Сталинизм и война

Порочность сталинизма резко проявилась еще накануне и в первое время после нападения на СССР, когда назревал и стал явью провал его дипломатии и стратегии. Лишенный грамотного и твердого военно-политического управления, изолированный на международной арене, с разгромленной армией — таким предстал СССР перед миром. Этому посвящен первый раздел главы. Во втором разделе освящаются основные черты сталинского руководства войной. Третий раздел — «Сталинизм и цена победы». Официальная историография именно эти три момента наиболее тщательно обходила молчанием. По истечении пяти с лишним десятилетий нет специальных исследований о свойственном сталинизму способе ведения войны. Событиям 22 июня 1941 г. посвящены многие работы, но они не исчерпывают проблемы, тем более что на освещение событий по-прежнему продолжает оказывать сильное влияние сталинистская и неофашистская пропаганда. Можно с полной определенностью сказать, что в трактовке проблем, составляющих содержание данной главы, официальная историография сделала шаг назад от позиций XX съезда КПСС. Напомним их: «единовластие Сталина привело к особо тяжким последствиям в ходе Великой Отечественной войны», просчет в подготовке обороны и оценке намерений противника породили «величайшую опасность для судеб нашей Родины»[215].

I. 1941 год: провал сталинистской дипломатии и стратегии

Во всех выступлениях Сталина, начиная с речи 3 июля 1941 г., прослеживается особая забота замаскировать провал его дипломатии и стратегии. Не совсем доверяя Минцу, Пономареву, Поспелову и другим придворным историкам, часто он сам диктовал свою трактовку весьма деликатного для него вопроса, от решения которого зависело объяснение гибели десятков миллионов соотечественников.

Сталин оставил своим наследникам весьма слабую схему доводов, призванных скрыть ответственность за события 1941 г. и их последствия. Среди них — нарочитое подчеркивание «вероломства фашистов»; двусмысленное утверждение о внезапности нападения без указания его сути и виновников, ложные тезисы о военно-техническом превосходстве вермахта над Красной Армией в момент нападения, об использовании вермахтом уже 22 июня всего военно-экономического потенциала завоеванных стран; внешне правдоподобные положения об отмобилизованности вермахта и овладении им опытом современной войны; быстром поражении Франции и отсутствии второго фронта; фарисейские тезисы о «самоуспокоенности», «благодушии» народа и «недисциплинированных красноармейцах и командирах», «перепуганных интеллигентиках», «некомпетентности и измене генералов»; жалкие попытки создать некие конструкции о нациях «миролюбивых и агрессивных», о контрнаступлении как панацее чуть ли не от всех военных бед и др.

Обратимся в первую очередь к вопросу о так называемом поводе, который Сталин запретил давать противнику (а РККА оказалась неотмобилизованной). Такое тенденциозное смешение разных вещей начал еще Сталин. Это прослеживается и в новейших работах. Так, в статье Вишлева не разграничены четко понятия: стремление оттянуть войну Германии против СССР и неприведение в боевую готовность войск; передислокация крупных сил и непосредственная боевая готовность приграничных армий. Ущербная тактика «не дать повода» имела в своей основе наивные надежды на пакт 23 августа. Эта позиция недостойна независимого государства. Она была ложной и опасной изначально, а не стала такой лишь после какого-то «предела» (начало июня 1941 г.), как с большим опозданием уже в своих мемуарах полагал Василевский. Властитель и его группа должны были знать, что Германия нападет при первом же случае, который она сочтет удобным, не из-за какого-то «повода», а ради куда более основательных целей, которые она себе давно поставила в Восточной Европе и объявила об этом миру. Эта истина была понятна, например, Рузвельту уже в момент заключения пакта 23 августа. Доступный любому школьнику учебник свидетельствовал, что первая мировая война, например, возникла не из-за убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве. Гибель немецких летчиков, чей самолет-нарушитель сбили бы в глубине советской территории, также не могла стать причиной нападения на СССР, о чем беспокоился Сталин. Эта гибель не была бы даже замечена Гитлером, завершавшим подготовку нападения.

Всем было известно, что фашисты нужные им поводы конструировали сами. Уже в 1938–1941 гг. они многократно демонстрировали свое полное пренебрежение любыми правовыми и нравственными нормами. Достаточно вспомнить их версии нападения на Польшу и другие страны. Сочинили они ложь и об упреждающем характере Восточного похода. С другой стороны, если была опасность нападения, что могло изменить появление повода? Многое в образе мыслей и действий Сталина и его группы схема «не дать повода» не может объяснить. В первую очередь, на память приходит разрушение укрепленных районов (УР), возведенных в свое время вдоль старой западной границы. Из воспоминаний генералов вермахта известно, как сильно опасались они особо упорного сопротивления советских войск на этой так называемой «линии Сталина». Однако в июне 1941 г. ее уже не было. «Трудно себе представить большую глупость в государственной военной политике», — полагает генерал X. Мамсуров, имея в виду разрушение УР, в условиях, когда оборона новой границы не была еще создана. Историкам предстоит еще исследовать, чем можно объяснить это безумное решение — беззаботностью, желанием убедить Германию в лояльности, нелепым требованием догматиков из НКО и ГЛАВПУ «все ради наступления»[216].

