Среди падающих стен

Товия Божиковский

СРЕДИ ПАДАЮЩИХ СТЕН

Перевод с иврита ЦИЛИ КЛЕПФИШ

Оглавление

Об авторе и его книге

Варшавское Гетто в борьбе

Дневник с "Арийской" стороны

Августовское Восстание в Варшаве

Снова в Бездне

Об авторе и его книге

Автор этой книги, Товия Божиковский, родился в 1911 году, в Лодзи (Польша). Детство и нелегкие юношеские годы провел в местечке Радомско. С ранних лет он примкнул к молодежной сионистско-социалистической организации "Фрайхайт" и особенно выделялся своей активной деятельностью на культурном фронте. Он преподавал в кружках историю еврейской литературы и историю общего и еврейского рабочего движения.

В середине 1940 года, вскоре после оккупации Польши немецкими войсками, его направили в Варшаву для подпольной работы в руководстве организации "Дрор" ("Дрор" (иврит), как и "Фрайхайт" (идиш), означает "свобода".) (преемнице организации "Фрайхайт", соединившейся в 1938 году с молодежной организацией "Гехалуц Гацаир"). Товие поручили воспитательную работу и чтение лекций на нелегальных семинарах. Он также опубликовал в подпольных журналах и бюллетенях ряд статей на политические темы и по злободневным вопросам жизни и борьбы варшавского гетто.

В начале 1942 года Товия переехал по заданию организации на халуцианскую ферму в Чернякове (предместье Варшавы). Там он проявил большую активность, вел обширную просветительную работу среди халуцов фермы.

Осенью 1942 года, после большой "акции" в варшавском гетто (высылка более 300 тысяч евреев в Треблинку), ферма была ликвидирована немцами, и все ее работники, в том числе и Товия, были переведены в гетто. С тех пор жизненный путь Товии Божиковского неразрывно связан с историей Еврейской Боевой Организации.

Он участвовал в рамках "Дрора" в первой вооруженной обороне гетто, известной под названием "Январское восстание". Товия боролся с оружием в руках также в апрельские и майские дни 1943 года, когда Еврейская Боевая Организация оказала героическое сопротивление немецким карательным отрядам. Он воевал на территории центрального гетто в группе организации "Дрор", которую возглавлял Берл Бройде, и был среди тех немногих бойцов, которые спаслись из объятого пламенем гетто, проделав ставший легендарным путь отступления через канализационные трубы.

Когда наступил час польского восстания (август 1944 года), Товия участвует и в этой "третьей войне за Варшаву" в рядах еврейского отряд под командованием Ицхака Цукермана в составе Армии Людовой.

Подпольная жизнь Товии Божиковского закончилась в январские дни 1945 года, когда части Красной Армии освободили польскую столицу и пригородную полосу Варшавы.

В апреле 1948 года, к пятой годовщине восстания в Варшавском гетто, польское правительство наградило Товию Божиковского почетным

орденом "Грюнвальдского креста" за его заслуги в борьбе против гитлеровских оккупантов.

После освобождения Товия проявил себя стойким и преданным еврейским общественным деятелем, верным идеям халуцианского сионизма. Он опубликовал в печатных органах партии Поалей-Цион Ц.С. и молодежной организации "Дрор" десятки статей на актуальные темы еврейской жизни. В течении нескольких лет он состоял членом центрального комитета польских евреев - организации, объединившей все политические и идеологические группировки еврейского населения в послевоенной Польше. Божиковский редактировал также издания организации "Дрор", выходившие на языке идиш.

В начале 1949 года Товия переехал в Израиль и присоединился к своим товарищам в кибуце Лохалей хагетаот (Борцов гетто). Работу в кибуце он сумел совместить с плодотворной общественной и публицистической деятельностью. В его литературном наследии особенно выделяются статьи, посвященные еврейскому Сопротивлению во время немецко-нацистской оккупации Польши.

Товия Божиковский был одним из основателей музея при кибуце Лохамей гагетаот, посвященного катастрофе и героизму еврейского народа в период Второй мировой войны. Он скончался 5 марта 1959 года, после продолжительной болезни и похоронен в кибуце. В последний путь его проводили друзья, воспитанники и ученики, бывшие повстанцы Варшавского гетто и партизаны.

Период, в котором происходит действие этой книги - сентябрь 1942 - январь 1945. В основу повествования легли личные переживания автора. Просто и правдиво он описывает жизнь и борьбу отважных борцов гетто, стойкость и сплоченность боевых групп в дни тяжелых испытаний.

Книга Товии Божиковского была впервые опубликована в 1949 году в Польше на языке идиш в издательстве "Гехалуц", На иврит книга переведена Моше Басоком и выдержала три издания (1950, 1964, 1970). На английском языке книга вышла в 1972 году. Сейчас этот волнующий исторический документ становится доступным русскому читателю. Это первая на русском языке книга о героическом восстании Варшавского гетто.

Издательство выражает глубокую признательность Дому Борцов Гетто за согласие и содействие изданию этой книги и в частности благодарит Цви Шнера за активное участие в ее переводе и подготовке к печати.

ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО

В БОРЬБЕ

НА РУБЕЖЕ ВРЕМЕН

Когда говорят о восстании в Варшавском гетто, обычно имеют в виду большое восстание, начавшееся 19 апреля 1943 г., но мало кто знает о первом январском восстании, которое, хотя по охвату и было ограничено, имело большое историческое значение. 18 января 1943 года - дата, открывающая новую эпоху в жизни еврейского гетто, дата, свидетельствующая о большом психологическом переломе, подготовившем почву для восстания 19 апреля.

Чтобы понять, что принесло 18 января в варшавское гетто, необходимо, прежде всего, вспомнить о черных днях и кошмарных ночах последних 50 тысяч обреченных на смерть евреев, оставшихся после акции 22 июля 1942 г.

Вспоминаются мучения и страдания, упадок духа и отчаяние. Вновь видятся мертвые улицы гетто с опустевшими, разбитыми и разрушенными домами, которые стояли как памятники над безымянными могилами трехсот тысяч евреев. В каждом доме видно, что только недавно здесь жили люди. Одежда, мебель, посуда - еще хранят тепло рук их заботливых хозяев. Живые люди только вчера ступали здесь.

На столах - остатки обеда, прерванного приходом убийц. Взломанные двери и окна, брошенное на произвол добро, летающие вокруг перья от перин - все это свидетели большой беды, разыгравшейся здесь.

Среди груд залитой кровью одежды, обуви, посуды, книг и фотографий, бродят одинокие евреи, которые десятки раз могли бы уже быть мертвыми, но по слепой случайности еще живы. Жажда жить заставляет их рыться в вещах и хламе в поисках чего-нибудь съедобного, могущего поддержать их существование. Некоторые ищут фотографию погибшего отца, матери, сестры; другие, может быть, надеются найти среди развалин тело жены, ребенка...

Осторожно петляют среди развалины запуганные люди, точно одинокие тени. Они жмутся к стенам, чтобы не увидел их на длинной опустевшей улице эсэсовец, и пугливо перебегают 10 - 15 метров открытого пространства от ворот до ворот. Иногда у самого порога их настигает немецкая пуля. Бывает, шальная пуля опаздывает, но чаще она попадает в цель, и на улице остается распластавшееся в луже крови тело.

Даже в два утренних и два вечерних часа, когда разрешено выходить из дому, хождение по улицам сопряжено с опасностью. Шум проезжающей машины наводит на людей ужас. Каждое дуновение ветра, от которого лязгает жесть на крышах, заставляет десятки людей бежать, потому, что им кажется, что их преследуют. Упавших топчут, на слабых не обращают внимания.

Кто сильнее - тот убегает, оставляя немощных на произвол судьбы.

Страх и ужас властвуют не только на улицах, но и в домах. Немецкие пули достают и через окна. В каждый еврейский дом может ворваться любой немецкий садист, которому захотелось повеселиться: нагнать страху, избить или задушить еврея. Чувство беззащитности мучило евреев, без различия возраста и пола, 24 часа в сутки.

Темные, беспокойные ночи тянулись бесконечно. Лежа без сна, люди вздрагивали от каждого скрипа солдатского сапога. После кошмарной ночи наступало серое утро, которое приносило с собой лишь страх перед приближающимся днем.

Но страшный террор не был случайным и хаотичным. Евреев, которых каждое утро выводили бригадами на работу под сильным конвоем немцев и евреев-полицаев, тоже подвергали систематическим мучениям; ведь не их работа нужна была немцам. Опасность подстерегала всюду; тот, кто не погиб на работе, мог провиниться, пытаясь пронести в гетто деньги или продукты. Если кому-то удавалось спастись от побоев за то, что не снял шапку перед проходящим немцем, то его могла настигнуть случайная пуля. Вечером в гетто всегда возвращалось меньше людей, чем выходило на работу.

Тысячи евреев заполняли каждое утро площадь перед зданием юденрата. Здесь они строились в колонны перед выходом на работу. На них сыпались удары за несвоевременное или неточное выполнение команды, за выход из строя.

Вдоль улиц Заменгоф и Генша тянулись утром и вечером колонны рабов: мужчин, женщин, подростков; видно было, как они сломлены и забиты. С белыми повязками на рукаве и рабочим номером на груди, шли они с навязанной песней, хотя сердце сжималось предчувствием, что не дожить им до следующего дня, и со слабой, теплящейся еще где-то искрой надежды на то, что все-таки останутся жить, так как принадлежат к категории "полезных евреев".

Так текли дни: между невозможностью жить и страхом умереть. Каждый день приносил с собой часы и минуты наибольшего напряжения. Но ангел смерти шутил с людьми злую шутку и не приходил, когда отчаяние приводило к полному равнодушию. Именно тогда, когда человеку было все равно: пусть смерть, но как можно скорее - напряжение спадало и вновь появлялась жажда жизни с новыми иллюзиями.

Кажется, не найдены еще слова для точного определения душевного состояния евреев в гетто после первой акции. Это было скопище людей, в массе своей потерявших человеческие чувства. Они не только притерпелись к страданиям и не содрогались, ступая по валявшимся на мостовой человеческим телам, но во взгляде живого человека другой живой читал само собой разумеющееся: "Идем на мыло". Это же чувство никчемности и бессилия выражалось и в цинических остротах, и в юморе висельников. Если человек заболевал, ему, конечно, сочувствовали, его жалели, но в то же время завидовали: он мог умереть естественной, человеческой смертью, избежать Треблинки.

Среди пятидесяти тысяч евреев варшавского гетто не было ни одной целой семьи, и уже почти не встречались обычные семейные чувства, нормальные отношения к жене и детям, привязанность к дому, к вещам. Никто не следил за собой, не обращал внимания на одежду, не думал о вещах. Вещи потеряли всякую цену. Все материальные и духовные ценности, которым раньше придавали такое значение, теперь были втоптаны в грязь. Все святое осквернялось. Господствовали цинизм и скепсис. Минуты забвения у многих были минутами самого большого опустошения и деморализации, циничных насмешек над собственной слабостью. Это был смех потерявших надежду, знающих, что каждая минута приближает их к смерти.

Духовной жизни у большинства просто не было. Все чувства были сосредоточены на поддержании физического существования. Заботились лишь о том, чтобы прожить день. О большем не думали. Прожить честным путем нельзя было. И в борьбе за существование все средства были хороши. Моральное падение с каждым днем становилось глубже.

Мы были полностью изолированы от внешнего мира.

До первой немецкой акции в нас еще жило сознание, что где-то рядом, по другую сторону немецкой стены существует настоящая жизнь, но после июля 1942 г. это сознание покинуло нас, ибо гетто граничило с пустынной, вымершей, "ничейной полосой". Мы были герметически закрыты, и это давило нас, мешало дышать.

Гетто, в котором царил лагерный режим, было разделено на несколько маленьких гетто. Все предприятия и мастерские, с тысячами работавших в них евреев, были обнесены стеной с вышками для охранников. Эти маленькие гетто были полностью изолированы одно от другого. Условия жизни в них были хуже, чем в тюрьме.

Халуцианские группы Дрор ("Свобода") на улице Заменгоф, 58 и Мила, 34, и Гашомер Гацаир ("Молодой страж"), на улице Мила, 61, тоже состояли из евреев гетто, над которыми, как и над другими, нависла смертельная опасность. И они чувствовали дыхание приближающейся смерти, но не оставались пассивными, а готовились достойно встретить ее. У членов этих халуцианских групп, которые и теперь продолжали коллективный образ жизни, духовное и моральное состояние было значительно лучше, чем у всех других. Здесь еще бился пульс общественной жизни. Здесь жили проблемами народа и коллектива. В эти черные дни пионеры-халуцы (Авангардная сионистская молодежь) еще собирались и читали книги. Иногда вполголоса пели песни на идиш и иврите. У них не было того чувства одиночества, которое угнетало других евреев.

Каждый видел, что он идет навстречу судьбе вместе с товарищами, с которыми связан тысячами нитей, и это помогало. Но главной силой, сплачивавшей нас всех, была идея - встретиться лицом к лицу с врагом с оружием в руках. Мы стремились поднять дух подавленной еврейской массы, пробудить в ней желание защитить свою честь и достоинство.

Готовясь встретить бурю организованно, наши товарищи не заботились о спасении своих жизней. Каждый из них считал себя частью коллектива, главной целью которого было использовать оставшиеся дни жизни для подготовки к активной борьбе. Готовность к бою и нежелание умереть позорной смертью поддерживали дух наших товарищей. Мы чувствовали себя свободными и несломленными, поборовшими апатию и беспомощность.

Каждого проходившего немца, наводившего на всех страх, мы рассматривали, как будущую жертву еврейского сопротивления. Наша воля постепенно оказывала влияние и на других евреев гетто.

Халуцианские коллективы мы превратили в законспирированные боевые группы, ставшие школой физической и нравственной подготовки к борьбе. Из-за нехватки оружия мы учили товарищей не только стрелять из пистолета, но и бить врага кулаками, душить его руками.

