Спящий БОГ 018

Обзор

Цель обозначена. Осталось найти способ. Начинаю поиск с вопроса, почему львиная доля интеллектуальных и материальных ресурсов направлена против жизни, на военные изыскания, а не сконцентрирована против смерти? Все это очень странно, и без понимания причин конструктивного разговора не получится. Для понимания причины в предельно крупных штрихах изложу историю взаимоотношений человека со смертью.

В первобытный период человек озадачен выживанием — поиском пищи, тепла, безопасности. Им движут только инстинкты и шаблоны. Других мыслей не может быть по той же причине, по какой у вас, когда вы голодны и замерзаете, и кругом опасность, не может быть иной потребности, кроме как защититься от смерти, холода и голода.

На первобытной ступени развития у пещерного человека не было осознания смерти. К мертвым собратьям он относился, как животные к своим мертвецам. Они не понимают, что произошло. У них нет ассоциативного мышления, для них нет завтра, и потому нет смерти. Глядя на мертвого собрата, животное не видит в нем своего будущего.

По мере развития у человека появляется гарантированный минимум безопасности, еды и тепла. Это образует ступень, с которой он делает гигантский рывок вперед — задает вопрос и ищет ответа, что же дальше происходит с умершими людьми.

Сначала человек отрицает смерть в принципе. Он живет в мистической эпохе, где все одухотворено. Не было самого понятия «мертвое». Космос и звезды, вода и земля, леса и реки, растения и животные — для него все было равно живым, но каждое по-своему.

Никто не считал умерших людей мертвыми. Считалось, человек просто сбросил с себя тело, как змея кожу. Но не исчез, а лишь стал невидимым. Это не ослабило его, а сделало сильнее. Считалось, невидимый человек продолжает жить среди видимых людей.

Умерших соплеменников кормили, принося им жертвы, просили о помощи. Вопрос о преодолении смерти перед нашими далекими предками не стоял, потому что не было самого понятия смерти. Была только жизнь, переходящая из одного состояния в другое.

Мистическая эпоха длилась плюс-минус десять — двадцать тысяч лет. Ее сменяет религиозная эпоха, длящаяся несколько тысячелетий. Смерти здесь тоже нет. Но, в отличие от мистической эпохи, умерший человек не остается жить в земном мире. В этот период появляется понятие загробного мира, куда человек попадает после смерти.

На раннем периоде еще нет причинно-следственной связи между земной и загробной жизнью. Шумеры называли загробный мир «Страна-без-возврата». Они считали, что все люди после смерти переходят в эту неземную страну, где влачат печальное существование.

От шумеров через Вавилон эта концепция утверждается в иудаизме. Он признает, что есть загробный мир, но говорит это не прямо, а косвенно. Например, про царя Вавилона говорится, что загробный мир «…пришел в движение ради тебя, чтобы встретить тебя при входе твоем» (Ис. 14:9). Запрет вызывать мертвых «Не обращайтесь к вызывающим мертвых» (Лев. 19:31) указывает, что есть мертвые и, как следствие, есть место, где они находятся и откуда их можно вызывать. Но еще не возникла зависимость загробной жизни от качества земной жизни человека. Теория воздаяния появится позже.

В древних религиях посмертное будущее предопределяло не то, как ты жил, а статус. Например, у инков в высшие сферы попадали только вожди и жрецы. Остальным были предопределены нижние сферы. Исключение составляли принесенные в жертву дети.

Силы природы в этот период получают образы. Если раньше гроз и молний просто боялись, не визуализируя, то теперь видят могучих сверхъестественных сущностей, от которых они исходят. Им нужно поклоняться и приносить жертвы, чтобы задобрить на удачу в охоте и на войне, исцеление от болезней и плодородие. Если не приносить жертву метателям громов и молний, они нашлют засуху, болезни, неудачи и прочие несчастья.

По мере развития общества концепция потустороннего мира усложняется. Во второй половине религиозной эпохи возникает теория воздаяния. Высшие сущности теперь не просто ждут от человека жертв. Они ждут выполнения данных ему правил (заповедей). От этого зависит, куда человек попадет после смерти. Законопослушных боги отправляли в рай — место, лучше земной жизни. Нарушители отправлялись в ад — место, хуже смерти.

Социум религиозного периода можно сравнить с тонущим судном. Все люди на борту знают, что судно тонет. Главной задачей все считают спасение. Каждый участвует в решении задачи по мере сил. Одни в трюме пробоину заделывают — в священники и монахи идут. Другие выбирают жизнь мирянина: пашут, строят, торгуют. Трудящимся в трюме со всех трудов на дело победы над смертью отдают десятую часть своих доходов.

Религиозное общество напоминало страну в состоянии войны. Оно разделилось на две части — на тыл и фронт. Священники находились на передовой линии фронта, лицом к лицу с врагом рода человеческого. Миряне в тылу активно помогали фронту.

Общество продолжает развиваться. Однажды оно доходит до уровня, исключающего веру в эффективность религиозных технологий. Растет количество людей, не верящих в возможность преодолеть смерть через пассы руками, говорение заклинаний и обряды.

Что вчера считали дорогой в жизнь вечную, на новом витке развития воспринимают бессмысленной тратой времени и сил. С этого момента религия стремительно деградирует. Из мировоззрения она превращается в суеверие для простецов и пустую традицию.

Сменившая религиозную эпоху атеистическая длится несколько веков. Человек в этот период признает существующим только то, что можно понюхать, потрогать, увидеть, услышать и вкусить. Чего нельзя, тому они отказывают в существовании. Весь мир как бы сжался до границ пяти чувств. Таким маленьким он никогда еще не был.

Атеизм заявляет: если никто не видел оживших покойников и загробного мира, не видел инопланетной или небиологической формы жизни, превышающей в развитии человека, значит, жизни после смерти нет и никаких форм жизни выше человека тоже нет.

Из этого следует, что человек — высшая форма жизни и высшая ценность. Что есть такая ценность, то есть Бог. Так человек оказался на месте Бога. Из атеизма родился гуманизм. Его теоретики заявляют, что высшая цель человека — обретение всемогущества и бессмертия. Обратите внимание, не обустройство быта, как сейчас говорят гуманисты всех мастей, а преодоление смерти, которое будет следствием всемогущества.

Такая цель не означала отказа от бытовых ценностей. Все хотели прожить свой век в покое, достатке и с удовольствием. Но земные ценности не имели статус главной цели. Они были в роли бонуса по дороге. Если обустройство быта препятствовало движению заданным курсом, идейное общество отказывалось от бонуса ради продолжения движения.

Это требовало сосредоточить ресурс на развитии науки. Полученные на первом этапе знания должны были увеличить срок жизни. На втором преодолеть смерть и сделать человека всемогущим^{129}.

Благие намерения разбились о реальность. Проблемой было то, что атеизм, в отличие от религии, никогда не был единым общепризнанным учением. Вместо него был набор поверхностных суждений от людей, которым общество присвоило статус философов. Под философией они понимали подмечание парадоксов и их объяснение в бытовом масштабе.

Когда гуманизм заявлял мир вечным, и на этом основании отрицал Бога — здесь логика понятна. Но если даже допустить, что мир вечный, а Бога нет, из этого никак не следует, что нет нематериальных форм жизни или загробной жизни.

У атеистов и гуманистов никогда не было мировоззрения и Книги. На серьезные вопросы они никогда не имели вразумительного ответа (не имеют и сейчас). Гуманизм был хаосом эклектичных, никак не связанных шаблонов, скудных мыслей и общих слов. Каждый трактовал его в целом и частности как хотел. Закономерно, что прекрасное дитя атеизма, гуманизм, было туманнее родителя, и в его рядах пошел разброд и шатания.

Образно говоря, все гуманисты были согласны с формой и качеством детали. Но одни считали оптимальной холодную штамповку, другие — горячую. Каждый считал себя правым, а противника в лучшем случае идиотом, но чаще сознательным врагом.

Гуманизм распадается на три основных направления: коммунизм, либерализм и фашизм (как раньше распалось христианство на католицизм, православие и протестантизм). В русле каждого варианта возникает множество подвидов.

Причисление фашизма к разновидности гуманизма вызывает шок. Кажется, фашизм и гуманизм — противоположные понятия. Фашизм — нечто античеловеческое и ужасное. А гуманизм — человеколюбие и доброта с молочными реками в кисельных берегах. Нечто такое всеобъемлюще доброе, аморфное, расплывчатое и неопределенное.

Шок легко преодолеть. Главный признак гуманизма — объявление человека высшей ценностью. Фашисты считают высшей ценностью человека, а не Бога. По базовому признаку они именно гуманисты. Если бы у них имелось некое божество, которое они признавали выше человека и приносили ему в жертву людей в газовых камерах, которых считали ниже себя, тогда они не были бы гуманистами. Но у них не было такого божества. Жертвы они приносили во имя человека. Немецкого человека. Поэтому фашизм — это не что иное, как разновидность гуманизма. Да, с некоторыми особенностями, но это детали.

Между ветвями гуманизма произошла Великая размолвка. Началась внутривидовая вражда — самая жесткая вражда. Каждый, сначала с пеной у рта, а потом с оружием в руках отстаивает перед оппонентами преимущества своей технологии.

В ситуации противостояния ресурсы нельзя сосредоточить ни на чем, кроме как на идее победить конкурента. Если бы кто в тот период посмел напомнить, что наше цель не оппонентов победить, а всемогущества и бессмертия достигать, его бы тут же смяли братья по гуманизму. Все мозги и золото идут на противостояние гуманистических группировок. Главная идея уходит на второй план и постепенно забывается.

Залог успеха — перетащить симпатию массы на свою сторону. Так как большинство людей в силу разных причин ни о чем другом не мечтают, кроме как о хорошем быте, все разновидности гуманистов берут на знамя идею бытоустроения. Все взахлеб и на разные лады обещают массе хлеба и зрелищ — построить светлое будущее. Если у ранних гуманистов это был бонус на пути к цели, то у поздних — сам бонус становится целью.

