Спой мне о любви

Глава 1

Давным-давно медвежонок Тедди каждый вечер ложился со мной в кроватку и слушал мамины сказки, пристально тараща на нее стеклянные глаза, я принимала в этих чтениях более активное участие. Моей любимой была история о том, как мышка полюбила льва. Заканчивалась она просто замечательно: «Они поженились и жили счастливо в маленьком домике в Уимблдоне, и у них было двое детей: первой родилась девочка Дебора, умненькая, с карими глазками и белокурыми волосами, затем появился сын Алан, у которого глаза были голубыми, а волосы курчавыми, и он оказался таким же рассеянным и немного глуповатым, как и его мать. Но это не имело никакого значения, поскольку он вырос очень хорошим парнем».

Каким-то образом в нашей жизни все сложилось именно так, как в этой сказке, и продолжалось долгие годы. Алан остался добродушным середнячком, а я превратилась в довольно противную умницу. Я легко сдала элевен-плас [1], затем экзамены по программе средней школы и в заключение получила диплом с отличием об окончании педагогического колледжа по специальностям «английский язык» и «домоводство» с правом преподавания в средней школе. Едва ли это было только моим достижением. Я добилась успеха с Божьей помощью и при поддержке моего отца, Ховарда Белла, обладателя степени бакалавра искусств, бакалавра философии и диплома преподавателя (Кембридж). Папа занимал должность директора педагогического колледжа в Лондоне. Между прочим, я с радостью отдала бы за него мою правую руку. Он сделал нам с братом бесценный подарок, предоставив сначала Алану, а потом и мне возможность испытать свои силы, пожить самостоятельно. Мы не обсуждали будущее, но я всегда чувствовала уверенность, что папа и в свои девяносто все так же будет играть в гольф, копаться в саду и обеспечивать маму. Но теперь, когда мои ожидания не оправдались, я должна сделать то, что было мне предназначено, — вернуться домой и принять обязанности отца на себя.

Машина Алана, преодолев десять миль магистрали, связывающей Найроби с аэропортом, остановилась у входа в главный корпус. На гудронированной взлетной дорожке уже стояла «комета» [2] со львом на фюзеляже, готовая к полету в Лондон. Барбара, вот уже три недели как жена Алана, отправилась покупать мне в дорогу журналы, а брат принялся напутствовать меня в последний раз.

— Деб, ты напрасно беспокоишься. Почему мама не сможет работать? Особенно в отеле? Она прекрасно ладит с людьми, так что, думаю, там с радостью приняли ее в штат.

— О, Алан, — вздохнула я, — мы же с тобой прекрасно знаем, что она — легкая добыча для мошенников. Нам не нужно повторения истории с той женщиной, Хадсон.

Миссис Хадсон, по словам мамы, «довольно приятная особа, видавшая в своей жизни лучшие дни», снимала в нашем доме комнату в течение двух месяцев, в результате не заплатила ни пенни и к тому же оказалась алкоголичкой. Если бы не мистер Ли, наш сосед, который однажды ночью услышал в доме шум и начал расследование, неизвестно, что могло бы случиться. При одной мысли об этом меня до сих пор бросает в дрожь. Конечно, я не думала, что однажды отель заполнится такими вот миссис Хадсон, так и ждущими момента, чтобы поживиться. Дело в другом: мама, даже сама зарабатывающая себе на хлеб, никогда не сможет жить самостоятельно. Папа рассчитывал, что один из нас будет защищать ее и опекать, как всегда поступал он сам. Но Алан не мог покинуть Найроби. Я же могла и должна была это сделать.

У барьера появилась улыбающаяся стюардесса-африканка в бело-голубой униформе, и одновременно ко мне подбежала запыхавшаяся Барбара с кипой журналов, на которые она, вероятно, потратила недельный бюджет семьи. «Кормилец» довольно негалантно указал ей на это, но она, нисколько не смутившись, выхватила из кипы один журнал и показала нам.

— Я уже возвращалась, когда обложка бросилась мне в глаза. — Это был толстый глянцевый журнал, такой дорогой, что мне стало дурно. — Здесь статья о твоем друге, Деб, и я подумала, что тебе захочется ее прочитать.

— О моем друге? — начала я и тут же увидела знакомое имя под кричащим заголовком: «Месяц „Циклопов“ Адама Баллестая». Я замерла на месте. Казалось, мраморный пол подо мной испарился, оставив взамен влажную мостовую, уличный фонарь и пару прищуренных серых глаз, глядящих мимо меня. И в ушах вновь, после двух с половиной лет неопределенности, зазвучали слова: «Возможно, когда-нибудь…»

— Ты сможешь навестить его, — весело заметила Барбара. — Тут написано, где он живет.

Объявили посадку, и невестка бросилась мне на шею. Затем брат крепко обнял меня, и я присоединилась к остальным пассажирам лондонского рейса.

— Извините, вы ведь летите одна?

Подобные вопросы мне задавали часто. «Правду не утаишь», — однажды усмехнулся Алан, когда я размышляла об этом вслух, недоумевая, почему так происходит. Он постоянно повторял, что ко мне намертво приклеился образ училки.

На этот раз ко мне обратилась девушка моих лет с ребенком на руках. С малышкой я уже успела познакомиться в зале ожидания, когда та, уложив свою куклу мне на колени, никак не хотела забирать ее. Я призналась, что лечу одна.

— Вы не возражаете, если мы сядем рядом?

— Совсем нет, — искренне ответила я.

