Сталинизм и война

1

Актуальность той или иной темы в конечном счете сводится к тому, обещает ли ее изучение прирастить знание о прошлом, извлечь уроки в интересах настоящего и будущего развития общества. Недаром и жизнеспособность последнего определяется во многом его умением учиться. В этом смысле каждая из двух частей темы «сталинизм и война» важна сама по себе. Вторая мировая война — одна из самых важных проблем новейшей истории и современной политики. В наши дни разрушается возникший после войны мировой порядок, распался и СССР, сыгравший в разгроме фашизма решающую роль. Правители многих стран часто, по крайней мере, в пропагандистских целях обращаются к истории войны. Советская литература (изменения 1991–1997 гг. не дают оснований говорить о послесоветской литературе) — одна из ведущих. Это в большой степени определяется ролью СССР в войне и послевоенном мире. Значение научной историографии на очередном крутом изломе в развитии человечества сильно возрастает, особенно когда власти и общество пренебрегают историческим опытом, старая идеология терпит крах, а попытки выработать новую проваливаются. Отечественная литература — это огромное число книг и статей военной тематики. Однако знания о войне по вине как пишущих о ней, так и политиков, и поныне остаются во многом искаженными.

Сталинизм же нужно знать уже по тому, что его преодоление — задача не только научная, историографическая, но и политическая, нравственная. «…Надо пользоваться всяким случаем, чтобы убивать сталинизм. Это сейчас первейший долг человека, главная мера человека», — подчеркивал известный писатель Ф. Абрамов[1].

Мы не разделяем многие из предлагаемых ныне определений сталинизма, в первую очередь, наиболее расхожий тезис «Маркс — первый сталинист, Сталин — лучший марксист». Разве ответственны А. Смит и Д. Рикардо за мировой экономический кризис, за страшные операции на экономике СССР и РФ в 1991–1996 гг.? Подчеркнем, что серьезные западные исследователи также усматривают связь сталинизма лишь с догматическим марксизмом. Среди черт сталинизма они выделяют прежде всего неограниченную власть руководителя (или руководителей) партии, бюрократические методы, сверхцентрализацию общественной и хозяйственной жизни, волюнтаризм, иррационализм[2].

С суждением о Марксе — Сталине связана тенденциозная трактовка российской революции XX в., ленинизма, КПСС, советского периода как «провала» в истории страны (аналогичный подход к развитию Германии 1933–1945 гг. уже отвергнут западными учеными). Российские «демократы» умышленно приняли старый миф о партии как «монолите», хотя между ее секретарями и массой рядовых пролегала пропасть. С непониманием того, что сталинизм был отрицанием марксизма-ленинизма, связаны и другие ошибочные представления об этой деспотии: «ярко выраженная форма национал-большевизма» (Я. Грей); «утопия у власти» (М. Геллер, А. Некрич). «Вождь» ставил далеко не утопичные цели и, как правило, достигал их. Едва ли он повторил термидорианцев (Л. Троцкий). Те не посмели уничтожить главные завоевания революции, не восстановили феодализм и монархию. Пишут о «народном режиме» (А. Н. Сахаров). Страной действительно правили люди «подлого происхождения», но отнюдь не в интересах народа. Нельзя говорить и о простом культе (Г. Зюганов), «всевластье партийно-государственной диктатуры» (А. Бутенко). Сталинизм — не «партийная диктатура» уже потому, что ВКП(б) как политическая партия была устранена еще в 30-е гг. Нельзя сводить эту систему только ко лжи и террору (Н. Павленко)[3].

Сталинизм — это полное отрицание социализма, контрреволюционная автократическая система, основанная на государственной собственности, распространявшая свое влияние на все стороны общественной жизни от экономики до военного дела. Сохраняя некоторые приобретения революции, прикрываясь марксистской фразеологией, тиран цинично эксплуатировал многовековую реакционную традицию самодержавия и православия, долготерпение, доверчивость, неприхотливость, почитание и страх перед начальством, другие не лучшие свойства широких слоев населения. Он опирался главным образом на чиновников — в партии, государстве, армии, экономике, культуре, науке, церкви. Режим мог существовать лишь в условиях непрерывного чрезвычайного положения.

Сталинизм носил многие негативные черты своего создателя. Для сталинистского руководства в целом были характерны: некомпетентность, авантюризм, бюрократизм, пренебрежение или полное отрицание правовых норм, предельная идеологизированность, безнравственность, часто переходящая в жестокость, принцип «любой ценой». Авторы многих новейших трудов, касаясь той или иной стороны проблемы, часто воздерживаются от обобщений. Это, естественно, искажает картину. Сталинизм поразил по существу все этажи власти. Многим партийным секретарям, министрам, директорам, генералам, академикам были свойственны невежество, самоуверенность, беспринципность и лицемерие, мздоимство и византийская страсть к роскоши, нетерпимость к инакомыслящим, сановная спесь и презрение к «нижестоящим», убеждение в собственной исключительности и праве на привилегии, грубость и сквернословие, иезуитская формула «цель оправдывает средства» и безответственность, злопамятство и мстительность, трусость и готовность к покаянию по первому требованию начальника.

Сталинизм оставил глубокие корни, поразил сознание каждого — от домохозяек до президентов. От него нельзя отмахнуться, наивно или умышленно отождествив его с коммунизмом, социализмом, марксизмом-ленинизмом[4]. От него нельзя избавиться с помощью будто бы всесильных рынка и Международного валютного фонда. Авторитаризм успешно паразитирует отнюдь не только на псевдосоциализме, но и развитом реальном капитализме. Десталинизация — не кратковременная кампания, как казалось делегатам XX съезда КПСС в 1956 г. и даже инициаторам перестройки в 1985-м. Это — весьма долгое и трудное дело. Не с крушением ли неумеренно оптимистических надежд и связаны разочарования широких кругов населения, их апатия перед лицом новых страшных физических и духовных нагрузок в связи с откровенным стремлением новых властей возместить за счет народа просчеты свои и своих предшественников, безразличие миллионов к новому демократизму, объединившему под «антикоммунистическими» знаменами даже монархистов и церковников, ничему не научившихся за тысячу лет.

Можно подчас встретить сугубо политизированные суждения о том, что интерес к годам сталинщины будто бы «иссякает»; что не стоит предъявлять новые обвинения убийце миллионов и таким образом отвлекать внимание от современных проблем. Однако мы только начали критику. Можно назвать Сталина величайшим преступником всех времен и народов, сталинизм — чудовищным явлением, но в жизни следовать его нормам, мыслить его категориями. В правоведении, может быть, и не нужно устанавливать обстоятельства 101-го злодеяния преступника, если первые 100 уже доказаны. История же стремится восстановить полную картину, что способствует решению именно нынешних задач.

Вокруг сталинизма в 1985–1997 гг. в РФ происходило, на первый взгляд, нечто непонятное. По мере перехода инициаторов перестройки от осуждения Сталина и его культа к серьезной критике всей автократической системы «демократы» перестраивались на «разоблачение» К. Маркса и В. Ленина, ВКП(б) — КПСС в целом, Л. Брежнева и других эпигонов сталинизма[5]. Самого же творца этой системы все больше отодвигали на задний план. Под флагом преодоления «коммунизма» сохраняли многие сталинские идеи и институты. С годами становилось все более ясно, что главные наследники сталинизма так и не покидали Кремль. Просто генсеки и другие члены политбюро уступили место кандидатам в члены. Новый режим, созданный «вторыми лицами», мало чем отличается от старого, такого же антинародного.

Вдвойне злободневна тема «сталинизм и война». Сталин и созданная им система оказали роковое влияние на ход и итоги войны, на последующее развитие СССР и других стран. Мрачная тень генералиссимуса упала и на военную историографию. Среди всех разделов исторической науки СССР она остается главным прибежищем сталинистской методологии и идеологии. С этим связаны все искажения истории войны, в их числе и формула умолчания. Это питает экстремистские нападки на прошлое. Неизученность темы задерживает исследование по существу всех важнейших проблем истории XX в. Учитывая, что подавляющее большинство военно-исторических публикаций в последние десятилетия были посвящены в СССР событиям 1939–1945 гг., под военной «историографией» мы понимаем научную и мемуарно-исследовательскую литературу о второй мировой войне. «Военная историография» в монографии часто отождествляется также с официальной «историографией». Вплоть до середины 80-х гг. вся или почти вся литература о войне находилась под жестким контролем. Своеобразным «законодателем мод» в последнее время был Институт военной истории (ИВИ) с его весьма низкими научными потенциями. Литература была нивелирована. Работы, авторы которых излагали оригинальные концепции, или отдельные суждения, были редким исключением.

2

Отношение к сталинизму и ныне характеризует профессиональную и политическую культуру. Не только в военной историографии, но и советских общественных науках в целом, помимо научного (оно по-прежнему находится в очень стесненных условиях), есть и другие направления. Одно из них проистекает непосредственно из сталинизма. Маскируясь под марксизм-ленинизм, его представители восприняли подходы, исторические и политические взгляды Сталина. Они упорно следуют традициям 30—50-х годов, свой консерватизм прикрывают фразами о народном благе, отвергают само понятие «сталинизм». Пытаются представить, что нас преследует не реальное наследие сталинизма, а лишь призраки прошлого; будто бы сталинизм и застой умерли сами от дряхлости еще до 1985 г. Опасны некорректно эмулированные призывы прекратить самобичевание и очернение. Зряшное отрицание ничего общего не имеет ни со здравым смыслом, ни верно понятыми задачами общества. Плохо, когда эти призывы препятствуют исследованию истории, когда вполне конструктивную критику пытаются представить в виде «нападок» на армию, советскую историографию. Это так же ложно, как и отождествление с былой системой всего народа, всей партии и т. д. С концепцией вечно вчерашних смыкается выжидательная позиция большой части общественности, в том числе и многих историков.