Многие акции «вождя» и исполнителей его приказов могут быть определены простым словом «перестарались». В дипломатии они пошли на включение понятия «дружба» в название договора 28 сентября, допустили безответственные заявления об агрессивности Англии и Франции и миролюбии Германии, автоматически разрывали отношения со всеми государствами, которые захватывала Германия. Неумеренные комплименты в адрес фашистов, поздравления Гитлера, дифирамбы в честь «дружбы народов Германии и Советского Союза, скрепленной кровью», обещания совместно с Германией «ответить англо-французским поджигателям войны». Ряд их заявлений и действий нанесли вред отношениям СССР с Польшей. В докладе народного комиссара иностранных дел Молотова на внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г. была дана совершенно несостоятельная оценка Польского государства как «уродливого детища Версальского договора». Насколько безнравственным и безрассудным политиком нужно было быть, чтобы, зная о предстоящей агрессии, уничтожать тысячи польских офицеров, этих самых естественных союзников СССР. А изъятие из средств массовой информации понятия «фашизм»? А прекращение антифашистской пропаганды и даже запрещение книг, кинофильмов, песен, в которых был хотя бы намек на критику даже кайзеровской Германии?

Заключительным аккордом в этой военно-политической какофонии 1939–1941 гг. было известное заявление ТАСС от 14 июня 1941 г., в котором его авторы хотели убедить себя, а заодно и весь мир, что Германия верна пакту и не собирается нападать. По существу же они признавались в своей слабости. Гитлер не удостоил Сталина ответом. Не прошло и предложение Молотова о новом его визите в Берлин. Все свидетельствовало о том, что плод созрел. Гитлер торжествовал. Восточная Европа — главная цель его жизни — лежала у ног завоевателя. Внезапность его первого и решающего удара обеспечивал сам противник. Знала ли что-нибудь подобное военная история? Итоги такой тактики были плачевны. Старания угодить фашистским лидерам скомпрометировали правительство СССР, дезориентировали советский народ и его друзей за рубежом, притупили его бдительность. У населения и армии складывалось впечатление, что их руководитель сумеет предотвратить войну, которую он в течение десятилетий провозглашал неизбежной. Все это лишь поощряло Гитлера и лиц, стоявших за его спиной, напасть как можно скорее.

Сталинские доводы ныне пытаются развить его преемники. По их мнению, Сталин не развернул силы на западной границе потому, что СССР будто бы уступал в военном могуществе Германии. Допустим, что он действительно уступал. Но разве это не побуждало бы именно к заблаговременному развертыванию сил и созданию прочной обороны, которая, согласно азам военной теории, и смогла бы компенсировать сравнительную слабость? Утверждают, если б РККА перешагнула границу, то против СССР пошел бы весь мир. Но развернуть не значит перешагнуть. Далее, будто бы лидеров СССР беспокоила неподготовленность армии. Но был ли в истории случай, когда армия имела стопроцентную подготовку? Можно ли было уповать на обеспечение полной подготовки в течение совершенно негарантированных нескольких мирных лет и отказаться от немедленного приведения пограничных округов в состояние удовлетворительной готовности? Да, чрезвычайно остро стояла кадровая проблема, РККА не завершила реорганизацию. Но святым правилом любой армии была и остается постоянная боевая готовность, какие бы реорганизации она не переживала.

В 1945 г. в оправдание неготовности РККА и вызванных этим жестоких неудач Сталин выдвинул псевдонаучный тезис, согласно которому некие «агрессивные нации» закономерно лучше подготовлены к войне, чем «миролюбивые нации», и поэтому последние обречены на поражение. Так без труда можно реабилитировать незадачливых правителей, стоит лишь объявить их «миролюбивыми». Этот тезис носит сугубо националистический характер. Такое деление наций — ложно. Как может человек, называющий себя ученым, проводить некую роковую грань между русскими, американцами, англичанами, с одной стороны, и немцами, японцами — с другой? «Агрессивными» могут быть только партии, государства, фракции, классы, но не нации в целом.

