы ты это знала. Я не мог забыть об этом. И всякий раз, когда я слышал о тебе, виделся с твоими родителями или Корди, на меня обрушивался груз вины за то, что я сделал. Я знал, что ты сильная, и все равно ненавидел себя за содеянное.

— Все в порядке, — говорю я, разрушая чары забвения, позволяя остаткам боли развеяться, когда я возвращаюсь в мир реального. — Я понимаю. Тебе следовало бы сказать мне это тогда, но теперь я знаю. Я понимаю. И все в порядке.

— Правда? — Мэл поворачивается ко мне.

— Да, — отвечаю я. — Я все понимаю, и поэтому теперь могу смириться. — Я закрываю глаза. — И сейчас это неважно. Уже ничто не важно.

Мэл обнимает меня, и я вижу отметину у него на груди — красный след от моего укуса. На спине у него, должно быть, глубокие царапины. Я оцарапала его до крови. Стефани их увидит. Она увидит их и узнает, что случилось. Я не хочу, чтобы она знала. И я не хочу, чтобы Кейт коснулся моего тела и узнал. Я не хочу, чтобы кто-то знал. Чтобы кто-то стал частью того, что мы сделали. Это наше деяние. Наше и только наше.

«Я не хочу всего этого, — думаю я. — Я хочу, чтобы все было нормально».

Мэл прижимает меня к себе, баюкает, успокаивает.

Вот почему сейчас Мэл нужен мне.

— Мне так жаль, — шепчет он. — Так жаль…

Он не просит прощения за то, что случилось восемь лет назад. Он говорит о том, что случится теперь.

Умрет.

Мое сознание трещит по швам, боль разрывает меня на части, слезы градом катятся по щекам, я громко кричу, кричу и не могу остановиться:

— Лео, мой сын, мой малыш, радость моя… Он умрет…

Я цепляюсь за Мэла, горе накрывает меня с головой, словно цунами, боль раскалывает мое сердце, четвертует мой разум.

— Лео умрет…

— Я знаю, — шепчет Мэл, баюкая меня, точно ребенка. — Я знаю, знаю, знаю, знаю, знаю…

Глава 56

Мама и папа заходят первыми. Держась за руки, они открывают дверь и входят в палату. Я впервые в жизни вижу, как они держатся за руки. Я знаю, что мои родители любят друг друга, но сейчас они первый раз открыто демонстрируют эту любовь. Они все время бранятся. Злятся друг на друга, ругаются на людях. Так у них заведено. Собственно, удивительно, что они ни разу не поскандалили за последние десять дней. Самый долгий срок без скандалов на моей памяти. Они редко проявляют любовь.

Через какое-то время они выходят. За руки уже не держатся: голова мамы на плече у папы, папа обнимает ее. Они поддерживают друг друга. Не глядя ни на кого, они выходят в коридор и сворачивают за угол, словно исчезая, переходя в иной пласт реальности прямо у нас на глазах.

Корди следующая.

Она берет с собой «свою свиту», как она их частенько называет, — Джека, Риа и Рэндела. Протянув руку к дверной ручке, Корди оглядывается на меня. У нее красные от слез глаза, лицо искажено горем. Я знаю, о чем она сейчас думает. На ее месте, будь я матерью здоровых детей, я думала бы то же самое: «Мне жаль, что такое происходит с тобой, но я счастлива, что мои дети здоровы, и я ненавижу себя за то, что радуюсь этому». Я не хочу, чтобы моя сестра винила себя за такие мысли, для нее это все и так ужасно. Я улыбаюсь ей, показывая, что знаю: это не ее вина. Я никогда не буду сердиться на нее за то, что у нее есть все, что было когда-то у меня. В ответ Корди прижимает пальцы к губам и посылает мне воздушный поцелуй. Она ведет себя так, потому что моя сестренка никогда не сдерживает эмоции. Она всегда выражает свои чувства.

Я улыбаюсь ей еще шире. Корди открывает дверь и входит в палату.

Потом они выходят, у Корди и Джека на руках по ребенку. Двойняшки прячут лица, уткнувшись носами в ямку между плечом и шеей того, кто несет их, и плачут. У их родителей красные от слез глаза. Они ни на кого не смотрят, выходя в коридор. Джек и Корди сворачивают за угол и исчезают, как мама и папа.

Эми следующая.