На рубеже 80—90-х гг. со всей откровенностью заявило о себе и открыто антимарксистское направление. Оно выросло не из критики сталинизма, которая была лишь поводом. Вдохновителей этой литературы едва ли интересует истина. Скорее всего здесь — личные амбиции. В литературе о минувшей войне открытые антимарксисты отвергают все, что восхваляют псевдомарксисты и наоборот. Идеи «новых» заимствованы непосредственно из неофашистской и иной реакционной пропаганды: революционный СССР стремился к мировому господству, его политика в 1934–1941 гг. и после 1944 г. была агрессивной, Германия напала в оборонительных целях и т. п. Многие из этих авторов, впервые обратившихся к теме, часто обнаруживают военно-теоретическую и историографическую безграмотность. Источниковая основа их работ ничтожна. Не случайно их единомышленником и чем-то вроде кумира стал В. Резун (Суворов). В 1992 г. после реорганизации издательств открыто антимарксистская литература стала господствующей. Работы, которые не устраивали новых лидеров, были возвращены редакциями их авторам, хотя рукописи находились уже в производстве. Открыто антимарксистская литература преуспевает лишь в «разоблачительстве», но не созидании.

Крупнейшим специалистом по истории сталинизма и войны правительственная и близкая к ней пресса представляла генерала Д. Волкогонова, бывшего заместителя начальника Главного политического управления армии и флота, бывшего начальника ИВИ, автора 30 «монографических исследований», еще большего числа статей в газетах и журналах, посвященных разным темам. Организованное им поточное производство своих трудов, его, по словам Р. Хингли, мародерство в архивах уже получили негативную оценку в литературе[6].

Двухтомник Волкогонова «Сталин» услужливые академики из РАН поспешили назвать «крупным научным исследованием». Путь Волкогонова в «ученые историки» показателен для советской исторической науки. Генерал старательно подчеркивал, что он не историк, а философ, и поступал правильно: советская философия не дает ни методологической, ни историографической и источниковедческой подготовки ни студенту, ни доктору. В течение нескольких лет Волкогонов пытался удержаться на некоей нейтральной, по сути двойственной позиции: «Я не сталинист, не антисталинист», «просто человек, ищущий правду». Противопоставляя «просчеты Сталина» в области внешнеполитической и оперативно-стратегической «преступлениям в отношении к кадрам», он считал, что в 1943–1945 гг. Сталин будто бы не допускал ошибок, а в результате войны даже понял необходимость близости руководства к народу. Под пером философа Сталин из вульгаризатора ленинизма стал его «популяризатором». Реабилитация Сталина звучит и в другой работе Волкогонова: «Думаю, что когда не останется лиц, живших непосредственно в тени «вождя», лет через 15–20, отношение к Сталину будет более спокойным». Давно, однако, нет на земле лиц, лично знакомых с Нероном, Чингисханом, Тамерланом, но отношение к этим деспотам не стало более спокойным. Утверждениями об «осторожной политике», «колебаниях» автор также оправдывает грубейшие просчеты Сталина 1941 г.

После опубликования в художественных журналах опуса о Сталине Волкогонов был назван в Академии общественных наук при ЦК КПСС доктором исторических наук. Не важно, что его «монографии» имеют отдаленное отношение к науке. По его нечаянному признанию, он работает в жанре «документальной философской прозы». В работе о Сталине действительно есть отрывки из новых документов. Но, как известно, сами по себе документы ничего не дают. Необходим отнюдь не поиск иллюстраций к уже готовой схеме. Документы нужно объективно истолковать, сделать правильные выводы. Как прозаик, автор часто конструирует различные ситуации, мысли Сталина. Насколько художествен этот вымысел, судить знатокам. Однако в книге нет ни одного существенного обобщения, которое не было бы известно мировой науке. В ней нет концепции. Она эклектична. Автору не удалось избавиться от старых восторженных представлений о Сталине. Понятие «сталинизм» в книге не разработано. В последних своих трудах автор считал возможным утверждать, что «культовые уродства» будто бы сыграли стабилизирующую роль, способствуя укреплению морально-политического единства народов.

По поводу нападок Волкогонова на Ленина. Каждый имеет право совершенствовать и даже менять свои взгляды. Плохо, когда это происходит не на научных, а на конъюнктурных основах; когда изменения во взглядах происходят так скоропалительно. Многих критиков задевает именно последнее обстоятельство. Их можно понять. Во все времена к ренегатам и даже просто неофитам относились с сомнением. Но в этом ли дело? Волкогонова нельзя отнести к ренегатам, поскольку он никогда не был марксистом-ленинцем ни в идеологическом, ни в методологическом отношениях. По сути своей этот автор не изменился: приспосабливался и до, и после 1985 г. Главное в том, чтобы место научной критики марксизма-ленинизма (либерализма, фашизма и т. д.) не занимал шабаш язычников, расправляющихся с богами своих некогда грозных, а сейчас поверженных врагов. Не сильно изменилась и концепция генерала. Отождествление сталинизма с ленинизмом — это та же, может быть, более основательная реабилитация первого. Вообще, подобные головокружительные повороты, смешение исследовательского с популярным, науки с беллетристикой, концептуального с образным не ограничиваются в СССР публикациями лишь одного автора. Это — широко распространенный порок. Отсталость отечественной историографии, в частности, проявилась в том, что в формировании исторического сознания наука в значительной мере оттеснена мемуарной и особенно художественной литературой и журналистикой.

Представители обоих антимарксистских направлений весьма близки методологически. И те, и другие заимствуют многие сталинистские принципы. Истории науки давно известно, что внешне противоположные отступления от логики, от истины часто смыкаются друг с другом. Эти направления несовместимы лишь по форме. Существо же — неприятие марксизма-ленинизма — едино. Непоследовательная критика сталинизма объединяется ныне с восхвалением.

Нельзя согласиться, что участники дискуссии разделились лишь на две основные группы: за сохранение и развитие наследия Маркса — Ленина и отречение от него. На деле таких групп, по меньшей мере, три: одна принимает это учение как одну из основ дальнейшего развития научной методологии; другая отвергает его; третья, признавая его на словах, утверждает, что марксизм-ленинизм был будто бы полностью претворен в жизнь при Сталине и его преемниках. Вторые и третьи фактически объединились, по крайней мере, в отрицании того факта, что сталинизм был антиподом марксизма-ленинизма. Им выгодно принимать ложные утверждения Сталина и продолжателей его «дела» о построении «основ социализма» в СССР, о начале «постепенного перехода от социализма к коммунизму», о «развитом социализме» и т. п.

Истолкование прошлого в литературе этих направлений односторонне идеологизированно. Так, из трудов открытых антимарксистов при освещении истоков и виновников действительно кровавой гражданской войны исчезли местная и зарубежная контрреволюция, все политические партии, кроме большевистской. При изложении проблем второй мировой войны они выдвигают на первый план на самом деле безнравственную дипломатию Сталина, обходя молчанием фашизм с его неограниченными захватническими целями и соответствующими средствами. Ревнители традиционной литературы сплошь отвергали все западное обществознание, ныне же чуть ли не вся альтернативная литература построена на нем. Причем часто реакционные его положения воспринимаются не просто некритически, а как истина в высшей инстанции. Так, новизна двухтомника «Наше Отечество» (1991) заимствована в основном из зарубежной литературы 20—80-х гг. Любые односторонности нехороши. Выбрасывать из истории целые десятилетия с их негативным и позитивным опытом значит по-прежнему воспитывать манкуртов[7]. Убедить человека в том, что вся его жизнь — сплошные грехи и заблуждения — значит сделать его неспособным создавать достойные настоящее и будущее.

Пораженная сталинизмом история стала полем небывало острой борьбы мнений авторов научных, мемуарных, публицистических и художественных произведений. Эту дискуссию трудно переоценить. Наивно сводить ее к столкновению личных взглядов, хотя подчас и это прослеживается. Не случайно она стала предметом пристального изучения зарубежных ученых. На Западе вышел ряд специальных работ. Среди них — статьи Б. Бонвеча, профессора Бохумского университета, Дж. Эриксона, профессора Эдинбургского университета, книга Р. Дэвиса, профессора Бирмингемского университета «Перестройка и история». В общих чертах авторы отразили важные изменения в советской, главным образом публицистической и художественной литературе о войне, происшедшие в 1985–1990 гг. Они обратили внимание на поворот к правдивому освещению роли Сталина в войне, критику мифа о великом полководце[8].

Переписывание истории, пишет журнал «Тайм» (США) стало в СССР традицией. «Это — единственная страна в мире, где прошлое непредсказуемо». Однако важно отличать переписывание в корыстных интересах Сталина, Брежнева, Ельцина от совершенствования картины прошлого вследствие теоретического роста исследователей, расширения источников, преодоления конъюнктурных влияний. В стране не только не решены, но даже не сформулированы задачи исторической науки, связанные с осмыслением ее собственной истории, ее функций и влияния на массовое сознание, хотя в РАН есть специальные подразделения, называющиеся историографическими. Непредсказуемость прошлого отнюдь не преодолена.

Официальные материалы, опубликованные в армейской газете «Красная звезда» 9 мая 1992 г., свидетельствуют о стремлении определенных кругов вернуться к сталинской традиции: 9 мая 1945 г. «были неуместны сомнения даже в самых жестких и бесчеловечных приказах, не возникали праздные упреки в ошибках, которых невозможно было избежать в тех сложнейших, критических условиях» (Б. Ельцин). Что это, как не прямая реабилитация сталинизма и приглашение свернуть научное осмысление опыта войны? На Западе в связи с открытием новых архивов, появлением нового поколения исследователей, крушением той системы устройства Европы и мира, которая возникла в 1945 г., повысилась активность в изучении войны[9].

В бывших же «социалистических» республиках происходит нечто противоположное. В них не только не расцвели сто цветов, как можно было ожидать в момент провозглашения гласности. Не только научную, но и популярную литературу о войне вытеснило «легкое чтение». Очевидно, играет роль и другое обстоятельство. Кое-кто стремится обойти молчанием военную тему, неразрывно связанную с проблемой активного участия в войне многих миллионов коммунистов. Эта тема, по мнению лидеров, не обещает агитационного эффекта.

3

Как исследована тема «сталинизм и война»? Начало изучению сталинизма положили труды участников революции, контрреволюции и гражданской войны в СССР, эмигрировавших за рубеж в 20—30-е гг. Центральное место среди них занимают труды Л. Троцкого[10]. В 30—80-е гг. на Западе появилась довольно значительная литература о Сталине и в меньшей степени о сталинизме, хотя многим составляющим ее трудам и свойственны персонификация этого явления, влияние доктрины «тоталитаризма». Литература опиралась и до сих пор опирается на недостаточную базу источников, особенно по истории сталинизма периодов военного и послевоенного. В условиях «холодной войны» часть авторов была поражена риторикой и политическими предрассудками. Некоторые из трудов зарубежных историков изданы в СССР. В их числе: «История Советской России» Э. Карра, «Большой террор» Р. Конквеста, «История Советского Союза» Дж. Боффа, «Сталин» Р. Такера, «Сталин в 1917 году» Р. Слассера. Особое место занимают капитальные исследования Дж. Эриксона, профессора Эдинбургского университета, по истории войны на советско-германском фронте. Большое внимание уделяет автор и сталинскому руководству войной. В целом зарубежные ученые более сдержаны в оценке советской истории, чем их коллеги из СССР — РФ.