Мы начали действовать еще до января 1943 года. Первыми пали от наших рук евреи-предатели, служившие немцам. Мы приговорили к смерти начальника еврейской полиции в гетто Лейкина и осуществлявшего связь между СС и юденратом - Фирста. Приведя приговоры в исполнение, наша боевая организация выпустила листовки, в которых сообщалось, что предатели пали от рук борцов гетто.

Однако наша деятельность не ограничивалась только уничтожением предателей, занимавших важные посты. Рука правосудия настигала и мелких предателей, совершивших преступления против своих братьев. Эта работа по очистке еврейского гетто от скверны предательства произвела сильное впечатление на всех обитателей гетто. Люди поняли: появилась сила, которая взяла на себя руководство жизнью гетто, и с сочувствием следили за нашей деятельностью. Даже немцы ощутили веяние нового духа.

С образованием Еврейского национального комитета и - позднее Координационной комиссии, в которую вошли представители Бунда, население гетто получило политическую организацию. Позднее ее деятельность распространилась на гетто и лагеря всего генерал-губернаторства.

Важнейшим органом Еврейского национального комитета и координационной комиссии была Еврейская Боевая Организация. Формально к ней принадлежали все партии Национального комитета и Координационной комиссии. Но фактически еще до образования Национального комитета и Координационной комиссии существовали боевые группы халуцианских организаций Дрор и Гашомер Гацаир.

История боевых групп начинается с июля 1942 года. Уже тогда молодежные организации Дрор и Гашомер Гацаир по своей инициативе предпринимали боевые вылазки.

Вооруженные только одним револьвером, молодые ребята провели несколько террористических актов, совершили покушение на начальника еврейской полиции гетто Шеринского и старались убедить евреев гетто, что их отправляют в Треблинку не на работу, как верили во время первой акции, а на смерть.

Вторая акция 18 января 1943 г. застала готовыми к бою лишь халуцианские группы.

В январские дни 1943 г. подготовительный период только начинался. Дух борьбы, рожденный в гетто, был еще "в пеленках". Только-только появились первые признаки пробуждения. Еврейская боевая организация делала свои первые шаги. Даже уже существовавшим боевым группам Дрор и Гашомер Гацаир нужно было время, чтобы организационно перестроиться: из кибуцных ячеек превратиться в боевые группы, а главное - вооружиться. Немцы позаботились о том, чтобы времени у нас не было.

16 и 17 января они устроили на "арийской" стороне облаву на поляков для отправки их на работу в Германию и после этого использовали те же специальные отряды для расправы с евреями гетто. Ликвидация оставшихся в живых евреев гетто была назначена на 18 января 1943 года.

МОЛНИИ В МОРОЗНЫЙ ЯНВАРЬ

Понедельник, 18 января 1943 года. Раннее зимнее утро. Из домов начали выползать евреи, как обычно, осторожно, неуверенно, испуганно, страшась наступающего дня. Из улиц и переулочков потянулись они к сборному пункту, откуда отправляются на работу. На площади перед юденратом уже строились ряды для проверки. Вдруг все почувствовали, что готовится что-то необычное. Все нервничали. И пока начали расспрашивать и выяснять, кто что слышал (слухи были духовной пищей гетто, заменяя газеты и радио), немецкие части со всех сторон окружили гетто плотным кольцом. На улицах появились эсэсовцы, жандармы и украинцы, они шныряли по всем углам.

Колонны евреев, выстроившиеся, чтобы идти на работу, были сразу же уведены на Умшлагплац (Умшлагплац - погрузочная площадка, окруженная высокой стеной, соединялась с железнодорожной веткой. Оттуда евреев вывозили в Треблинку.). На улицах хватали тех, кто не успел спрятаться. Заподозренных в попытке бежать расстреливали на месте.

Уже пали первые жертвы. Час, которого боялись долгие месяцы, наступил. Акция становится с каждой минутой все страшнее. Не щадят ни стариков, ни женщин, ни детей. Оскорбления, зверства. Напрасно показывают некоторые свои рабочие карточки. Всех гонят на Умшлагплац. "Карточки жизни", которые питали ранее иллюзии, что с их помощью можно будет выжить, эсэсовцы рвут на клочки. Исчезло деление на "полезных" и "бесполезных" евреев - у всех одна участь всех гонят на смерть.

Больница в гетто опустела. Тех, кто кое-как стоял на ногах, гнали на Умшлаг, тех, кто не мог двигаться, убивали на месте.

Выстрелы из винтовок и пулеметные очереди заглушали крики рвущихся к жизни и увлекаемых силою на смерть. Плач детей и стоны больных. Дорога на Умшлаг была покрыта трупами и телами агонизирующих. Умирающие с мольбой смотрели на плетущихся в колоннах евреев, будто в их силах было им чем-нибудь помочь. А идущие на смерть завидовали распростертым на дороге, избавившимся от необходимости проделать адский путь, ведущий от Умшлага в Треблинку.

В течении первых нескольких часов палачам удалось вывезти больше евреев, чем в последующие три дня. Это было результатом внезапности акции. Тысячи евреев не успели спрятаться, многих взяли во время выхода на работу. Немцы в эти первые часы шагали уверенно по улицам гетто, не опасаясь сопротивления.

После первой акции, когда немцы, не встретив сопротивления, увезли на смерть более 300 тысяч человек, палачи думали, что вывезти последние 50 тысяч не составит труда. Схватив тех, кто попался им на улицах гетто, немцы вынуждены были ходить из дома в дом и искать спрятавшихся. И тогда они убедились, что прошло то время, когда евреев тащили на бойню, как овец, и что теперь сами палачи рискуют жизнью, когда рыщут по улицам.

Группа Дрор на улице Заменгоф 58, готовилась все это время к борьбе с врагом. На третьем этаже нас собралось около 40 человек, позже к нам присоединились члены Гордонии. (Гордония - юношеская халуцианская организация, носящая имя А. Д. Гордона, одного из вождей сионистского рабочего движения.).

В нашем распоряжении были тогда всего четыре револьвера и три гранаты. Те, кому не досталось оружия, вооружились железными прутьями, дубинками, бутылками и т.д. Мы заняли намеченные позиции. Хотя все знали, что в этой схватке мы наверняка погибнем, не было ни паники, ни растерянности. Погибнем в борьбе! Стоя у окон, мы видели группу евреев, которых вели на Умшлагплац, и среди них нескольких членов Гашомер Гацаир. Их, видимо, схватили неожиданно, когда они не могли защищаться. Наши ребята бросились к окнам, охваченные жаждой мести, но немцы были далеко, и ничего нельзя было сделать.

Когда колонна завернула за угол улиц Заменгоф-Низка, товарищи из Гашомер Гацаир бросили гранаты в немцев, охраняющих колонну, и в эсэсовцев из штаба "Аусзидлунг" ("Выселение"), стоявших на улице. Несколько эсэсовцев было убито, другие бросились в разные стороны, а евреи из колонны разбежались. Бойцы забаррикадировались в домике на улице Низка, и отсюда обстреляли прибывшее позднее немецкое подкрепление. Немцы не смогли ворваться в дом и подожгли его. Наши бойцы стреляли до последнего патрона и погибли в огне.

Нельзя не вспомнить здесь нашего товарища Элиягу Ружанского. Элик, смертельно раненный, попросил товарища взять у него оружие, чтобы оно не досталось немцам. Из всей этой группы уцелел только Мордехай Анилевич. Он бросился на немца с кулаками и отнял у него винтовку. (Руководитель восстания Варшавского гетто - см. на стр. ldn-knigi.narod.ru)

Бой на улице Низка, несмотря на печальный исход, все же поднял наш дух. Впервые со времени оккупации мы видели мертвых немцев, валявшихся в лужах крови. Впервые мы увидели, как немцы жмутся к стенам, припадают к земле, идут неуверенными шагами, боясь еврейской пули. Крики раненых немцев радовали нас и укрепляли стремление бороться.

Наша группа членов Дрора все еще ждала прихода врага. Вдруг мы услышали топот кованых сапог на лестнице. В эту решительную минуту поэт Ицхак Каценельсон, который все время был с нами, поддержал нас словами, которые я никогда не забуду: "Я счастлив умереть с борющимися халуцами. Мы погибнем с сознанием того, что еврейский народ вечен".

Не успел он закончить, как дверь открылась и в комнату ворвались немецкие солдаты. Их встретили Захария Артштейн и Генех Гутман, проявившие большую выдержку. Захария сделал вид, что читает книгу, и тем усыпил внимание врагов. Когда немцы направились в другую комнату, Захария выстрелил им в след. Один немец упал, остальные выбежали из квартиры. Гутман и другие товарищи бросились на лестницу и стали стрелять в немцев. На лестнице остался еще один убитый немец. Из наших был тяжело ранен Меир Финкельштейн, которого немцы на следующий день расстреляли.

Мы победили. Немцам не удалось вывезти из этого дома ни одного еврея. Они оставили двух убитых солдат, оружие которых стало нашей добычей. Велика была радость видеть трупы немцев! Развеялось заблуждение, что в первом же бою мы все погибнем. Оказалось, что до неизбежной гибели мы еще можем провести не один бой и что оружием, взятым у врага, можем нанести немцам немалый урон. Мы поняли, что совершили ошибку, не оценив значения убежищ. Мы настроили себя на подготовку одного боя с врагом, который будет нашим последним боем. Мы считали, что убежища нужны только тем, кто не хочет бороться. Мы еще не понимали, что должны готовить убежища, укрытия и позиции для отступления, чтобы можно было, организоваться и продолжать борьбу.

После первого боя наша группа стала искать пути отступления с улицы Заменгоф, 58, до того, как прибудет немецкое подкрепление. Мы собрались на чердаке и после долгих поисков нашли люк, через который можно выйти на крышу. По круто наклоненным, скользким и заснеженным крышам четырехэтажных домов потянулись цепочкой наши люди один за другим. Ноги скользили по льду, руки цеплялись за каждый выступ стены, любой торчащий гвоздь служил нам опорой. Голова кружилась от белизны снега, который застилал все вокруг до самого горизонта, сливая все в одно целое. Дорога по крышам была трудной и опасной. Мы хотели добраться до дома 44 на Мурановской улице. Вперед идти было трудно, назад дороги не было. Нам казалось, что мы так и останемся на крыше между небом и землей. И все же мы добрались до цели.

На новом месте мы надеялись отдохнуть и успокоиться, но не успели отдышаться, как услышали: немцы во дворе. Мы выскочили на лестницу, но они почему-то не поднялись наверх.

С наступлением темноты мы сделали попытку связаться с другими боевыми группами Дрора (Дрор - Авангардная сионистская социалистическая организация, к которой принадлежал автор. (Связанная с организацией Гакибуц Гамеухад в стране).). Весь день наши группа были отрезаны друг от друга, оставаясь там, где их настигла акция.

Вечером товарищи собрались на улице Мила, 34, где находилась вторая группа Дрора. Мы делились волнующими впечатлениями первого боевого дня и наметили план на завтра. В тот же вечер мы разослали ребят связаться с группами Гашомер Гацаир.

Первый день боев позади. Еще свежи впечатления и эмоции этого дня, но надо готовиться к новой встрече с врагом. Местом боя выбран дом кибуца Дрор на улице Мила, 34. Там мы подготовили выход на крышу, чтобы в случае необходимости отступить и начать бой в другом месте.

На утро появились большие подразделения эсэсовцев. Немцы требовали, чтобы евреи вышли из своих квартир во двор, но ни один еврей не вышел. Мы не торопились атаковать немцев во дворе, решили ждать, пока они разойдутся по домам. Несколько десятков наших товарищей собралось в комнате на верхнем этаже. Только у некоторых было оружие: пистолеты, гранаты. Настроение боевое. Тогда еще у нас были запасы продуктов. Мы сели за стол, перекусили, выпили "лехаим" и повеселели.

Примерно, в 10 часов утра, услышали мы шаги жандармов на лестнице. Заняв свои места, мы ждали, пока немцы поднимутся на верхний этаж, оттуда им трудно будет отступать. Когда немцы приблизились, мы обстреляли их с двух сторон. Они в панике бросились бежать. Нескольких мы убили. Выбежав во двор и подобрав раненых, немцы открыли огонь: стреляли в окна. Мы отвечали залпами. Перестрелка длилась долго.

Когда бой утих, все наши ребята собрались в условленном месте, откуда по крышам начали отступление к убежищам на улице Заменгоф, 59. Там нас встретили дружественно.

Вдруг мы обнаружили, что нет Захарьи Артштейна. Ясно: он погиб в бою.

Вскоре наши наблюдатели заметили немца в металлической каске, который приближался к нам по крышам. Дула всех ружей были уже направлены на него, когда вдруг кто-то узнал в этом "немце" Захарию. Ему повезло: он мог погибнуть от нашей пули. Захарья явился в убежище с оружием, снятым с убитых немцев. Когда мы все отступали, Захарья тихонько выскользнул во двор и стал снимать оружие с убитых и раненых врагов.

19 января вечером все бойцы Дрора и Гордонии собрались в укрытии штаба Гашомер Гацаир на улице Мила, 61. Там состоялось собрание всех халуцианских боевых групп. Мы подвели итог двух дней боев и обсудили план будущих операций. Наши возможности были ограничены из-за нехватки оружия и боеприпасов. Оказалось, что у нас нет патронов, и что если бы не трофеи, которые мы захватили у врага, то уже на второй день нам нечем было бы воевать.

Мы договорились, как будем доставать оружие, в том числе и о том, что наш представитель на арийской стороне - Арье Вильнер, который случайно оказался в начале акции в гетто, выберется вновь на арийскую сторону и постарается обеспечить нас оружием.

В тот же вечер Захарья Артштейн и Элиэзер Гелер начали спланированную нами операцию разоружения польских полицейских. Парни вышли на улицу, напали на польского полицейского и отобрали у него оружие, но поляк поднял крик, немцы открыли беспорядочную стрельбу по улицам. Наш план провалился.