Борьба фашизма, либерализма и коммунизма требовала решать массу текущих сиюминутных задач. Это определяло кадровую политику. Дэн Сяопин сформирует ее во фразе: «Не важно, какого цвета кошка. Важно, чтобы она ловила мы­шей».

В ранних вариантах гуманизма наверх поднимались только носители идеи. Позднее идейное общество отвергает носителей идеи. Сначала начинает поднимать организаторов и администраторов. Когда конструкция устоится, наверх пойдут победители аппаратных войн. Полного идиота в государственных вопросах с нулевым масштабом мышления, если он был гением бюрократической борьбы, система гарантированно поднимала наверх.

С момента Великой размолвки идейная эпоха заканчивается, и наступает четвертая эпоха. Атеизм окончательно деградирует и трансформируется в вульгарный материализм. Опирающийся на это основание строй превращается в избыточный, и тем уродливый потреблизм. Люди в новой системе становятся трубами, стремящимися пропустить через себя как можно больше товаров. Смыслом жизни этой эпохи становится потребление.

Образно говоря, в идейные эпохи люди после насыщения приходили к мнению, что есть дела и поинтереснее еды. В эпоху потребления люди после насыщения приходят к мнению, что еда может быть не только источником насыщения, но и удовольствия. Так они переходят к изысканному насыщению, потом к сверхизысканному, и так до бесконечности.

Гуманисты едят, не испытывая голода, и пьют, не ощущая жажды. Они меняют новые вещи на другие новые не потому, что предыдущие утратили свой функционал, а потому что их к тому побуждают различными установки. Экономика записывает им на подсознание посредством специальных технологий (преимущественно через СМИ), что нет в жизни более достойной и прекрасной цели, чем наращивать объем потребления.

«Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя. «Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек, и моргает при этом. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его порода неистребима, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди и при этом моргают»^{130}.

Потребительское общество приобретает кардинально новые черты. Если главным признаком идейного общества является общая цель, выведенная из понимания мира, все остальное — или вторичные цели, или бонусы, от которых можно отказаться, то главным признаком потребительского общества является отсутствие единой цели. Оно характерно тем, что у всех есть свои маленькие цели — каждый идет в свою сторону. И никто не хочет выходить за рамками текущих дел. Не важно, бытового они характера или коммерческого, научного или творческого, политического или экономического. Важно, что сиюминутные. И не простираются дальше своей природы. Мировоззренческого масштаба в них нет.

Идейное общество похоже на плывущий к месту назначения корабль. У пассажиров и членов экипажа есть свои малые цели. Одни рыбу ловят, другие загорают, третьи танцуют. Все достигают своих целей, как умеют, но в целом все идут к главной цели.

Потребительское общество похоже на корабль, где ни одна живая душа не знает, куда плывут. Все просто плывут. При такой стратегии корабль сотрясают споры, где выясняют, куда лучше плыть — туда, где рыбы много, или туда, где солнца много. Не имея единой цели, люди расползаются в мнениях, как тараканы, куда глаза глядят, в разные стороны.

Нет ничего плохого в хорошем быте. Но при условии, что это не одержимость. Когда бытоустроение становится высшей целью, человек поневоле становятся жирным ужом, не понимающим, что такое небо… «— Ну, что же — небо? — пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!..»^{131}

Полная сосредоточенность всех ресурсов общества на потреблении способствует развитию экономики. Сначала возникает материальное благополучие, далее излишество. «Несчастье происходит не от недостатка, а от излишка»^{132}.

Утопленник

Человеку по его природе нужна путеводная звезда. Без нее человек невозможен. Без цели он попадает во власть инстинктов и превращается в умное животное. «Ад — это когда не знаешь, для чего ты живешь»^{133}.

В роли такой звезды может быть только цель за рамками земной сиюминутности. Ни одна цель в рамках быта (деньги, вещи, соответствие стандартам и установкам) не может быть звездой не потому, что ее нельзя объявить главной целью. Можно. Наш мир и его обитатели-обыватели тому пример — вся их жизнь подчинена бытовой рутине, каждый стремится к своей цели из серии новый телефон купить, денег заработать, семью создать и прочее. Зачем они к этому стремятся — для такого вопроса у них нет места в голове. На все такие вопросы у них один ответ — надо. Это в прямом смысле человеческое стадо…

Такая масса никогда не будет социальным потоком, движущимся одним курсом. Она никогда не будет рекой, но всегда будет болотом — растекшейся во все стороны рекой. Для концентрации людей и ресурсов нужна цель не на земле (быт) а на небе — звезда, цель мировоззренческого масштаба. Только тогда рассеянный свет станет лазерным лучом.

Когда целью становится быт, все опускают голову вниз. Все смотрят не вверх на небо, а в землю — под ноги. Общество перестает быть единым организмом. Социальная конструкция оплывает и расплывается, а ее ресурсы распыляются в бытовой плоскости.

Обществу нужен образец для подражания — супергерой и суперзлодей. Позавчера в роли первого выступал Бог, а в роли второго сатана. Образцом для общества были святые с пророками и чудотворцами. В том обществе юноши мечтали пойти в крестовый поход освобождать Гроб Господний, а девушки стать христовыми невестами — монашками.

Вчера роль супергероя исполняла идея равенства и братства, а в роли суперзлодея образ эксплуататора трудящихся. Образцом для общества были борцы за счастье народное. Юноши и девушки того периода мечтали летать в космос и колонизировать Марс.

Сегодня, когда идея ушла и ориентиром стала вещь, в роли Бога выступает Джекпот. Супергероем является Бетмэн, а суперзлодеем Джокер. Уровень геройства главных героев в рамках быта. И что особо показательно, современный суперзлодей пользуется не меньшей симпатией общества, если не большей, чем суперзлодей. Освободившиеся места святых и героев заняли богачи. Они стали кумирами и образцами для подражания. Даже те, кому чужда всякая торговля, настроены на то, что успех в первую очередь понимается в материальном смысле. Состояться, значит, успешно торговать. Слово «миллиардер» сакрально. Его говорят с тем же придыханием, с каким вчера говорили о святых.

Святой — это всегда слуга своего божества, высшей силы. Вчера в роли такой силы был Бог, святой позиционировал себя его слугой. Сегодня это финансы. Современный святой (миллиардер) слуга своих капиталов. И не может быть иначе, потому что, если иначе, капитал не удержать. Но современные святые предпочитают позиционировать себя не слугой, а хозяином. Но при этом «хозяин» отдает львиную долю своих сил и времени не себе, а обслуживанию своих активов. Деньги периодически отпускают его потреблять напоказ. Со стороны в глазах обывателей он выглядит святым. Но чтобы реально понимать картину, представьте акробата, несколько минут выступающего перед публикой, удивляя ее своими пируэтами. Публика видит номера, но не видит объем работы за кулисами.

Бытовое обустройство было желательно во все века, но его не позиционировали как высшую цель. Всегда была цель, официально позиционированная бесконечно выше быта, не важно, в рай попасть или коммунизм построить. Сегодня такой цели нет, что лишний раз указывает — мы в конце эпохи. Как в эпоху идеи купец невозможен в роли кумира, так в эпоху вещи в роли кумира возможен только купец. Политика и творчество привязаны к деньгам, и потому это тоже вид коммерции — политической или творческой. Тот факт, что хороший тон не предполагает акцента на этом, не меняет ситуации. Люди политики, науки и творчества в своем большинстве есть не слуги народа, не служители науки и музы, а коммерческие люди. Направление их деятельности определяют деньги. В итоге, например, творческие люди не толпу стараются поднять до своего уровня, а опуститься до уровня толпы и приноровиться к ее потребностям. Одно опускает другое, двигаясь на дно. И как это ни странно прозвучит, выход не в том, чтобы прекратить движение вниз, а, наоборот, в ускорении этого движения. Нужно пробить дно и выйти в иную ситуацию. Про это я буду детально писать во второй книге, касающейся практики. А пока фраза: «Все великое в мире должно появляться сначала в форме чудовищной, ужасающей карикатуры, чтобы навеки запечатлеться в сердце человеческом»^{134}.

Атеизм родил новорожденного, который выкрикнул претензию на всемогущество и бессмертие. Он успел заявить намерение преодолеть самую главную проблему, висящую над человечеством всю историю — победить смерть. Но текущие дела его закружили. Он утерял ориентир и плюхнулся в бытовое болото, где наглотался гнилой воды и захлебнулся. Идеи больше не стало. Вышедший из болота человек утратил само понятие идеи. Все цели теперь сводились к потреблению в моменте без учета своей смертности.

Если смотреть в максимальном масштабе, игнорируя бантики, социум вернулся в эпоху, предшествовавшую мистической — в первобытное состояние. Общество из таких людей уподобилось стаду, идущему за знаменем, на котором ничего не написано. На нем проглядываются остатки старых стертых смыслов, но разобрать ничего нельзя. Человечество на более высоком витке спирали вернулось в точку, с которой стартовало тысячи лет назад. С той разницей, что теперь его знания тянут не вверх, а вниз.

Далекий предок палкой сбивал банан. Его потомки создали бананособирательную машину под это дело. Но цель все та же — банан. С той разницей, что предку он был нужен для утоления голода и выживания, а его потомку для изысканного приготовления с целью удовольствия. Он сыт, но так как не знает иной цели, кроме как кушать, все его ресурсы уходят на создание изысканной еды, одежды, быта и прочих подобных ценностей.

Чтобы отличаться от морализаторов, осуждающих само потребление, обращаю внимание читателя (не в первый раз) на то, что я не против потребления. Оно приятно и несет массу удовольствия. Я против того чтобы видеть его смыслом жизни, отдавать ему все время и силы. Я против превращения людей в трубы, используемые системой для разгона экономики.

Чтобы увеличить пропускную способность людей-труб, система сделала доступным кредит. Она побуждает покупать вещи «которые нам не нужны, за деньги, которых у нас нет, чтобы впечатлить людей, которые нам не нравятся»^{135}.