Большинство советских историков, опубликовавших свои книги о Сталине и сталинизме, не считают их научными. О. Волобуев и С. Кулешов назвали книгу «Очищение — история и перестройка» публицистическими заметками; Л. Гордон и Э. Клопов книгу «Что это было?» — размышлениями. К жанру «философской публицистики» отнес книгу «Конец утопии?» М. Капустин, в качестве лекции издал брошюру «Истоки сталинизма» А. Зевелев, группа авторов представляет двухтомник «Наше Отечество» в виде учебника, А. Ципко издал «рассказ», научно-художественные очерки» — «Насилие лжи». Научными представляют свои книги А. Антонов-Овсеенко «Сталин без маски», Р. Медведев «О Сталине и сталинизме»[11]. Важные аспекты истории сталинизма получили отражение в монографиях П. Волобуева «Выбор путей общественного развития: теория, история, современность», А. Алаторцевой «Советская историческая периодика 1917 — середина 30-х годов».

Многочисленны сборники научных и публицистических статей. Среди них — опубликованные издательством политической литературы: «Историки спорят», «Урок дает история», «Суровая драма народа», «Переписка на исторические темы», «Открывая новые страницы…», «Ленинская концепция социализма», «История Отечества», «История и сталинизм». Из сборников, увидевших свет в издательстве «Прогресс», отметим «Осмыслить культ Сталина»; в издательстве «Московский рабочий» — «Историки отвечают на вопросы»; в издательстве «Патриот» — «Вождь. Хозяин. Диктатор»; в издательстве «Высшая школа» — «Страницы истории КПСС»; в издательстве МГУ — «Режим личной власти Сталина», в Лениздате — «Страницы истории». Авторами этих строк опубликован ряд работ об истоках и сущности сталинизма и гитлеризма, методологии освещения прошлого[12], о сталинизме и войне[13].

В целом выход в свет многих работ советских исследователей и публицистов необходимо характеризовать положительно. Они обратились к теме, недоступной для них в течение десятилетий, ввели в научный оборот значительный материал, сделали ценные наблюдения и серьезные обобщения.

Однако по своему уровню названные работы неоднозначны. Некоторые из них несут на себе печать поспешности, представляют некое сочетание выдержек из документов с банальными рассуждениями или предположениями авторов. В ряде издательств и редакций вместе с разумным отказом от цензуры и авторитарного редактирования явно ослабли требования к содержанию публикаций. Большинство книг и статей испытывает влияние двух антимарксистских направлений. Это сильно препятствует преодолению старой методологии, в то же время порождает новые по форме фальсификации. С неосвещенностью проблемы «сталинизм и война» непосредственно связано и то обстоятельство, что и военная историография в целом в последние годы почти не сдвинулась с места. Число работ, написанных с научных позиций, сравнительно мало. В этой связи необходимо в первую очередь отметить новейшие труды В. Дашичева, В. Кулиша, Н. Павленко, А. Самсонова, В. Секистова, М. Семиряги, В. Смирнова, а также труды В. Бойцова, С. Кудряшова и ряда других молодых ученых.

Ныне многие требуют покаяния, но немногие готовы каяться. «…Мне горько, конечно, сознавать, — говорит Ю. Кукушкин, — что я не проявил мужества до 1985 года, трактуя вопросы культа личности Сталина, что я следовал тем доступным материалам, которые были у всех нас». Но разве нельзя было обратиться к зарубежным изданиям? Один из авторов этой монографии, занимаясь наукой с конца 50-х гг., также не был исключением по части «мужества». Он публиковал свои работы по западногерманской историографии войны, вопреки официальным канонам показывая ее прогрессивную эволюцию и расслоение. Однако, следуя общей оппортунистической линии, он не сумел сделать что-либо существенное против государственной фальсификации военной истории. Даже в изданной в 1989 г. монографии «Великая Отечественная война в историографии ФРГ» (с. 64—101) некоторые его оценки пакта от 23 августа 1939 г., например, приспособлены к вкусам издательства «Наука». Уступая в большем или меньшем, он «спасал» свои книги, находя в этом достаточно жалкое утешение.

Особенно недопустимо преувеличивать задним числом свою оппозиционность. В. Анфилов, например, утверждает в 1991 и последующие годы, будто бы ему «за критику сталинщины пришлось дорого поплатиться». Каким образом он «поплатился», известно, очевидно, только ему самому. Мы же примем во внимание, что свою достаточно подвижную концепцию первого периода войны автор регулярно публиковал в престижных издательствах. Это — книги: «Начало Великой Отечественной войны», «Незабываемый сорок первый», «Крушение похода Гитлера на Москву 1941» (1962, 1982, 1989). Читатель легко убедится в том, что автор очень далек от «диссидентства», подчас и от науки, что, если он «колебался», то непременно вместе с «колебаниями генеральной линии». С. Не-ретина в статье «История с методологией истории»[14] явно переоценила роль М. Гефтера в борьбе со сталинизмом в историографии и степень его нонконформизма. Он будто бы был одним из тех, кто «решился вывести историческую науку поистине из «египетского плена».

В последние годы в литературе РФ внимание к научной критике сталинизма ослабло. Составляет исключение впервые изданная в стране книга Л. Троцкого о Сталине. Наблюдения автора помогают глубже оценить такие черты «абсолютного самодержца», как властолюбие, вероломство, грубость, мстительность, нелояльность, «бесформенный эмпиризм, дополненный политической двойственностью», «неповоротливый ум», «отсутствие исторического воображения». Автор отмечает также бюрократизм режима, организованную «вождем» фальсификацию прошлого, его «смертельный страх» перед армией. В большинстве же изданий преобладает внимание к мелким сенсационным темам, вроде: «Иосиф Сталин — английский шпион». Вышли в свет брошюры охранника А. Рыбина «Сталин и органы ОГПУ», «Сталин на фронте», «Сталин в Сталинграде». В какой-то мере тема отражена в изданной в 1996 г. книге П. Судоплатова «Разведка и Кремль». Наблюдаются реабилитация и просто апология Сталина. «Непревзойденным Верховным Главнокомандующим» выступает он в изданной в РФ книге англичанина Я. Грея. Вслед за пропагандой Сталина американец Р. Пайпс в книге «Три почему русской революции» (1996) представляет его «учеником Ленина»[15]. За спину Ленина спрятал диктатора Б. Курашвили в «Исторической логике сталинизма» (1996). Пообещав «признать реальные огромные заслуги» и «осудить его трагические ошибки», автор по существу забывает о второй своей задаче. Ссылки на некие объективные обстоятельства, обильное цитирование Сталина, заумные построения фактически оправдывают изначально порочную «генеральную линию» генсека. В этом же ряду стоят публикации В. Молотова, Л. Кагановича, родственников И. Сталина, Л. Берии. Реабилитации тирана фактически служит и получивший широкое распространение очередной вариант старого мифа о «первом маршале», на этот раз о Г. Жукове. Его авторы безудержно восхваляют самого близкого к «вождю» военного выдвиженца, наиболее последовательного среди всех армейских сталинистов.

4

Предмет исследования в монографии «Сталинизм и война» составили в первую очередь публикации самого Сталина, лиц из его группы. Многие из их докладов, статей, выступлений, воспоминаний до сих пор научной критике не подвергались. Авторы анализируют отражение темы в партийных и советских документах 30-х — начала 90-х гг. Значительное место среди источников занимают неопубликованные и опубликованные документы минувшей войны. Среди новейших публикаций — 12—15-й тома Русского архива (1993–1995). В них представлены материалы совещания руководителей РККА в декабре 1940 г., приказы НКО (1937–1945), Берлинской операции. Это капитальное издание уже получило положительный отклик в научной литературе. Отметим также сборники документов: Сталинское Политбюро (1995), Большевистское руководство (1996). Большое внимание уделено публицистической литературе 1985–1997 гг. Без этого нельзя учесть реально существующую связь между политикой и историографией. Публицистика разных направлений неизменно обращается к истории вообще, военной, в частности. В ней часто рождаются новые идеи, которые лишь впоследствии получат обоснование и развитие в литературе научной. Тем более это относится к отечественной публицистике последних нескольких лет. Нередко статьи в газетах и журналах, ориентировавшихся на перестройку, отличаются большими глубиной и новизной, чем иные книги, названные в свое время «монографическими», в том числе 12-томная история второй мировой войны и другие провалившиеся многотомники.

К публицистике ряд ученых относится снисходительно. Некоторые члены РАН (в частности, В. Куманев, Ю. Поляков), стремясь приглушить активность историков в прессе, осуждали частные ошибки, «увлечение показом негативного», «перекосы», призывали к прекращению некоего «митингового периода», «лозунговой историографии», третировали «устную историю» (воспоминания репрессированных). В этом проявляется общее стремление приписать перестройке то, что является наследием прошлого. «Небывалая политизация истории», разумеется, возникла не без участия «воинствующего дилетантизма», фальсификации. Но они появились и укоренились еще при Сталине. Пакт 23 августа 1939 г., например, не был бы так успешно использован современными агрессивными сепаратистами, если б он был правдиво освещен в свое время. Никто в мире в связи с этим пактом не обвиняет Германию — она давно отреклась от гитлеризма. Восхваление в нынешней отечественной литературе Николая II и Столыпина — это в числе прочего и реакция на столь же несостоятельные нигилистические оценки официальных историографов. Нас призывают сменить будто бы «надоевшие крутые столы» на прямоугольные — рабочие. Оправдано ли такое противопоставление? Разве бывает наука без дискуссий? В целом РАН и по прошествии многих лет не имеет четкого представления о том, как вывести историческую науку из глубочайшего кризиса. В 1985–1997 гг. проблема не стала даже предметом широкого обсуждения. В старые времена историкам мешал диктат Старой площади. Что же в эти годы помешало ведущим (по должностям!) ученым собрать, например, второе за 30 лет всесоюзное (всероссийское) совещание историков?