Все, что угодно, только бы не думать о грустном и не предаваться жалости к себе. Да, в Хитроу я уже не увижу высокую фигуру отца на смотровом балконе, как два года назад, когда он наблюдал за моим отлетом в Найроби. Но думать об этом — значит потакать своим слабостям. Я с мукой пропустила через себя это горе в те недели, что последовали за телеграммой, сообщавшей о смерти папы от тромбоза, я успела все пережить и перетерпеть, даже в минуты самой острой тоски продолжая ловить себя на одной и той же молитве, которую выдумала в детстве: «Пожалуйста, Господи, сделай меня когда-нибудь такой же, как папа!» Я стойко выдержала это испытание с минимумом слез.

Главное мое горе было сейчас более эгоистичным и касалось моей любви к Найроби — к его скверам с разноцветными пышными клумбами, искрящимися в ярких солнечных лучах, к его кирпичной башне с часами, указывающей верхушкой-пальцем в небо с элегантного белого фасада ратуши, и к кафе «Колючее дерево», где я частенько пила чай… Нет, если я буду такой отвратительно сентиментальной, окажусь довольно неприятной спутницей. Я помахала в последний раз в сторону провожающих — в толпе едва виднелась огненно-рыжая головка Барбары на фоне бирюзовой рубашки Алана — и повернулась к девушке, сидевшей рядом со мной:

— Кстати, меня зовут Белл. Дебора Белл.

— Моя фамилия Мур, — мгновенно откликнулась та, — но зовите меня просто Элейн. Это даст мне возможность чувствовать себя лучше, что мне просто необходимо. Полет всегда приводит меня в состояние паники…

Девочку звали Трейси, ей было всего три года.

— Давайте молиться, — с энтузиазмом призвала Элейн, — чтобы ее не тошнило. О, как я теперь жалею, что не подождала Тони!

Тони, ее муж, должен был последовать за ними в Англию через месяц. Эти подробности, поведанные мне, пока мы медленно, но упорно продвигались по взлетной полосе аэропорта Найроби, не оставили никаких сомнений в той роли, которая предназначалась для меня, а именно — дублера Тони Мура. «Ну и ладно, — подумала я, — это поможет мне с пользой провести время» — и со смехом ответила на осторожный вопрос попутчицы:

— Нет, я не сиделка, я учительница. Два года в Хэртуордшире и два в Найроби давала уроки кулинарии и домоводства.

— Да, мне показалось, что в вас есть что-то такое, — закивала Элейн, и, вспомнив ремарку Алана, я грустно улыбнулась.

Когда мы были уже над Энгеди, начали разносить дневной чай с сандвичами и сладкими бисквитами, которые Трейси принялась с жадностью поглощать. Она была типичным английским ребенком, «розовым бутоном», с кудряшками и серьезным маленьким личиком. Я нашла ее чудесной девочкой. Элейн тоже оказалась очень приятной компаньонкой. Мы болтали, и я вдруг обнаружила, что становлюсь откровенной. Я рассказала о совете отца не оставаться в Англии на всю жизнь, о том, что по счастливой случайности заграничная вакансия оказалась как раз в Найроби, куда уехал Алан годом раньше, и о нашей с ним жизни в квартире с видом на Ботанический сад, о смерти отца, упорном желании мамы сохранить дом в Уимблдоне и первой неудачной попытке сдать в нем комнату этому «бедствию» — миссис Хадсон, а затем еще одной особе, Барбаре Лоулайт, девятнадцатилетней фотомодели, которая, напротив, оказалась настоящим подарком для нашей семьи. Элейн увлеченно слушала, а я, чтобы заставить ее забыть о страхе перед полетами, болтала без умолку. В прошлом году Алан ездил домой на Рождество один, потому что в школе мне отдали пристройку для уроков домоводства и я большую часть своего отпуска провела, делая там ремонт. В родном доме брат познакомился с Барбарой, и это была любовь с первого взгляда. Через неделю после своего возвращения в Найроби он внес задаток за особняк в Весенней долине, и в мае туда приехала Барбара. Венчание состоялось в Англиканском кафедральном соборе четыре недели спустя.

— Тебе она нравится? — поинтересовалась Элейн.

Обычно я не особенно разговорчива, когда дело касается моих родных и близких. К тому же я испытывала смущение, опасаясь, не слышит ли мою болтовню сосед справа, сидевший через проход, но он, казалось, совсем не обращал на нас внимания. Это был крупный мужчина в синем пиджаке, судя по всему полностью погрузившийся в чтение газеты. Темные очки усиливали впечатление, что он совершенно отрешился от внешнего мира.

— Ну, можно сказать так: она пришла, я увидела, она победила, — улыбнулась я.

Барбара выпорхнула тогда из лондонского самолета как раз после окончания сезона дождей, в искрящихся лучах полуденного солнца, и вся, от огненно-рыжей макушки до кончиков босоножек на тоненьких ремешках, она была похожа на Алоцветик из сказки братьев Гримм и казалась такой беспечной, что я в отчаянии подумала: Алану ни за что не довести ее до алтаря. Но ему это удалось, и в собор вошла настоящая невеста, скромная и прекрасная, в белом атласе и хрустящей фате на огненно-рыжих волосах, просвечивавших сквозь полупрозрачный шифон золотым нимбом.

Сама я походила скорее на Белоснежку из той же сказки. Платье подружки невесты, сшитое мной самой из индийского сари, было простым и классически бледно-голубым.

Когда речь зашла о красавицах, Элейн спросила, видела ли я шоу Хани Харрис. Последние четыре недели оно собирало полные залы в одном из театров Найроби. Труппа приехала на гастроли из Британии, и ее хозяйка, Хани Харрис, была хорошо известна. Ее пластинки занимали первые строчки во всех хит-парадах — об этом я знала от Барбары. Гвоздем программы становились самые известные артисты, многие даже с мировой репутацией. Алан и Барбара сходили на концерт, но я отказалась составить им компанию.