Одно дело, когда человек замерз и голоден. Тогда все его мысли направлены на тепло и еду. Но если он согрелся и наелся, и не переключился на иную деятельность, если продолжает тратить силы на добычу еды в широком смысле, это уже диагноз.

Животное в сытости, тепле, безопасности и комфорте довольно жизнью и больше ни к чему не стремится. Человек организован сложнее. Он предается простым радостям с удовольствием и излишеством, если перед этим остро испытывал дефицит базовых благ. Когда он до них дорывается, то насыщается с избытком. Но однажды наступает предел, еда (в широком смысле) в него больше не лезет. Питания перестает нести радость. И чем умнее человек, тем сильнее он чувствует бессмысленность посвящать жизнь питанию. На него накатывает ощущение пустоты и бессмысленности. Статистика утверждает, что среди богатых обывателей самый высокий процент депрессивных состояний.

«Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы»^{136}.

Нет вины людей в том, что система делает из них трубы, по которым течет поток товаров. Нет вины и системы, ибо она хорошо себя чувствует, когда потребительская активность постоянно растет. Системе нужно не столько люди, сколько потребители.

Человек умнее системы, а система бесконечно последовательнее человека. Она ему денно и нощно внушает, что главное в жизни — потреблять как можно больше. Как капля точит камень, так такие установки формируют сознание. Так потребление становится идеей фикс — религией и алтарем, на которой он кладет всего себя, время и таланты. Но как сказал по этому поводу Роджер Уолш: «Если за счастьем вы лезете по лестнице успеха, то в конце с удивлением замечаете, что лестница стояла не у той стены».

Человек — зеркало среды. И если среда создает культ потребления, человек против него бессилен. Вирус потребления помимо нашей воли рождает в нас соответствующие желания. Мы все носители шаблонов среды обитания. Люди всегда молятся тому, чему им предписано молиться, ориентируются ценности, на какие предписано ориентироваться.

Если бы мы выросли в атмосфере древней Спарты, где культивировалось презрение к богатству, а смыслом жизни заявляли воинскую доблесть и верность традиции, мы с тем же рвением стремились бы к аскетизму и подвигу, с каким сейчас стремимся потреблять.

В средние века образ полного счастья крестьянину рисовался в обладании коровой, теплом в избе и быть у барина на легкой работе. Сегодня мы полагаем, что счастье — это последняя модель телефона и аксессуары^{137}.

Вообразите, папуаса, которому предлагают две пары штанов, одни за сто рублей, другие за тысячу долларов. Функционал и качество одинаковы. Единственное отличие — бренд. Ему говорят: если берешь штаны без бренда, бери и носи. Если с брендом — тогда купи. А деньги на покупку надо заработать — нужно не один месяц в офисе по восемь часов сидеть, занимаясь неинтересным тебе делом. Как вы думаете, какой вариант выберет глупый папуас? А какой вариант выберете вы? И чей выбор, по-вашему, умнее?

По теории вероятности, вы занимаетесь тем, что сейчас высмеяно. Вот вы прочитали про папуаса, согласились с его правотой… Ну и что скажете в свое оправдание? Сделаете вид, что эта аналогия к вам не относится? Почему? Потому что вы не зациклены на брендовой одежде? Так речь же не об одежде. У каждого свои «штаны с брендом». Для кого-то это супермаркеты с ресторанами и многозальными кинотеатрами, где на каждом углу магазины и кофейни, и они ходят среди всего этого, как раньше ходили по лесу. Для кого-то это сидение в офисе по 14 часов и делание карьеры. Для кого-то это радость обладания автомобилем, дачей и прочее. Что есть ваши «штаны с брендом» — не имеет значения. Имеет значение, что у вас нет цели выше этих «штанов». Критическое число людей с целями в этом уровне — показатель потребительского общества.

Еще показатель, что разумом человек может понимать, что нелепо жить так, как он живет, но продолжит жить той жизнью, которую сейчас на миг посчитал нелепой. Потому что ему так хочется, он привык. Ему в голову не придет, что можно жить иначе.

Людей страшит мысль о перемене стиля жизни. Умом можно понимать, что глупо всю жизнь ходить на работу и обратно, имея взамен вещи, без которых вы вполне можете обойтись. Но привычка сильнее ваших рациональных умозаключений.

Я в данный момент живу в полузаброшенной горной деревушке. Сюда иногда едут люди отдохнуть — чистый горный воздух экология, виды. Пробыв тут несколько дней, они с сожалением уезжают в стандартную квартиру, чтобы ходить на ненавистную работу.

Ради чего же? Ради штанов, сзади которых пришит бренд (в широком смысле штанов). Если бы не эта потребность, они могли бы постоянно отдыхать. Все разговоры, что жить на что-то нужно, и потому они ходят на работу — пустое самооправдание. У каждого есть активы, позволяющие изменить образ жизни. Я это на своем опыте говорю. Потребляю в сто раз меньше, здоровья в сто раз больше. И плюс ощущение счастья… В первую очередь от того, что найден смысл жизни. Не лозунг и чьи-то на веру принятые слова, а осознанный смысл жизни, понятый и принятый как истинный.

Люди боятся думать об изменении жизни, потому что запрограммированы жить для ношения штанов с брендом. Стоят ли штаны того? Очевидно, нет. Каждый подсознательно это понимает. Потому люди не позволяют таким мыслям появляться в своей голове.

Выше я говорил, что желание не нуждается в рациональном основании. Все желания самодостаточны. Они возникают в человеке помимо его воли, как мурашки по коже от холода. И возникнув, громко требуют насыщения. Стучат прямо изнутри в грудную клетку, как право имеющие, как незаконно заключенные, требующие освобождения. Если разум говорит голодному, что есть нельзя, диета, голод от этого никуда не денется. Вы можете силой воли не выполнять желание, но оно все равно не исчезнет. Вы будете желать еды.

Это утверждение касается абсолютно всех желаний. Не важно, чего вы хотите: помочь страждущему или купить модный аксессуар, отомстить обидчику или снискать популярности, жениться или ремонт на кухне сделать. Мы можем понимать несуразность, несвоевременность или вредность своих желаний, это ничего не меняет. Как дети требуют кормления, так желания требуют удовлетворения.

Если вы хотите купить новый смартфон или утюг, но умом понимаете, что в покупке нет смысла, от ваших аргументов желание новой вещи не исчезает. Силой воли вы можете его подавить, но пока в вас сидит потребительский вирус, желание потреблять, никуда не исчезнет. Будучи не удовлетворенным, оно превратится в источник дискомфорта.

Умом несложно понять: если даже человек получит в собственность весь мир, что в этом толку, и какой смысл, если в итоге его ждет смерть? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16:26). Но понимание еще никого не побудило отказаться от своих желаний. Как ни крути, а хочется сильнее знания.

У живущих в тропиках степень загара зависит от особенностей кожи. У живущих в мире потребления — одержимость вещами зависит от особенностей личности. Но как у всех в тропиках загоревшая кожа, так у всех в обществе потребления желание обладать тем, чем система предписывает. В том числе и у тех, кто выступает против потребления.

Какие бы слова мы ни говорили, а в каждом из нас сидит потребительская жажда. Мы хотим всего, что нам предписано. Когда у нас нет возможности насытить желания, мы сочиняем оправдания, рассказывая, что выше этого. Но стоит появиться возможности, как мы прекращают свой пост. Аскетов по своей воле, а не в силу обстоятельств, очень немного. Ими являются люди, кто от аскетизма испытал большее удовлетворение, чем от потребления. Но такие люди — серьезная редкость. Большинство аскетов стали такими не по своей воле, а ситуация принудила. Но так как людям неловко это признать, на помощь приходят оправдания и платные семинары, где рассказывают о пользе духовности.

Можно как угодно унижать потребительский образ жизни, но, если человек погружен в среду, культивирующую смыслом жизни потребление напоказ, у него не может быть большей мечты, чем «срубить бабла». Неважно как: украсть, заработать, накопить, выиграть. Морализаторствуют на эту тему те, у кого не получается. Но если вдруг на них свалятся хорошие деньги, морализаторство сразу уступает место потреблению. Импотент, вернувший эрекцию, оставляет рассуждения о нравственности. Ему теперь некогда …

Главную ценность эпохи можно назвать «религией эпохи». Религия нашей эпохи — вещи. Наше служение им — потребление. «Мы — потребители, Джим. Покупай побольше и ты — хороший гражданин. Но если ты не покупаешь, не хочешь покупать, то кто ты после этого? Психически больной. Это факт, Джим, факт»^{138}.

Абсолютное большинство людей живет по программе, генерирующей их хотения. Они не знают, зачем всю жизнь бегут в том или ином направлении, и что в итоге, в самом последнем итоге, хотели бы получить. Киногерой Джокер выразил это состояние фразой: «Я знаешь кто? Я пёс, бегущий за машиной. Я бы не знал, что делать, если б догнал...».

Люди не принадлежат себе. Люди принадлежат желаниям. Генерируются желания имеющимися в человеке программами — инстинктами и шаблонами. Сокращая цепочку, получаю: люди принадлежат тому, кто создает программы. И создатели точно не люди. По линии инстинктов человек принадлежит природе. По линии шаблонов — системе. Она вплетает свои шаблоны в инстинкты, и совокупность этого есть человек.

Все люди делятся на три типа. Первый тип: тот, кто ничего не знает, и знать не хочет. Его цели не идут дальше списка покупок в ближайшие выходные. Этот тип людей «просто живет». Потом «просто помрет». Вот, собственно, и вся его стратегия жизни.

Второй тип людей: тот, кто знает, чего НЕ хочет, но понятия не имеет, чего хочет. Он как покупатель в магазине, не знающий, чего ему нужно. Его взгляд скользит по витринам, в голове мелькают мысли: «Это не надо, не надо, не надо». Насколько его движения хаотичны по магазину, настолько и по жизни. Общие слова помогают ему быть никем. Он горазд до рассуждений «человек — это звучит гордо», но на этом все.