Оружия не хватало, товарищи были без сил, и мы решили, что можем вести только оборонительный бой, если не будет выхода, но сами вступать в бой не должны.

Сборным пунктом наших групп был назначен дом No 61 на улице Мила. Мы хорошо замаскировали наше укрытие и были готовы к бою в минуту необходимости. Но дело не дошло до столкновения.

На третий день нашего восстания немцы свели до минимума акцию в центральном гетто и перенесли ее на предприятия.

Акция началась неожиданно, и потому на фабрике Тебенс-Шульц был лишь один наш товарищ - Исраэль Каналь - он обстрелял немцев и успел скрыться.

В четверг, 21 января, на четвертый день нашего восстания, немцы уже не отправляли евреев на Умшлагплац. Они мстили нам за своих убитых. Теперь они не только выслеживали евреев в убежищах, но бросали гранаты в окна домов. Целый день гремели взрывы. Много народа погибло. К вечеру немцы прекратили эту акцию.

18 января было, как многие считали, началом полной ликвидации варшавских евреев. Пораженные неожиданным сопротивлением евреев, немцы вынуждены были прекратить запланированную акцию, чтобы выиграть время и подготовиться заново. Они, вероятно, переоценили наши силы, думая, что имеют дело с вооруженной организацией. Они не знали, что наше восстание было лишь началом создания еврейской организации сопротивления и что на сотни ребят у нас было лишь 10 пистолетов и немного патронов.

Если бы немцы не ошиблись и не переоценили наши силы, они не прекратили бы акцию, и тогда наша организация была бы задушена в зародыше, а еврейское сопротивление стало бы незначительным эпизодом в истории гетто.

Прервав акцию 21 января, немцы дали нам возможность организоваться и вооружиться.

Январская акция завершилась отправкой в Треблинку семи тысяч евреев и расстрелом на месте 600 человек. Но была и другая сторона. 18 января принесло нам моральную победу, подняв дух не только варшавских, но и евреев других городов. Четыре дня борьбы сняли с евреев обвинение в пассивности, которое тяготело над ними со времени первой акции в июле 1942 года.

18 января поразило не только немцев, но и евреев. И они, прошедшие все круги ада и десятки раз смотревшие смерти в глаза, не могли поверить, что забитые, замученные их собратья поднимут руку на такого страшного врага, захватившего всю Европу. Тот, кто в январе жил на других улицах гетто, не мог поверить, что на улицах Заменгоф и Мила еврейские парни и девушки решились напасть на немцев.

Дальнейшая деятельность нашей боевой организации убедила всех, что такова действительность.

МЕЖДУ ДВУМЯ ДАТАМИ

После акции 18 января окровавленное варшавское гетто не подавало никаких признаков жизни. Дома и улицы опустели. Спасшиеся евреи прятались в укрытиях под землей. Все понимали, что прекращение акции - лишь маневр, цель которого выманить всех на поверхность и тогда неожиданно устроить облаву. Однако обитатели гетто предпочли оставаться в тесных и душных подвалах, в грязи, голодать и мерзнуть, но не подвергать себя смертельной опасности, оставив убежище.

Более двух недель жили евреи гетто в беспрерывном ожидании новой акции. Все это время гетто было брошено на произвол судьбы. Официальное еврейское управление - юденрат - не работало. Немцы полностью прекратили снабжение населения продуктами, которые в мизерных количествах ранее выделялось для гетто. Никто не пытался теперь пронести продукты извне. Запасы кончились. Голод усилился. Закрылись немецкие предприятия, на которых евреи работали до акции. И только в "Вертерфассунг", собиравшей для немцев добро убитых евреев, работало несколько сот человек. Все это усиливало опасения, что новая акция уничтожения приближается. Тогда у немцев не было еще единого плана борьбы с еврейским гетто. Немцы колебались в выборе тактики, так что бывало - только что развешенные приказы тут же заменялись другими.

23 января унтерштурмфюрер СС Брандт, один из главных гестаповских чиновников в гетто, сообщил главе юденрата Лихтенбойму, что все евреи должны в течение 24 часов переселиться на территории двух улиц: Мурановской и Низкой. И хотя этот приказ загонял нас в тесноту двух улиц рядом с Умшлагплацом, мы все же надеялись на некоторую стабилизацию и на то, что уплотненное гетто просуществует еще некоторое время.

Но когда евреи, взяв с собой лишь самые необходимые вещи, оставили старые квартиры, этот приказ вдруг был отменен, а нового не последовало.

В начале февраля директоры всех предприятий сообщили, что рабочих-евреев переводят в специальные лагеря, выделенные для них в Понятове и Травниках (Люблинского воеводства). Каждое предприятие получило указание, в какой день евреи с женами и детьми, взяв с собой рабочий инструмент, должны явиться на сборный пункт. В приказе говорилось, что в течение четырех недель мастерские и предприятия должны быть переведены в указанные лагеря. Ответственным за выполнение этого приказа был немец Тебенс - владелец фабрики. Тебенс обещал евреям золотые горы: они будут жить в этих лагерях счастливо, с ними там ничего не случится. Немецкие листовки были полны трогательной "заботы" о "благе" евреев-рабочих; о том, чтобы "они могли спокойно работать и пережить войну"...

В это время председатель Юденрата Лихтенбойм возобновил его работу и доставку продовольствия в гетто. Вновь организовались рабочие команды. Евреев звали на работу, и они по одиночке стали выползать из своих нор. Но большинство жителей гетто, не доверяя немцам, не выходило на работу. Выходили те, у которых не было уже никаких средств к существованию. Работавшие были заслоном для тех, кто скрывался в бункерах. Рабочие получали 250 граммов хлеба и похлебку, а иногда им удавалось пронести в гетто продукты, - это и был их заработок. Правда, многие из них поплатились за это жизнью.

Большинство евреев, работавших в мастерских и в центральном гетто, не тешило себя иллюзиями и не верило, что немцы отказались от планов уничтожения евреев. Обещания спокойной жизни и временное затишье в центральном гетто считали лишь немецкой хитростью. Враг хочет сделать Варшаву "юденрайн"(очищенной от евреев). Он хочет заманить евреев в два лагеря в районе Люблинского воеводства, где их легко будет уничтожить, и затем можно будет взяться за дикое гетто, которое, по немецким данным, "непродуктивно" и вдобавок еще является "бандитским гнездом".

Намерения немцев были ясны. И все же находились еще евреи в мастерских и на фабриках, которые верили, что, добровольно согласившись выехать в Понятов, они спасают себя на некоторое время от смерти. Но у евреев центрального гетто не было выхода.

Они знали, что после вывоза предприятий начнется ликвидация гетто. Им оставалось лишь одно - пытаться найти надежное убежище.

Короткую передышку между 18 января и 19 апреля евреи использовали для строительства бункеров. Лихорадочно готовились подземные пещеры. Днем люди собирали среди развалин доски, кирпичи и другие строительные материалы, а ночью работали. Всю свою изобретательность вкладывали они в это дело - в строительство более удобных бункеров. Каждый старался копать как можно глубже и как можно лучше замаскировать вход. Чаще всего делали несколько входов: если немцы обнаружат один, можно будет бежать через второй. Сколько труда было потрачено на то, чтобы обеспечить бункеры водой: одни тянули трубы от подземной системы водопровода, другие рыли колодцы. Обеспечить бункеры освещением тоже было нелегко: если поблизости тянулся кабель, можно было сделать отвод, а то запасались свечами, карбидом, керосином.

Надо было запастись продуктами на длительное время. Семьи, которые сообща строили бункер, собирали сухари, муку, крупу, масло, воду - кто сколько мог и в полной тайне. Один остерегался другого, даже самым близким не говорили, где находится бункер. Люди брались за эту тяжелую работу только потому, что верили в близость конца войны. Никто не мог себе представить, что немцы сожгут все строения на поверхности и взорвут динамитом все гетто, так, что даже лучшие бункеры не помогут.

Все полагали, что после проведенной акции территория гетто будет объединена с остальной частью Варшавы, и тогда, оказавшись на арийской стороне, можно будет выйти из бункеров на поверхность земли.

Группы наших халуцов, которые обогатились боевым опытом и духовно закалились в январских стычках, начали расправлять крылья. Теперь всем были ясны намерения немцев, и нам уже не приходилось, как перед другими акциями, объяснять бессмысленность иллюзий в отношении "немецкой гуманности".

Прежде всего, мы расширили рамки нашей боевой организации. Еще до 18 января к ней, правда, примкнули и другие еврейские организации, но деятельными были, главным образом, халуцианские группы.

Мы увеличили число членов боевых групп Дрора и Гашомер Гацаир и создали новые группы. Появились боевые группы ППР, Бунда, Поалей-Цион ЦС и левых Поалей-Цион, Гордонии, Акива и Ганоар Гациони.

Группы были расквартированы по хорошо законспирированным убежищам и находились в состоянии боевой готовности 24 часа в сутки. Порядок в группах был армейский: мы учились пользоваться оружием и вести бои.

Как уже говорилось, центральное гетто считалось "гнездом банд" нарушителей спокойствия "мирных евреев", работающих в мастерских. Это был предлог для перевода предприятий в лагеря.

Теперь, когда наша организация выросла, мы позаботились о том, чтобы и на предприятиях Появилось побольше таких "банд".

Мы распределили новые боевые группы по всем районам, где только находились еще евреи. В короткое время мы создали боевые группы не только в центральном гетто, но и на фабрике Тебенса-Шульца, в мастерской щеток.

Всеми группами руководил центральный штаб. Наладить четкую связь между группами, разделенными колючей проволокой и немецкими часовыми, было трудно. Потому мы назначили районных командиров и командиров подразделений, которые должны были в случае необходимости действовать самостоятельно и стараться по мере возможности держать связь с командованием в центральном гетто. Деятельность штаба ограничивалась, по сути, только районом центрального гетто и мастерскими щеточников, поскольку евреи на фабриках Тебенс-Шульц были абсолютно изолированы, и их боевые группы были самостоятельными. Все важнейшие постановления штаба передавались командирам районов, которые, в свою очередь, встречались с командирами отделений своего района и сообщали им о решениях штаба и его приказах.

Мы придавали большое значение специальным отделам штаба.

Финансовый отдел должен был обеспечить средства для закупки оружия. С этой целью отдел обложил зажиточных евреев большими налогами, а также собирал добровольные пожертвования. Отдел имел своих людей, занимавшихся поиском тех, с кого можно было взять деньги. Другие собирали данные о возможностях жителей гетто, чтобы сумма налога была реальной. В повестках мы всегда точно указывали время и место, куда должен прийти приглашаемый, а также приметы сборщика денег: держит газету в руке, вытирает платком пот и т.д.

Если "плательщик" не приходил на условленное место, финансовое подразделение передавало дело исполнительному отделу. Многие евреи давали большие суммы, понимая важность нашей работы. Но были и такие, которые и в то время не хотели расставаться со своим добром. Таких нам приходилось заставлять силой. Мы обложили юденрат контрибуцией в четверть миллиона злотых, а отдел снабжения юденрата контрибуцией в 700 тысяч злотых.

Юденрат заплатил контрибуцию в срок, отдел снабжения - отказался. Тогда мы арестовали сына кассира отдела. Мы продержали его несколько дней, после чего получили требуемую сумму.

Наш штабной отдел снабжения должен был обеспечить продовольствием и амуницией боевые группы. Проблема продовольствия решалась так: каждую неделю мы брали у еврейских пекарей хлеб в зависимости от возможностей каждого, остальные продукты мы получали за деньги или бесплатно от отдела снабжения юденрата. Имена пекарей, отказавшихся давать хлеб для нужд организации, были переданы исполнительному отделу, который конфисковал у этих пекарей весь хлеб и другие продукты.

"Хлебная акция" помогла нам поддержать боевые группы, а также внедрила в сознание евреев гетто мысль, что они сами обязаны заботиться о содержании своих собственных вооруженных отрядов.

Исполнительный отдел приводил в исполнение решения других отделов: взимал штрафы, накладывал санкции, конфисковал имущество у тех, кто прятал его и отказывался внести свою долю в общее дело нашей борьбы.

Одним из видов воздействия было заключение в тюрьму на ул. Мила, 2, в центральном гетто или на территории предприятия Тебенс.

Случалось, что ни обыски, ни угрозы не приводили ни к чему: хозяин своевременно позаботился о том, чтобы спрятать свое имущество. Тогда мы прибегали к испытанному средству: арестовывали кого-либо из членов его семьи и держали до тех пор, пока родные не приносили требуемую сумму.

Арестованных проводили через проходные дворы и по крышам, чтобы после выхода на свободу они не смогли указать, где находится тюрьма. А саму улицу Мила они вообще не видели, ибо не доходя до нее, мы завязывали арестованным глаза. Чтобы дезориентировать арестованных, мы водили их в тюрьму и освобождали преимущественно ночью.

Условия в тюрьме были вполне сносные. Арестанты получали пищу и постель. "Общество" было смешанное. В тюрьме сидели не только уклонившиеся от уплаты сборов, но и грабители, которых держали до тех пор, пока не добивались от них сведений об их сообщниках. Там сидели и подозреваемые в сотрудничестве с гестапо до выяснения их вины. Тюрьму сторожила днем и ночью наша вооруженная вахта.

Допрашивал арестантов на ул. Мила, 2, Лютек Ротблат. Материалы следствия он передавал командованию, которое и решало судьбу задержанных.

Такого рода аппарат, состоявший из комитета по делам финансов, отделений сбора денег, заключений и следствий, существовал и в районе предприятий Тебенс-Шульц.