— Там выступала не только Хани Харрис, — щебетала Элейн. — Колин Камерон пел просто потрясающе! Что за голос!

Колин Камерон, мировая знаменитость, был постоянным участником шоу.

— Да, голос у него приятный, — легко согласилась я, однако не стала говорить, что мой привередливый слух уважает Мендельсона и предпочитает звучание Королевского филармонического оркестра, иначе это было бы расценено как простое зазнайство.

Элейн все еще рассказывала о шоу, когда подали обед: грибной суп-пюре, жареную баранину с гороховым соусом и фруктовый крем. Оказалось, что она видела шоу дважды, но Колин Камерон затмил для нее все.

— Он шотландец, — сообщила Элейн.

— Никогда бы не подумала, — поддразнила я ее. Мистер Камерон пел с таким акцентом, что определить его национальность не составляло труда.

— У шотландских теноров своеобразный тембр, особенная дикция и неповторимый стиль, они не боятся раствориться в песне!

— Ты совершенно права.

Я могла бы назвать множество хороших английских теноров, но меня в данную минуту больше беспокоили не их тембры, а нервные взгляды, которые моя соседка то и дело бросала в иллюминатор — за ним на крыле лайнера вспыхивали красные сигнальные огоньки. Думать о том, что мы бороздим бескрайнюю синеву, мне тоже не хотелось, хотя я совсем не трусиха.

— Теперь Колин Камерон оставил шоу, — продолжила Элейн. — Следующие две недели он будет выступать в кабаре в «Геллери». — («Геллери» был одним из лучших отелей Найроби.) — Остальные отправились на гастроли в Каир. Неплохая жизнь!

— Ты слишком снисходительна, — решительно заявила я. — На мой взгляд, весь шоу-бизнес можно охарактеризовать одним словом: подделка. Покажи мне хоть одного из них, кто сам чистит свои ботинки, приколачивает полки или следит, чтобы его ребенок делал домашнее задание. — Я совершенно серьезно относилась к подобным вещам, потому что именно они делают мужчину мужчиной, а дом — домом. Алан успешно справлялся с первыми двумя пунктами, и я надеялась, что, когда придет время, он будет таким же добросовестным и во всем остальном.

Элен, однако, нашла мои слова забавными. Сквозь ее хихиканье я различила какой-то шорох и покосилась на соседа, но мистер Невидимка, как я его успела окрестить, по-прежнему прятался за газетой. Все, что мне удалось рассмотреть, — это темноволосую макушку, синий рукав и кольцо на пальце. В любом случае за шумом моторов он едва ли мог меня услышать.

— Я была в «Геллери» прошлым вечером, — небрежно сказала я.

— О, расскажи, расскажи! — взмолилась Элейн.

Я так и сделала, в красках описав ей, как мистер Камерон был «удивлен», когда его «обнаружили» за столиком в обеденном зале, и как, подстрекаемый грохотом африканского барабана, он с улыбкой отодвинул свой стул и направился к сцене.

Лучший друг Алана Фрэнк Максвелл, мой эскорт, извинился, что наш столик, стоявший неподалеку от гриль-бара, оказался так далеко от сцены, — поверх моря голов впереди видны были только широкие плечи в кремовом пиджаке, темноволосая голова и широкая улыбка. «Приветствую всех и спасибо за внимание. Я не уверен, что сейчас именно тот случай, когда следует петь вместо ужина, но так уж случилось, что в данный момент мне приходится следить за своим весом, и, может быть, стоит попробовать?» Шаг назад, взмах руки, и вновь широкая обаятельная улыбка. Кто-то рядом с нами воскликнул: «Браво!», кто-то спросил: «Где же Хани?» — на что последовал быстрый ответ со сцены: «В своей постельке. Она нуждается в хорошем отдыхе. А мне все нипочем!» — и Камерон запел. Потом он перекинулся парой шуток с конферансье и исполнил номер на бис — эта песня надолго поселилась в моих мыслях, преследовала меня все последние дни в Найроби. «Гастроли, — сказал он перед песней, — проходят великолепно, но вот уже два месяца минуло с тех пор, как я покинул дом, а это слишком долгий срок, чтобы не видеть своих… — он доверительно улыбнулся, — родных».

— Говорят, он бывает в обществе с Хани, — заметила Элейн.

— Не бери в голову, — успокоила я ее. — Вероятно, он смотрит на таких женщин как на мимолетных попутчиц. В любом случае вчера вечером он все же вспомнил, что женат. — И замолчала. Почему я сказала такое? Я же ничего не знала о Колине Камероне. Что-то заставило меня бросить робкий взгляд на газету. Она, к моему облегчению, уже полностью закрывала своего читателя.

— Я получила большое удовольствие от нашего разговора, — сказала Элейн, когда мы устраивались на ночь. — Но когда я думаю, что под нами пустота… — Она откинулась на спинку кресла и зажмурилась.

Между нами уже почти час спала Трейси. Снаружи пронзали темноту красные вспышки, и все так же в соседнем кресле мертвой хваткой цеплялся за газету невидимый мужчина, но теперь он включил у себя над головой лампочку для чтения. «Этот тип — источник моего постоянного беспокойства, — несправедливо подумала я о нем. — Какое мне до него дело? Он имеет полное право на анонимность». Просто выглядел этот человек каким-то сосредоточенным, ушедшим в себя, как будто пребывал в сильном смятении. «Дебора Белл, ты раскисла, — сонно упрекнула я себя, — просто у тебя по-прежнему на уме эта песня».