Третья категория людей: у кого есть осмысленная цель, а не лозунг или шаблон от системы. Но когда мир погружен в идейный вакуум, таким людям неоткуда взяться. Все сиюминутно, пусто и бессмысленно. Большинство прекрасно приспособилось к такой жизни, обустроилось в ней и не испытывают ни малейшего дискомфорта.

Новодел

Пребывая во власти потребительских желаний, человек не может слышать мыслей, не связанных с этим направлением. В таком состоянии он не способен адекватно реагировать на ситуацию. Адекватно — не обязательно эффективно. Когда люди в панике бегают по горящему дому, их действия неэффективные. Но адекватные. Но если отец семейства уселся в горящем доме футбол смотреть, а мать детей спать укладывает, какими бы эффективными ни были их действия, для этой ситуации они априори неадекватные.

Если оценить с этой позиции потребительское общество, оно состоит из неадекватных людей. Все осознают, что болеют болезнью по имени «смерть». Никто не сомневается, что умрет. Только осознание никого не побуждает искать решение проблемы.

Как объяснить, что все хотят дожить до смерти, и никто не хочет дожить до жизни? Я могу объяснить, почему животные не реагируют на приближение смерти — они не знают, что умрут. Могу объяснить, почему верующие не ищут ответ на вызов смерти — он у них есть. Они верят в эффективность религиозных технологий. Верят, что молитвы, пассы руками, обряды и соблюдение заповедей дадут им в итоге жизнь вечную.

Понятно, почему темой не озадачиваются люди, не знающие о своей смертности, как не знал древний принц из Северной Индии. Его отец сделал все, чтобы сын жил и не знал о том, что на свете есть старость и смерть. Из его окружения были удалены люди старшего возраста. Вокруг были только молодые. Принц жил, не подозревая, что он смертен.

«Сакиа-Муни, молодой счастливый царевич, от которого скрыты были болезни, старость, смерть, едет на гулянье и видит страшного старика, беззубого и слюнявого. Царевич, от которого до сих пор скрыта была старость, удивляется и выспрашивает возницу, что это такое и отчего этот человек пришёл в такое жалкое, отвратительное, безобразное состояние? И когда узнаёт, что это общая участь всех людей, что ему, молодому царевичу, неизбежно предстоит то же самое, он не может уже ехать гулять и приказывает вернуться, чтоб обдумать это. И он запирается один и обдумывает. И, вероятно, придумывает себе какое-нибудь утешение, потому что опять весёлый и счастливый выезжает на гулянье. Но в этот раз ему встречается больной. Он видит измождённого, посиневшего, трясущегося человека, с помутившимися глазами. Царевич, от которого скрыты были болезни, останавливается и спрашивает, что это такое. И когда он узнаёт, что это — болезнь, которой подвержены все люди, и что он сам, здоровый и счастливый царевич, завтра может заболеть так же, он опять не имеет духа веселиться, приказывает вернуться и опять ищет успокоения и, вероятно, находит его, потому что в третий раз едет гулять; но в третий раз он видит ещё новое зрелище; он видит, что несут что-то. — "Что это?" — Мёртвый человек. — "Что значит мёртвый?" — спрашивает царевич. Ему говорят, что сделаться мёртвым значит сделаться тем, чем сделался этот человек. — Царевич подходит к мёртвому, открывает и смотрит на него. — "Что же будет с ним дальше?" — спрашивает царевич. Ему говорят, что его закопают в землю. — "Зачем?" — Затем, что он уже наверно не будет больше никогда живой, а только будет от него смрад и черви. — "И это удел всех людей? И со мною то же будет? Меня закопают, и от меня будет смрад, и меня съедят черви?" — Да. — "Назад! Я не еду гулять, и никогда не поеду больше»^{139}.

Когда принц осознал реальность старости и смерти, он кардинально изменил образ жизни. Это естественно, разумный человек всегда реагирует на осознанную опасность. Вернее, так считается, так в теории должно быть. Но на практике так далеко не всегда.

Я не знаю, почему люди, не верящие в загробную жизнь и религиозные технологии, не реагируют на проблему. Почему Будда до своего пробуждения не реагировал — понятно. Почему животные не реагируют — тоже понятно. А почему вы, читающий сейчас эти строки, не реагируете? Вы же знаете о надвигающейся на вас проблеме. Знаете, что умрете не по вашей воле, а вопреки (если вы не самоубийца). И вы не хотите умирать (хотели бы, давно умерли). Но раз до сих пор живы, значит, не хотите. Но почему же не реагируете? Никто не может вразумительно объяснить этого. Все аргументы сводятся к тому, что раз люди всегда умирали, значит, и дальше всегда будут умирать.

Информация определяет модель поведения. Если вы сейчас получите информацию, что здание, в котором вы находитесь, заминировано и через час взорвется, эта информация сформирует одну модель поведения. Если вы знаете, что зданию ничего не угрожает, у вас будет другая модель поведения. Поведение человека подобно воде. Как вода повторяет форму сосуда, так поведение повторяет информацию. Если информация не формирует поведения, это странно, как если бы вы знали о грядущем взрыве, и игнорировали это.

Впервые за всю историю возникла ситуация, когда человек осознает смерть, но это знание никак не влияет на него. Он относится к ней, как в древности относились к чуме — считает ее непреодолимой данностью, неизбежностью, и принимает как должное. У него нет мысли сопротивляться смерти. Потому сейчас дело не идет дальше изобретения крема от морщин. Со стороны, как будто люди озабочены, чтобы хорошо в гробу выглядеть.

Религиозный человек не мыслил устранять причину чумы по тем же соображениям, по каким не мыслил устранить причину наводнений или солнечных затмений, засухи и прочих явлений. Потому что он полагал, что причина всего — Бог. От него на отдельного человека и целые народы проливалась или божья благодать в виде процветания и благополучия, или божественный гнев и ярость в виде засухи и наводнений.

От ливня люди укрываются под навесом, не мысля истребить причину дождя. От чумы тоже прятались, как от стихии, устраивая санитарные кордоны и фильтрационные пункты, где по сорок дней выдерживали гостей, прибывавших из опасных областей. Quaranta по-итальянски «сорок», от него и слово карантин.

Средневековый человек ощущал себя таким же беспомощным перед всемогущим Богом, как современный человек перед Солнцем. И как нам не может прийти мысли потушить Солнце (опустим практическую нужду, речь только о масштабе), так и предку не могла прийти мысль противостоять Богу. Идея сопротивляться чуме на уровне устранения причины была аналогом идеи противостояния Богу. Поэтому в ту сторону мысль и не шла. Основным средством была молитва милостивому Богу о прощении нас грешных.

До сих пор среди христиан бытует стойкое убеждение, что любое доброе дело, если даже он его своими руками сотворил, на самом деле сделал не он, а Бог. Если же он думает иначе, например, врач себе приписывает исцеление больного, то впадает в страшнейший грех — в гордыню. Естественно, такое умонастроение сильно ограничивает полет мысли.

Всякая мысль ограничена мировоззрением человека. Если даже среди ученых того времени (практически все верующие, а многие монахи) были люди, полагавшие, что чуму можно искоренить и намеревавшиеся устранить ее причину, они не могли иметь успеха. В первую очередь из-за того, что над ними довлели церковные догмы. Если даже язык задает разное понимание мира, китайцы и европейцы по-разному смотрят на мир из-за разных языков, можно представить, как религиозное мировоззрение ограничивало мысль.

Борьбы с чумой в виде окуривания помещений или вырезание больным язв давало соответствующие результаты. Как говаривал городничий: «С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком»^{140}.

Если бы кто в такой атмосфере призвал искать корень болезни не в грехах, а в чем-то ином, трудно сказать, как сложилась бы судьба такого безумца. Минимум, отнесли бы его к разряду юродивых, маргиналов и городских сумасшедших. Не исключен и максимум: могли признать еретиком, опасным для Церкви, власти и общества. А это уже попахивало в перспективе костром. В то время Церковь безжалостно истребляла вольнодумцев.

Когда восторжествовал новый взгляд на мир, где источником всего считался не Бог, а природа, и человеческий разум был объявлен всемогущим, способным поставить природу себе на службу, возникло другое понимание ситуации. Если чума не от Бога, а проявление природы, и, если человека может покорить природу, значит, он может найти и устранить причину чумы. Когда выстроилась такая цепочка, мысль вышла из старого русла и потекла новым курсом. Результат: за относительно короткое время человек победил чумы.

Истовая вера средневекового человека в непобедимость чумы понятна, под ней есть серьезное основание — религиозное мировоззрение. Истовая вера современного человека в непобедимость смерти непостижима, потому, что под ней нет основания. Я не говорю о качестве основания, ложное оно или ошибочное, а о наличии — его нет вообще.

Мне можно возразить, сказав, что, если смерть до сих пор не побеждена, значит, она в принципе непреодолима. Но если вчера что-то не имело решения, как из этого следует, что завтра его тоже не будет? Вообще-то мы живем в мире возможностей, достижение которых всю историю все добропорядочные и законопослушные люди считали невозможными.

Еще можно сказать, что смерть нельзя победить, потому что таковы законы природы. Но откуда взялся этот догмат? Средневековый человек в своих утверждениях мог на Бога сослаться, на Церковь, которая передала информацию от Бога. А современный человек от кого узнал, что смерть непобедима? От науки? Нет в мире такой науки. Напротив, ученые говорят, что задача хоть и запредельно сложная, но в теории решаемая.

Никакого закона, обязывающего умирать, в природе не существует. Напротив, есть организмы, своим существованием доказывающие, что смерть можно преодолеть. К таким относится, например, медуза туритопсис. До сих пор не зафиксировано ни одной медузы, умершей своей смертью. Грызун с чудным названием «голый землекоп», гренландский кит, алеутский окунь — эти организмы умирают, но никогда не стареют. Про «умирают» — тут тоже с оговорками. Предполагается, что умирают, но еще никто не видел голого землекопа, умершего своей смертью.