С особой суровостью относились мы к еврейской полиции, обложив ее самыми высокими налогами. Полицейские были наиболее богатыми обитателями гетто: они действовали заодно с немцами, грабя еврейское имущество во время акций. Был случай, когда мы расстреляли полицейского, оказавшего сопротивление нашей группе сборщиков налогов. На совести этого типа была не одна еврейская жизнь, и потому наказание было вполне заслуженным.

Этот случай так напугал полицейских, что некоторые из них со страху сами стали просить взять у них пожертвования в пользу нашей боевой организации.

Меры, предпринимаемые нами для обеспечения необходимых средств на покупку оружия, сочетались с поисками мест, где можно купить это оружие. В конце концов мы нашли их.

На "арийской стороне" поляки-торговцы оружием пронюхали, что гетто стало отличным рынком сбыта их товара, и изо дня в день в гетто приносили все больше и больше оружия. Евреи также взялись за это дело: они покупали оружие у поляков и перепродавали его в гетто. Боевая организация была самым крупным покупателем оружия. Но кроме нас оружие покупали и другие евреи гетто: кто для торговли, кто для самозащиты, если немцы обнаружат их укрытие.

Чем больше становилось покупателей, тем выше поднимались цены. Пистолет стоил 12.000 злотых, потом цена поднялась до 15.000 и выше.

Граната стоила 1000-1500 злотых. В разгар торговли оружием на черном рынке появились винтовки, которые стоили от 20 до 25 тысяч злотых.

Черный рынок процветал, и мы получили возможность, несмотря на высокие цены, обеспечить организацию оружием.

За короткое время каждый член организации получил личное оружие. Постепенно положение улучшалось: мы увеличили свою "покупательную" способность, и иногда получали также помощь от польского подполья.

Теперь у каждого из нас был не только пистолет, но и винтовка и гранаты.

Наша организация расширялась, и мы ставили перед собой все новые и новые задачи. Одной из важных операций была организация производства бомб. Испытание первой бомбы дало хорошие результаты.

Как-то утром все гетто было напугано взрывом: думали, что немцы обстреливают гетто. Началась паника, евреи бросились в укрытия.

И только немногие в гетто знали, что происходит.

У нас уже была своя оружейная мастерская, которая выпускала немало продукции. Наши бомбы были примитивными, но оригинальной конструкции и довольно большой мощности. Немцы позднее удивлялись тому, что мы смогли делать их. Мы также готовили бутылки с зажигательной смесью для борьбы с танками.

Не предполагая, что немцы собираются сжечь все гетто, мы готовили зажигательную смесь, чтобы, отступая, сжигать дома, имущество, ничего не оставляя немцам.

Сырье для оружейной мастерской мы добывали тоже с помощью поляков-подпольщиков на арийской стороне.

Три месяца, отделявшие первое восстание от второго, были для еврейских бойцов месяцами интенсивной деятельности. Много энергии было затрачено на организацию отрядов и приобретение оружия, но еще больше на то, чтобы стать фактически властью в гетто. Евреи все с большим доверием прислушивались к нашим словам. Наша пропаганда пустила корни.

Мы сумели убедить большинство евреев, работавших на фабриках, отказаться от их первоначального решения явиться на сборный пункт для отправки в лагеря. Безвыходность положения мешала простому еврею мыслить нашими категориями и думать о борьбе. Он предпочитал жизнь в лагере, пусть не надолго, немедленной гибели в Варшаве. Наше влияние сказалось в том, что к сроку, назначенному немцами, явилось лишь несколько десятков рабочих фабрик Тебенс-Шульц, да и из них часть привезли силой.

Из четырех тысяч рабочих щеточных мастерских для отправки в лагерь явилось лишь около двадцати. Немцы объявили день явки - днем ликвидации мастерской, но видя, что евреи не идут добровольно к месту сбора, и боясь столкновения с боевой организацией, отменили свое решение. За день до срока, назначенного для явки рабочих мебельной мастерской Гальмана, мы подожгли мастерскую, склады с готовой продукцией, сырьем и машинами, подготовленными немцами для отправки. Немцы не решились вывезти ни одного еврея из этой мастерской.

Немцы уже почувствовали силу нашей организации. Так, например, евреев, которых они сумели все же собрать для перевозки в лагеря, они уже не везли короткой дорогой к Умшлагплац, а выводили на арийскую сторону и оттуда окружным путем доставляли к Умшлагплацу. И все это они делали лишь потому, что боялись еврейских боевых групп, которые, как стало известно немцам, подстерегают колонны, чтобы отбить захваченных немцами евреев.

Наша организация выпустила листовку, в которой призывала еврейских рабочих не идти в лагеря, а если немцы попытаются вывезти их силой, то старикам отправиться в убежища, а молодым подняться на борьбу, ибо в Травниках и в Понятове всех ждет та же участь, что и в Треблинке.

Немецкий уполномоченный выпустил контр-листовку, в которой вступил с нами в дискуссию. В листовке говорилось, что только он - Тебенс - является истинным защитником еврейского населения и что в лагерях евреи спокойно переживут войну. С другой стороны - утверждалось там - боевая организация лишь предает интересы евреев, подстрекая их к сопротивлению и борьбе, в которой они неминуемо погибнут.

Мы срывали эти листовки со стен и уничтожали их. Но они сильно подняли престиж нашей организации. Тот факт, что немцы вступили с нами в полемику, подтверждал нашу силу.

Мы продолжали начатую еще до восстания чистку гетто, чтобы не допустить никакого сотрудничества с немцами.

Наши пули настигали предателей на улицах, в домах. Оставшиеся в живых дрожали за свою шкуру. Подозреваемых в сотрудничестве с немцами мы заключали в тюрьму до окончания следствия. Тем, чья вина была доказана, - не избежать было смерти. Среди казненных нами агентов гестапо были и "видные" предатели: некая Анна Милевич, 72-летний Альфред Носсиг и другие.

У Носсига ми нашли копию письма в гестапо, где он писал о настроениях евреев гетто, о работе боевой организации и т. д. Смерть Носсига была ударом для немцев. Он был одним из важных агентов гестапо, и немцы получали от него ценные сведения. Носсига казнили члены группы Дрор: Авраам Дрейер, Файвл Шварцштейн и Мотек Финкельштейн. Как только немцы узнали о нашей расправе с Носсигом, они явились к нему на квартиру и конфисковали все бумаги, к которым наши товарищи, к сожалению, не смогли добраться.

Доносчики-поляки также целыми днями крутились в гетто и докладывали обо всем гестапо. Они охотились за убежищами и бункерами и в то же время грабили все, что евреи заготовили на черный день. Наша боевая организация решила покончить с ними. Мы выслеживали их несколько дней, а потом открыли по ним огонь на улице. Поляки ответили огнем, но не попали ни в кого из наших. Один грабитель был ранен, остальные разбежались. С тех пор поляки-доносчики не появлялись в гетто.

Мы расправлялись и с шайками грабителей, которые завелись здесь. Темные элементы, воспользовавшись удобным моментом, покупали оружие, вкладывая в "дело" несколько тысяч злотых, и наводили страх на жителей гетто. Они бесчинствовали по ночам в еврейских домах, выдавая себя за членов боевой организации, пришедших собирать налог на приобретение вооружения. Однако люди сразу обнаруживали обман, ибо наши бойцы вели себя иначе и разговаривали иначе - проверяли сначала материальные возможности каждого, чтобы справедливо определить сумму налога.

Шайки грабителей забирали все без разбору и у бедных, и у богатых: они снимали с рук часы, украшения, забирали деньги, еще не изношенную одежду и даже припрятанные на черный день продукты. Эти еврейские банды наводили ужас на гетто. А в довершение зла к ним присоединились и польские банды, которые проникали в гетто с "арийской" стороны, приходили по подземным каналам, вламывались в квартиры, разбойничали. Иногда в ночной тишине вдруг начиналась перестрелка между самими бандами, но бутылка водки разрешала в конце концов спор. Улица Мила превратилась в джунгли: один нападал на другого, по ночам слышались крики евреев, на которых напали грабители.

Наша организация спешила на помощь ограбленным: услышав в ночи крики, наши парни бросались к месту происшествия, несмотря на комендантский час. Жители гетто видели в нас своих защитников и сообщали нам о всех случаях грабежа.

Грабители боялись наших ребят и старались не попадаться нам на глаза. Наткнувшись на такого, мы разоружали его и арестовывали на некоторое время, после чего предупреждали, что если он попадется вторично, то будет расстрелян. Мы пытались выведать у арестованных имена их сообщников, чтобы обезвредить и их. Многих нам удалось задержать.

В одном доме на улице Мила наши ребята поймали шайку с награбленным имуществом. Имущество это было роздано пострадавшим, а грабителей мы обезоружили и арестовали. Нам удалось захватить многих прямо в их убежищах и наказать их. В конце концов грабеж перестал быть доходным делом.

Чем крепче становилась боевая организация, тем сильнее мы досаждали немцам. Как-то раз в мастерской Шульца вахтеры - "веркшуц" - арестовали 40 евреев за неявку на работу. Наши ребята немедленно явились на вахту и приказали охранникам лечь на пол. Захваченные врасплох они подчинились приказу, и наши парни освободили рабочих. Операция эта произвела большое впечатление на евреев.

В субботу, 13 марта 1943 года, бойцы сопротивления напали на двух вахтеров предприятия Штайера, известных зверскими издевательствами над еврейскими рабочими. Один из вахтеров был убит, а второй ранен. Карательная группа, посланная немцами сразу после этого, организовала погром на улице Мила, во время которого погибло 120 евреев. В тот день боевая организация приказала всем своим отрядам воздержаться от новых стычек с немцами, чтобы не были обнаружены раньше времени (до начала акции) наши убежища.

Как-то утром польские полицейские, охранявшие еврейский банк на улице Налевки 37, задержали проходившего мимо бойца - Хаима Фримера с оружием и двадцатью тысячами злотых, которые он должен был перевезти из одной группы в другую. Мгновенно было вызвано несколько боевых групп, которые окружили здание банка и всю улицу Налевки. Мы направили посыльных к полицейским и объявили, что если деньги и оружие не будут возвращены, полицейским не выйти живыми из гетто. В качестве компенсации мы требовали также, чтобы полицейские сдали часть своего оружия. Поляки не на шутку испугались и готовы были вернуть нам деньги и захваченное оружие, умоляя не отбирать их собственное оружие, ибо тогда немцы накажут их. Когда мы согласились удовлетворить эту просьбу, они стали просить, чтобы одна из боевых групп проводила их до ворот гетто. Мы заверили поляков, что их никто не тронет, и на том дело кончилось.

Земля гетто горела под ногами немцев. Они уже не шагали по ней с обычной уверенностью. Немцы опасались ходить в одиночку по улице Мила, которая, по их словам, являлась гнездом еврейских бунтовщиков.

Начало апреля 1943 года. Немецкие планы уничтожения последних евреев Варшавы не выполнены. Акция ликвидации мастерских провалилась. Давно прошел срок, назначенный для перевозки евреев в лагеря, а в мастерских еще работают евреи. В центральном гетто и в мастерских растут боевые группы. Тем, кто не мог участвовать в вооруженной борьбе, удалось в короткий срок построить такие надежные убежища, что немцам нелегко будет взять их.

Вся немецкая стратегия и политическая хитрость, которые помогли им поработить всю Европу, оказались несостоятельными перед остатками евреев Варшавы.

Первые весенние ветры принесли запах резни. Никто не знал, какие дьявольские планы задуманы врагом, но все знали, что дни наши сочтены. Упорные слухи о том, что вот-вот начнется акция уничтожения, ежеминутно повторялись и усиливались, парализуя еще оставшиеся жизненные силы. Каждый день, даже по нескольку раз в день, евреи вдруг бросали свои дела, скрываясь в убежища. Работники юденрата оставляли конторы на произвол судьбы. Торговцы бросали свой товар.

Все эти слухи о будто бы начавшейся акции возникали от того, что каждый по-своему расшифровывал одному ему известные приметы:

один заметил, что у ворот гетто больше немцев, чем обычно; другой, наоборот, не заметил немца у ворот; третий слышал слишком сильный гул моторов с той стороны, - и по гетто сразу разносится слух, что надо прятаться.

Таких "примет" всегда было достаточно, и от каждой из них стыла кровь в жилах и нападал страх.

И хотя акция еще не началась, были все основания для таких настроений.

Каждый день в гетто появлялись два бандита - Блешер и Клостермейер, которые проводили по собственному усмотрению "малые акции": открывали беспорядочную стрельбу, оставляя всегда несколько трупов. Когда они еще не пронюхали, что у евреев есть оружие, бандиты врывались в дома, дворы, на чердаки, рыскали по убежищам и проникали во все дыры. Наткнувшись на еврея, они били и мучили его, пока он не падал мертвым. Позже бандиты стали осторожнее, они не ходили по домам, но наводили ужас на евреев издалека, стреляя в окна и двери. Их появление в гетто вызывало такую же панику, как сообщение о том, что началась акция.

Спеша в бункеры, никто толком не знал причины паники, и только, когда все успокаивались и люди выползали из своих нор, выяснялось, какой опасности удалось избежать.

Мы знали, что дни наши сочтены. Мы были настороже, подготовка к борьбе велась интенсивно. Мы старались использовать каждую минуту, чтобы исправить собственные просчеты и недоделки.

В боевых группах царило оживление. Днем и ночью они выходили на задания: одни расправлялись с прислужниками гестапо, другие ликвидировали банды грабителей, третьи - отбивали у немцев арестованных евреев, рабочих, которых немцы силой увозили из мастерских, четвертые - отправлялись собирать деньги и конфисковывать хлеб и продукты у тех, кто не хотел давать их на нужды организации.

Все части этого механизма, именуемого Еврейской Боевой Организацией, работали слаженно: каждый на своем месте, каждый, выполняя свои функции.

Последние дни перед ликвидацией гетто мы использовали для создания новых боевых отделений из резервных групп, не имевших до сих пор оружия.