«Родные мои, я скучал, я скучал…» Колин Камерон действительно спел ее прекрасно, голос у него был с легкой хрипотцой. Посетители ресторана хранили во время исполнения полное молчание. «Ни одного сухого глаза в зале», — пошутил Фрэнк, но я была не такой дурой, чтобы поверить, будто певец действительно испытывает эмоции, которыми проникнута его песня. Но он действительно был великим исполнителем, и до сих пор в моих ушах звучали последние строчки, спетые им с невыносимой нежностью:

Мой нелюдимый сосед справа сидел так неподвижно, что его можно было принять за деталь самолета. Глядя на него, и подумать было нельзя, будто с ним что-то не в порядке, хотя определенные подозрения на этот счет у меня все же имелись. А вот моя маленькая соседка по левую руку вдруг пошевелилась и громко спросила:

— Уже пора вставать?

Я покачала головой и успокаивающе прошептала:

— А теперь мы уснем опять, как мамочка.

Однако мои слова вызвали у нее больший интерес, чем я ожидала.

— Мамочка спит? — недоверчиво нахмурилась Трейси и начала елозить в кресле, пытаясь удостовериться в этом.

Самолет внезапно попал в воздушную яму, и последнее, чего мне в данный момент хотелось, — это побеспокоить Элейн. Что же делать? Я в отчаянии уставилась на карту блюд и напитков, украшенную яркими эмблемами компаний, обслуживающих авиарейсы: слон, кенгуру, верблюд, антилопа, лев…

— Послушай, дорогая, — тихо произнесла я, — хочешь, я расскажу тебе сказку?

Девочка энергично кивнула.

— Отлично, — продолжила я, обрадованная быстрым успехом. — Когда-то давным-давно жил на свете мистер Лев. Он был очень большой, — я развела руки, показывая его размер, — и очень сильный, — я напрягла мускулы.

Справа вновь зашелестело, и я оглянулась, но газета уже застыла в том же положении, что и прежде.

— А что он ел? — оживленно поинтересовалась Трейси.

— Ну… сладости, — неопределенно ответила я. Теперь настало время вывести на сцену мою главную героиню — маленькую мышку.

— А что он ел еще? — требовательно спросила Трейси.

Я пришла в легкое замешательство. Натуралистический ответ: «Мистера Антилопу» — вряд ли удовлетворил бы ее.

— Зернышки, — ляпнула я. В конце концов, почему бы этому льву не быть вегетарианцем? И тут я поняла, что сказка никогда не закончится, так как Трейси оказалась подающим надежды юным диетологом.

— А что он ест? — нанесла она мне очередной удар, ткнув пальчиком в слона.

— Сдобные булочки с изюмом, — победоносно заявила я и тут же получила в ответ:

— А я могу получить сейчас булочку с изюмом?

— Я думала, что ты хотела послушать сказку о мистере Льве, — напомнила я ей.

— Нет, о нем! — капризно заявила Трейси, указывая на кенгуру. — Что он…

— Зернышки, — буркнула я, доведенная до отчаяния. Ну что тут поделаешь? Пришлось подробно описывать режим питания каждого животного, изображенного на карте, но, когда очередь дошла до сфинкса, я потерпела поражение. «Давай-ка спи, Трейси», — подумала я, беспокойно оглядываясь. К счастью, никто из пассажиров не звонил в гневе стюардессам и не жаловался на нашу болтовню. Все они выглядели мирными и спокойными: кто спал, кто читал под лампочкой. Я случайно повернула голову направо и, к своему удивлению, наткнулась на взгляд синих, как небо, глаз, с насмешкой и наслаждением взирающих на мое затруднительное положение. Газета была опущена, поверх нее лежали темные очки.

— Может быть, сфинксы едят песок? — подсказал их обладатель.

Почему я вдруг нафантазировала, что у него должны быть какие-то уродства или страшные шрамы? Лицо благородное, мужественное и красивое, губы полные, четко очерченные, от синих глаз разбегаются насмешливые морщинки. Что-то в его повадке и в том, как он смотрел мимо меня на Трейси, вызвало у меня любопытство.

— Спасибо, — поблагодарила я его с улыбкой, — как раз то, что нужно.

Я повернулась, чтобы передать эту информацию моей маленькой мучительнице, но та, воспользовавшись перерывом, опять уснула. Несколько секунд мне потребовалось, чтобы укрыть ее пледом, а когда я вновь повернулась направо, лампа для чтения уже была выключена и человек, занимающий место под ней, превратился в неподвижный темный силуэт.

Блеск его глаз и широкая белозубая улыбка напомнили мне, однако, другую усмешку и лукавый взгляд. «Да, — весело подумала я, — он действительно очень похож на Колина Камерона».

Настало время и мне воспользоваться лампочкой для чтения. Я включила ее и поудобнее устроила кипу журналов на откидном столике.

Как часто мама говорила о моих бойфрендах… Сначала она связывала свои надежды с Дэвидом. Ему было девятнадцать против моих восемнадцати, и мы с ним познакомились на одной из студенческих вечеринок. Затем появился Редж, сотрудник моего отца. Третий, Ричард, разделял мой интерес к музыке, водил меня на симфонические концерты и после очередного приобщения к культуре, когда мы оба пребывали в сентиментальном настроении, сделал мне предложение. Я вспомнила свой панический возглас: «Нет, Дик, я не могу! Ты же знаешь, как я хочу закончить последний курс!». «Домашняя мышка», как называла себя мама, три раза превращалась в разъяренную тигрицу, когда один за другим Дэвид, Редж и Ричард исчезали из моей жизни.