Естественно, историческая публицистика далеко не безгрешна. В ней можно встретить и нечто легковесное и кое-что похуже. Есть стремление представить себя первооткрывателем того, что на самом деле было опубликовано еще в первые годы после Октября, но было погребено в спецхране. Есть целые издания, напоминающие во многом западную неофашистскую публицистику, например, Военно-исторический журнал при главном редакторе В. Филатове. Многие материалы журнала отличали крайняя идеологизированность, отход от элементарных требований науки, вытеснение языка жаргоном.

Пресса в целом как весьма влиятельная сила во многом ответственна за ту ситуацию, которая возникла не только в науке, но и популяризации знаний. Совершенно не подготовленные люди навязывают миллионам слушателей и читателей по меньшей мере спорные представления о прошлом. Среди них — бездарные певцы и «мастера разговорного жанра», непризнанные в своей среде художники, шахматисты и тяжелоатлеты, философы и юристы, строители и математики. Некоторые из них, например, А. Иванов с пафосом отстаивают свое «право» судить о прошлом, забывая, однако, что помимо «права» нужно обладать еще и знанием предмета. Ложно понятая публицистичность свойственна порой и сугубо научным изданиям. Так, очерк В. Рязанцева о гибели М. Кирпо-носа и его соратников[16] назван «Обреченный на подвиг». На самом деле, в группе бойцов и командиров РККА, возглавляемой генералом, не было «обреченных». У них был выбор и в субъективном, и в объективном смысле слова.

И тем не менее трудно предположить, что исследовательские, документальные, мемуарные публикации что-то потеряют, если они увидят свет не в книгах, а в газетах и журналах, что научный уровень статьи ученого упадет, если она будет опубликована не в сборнике, а в прессе. Публицистика «устаревает» далеко не вся и совсем не только от того, Что актуальность ее исчезает. Скорее всего это происходит из-за ее малодоступности. Спустя несколько дней, недель, месяцев, нужную вам вещь вы сможете найти лишь с очень большим трудом. Интересно, что публицистика 1987 и последующих годов, если не единственная, то главная арена, где постоянно проходила в целом плодотворная дискуссия о сталинизме, о минувшей войне, их освещении. Ученым историкам нужно не «воевать» с публицистами, а помогать им квалифицированно выполнять их работу. Созданы курсы для журналистов, специализирующихся в экономике. Не создать ли аналогичные исторические курсы?

В значительной мере выводы из монографии «Сталинизм и война» основываются на мемуарных публикациях, главным образом, новейших. В первую очередь — это воспоминания советских и германских полководцев, офицеров, солдат. Сравнительно большее место занимают теперь воспоминания советских и зарубежных политических и общественных деятелей; советских писателей и ученых. Учтены художественные произведения. Однако авторы не могут принять некоторые крайне эмоциональные оценки. По мнению Ю. Бондарева, например: «История России забросана смрадной грязью. Великая Отечественная война опоганена тыловыми трусами и зелеными юнцами из программ телевидения и еще более зелеными нигилистами из неистового «Московского комсомольца». Другие не менее страстно отвергают победу в войне на том основании, что она досталась непомерной ценой и будто бы отвечала интересам одной лишь сталинской клики. Полны гипербол работы А. Солженицына: «бездарно проведенная, даже самоистребительная, «Отечественная» (кавычки писателя), «положили на плахи или спустили под откос треть своего населения». И далее. «Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию».

5

Авторы монографии исходят из того, что советская официальная историография, особенно военная, лишь на словах следовала марксистско-ленинской методологии. На самом деле она в течение десятилетий в основном руководствовалась сталинскими подходами к освещению прошлого. Ныне антимарксисты широко используют пассивность или теоретическую слабость обществоведов. Они не представляют себе, что в марксизме-ленинизме является непреходящей ценностью, что вызвано конкретными историческими условиями, а что — просто ошибочно, им неведома эволюция учения.

Большинство обществоведов знакомы с произведениями Маркса, Энгельса, Ленина и тем более других теоретиков социализма лишь по чужим пересказам. Их удивит, что многие в мире признают значение диалектического материализма, что на Западе констатируют ренессанс марксистского мышления, в первую очередь, при рассмотрении капитализма и фашизма. Искаженное представление о Марксе — Ленине возникло под влиянием того религиозного почитания, которое культивировалось сталинизмом. С этим связаны абсолютизация роли марксизма в развитии социалистической мысли, попытки обойти молчанием созданное его предшественниками. Так, Ленину искусственно приписывали классификацию войн по их политическому характеру. В действительности, выделяя войны справедливые и несправедливые, он, несомненно, опирался на труды специалистов, в первую очередь, одного из крупнейших военных теоретиков и историков, основателя российской академии Генерального штаба Г. Жомини, разработавшего такую классификацию еще в первой половине XIX в. В уста Ленина вкладывают мысль X. фон Мольтке-старшего, о том, что в современный период (вторая половина XIX в.) войны ведутся не только армиями, но и в целом народами. Естественно, Ленин нисколько не нуждался в таком возвеличивании его заслуг, тем более что Мольтке из своих обобщений делал охранительные выводы, а Ленин — революционные. Догматическое отношение к наследию классиков марксизма-ленинизма, расцветшее буйным цветом при Сталине, сохранилось до сих пор.

В той же связи необходимо рассматривать упорное стремление издателей, авторов различных трудов обойти молчанием ошибки классиков, например, суждения о «реакционных нациях». К последним были отнесены, в частности, чехи, ориентировавшиеся в своей освободительной борьбе на царскую Россию; боровшиеся же с царизмом поляки считались прогрессивными. Не восходит ли к этой ошибке деление Сталиным наций на «агрессивные и миролюбивые»? Необходимо по-новому взглянуть на трактовку некоторыми учеными из Института марксизма-ленинизма (НМЛ) при ЦК КПСС конфликта в I Интернационале между К. Марксом и М. Бакуниным, а также роли Н. Утина в этом конфликте. На наш взгляд, даже в условиях цензуры Б. Козьмину в книге «Русская секция Первого Интернационала» (1957) удалось несравненно более объективно осветить этот вопрос. Были ли Маркс и его помощник Утин абсолютно правы по отношению к Бакунину и другим революционерам, как это пыталась представить официальная историография?

В СССР культивировали представление о том, что Маркс, Энгельс, Ленин, едва коснувшись той или иной проблемы, решали ее бесповоротно и окончательно. Честный исследователь обнаружит в их трудах положения, актуальные лишь для того периода. Таков тезис об абсолютном обнищании рабочих. Догматически перенесенный в более позднее время, он лишь компрометировал его пропагандистов. К трудам Маркса — Энгельса — Ленина необходимо относиться, как к обычным научным или публицистическим работам XIX–XX вв. Кстати, они сами любили повторять мудрые слова, чтобы их больше читали, чем почитали.

Сталин и его группа поступили с наследием Маркса — Ленина в лучшем случае как семинаристы с катехизисом. Той же крайней идеологизированностью, догматизмом страдает и критика новоявленных борцов против марксизма-ленинизма. В этом нет ничего удивительного: они посещали обязательные лекции тех же профессоров истории КПСС, «научного коммунизма» в Высшей партийной школе, Московском, Ленинградском, Свердловском и других университетах. Так же односторонни их попытки свести марксизм-ленинизм в целом к нетерпимости, бескомпромиссности. Та же фальсификация в большом и малом. Например, переводят марксов тезис «экспроприация экспроприаторов» на просторечный русский «грабь награбленное» и объясняют это «лозунгом Октября»; доводят до абсурда ленинские слова о кухарках, управляющих страной. На самом деле после Ленина ею управляют, как правило, полуобразованные люди. Но как можно обвинять в этом Ленина?

Третировать Ленина или Маркса стало признаком хорошего тона. Так поступают даже те авторы, которые исходят из современной значимости ленинских идей. Н. Шмелев, например, видит в применении опыта нэпа «спасение» нынешней экономики страны. Он предлагает обеспечить полную свободу частной инициативы и предпринимательства в рамках средних и мелких предприятий, восстановить дееспособность рубля, налог на крестьянина не свыше 10 процентов объема его производства. В то же время возникновение нэпа автор объясняет весьма странно. Ленин будто бы «ужаснулся», увидев, «что он натворил» («военный коммунизм»), но «к чести его опомнился перед самой своей смертью». Ученому экономисту должно быть известно, что основы экономической политики, которую потом назовут «новой», Ленин провозгласил еще в начале 1918 г. в работе «Очередные задачи Советской власти». В условиях же начавшейся вскоре гражданской войны Ленин, как и любой другой на его месте, весьма часто был лишен свободы выбирать те или иные меры.

Свобода слова не пошла впрок многим нашим соотечественникам. Вследствие низкой культуры они не довольствуются ею и переходят к вольной воле. Переход из одной крайности в другую объясняется недостатками не только нравственных, но и методологических позиций. Много лет работали могучие коллективы над краткими очерками истории СССР, краткими очерками истории КПСС, новым многотомником о Великой Отечественной войне. Но подписчик и читатель тщетно ждут плоды этой работы. На наш взгляд, главное дело в том, что авторам не удается показать взаимодействие прогрессивной и регрессивной тенденций в развитии советского общества, интересов народа и сталинского режима. Обществоведы оказываются не в состоянии прочесть заново теоретическое наследие, созданное предшественниками (не только Марксом и Лениным!) во имя социального освобождения человека, очистить это наследие от сталинизма. Такое прочтение позволило бы осуществить точный анализ новых реальностей и сформировать правильные политические решения, использовать это наследие в конкретных науках.

История человечества знает примеры, когда не только отдельные революционеры, но и революции в целом вставали на путь сплошного отрицания всего, что им предшествовало. Повторятся ли эти ошибки? Зачем отвергать роль идеологии вообще, если в СССР имели несчастье так долго исповедовать ложную — сталинистскую идеологию? Зачем отвергать учение, с которым и люди науки, и обыватели знакомы лишь по жалким карикатурам, методологию, которая на самом деле никогда не применялась? Создавая историю сталинизма и войны, ученый и ныне постоянно сталкивается с необходимостью отстаивать положения, которые в обычных условиях представляются вполне элементарными. Такова мысль Бакунина: истина «всегда и везде полезна»[17].