К 19 апреля организация насчитывала двадцать две группы: пять групп движения Дрор, по четыре - Гашомер Гацаир, ППР, Бунд и по одной от Поалей Цион - Ц.С., Поалей Цион - левые, Гордония, Акива и Ганоар Гациони.

За несколько дней до 19 апреля Брандт явился в юденрат со льстивыми обещаниями. Он, оказывается, "заботится" о том, чтобы еврейские дети дышали чистым воздухом, и потому он предлагает расчистить площадь перед юденратом под детскую площадку. Брандт также обещал евреям мацу на Пасху. Но тот, кто уже испытал на себе лживость немецких обещаний вообще и циничный садизм Брандта, в частности, знал, что эти обещания - признак приближения часа уничтожения гетто. Но были и такие, которые растолковали этот визит иначе. Мне довелось беседовать с несколькими евреями, в том числе и с сознательными, которые высказали предположение, что нескольким тысячам оставшимся в гетто евреев уже не грозит опасность. Гитлер, рассуждали они, поставил себе цель ликвидировать еврейство и уничтожить национальную еврейскую жизнь. И этого он добился. Независимо от того, останутся ли эти несколько тысяч в живых или нет, польского еврейства уже не существует. И этот трагичный факт дает нам шанс остаться в живых. Я понимал, как жестоко отнимать у них последнюю надежду, но все же пытался развеять их иллюзии.

Однако они не соглашались с моими пессимистическими прогнозами.

Даже самые большие пессимисты полагали, что Пасху мы, по крайней мере, отпразднуем. Готовились к празднику по всем правилам. Мы пекли мацу, правда, из непросеянной муки (раввины разрешили), готовили посуду, вино к Седеру, проветривали одежду, мыли все и чистили, как в старое доброе время. Приближение праздника чувствовалось в домах и во дворах.

*

За день до праздника, в ночь с 18 на 19 апреля, страх охватил евреев гетто: видно, уже не придется отметить праздник. Упрямо поползли слухи, что утром начнется акция. Иногда, правда, слышались успокаивающие голоса: а, может, это напрасные волнения, как не раз уже было в последние дни и недели. Но искра надежды погасла, когда в гетто пришли люди, говорившие со своими приятелями из мастерских Тебенс-Шульц. Те передали, что в районе ликвидированного малого гетто заметно интенсивное движение немецких войск.

Кто-то передал, со слов поляка-полицейского, что завтра начнется акция. Евреи, возвращающиеся с работы на арийской стороне, рассказали, что охрана у ворот гетто значительно усилена.

В эту ночь евреи уже не спали. Всю ночь паковали вещи: белье, постели, продукты, - и уносили в бункеры. Такого оживленного движения на улицах, во дворах, во всем гетто, как в эту лунную ночь, не было даже днем. Одни направляются к знакомым послушать новости и поделиться своими вестями, другие с мешками, со всем оставшимся добром за плечами, идут в бункеры. Страх плестись по улицам пропал. Немцев в гетто не было, и вся "власть" на улицах еврейская. Но и это расценивается как плохой признак.

И для боевой организации это была тревожная ночь. Во всех подразделениях объявлено чрезвычайное положение. До полуночи все должны бодрствовать и оставаться на местах. Но и после полуночи не наступило никаких новых указаний и чрезвычайное положение осталось в силе. В час ночи наше командование получило новые донесения и сразу мобилизовало все подразделения. Нас собрали и объявили, что считанные часы остались до последнего боя с врагом. Все бойцы разошлись по своим местам, были назначены связные и наблюдатели, которые должны докладывать связным обо всем, что происходит на улицах и на позициях.

Затем бойцов отпустили ненадолго, чтобы они закончили свои личные дела: каждый получил вещмешок с бельем, продуктами, перевязочными материалами. Кроме имевшегося уже у бойцов оружия, они получали гранаты, бутылки с зажигательной смесью и другое снаряжение.

Мы начали лихорадочно готовиться к бою: строили баррикады, укрепляли позиции. Бойцы использовали для создания позиции каждое место, казавшееся удобным. Там, где готовились встретить врага, мы оставляли запасные ходы, другие позиции баррикадировали и укрепляли так, чтобы сделать их недоступными для врага, между позициями прокладывали потайные ходы для связи на случай необходимости.

Около трех часов ночи все уже были в боевой готовности. Каждый боец стоял на своем месте, ожидая врага. Только небольшие группы патрулировали на дворах и улицах, торопя евреев спуститься в бункеры.

В пять утра на территории гетто, кроме членов боевых организаций, не было ни живой души. Все находились под землей и, затаив дыхание, ждали дальнейших событий. Наши ребята на постах замерли в ожидании.

И час настал.

ЧАС НАСТАЛ

Понедельник, 19 апреля 1943 года. Канун Пасхи. Стоял прекрасный весенний день. Щедрое солнце заливало ярким светом каждый уголок погруженного в тьму варшавского гетто. Последний день... А природа пробуждает страстное желание жить! Если бы небо было окутано черными тучами и бушующий ливень заливал бы все вокруг, может быть, легче было бы примириться со смертью. Но природа словно заключила союз с врагом и дразнит нас своей лаской и красотой, как раз тогда, когда мы находимся на волоске от смерти.

Боевое подразделение Дрора, в котором я находился, стояло на улице Налевки, 33. Мое место с несколькими ребятами было на балконе второго этажа дома на углу Налевки-Генша. Отсюда мы первыми могли видеть немецкие части, входящие в гетто.

Другие два наших поста были во дворе у окон подвального помещения. С утра потянулись к гетто колонны пехоты и кавалерии, части эсэсовцев и украинцев в полном снаряжении, как будто они готовились воевать с регулярной армией. Появились бронемашины и танки. Они двигались с "арийской" стороны улицы Налевки в сторону улицы Генша вдоль каменной стены к воротам гетто на углу Генша-Заменгоф.

Глядя на врагов, идущих против нас, я понял, как слабы мы. Что значили мы по сравнению с этой хорошо вооруженной армией, с танками, с бронемашинами; мы с нашими револьверами, или, в лучшем случае, ружьями. Но такова наша судьба: надо держаться и выстоять.

В шесть часов утра гетто было полностью окружено. Первые немецкие отряды уже вступили в гетто и шагают по направлению к Налевкам, приближаясь к перекрестку Налевки-Генша-Францисканская.

Не дожидаясь, пока враг откроет огонь, мы со всех наших позиций начали стрелять, бросать гранаты и самодельные бомбы. "Продукция" собственного производства не подвела, она взрывалась, как положено и выполняла свою работу точно: немцы оставили на улицах гетто немало убитых и раненых.

Мы вступили в бой первыми. Стрельба и взрывы бомб были сигналом для всех наших групп: восстание началось!

Немцы, конечно, знали, что готовится восстание, но они не представляли себе, каковы будут его размеры. По опыту 18 января они знали, что у нас есть только пистолеты, теперь они были поражены наличием у нас и другого огнестрельного оружия, особенно бомб. Мы начали атаку, и инициатива некоторое время находилась в наших руках. Врагу пришлось обороняться.

Теперь немцы рассредоточили свои части, делали перебежки небольшими группами, прижимаясь к стенам. Своих убитых и раненых, валявшихся на мостовой, они боялись подбирать.

"Ферфлюхте!" (проклятые) - донесся до нас крик офицера СС, приказывающего своим искавшим укрытия солдатам подобрать убитых и раненых, несмотря на нашу стрельбу, но сам он оставался под балконом.

После первых минут потрясения немцы открыли по нам огонь. Находясь под открытым небом, они были хорошей мишенью для наших пуль, а нас скрывали и защищали стены гетто.

Все три части нашей группы упорно сражаются. Все - в движении. Иаков Губерман, высокий, толстый силач, непрерывно стреляет с балкона дома, Файвл Шварцштейн пристроился у окна верхнего этажа и строчит из автомата. Авраам Дрейер и Моше Рубин руководят атакой с двух других позиций во дворе у черного хода со стороны Генша-Кута (Майзельс), Захарья, командир группы Дрор, перебегает от позиции к позиции, подбадривая ребят. Связные пробиваются от одних позиций к другим с донесениями. Взрывы вражеских мин и автоматные очереди оглушают...

Бой длится около двух часов. Ривка, наблюдательница, прибежала с известием: враг отступает, не видно ни одного немца на улице. Командир вышел из укрытия и вернулся ликующий: немцы оставили на поле боя десятки раненых и убитых, а мы не понесли потерь. Радостная весть быстро облетела все позиции.

Конечно, это была временная победа, но и она воодушевила нас. А потери немцев радовали сердце, даже в час, когда наша гибель была близка.

Около трех часов немцы не появлялись в гетто, и для нас наступила передышка. Теперь мы вспомнили, что пока душа еще держится в теле, она нуждается в пище. А еды у нас пока было достаточно. Ребята делятся впечатлениями о бое. Некоторые задремали, другие, желая позабавиться, пытались утащить у них оружие, но, увидев, что те держат пальцы на курках, отказались от этой затеи. Моше Рубин играет на губной гармошке, с которой никогда не расстается.

И вдруг с наблюдательного пункта сообщают: со стороны Мурановской идут танки, а со стороны улицы Генша - приближаются немецкие роты.

Захария велел приготовиться, а также приказал: в случае необходимости оставшиеся в живых должны отступать на нашу базу по улице Генша. Не успел он закончить, как шквал огня обрушился на нас. На углу Налевки-Францисканская немцы построили баррикаду из матрацев, которые они вытащили со склада "Вертерфассунг". Из-за баррикады они открыли по нас огонь из разных видов оружия, стреляли вслепую, не жалея боеприпасов. Мы же берегли каждую пулю и стреляли только по цели. И в этом бою несколько немцев погибло, а мы не потеряли ни одного бойца.

Бой разгорался. Мы забросали немецкую баррикаду бутылками с горючей смесью и подожгли ее.

Теперь, лишенные укрытия, немцы падали, сраженные нашими пулями. Тогда враги стали бросать в наш дом зажигательные бомбы. Дом загорелся, но мы еще успели поджечь склад "Вертерфассунг" и начали отступать.

Путь наш лежал через чердаки и крыши. По дороге мы узнали, что дом на улице Генша, 6, который должен был стать нашей новой позицией, взят немцами. Но вернуться назад мы уже не могли; наши позиции на Налевках горят.

Впереди были немцы, сзади - пламя пожара. И что всего хуже: под ногами у нас тоже все начало гореть. Дым не давал дышать, слепил глаза. Горящие балки падают нам на головы, и языки пламени лижут уже нашу одежду.

Мы послали группу ребят искать выход, но они не вернулись. А время не ждет, остаются считанные минуты. Немцы пробрались на чердак дома на улице Генша, 6. Мы открыли огонь. Манфред убил одного немца и забрал его оружие. Остальные немцы бежали.

Сквозь клубы дыма прорвались к нам товарищи на звук стрельбы. Убитый немец отвлек на минуту наше внимание, но мы быстро опомнились и поняли, что положение наше безвыходно. Столб дыма и языки пламени закрыли все пути. Надежды на спасение не было. Мы перебегали из одного угла в другой, от одной щели к другой, пытаясь найти выход из этого ада, но напрасно.

Казалось, все кончено. В этот момент вернулись наши разведчики: есть выход! Мы прошли через такие щели, что трудно поверить, чтобы человеческое тело могло просунуться в них. Но в такие минуты все возможно! И мы пробились к дому на Налевках, 37. Мы метались по двору и не могли найти места для позиции. После долгих поисков мы наткнулись на бункер, где пряталось много евреев.

Они приняли нас не очень приветливо, в отличие от обитателей других бункеров. Наше появление в бункере вызвало волнение его обитателей: мы накличем на них беду. Не желая оставаться под одной крышей с вооруженными борцами, женщины с плачем выбегали из убежища посреди бела дня. Наивные! Они думали, что тем, кто не воюет, угрожает меньшая опасность, чем тем, кто борется.

Видя их настроение, мы решили покинуть бункер. Мы знали, что наше присутствие не увеличивает опасность, но делали это, чтобы успокоить немного этих людей. Сами же мы остались без всякого укрытия, без позиции, откуда могли бы вступить в бой.

Чердаки в гетто еще до восстания служили "артерией связи". Многие жители гетто считали, что путь по чердакам более безопасен, чем передвижение по улицам. В стенах домов были пробиты проходы из дома в дом, из улицы на улицу, из одного конца гетто в другой. Улицы постепенно пустели, а чердаки оживали и наполнялись прохожими.

Вначале мы путались и, попав в неизвестный проход, гадали, куда он нас приведет. Но постепенно мы освоились с новыми "улицами" и направлениями: просто вместо улиц на земле у нас появились "улицы" на чердаках и крышах.

Относительная безопасность этих улиц сделала их многолюдными. Люди стали пользоваться ими не только для того, чтобы попасть из дома в дом, из одного места в другое, но сделали их местом деловых встреч.

В темных углах шла купля-продажа, они стали своего рода толкучкой, особенно для продажи оружия, торговля которым процветала в гетто.

Эта "артерия" приобрела особенно важное значение в дни восстания. Через нее бойцы пробирались от позиции к позиции. Каждая боевая группа билась до последней возможности, а потом отступала по "верхним" улицам. Немцы не догадывались, что мы отступали таким путем. Сжигая дом, они были уверены, что бойцам некуда отступать и участь их решена. Однако немцы ошибались: пока дома еще стояли, дорога отступления существовала. Захватив дом, они рыскали по квартирам, пытаясь разгадать, куда делись бойцы. Проходы на чердаках они так и не обнаружили.

На чердаках установили мы также наблюдательные пункты и боевые позиции. Они связывали отдельные группы и служили проходом к домам, под которыми находились бункеры боевой организации.

Покинув бункер на улице Налевки, 37, мы скитались по чердакам, но не нашли удобного места для позиции. По дороге мы встречали людей, бежавших из своих убежищ, спасаясь от пожаров.