То, что все мои мысли заняты Адамом, она поначалу не замечала.

Отучившись в музыкальной школе, я присоединилась к участникам местного церковного хора, и Ричард, обладатель приятного тенора и ужасных, с точки зрения церкви, манер, пришел туда вслед за мной. Мы пели в хоре два с половиной года, когда вдруг наш руководитель заболел и вместо него репетиции стал проводить Адам, готовя нас к очередному ежегодному мартовскому концерту.

Он был личностью притягательной. Высокий, с прямыми светлыми волосами, серыми глазами, тонкогубым ртом и красивыми руками. Глаза были добрыми, прятались в прищуре морщинок и, казалось, видели что-то такое, что было далеко-далеко. Мама узнала о нем только потому, что у нее было приятное сопрано и я уговорила ее принять участие в концерте. Я никогда не рассказывала ей о том вечере на рождественской неделе, накануне возвращения Адама в Девон, когда он пригласил меня на фестиваль хоровой музыки, где прозвучали две кантаты Баха — 133-я и 209-я (их номера я помню по сей день). Когда мы вышли из метро, Адам начал говорить отрывистыми, как будто они причиняли ему боль, фразами:

— Не знаю, наверное, я дурак… Когда она меня бросила, я не мог выйти на улицу — боялся, что люди заметят мое состояние…

— Если бы я могла как-то помочь!

— Ты уже помогла. Очень. И если бы я мог предложить тебе больше чем половину своего сердца… Ну, возможно, когда-нибудь… — Адам не договорил.

Когда мы прощались, он положил руки мне на талию. Серые глаза смотрели куда-то мимо, затем их взгляд обратился на меня. Это была долгая минута молчания. Мои руки робко скользнули ему на плечи. Ни слов, ни поцелуев — только объятие. Затем он меня отпустил, заглянул в глаза и произнес:

— Спасибо тебе.

Вот тогда я поняла — все кончено, хотя ничего еще и не начиналось.

— За что? — беспечно отмахнулась я. — Это я должна благодарить тебя за прекрасную музыку.

Мои слова он проигнорировал.

— За то, что ты такая… тихая девушка.

Я могла бы выйти замуж за Реджа, могла бы принять предложение Ричарда. В день бракосочетания Алана и Барбары Фрэнк Максвелл, разгоряченный шампанским и непривычными завитками моей прически, схватив меня за руку, полушутя-полусерьезно заявил: «У меня появилась идея, Деб. Почему бы нам не пожениться?» Но я любила Адама Баллестая, а он любил другую, с детства. Копил деньги на свадьбу с ней, но в последнюю минуту вмешался кто-то третий, вроде бы его друг. Он покорил невесту Адама, но оказался для нее не лучшим мужем. Так говорили. Имена не упоминались, факты не раскрывались, но тем вечером я ясно поняла, что Адам доведен до безумия.

После концерта он удрал в свой Девон, а я слегла от гриппа и тоски и проболела до выпускного вечера в школе. Почувствовав себя лучше, начала подумывать о получении степени бакалавра педагогических наук. Но папа удивил меня. «По-моему, Деб, тебе сейчас больше нужна смена обстановки, чем ученая степень», — сказал он и выпроводил меня на Кинг-стрит в бюро заграничных вакансий. Через три месяца я была уже на пути в Найроби…

Не стану читать статью об Адаме. Возможно, это было малодушное решение, но моя жизнь последние два года текла спокойно и безмятежно, и я намеревалась оставить ее таковой.

Я выудила из кипы журнал, и тут самолет тряхнуло. Шляпа, небрежно положенная на самый край полки, слетела вниз, скользнула по журналам и увлекла пару из них за собой на пол. При этом один задел по руке мистера Невидимку и разбудил его.

— Вот так так! — произнес он, открыв глаза, и тут же бросился собирать журналы.

— О, благодарю вас, — смутилась я.

Мистер Невидимка, кладя их мне на столик, внезапно замер.

— Извините, но заголовок привлек мое внимание…

Я проследила за его взглядом. Красные буквы в белой рамке: «Месяц „Циклопов“ Адама Баллестая».

— Знакомое имя… — Мужчина покосился на меня и насмешливо добавил: — Циклопы? Только не говорите мне, что он лишился глаза!

— Вы знаете Адама Баллестая? — удивилась я.

— Да. Давайте-ка посмотрим, как он сейчас поживает.

Подзаголовок «Три циклопа» набран голубыми буквами внизу страницы, рядом — фотография Адама с прядью волос, упавшей на лоб. Странно, после двух лет дружбы я не смогла бы сейчас сказать, какие волосы у Фрэнка Максвелла — это были просто волосы. А у Адама они такие же, как он сам: прямые, непокорные, трепещущие.

— О, я понял, это метафора! — Палец моего собеседника указал на объектив фотокамеры вверху страницы. — Серия фотографий. Дьявол! И здесь успел!

Я промолчала. Кошки выгибают спины и фырчат, когда им что-нибудь не нравится, я же становлюсь замкнутой и подозрительной.

— Это… э-э… мой друг, — небрежно сообщил мистер Невидимка. — Мастер на все руки. Но будет лучше, если он возьмется за что-нибудь одно. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Нет! — вызывающе заявила я.

Он взглянул на меня с интересом:

— О боже! Только не говорите, что он и ваш друг!

— Друг, — холодно призналась я и вырвала у него журнал. — И более того, он, кажется, талантливый фотограф. А теперь, если не возражаете, я пожелаю вам спокойной ночи.

Я щелкнула выключателем лампочки. Мистер Невидимка, продолжая усмехаться, сделал то же самое.