Есть моллюск под названием европейская жемчужница. Его можно назвать хакером биологического мира. Он ломает программу старения камчатской семги. Биологические часы рыбьего организма начинают тикать в другую сторону — семга начинает… молодеть.

Эта детективная история происходит, когда нерест семги совпадает с отложением моллюском личинок. Они попадают на жабры семги и паразитируют на них. Если личинки обнаруживают, что рыба старая и скоро умрет, их это не устраивает, им для развития нужно больше время. Они начинают выделять в организм рыбы секрецию, блокирующую старение рыбы и запускающую процесс в обратную сторону. Рыба начинает молодеть. Уходят все старческие болезни, восстанавливается работа органов. Полумертвая рыба, плавающая уже верх брюхом, превращается в молодую и абсолютно здоровую рыбку.

Если не существует закона стареть и умирать, нет понятия естественной смерти. Есть понятие «несовершенство организма». Если несовершенство исправить, смерть уйдет. Так что смерть с такой позиции может быть только одной — противоестественной.

Естественной смертью можно назвать переход в новое состояние. Меня пятилетнего нет, но нельзя сказать, что я пятилетний умер. Или про гусеницу, которая превратилась в куколку и потом бабочку, нельзя сказать, что она умерла. Она переродилась. Такая смерть следует из законов бытия. Если все движется, значит, однажды скопится критическая масса новшеств, и количество перейдет в качество. Противоестественной смертью для гусеницы будет, когда на нее наступит ботинок. В рамках этой мысли смерть человека противоестественна. Он прекращает жить по единственной причине — из-за случайного или умышленного дефекта системы. Это смерть, как если бы ему на голову кирпич упал.

Читающий эти строки человек может со многим согласиться, но вера сильнее знания. Если уж кто решил, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, вы ему хоть кол на голове тешите и какие угодно факты приводите, он останется при своей вере.

«— Ежели бы вы видели электрическую батарею, из чего она составлена, — говорит телеграфист, рисуясь, — то вы иначе бы рассуждали.

— И не желаю видеть. Жульничество… Народ простой надувают… Соки последние выжимают. Знаем мы их, этих самых…»^{141}.

Людей страшит всякая новизна. Они не позволяют себе даже анализа ситуации. Они как бы наперед знают, что объективный взгляд скажет, что они как сумасшедшие себя ведут. Такое признание толкает к смене образа жизни или признанию себя идиотом.

Первый вариант вызывает панический страх. Второй ведет к саморазрушению. Выбирая из двух зол, человек находит благом не анализировать привычную ему жизнь и жить как жил. Своим поведением он подсознательно как бы говорит: я живу так, как живу, и отстаньте от меня со своими разговорами про неприятные мне перспективы.

Вспоминается миф о титанах, из жалости заблокировавших людям мысли на тему грядущей смерти, чтобы избавить их от ужаса ее ожидания. С тех пор люди не реагируют на приближение угрозы. А на всякие попытки расшевелить их выказывают недовольство.

Вид покойника на краткий миг может вывести их из гипнотического транса. Примеряя на себя это состояние, они охают и монотонно говорят приличествующие случаю пустые общие слова из серии: «Все там будем…». Вскоре забывают о неприятном инциденте и погружаются в поток текущих дел. И так до момента, пока сами не окажутся покойниками. Единственная реакция, какую они могут породить на грядущую опасность — это не думать о ней. Слов даже нет… Заболел, а лекарством себе назначил не думать про болезнь. Сумасшедшим домом пахнет такая реакция на проблему.

Человек считает главной целью построить дом, посадить дерево, вырастить детей и далее в том же духе. Посмотрите на эти цели объективно — все созданное исчезнет, как снег весной. И вы исчезнете. «Знаете, замужество, дети – это прекрасно. Но не дает смысла жизни. Это накладывает обязательства, но не помогает. Это как пропасть между жизнью той, что в мечтах и той, что в реальности^{142}.

Какой смысл в том, что вы успеете сделать за эти несколько десятков лет, которые пролетят, как один миг, если в итоге ляжете в гроб? «Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?»^{143}.

Затычки

Богатые и бедные, умные и глупые, старые и молодые, все знают: через десять-двадцать-пятьдесят лет умрут. Никто не хочет умирать. Если кто и желает для себя смерти, то непременно чтобы она случилась, когда он того пожелает, а не по независящим от него факторам. «Смерти мы говорим только одно — не сегодня»^{144}.

Как говорил Стив Джобс, когда уже был болен раком: даже те, кто считают, что после смерти попадут в рай, тоже не хотят умирать (кстати, это говорит о цене их веры). Но при этом никто не пытается реагировать на проблему. Но почему? Это же ненормально. Нормально, когда на осознанную проблему человек реагирует. Не важно, насколько эффективно. Важно, что реакция на осознанную проблему — показатель разумности.

Люди из цистерны не реагируют, потому что воспринимают мир чувствами. Что не фиксируют чувства, того для них не существует. Реально только то, что можно потрогать руками и увидеть глазами. Смерть нельзя потрогать, и потому теме преодоления смерти нет места. Они о ней слышали, но подсознательно считают, что это их не касается. Одним словом, дети. С большим туловищем и инфантильным восприятием реальности.

Вторая группа — пассажиры товарных вагонов. Они осознают опасность. Но понятия не имеют, что делать. Как ответить на вызов смерти? Если никак, они находят за благо заткнуть неприятную проблему бездоказательными утверждениями — затычками.

В роли затычки, например, присказка, что человек не умирает, и после смерти живет в памяти народной. Или в своих творениях. Сапожник будет жить в сапогах, герой в подвигах, поэт в стихах, ученый в открытиях и так далее.

Наибольшим успехом в этой среде пользуется заглушка под названием «жить после смерти в своих детях». Из этого выстраивается целая концепция, что смысл жизни в детях, потому что они — наше продолжение. И хотя на планете нет ни одного человека, кто ощущал бы проживающих в нем покойных родителей (в итоге целое общежитие, потому что у родителей тоже были родители), подобные факты эту публику нисколько не смущают. Они говорят, что тот, в ком «живет» умерший родитель, не обязан его ощущать в себе. С таким подходом можно сказать, что покойный со всей родословной живет в оставшихся после него тапочках, никак не проявляясь. Опровергнуть данное утверждение невозможно, потому что… Не проявляются же… Чего непонятного?

Сила затычки в непроверяемости. Она дается не для того, чтобы осмысливать через нее проблему и искать решение. Ее смысл — задвинуть как можно дальше вопрос и забыть о нем навсегда. После войны в немецком обществе возник призыв восстановить гармонию через забывание самого факта существования концлагерей. Логика такая, что раз мы нормальные люди, а у нормальных людей не может быть концлагерей с их горами трупов, следовательно, лагерей не было. Даже если были, все равно не было.

Никакая затычка не подлежит анализу на предмет адекватности и здравого смысла. Она может быть какой угодно абсурдной — хоть «в своих тапочках жить», хоть «в своих детях». Принцип ее действия: «с глаз долой, из сердца вон». Их эффективность видна на социологических опросах, согласно которым от 30 % до 60 % людей никогда в жизни не думали на тему смерти. Они от нее прячутся по технологии страуса — голову в песок текущих дел, и все, я в домике… Ничего не знаю и знать не хочу, и отстаньте от меня…

Некоторым затычки про жизнь в своих творениях или детях не кажутся хорошими. Они закрываются от темы фразами литераторов и их героев. Гете пишет, что жизнь без пользы есть смерть, и отсюда вывод, что нужно не о смерти думать, а как с пользой жизнь прожить. Марк Твен пишет, что на смертном одре будем жалеть, что мало путешествовали и любили, и потому больше любите и путешествуйте. Древнегреческий философ Эпикур и его последователи учили: пока мы есть, смерти нет; когда смерть есть, нас уже нет. В общем, как ни крути, а получается, смерть вовсе не проблема, а пустяк. У человека есть дела поважнее. Только вот казус: любые дела требуют, чтобы вы были в наличии…

Но люди пропускают такие аргументы мимо ушей. Они утверждают, что не ищут способа преодолеть смерть, потому что смерть не зло, а необходимость. Смерть заставляет дорожить каждым мгновением. Она придает жизни гармонию и смысл. Поэтому они не хотели бы вечно быть молодыми и не умирать, ибо нет в этом счастья. Откуда они знают, что вечно молодые и не умирающие люди несчастны — вопрос за скобками.

Некоторые против преодоления старости и смерти, потому что вечно молодым быть неинтересно, а если еще и не умирать, то жизнь быстро наскучит. Счастливым человека делает тот факт, что он стареет и в итоге помрет.

Весьма сомнительный аргумент. Жизнь не может человеку наскучить. Наскучивает старость, немощь, притупление чувств, когда невозможно получать яркие ощущения, как в молодости весной. Кто живет полной жизнью, тому жизнь физически не может наскучить.

Кроме того, мир, не застывает на месте. Он всегда в движении — всегда порождается новое. Так что опасения всегда жить в мире, который вдоль и поперек изучен, и потому скучен — они безосновательные. Мир всегда будет преображаться и удивлять.

Самые продвинутые сторонники бездействия относительно смерти вспомнят фразу Платона: «Никто из нас не родился бессмертным. Если бы это с кем случилось, он не был бы счастлив, как это кажется». И это как бы объясняет, поэтому люди желают умереть.

Желают, но не прямо сейчас. Как сказал по поводу этой позиции Станислав Лем: «Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать». Ну да… Умереть они совсем не против, но с течением времени (это нужно понимать, как никогда). «Вы не в церкви, вас не обманут. Будет и задаток. С течением времени»^{145}.