Труди, оцепенев от ужаса, стоит на месте. Она вжалась в стену, страх написан на ее немного мальчишеском лице. Труди знала Лео с тех пор, как ему было пять лет. Ей никогда не нравились дети, Лео почувствовал это и приложил немало усилий, чтобы подружиться с ней. Они хорошо поладили, ведь их объединял серьезный подход к жизни.

Эми, глядя куда-то в сторону, протягивает Труди руку, но тут понимает, что идет к палате одна. Она оглядывается. Труди отчаянно трясет головой. Эми улыбается ей, нежно и чутко, как всегда, и поднимает руку, так что звенят ее многочисленные браслеты. Успокоившись, Труди выходит вперед, словно строптивая лошадка, которой шепнули волшебное словечко на ухо. Она берет Эми за руку, и они входят в палату.

Они все еще держатся за руки, выходя оттуда. В глазах Эми — ни слезинки, но я достаточно хорошо знаю ее и понимаю, что сейчас она держится так лишь потому, что не хочет устраивать при мне истерику.

Они с Труди уходят в то пространство уже-попрощавшихся, где теперь все остальные.

Мэл и тетя Мер направляются к двери, в то же мгновение Кейт встает со стула. Я удерживаю его. Кейту хочется, чтобы тягостное ожидание завершилось, чтобы можно было войти в палату и сказать то, что должно быть сказано, но ему придется еще немного подождать. Он отец Лео, и правильно, что голос Кейта будет предпоследним из тех, что услышит в своей жизни мой малыш.

Мэл собирается с духом. Он сейчас чем-то похож на человека, который должен спрыгнуть с самолета без парашюта. Мэл глубоко вздыхает, смотрит на дверь и приобнимает тетю Мер за плечи, входя в палату. Я почему-то вспоминаю, что в детстве иногда называла тетю Мер «моя веселая тетушка», а она улыбалась мне, будто я знала секрет, известный лишь нам двоим. Я перестала так называть ее только потому, что мама сказала, что это звучит как-то двусмысленно, будто тетя Мер — алкоголичка.

Кейт берет меня за руку, целует мою ладонь. Я смущенно поворачиваюсь к нему и впервые вижу его горе. Глубокое горе, бездонное горе. Кейт все время скрывал от меня свою боль, он хотел защитить меня. И защитить себя. Он сознательно отрицал эту боль, прятал ее, потому что ему было страшно. Еще никогда в жизни ему не было так страшно.

Кейт служил в армии, сейчас он работает в полиции. Он видел, как умирают люди, он сталкивался с проявлениями невероятного, чудовищного зла, и все же ничто из этого не ранило его так сильно, как то, что происходит сейчас. Ничто не пугало его так сильно, как утрата любимого ребенка, ничто не могло настолько разрушить его надежды на будущее. Разрушить его будущее, оставив ему лишь пустоту.

Вот почему мы с ним не могли помочь друг другу. Мы могли оставаться сильными лишь порознь.

Я подаюсь вперед и целую его, вкладывая в этот поцелуй всю свою любовь. Я хочу, чтобы он знал: я люблю его. Я хочу, чтобы он понимал: мы оба старались, но этот путь преисполнен тягот, и мы не выживем, если пойдем по нему вдвоем. Даже если бы я не сделала того, что сделала с Мэлом, почти все нити, скреплявшие наш брак, уже порвались. Остается последняя нить, и как только она порвется, у нас будет лишь наша любовь. А любви, какой бы страстной и нежной она ни была, недостаточно, чтобы двое могли жить вместе.

Дверь в палату Лео открывается, и выходит тетя Мер. Ее глаза блестят, но она спокойна. Спокойнее, чем в тот момент, когда заходила туда. Словно страх покинул ее. Тетя Мер берет свою сумку и проходит по коридору к повороту. Вдруг она останавливается и прислоняется к стене.

Когда нам разрешали навещать ее в больнице, иногда она вела себя так же. Ее взгляд стекленел, и она, застыв, смотрела в никуда. Мама с папой говорили, что это от лекарств. Мэл и Корди боялись тетю Мер, когда она была в таком состоянии. А я не боялась. Я знала, что тетя Мер никуда не исчезает, что она вернется, мы увидимся, а это оцепенение — лишь отдых для нее.

Через какое-то время из комнаты выходит Мэл.

Он сломлен.

Вчера Мэл был сильным ради меня, он баюкал меня, пока я плакала, отвез меня домой, чтобы я могла принять душ, переодеться и собрать кое-что для Лео, потом отвез меня в больницу.