Однако многие из нас воспитаны в духе другого принципа. М. Суслов и А. Епишев говорили: зачем нужна истина, которая нам вредна? Как известно, к абсолютной истине мы можем лишь стремиться. Тем не менее, следуя сталинской традиции, многие авторы пытаются представить свои достижения в качестве последнего слова науки. Таковы, например, суждения ряда маршалов и генералов о людских потерях СССР в годы войны.

Можно объявить исторический материализм «болтовней» (М. Мамардашвили). Нельзя, однако, пренебречь непреложными требованиями здравого смысла и морали: при изучении предмета, явления стремиться узнать все их стороны; не выдавать неполное, частичное знание за окончательное, завершенное; исходить из необходимости изучать общее и особенное в предметах, явлениях; рассматривать их в развитии; воздерживаться от упрощенных суждений. Безнравственно пренебрегать этими и другими элементарными правилами в политических или иных целях.

Для литературы РФ характерно легковесное отношение к теории. Уже вследствие этого необходимо прежде всего договориться о дефинициях. Без этого немыслима критика сталинизма, особенно при сохранении в обществе сильных позиций его последователями. Сдать членский билет КПСС, объявить себя демократом, занять выгодный пост в системе новой власти много проще, чем преодолеть в себе пороки, свойственные сталинизму. Язык советского обществоведения и публицистики никогда не был совершенным. В годы перестройки он стал еще хуже. В условиях гласности и плюрализма пишут и говорят очень многие, в том числе и не подготовленные к тому. В применении различных понятий царит повальный произвол. Это грубо противоречит культурным традициям. «Вначале было Слово», говорили древние. Одно из главных наследий сталинизма — разрыв между словом и делом. Ныне он еще более усилился. Давно установлено, что пренебрежение к понятийному аппарату не нейтрально в методологическом и идеологическом отношениях. Применение иностранных слов вроде «консенсус» (согласие), «дайджест» (подборка), «презентация» (представление) никакой необходимостью не обусловлено, если не считать таковой желание полуобразованных людей подняться в собственных и чужих глазах. Но и эти слова засоряют язык, отнюдь не обогащая его.

Многие же нововведения лишены необходимой научной основы. Ряд авторов применил термин «постсталинизм» и «неосталинизм», хотя у нас нет еще устоявшегося определения самого сталинизма. М. Горбачев в связи с обсуждением проекта программы КПСС с полным основанием говорил в июле 1991 г., что нам не обойтись без «современного осмысления нашей истории и ее уроков», «без основательного анализа сталинизма». К сожалению, разработанный большим коллективом ученых проект программы КПСС, опубликованный в «Правде» 8 августа 1991 г., также страдает пренебрежением к понятийному аппарату. Этот проект пронизан идеей преодоления сталинизма, и тем не менее само понятие «сталинизм» по неясной причине скрыто за терминами «тоталитарная система» (диктатура, режим), «казарменный социализм», «сверхцентрализованное административное управление», «авторитарно-бюрократические методы». Наблюдаются различные манипуляции со словом «демократия». Ее отождествляют с «антикоммунизмом». Так, в лагере «демократов», оказываются фашисты, шовинисты и сепаратисты, бонапартисты и популисты в их современных восточноевропейских разновидностях. Здесь играет роль не только полуобразованность. Размывание понятий политически выгодно определенным кругам. Таковы термины «центр», «левые», «правые». В борьбе за власть эти круги пытаются сломать ряд традиционных понятий, например, «патриотизм», вводят словосочетания «прогрессивный консерватизм», «цивилизованный авторитаризм», «народный тоталитаризм» (Б. Капустин). Не выдерживает критики отнесение к либералам политиков, руководимых В. Жириновским.

Искажают понятие «революция». В мировой научной литературе оно означает, как известно, коренной переворот в социально-экономической и политической структуре общества. В отличие от реформ революции предполагают качественные и быстрые изменения. Именем революции часто прикрываются различные регрессивные силы; «национальная социалистическая революция» (А. Гитлер), «консервативная революция» (Р. Рейган). Тем не менее в научной литературе нет спора о том, что революции прогрессивны. Идеалом Маркса и его подлинных преемников является время, когда социальные революции перестанут быть насильственными революциями[18]. Сталинисты же и другие антимарксисты считают, что революции немыслимы без кровопролития. КПСС устами Хрущева пыталась отмежеваться от этого обвинения и показать по существу бескровный характер Октябрьского переворота. На рубеже 80—90-х гг. советские антимарксисты вполне преднамеренно предали этот факт забвению. Начатая Горбачевым и его группой мирная перестройка по своим целям, несомненно, была революцией. Антимарксистская же пресса развернула кампанию против Октября и заодно революций вообще, сводя их к войнам, разрушениям, эпидемиям, голоду. Так, Р. Рывкина весьма некорректно поставила в общий ряд «кровавых событий нашей истории» 1917, 1929, 1937, 1939–1945 гг. Впрочем, вскоре революции начали реабилитировать — понадобилось оправдать антиконституционные акции новых властей. Пресса почти единодушно стала прославлять «насильственную великую августовскую буржуазно-демократическую революцию». Ее стали называть также «антитоталитарной, антикоммунистической». Последующее развитие показало, однако, что речь идет скорее о реставрации, чем о революции — насильственная капитализация, активное свертывание демократического процесса 1985–1991 гг., вытеснение сталинского атеизма таким же агрессивным и примитивным теизмом, волюнтаристская замена сверхцентрализованного государства средневековым конгломератом внешне самостоятельных государств, сопровождающаяся болезненным разрывом многовековых экономических, политических, духовных, военных и иных связей.

Главная цель любой революции — сохраняя разумное старое, освободить дорогу новому, лучшему. Известно, что и в развитых странах остались серьезные проблемы, что готового социального идеала по-прежнему нигде нет, что зарубежный, как и отечественный, опыт может быть воспринят лишь выборочно. Мудрый политик не будет разрушать «старый мир до основания». Не ясно, например, зачем было во имя «укрепления дружбы народов СССР» громить их союз, как это сделали три президента в Беловежской пуще. Зачем во имя улучшения жизни бросать десятки миллионов людей на грань вымирания, активную социальную политику заменять жалкой благотворительностью, в целях развития экономики разрушать ее основы, во имя насаждения демократии возрождать явно реакционные институты. Такая политика, судя по всему, удовлетворяет и влиятельные круги Запада и Востока. Как иначе можно объяснить их деятельное участие в развале СССР и его позиций с выдвижением на первый план так называемой «гуманитарной помощи», способной лишь загнать болезнь вовнутрь. Близкие к этим суждения уже высказаны некоторыми западными учеными, в частности, С. Коэном[19].

В схоластическом споре («социализм кругом хорош» — «капитализм сплошь замечателен») обе стороны отрицают единственно разумную альтернативу — конвергенцию. Капитализм, что признал в наши дни и А. Сахаров, не является высшим достижением человеческой цивилизации. Академик выступал за использование положительных черт и капитализма, и социализма.

История человечества не знает простых решений. Программа «500 дней», призыв «потерпеть до осени», наивное упование на то, что дикий капитализм сам по себе сбалансирует экономические и иные отношения, опасны. В самых общих чертах основные задачи преобразований, назревших в СССР к началу перестройки, можно было бы сформулировать следующим образом: всестороннее осмысление истории и современного состояния советского общества, сравнительный анализ главных показателей СССР и зарубежных, в первую очередь, наиболее развитых стран в области экономического, политического, культурного развития, в том числе прогресса общественной мысли; разработка общей концепции и конкретных программ преобразований с учетом глубокой специфики страны; проверка концепции и программ путем экспериментов в отдельных регионах.

Одновременно с понятием «революция» идет искажение понятий «коммунизм», «социализм». Являются ли они «социальными утопиями», история скажет свое слово. Наиболее опасно игнорировать то, что никакого «реального социализма» никогда и нигде не было. Как можно признать социалистическим СССР, в котором не было правового государства, никогда не были решены продовольственная и жилищная проблемы, существовало отчуждение работника от средств производства, от участия в управлении хозяйством. Идеалам социализма не отвечает ни степень социальной защищенности, ни мера заинтересованности человека в результатах своего труда. Ряд ученых и политиков вольно или невольно отрицают, что от авторитаризма, как от семи смертных грехов, не застраховано любое общество. Ему не могли противостоять никакие религии. Тем более что сами они, как правило, авторитарны. Ни одна из наций не избежала пагубного авторитаризма в тот или иной период своего развития. Лидер Соц-интерна В. Бранд еще в 1978 г. осудил слепой антисоветизм, примитивную и злонамеренную альтернативу «свобода или социализм». Социализм, демократия, гуманизм изначально связаны друг с другом. Зачем же сопровождать слово «социализм» прилагательными «демократический и гуманный»? Несостоятельны также попытки противопоставить коммунизму (социализму) рыночные отношения, различные формы собственности, в том числе и частную. Главное требование марксистов — устранение эксплуатации, а не частной собственности.

Коммунизм (социализм), как идея общества с высокими социальными гарантиями, справедливым распределением национального богатства, без войн и насилия, возник задолго до марксизма-ленинизма. Теоретически он никогда не был разработан. Словосочетание «ленинский план построения социализм» — это миф сталинской пропаганды. Нельзя отрицать, что в СССР были не только провозглашены, но и закреплены конституционно и в какой-то мере осуществлялись некоторые права граждан, соответствующие идее социализма.

Система противостояния сталинизму была названа «антикоммунизмом». Впрочем он толковался часто много шире. Ненависть распространялась на Советский Союз, на русских и другие народы, на эмигрантов из России и СССР. Так поступали фашисты, эти антикоммунисты, но не только фашисты. В свете новейшей критики сталинизма необходимо внести существенные поправки в понятие «антикоммунизм». Искусственно расширяя социальную базу политики и идеологии последнего, многие советские обществоведы лили воду на мельницу реакционных кругов, чьи цели действительно органически совпадают с антикоммунизмом. В интересах этих кругов было объединить в сознании миллионов людей понятия коммунизм и «сталинизм». Подавляющее же большинство отечественных или зарубежных убежденных или случайных сторонников этого ложного отождествления подлинного коммунизма совершенно не знают. Они — просто жертвы сталинистской и одновременно западной антисоциалистической пропаганды. «Коммунистическая идеология», писал в своем послании патриарх московский, хотя по существу речь вел о сталинистской идеологии. «События в СССР, — говорил Дж. Буш в сентябре 1991 г., — означают гибель коммунизма во всем мире». Однако коммунизма, как общества, не было. Коммунизм же как стремление к равенству, имеющий историю в несколько тысяч лет, неистребим.