Все ждали ночи. Время от времени затихала стрельба и прекращалось массовое бегство. На одном из чердаков я заметил в углу молящегося еврея. Он торопился закончить молитву "шмоне-эсрей" до нового обстрела.

Вдруг стены задрожали: начали взрываться снаряды. В перерывах между взрывами мы продвигались вперед по чердакам. Мы хотели вырваться с улицы Налевки, на которой немцы сосредоточили свои части, и добраться до улицы Кута, чтобы там создать новую базу. Наконец нам удалось добраться до дома No 3 и спуститься в бункер еще до наступления ночи.

Несколько часов в бункере показались нам вечностью. В темном, тесном подвале было полно народу. Ни спички, ни свечки нельзя было зажечь: они немедленно гасли в спертом воздухе. Люди задыхались.

Иногда тишину разрывал плач ребенка, и мать торопилась зажать ему рот рукой: плач мог выдать нас, сотни людей могли погибнуть из-за этого. Но когда ребенок замолкал, страх охватывал людей: не задохнулся ли ребенок? Такие случаи бывали.

Вечером, выйдя из подвала, мы не могли надышаться, хоть в воздухе и стоял запах дыма. Мы расположились на время в одной из комнат дома No 3. Несколько человек мы отправили на поиски связи с другими группами и для сбора информации о ходе боев в других районах гетто, а также для передачи сведений о положении у нас. Нескольких ребят мы послали искать подходящее место для новой позиции.

Первый день боев закончился. Но никто в гетто не знал, какую тактику намереваются применить немцы завтра, чтобы уничтожить гетто.

Мы не знали, что пожарища, дым которых носился в воздухе и которые окрашивали небо над гетто в красный цвет, - это и есть выражение сущности вражеского плана уничтожения гетто. Многие все еще думали, что немцы жгли только дома, где находились бойцы сопротивления. И действительно: немцы не жгли пока целые районы одновременно. А главное: нормальному человеку не верилось, что можно методически сжигать тысячи домов, жечь целые кварталы, стереть целый город с лица земли.

Этот апрельский вечер, первый вечер восстания, отличался от июльских вечеров 1942 и январских вечеров 1943 годов. Тогда к вечеру все стихало, акция прекращалась. Теперь всю ночь продолжалась стрельба. Немцы на ночь, правда, и теперь прекратили активные действия, но их солдаты всю ночь, стоя у ворот, обстреливали гетто, поливали его огнем, чтобы измотать его обитателей и не дать им и ночью отдохнуть от всего пережитого днем.

Двигаться по улицам было опасно и ночью, и мы вынуждены были пробираться по чердакам и крышам. В эту ночь немцы стреляли издалека, и мы не сталкивались с ними лицом к лицу. Но в следующие ночи немецкие патрули ходили по гетто и выстрелы раздавались не только у ворот, но и в развалинах домов.

В НОЧЬ "ШФОХ ХАМАТХА"

("шфох хаматха" - "излей гнев свой" - молитва, которая читается во время пасхального седера при вечерней ритуальной трапезе.)

К вечеру того же дня, 19 апреля, я заглянул в дом No 4, по улице Кута, чтобы достать электрический фонарик для нашей группы. Случайно я оказался в квартире раввина Майзеля. Только я вошел, как вспомнил, что сегодня первый седер Пасхи.

В доме был полный беспорядок. Постель разбросана, стулья перевернуты, на полу валяются вещи, оконные стекла разбиты вдребезги. Днем хозяева сидели в бункере. За это время все в квартире было перевернуто, и только стол посреди комнаты странно выделялся своим праздничным убранством. Красноватое вино, стоявшее на столе в бокалах, вновь напоминало о еврейской крови, пролитой в ночь наступления праздника. Пасхальное сказание - Агада - читалось под аккомпанемент выстрелов и взрывов, раздававшихся всю ночь в гетто.

Временами комнату и лица сидящих за столом освещали отблески пламени, поднимавшегося из горевших вокруг домов.

Когда дошли до "шфох хаматха", раввин и вся его семья зарыдали. Это был плач обреченных, смирившихся как будто со смертью, но охваченных ужасом в момент ее приближения. В голосе раввина слышалась печаль о тех, кто не дожил до первого седера, и тихая мольба о том, чтобы Господь дал сидящим здесь дожить до второго седера.

Настроение то поднимается, то падает вместе с усилением и ослаблением стрельбы. На какое-то мгновение вспыхнула надежда, и раввин сказал: может произойдет чудо, как тогда в Египте. Но уже в следующие минуты нас вновь охватило отчаяние, и мы ясно представили себе, что наше поколение - это "поколение пустыни", на долю которого выпал тяжкий жребий - погибнуть всем до единого.

Чем больше раввин углублялся в чтение "Агады", тем усиливалось отчаяние. Он сопоставлял тогдашнее освобождение с нынешней катастрофой, и не мог не думать о страшной судьбе, нависшей над нами.

Уставший от сидения в бункере, оглушенный взрывами, подавленный и испуганный известиями о происходившем в гетто, раввин вел седер лишь по долгу, выполняя религиозное предписание. Ни намека на праздничное настроение. Он отложил Агаду, опустил голову, время от времени подымая ее лишь для того, чтобы поговорить со мной.

Надеясь услышать от меня слова утешения, он расспрашивал о боевой организации, о первом дне восстания и наших планах на завтра.

Расставаясь со мной, раввин пожелал мне успеха: "Я стар и слаб, - сказал он, -но вы, молодые, не сдавайтесь, боритесь - с вами Бог".

Раввин проводил меня и дал мне несколько пачек мацы для борцов гетто. "Если доживем до завтра, - сказал раввин на прощание, - приходи с Цивьей". Я выполнил свое обещание: назавтра, в ночь второго седера, я пришел к раввину Майзелю вместе с Цивьей.

Вернувшись к товарищам, я как будто пришел из другого мира. Меня согрело тепло нашей товарищеской среды, я вновь попал в атмосферу, где нет места слезам, какими бы ни были наши беды. Какая сила духа! Именно она - источник силы нашей организации, она не дает отчаянию овладеть тобой, зовет на бой с врагом.

Ночь на исходе. Когда занялся день - 20 апреля, - вернулись наши товарищи с заданий в гетто. В эту ночь прибыли связные главного командования: Лютек Ротблат (Акива), Павел Брускин и Генек Каве (оба из ППР).

Мы получили информацию о ходе боев в первый день восстания в различных районах гетто и о положении на позициях. Несколько развеялось ощущение одиночества, мы вновь почувствовали себя единой сплоченной организацией бойцов.

Утром мы укрепили свою позицию на улице Кута, 4. Мы ждали прихода немцев, но они не появлялись. И только издали доносился до нас шум боев в различных районах гетто.

В ТРУЩОБАХ ГЕТТО

В среду, 21 апреля под вечер, меня послали с заданием в группу Дрор на улице Мила, 29. Командовал группой Берл Бройде. Бункер на улице Мила, 29, был одним из лучших в гетто. Наши ребята попали туда не по воле случая в ходе боев, как это было в других бункерах: еще до начала восстания они оборудовали (с согласия жителей дома) этот бункер как стратегическую позицию нашей организации. Хозяева, богатые евреи, снарядили бункер, можно сказать, с комфортом: там было электричество, водопровод (а не примитивные колодцы, как в других бункерах), склад продовольствия, радиоприемники, кровати и т.д.

Бункер этот находился в угловом доме, и потому из него можно было обстреливать немцев, идущих по улице Мила и по улице Заменгоф. Связь между бойцами, стоявшими на улице Заменгоф, и нами осуществлялась по чердакам и верхним этажам, ведшим к дому на Мила, 29. Когда кончились бои, на этой улице все бойцы отступили в бункер на Мила, как было договорено раньше.

Здесь я впервые встретился с бойцами всех подразделений ул. Заменгоф, и мы обменялись информацией о первом дне восстания.

Потерпев поражение в бою на улице Налевки в первый день восстания, немцы потеряли прежний лоск. Они не маршировали как прежде, свободно и вызывающе по улицам, а пробирались гуськом, прячась в тени стен. На улицу Заменгоф немцы бросили большие силы. Здесь были сосредоточены и четыре группы нашей организации, согласовавшие свои действия: боевая группа Дрор, группа Гашомер Гацаир, боевое подразделение ППР и Бунда.

Когда немцы прорвались на улицу Заменгоф, наши первые две группы дали им пройти, не атаковав врага: они хотели заманить немцев в ловушку. И только когда враги достигли угла улиц Заменгоф-Мила, два других подразделения открыли по ним огонь из автоматов, забросали их гранатами. Немцы пробовали отступить, но тут вступили в бой первые два подразделения, пропустившие сначала врага. Немцы оказались под перекрестным огнем. Они бросились бежать, оставляя на улице убитых и раненых. Из окон и балконов летели в отступающих бутылки с зажигательной смесью. Одна бутылка ударила в каску немца, и он, охваченный пламенем, метался по улице, как сумасшедший. Танк, спешивший ему на помощь, загорелся.

Когда бой на улице Заменгоф стих, наши отступили на улицу Мила, 29, потеряв убитым одного бойца - Ехиэля из Гашомер Гацаир.

Товарищи, пришедшие ночью с улицы, рассказали, что в первый день восстания группа "ревизионистов" (Имеется в виду группа "Еврейского Военного Союза", созданная в гетто приверженцами Жаботинского.) билась на Мурановской площади с немцами до полудня и потом отступила и вышла из гетто.

В боях и стычках в разных районах гетто немцам были нанесены чувствительные удары, и они решили изменить тактику: поджечь гетто и уничтожить все, что осталось на земле и под землей. Они методически жгли дом за домом, все гетто превратилось в безбрежное море огня. Пламя врывалось в подвалы, где прятались евреи. Кому удавалось уйти от огня, тот падал сраженный пулей. В домах и на улицах валялись сожженные и убитые. Живые задыхались в дыму, спотыкались о трупы, метались от убежища к убежищу, ища, куда бы забиться, чтобы спастись. Плакали не по убитым, а над судьбой живых, которые завидовали мертвым: их страданиям пришел конец, а живые еще ждут мучительной смерти.

Новая немецкая тактика заставила и нас изменить методы борьбы. Мы не могли больше рассчитывать на позиции в домах, ибо они были объяты пламенем. Разрушенные стены уже не служили нам защитой. И даже в домах, которые еще не горели, мы не могли расположиться, ибо все вокруг пылало, и путь к отступлению по чердакам и крышам был уже отрезан.

Вместо концентрированных атак на врага, как это было в первые дни восстания, мы стали нападать небольшими группами на немецкие патрули и подразделения. Ночью, когда немецких солдат становилось меньше, легче было предпринимать такие вылазки.

В новых условиях, которые теперь создались, убежище на улице Мила, 29, приобрело еще большее значение. Оно было хорошо замаскировано, в нем расположилась большая часть бойцов, и мы могли отсюда направлять каждую ночь несколько боевых групп на операции в различные районы гетто.

В те дни установился определенный распорядок жизни. Днем мы спали, никто не нарушал тишину. Ночью начиналась жизнь: одни готовили еду, другие чистили оружие, чтобы идти на операцию.

Группа уходила на задание: вернется ли? Увидим ли еще друг друга? Расставались молча, прощались взглядом, который выражал больше любви и тревоги, чем слова. С каждым часом, прошедшим со времени ухода группы, росло беспокойство тех, кто оставался в бункере. Когда группа возвращалась, радость смешивалась с печалью по тем, кто остался на поле боя.

Вернувшись с задания, мы иногда садились у радиоприемника, пытаясь поймать голоса мира. Мы слушали военные сводки и легкую музыку, отвлекавшую нас от мыслей о нашей трагедии. Непрекращающиеся пожары и гибель людей создавали ощущение всеобщей катастрофы, и только радиопередачи говорили о том, что где-то там существует еще мир, что жизнь идет своим чередом, и звучит музыка...

Но недолгие минуты забвения прерывались возвращением новой группы, потерявшей одного или двух товарищей, или известием, что какую-то нашу группу окружили немцы. Иногда приходилось выключать радио - наблюдатели доносили, что немцы поблизости.

Не видя дневного света, мы потеряли счет дням. Петух, оказавшийся случайно в бункере, стал нашими "часами". Вскочил на насест - значит наступила ночь: вставай и готовься к бою. Кукарекает и спускается вниз - настал день: тьма уступила место свету, надо закрыть все входы и выходы и ложиться спать. Этот петух, однако, причинял нам много хлопот: его громкое кукареканье могло выдать нас. Но мы относились к нему терпеливо и даже немного завидовали ему: ведь он не понимает, как мы, трагичности положения. Еврейского петуха постигла еврейская судьба: когда пламя охватило дом, он задохнулся в дыму.

С усилением пожаров наше положение на улице Мила, 29, стало намного хуже. Огонь пожарищ выгонял евреев из домов, и они приходили к нам. В бункере оказалось уже в два раза больше людей, чем он мог вместить, а они все шли и шли. Становилось все теснее, не хватало воздуха, кончались продукты. Все молча терпели, молясь в душе лишь о том, чтобы пламя не выгнало нас и отсюда.

Положение ухудшалось, но наше подразделение продолжало проводить боевые операции. Каждую ночь мы уходили на задания. Потери наши увеличились. Немцев скрывала темнота, а нас освещало пламя горящих домов, и враги успевали заметить нас раньше, чем мы их. Немцы могли издали стрелять по нас, мы же не могли предвидеть, откуда и когда начнет враг стрелять. Пламя слепило нам глаза, и мы не знали, куда стрелять. Но боевой дух ребят не падал. Каждый рвался в бой, хотел выполнять самые трудные задания, заменить павших.

Позднее, когда пожары стихли, нам стало легче: теперь ночная тьма скрывала нас так же, как наших врагов. Немцы надевали резиновые сапоги, чтобы не слышны были их шаги, мы же обматывали ботинки тряпками.