Сталин в равной степени оправдывает позор 22 июня и 7 декабря, хотя он был информирован, что в США отнеслись к своему поражению в Пирл-Харборе совершенно иначе. Павленко с полным основанием сравнивает реакцию правящих кругов и общественности на аналогичные события 22 июня и 7 декабря 1941 г. В США была немедленно создана комиссия по расследованию ответственности за поражение от президента США до местного командования. В СССР же (и РФ!) аналогичный вопрос до сих пор остается открытым. Больше того, не прекращается открытая реабилитация. Как перепев тезиса о «миролюбивых нациях» нужно рассматривать фарисейские суждения ряда историков: мы народ миролюбивый, «вождь» заботился о народном благе, и это будто бы исключало большие военные расходы. Но эти авторы умалчивают о том, что сводило на нет усилия народа, о десятках миллионов уничтоженных или брошенных в лагеря. Эти историки обходят молчанием губительное вмешательство бездарных высших чиновников в дела профессионалов, самоуспокоенность, головотяпство в организации обороны. В условиях жестокой гонки вооружений двух-трех лет такого зазнайства было достаточно, чтобы серьезно отстать.

Утверждение о военно-техническом превосходстве вермахта над Красной Армией в момент нападения из всех упомянутых версий получило, очевидно, наибольшее распространение. Здесь сказывается влияние и фашистской пропаганды, ее ложных суждений о «непревзойденной силе германского оружия», о Красной Армии как «колоссе на глиняных ногах». Играет роль память миллионов фронтовиков, сохранившая верные сведения о таком превосходстве, возникшем, однако, позднее, после того, как они оставили противнику большую часть вооружений и стали делить винтовку на двоих. Именно тогда появилась самолето- и танкобоязнь. Влияют и рассуждения «вождя» 6 ноября 1941 г. о «недостатке у нас танков и отчасти авиации». Заметьте, что в данный момент 1941 г. он почти не лгал. Тогда действительно был, мягко выражаясь, этот «недостаток». Но Сталин скрыл главное: куда делась наша техника. Читатель вправе спросить, как могло получиться, что ученые десятки лет пишут свои труды под влиянием мифов да еще военных лет. Но эти историки не привыкли исследовать то, о чем уже сказали «вождь» или «инстанции». Больше того, они предпримут все, чтобы, по крайней мере, придать тому или иному «ответственному изречению» видимость правды. Так, пытаясь обосновать тезис о военно-техническом превосходстве вермахта в момент нападения на СССР, официальные историки прибегли к фальсификации. Г. Кума-нев и его соавторы, например, приводят число всех немецких танков и самолетов, имевшихся на Восточном фронте, а со стороны РККА — только число машин новейших образцов[217]. Многие военные историки сбрасывают со счетов важные обстоятельства. С января 1939 г. до начала войны промышленность СССР поставила около 18 тыс. боевых самолетов, свыше 7 тыс. танков. Эти же авторы упоминают лишь свыше 2700 самолетов и 1861 танк. Но техника не новейших образцов, и это показала война, могла быть успешно использована в деле.

Мы говорим о подлоге с полным основанием. Дело в том, что по оценке высококвалифицированных специалистов — авторов т. 1 многотомного издания об операциях Советских Вооруженных Сил, увидевшего свет еще в 1958 г., СССР «в технико-экономическом отношении был достаточно подготовлен к отражению фашистской агрессии»; по количеству танков в приграничных округах он превосходил противника в 4,9 раза, по артиллерии — в 1,1 раза, ВВС — в 1,9 раза; 22 процента от общего числа были самолеты новых конструкций (1174 штуки). Причина катастрофы была в другом: «Войска не были приведены в боевую готовность», все предлагаемые меры «категорически отвергались». Следовательно, в официальной историографии произошел сознательный отказ от уже достигнутых научных трактовок. Причем, пересмотр был осуществлен весьма примитивно.

Это вызвало в последние годы резкую отповедь. Характерно, что критические статьи принадлежат перу невоенных историков. Так, В. Шлыков показал, что советская сторона к 22 июня 1941 г. имела больше танков, чем фашистская, что советское танкостроение обладало более сильными производственными мощностями, чем германское. Автор обнажил несостоятельность тезиса о наличии у немцев большого числа танков новейших конструкций, утверждения ряда военных историков о «безнадежной устарелости» большинства советских танков. Эти танки, по мнению Шлыкова, были по своим боевым качествам выше большинства немецких. Автор вскрывает всю глубину просчетов Сталина и его советников в оценке противника, в частности, его танкового парка накануне войны, неосведомленности о военно-экономических возможностях других держав; «весь трагизм развала» танковых войск в предвоенные годы. Спешно опубликованная «Военно-историческим журналом» в пику Шлыкову статья В. Крикунова не выдерживает критики. Автор уходит от главного — соотношения количественных и качественных характеристик танковых сил Красной Армии и вермахта от Аккермана до Печенги 22 июня 1941 г. Впрочем, в последующих своих публикациях журнал показывает, что в РККА в момент нападения танков и самолетов даже новых типов было больше, чем в вермахте.