«Антикоммунизм» имеет мало общего с научной критикой коммунизма, социализма («антикоммунисты» считают своими врагами и марксистов реформаторских течений). Он отвергает рациональную дискуссию, он основан на разжигании истерии. Идеологически и методологически он — близкий родственник сталинизма. Возникнув в XIX в., получив развитие в нынешнем столетии, он нанес человечеству огромный ущерб и не только в духовной жизни. Он оправдывал бессмысленное растранжиривание громадных материальных ценностей, отвлекал человечество от подлинных актуальных задач. Зарубежный мир после поворота СССР в известной мере к политике без войн и насилия, прекращения деятельности Варшавского договора начал отказываться от «антикоммунизма». Не абсурдна ли в этом свете позиция новоявленных отечественных антимарксистов?

Широко распространена фальсификация понятия КПСС. В прессе весьма часто партию представляют в виде стержня «тоталитаризма», утверждают, хотя и без доказательств, что она «стояла над государством», «обирала нищающую страну». В. Третьяков отождествляет ее с концлагерем, казармой. А. Яковлев проводит аналогичную мысль через свои книги «Муки прочтения бытия» и др. Открытые антимарксисты и консерваторы из КПСС исходят из ложного представления о ВКП(б) — КПСС как о нормальной демократической партии и предъявляют к ней соответствующие требования. На самом деле, по меньшей мере с 1930 г., она перестала быть таковой. Ее номенклатура слилась с государством и подавила его. Возможности же рядовых влиять на политику была сведена не «к минимуму» (проект программы КПСС), а к нулю. Авторы этих суждений следуют сталинистской пропаганде: «единство партии, ее сплоченность вокруг ленинского ЦК, вокруг великого Сталина, равные права и обязанности всех членов партии» и т. п.

Однако так не было ни в 30-е, ни в последующие годы. Существовали единодержавный властитель, позднее небольшая группа лидеров, которые бесконтрольно манипулировали партией, как и народом в целом. Был партийный аппарат, но также далеко не однородный, от членов Политбюро ЦК до машинисток. Близкое к лидерам место в социальной иерархии занимали руководители различных ведомств, предприятий, учреждений, организаций. И было громадное большинство членов партии, как правило, лучших рабочих, крестьян, служащих. Значительная их часть коммунистами были лишь номинально. Они платили взносы, присутствовали на собраниях. Были в КПСС и истинные приверженцы идей Октябрьской революции и других прогрессивных движений XX в. В партии и обществе высокое и низкое, доброе и злое причудливо соединялись. Мимикрия сталинизма под социализм играла положительную роль лишь в той мере, что честные люди могли опираться на официально провозглашенные гуманные идеи. Члены и кандидаты партии, как и беспартийные, не пользовались никакими привилегиями. Партийно-государственная же бюрократия бесконтрольно распоряжалась не только партийными взносами, но и всеми налогами, всем бюджетом. Народ достоин своих правителей, если он выбирает их. В СССР правителей не выбирали ни партийцы, ни беспартийные.

Аналогичным нападкам был подвергнут на рубеже 80—90-х гг. и большевизм. С. Алексеев без доказательств нашел в нем «противостояние современной цивилизации», «явление анти-правовое». Даже новая «Правда» (после августовского запрета) призывает «излечиться от большевизма». Однако все эти утверждения, по меньшей мере, некорректны. О ком идет речь? О большевиках 1903–1917 гг.; большевиках, действовавших в блоке с другими социалистами в октябре 1917-июле 1918 г.; сторонниках Ленина или его оппонентах в РКП(б) периода гражданской войны и нэпа. В 30-е гг. большевики вообще исчезли с политической арены, часть переродилась или перешла, оставаясь в партии, к тактике малых дел. Неспособность или нежелание увидеть неоднородность и эволюцию большевизма, созданной им партии наиболее ярко характеризует непрофессионализм или тенденциозность оппонентов[20].

Ограничение демократии в партии и в стране программой 1919 г. рассматривалось как временное. В 30-е же годы демократия осталась лишь на словах, восторжествовало самодержавие Сталина. После его смерти оно сменилось олигархией. Изменилась партийная этика. В первые годы советской власти существовал партийный максимум — доходы членов партии не должны были превышать установленного уровня. Впоследствии привилегии партийных верхов стали нормой. Изменилось само представление о партийности. 10 декабря 1922 г. будущую жену Сталина Н. Аллилуеву исключили из РКП(б) как «совершенно не интересующуюся партийной жизнью». Впоследствии такие «не интересующиеся» составят громадное большинство партии. В 1939 г. суровый критик революции Г. Федоров писал: «Коммунизма в России нет, а партия сохранила от коммунизма только имя».

О названии партии. В Апрельских тезисах Ленин предлагал переменить его. Вместо социал-демократии, многие вожди которой предали социализм, «надо назваться Коммунистической партией» [21]. Это отвечало тактическим задачам размежевания с социал-патриотами и партийным целям, которые на деле оказались, однако, более далекими и трудно достижимыми. Кроме того, уже в 30-е гг. это название стало служить маскировкой деспотии. Был сформирован компрометирующий идеалы стереотип. В таких условиях тем, кто, не отказываясь от этих идеалов, пытается создать новую партию, едва ли следует сохранять ее прежнее название. Не было оправдано и обещание, содержавшееся в названии «социалистических» республик.

Почему КПСС в августе 1991 г. так легко уступила власть? К этому моменту в ней возникла огромная инертная масса. Немногим борцам за идею противостояли карьеристы, стяжатели, проходимцы. Их устраивал любой строй. Даже номенклатура была крайне неоднородной. Из ее рядов вышли инициаторы перестройки, но и новые антимарксисты, агрессивные сепаратисты и карьеристы, «демократические» диктаторы, комедианты вроде М. Захарова, который даже свой партбилет не смог сжечь без публики. ЦК КПСС в дни путча был парализован, расколот, в таких условиях деятельность партии была без труда приостановлена, вскоре запрещена. Это было осуществлено волевыми решениями самих руководителей КПСС, успевших выйти из нее или нет, в нарушение законов, предусматривающих установление неконституционности запрещаемой партии исключительно в судебном порядке. В худших традициях сталинизма демократчики приписывают 40 млн бывших и настоящих членов КПСС соучастие в деятельности преступной организации. Но по международным нормам ответственность всегда строго индивидуальна. Понятие «преступность» к организациям неприменимо. Другое дело определение «преступный» относительно многих злодеяний Сталина и его соучастников. Опубликованные документы свидетельствуют, что эти люди могли быть привлечены к уголовной ответственности за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, доведение до самоубийства, привлечение заведомо невинного к уголовной ответственности, вынесение заведомо неправосудного приговора, заведомо незаконные аресты, принуждение к даче показаний, ложные доносы, а также злоупотребление властью, превышение власти, халатное отношение к службе, сдачу и оставление противнику средств ведения войны, геноцид. Наконец, мы опираемся на многочисленные новейшие судебные решения, подтверждающие преступность Сталина и его группы. Однако упомянутые десятки миллионов членов партии к этим злодеяниям не имеют ни прямого, ни косвенного отношения.

Ищут сходные случаи в мировой юридической практике, которые оправдали бы действия против КПСС. Ссылаются на Нюрнбергский процесс, очевидно, не будучи знакомы с ним. В действительности Международный военный трибунал отнюдь не признал преступной всю нацистскую партию (по некоторым данным, она насчитывала 18 млн. членов). Обвинение предложило суду считать преступным лишь руководящий состав этой партии. Приговор же трибунала еще более ограничил круг должностных лиц, объявленных преступными. Характерно, что Сталин, которому всегда были свойственны упрощенство и несостоятельные обобщения, в апреле 1945 г. тем не менее издал директиву «Об изменении отношения к немцам». Он требовал гуманно относиться к рядовым членам НСДАП, задерживать только лидеров[22].

В мировой практике много прецедентов и совершенно иного свойства. Коммунистов объявляли вне закона все крайне реакционные режимы. В их числе — в Венгрии после подавления Советской республики, в Италии, Германии после установления фашистских диктатур. Подчеркнем при этом, что запрет компартий, как правило, был сигналом к уничтожению всех партий, кроме правящих. Однако во всех цивилизованных государствах коммунисты действовали и действуют ныне наряду с другими политическими партиями.

В чем КПСС вместе с той гигантской системой научных учреждений, которой она распоряжалась, действительно повинна, так это в том, что она не сумела подготовить кадры, способные возглавить перестройку общества, осуществить реформы, которые стучались во все двери, по крайней мере, начиная с первых послевоенных лет. Все великие революции и реформы удавались главным образом потому, что они были хорошо подготовлены теоретически и идеологически. Такой подготовкой не обладали ни реформаторы из КПСС, ни альтернативные им движения. Последние не смогли предложить своим сторонникам ничего, кроме обветшалых и деструктивных догм «антикоммунизма», дикого капитализма и шовинизма. Весьма показательными были поразительно быстрый отказ от интернационализма и разъезд по национальным квартирам. По оценке Я. Лаптева, к августу 1991 г. в стране возникло 40–50 коммунистических партий. Они по существу предложили народам СССР пройти с начала и в одиночку многовековой путь, уже пройденный другими народами. И это в условиях мощных центростремительных движений, господствующих в политической, экономической, культурной жизни всего мира (ООН и НАТО, «семерка» и объединение западноевропейских государств, межгосударственные объеди-нения в Азии, Америке, Африке).

О методах, принятых в нашем исследовании. Мы исходим из того, что советская военная историография так и не стала до сих пор наукой, не потому, что она следовала материалистической диалектике. Последняя, как одна из главных научных методологий, была недоступна историкам. Вместо нее они принимали некую жалкую догматическую конструкцию. Восстановленная материалистическая диалектика, несомненно, будет служить руководством не только многим зарубежным, но и отечественным ученым. Причины застоя и даже попятных движений литературы о сталинизме и войне — в ее антитеоретичности, консерватизме, грубом вторжении в науку малообразованных политиков.