Но теперь он раздавлен. Сломлен. Уничтожен.

Шаркая ногами, Мэл проходит пару шагов, останавливается и прижимается к стене, запрокинув голову. Колени у него подгибаются, и Мэл тяжело оседает на пол. Он подтягивает колени к груди, запускает пальцы в волосы и начинает рыдать, громко всхлипывая и раскачиваясь. Он больше не может справляться со своим страданием и полностью теряет над собой контроль. Из всех нас он один опоздал. И теперь уже слишком поздно. Мэл никогда не поговорит с Лео, никогда не обнимет его, у него не будет воспоминаний о том, как они с Лео проводили время вместе.

К Мэлу подходит тетя Мер, и я вдруг понимаю, почему она так спокойна. Мэл — ее дитя, ее малыш, и он нуждается в ее помощи. Впервые с тех пор, как Мэл был еще ребенком, тетя Мер может поддержать его.

Она нежно поднимает сына, обнимает его, и Мэл бросается ей на шею. Он рыдает, повторяя: «Мне так жаль… Так жаль…»

Ему действительно жаль.

Тетя Мер гладит его по спине, успокаивает, говорит, что все понимает. Постепенно ее спокойствие переходит к Мэлу. В какой-то момент он уже может стоять без ее поддержки, и тогда тетя Мер берет его за руку, словно маленького мальчика, и уводит прочь. Я смотрю, как они исчезают за углом, как и все остальные.

Кейт прощается быстрее всех. Ему столько всего нужно сказать Лео, но времени на это нет. Поэтому он просто прощается и уходит.

Передо мной в палату входит доктор с молодым лицом и старой душой и медсестра Мелисса. Они хотят убедиться в том, что все идет так, как они и предполагали. Выйдя оттуда, врач говорит, что у Лео осталось несколько часов. Но я знаю, что он ошибается. Я знаю Лео. Осталось совсем мало времени.

Я вхожу в палату и закрываю за собой дверь. На моем лице расплывается улыбка. Это же Лео, в конце концов. Как я могу не улыбнуться, увидев его?

— Привет, Лео, солнышко, это я.

Глава 57

Я беру его правую руку, пухленькую детскую ручку с пятью идеальными пальчиками. Я создала эти пальчика сама, они зародились в моем теле. Я создала их. Я целую каждый пальчик, а потом переворачиваю его руку ладонью вверх и ногтем вывожу на ладони звездочку. Я часто делала так, когда Лео был маленьким, — рисовала волшебную звездочку на его ладошке, звездочку, благодаря которой твое желание исполнится.

Лео тогда жмурился и загадывал желание. Он никогда не рассказывал, что за желания он загадывал и исполнялись ли они, но всегда радовался, когда я выводила на его ладони такую звездочку, так что, наверное, желания все-таки сбывались. Или он надеялся, что на этот раз все сработает.

Я беру его левую руку — зеркальное отражение правой — и целую его пальцы и ладонь.

Я делаю это в последний раз. В последний раз.

Мы часто говорим «в последний раз», но не задумываемся о том, как ужасно это звучит. Неизбежно. Неизменно.

«Когда я забуду о нем?» — думаю я.

У меня почти нет видеозаписей с Лео. После рождения я много его фотографировала, но со временем перестала, ведь нас было всего двое, а я предпочитала проводить время по другую сторону объектива. Вместе с Лео.

Я слышу его голос, я помню слова, но уже забываю его интонации. Когда я полностью забуду его голос? У меня нет того, что напоминало бы мне его голос. Так как же я запомню его? Конечно, Лео есть на видеозаписи моей свадьбы, но это было более двух лет назад. С тех пор его голос изменился, его речь изменилась. Когда я забуду все переливы его речи? Когда я забуду всю палитру выражений его лица? Некоторые запечатлены на фотографиях или на видео, но это ведь не то же самое.

Я закрываю глаза, вспоминая, как Лео отворачивался от брокколи («Мам, это ведь яд, понимаешь?»), но с аппетитом уплетал шпинат.

Я помню, как он смотрел в потолок, пытаясь придумать ответ на вопрос. Как он широко распахивал глаза и высовывал кончик языка, пытаясь дойти до следующего уровня в игре на приставке. Как хмурился, если с ним, как он полагал, поступали несправедливо (например, не разрешали ему завести дельфина).

Я наслаждаюсь этими воспоминаниями. Я блаженствую, вспоминая его улыбки.

