Спор на краю прорвы

ЛЮБАША

Ночь тянулась долго, как нелюбимый сериал. Гудел и подрагивал в углу холодильник, не выпуская из рук газеты, клевал носом Саныч; серый котяра, свесив лапы с полок бытовой химии, лениво открывал то один, то другой глаз. Любаша сидела за прилавком, подперев щеку, и таращилась в окно витрины.

Хозяин запретил оставаться на ночь в магазине. Сверкнул глазами, как припечатал: нет и всё! Испытывать на себе его гнев не хотелось. И видеть во сне глаза камикадзе тоже не хотелось. А хотелось… Тут Любаша себя останавливала, потому что с Петром всё равно ничего бы не вышло.

Отчаянно стараясь не заснуть, она зевала так, что щёлкала челюсть. За окном ничего не происходило. Почти ничего. Трое сидели на скамейке, уставившись на лужу. Они не говорили, не смотрели друг на друга, только потягивали из бутылок воду. Время от времени лица несчастных менялись, будто те жизнь кому-то свою рассказывали — прям, как они с Сонькой на кухне. Только они галдят так, что соседи в батарею стучат, а эти молча, не словами.

Пять шагов от кота к Санычу и обратно. Туда-сюда, сюда-туда. Только не спать!..

Она так ждала, сама не зная чего, что, конечно, всё пропустила. Пётр — её Петя! Петенька! — схватился за сердце и начал заваливаться на бок. Вмиг за окном сбежалась чернота, заливая и магазин, и скамейку, и людей, и даже саму лужу чернильной кляксой. Последнее, что Любаша увидела, было уплывшее прочь ржавое ведро.

Не став звать Саныча, она распахнула дверь и шагнула за порог — в бездну.

И всё невысказанное, всё припрятанное на дне стопок в правом кармане фартука, все её желания и надежды вырвались хриплым криком:

— Петя, мать твою! Не уходи, я ж люблю тебя!

И пузырь черноты лопнул, стёк большими и малыми лужами, впитался в землю.

Небо вспыхнуло алым — занимался рассвет.

А Любаша непослушными пальцами набирала «Скорую».