В статье другого автора — В. Мариничева, также не относящегося к официальной историографии, исследовано соотношение воздушных сил Восточного фронта вермахта и западных округов Красной Армии. Он показал количественное и качественное превосходство советской авиации при отсутствии квалифицированного руководства. Последнее и привело, по мнению Мариничева, к громадным потерям уже в первый же день войны, что, в свою очередь, повлекло за собой поражение армии. Официальные историки не заставили себя ждать и в этом случае. Они признали наличие в СССР на 1 июня 1941 г. 15 990 боевых самолетов, объявив их, однако, в большинстве своем «устаревшими». Так же поступал и Сталин 6 ноября 1941 г. Но они заявляют, что и новейшие советские самолеты во многом уступали немецким. «Красная звезда» 29 января 1991 г., ссылаясь на специалистов, указывая все основные боевые характеристики самолетов СССР и Германии, убедительно доказала, однако, что первые не уступали вторым.

Имеются все основания утверждать, что к началу войны советская промышленность обеспечила по меньшей мере примерный паритет, хотя в целом вопрос о соотношении военно-технических средств на Восточном фронте в начале и ходе войны подлежит еще изучению. Нужны тщательный сравнительный анализ, по-видимому, выработка понятия «условного танка», «условного самолета». Необходимо также проанализировать, как хвастливый тон при оценке советских военно-технических достижений, например, в докладе на XVIII съезде, сменился в последующих работах Сталина и его преемников противоположными тонами.

По современным германским данным, вооружение, броневая защита, проходимость вообще всех немецких танков 1941 г. не удовлетворяли требованиям, которые были предъявлены к ним на Востоке. В т. 4 10-томника «Германская империя и вторая мировая война» было показано, что техника этого фронта отнюдь не была сплошь первоклассной. «…Решение напасть на СССР не было обеспечено соответствующими энергичными мерами в области вооружения. Его производство не было соотнесено с потенциалом противника, поскольку немецкое руководство исходило из того, что сможет уничтожить военный потенциал Советского Союза в течение нескольких недель имеющимися средствами… 22 июня 1941 г. дивизии вермахта с лучшим оснащением были сосредоточены лишь вокруг танковых групп, в то время как в брешах и на флангах в большинстве использовались дивизии маломощные и малоподвижные. В целом восточная армия вермахта производила впечатление лоскутного одеяла. Это не соответствует представленному в послевоенной литературе суждению о том, что Гитлер с помощью гибкой экономики скоротечной войны и ограбления оккупированных территорий смог мобилизовать против СССР мощную однородно оснащенную армию».

Не выдерживают критики традиционные суждения об овладении опытом современных войн двумя противниками к 22 июня 1941 г. Нельзя категорически утверждать о преимуществах немцев. Вопрос этот советскими учеными по меньшей мере не изучен. Германскими же специалистами доказано, что, нападая на СССР, вермахт абсолютизировал опыт походов 1939–1941 гг., переоценил свои силы. Это явилось одной из главных причин краха плана скоротечной войны и вслед за этим неизбежно — всей агрессивной программы в целом. Да, походы вермахта против изолированных, часто деморализованных, сравнительно слабых противников, обладавших малой территорией, исключавшей возможность для какого-либо маневра, были сравнительно успешны. Но самого по себе боевого опыта еще мало. В Восточном походе вермахта его преимущества были сведены к нулю грубыми просчетами стратегического руководства в оценке именно этого опыта. Ложные выводы в конечном счете привели к провалу. Тезис о превосходных немецких дивизиях рожден в ведомстве Геббельса. Он был принят Сталиным, чтобы объяснить отступление РККА, стократ повторен теми, кому удалось спастись от немецких «котлов». Но он не соответствовал действительности. Вермахт стал сильнее РККА, лишь получив из рук ее руководства фактор внезапности. Мысль об абсолютном превосходстве вермахта принята как аксиома не только историографией, но и обыденным сознанием.