Все, кто против преодоления смерти, остаются таковыми, пока в безопасности. В уютной обстановке уверенным голосом они заявляют, что у них отсутствует страх перед смертью, и потому они хотят умереть, когда случай решит. И не хотят вмешиваться в этот процесс. Они предаются в руки смерти, как герой советской комедии «С восторгом предаюсь в руки родной милиции. Надеюсь на нее и уповаю»^{146}. Они находят даже унизительным бояться ее. Полные отваги, люди спокойно и смело смотрят в лицо приближающейся старухе с косой. Кто в преклонном возрасте, те добавляют еще, что уже пожили свое, и им пора… Они ждут своего часа…

Еще можно вспомнить людей, переживших клиническую смерть и рассказывающих, как хорошо ТАМ. Другие смотрят на них и заражаются спокойствием. Страха нет, потому что конца, оказывается, тоже нет. Люди же были ТАМ, и лично все видели.

Но проведем умозрительный эксперимент — поместим всех этих храбрых и мудрых людей в ситуацию реальной смертельной опасности. Например, на тонущее судно. Как вы думаете, последуют ли они сказанным словам о благости смерти, готовности умереть и что им пора? В том числе и те, кто побывали за чертой, и теперь так монументально и благородно вещают свою позицию. Хоть один из них сядет в позу лотоса и примет смерть так, как говорил о ней, — твердо, созерцательно и молитвенно?

Такие люди возможны. Например, Бенджамин Гугенхайм, пассажир первого класса на Титанике, практически насильно усадил в шлюпку своих близких, утешив их тем, что дело пустяковое и проблема вскоре будет решена. Вместе с камердинером одел смокинги и вышел в центральный холл, как про него скажут «благородно умирать». Свидетели, кто его в последний раз живым, говорили, что он сидел за столиком в холле и наблюдал, как поднимается ледяная вода. Когда им предложили спасаться, он ответил: «Мы одеты в соответствии с нашим положением и готовы погибнуть как джентльмены».

Можно его поступок прокомментировать как-то иначе, кроме как в восхитительных тонах? Можно, если помнить, что всякая жизнь стремится к своему благу. Бегство от дискомфорта — тоже разновидность блага. Если спасение от смерти порождает больший дискомфорт, чем ее приятие, человек принимает. Точно так же, как человек, у которого мать или ребенок больны, имеет два варианта: бросить на произвол судьбы или ухаживать. Как поступит человек, на 100% зависит от того, что для него является большим благом (в данном случае точнее будет сказать, меньшим дискомфортом). Для кого бросить ребенка и мать больший дискомфорт, те будут ухаживать. Для кого это не является дискомфортом, те бросят и даже не вспомнят. Аналогично и с упомянутым Гугенхаймом, для него большим дискомфортом было спасаться. Всякая жизнь стремится к своему благу.

Если бы я писал духоподъемный роман, этот поступок можно было красочно описать в соответствующих выражениях. Но я не роман пишу, а анализирую ситуацию. Потому нет нужды прибегать к эмоциям. Напротив, есть нужда дистанцироваться от них и смотреть на ситуацию непредвзято и со стороны. Такой взгляд делает из ситуации непривычные выводы, но перефразирую слова Аристотеля «Платон мне друг, но истина дороже», я могу сказать «привычные эмоциональные оценки мне приятны, но истина дороже». А она такова, что поведение человек абсолютно формирует установки и стремление к благу.

В обществе единицы людей с такими сильными установками, что нарушение их так болезненно, что они лучше готовы умереть, чем нарушить их. Это, примерно, как для вас отгрызть у живого ребенка руку, и тогда вы спасетесь. Люди не смогут (я не смогу) этого сделать, ибо слишком велик дискомфорт. Они предпочтут умереть, чем грызть.

Если взять за 100% всех смелых и благородных людей, транслировавших на теплой кухне или перед камерой в студии про свое личное презрение к смерти, абсолютное большинство перед лицом реальной смерти бросятся искать выход — спасаться. Придет момент истины. Слова о благости смерти не совпадут с поступками.

Одно дело говорить про свое бесстрашие перед смертью. Другое дело на делах соответствовать сказанному. Одно дело, на мягком диване вещать о готовности сражаться насмерть за идеалы. Другое дело реально сражаться. По факту красивые слова люди чаще используют не для того, чтобы обнажать свои намерения, а чтобы скрывать их.

Диванные смельчаки и форумные мудрецы прекрасно понимают про себя, что не будут следовать своим словам в реальной ситуации. Но не могут признать, что дом горит, они знаю это, но вместо действия смотрят кино и пустые разговоры ведут (относительно проблемы пустые). Зафиксировать такое положение дел, значит, признать себя идиотом.

Чтобы уйти от психологического дискомфорта, эти умные люди придумывают себе очень интересные и крайне разнообразные заглушки. Одной из них является экология планеты. «Зеленые» выступают за смертность человека, потому что бессмертие грозит перенаселением и истощением ресурсов. Такая хорошая благородная затычка — не за себя добрые люди переживают, за будущие поколения. А они уж ладно. Уж как-нибудь. Герои…

В XVIII веке подобные опасения высказывал английский мыслитель и священник Мальтус. Он считал естественным регулятором численности населения чуму, голод, войну и прочее. Если в мире не будет повальных эпидемий, войн и голода, человечеству грозит перенаселение. Бог создал регулирующие инструменты, чтобы соблюсти гармонию.

Его утверждения подтверждали расчеты: население росло быстрее, чем питание. Он писал, что почва имеет предел эффективности, а бедные слои населения «чрезвычайно плодовиты». Чтобы избежать губительного перекоса, голод с войной и чумой выкашивают преимущественно низшие слои населения, тем самым спасая мир от хаоса и краха.

Возразить Мальтусу было нечего — логика безукоризненна. Но людей не остановили его безупречные аргументы. Вопреки показанным им ужасам, какие случатся, если в мире не будет чумы, они все равно искали способ победить чуму. И в итоге, как только спали церковные оковы, нашли. В XIX веке был найден возбудитель чумы, и проблему решили.

Но как же расчеты Мальтуса? Если они верны, численность населения должна была превысить объем продовольствия, и мы давно должны наблюдать страшные картины людоедства и другие ужастики. Но ничего подобного мы не наблюдаем. Почему?

Логика Мальтуса была безукоризненна для своего времени. С развитием науки рост продовольствия поднялся до прироста населения. Произошло примерно то же самое, что прогнозируется с нефтью — можно посчитать, когда она кончится, и далее рисовать апокалиптические картины. Но только есть высокая уверенность, что к тому времени люди освоят новые источники энергии. Большие надежды в этом не на различные ветряки (все это не новые технологии, а очень старые, ветряные мельницы на этом принципе работали) а на исследования в глубинах атомного мира. Потому и андронные коллайдеры строят.

Сейчас аналогичная ситуация со смертью. Старые мальтузианцы находили чуму благостью и естественным природным регулятором. Они уверяли, что человечество без этой горькой пилюли пропадет. Новые мальтузианцы не отстаивают идею благости чумы. Вместо чумы теперь у них смерть, которую они находят великим благом и естественной необходимостью. Они говорят, если люди начнут умирать, когда захотят (а многие не скоро захотят), наступит перенаселение со всеми его ужасами. Без горькой пилюли в виде матери-смерти нас всех ждут еще более горькие последствия, чем прогнозировал Мальтус.

Вчера общество нашло в себе силы проигнорировать Мальтуса и его сторонников по вопросу чумы. Сегодня ему нужно найти силы проигнорировать стенания последователей Мальтуса относительно смерти. Для этого нужно стоять на позиции: если нечто убивает людей, не важно, чума это или смерть, нужно не оправдания искать, а проблему решать. Когда вопрос будет решен, возникнет новая ситуация. В ней будут новые проблемы. И их тоже нужно будет решать по мере их поступления, а не высасывать из пальца смешные аргументы в пользу полезности и необходимости смертельных проблем.

Если встать на логику новых мальтузианцев, в копилку борьбы с перенаселением нужно положить не только популяризацию контрацептивов и абортов, но и онкологию или туберкулез, сердечно-сосудистые и прочие заболевания.

Если быть последовательным, а не половинчатым мальтузианцем, нужно выступать против излечения этих болезней. Потому что вылечить человека, значит, увеличить число живущих. Это увеличит нагрузку на планету. Следовательно, здравоохранение — зло. Но кому такая логика покажется убедительной?

Еще одна палка в колеса мальтузианства: люди исправно умирают как естественной смертью, так прилежно убивают друг друга всевозможными способами — от войны до бытовухи. Смерть давно поставлена на поток. Но только население все равно растет. Как следствие, ресурсы тают, а экология ухудшается. Значит, корень проблемы не в том, что люди недостаточно активно умирают, а в чем-то другом.

Я считаю, корень в бесхозности планеты. Смертные живут по формуле: на мой век хватит, а после меня хоть потоп. Смотрят на Землю как на гостиницу, откуда не сегодня-завтра съедут. Постояльцу в голову не придет решать капитальные проблемы гостиницы. Вот если бы ему ее в собственность дать, тогда он, будучи хозяином, засучит рукава.

Проблема исправится, если на планете появится хозяин, знающий, что он тут не на время поселился, а навсегда пришел. Никто не станет разбирать дом на дрова, если ему зимовать в этом доме. Хозяином может быть только победившее смерть человечество. Пока смерть не побеждена, общество неизбежно будет иметь психологию временщика.

Пока над социумом висит установка «жизнь конечна», нет смысла думать о будущем. Потому что будущее — смерть. И если так, нужно жить по формуле: живи здесь и сейчас, бери от жизни все, после нас хоть потоп. И это еще больше увеличивает нагрузку.

Пассажиры

Рассмотрев затычки людей из товарняка, посмотрим, как бездействие оправдывают люди пассажирских вагонов. Многие из них ищут ответ у философов, но везде натыкаются на вопиющую бедность мысли относительно масштаба поднятых вопросов.

Чаще всего люди из хороших вагонов видят решение в науке. Оказывается, они не бездействуют, а реагируют на проблему смерти как налогоплательщики. Каждый занят своим делом. Одни на фронте, другие в тылу. Одни налоги платят, другие науку развивают.