Авторы этих строк в основном руководствуются принципами, изложенными в нашем очерке о методологии историографической критики («В поисках исторической истины», 1984). Мы и ныне полагаем, что Марксу, Энгельсу, Ленину удалось обобщить опыт своих предшественников в философии, политэкономии, социологии, историографии и выработать научный подход к изучению событий и явлений прошлого. Естественно, в трудах классиков марксизма-ленинизма мы видим отдельные недостатки, даже отступления от собственной теории. Мы не приемлем сектантские и иные извращения их учения, в том числе мнение о его исключительности, как и ставшее ныне модным огульное его отрицание. Материалистическая диалектика, освобожденная от чуждых ей наслоений, отвечает требованиям планетарного подхода к прошлому, наиболее верного и целесообразного. В наше время интересы всего человечества выдвигаются на первый план не по прихоти М. Горбачева, как пытаются представить некоторые авторы. И не только вследствие опасности глобальной катастрофы, но по многим иным объективным причинам. Общечеловеческие интересы ближе к истине, чем нужды самых крупных групп людей. Дальнейшее развитие науки возможно лишь путем объединения усилий ученых всего мира. Планетарный подход освобождает ученого от политических и просто конъюнктурных влияний, любой ограниченности — сословной, классовой, партийной, ведомственной, кастовой, фракционной, идеологической, в том числе — религиозной, националистической, региональной (в частности, евроцент-ристской), обусловленной недалеким или ленивым умом, личными симпатиями и антипатиями. Нынешнее описание прошлого переполнено различного рода проявлениями односторонности и ограниченности. Мы отмечали, как сущность сталинизма сводят к одной из его сторон. Ряд авторов склонны сводить вторую мировую войну к холокосту или катынскому преступлению. Радио России в своих передачах по книжке А. Ишимовой «История России в рассказах для детей» видит в прошлом страны одних царей и цариц. Г. Попова интересует в маршале Жукове чуть ли не одно его будто бы «древнегреческое происхождение». Наибольший вред планетарному подходу наносит, очевидно, национализм. На его основе пишут ныне многие свою «собственную историю»[23].

Прослеживается ограниченность и иного рода. Так, в изданном Ассоциацией исследователей российского общества XX в. под редакцией Г. Бордюгова «итоговом» сборнике историографических статей и рецензий («Исторические исследования в России», 1996) наряду с подлинным научным поиском мы обнаружили нечто явно искусственное. Что дает науке объединение «авторов одного поколения» независимо от их «приверженности общей идее»? Эти ученые стремятся помочь историографии освободиться от скверны 30—90-х гг. Но не слишком ли «прост» избранный ими путь? Разве все ученики свободны от «нелепых идолов» и все учителя погрязли в «рабстве»? В отличие от некоторых других отраслей знания ни одному молодому историку не удавалось еще совершить некий переворот в науке. Деление историков на «молодых» и «старых» влечет пренебрежение к уже имеющемуся опыту, в первую очередь теоретическому. Безоговорочно мы не можем принять тезисы: «каждое поколение пишет свою историю», «путь к своей истории» через «переписывание истории заново». Это было бы оправдано, если б предшественники до основания исказили прошлое, или преемники сами намеревались его исказить, выполняя пресловутый «социальный заказ» или впадая в своеобразный историографический эгоцентризм. Ни провозглашение себя единственными подлинными учеными и «поликонцептуалистами», ни 30—40-летний возраст «непоротого поколения» историков сам по себе не делает их готовыми историографами. Тем более что, как показывает анализ их работ, особенно о минувшей войне, они далеко не свободны от вредного влияния отсталой методологии и идеологии своих «отцов». Отмечая общую односторонность тех или иных подходов, мы тем не менее не сбрасываем со счетов отдельных их преимуществ. Это относится, например, к генерализирующему и индивидуализирующему методам.

Только при планетарном подходе можно восстановить попранные сталинизмом профессионализм, честь и достоинство историка и гражданина, его ответственность перед обществом. Этот подход не означает равнодушия к добру и злу, отречения от принадлежности к той или иной социальной группе. Но он обязывает ученых всегда служить истине, даже если это и противоречит чьим-то сиюминутным интересам. В нападках на нашу критику мифа о «первом маршале» (1994–1997) чаще всего звучит мысль: нельзя сейчас вскрывать пороки прошлого, стране так тяжело. Но этот миф как раз и фабрикуют далеко не друзья народа и не во благо ему. Истина всегда своевременна, ее поиск нельзя откладывать. Беспристрастная критика прошлого как раз и призвана служить преодолению современного кризиса.

Мы придаем исключительное значение социальным функциям исторической науки. Они были подвергнуты во времена Сталина наибольшим деформациям. Социальное предназначение историографии не ограничивается лишь «образованием, просвещением и воспитанием» (В. Золотарев). Важнейшую ее задачу составляют изучение всех сторон опыта прошлого. Эта задача, как и ответственность историков перед обществом, отвергается авторитарными режимами. У нас десятилетиями призывают извлекать уроки. На деле же ограничиваются общими фразами: война, учит «силы добра» объединяться (Б. Ельцин), ошибки политиков «особенно опасны», для отражения агрессии нужны мощные вооруженные силы (П. Грачев). В целом, однако, обстановка плачевная. Опыт наиболее талантливой части командиров, верно подчеркивает М. Гареев, «почти полностью забыт». Напрасно мы так долго тешили себя надеждой, что где-то в недрах генштаба изучается этот драгоценный опыт. Если его и изучали, то снова не смогли им воспользоваться, в частности, в Афганистане и Чечне. В обыденном и научном сознании упорно распространяется ложное мнение: уроков из истории извлечь нельзя, она «не терпит сослагательного наклонения». В действительности только неумные люди не учатся у истории и обречены повторять чужие ошибки. Без постановки магического вопроса «что было бы…» не обходился еще ни один настоящий ученый, в том числе и историк, вообще ни один специалист. Делая, например, разбор учения, не обойдется без этого вопроса и командир любого ранга.

Историк не вправе ограничиваться собиранием и описанием фактов, перекладывать на плечи читателей (в их числе и политиков) наиболее сложную научную задачу — обобщать факты, вырабатывать на основе опыта прошлого определенные рекомендации в интересах настоящего и будущего развития общества. В этом мы находим главную социальную функцию исторической науки, этой «учительницы жизни». Ученые не могут замыкаться в башне из слоновой кости, искусственно отделяя себя от политики, какой бы грязной она им не представлялась. Они не могут впадать и в противоположную крайность: изучая историю в соответствии с современными задачами, нельзя дурно политизировать ее, выводить прошлое из настоящего, т. е. фальсифицировать. В 50-е гг. советские военные историки часто осуждали требование X. Мольтке (старшего) писать правду, только правду, но не всю правду. По иронии судьбы они сами восприняли этот принцип, подчас не замечая этого. Советские ученые отличаются пассивностью. Это не означает, однако, что они никак не влияют на общество. Созданные ими по указанию сверху мифы десятилетиями формировали историческое сознание населения и самих властителей. Достаточно напомнить синдром 1941 г., представление о необходимости численного превосходства над противником, закрепление за дилетантами должности главковерха (1941–1997). С трактовкой функций науки тесно связано представление о «временной дистанции» (А. Искен-деров). Считают, что XX век — это современность, и его не должна изучать историческая наука. Но разве не это столетие способно дать наиболее ценные уроки? Мы не разделяем мнения: объективной истории войны 1939–1945 гг. нет потому, что живы заинтересованные люди. Официальная историография порочна по другой причине — вторжение политиков, не обязательно — участников войны[24].

Исследование избранной нами темы немыслимо без овладения теоретическим наследием военных классиков, в первую очередь Жомини[25]. Его труды были преданы забвению не случайно. Низкая общая культура Сталина и его группы, их пренебрежительное отношение ко всему дореволюционному, «непролетарскому», иностранному, осужденное еще Лениным комчванство препятствовали научному осмыслению прошлого, военного, в частности. Сыграло роль провозглашение Сталина основателем военной теории. Между тем мы наблюдаем отставание от военных классиков не только отдельных нынешних теоретиков и историков, но и целых историографий. Жомини первый нанес сильный удар по придворной военной истории. Это было простое описание подлинных или вымышленных подвигов политических и военных вождей, примитивное оправдание всего свершенного ими как единственно целесообразного и справедливого. Заметим вскользь, уже поэтому Жомини был неприемлем для Сталина и его адептов, восстановивших старую порочную традицию. Советская военная историография не знает своей истории. Нескольким поколениям специалистов неведомы Жомини, другие классики. Многие истины, доступные им, мы открываем заново. Тщетными были наши старания преподать начала научной критики инакомыслящих ведущему в свое время сановнику военной историографии П. Жилину, его оруженосцам (О. Ржешевско-му и другим). В забвении классиков мы видим одну из главных причин опасного отставания отечественной военно-исторической литературы.

Военная историография из «приятного чтения» или сборника шаблонов под пером Жомини стала лабораторией теоретиков. «Военная история, с критическим разбором событий, — считал этот мыслитель, — не есть ли наилучшее руководство к познанию военного искусства?»[26]. В другом случае он называл ее «истинной школой», подчеркивал, что она «преследует цели поучения». Жомини с полным основанием называл свои труды дидактическими. Он стремился на основании исследования опыта войн выработать определенные нормы военного дела, правила военных действий и т. д. С полным основанием он доводил свои изыскания до логического конца — давал конкретные рекомендации. Ему и в голову не приходило оставлять читателей наедине с тем огромным фактическим материалом, который был им изучен. Конкретно-исторические исследования Жомини служили теории и практике военного дела, совершенствованию теории военно-исторической науки. Ему был чужд мнимый «академизм», он смело обращался со своими советами непосредственно к главковерхам и императорам. Подчас, правда, он воздерживался от каких-либо определенных суждений. Имея в виду действия Наполеона в России, генерал писал, что он вовсе не желает «присваивать себе права судьи в столь грандиозном процессе». Но, спустя несколько строк, автор вполне определенно указывает на ответственность Наполеона за ошибочную оценку намерений своих союзников, нейтральных государств, военные просчеты, за неверную оценку возможностей неприятеля, недостаточную материальную подготовку похода, наконец, — за неуменье вовремя остановиться. Известны прямые предостережения Жомини, обращенные к Николаю I, — не вмешиваться в дела командования армии во время войны с турками.