Что касается РККА, то она, дезорганизованная своим руководством, действительно не смогла воспользоваться опытом не только современной, но и всех войн прошлого, который учит в первую очередь постоянной боевой готовности, независимо от намерений и образа действия в данный момент. Из опыта войн XX в. вытекали выводы: стратегическая внезапность становится скорее правилом, чем исключением; она таит в себе тем большую опасность, чем больше совершенствуются орудия уничтожения. Неспособность и нежелание Сталина и его советников использовать свой и чужой опыт действительно способствовали поражениям Красной Армии. Но это никак не зависело от неких внешних обстоятельств. Эти люди мыслили категориями первой мировой войны и гражданской войны. Они, в частности, были уверены, что Германия надолго завязнет на французской линии Мажино. И на Западе были подобные люди. Но это нисколько не оправдывает сталинистских догматиков. И за рубежом, и в СССР были военные мыслители, которые прекрасно понимали, что новая техника (авиация, танки и др.) неизбежно повлечет за собой революцию в военном деле.

Губительным для изучения и применения опыта было такое обстоятельство. Все достижения прогрессивных военных деятелей после их ареста в СССР объявлялись «враждебными». Рассмотрим это на примере партизанского движения, которое, как известно, играло важную роль в войне 1939–1945 гг. Этот вопрос обсуждался и в зарубежной историографии. Готовили в СССР это движение заранее или оно возникло спонтанно, лишь в ответ на вторжение в условиях отхода своей армии? Т. Дюпуа (США) утверждает, что до июня 1941 г. Красная Армия не имела плана партизанской борьбы. По утверждению же Г. Краусника (ФРГ), наоборот, «в СССР были хорошо подготовлены» к ней: «Русская военная история и русская специальная военная литература отводили важную роль подрывным методам ведения войны». В действительности к 22 июня не было ни плана партизанской войны, ни специалистов. Основная масса ее участников первоначально не умела даже владеть оружием. Патриотам в тылу врага пришлось начинать почти на голом месте. Краусник прав лишь отчасти.

Широкие возможности народных войн отмечал еще Жо-мини. Это подтвердила и гражданская война в СССР. Над идеей «малой войны» работал Фрунзе. В 1922–1935 гг. в РККА систематически велась подготовка таких действий на случай вторжения. Командирам Красной Армии было чуждо получившее впоследствии распространение жестокое и бессмысленное правило: «последнюю пулю — для себя». Они не боялись оказаться в тылу врага. При невозможности пробиться к главным силам их ориентировали на партизанские действия. Готовили специальные кадры руководителей, минеров, разведчиков. Формировали отряды и диверсионные группы, создавали склады оружия и припасов, базы и пункты связи. Были разработаны планы крупных партизанских операций.

Вместе с разгромом руководства РККА в 1937–1939 гг. была сведена к нулю и вся работа по подготовке партизанских действий. Она была объявлена «вражеской», поскольку проводилась под руководством И. Уборевича, И. Якира, В. Блюхера и других. Эта позиция вершителей судеб армии была непосредственно связана также с привлекательными тезисами о войне на чужой территории, о неизбежности революции в тылу империалистических агрессоров в поддержку Красной Армии. Как сообщил Семиряга, Берия вообще отрицал возможность партизанского движения в современной войне. По данным одного из организаторов движения И. Старинова, в 30-е гг. от репрессий погибло в десятки раз больше командиров и других партизанских специалистов, чем за всю Великую Отечественную войну. Из многих тысяч уцелели единицы. Это имело резко отрицательные последствия. Некомпетентное руководство движением, явная недооценка его со стороны Сталина, бесплановая переброска на оккупированную территорию недостаточно подготовленных и слабо вооруженных отрядов и диверсионных групп подчас даже без средств связи — все это привело к бессмысленной гибели многих партизан и подпольщиков, снизило эффективность их действий. В первый год войны на оккупированную территорию Украины было переброшено около 3500 отрядов и групп. К июню 1942 г. украинский штаб партизанского движения знал лишь о 22 действующих отрядах. В Белоруссии к 1 января 1942 г. из переброшенных 427 отрядов осталось не более 25.

Приведем также краткие сведения о другой упущенной по вине руководителей возможности использовать опыт современной войны. Известны достижения советской военной теории и практики в строительстве танковых войск до середины 30-х гг. Однако идея об ускоренном формировании танковых соединений, в том числе и за счет сокращения кавалерии, была квалифицирована как вредительство. Был нанесен труднопоправимый удар по бронетанковым силам. Мемуаристы, в частности Василевский, свидетельствовали, что пришедшие к руководству армией люди не сумели воспользоваться не только опытом войны в Испании, в которой принимали участие советские офицеры. Вследствие ошибочной оценки этого опыта, имевшиеся в РККА сильные и хорошо сколоченные механизированные корпуса были расформированы, созданы танковые бригады. Просчет стали исправлять лишь перед самым началом войны. Однако вновь создаваемые корпуса были слишком громоздкими и неповоротливыми. В каждом из них было свыше 1000 танков. Даже в конце войны танковые армии РККА насчитывали не более 600–700 танков. К началу войны большинство мехкорпусов находилось в стадии формирования. Особенно остро встал вопрос об овладении опытом во время советско-финской войны, вскрывшей непонимание руководителями всех рангов новых требований, предъявляемых армии. Высокими инстанциями были приняты решения, осуществлен ряд мер, но все это оказалось недостаточным. Как в заколдованном круге вновь и вновь вставала во весь рост проблема кадров, уничтоженных несколько лет тому назад.