Действительно, из бюджета на исследования в области здравоохранения и фармации идут гигантские средства. Их объем превышает вложения в энергетический сектор. Это дает основание для уверенности, что где-то там есть тайные и явные лаборатории. Ученые в белых халатах склонились в них над пробирками и куют оружие победы над смертью.

Наверное, это самая хорошая затычка из всех существующих. Но никто не задается вопросом, на что конкретно расходуются огромные суммы. А они расходуются на борьбу с онкологией, СПИДом, сердечно-сосудистыми заболеваниями и прочее. На борьбу именно со смертью, как ни парадоксально, из бюджета любого государства не идет НИЧЕГО. В лучшем случае ее касаются по остаточному принципу. Отношение, примерно, как до ХХ к освоению космоса. Хочется какому-то чудаку ковыряться с этой темой — пусть. Но серьезно эту проблему общество не воспринимало. Аналогично и со смертью сегодня.

Каждый может получить результат, пропорциональный силе стремления. Кто учится играть на скрипке, тот однажды заиграет. Кто копает яму, тот выкопает ее. Кто не совершает действия, тот не может получить результат, порождаемый действием.

Человечество не стремится создать технологию против смерти. Напротив, все его усилия сосредоточены ровно в обратном направлении — создавать технологии против жизни. Лучшие мозги и львиная доля бюджета сконцентрированы на военной сфере. Закономерно, что у общества есть атомная бомба, и нет ответа на вызов смерти.

Шанс появится, если ресурсы социума, в первую очереди интеллектуальные, пойдут не против жизни, а в обратную сторону — против смерти. Тогда вместо эффективных способов убивать людей появятся эффективные способы не стареть и не умирать.

Но пока идея победить смерть выглядит бедным родственником, примостившимся на краю бюджетного стола. Беднягу на пушечный выстрел не подпускают к бюджетному пирогу. В лучшем случае он рассчитывает на упавшие со стола крошки.

Говорить, что наука ищет победы над смертью — большое преувеличение. Наука ищет новые и совершенствует старые способы лечить болезни. О преодолении смерти она рта не открывает хотя бы потому, что тема требует философского осмысления. Но так как на планете нет науки, занимающейся этим вопросом, нет и теоретиков в этом направлении.

Чтобы меня не отсылали к геронтологии или экспериментам отдельных энтузиастов, как одиночных, так и групповых, скажу, что под «заниматься темой» я понимаю не бессистемные эпизоды, инициируемые частными лицами или государственными грантами, а системную концентрацию ресурсов, пропорциональных задаче.

Во времена доминирования Церкви ресурс общества был сконцентрирован на реализации мистических технологий. Люди в этом видели не работу, а смысл всей своей жизни. Все остальное было на десятом месте. Они были одержимыми в своем стремлении. Результата не было по понятным причинам, но речь идет об уровне самоотверженности. Двигать горы может только фанатизм религиозного накала. За деньги прыгнуть выше ремесленного подхода невозможно. В таком подходе есть свои плюсы, но он мал для темы.

Самое глубокое изучение ДНК само по себе бессмыслица относительно масштаба задачи. Если вы не видите компьютер в целом, тщательное изучение его транзисторов не даст вам знания о принципе его действия. Ученые-энтузиасты, ищущие ответ на вызов смерти, подобны ученым XVIII века, которым в руки попала флешка, где записана целая библиотека. Допустим, они не сомневаются в этом. Но пока они мыслят в привычной парадигме, у них нет шанса понять, как на такую маленькую площадь записано столько текста. Их мысль потечет в сторону микро-шрифта, но там тупик. Пока они будут стоять на старом добром здравом смысле, принцип записи на флешку будет недоступной тайной.

Изучать транзисторы имеет смысл, когда есть понятие, а что такое вообще компьютер. Аналогично и с изучением ДНК, теломерами и пределами Хейфлика — все это имеет смысл на фоне мировоззренческого фундамента. Вне онтологии, копающиеся с ДНК ученые, изучают отдельные волосинки на хвосте слона, полагая, что изучают слона.

Минус кусочничества — притяжение жуликов от науки. Так я называю людей, не имеющих внятной концепции, но четко понимающих, на каких струнах спонсорской души нужно играть. Использую фальсификации, превосходящие уголовных мошенников, они выдают почтенной публике истории про овечку Долли или чудодейственность стволовых клеток. Или предлагают заморозить ваше туловище после смерти, делая ничем не обоснованное предположение, что вдруг его когда-нибудь оживят, и вы снова будете жить-поживать. Тему подхватывают журналисты, и общество обогащает новая сказка.

Кто решит с этим разобраться, тот очень скоро обнаружит, что многие «научные открытия» на 99 % состоят из фантазий журналистов. Точно так же, как многие гуляющие по соцсетям утверждения, заявленные как факты, на самом деле придуманы кем-то с чистого листа. В соцсетях басни придумывают по разным мотивам, от благочестивого мифотворчества (так в религиозной среде называют выдумывание чудесных историй с целью укрепить веру) до забывчивости указать, что это просто фантазия, способ выразить эмоции. Мотивы создания научных басен всегда одинаковые — деньги и слава.

Я не оспариваю перспективность стволовых клеток, равно как и не хвалю его по той простой причине, что некомпетентен для оценок. Я говорю только о подаче материала, что желаемое выдают за действительное. Недобросовестные ученые заявляют возможное фактом, а себя определяют творцом этого факта, и под это ищут финансирование.

Чтобы преодолеть смерть, нужны не деньги, а интеллектуальный минимум. Деньги нужны, но вторичны. Здесь как с формулами — не важно, на какой бумаге и каким почерком они написаны. Главное — что написано, а не чем и на чём. Если написана истина, она не потеряет своей ценности, даже если зафиксирована на туалетной бумаге.

Такое заявление многих покажется странным. В обществе потребления считается, что любая проблема решается за деньги. Увы, это далеко не так. Еврейская пословица гласит: если проблема решается за деньги, это не проблема, а расходы. Смерть за деньги не преодолевается, что наглядно подтверждают стареющие и умирающие сильные мира сего. Им доступны все, что продается и покупается, но умирают они как рядовые люди.

Нет задач, признанных значимыми, решение которых упиралось бы в финансовый дефицит. Все упираются в дефицит идей. История говорит: если человек в своем развитии дорос до постановки задачи, если сформулировал ее правильно, если к теме привлечен пропорциональный ресурс, решение находится ВСЕГДА. Нет ни одного исключения.

Человек может сделать все, во что верит. Непреодолимым является только то, что он сам признал непреодолимым. Концентрированно эта мысль выражена во фразе: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» (Мф. 17:20).

Задача не решается, если к ней не привлечен необходимый интеллектуальный ресурс и нет идей. Под идеей понимаю не инженерные находки, а философское осмысление темы. Выдать такой уровень способен человек, совмещающий в себе узкого специалиста и мыслителя. Появляются такие люди в теме, если на ней сосредоточено критическое число людей. Если людей меньше минимума, такие люди не появляются, и задача не решается.

Хороший пример нерешенной задачи, в теории имеющей решение — холодный термоядерный синтез. Если его освоить, человечество получило бы неисчерпаемый источник энергии. Задача до сих пор не решена, хотя над ней бьются многие десятилетия. Тему даже объявили лженаукой в начале третьего тысячелетия. Правда, потом, буквально через несколько лет, снова признали научной задачей. Причина в дефиците идей. Если нет идей по отключению гравитации, сколько бы вам не навалили денег, делу это не поможет.

Идей нет, потому что на теме нет необходимой концентрации мозгов. Чтобы создать ее, нужна одержимость. Она возникает или, когда есть идея мировоззренческого масштаба и желание служить ей является мотивом решать задачу; или, второй способ — когда на дело наваливается государство и создает систему, направляющую мозги заданным курсом. Для этого, например, создаются особые условия для студентов соответствующих факультетов. Героизируют людей, занимающихся темой, как в середине ХХ века физиков-ядерщиков.

Задача холодного термоядерного синтеза до сих пор не решена, потому что на ней не сконцентрирован даже минимальный ресурс, например, уровня Манхэттенского проекта. Ею занимаются энтузиасты, когда находят частных инвесторов, готовых рисковать и надеяться на чудо. Перспективы у этой темы в случае удачи действительно сумасшедшие, и потому в нее систематически вкладываются различные лица. Но этого мало.

Задача не решается, если ее никто не решает, или не привлечен соответствующий интеллектуальный и материальный ресурс. Если задача поставлена и для ее решения привлечен пропорциональный ресурс, положительный результат гарантирован 100 %.

По вере нашей да будет нам. Пока мы не верим, что мысли можно материализовать, у нас нет шанса это сделать. Но если поверим, что мир — структурированная информация, и мысль можно материализовать, и сконцентрируем соразмерные усилия, однажды, как бы это фантастично ни звучало, случится первая материализации мысли. И далее распахнется дверь в запредельный мир, какой сегодня воображать нет смысла — не получится.

Смерть относительно современного уровня развития — такая же проблема, как чума для средневековья. Если сконцентрировать творческий и интеллектуальный потенциал на задаче, она будет решена за десятилетия — при нашей жизни.

Прекрасно понимаю, какой невероятной выглядит озвученная цель для современного уха. Наверное, так же 500 лет назад выглядели бы уверения, что человек увидит Землю из космоса. Как это возможно? Для этого нужно подняться выше птиц. Это нереально… Почему нереально, никто не мог объяснить. Просто нереально, и все, и точка.

Аналогично и с идеей преодоления смерти — она выглядит нереально, потому что… Продолжить предложение дальше ни один критик в мире не в состоянии. Просто говорит, что нереально, и точка. Все утверждения сведутся к тому, что, если раньше проблему не могли решить, значит, и никогда не смогут. Это утверждение тоже своего рода затычка.

Не говорите мне, на решении каких проблем сконцентрировано общество. Скажите, на что идут его ресурсы, и я скажу, какие задачи оно действительно стремится решить, а до каких ему дела нет, и оно о них только говорит, если того требуют правила приличия.