Не раз наши ребята сталкивались лицом к лицу с неприятелем. Каждая из сторон знала, с кем имеет дело. Тот, кто успевал первым открыть огонь, оставался в живых.

Акция уничтожения продолжается. Наше положение становится невыносимым. Мы не можем оставаться в подвалах горящих домов: жар и дым гонят нас оттуда.

Люди перебегают из убежища в убежище и попадают из огня в полымя. Многие погибли во время перебежек. Убежища в подвалах уже сгоревших домов, казавшиеся теперь более безопасными, были переполнены, не хватало воды и пищи. Варить было нельзя: днем боялись, что дым выдаст немцам убежище, ночь была слишком коротка. Люди ослабли, жили в вечном страхе, что немцы найдут убежище. Плач детей не раз наводил немцев на след бункеров. Каждый день они находили все новые убежища и забрасывали их газовыми бомбами. А сколько раз, вернувшись с очередного задания, ребята не находили своего бункера, и, бродя по развалинам, не имея укрытия, натыкались на немцев.

Огонь все разгорался. Пришел и час дома на улице Мила, 29.

Была суббота, 24 апреля. Все спали крепким сном после ночи борьбы и происшествий. В полдень караульные разбудили нас: что-то странное происходит на улице, но трудно понять, что именно. До нас доносился топот ног. Мы думали, что это немцы. Не верилось, что евреи могут позволить себе шагать так среди бела дня. Но в шуме, доносившемся с улицы, мы стали различать плач детей, крики о помощи и поняли: это евреи, которых огонь выгнал из их убежищ.

Один из наших ребят вышел в разведку и вернулся с известием: дом охвачен пламенем, все в панике бегут. Мы наскоро посовещались. Было ясно, что если мы выйдем сейчас при свете дня на улицу, нам придется вступить в открытый бой с врагом. В последние дни мы перешли на партизанские методы борьбы: нападали ночью на немецкие патрули, не имея возможности вести дневной бой. Но сейчас у нас не было выхода: мы могли лишь погибнуть в огне или завязать открытый бой. Мы выбрали бой, но выжидали, пока огонь доберется до нижних этажей, в надежде, что к тому времени стемнеет, и опасность будет меньше.

Над нами горит дом, а мы сидим в подвале. Время от времени мы посылаем кого-то в разведку, чтобы узнать, сколько этажей уже сгорело. Часа в три огонь уже с четвертого этажа перекинулся на третий. Мы все считали: в котором часу пламя выгонит нас из бункера. Сможем ли мы продержаться здесь до вечера?

Когда начал гореть пол нижнего этажа, мы сгрудились у выхода, готовые выскочить в последнюю минуту. Было около пяти часов дня, и мы уже смирились с мыслью, что нам придется покинуть бункер до наступления темноты. Оставаться здесь дольше нельзя было.

Стены накалились и излучали страшный жар: мы были как в горящей печи. Теперь нас уже не пугало, что на дворе все еще день, - только бы вырваться из этого ада. И все-таки, пока горит первый этаж, мы еще продержимся здесь.

Но вдруг в подвал ворвались густые клубы дыма и языки пламени. Мы задыхались, глаза слезились. В пламени и дыму люди рвались к выходу, узкий проход был забит: те, кто оказался ближе к дверям, задерживали остальных, дожидаясь своих близких. Так, навалившись друг на друга, люди закрыли проход. А в довершение бед - мы были закрыты извне горящими обломками: на нас сыпались горящие балки, раскаленные кирпичи, стекла, мебель.

Зачем мы так долго ждали? - думал каждый про себя. Но выхода не было.

Мы, члены боевой организации, не думая о собственном спасении, хотели навести здесь хоть какой-нибудь порядок и в первую очередь вывести других из бункера.

В ужасной давке нам удалось протолкнуть к выходу нескольких наших ребят, чтобы они разобрали завал. Обжигаясь, они сделали свое дело. Мы же внутри в давке и темноте распутывали клубок человеческих тел и затем проталкивали к выходу одного за другим. Сами мы вышли последними.

В свете дня увидели мы, что многие из нас ранены, обожжены, иные в обморочном состоянии. Под открытым небом, на виду у немцев, мы не могли оказать им помощь. К тому же у нас не было никаких медикаментов и даже простой воды, чтобы привести в чувство угоревших. Но опасность была так велика, что и раненые, и больные, поддавшись общему потоку, двинулись с места.

Во дворе мы встретили людей, бежавших из своих горящих бункеров. Нас собралось несколько сот человек. Все ждут с нетерпением наступления ночи. Сейчас 7 часов, темнеет не раньше девяти. Ждать больше нельзя. Попытаемся добраться до домов, которые еще не горят.

Мы собрали всех и выстроили по три в ряд, чтобы не потеряться. Члены организации строились быстро, но остальных, охваченных паникой, трудно было собрать. Одни пытались спасти из огня остатки имущества, другие ждали членов своей семьи и не хотели уходить без них. Раненым и тем, кто нес на плечах вещи, трудно было передвигаться. Командиры подразделений перебегали от одного к другому, силой заставляли людей сдвинуться с места и стать в шеренгу и даже грозили тем, кто не поддавался, что оставят их одних среди развалин.

Только мы тронулись с места, как до нас донесся плач ребенка. Мы осмотрелись вокруг: откуда этот плач, чей голос нарушает мертвую тишину? Из пролома, ведущего в ближайший двор, выползла девочка лет десяти-одиннадцати. Она плакала и умоляла нас спасти ее маму, которую охватило пламя, когда она хотела выбежать из бункера. "Волосы и платье мамы горят, - плакала девочка, спасите ее!" Девочка и сама была обожжена. Она кричала, что папа ее погиб несколько дней назад, и только мама осталась у нее. Несколько ребят бросились на помощь, но было уже поздно - женщину завалило обломками. Девочка не могла поверить, что нет у нее больше мамы. Она плакала, кричала и не двигалась с места. Мы силой увели ее. Но она не успокоилась, вырывалась из рук и все не могла смириться с тем, что оставила маму под развалинами. Мы едва удерживали ее, она плелась за нами, но все оборачивалась назад, ища глазами место, где погибла ее мать. Чем дальше мы уходили от него, тем громче плакала и кричала девочка.

Отступление из дома на улице Мила, 29, прошло организованно. Командовали людьми Лютек Ротблат и Павел. Наши ребята, вооруженные винтовками и пистолетами, шли впереди, по бокам и позади колонны бездомных, потерявших последнее убежище, людей. Улица Мила всегда кишела немцами. Но сейчас их здесь почему-то не было. И колонна благополучно добралась до улицы Мила, 9.

В КАНАЛИЗАЦИОННЫХ ТРУБАХ

В трех больших дворах на улице Мила, 9, сейчас, казалось, сконцентрировалось все страдание еврейской Варшавы, обреченной нацистами на уничтожение. Со всех сторон стекались сюда евреи с котомками за плечами, в тщетной надежде найти здесь убежище.

24 апреля немцы подожгли все вокруг. У горящих домов они выставили жандармов, эсэсовцев, украинцев, которые стреляли из автоматов по выбегавшим из пламени и дыма людям.

Многие погибли в пламени и от пуль, а те, кому повезло, пробирались по проломам к этому пока еще тихому островку среди моря огня и крови, - к дворам на улице Мила, 9.

Народу все прибывало. Тысячи толпились в подвалах, комнатах и дворах. Поток людей закрыл все проходы. И в то время, как одни устремлялись сюда, другие пытались пробиться в противоположном направлении, исходя из простого предположения: там лучше, где нас нет... Так столкнулись в проходах два встречных потока, устремившиеся в противоположные стороны, движимые какой-то дикой силой. Все спуталось в них - руки, ноги, головы, детский плач мешался с криками женщин и стонами больных. Стрельба и разрывы снарядов увеличивали страх и смятение.

В этот поток включились и наши боевые подразделения. И у нас не было убежища, и мы находились под открытым небом.

Мы разбились на группы и установили наблюдателей в проходах. Группа, дежурившая у прохода на улицу Кута, 4, вдруг подняла тревогу:

"Немцы!.." Мы немедленно направили им подкрепление. В стычке было убито несколько немцев. Враги подожгли улицу Кута, и огонь подступал к Мила, 9. Среди беженцев поднялась паника. Наши бойцы пытались успокоить людей, навести порядок у проходов, уменьшить беготню и немного рассеять страх. Группа товарищей из всех подразделений собралась на совещание. Всем нам было ясно: в условиях планомерного поджога гетто - от дома к дому, от улицы к улице, нам долго не продержаться без укрытия.

Решили отправить четырех товарищей с "арийской" внешностью на арийскую сторону, чтобы они попытались мобилизовать помощь и организовать вывод бойцов из гетто, когда нельзя будет больше бороться.

В эту четверку попал и я. Так я и не смог осуществить свой план: вернуться и присоединиться к группе Захарии Артштейна.

На следующий день, в воскресенье, 25 апреля, Галина, Иермиягу (Гашомер Гацаир), Дорка Гольдкорн (ППР) и я спустились в канализационные трубы, чтобы выйти из гетто.

Десятки беженцев прятались в этих узких и темных трубах, по которым текли все нечистоты Варшавы. Люди валялись в грязи, дети и больные лежали в обмороке, раненые и обожженные истекали кровью, и никто не обращал на них внимания. Кто-то испустил дух - и его тут же подхватило мутным потоком.

Наш приход в канал еще ухудшил положение: стало еще теснее, грязные воды поднялись, как у плотины, и затопили детей и лежавших на земле.

Когда кто-то, обессиленный, падал, уровень воды снижался, но все хотели одного - выжить. Смерть несчастных приводила всех в отчаяние, и все же каждый вздыхал с облегчением: освободилось место, и можно немного продвинуться вперед...

Если бы не задание, полученное нами, у нас не хватило бы ни сил, ни совести продираться по этим каналам. Но долг заставлял нас идти. Гуськом, на некотором расстоянии друг от друга, пробивались мы вперед.

Через несколько часов мы сделали попытку выйти на арийскую сторону, с трудом подняв железную крышку люка. Но оказалось, что мы все еще в самом гетто, и надо идти дальше.

Затем мы вторично попытались выйти. Очень осторожно, чтобы не обратить внимания прохожих, приподняли мы вторую крышку, и на сей раз вынуждены были отступить: мы не могли понять, гетто ли это, или уже арийская сторона. А тут же донеслась до нас немецкая речь.

И только в третий раз мы решились выбраться на поверхность земли: мы не могли больше двигаться, согнувшись, в этой темноте, в зловонии, грязи.

Мы отвернули крышку и начали выползать наверх. Люк этот был, правда, уже на арийской стороне, но, как назло, на границе с гетто, где стояли немецкие постовые и польские жандармы которые сразу же заметили нас. Как из-под земли выросли у люка польские полицейские, которые схватили Галину и Дорку и тут же передали их немцам. Иермиягу был схвачен, когда ступил одной ногой на землю. Он попытался бежать, и полицейские застрелили его на месте.

Я уже было высунул голову вслед за ним, и когда один полицейский стрелял в Иермиягу, второй выстрелил в меня. Горячая пуля, пролетев мимо, обожгла мне лицо, чтобы там, в глубине канала, ранить еврея, который за несколько минут до этого просил нас взять его с собой наверх,

на арийскую сторону. Мы согласились. Но когда стали лезть наверх, он задержался, думая: если нам повезет - он последует за нами.

Когда в меня выстрелили, я инстинктивно отпрянул от люка и полез обратно до того, как полицейский успел выстрелить вторично. Я упал на того раненого еврея, и мы оба остались лежать в грязной жиже, где могли в любую минуту утонуть. Я понял, что секунды решают мою судьбу: немцы могли, как они не раз это делали, забросать люк гранатами. Я собрал все свои силы, поднялся сам и вытащил из мутного потока раненого еврея. Мне удалось донести его до узкого канала, ведущего обратно в гетто.

И в этот момент немцы начали бросать гранаты в люк, но мы были уже далеко и осколки не долетали до нас. Однако враги могли спуститься в люк, чтобы погнаться за нами, и мы начали бегство. Откуда взялись у меня силы бежать по каналу, по которому и медленно идти было трудно, да еще тащить за собой истекающего кровью раненого? - И теперь это остается для меня загадкой.

На обратном пути мне уже не попадались евреи, которых мы встретили здесь раньше. Мокрая одежда, обувь, очки плыли навстречу. Некоторых спрятавшихся в канале евреев вытащили и убили немцы, некоторые утонули в мутном потоке. Несколько часов брел я по каналу, пока добрался до гетто.

У выхода из канала дожидался меня, как было установлено раньше, связной, которому было приказано принять группу, когда она вернется с арийской стороны. Но, к великому его разочарованию, я вернулся один, без планов о помощи, лишь с печальной вестью о гибели трех моих товарищей и с рассказом о том, как мне удалось спастись.

Итак, первая попытка найти путь к отступлению провалилась.

Я думал, что мне удастся отдохнуть немного после всего пережитого, но мне пришлось принять участие в стычке между нашей боевой группой и немцами на улице Кута, 3.

Мы расположились у окон уцелевшего от пожара флигеля, ожидая врага. И вот появились эсэсовцы. Они спокойно, не боясь "сюрпризов", прошли в ворота и попали под дождь наших пуль и гранат. Несколько эсэсовцев бежало в панике, несколько было убито. Мы отступили без потерь на улицу Мила, 5, не дожидаясь прихода немецкого подкрепления.

В ОГНЕ ПОЖАРИЩ

Когда мы прибыли на улицу Мила, 5, один флигель уже догорал. Люди, находившиеся в убежище под вторым, уцелевшим флигелем, хотели бежать оттуда, ибо огонь приближался. Но в это время в убежище ринулись люди из первого флигеля. И вновь повторилась история с двумя противоположными потоками, знакомая нам по дому на Мила, 9: одни ищут убежища в этом месте, другие бегут из него, чтобы спасти жизнь. Одной этой картины достаточно, чтобы напомнить нам о нашем безвыходном положении.