Имеют распространение также старые тезисы о том, что в Восточном походе вермахт будто бы использовал экономику чуть ли не «всей Европы», что экономический потенциал Германии превосходил советский в 2–2,5 раза. «Мощный потенциал почти всей капиталистической Европы, — по мнению Анфилова, — нацисты поставили затем на службу подготовке войны против СССР. Поэтому утверждения, что вермахт в июне 1941 г. лишь в незначительной степени использовал некоторые ресурсы этих стран, просто ошибочно. По этому поводу и в нашей, и в зарубежной печати уже не раз приводились красноречивые данные»[218]. Автор исходит не из того, что было на самом деле, а из того, что, по его мнению, могло быть. Но если бы даже Германия преследовала цель «поставить на службу мощный потенциал», она не успела бы этого сделать. Она захватила его в июне 1940—апреле 1941 гг. Ее руководство было убеждено, что вермахт имеющимися силами разгромит РККА. Анфилов действительно много раз публикует свой тезис, ссылаясь лишь на книгу Б. Мюллер-Гиллебранда, изданную еще в 50-е гг. В ней есть некоторые сведения об использовании вермахтом захваченной техники. Но этот факт явно недостаточен для того, чтобы подтвердить вывод автора. В новейшем т. 6 упоминавшегося 10-томника читаем: вся трофейная техника, за исключением части французского автотранспорта и чешских танков, была использована вермахтом в учебных, охранных и иных целях вне Восточного фронта.

Анфилов и другие военные историки приводят общее число автомобилей в приграничных округах и армии нашествия: 120 тыс. и 600 тыс. Но они умалчивают, что в СССР на 22 июня было свыше 900 тыс. автомобилей, что эта техника в нужное время не оказалась в надлежащем месте (элементарное требование военной теории!); что, по оценке специалистов из ФРГ, французские и другие трофейные автомобили, которые вермахт использовал в походе, были непригодны «для дорог на Востоке»; что Восточный фронт вермахта был моторизован лишь на 25 процентов и немцам «очень часто приходилось прибегать к конной тяге»; что в июне 1941 г. Восточный фронт вермахта имел 625 тыс. лошадей; что вследствие крайней недооценки сил Красной Армии Германия в 1940 г. даже снизила собственное военное производство, лишь незначительно подняв его в 1941 г. (105 пунктов против 100 в 1938 г.) Недооценка фашистским руководством обороноспособности СССР стала предметом специальных исследований ряда германских историков. Такова работа Хилльгрубера о «квазиоптимистической оценке» СССР немецкими военными. В СССР же эта проблема не изучалась.

Отдельные авторы из «Военно-исторического журнала» тезису «Германия к началу войны лишь в незначительной степени использовала ресурсы порабощенных стран» противопоставляют контртезис: «Соотношение производства угля и стали было в пользу Германии». Но речь же должна идти не о возможностях, а о фактическом применении готовых средств 22 июня 1941 г. Армии воюют оружием, а не тоннами топлива и проката. Нельзя смешивать мощности базовых отраслей экономики стран, захваченных Германией, с непосредственно привлеченной вермахтом уже 22 июня 1941 г. той или иной трофейной техникой. Лишь в 1942–1944 гг. эти усилия позволят Германии умножить военно-экономические ресурсы. В СССР изданы бесчисленные повторяющие друг друга работы по военной экономике. Но использование Германией потенциала других стран в Восточном походе до сих пор не изучено. Оценка этого использования некритически заимствована из доклада Сталина 6 ноября 1941 г. Она не опирается на какое-нибудь серьезное исследование и смыкается с фашистскими мифами о «непревзойденной силе германского оружия», о «крестовом походе всей Европы против большевизма». В действительности вермахт в июне 1941 г. лишь в незначительной мере использовал некоторые ресурсы этих стран. Впрочем, позиция наших оппонентов меняется. Активный защитник тезисов о военно-техническом превосходстве вермахта и походе «всей Европы» Анфилов в последних своих работах пришел к выводу о том, что подготовка РККА к отпору агрессии была неудовлетворительной, что самостоятельность командиров была скована вследствие «прежде всего грубейших просчетов и преступных действий» Сталина[219].