О преодолении смерти наука сегодня говорит, но не занимается вопросом. Ее больше волнуют сердечно-сосудистые заболевания, онкология и прочие болезни. Допустим, она победила все болезни сердца, средняя продолжительность жизни увеличится на семь-восемь, пусть на десять лет. Победа над онкологией даст еще два-три года. Если наука победит вообще все болезни, срок жизни вырастет на пятнадцать — двадцать лет. Это преувеличение, реально показатели ниже. Но если даже так, картина все равно печальная. Человек все равно умрет. Причем, последние годы жизни он будет частично дееспособен и на манной каше. Так что надежды на науку — это именно затычка. Назвать ее реальной надеждой на решение проблемы — огромное преувеличение.

Нет сомнений, когда-нибудь, в отдаленном будущем, наука решит проблему:

Поступательное эволюционное движение обязательно приведет наших потомков к цели. Можно порадоваться за них. Но надежды моих современников на науку тщетны в той же мере, как тщетны надежды верующих людей на религиозные технологии.

Осталось разобрать позицию людей из локомотива по этому вопросу. Но разбирать нечего. Локомотив пуст. Я тоже не в локомотиве. Он так устроен, что один человек в нем недееспособен. Поэтому я бегу вдоль состава, кричу и машу руками. Хочу привлечь внимание и найти сторонников, чтобы составить команду и занять пустой локомотив.

Если текущее положение сохранится, никто из ныне живущих и читающих этот текст в 2019 году, не встретит 2119 год. Шанс отметить Новый год через сто лет появляется, если ускорить развитие. Иных вариантов НЕТ. Это наш единственный шанс.

«Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся в лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился. И он мечется, желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не может не метаться»^{148}.

Уточнение

Когда я говорю о преодолении смерти, это следует понимать не как принудительное бессмертие, а как право умирать по своей воле. Вот когда человек захотел умереть, тогда и умер. А пока не хочет, остается молодым и здоровым. И живым. И так до тех пор, пока не наскучит ему такое состояние и не потянет его на экзотику — побыть старым, больными и умирающим. И в итоге мертвым. Кто что хочет, тот пусть то и получит.

Если предложить людям на выбор два варианта: умирать по своему желанию и не по- своему, что они выберут? По логике, по своему желанию/воле явно лучше. От желания умирать по чужой воле чем-то извращенным и противоестественным попахивает.

В 2001 году в Германии Армин Майвес в интернете заявил, что ищет человека, желающего быть съеденным. Оказалось, что людей с такой фантазией не мало (по словам самого Майвеса около 700 откликнулись на его просьбу). Но одни дальше поговорить про это не пошли. Другие самому людоеду не понравились. Из всех соискателей на роль ужина был выбран Юрген Брандес. Партнеры встретились, и теория стала практикой — кандидат стать питанием убил себя, после чего людоед его разделал и приступил к трапезе. Сам факт такого будничного развития событий вокруг запредельной ситуации не может не взрывать мозг. Подумать только, один человек съел другого по его воле.

Нет слов, поступок съеденного Брандеса очень странный — стать ужином людоеда. Но это произошло по его воле, было его решением. Можно ужасаться, как ему вообще в голову могла прийти такая мысль. Можно строить предположения, что он больной и все в этом духе. Но если дистанцироваться от эмоций, это было его и только его решение.

Огромное множество людей высказываются против смерти по своему желанию. Они желают, чтобы их смерть случилась по чужой воле. Если вдуматься в их позицию, нужно признать, что она более чудовищна и запредельна, чем желание Брандеса быть съеденным.

Как объяснить желание умереть по чужой воле, а не по своей? На этот вопрос я ни от одного человека, с кем беседовал, не получил адекватного ответа. Одни доказывали, что нужно «просто жить», потом «просто умереть», и никогда не думать про такое. К таким претензиям нет. Сама по себе установка «не думать» указывает уровень человека.

Другие, кто понимал абсурдность своей позиции, говорили, что все равно выбирают привычную жизнь, где не принято задаваться такими вопросами. И чтобы не выглядеть в первую очередь в своих глазах идиотом, приводили аргументы против идеи преодолеть смерть в том смысле, что она невозможна, как вечный двигатель. Но наука знает законы, запрещающие вечный двигатель, и не знает закона, запрещающего преодоление смерти.

Если вчера чего-то не было, из этого следует, что сегодня обязательно будет. Если в программе прописано, что смерть непреодолима, значит, в рамки нашей реальности эта задача не имеет решения. В этом случае нужно выходить за рамки и там искать решение (там и вечный двигатель возможен). Если же программа нашего мира не запрещает этого, вопрос решается в рамках реальности. Так как я не знаю, что записано в программе, я не могу ничего твердо сказать. Я лишь утверждаю, что, сконцентрировав на задаче ресурс человечества, мы имеем максимальный шанс найти решение. Не гарантию, а шанс.

Когда многие люди пытались мне доказать, что распоряжаться их жизнью должен кто угодно, кроме них самих, и упорно отрицали само намерение преодолеть смерть, в этом я вижу проявление детского инфантилизма и боязни больших вопросов.

Ничего не имею против таких людей. Вижу в их позиции проявление внутренних законов социума — ему для устойчивости нужны такие люди, кто твердо уверен, что есть вопрос из серии «моего ума» и «не моего ума». Но мне с такими говорить не о чем… А им со мной неприятно общаться. Они интеллектуально оскопили себя… Ну что же, имеют право, в этом тоже можно увидеть свободу. И социуму в целом их позиция полезна.

Я ищу людей, кто хотя бы на уровне теории может признать за человеком право умирать не по чужой, а по своей воле. Признание этого права — первый шаг навстречу практике. Вначале возникает намерение, и потом начинаются реальные действия.

Помимо права на жизнь человек имеет право на смерть. Если взрослый человек в здравом уме и твердой памяти решил уйти из жизни, он имеет такое же право на это, как распоряжаться своими деньгами. Кому какое дело, как я ими распоряжаюсь. Что хочу, то и делаю. Нужен будет совет — спрошу. Но в навязчивом опекуне-морализаторе точно не нуждаюсь. Фундаментальное право человека — право на свободу, одним из проявлений которого является право распоряжаться своими ценностями. Жизнь — моя ценность. И тот факт, что она бо́льшая ценность, чем деньги, не лишает меня статуса ее хозяина.

Выступающим за ограничение прав на распоряжение самыми главными ценности хорошо было бы посмотреть на людей, вся жизнь которых сводится к наркотическому забытью, а когда просыпаются, в перерывах между сном кричат от боли. Я не видел таких людей, но мне рассказывали те, кто работает в таких учреждениях. Они говорят, что жизнь больного в двух состояниях — наркотическом сне и крике от боли. Они всегда или кричат, или спят. Они всегда лежат, так как не могут ходить — мышцы атрофированы. Им больно жить. Они гниют в своей боли со всеми ее зловониями и мечтают о спасительной смерти.

Общество не позволяет им умереть. В этом оно похоже на маньяка, не допускающего смерти своей жертвы, чтобы полнее насытиться ее страданиями. Общество делает то же самое с больными, только ещё хуже. Маньяк хотя бы не пытается прикрыть свою цель красивыми словами — не говорит оправданий своим действиям. Общество же свой садизм оправдывается ссылками на общечеловеческие ценности и химеры по имени «вечные ценности. Эти лицемеры и невежды понятия не имеют, что это религиозные заповеди, перекрашенные после краха религии в светский цвет, чтобы контролировать массу. По факту потребительское общество запрещает человека распоряжаться своей высшей ценностью, руководствуясь запретом Бога, в существование которого оно не верит.

Человек говорит: я хочу умереть. Обществу реализовать его желание ничего не стоит — препараты, гарантирующие перевод человека из состояния адского страдания в состояние райского блаженства с последующим уходом из жизни, имеют почти нулевую себестоимость. Но общество не позволяет человеку реализовать свою волю относительно его высшей ценности, потому что так, якобы, Бог сказал.

Зловещей и уродливой карикатурности добавляет тот факт, что если даже встать на позицию, что тот религиозный Бог, представителем которого себя заявляет Церковь, он есть, то и тогда для такого запрета нет оснований. Потому что в Библии нет запрета на убийство себя. Есть фраза «Не убий» и есть десятки фраз, объясняющих как убивать, за что и при каких обстоятельствах. Церковь по указке власти высосала из пальца запрет на самоубийство, потому что государство заинтересовано в налогоплательщиках.

Большего лицемерия, цинизма и идиотизма сложно представить. Средневековый человек, творя ужасные дела во имя Бога, хотя бы верил в Бога. Он полагал, что, живя по ним, в итоге получит награду. Ради этой цели убивали людей, надеясь угодить Богу. Их веру можно считать ошибочной, а дела дикими и ужасными, но их можно понять.

Как понять вас, мои современники? Вы поклоняетесь общечеловеческим ценностям, понятия не имея, чему поклоняетесь. Поэтому объекты вашего поклонения — идолы. Ради соответствия им вы лишаете людей их права на смерть. По факту вы убиваете людей так же, как далекие предки. С той разницей, что предки убивали, полагая, что служат Богу и надеялись получить что-то на том свете, и убивали сразу. Вы же долго мучаете, не давая умереть, не рассчитывая на награду. Если спросить вас, зачем вы это делаете, никто не даст вразумительного ответа. Вы будете оперировать аргументами, о природе которых понятия не имеете. Вы энписишники, управляемые программой, а не люди. Человек — это не его туловище, а его мысли. У большинства морализаторов нет своих мыслей.

Теория изложена — я обозначил цель, являющуюся для любого смертного смыслом жизни. Практика изложена во второй книге. Она готова в черновиках, и выйдет через 2-3-4 месяца вслед за этой. Иными словами, до конца 2019 года будет доступна.

Первая книга была адресована всем, кто способен думать шире бытового масштаба. Вторая книга адресована тем, кто согласен с изложенным взглядом на мир и поставленной целью, и способен от слов перейти к делу.