Но как долго эти воспоминания останутся со мной?

Я думала, что они запечатлелись в моем разуме, в моей душе навечно, но так ли это? Не сотрет ли их время, как оно стирает все наши воспоминания?

На Лео костюм супергероя, его любимый. Если бы он мог выбирать, в какой одежде ходить каждый день, то выбрал бы этот костюм. Ведь так он получил бы право бороться со Злом.

Я надела на него этот костюм, все, кроме маски.

Я наклоняюсь и целую его веки. Глаза Лео закрыты, длинные ресницы смежены. Я приникаю поцелуем к его лбу, глажу сына по щеке, как всегда удивляясь тому, насколько нежная у него кожа. Глажу его по второй щеке. Мой малыш. Мой чудесный малыш. Радость моя…

Я вновь опускаюсь на стул и сжимаю правую руку Лео. Он держал меня за руку почти каждый день — когда мы переходили дорогу, когда гуляли по улице или в парке. Иногда, когда мы смотрели телевизор и Лео пугался чего-то, он брал меня за руку и говорил, что делает это для того, чтобы я не боялась.

Я прижимаю его ручку к щеке.

— Знаешь, Лео, я кое-что поняла. Ты всегда заботился обо мне, верно? И я поняла, что, возможно, ты все еще здесь, потому что волнуешься за меня. Но со мной все будет в порядке. Я хочу, чтобы ты это знал. И всегда помнил об этом. Есть люди, которые позаботятся обо мне. Бабушка, дедушка, тетя Корди, бабуля Мер, папа, Эми, Труди, даже твой второй папа. Я буду скучать по тебе, конечно же, буду, но я хочу, чтобы ты перестал сопротивляться, если тебе больно оставаться здесь. Я очень-очень тебя люблю и ни за что не захотела бы, чтобы тебе было больно. — По-прежнему держа Лео за руку, я опускаю голову ему на грудь, чувствуя его тепло, тепло его ладони у своей щеки. — Я люблю тебя. Все будет в порядке, если ты сейчас уйдешь. Мы еще увидимся, поэтому я не буду прощаться, ладно? Мы еще увидимся. Я пожелаю тебе приятных снов. Спи спокойно, Лео, родной мой. Спокойной ночи, мой прекрасный мальчик. Доброй ночи, радость моя.

Ритм звуков, которые издает аппаратура у кровати, меняется. Сигналы становятся медленнее, промежутки между ними дольше.

Я закрываю глаза. Жаль, что я не могу уснуть вместе с ним. Жаль, что я не могу уснуть, не могу оказаться вместе с Лео, не могу в последний раз услышать его голос. Не могу увидеть, как он обнимает меня, закатывает глаза и спрашивает, не собираюсь ли я плакать.

Я жмурюсь изо всех сил, позволяю себе отмежеваться от всего происходящего.

— Я люблю тебя, — говорю я Лео.

Сигналы все медленнее. Медленнее. Медленнее. Медленнее. А затем…

Пииииииииииииииииииииииииииии.

Мерный, непрерывный сигнал.

Все кончено.

Когда я поднимаю голову, рука Лео уже похолодела. Меня знобит.

— Доброй ночи, мой прекрасный мальчик, — шепчу я. — Доброй ночи, радость моя.

Глава 58

Мне звонит Мередит.

Она рассказывает мне все, ее голос… такой мягкий, такой нежный.

Мередит спрашивает, справлюсь ли я, не нужно ли ей приехать и побыть со мной.

Говорит, что врач дал Мэлу успокоительное, и теперь он спит в гостинице в ее номере.

Она не знает, когда они вернутся домой.

Она не говорит о похоронах.

Желает мне доброй ночи, одаривает меня своей любовью.

И вешает трубку.

Тогда я понимаю, как мир может тихо, неприметно исчезнуть.

Глава 59

Я сижу на пляже.

В ночном небе сияют звезды.

Я слушаю шум моря.

Я жду восхода солнца.

Я слушаю, как просыпается мир.

Начинают шуметь чайки, они расправляют крылья и парят над волнами в поисках пищи.

Любители бега трусцой дисциплинированно выходят на утреннюю пробежку.

Еще не вполне проснувшиеся владельцы собак выгуливают своих питомцев.

Бражники, кутившие всю ночь, возвращаются домой.

Дом.

Теперь у меня нет дома.

Теперь, когда нет моего Лео.