«Критическое рассмотрение великих уроков опыта», анализ войн, отдельных сражений, действий политиков и генералов, неизменно основаны в трудах Жомини на изучении исторических альтернатив, если хотите, на (ставших ныне предосудительными) предположениях: что было бы, если б «австрийцы оставили такие-то позиции», если бы «король овладел Веной» и т. п. Исключительное значение придавал ученый объективности в освещении прошлого: «пристрастие все искажает», «ложными уверениями можно произвести минутное впечатление на толпу; но истина принадлежит векам; для чего ныне скрывать ее?» Ему был чужд односторонний подход к явлениям. «Представлять какой-нибудь боевой порядок наивыгоднейшим, — писал автор, — не значит еще утверждать, что посредством оного единственно можно приобрести победу… Оказывают влияние также местность, соотношение сил, нравственные качества войск и их начальников».

На первый план Жомини всегда выдвигал задачу обобщения, выявления связей военных событий между собой и общей ситуацией; он осуждал простое описание фактов без выводов. «Открыть в частных явлениях присутствие жизненного, неизменного общего закона; уметь отличить в частных явлениях то, что не относится к закону общему, а представляет лишь случайное… установить естественную связь между частными явлениями и открыть их зависимость от основных причин высшего порядка (законов общих) есть дело науки». Жомини следовал требованиям историзма, полагая, что все зависит от обстоятельств, места и времени. «…Для правильности суждения о войнах Людовика XIV, Петра Великого и Фридриха II, — писал он, — совершенно необходимо принимать во внимание систему войны, принятую в их время». Часто он делает необходимые оговорки: действие, выгодное «при наличии значительного превосходства», может быть пагубным при других обстоятельствах. Последовательный сторонник ударности на войне, генерал полагал, что можно «победить без генерального сражения», при помощи одного только «стратегического перевеса», в частности, когда противник совершает ошибочные движения[27].

Жомини впервые применил в военно-историческом исследовании метод сравнительного анализа. Вне этого метода нельзя восстановить полную картину ни одной войны, тем более такой, как вторая мировая. Как, например, можно утверждать о «полном и несомненном превосходстве» советской военной стратегии 1939–1945 гг. (М. Колесников) или «первом» маршале, не осуществив соответствующего сравнительного анализа? Между тем, большинство пишущих у нас не владеют этим методом. Жомини создавал свое учение не на голом месте. У него были предшественники — Г. Ллойд, Н. Окунев и другие авторы общетеоретических сочинений и множества трудов по частным вопросам войны. Жомини честно от-мечал большое число проблем, не решенных им из-за недостатка источников или по другим причинам. Часто он вел открытую полемику с политиками, военными, историками, давал ответы на замечания о своих ранних работах. Он обращал внимание на тон критики: «…я никогда не осквернял своего пера личными нападками на преданных работе людей, посвятивших себя науке, и если я не разделял их учений, то выражал это всегда сдержанно и беспристрастно. Было бы желательно, чтобы так поступали все и всегда». Многим современным военным историкам очень важно воспользоваться и другим уроком Жомини. Он не считал свои труды венцом творения: «Нет ничего совершенного под солнцем!» Ученый никогда не пытался восполнить недостаток аргументов модными сейчас ссылками на историю, народ, Бога. Читатель может сопоставить это с известными утверждениями беловежских политиков по поводу соглашений о «ликвидации СССР, будто бы написанных историей»[28]. Весьма актуальны требования, предъявляемые Жомини к историкам: не столько «элегантный стиль», но «обширные, глубокие познания в истории и в политике, достаточное военное дарование».

Исследование темы «сталинизм и война» немыслимо также без усвоения идей Жомини о военном деле как науке. Это особенно важно подчеркнуть при нынешнем всеобщем обесценении знания. Он развенчал господствовавшее до него суждение, что «война есть область знания, покрытая мраком», пребывающая вне каких-либо закономерностей. Он решительно утверждал, что в военной теории нуждается даже гений, что военная наука «решает судьбы государств». Осуждая некомпетентность тех или иных политиков и военных, их авантюризм, классик требовал, чтобы наличные средства строго соответствовали поставленным целям; чтобы вожди, опираясь на теорию, учитывали цену любого предприятия, предвидели последствия своих решений. Чрезвычайно важны его мысли о взаимодействии войны и политики, всемерном снижении уровня военного противостояния, ограничении масштабов и жестокости войн, подчинении войн определенным законам. Труды генерала могли бы существенно способствовать становлению новой теории конфликтов, разработке генезиса, классификации войн и периодизации их истории, геополитических и иных факторов военной победы, военнополитического равновесия в мире. Впервые научно сформулированный генералом основной стратегический принцип (сосредоточение превосходящих сил на главном направлении в нужный момент) применим не только в военном деле. В переломный момент военного строительства РФ особый интерес представляют мысли Жомини о развитии военного дела, демократии и гуманности в армии, социальных функциях армии.

В свете учения Жомини особо стоят вопросы военного руководства. Они трудны в научном и политическом отношениях. Это — выбор главковерха и других полководцев; объем их власти на театре войны; ответственность за последствия их решений и действий управляемых ими войск, за преступные приказы политических и военных вождей, в том числе — за невыполнимые задачи, которые подчас ставят армии, неоправданный риск и потери; эффективность руководства. Это — сталинизм как специфический метод руководства войной; его до сих пор не преодоленные последствия, в их числе своеобразные мышление и поведение нынешнего отечественного генералитета; сравнительный анализ демократического и автократического военного управления. В большей или меньшей степени Жомини разработаны многие другие проблемы: соотношение общечеловеческого и национального; народа, государства и армии; народные войны; недопустимость смешения военного и политического; оборона, наступление, преследование, отступление; коалиционные войны, скоротечные войны; фактор внезапности; рода войск и их взаимодействие. Первым в истории военной теории Жомини показал значение стратегии непрямых действий[29].

Мы попытались собрать здесь воедино те идеи Жомини которые, на наш взгляд, сохранили свое значение и поныне, без овладения которыми немыслимо дальнейшее развитие военной историографии и военной теории. Естественно, не считаем сплошь нетленным все наследие этого, как и любого другого, военного классика. Жомини был сыном своего времени, подчеркнем — переходного времени. Теория явно не успевала за революцией в военном деле. Жомини в трактовке определенных вопросов остановился на полпути. Так, мы не нашли в его трудах четкого разграничения понятий «наука» и «искусство» применительно к войне. Впрочем, эту проблему и наши теоретики до сих пор не могут решить. Выдвинув на первый план ум, знания, навыки полководца, Жомини подчас придавал неоправданно большое значение его врожденным качествам. В огромном наследии классика, несомненно, что-то устарело, что-то представляет интерес лишь для узких военных специалистов.

Придавая исключительное значение научному подходу к изучению истории, авторы монографии полагают, что уже с имеющимися в распоряжении мировой историографии источниками можно и должно сделать решительный шаг в исследовании сталинизма, его влияния на СССР и другие страны, в частности, на ход и исход войны. Это не означает, естественно, что публикацию источников можно отодвинуть на второй план. Без документов, до сих пор скрытых в архивах, историю не воссоздать. Просто историк не имеет права ждать издания последнего из них, чтобы начать работать по-новому. Научная методология без вмешательства чиновников открывает широчайшие возможности. Авторы отнюдь не перечеркивают всю советскую и тем более мировую литературу о сталинизме и войне. Но они полностью и безоговорочно отвергают одностороннюю концепцию. Она свойственна многим отечественным военным историкам, как и крайне консервативным направлениям зарубежной историографии.

Затрагивая освещение того или иного вопроса в литературе, авторы не всегда оказываются в состоянии при нынешнем уровне знаний дать исчерпывающий ответ. Однако задача историографии подчас и ограничивается лишь выделением, формулированием той или иной не решенной еще задачи. «Сталинизм и война» — тема необъятная. Даже многие части темы под силу, очевидно, лишь большим коллективам. Авторы прежде всего пытаются определить основные пути исследования темы.

В трех главах монографии показаны сущность и истоки сталинизма, свойственные ему подходы к освещению прошлого, проанализированы суждения Сталина о войне, их место в современной литературе. Одна из глав посвящена вопросу «Сталин, сталинизм и происхождение второй мировой войны». Наряду с ответственностью за возникновение войны фашизма, правящих кругов Англии и Франции и их союзников раскрыта роль Сталина и его группы в предыстории войны. В заключительной главе показаны главные проявления сталинизма во время войны: крах его дипломатии и стратегии в 1941 г., основные черты руководства войной, цена победы.

Книга в первую очередь отражает негативную сторону прошлого. Это объясняется не только тем, что положительное освещено сравнительно полно. Авторы пытаются хотя бы в малой степени выполнить научный и нравственный долг историков. «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, — читаем у Л. Толстого, — не описав наших неудач и нашего срама». Отечественной же официальной историографии не совестно. Книга посвящена сталинизму, явлению сплошь отрицательному, его пагубному влиянию на общество военных лет. Требование десталинизации литературы о войне также обязывает сосредоточить внимание на нерешенных проблемах. Вместе с тем авторы стремятся провести мысль о громадных духовных силах советского народа, который вопреки чудовищным просчетам и бесчеловечным методам сталинской деспотии внес решающий вклад в разгром фашизма.

Первое издание настоящей книги весьма быстро исчезло с книжных прилавков. Оно было положительно оценено М. Николаевым, О. Сувенировым и другими рецензентами. Авторы искренне признательны также Д. Байрау, А. Басову, Д. Баху, Б. Бонвечу, Г. Бушуеву, Б. Вегнеру, В. Випперманну, К. Випперманну, П. Волобуеву, Л. Гинцбергу, X. Грамлю, В. Дашичеву, В. Кулишу, Е. Кургиняну! Р. Кюнлю, Д. Лангевише, Л. Макаровой, М. Мессершмидту, С. Митягину, М. Моммзен, X. Моммзену, Б. Николаеву, А. Носковой, Н. Павленко, E. Поповой, Ф Ределю, А. Самсонову, В. Секистову, В. Смирнову, В. Черкасову, К. Шенхофену, X. Эккерту, Дж. Эриксону, Г.-А. Якобсену за ценные советы и замечания, а также Т. Мерцаловой, принявшей значительное участие в работе над монографией.