Когда я вновь открыла глаза, темнота уступила место серебристо-серому сиянию рассвета. Я поморгала, потянулась и, осторожно перегнувшись через спящих Трейси и Элейн, выглянула в иллюминатор. Мы летели уже над Альпами. Насколько я могла судить, все остальные пассажиры еще спали, включая и мистера Невидимку. Голова свесилась на грудь, темно-каштановые волосы растрепались… «Ох и затечет же у него шея», — подумала я.

Никто из пассажиров не пошевелился, когда из кабины пилотов появился молодой офицер. Он постоял мгновение, вперив взгляд в иллюминатор, затем направился по проходу между рядами и остановился у кресла мистера Невидимки. Последний тут же проснулся и принялся, как я и предполагала, энергично массировать шею, при этом широко улыбаясь пилоту, который что-то шептал ему. Я отвернулась, но, к моему изумлению, сосед обратился ко мне:

— Могу ли я предложить вам оливковую ветвь за вчерашний вечер? Не хотите побывать в кабине пилотов?

Не хочу?! Мне и секунды не потребовалось, чтобы вскочить с кресла.

— Конечно! Но ведь туда нельзя…

— Иногда можно, — ответил он с другой улыбкой, которая показалась мне менее привлекательной и совсем не внушающей доверия. — Кое-кто из пилотов меня хорошо знает.

Терпеть не могу таких самодовольных типов, но на сей раз не почувствовала ни малейшего раздражения, потому что мы уже входили в кабину пилотов. Впереди открывался пейзаж, увидеть который я даже и не мечтала: три огромные горные вершины, блестящие, как кристаллы, и сияющие розовым цветом.

— Что это? — выдохнула я.

Молодой офицер, который сопровождал нас, ответил, что слева — Монблан, впереди — Эгер, а слева, с острой вершиной, — Маттерхорн.

— Никогда не видел это трио так ясно, — закончил он, и я заметила, что остальные члены экипажа увлеченно щелкают фотокамерами.

Мистер Невидимка стоял неподвижно. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он молча смотрел на эту красоту. Без черных очков его глаза казались усталыми, под ними пролегли темные тени. «Не такой уж он молодой, — подумала я, — только улыбка совсем юная». Мой сосед бесстрастно взирал на чарующий пейзаж, как будто эти дивные горы были для него всего лишь бесплатным приложением к полету, впрочем, как и я сама. После приземления мы уже никогда с ним не увидимся. Тогда почему же я чувствую… не симпатию, нет, а какое-то странное беспокойство? Этот человек мне не нравился, но я продолжала ловить его отражение в стекле, разглядывать лицо, на котором читались — я могла бы поклясться — усталость, напряжение и… страх.

Что-то ждет его в лондонском аэропорту. Но что?

— Это было восхитительно, — сказала я, когда мы вернулись на свои места и получили по стакану апельсинового сока перед завтраком.

— Нам повезло, — согласился мой собеседник. Он бросил взгляд на часы, затем, видимо решив, что времени у него достаточно, поинтересовался: — Вы живете в Найроби?

— Жила. Около двух лет. Учительствовала. А вы?

— Я? — Он явно удивился моему вопросу. — О, я всего лишь перелетная птица. Никогда нигде не остаюсь надолго.

Тогда почему, размышляла я, он так смотрит на меня: подняв брови и округлив глаза, в которых застыло веселое изумление. Было такое ощущение, что мистер Невидимка принимает меня за идиотку, не узнающую знаменитость. Однако, поскольку я ничего о нем на самом деле не знала, за исключением того, что он не любит апельсиновый сок, мне не было необходимости напускать на себя смущенный вид. Мог бы и сам сделать шаг навстречу, решила я, но он только спросил:

— А вам нравится Найроби?

— Очень!

Слова хлынули из меня потоком: детеныши льва и один гепард в Национальном парке, Килиманджаро, выплывающая из облаков, зеленые с желтизной леса горы Кения и слоны в залитом лунным светом водоеме в ту ночь, когда мы остановились в знаменитом отеле «Тритопс»…

— А теперь куда? — спросил он.

— В Лондон, — коротко ответила я. — Так уж получилось. — И когда молчание слишком затянулось, полюбопытствовала: — Вы тоже?

— Не совсем. Надеюсь отправиться в самую прекрасную часть страны — на север.

Прислушиваясь к его произношению, я решила, что мой собеседник собирается сказать — в Шотландию, но он этого не сказал, и я удивленно посмотрела на него.

— Вы ведь шотландец, да?

— Я? — Мистер Невидимка как-то странно фыркнул и, покачав головой, добродушно признался: — Да, я шотландец и даже не мечтаю, что смогу когда-нибудь это скрыть.

— Только не с таким голосом, — заметила я.

— Голосом? — Он оживился.

— Я имела в виду ваш акцент, — поправилась я.

Разговор был глупым, но я даже почувствовала сожаление, когда загремели подносы с завтраком, заставляя пассажиров принять вертикальное положение, и проснулась Элейн.

— Разве не рано для завтрака? — недоуменно пробормотала я.

Синие глаза мистера Невидимки снова спрятались за темными очками.

— Вероятно, они торопятся из-за погоды, — предположил он. — Я понял, что в сообщении из Женевы было предупреждение о турбулентности.

Утро было прекрасным, и я надеялась, что прогноз окажется ошибочным. Но прежде чем мы покончили с сандвичами — ароматный хлеб, тонкие ломтики бекона и помидоров, — капитан объявил о надвигающейся грозе и о том, что нас «немного потрясет».