Как показали авторы т. 6 10-томника, Гитлер лишь на рубеже 1941–1942 гг. «понял, что его собственный военный потенциал израсходован»; «перед вермахтом вставала задача использовать ресурсы того противника, который нанес первые серьезные ответные удары по армии Гитлера», «до сих пор существовавшая идеологически обусловленная имперская стратегия все более уступала место ведению войны в целях простого выживания». Г. Амброзиус и В. Хуббард (ФРГ) полагают, что «полный охват и эффективное использование всех ресурсов было осуществлено лишь во второй фазе войны, начиная с 1942 г., когда стратегия скоротечных войн уже не функционировала, и экономика должна была быть перестроена на длительную войну». Когда же Германия привлекла большую часть ресурсов, она тем не менее стала безнадежно отставать в военно-экономическом отношении от СССР. Она никогда не смогла «абсолютно все подчинить войне», как утверждают некоторые историки. Сказались особенности ее экономики, действия патриотов-антифашистов, опасение властей за свой тыл, в первую очередь страх перед рабочим классом. Этот страх объясняет, в частности, то, что уровень жизни немцев выше, чем в других воевавших государствах, в том числе за счет эксплуатации населения захваченных стран и территорий.

Ряд суждений связан с внешнеполитическими обстоятельствами. Не может быть принята в качестве «извинительной» ссылка на возможную реакцию западных держав в случае заблаговременной мобилизации в СССР. Допустим, что это вызвало бы очередную волну антисоветизма. Но верх очень скоро взяли бы долговременные интересы этих держав. В 1939 г. без помощи СССР они были уже не в состоянии выстоять против фашизма. Пишут о надежде Сталина и его группы на то, что Германия, боясь войны на два фронта, не нападет на СССР, пока не разгромит Англию. Но эти стратеги и здесь не заметили принципиально новой ситуации. В отличие от 1914–1918 гг. в 1941 г. Англия была почти безопасна для Германии: второй фронт был надолго исключен. Главную ставку фашисты делали на серию скоротечных войн, чего также и в СССР не поняли. В этом свете несостоятелен и расчет на недостаток нефти, вследствие чего Германия будто бы нападет сначала на Ближний и Средний Восток.

Поляков и некоторые другие историки объясняют поражение 1941 г. слишком быстрой победой Гитлера на Западе. Надежду на затяжной характер войны отмечают и некоторые мемуаристы. Но как можно сетовать на быстрое поражение Франции в 1940 г. или отсутствие второго фронта в Европе? С какой стати оборона государства должна была зависеть от чьей-то стойкости или милости? Настоящий политик сумеет учесть всю совокупность внешних факторов, но не поставит жизнь страны в зависимость от неконтролируемых обстоятельств. Сталин в докладе о XXV годовщине Октября и в других выступлениях прямо выводил поражение РККА из отсутствия второго фронта. Этот тезис повторяет Ржешевский. Все это не может быть принято всерьез. Пассивность западных держав была сопутствующим фактом, но отнюдь не причиной поражений РККА. Напомним, что Красная Армия по существу без помощи союзников сорвала план скоротечной войны — основу всей завоевательной программы германского фашизма. Главным образом собственными силами она летом 1943 г. завершила борьбу за перелом в ходе второй мировой войны. Упреки Сталина Западу вызывают смешанные чувства. Да, СССР делал дело всего человечества. Но во главе этой страны стояли люди, недавно еще вступившие в сделку с фашизмом и объявившие западные страны «агрессорами». Да и сам Запад был достаточно далек от понимания общечеловеческих ценностей. Он руководствовался собственными интересами. Сопротивление же РККА обеспечивало ему время для вполне достаточной подготовки своих вооруженных сил к схватке с фашизмом.

В ряде выступлений Сталин позволил себе вскользь упомянуть о неких «ошибках», приведших к поражениям. Но эти жалкие намеки на признания нельзя принимать за чистую монету. Так, в речи после Парада Победы 24 июня 1945 г. «вождь», в частности, весьма туманно заявил: «У нашего правительства было немало ошибок…» Этой фарисейской констатацией вопрос был закрыт, по крайней мере, до смерти Сталина. Характерно, что ничего конкретного об «ошибках» не говорилось, что собственные «ошибки» он легко разделил с правительством; он признавал лишь одну, по существу ложную альтернативу: или Сталин у власти, или капитуляция. Нарочитое выделение им русского народа носило шовинистический характер, мысль о «терпении» русских лицемерна. Он прекрасно понимал, какими методами достигалось такое смирение. Говоря о том, что у «наиболее выдающейся нации из всех наций, входящих в состав Советского Союза… руководящей силы Советского Союза» будто бы существовала в 1941 г. свобода выбирать «другое правительство», «вождь» грубо фальшивил. Все узловые посты в государстве, Вооруженных Силах, карательных органах были заняты послушными исполнителями его воли. Лукавил он и относительно «мира с Германией и покоя», которые будто бы могло обеспечить «другое правительство». Он знал о провале собственных попыток заключить такой мир. Мир с гитлеровским руководством был исключен. В данном случае оно было верно принципу «все или ничего». Нечто подобное Сталин продолжил в речи 9 февраля 1946 г. Его фраза «победителей можно и нужно судить» звучит в высшей мере лицемерно. Он прекрасно знал, что его власть была вне какого-либо «суда».