Среди этой массы отчаявшихся людей мы искали места для всей нашей группы, но не нашли. Тогда мы разделились на две группы, которые пошли в два разных подвала, договорившись заранее о месте встречи.

Группа, в которую попал я, выставила сторожевым Монека. Не прошло и получаса, как мы почувствовали, что над нами нависла опасность. И сразу же послышались выстрелы. Мы не понимали, почему Монек не предупредил нас. Но вскоре все выяснилось. Я вышел из убежища посмотреть, что случилось, и увидел Монека убитым. Немцы, вероятно, стреляли в него из флигеля напротив.

Их набилось уже много во двор.

Я взял оружие убитого Монека и начал пробираться назад в бункер под свист летевших вокруг меня немецких пуль. Я рассказал товарищам о гибели Монека, о том, что во дворе полно немцев и что у нас нет другого выхода: надо вступить с ними в бой.

Мы хотели выйти из бункера, но остальные сидевшие там, преградили нам дорогу: либо мы возьмем их с собой, либо они не пустят и нас. Мы пытались объяснить им, что идем на борьбу с врагом, что они не в силах помочь нам, а лишь будут обузой, - но напрасно. В глубине души они верили, что мы знаем таинственный способ спастись. Мы пытались выйти по одному, но живая стена мужчин и женщин встала перед нами.

Нас выручил пожилой краснолицый еврей из нашей группы. Его звали Соломон, был он плотный, широкоплечий крепыш. Его речь, сочная, полная народных пословиц и прибауток, выдавала в нем варшавского грузчика довоенных времен. В сущности, он не был членом нашей организации. Он примкнул к нам, когда мы находились в бункере на улице Мила, 29, а потом уже не хотел с нами расстаться. Смелый и мужественный в бою, он вызывался добровольцем на самые трудные задания. Так как у нас не хватало оружия, мы дали ему двуствольное ружье с холостыми пулями, служившее нам перед восстанием для тренировок. С этим ружьем он выходил на бой с врагом, и этим ружьем он теперь расталкивал толпу, расчищая дорогу нашим бойцам. Толпа навалилась на него, схватила его ружье и завязалась борьба. Наши ребята незаметно увильнули, а Соломон отпустил ружье, за которое уцепились десятки рук, и люди повалились назад.

Соломон же выбежал из бункера, оставив им свое "оружие".

Наше подразделение укрепилось внутри флигеля и открыло огонь по немцам. Бой продолжался около получаса. Никто из наших не пострадал, каковы потери врага мы не смогли определить, но немцы, конечно, понесли потери, ибо находились на открытом месте, а нас скрывали стены. Не сумев взять нас боем, немцы забросали флигель зажигательными бомбами, и он загорелся.

Мы отступили на улицу Мила, 7, но пламя перекинулось и сюда. Загорелись верхние этажи, а потом пламя спускалось все ниже. Огонь и дым выгнали людей из подвалов во двор. Он быстро заполнялся отчаявшимися людьми с детьми на руках и котомками за плечами.

Все вокруг охвачено пламенем, а единственный проход обстреливался немцами. Но пока можно было держаться в горящем доме, была еще надежда, вопреки здравому смыслу, что найдется какая-то возможность вырваться отсюда.

Наступил критический момент. Мы стояли в море огня: горели крыша над головой и пол под ногами. Уже можно было видеть весь дом насквозь - от чердака до подвала. Мы прижались к балкам, которые еще не загорелись. И в этом безвыходном положении Салька - девушка из нашей группы - в отчаянии предложила всем нам покончить жизнь самоубийством: ведь так или иначе, мы обречены.

Несколько товарищей поддержали ее, но я решительно выступил против. Правда, здравый смысл подсказывал, что самоубийство - единственный почетный выход в нашем положении. Но в глубине души теплилась надежда, что внезапно что-то изменится.

И снова мы с нетерпением ждем наступления ночи. Немцы обычно заканчивают свой "рабочий день" убийств в восемь, и до прихода "ночной смены" у нас есть два часа передышки. Но уже девять, а стрельба все еще продолжается. Должна же она когда-нибудь прекратиться! Эта слабая надежда и дала мне силы удержать товарищей от отчаянного шага.

Вдруг вижу: Салька пытается покончить с собой. Я бросился к ней и вырвал из ее рук оружие. И тут, в момент, когда напряжение достигло вершины, когда треснули обгоревшие балки под нашими ногами, стрельба вдруг прекратилась.

Мы по одному начали осторожно выползать из-под обломков: возможно, прекращение огня - лишь очередной маневр.

Во дворе валялись трупы убитых и сгоревших взрослых и детей. Как тени, поплелись мы через улицу. Вновь ангел смерти ненадолго отступил.

Мы стали искать товарищей, с которыми расстались на улице Мила, 5. Остались ли они в том же бункере или покинули его? Трудно было поверить, что они остались в живых, но ведь мы же выбрались, так, может, и они чудом спаслись! Мы огляделись вокруг, вернулись на прежнее место, сигналили им - и вдруг... они поднимаются из-под развалин, в обгоревшей одежде, с обгорелыми волосами.

Мы обрадовались друг другу, рассказали о пережитом, посовещались и двинулись к своей последней базе на улицу Мила, 18. По дороге встретили группу из этого дома. Товарищи рассказали: получены сведения о том, что военные подразделения польского подполья "Гвардии людовой" в нескольких местах напали на немецкую охрану гетто. Это было выражением солидарности польского подполья с борцами гетто. В стычках обе стороны понесли потери.

Сообщение немного подбодрило нас. Может, есть основания надеяться, что польское подполье решится на более активные действия и прорвется сквозь стены, окружающие нас?

В БУНКЕРЕ НА УЛИЦЕ МИЛА, 1А

Бункер на улице Мила, 18, был разветвленным подземным убежищем с пещерами и потайными закутками. Хозяева его "чемпы" - люди преступного мира, воры, грабители, разбойники. Главарь шайки - Самуил Ашер, пузатый, с красным затылком, острый на язык, - был большим богачом. За долгие годы легких заработков, накопив немалое богатство, он со своими "дружниками" выстроили под развалинами трех больших домов это знаменитое убежище.

На свои деньги "чемпы" смогли оборудовать убежище по всем правилам: электроосвещение, водопровод, кухня, а главное - огромные запасы продуктов. Да и замаскирован этот бункер был лучше других, ибо он находился не под еще стоящим домом, а под развалинами.

Бункер был просторный. Выйдя из своего угла, человек мог заблудиться в поисках дороги обратно. В узком, длинном коридоре, соединявшем все подвалы, можно было передвигаться во весь рост. Во всех других местах приходилось двигаться ползком или согнувшись.

Позднее, когда уже прекратилась подача электричества, мы двигались в темноте ощупью, спотыкались, падали, валялись в грязи, пока находили кухню или кран. Иногда нужное место было в двух шагах, но мы не могли найти его.

Все эти подвалы и дыры, в которых прятались евреи, имели свои прозвища, служившие адресом и помогавшие ориентироваться в бункере. Названия этих закоулков были весьма характерны: "Треблинка", "Травники", "Понятов", "Пяски" и т.д. - все печально известные имена лагерей смерти, которые разными путями приводили к гибели: в одном людей удушали газом, в другом еще некоторое время мучили и пытали. Названия давались подвалам и закуткам не зря: они специально подбирались.

Чтобы понять, что такое Треблинка, достаточно было пробыть несколько минут в подвале, носившем это имя. Люди лежали здесь, стиснутые, на вонючих подстилках. Если кто-то хотел повернуться на другой бок, он должен был поднять соседей. И это причиняло страдания всем. Жара доходила до 60-70°, все обливались потом. Непрерывно вытирали полотенцем полуголые тела. "Треблинка" находилась около кухни, где готовили пищу для всех обитателей бункера, и потому температура там была чуть не как в плавильной печи.

В разных подвалах температура была различной. Например, в "Травниках" и "Понятове" температура воздуха была умеренной. Страшно было в "Пясках", которые, собственно, представляли собой дыру полную земли и песка. Некогда здесь, видимо, был погреб, но когда дом обвалился, балки нависли низко над землей, и люди вползали в эту дыру, распластавшись на земле, как хлеба в печи. Обитатели этой темной дыры, в которой даже спичка не зажигалась, уже не помнили, что такое сидячее положение. Если кто-нибудь, забывшись, чуть поднимался, удар по голове напоминал ему, где он находится. Над всеми этими лабиринтами, пещерами и укрытиями властвовал главарь шайки Ашер, и его слово было здесь законом. Он довольно справедливо руководил распределением продуктов и следил, чтобы люди регулярно менялись местами, дабы не приходилось одним и тем же все время быть в худших, а другим - в лучших условиях.

Из боевой организации первым вошло в этот бункер наше командование. Хозяева приняли наших хорошо. Главарь шайки сказал тогда: "Мы будем с вами делиться всем, что у нас есть, и поможем вам, чем сможем". Когда большая часть наших баз была уничтожена, в бункер на Мила, 18, потянулись другие боевые группы, и всех принимали здесь как желанных гостей. Постепенно здесь собралось около ста бойцов. Бункер этот стал потом единственной базой нашей боевой организации.

Вместе с нами стали приходить в бункер и евреи, которые вынуждены были покинуть свои сгоревшие убежища. Мест уже не было, но принимали всех. Придерживались правила: пусть каждый, кто знает местонахождения бункера, останется в нем.

В бункере становилось все теснее. Люди заполнили и длинный коридор, лежали на земле, и проходящие спотыкались о них в темноте. Было грязно, люди завшивели. У единственного крана стояла длинная очередь, капля за каплей текла вода, и люди теряли терпение, дожидаясь, пока наполнится посуда стоящего впереди. И в уборную выстраивалась длинная очередь. Тут трудно было заставить людей соблюдать правила гигиены.

Людей становилось все больше - а паек уменьшался. Голод усиливался. Детишки не понимали ужаса нашего положения и громко просили есть. Их плач и крики могли выдать всех нас, но нам нечем было успокоить детей. Хлеба и картошки уже не было. Были, правда, мука, горох и крупа. Но как печь и варить, не ставя под угрозу безопасность всех обитателей бункера? Ночь была слишком коротка, чтобы успеть приготовить еду для сотен ртов: начинали варить в 10 вечера и продолжали всю ночь. Но в б утра всегда обнаруживалось, что половина обитателей бункера осталась без еды. Мы вынуждены были гасить огонь, чтобы дым не выдал нас. Не получившие свой паек не намного были голоднее тех, кому удавалось проглотить порцию жидкого супа. Им не оставалось ничего другого, как ждать следующей ночи - последние теперь становились первыми в очереди. В эту ночь завидовали им вчерашние счастливчики. Но труднее всего было нашим бойцам: они не всегда были на месте. Когда спускалась ночь, они уходили на задания. И случалось, товарищи по 2-3 суток не имели крошки во рту.

Голод ослаблял физически и угнетал морально. Апатия и равнодушие охватывали людей. Реакция на взрывы или приближающиеся шаги врагов была просто выражением инстинкта. Многие в душе молили об одном: будь что будет, только бы скорее наступил конец. Каждый из нас был убежден, что он обречен: немцы сильнее нас, им некуда торопиться. Да и вести, просачивающиеся к нам о том, что немцы ежедневно находят убежища и укрытия и душат сидящих в них газами, усиливали сознание, что мучения наши лишь долгая прелюдия неминуемой гибели. Но и это сознание не могло вытравить в нас естественного желания выжить. Оно заставляло людей делать все ради спасения жизни. В минуты затишья, когда можно было предаться размышлениям, человек, естественно, становился апатичным. Но с приближением опасности или когда усиливались голод и жажда, начиналась отчаянная борьба за жизнь.

А голод делал свое. Все помыслы человека были направлены на одно: где раздобыть еду. Рыскали повсюду в поисках завалявшейся черствой корки или гнилой картофелины. С жадностью ели сырой горох и крупу. Люди поддерживали свое- существование иногда лишь тем, что несколько дней сосали один и тот же кусочек сахару. Одно время мы питались только маргарином. За каждый кусок хлеба дрались, вырывая его друг у друга. Но и в этих ужасных условиях люди не раз проявляли сочувствие к судьбе и нуждам ближнего.

Самым верным способом добывания пищи был выход на "шабер" (Идти на "шабер" - значило в гетто воровать, стащить что-нибудь из покинутого имущества.). Этим занималась группа, которой руководил один из "чемпов". Им были известны все уголки и закоулки гетто. У них хватало мужества ставить на карту свою жизнь ради того, чтобы раздобыть пищу. Они рыскали по еще не сгоревшим домам и забирали все, что можно было употребить в пищу. В бункере их ждали с нетерпением: все кормились плодами их "трудов". Иногда добыча была богатой, часто бедной, но никогда они не возвращались с пустыми руками. Но сколько бы они ни приносили, удовлетворить всех было невозможно: слишком велики были потребности обитателей бункера.

Когда немцы стали обнаруживать бункеры и укрытия, группа, ходившая на "шабер", высылала вперед разведчиков, которые должны были доносить о бункерах, обнаруженных и уничтоженных немцами, чтобы наши "добытчики" первыми могли добраться до этих убежищ и подобрать остатки продуктов. Многие из обитателей гетто рвались в эти бункеры, отравленные газами, чтобы поживиться продуктами, оставшимися от погибших или еще агонизирующих жертв. Брали все, что могло поддержать существование.

Конечно, совесть мучила людей, бродивших среди мертвецов, не с легким сердцем протягивали живые руку, чтобы взять то, чем не успели воспользоваться погибшие. Каждый, набрасывавшийся на эту добычу, знал, что, так же как он сегодня использовал оставшееся от убитых, так завтра другие используют оставшееся после него. Но и это сознание не могло удержать людей от стремления выжить - спастись от голодной смерти - пусть хоть на день, на два.