— О, дорогая, я знала, что добром дело не кончится! — дрожащим голосом произнесла Элейн. — Я всегда прихожу в ужас от болтанки.

У Барбары на все мои опасения всегда имелся один и тот же ответ: «Не бойся, этого никогда не случится». И с ней действительно никогда ничего не случалось. Я так и сказала моей бледнеющей на глазах попутчице и тем самым на некоторое время привела ее в чувство. Но как только мы покинули зону Франкфурта, картина за окном изменилась. Проливной дождь хлестал в иллюминатор и неистово отплясывал на крыле, черные тучи надвигались со всех сторон, гремели гулкие раскаты грома. Стюардессы сновали туда-сюда по салону, успокаивая пассажиров. Элейн сделалось совсем дурно, и, поскольку она успела сообщить мне по секрету, что находится на втором месяце беременности, я очень о ней тревожилась. К моему облегчению, стюардесса предложила ей перебраться в хвостовую часть самолета, где устроили лежачие места для страдальцев.

— Так и сделай, — посоветовала я Элейн.

К тому времени она совсем посерела лицом, но все еще продолжала храбриться.

— Я не могу. А как же Трейси?

— А что Трейси? — с притворной беспечностью отозвалась я. — Я пригляжу за ней.

Поблагодарив, но продолжая слабо протестовать, Элейн все же позволила помочь ей встать с кресла. Трейси, однако, наше соглашение пришлось не по вкусу.

— Куда пошла мамочка?

— Прилечь на несколько минут, — успокоила я. — Она скоро вернется.

— Я хочу пойти с ней, — заявила девочка, извиваясь на сиденье под ремнем безопасности.

— Нет, дорогая. Мы с тобой сейчас послушаем новую сказку, — оптимистически пообещала я.

Но Трейси не хотела никаких сказок. Сначала ей нужна была мамочка, затем понадобился бумажный пакет. Только поняла она это слишком поздно. Моей серой льняной юбке очень хотелось, чтобы она узнала об этом вовремя.

Испуганная тем, что произошло, Трейси закричала, с отвращением глядя на свое платье:

— Это на моем платье! Сними это! Убери, убери!

К счастью, мы уже выбрались из зоны грозы, гром утих, и дождь больше не стучал по крыльям. Когда я пыталась очистить себя и Трейси, вернулась стюардесса и сообщила, что Элейн чувствует себя значительно лучше, вскоре после этого капитан объявил, что мы можем расстегнуть ремни безопасности. Через час, сказал он, будем приземляться.

Мне хотелось пойти умыться, причесаться и, по возможности, привести юбку в порядок. Трейси, казалось, готова была вот-вот уснуть, но, к сожалению, как только я собралась выскользнуть из кресла, она открыла глаза и вцепилась в меня двумя руками. О боже, и с этим ничего нельзя было поделать!

Можете поверить мне на слово, я страшно удивилась, когда чья-то рука коснулась моего плеча. Мистер Невидимка, о котором в эти сумасшедшие часы я почти забыла, наклонился ко мне.

— Если вы хотите пойти… — он сделал деликатную паузу, — умыться, я пригляжу за девочкой.

— О, даже не знаю, — пробормотала я, когда оправилась от изумления. — Это очень любезно с вашей стороны, но, боюсь, Трейси будет возражать…

— Не будет, — уверенно заявил мистер Невидимка. — У меня есть свои дети.

Странное выражение промелькнуло на его лице, но тут же исчезло, и он устроился в кресле, которое я только что освободила. Глаза Трейси, полные слез, широко открылись.

— Привет, Трейси. Как ты? Хочешь конфетку?

Из его кармана с таинственным шелестом появился пакетик, и на личике девочки, как по мановению волшебной палочки, засветился интерес. В следующий момент я услышала:

— Отлично. А теперь я тоже возьму одну, чтобы составить тебе компанию.

И вновь знакомая улыбка и проказливый взгляд, почти как у Хайда и Джекила [3]. Мистер Хайд, скрывающийся за темными очками, не знал бы, что сказать ребенку, доктор Джекил, выглядящий без очков значительно моложе, наверное, обожал играть со своими детьми. Интересно, сколько их у него, какого пола и живут ли они на севере Британии?

— Больше всего я люблю красные, — говорил он, когда я наконец осознала, что на меня уже никто не обращает внимания: Трейси уютно, как котенок, устроилась у него на руках.

Такой случай нельзя было упускать. Я отчистила юбку, умылась и подкрасилась. Наверное, прошло минут десять, прежде чем я вернулась в салон.

Моторы ритмично гудели, многие пассажиры воспользовались услугами бара и оживились. Но когда я добралась до своего места, на фоне шумового сопровождения мне послышалось кое-что еще, какое-то невнятное, очень тихое пение, раздававшееся со стороны взъерошенной головы и широких плеч в синем пиджаке. Мистер Невидимка пел едва слышно, а Трейси крепко спала.

— Если не возражаете, — шепнул он, — займите мое место, думаю, так будет лучше.

Я молча села, напрягая слух, чтобы различить мелодию, которая привлекла мое внимание раньше, но, к сожалению, она была слишком тихой.

До приземления оставалось еще минут пятнадцать. Трейси проснулась, свеженькая и довольная. Мистер Невидимка усадил девчушку на место и отрегулировал ремень безопасности.

— Теперь и я могу сходить умыться, — серьезно сказал он.

— А я хочу поблагодарить вас от себя и от мамы Трейси, — восхищенно отозвалась я. — Это было замечательно!

Вскоре вернулась Элейн. Я рада была видеть, что она полностью восстановила свои силы.

— Ужасно сожалею, что так случилось, — извинилась она. — Трейси хорошо себя вела?

— Дядя угощал меня конфетами, — важно сообщила ей Трейси.

Подошел мистер Невидимка с гладко зачесанными волосами и выбритым подбородком. Галстук висел ровно, темные очки вновь были на месте. Он сел и пристегнул ремень безопасности, не глядя на нас. Спокойный и скучный мистер Хайд вновь вступил в свои права.

— Что это за странный звук? — вдруг спросила Элейн.

— Не знаю, — честно ответила я. — Я всегда считала, что чем меньше знаешь о вещах, которые производят подобные звуки на самолете, тем лучше.

— Это ненормально, — заявила Элейн уверенно. — О, Деб, мы же не можем вляпаться во что-то еще!

— Конечно, — ответила я. — Не можем.

Однако прошло больше четверти часа после того, как нам велели пристегнуться, а снижаться мы еще и не начинали — мне даже показались, что мы набираем высоту и кружим. Но обсуждать это с Элейн… Нет уж, увольте!

— Кто вас встречает? — небрежно поинтересовалась я.

— Мои родители. Они живут в Суррее.

— Они уже видели Трейси? — вновь сделала я попытку отвлечь ее, когда заметила старшую стюардессу, вышедшую из кабины пилотов. Выглядела она такой решительной и невозмутимой, какой всегда старалась быть я сама, когда все шло не так. К сожалению, Элейн ее тоже увидела, и ответ на мой вопрос был трудным для понимания:

— Нет… да… но она была еще младенцем. Деб, что-то случилось. Я это чувствую!

Стюардесса подняла руку:

— Пожалуйста, немного внимания, леди и джентльмены! Мы приземлимся через несколько минут. Будьте добры, наклонитесь вперед и опустите головы. — Она двигалась от рядя к ряду, демонстрируя, как нужно сделать. — Пожалуйста, сэр, снимите очки. И вы, мадам. Спасибо.

Позади нее в громкоговорителе потрескивал голос капитана:

— Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Никакой опасности нет.

Мне пришлось повторить это Элейн. Как и большинство нервных женщин, в критические минуты она умела быть послушной и храброй. Нас проинструктировали на случай аварийного приземления. Не знаю, что в этот момент чувствовала Элейн, но она справилась с собой и спокойно объяснила Трейси, что нужно опустить голову на подушку, притворившись, будто играешь в прятки.

В моем сознании вдруг сверкнула страшная и вместе с тем спасительная мысль: у Элейн есть Трейси… а я… если мы разобьемся… если скоро умрем… я погибну одна. Никто из моих близких не пострадает — это счастье. Я, умирая, не потащу с собой за компанию никого…

— Извините, — произнес вдруг тихий голос, — не хотите конфетку?

Я не могла в это поверить! Мы падаем, а мне протягивают конфетку! Синие глаза, смотревшие на меня, были спокойными, хотя за этим спокойствием таились, казалось, мысли о детях: «Боже, как хорошо, что их здесь нет!» — и в то же время страстное желание их увидеть… Совсем как я… Нас двое таких, думающих о любимых людях. Пальцы, коснувшиеся моей руки, были холодными. Не знаю почему, но я не отдернула руку, взяла конфету и положила ее в рот.

Едва я это сделала, самолет тряхнуло, раздались скрип и скрежет, а затем… невероятно, но мы оказались на земле! Распахнулись аварийные люки.

— Мы приземлились! — выдохнула я, повернувшись почему-то не к Элейн, а к мистеру Невидимке. — Мы сели! А вы еще не съели свою конфету.

— Не съел, — кивнул он. — Просто я боялся, что мне понадобится бумажный пакет.

Роскоши расслабиться хоть на несколько минут нам предоставлено не было — пилоты и стюардессы уже поторапливали пассажиров к выходу.

Итак, мне не пришлось предстать перед святым Петром в грязной юбке — как говорят, нет худа без добра, — и я оказалась в автобусе среди живых и здоровых людей, а не в одной из этих наводящих ужас карет скорой помощи, что выстроились в боевом порядке рядом с пожарными машинами, примчавшимися нас встречать. Вскоре мы узнали, что после отлета из Франкфурта в нос и крыло самолета ударила молния, носовой руль и шасси были выведены из строя. Пилоты чудом посадили лайнер, и теперь нас спешно увозили к зданию терминала в двух автобусах. Мистер Невидимка, как я заметила, оказался во втором.

В зале таможни все шутили и улыбались друг другу, как старые знакомые.

— Вот дядя с конфетами! — весело указала пальчиком Трейси, когда мы ждали багаж.

Мистер Невидимка только что нашел свой небольшой элегантный кейс и положил его на стол для досмотра. Последние события заставили меня забыть о том, что у него, вероятно, были какие-то неприятности, но теперь я вспомнила об этом и мысленно пожелала, чтобы, когда он доберется до дома, у него все было хорошо. Дружески поболтав с контролером, мистер Невидимка поставил кейс на пол и, к моему изумлению, направился в нашу сторону.

— Я пришел попрощаться. — Он наклонился, взъерошил кудряшки Трейси, улыбнулся Элейн и наградил меня странным взглядом. Его голос, когда он вновь заговорил, был таким тихим, что слова смогла расслышать только я. Расслышала и удивленно уставилась ему вслед.

— В чем дело? Что он сказал? — спросила Элейн. — Деб, да очнись же ты! Ты выглядишь, как будто привидение увидела.

— Он сказал… что всегда делает это сам, — запинаясь, произнесла я, продолжая смотреть на синий пиджак, исчезавший из виду.

— Что делает?

— Чистит свои ботинки, — изумленно ответила я.