Пытаясь выдать нужду за добродетель, Сталин представлял вынужденный отход РККА 1941–1942 гг. в виде заранее спланированного отхода в целях «заманивания» противника. В отличие от честного и открытого термина 1812 г. — «отступление» он назвал этот отход некоей «активной обороной». Ее элементы, естественно, были, но какой фантазией нужно было обладать, чтобы перемещение РККА от Бреста к Москве назвать обороной? С термином «активная (иначе — «наступательная») оборона», введенным и обоснованным впервые Жо-мини, манипуляции Сталина не имели ничего общего.

В речи 9 февраля 1946 г. «вождь» также оставил открытым вопрос о причинах поражений. Некоторые его общие фразы в равной мере могут быть отнесены к войнам и Ю. Цезаря, и А. Гитлера. Война обнажила факты, безжалостно сорвала покровы с лиц, государств, правительств, партий, пишет он, в частности. Касаясь экзамена советскому строю, он также оставался весьма далек от конкретного анализа, ограничиваясь совершенно пустыми декларациями, например, о нашей полной победе как «главном итоге войны», о победе общественного и государственного строя и Красной Армии. Он вновь и вновь восхвалял «советский метод» индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства как «в высшей степени прогрессивный метод». При этом «вождь» умолчал, во что обошелся этот метод. Вновь ударив по «махинациях троцкистов и правых», Сталин, естественно, отказался от рассмотрения каких-либо альтернатив своему «методу».

Многие историки механически восприняли все доводы и приемы диктатора. Новым было лишь то, что под влиянием XX съезда КПСС была расширена трактовка субъективных причин. Наряду со списком «изменников» (Павлов, Власов и другие генералы) был составлен список просто ответственных за поражение (Сталин, Берия, Ворошилов, Мехлис и другие). Деление причин поражений на объективные и субъективные было представлено в работах Сталина. Историки периода застоя лишь выдвинули такое деление на первый план, в тех же целях реабилитации. Однако при внимательном рассмотрении все причины восходят к просчетам правителя и его советников. СССР к весне 1941 г. имел возможности достойно встретить агрессора и победить его меньшей кровью и в более краткий срок. При фактическом бездействии официальных историков сохранились с военной поры возникшие при участии тогдашних руководителей мифы о «предательстве» первого командования Западного фронта, «измене» 2-й ударной армии. Эти толкования, как и появившаяся еще в 30-е гг. общая формула «враги народа», были удобны для оправдания массовых репрессий против военных кадров и грубых просчетов в оценке противника и его намерений в 1941 и 1942 гг. В этом направлении работала пропаганда. Широко известна инспирированная пьеса А. Корнейчука «Фронт». В ней проигрывают сражения «глупые генералы», но не верховный Главнокомандующий.

Новый тезис «история отвела мало времени» также имеет старые основы. Пропаганда стремилась доказать, что в 1917 г. мы все начали с абсолютного нуля, и вообще вышли в люди лишь благодаря Сталину. И ныне Е. Джугашвили утверждает, что его дед, «спаситель от еврейского и германского фашиз-мов», принял Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой. В тех же целях реабилитации ряд авторов принижает исходный уровень военной промышленности, бросает тень на ее достижения к 22 июня 1941 г., пишет об общей экономической отсталости СССР. Этот тезис Жукова уже был подвергнут критике Самсоновым. Упоминавшаяся книга о советском тыле объясняет поражение Красной Армии 1941 г. «общим экономическим отставанием» СССР от Германии и пресловутыми «короткими сроками». Подчеркивая краткость времени между 1917 и 1941 гг., эти авторы фактически исключают какие-либо другие варианты развития, исходят из обычного для них представления: все, свершенное под «мудрым руководством», единственно безошибочно и целесообразно. Но учеными уже доказано, что СССР к началу войны далеко не использовал своих военно-экономических возможностей. Он мог добиться результатов несравненно больших, более качественных, при несравненно меньших затратах, если б не порочная система.

Тезис об ответственности истории лжив и бесплоден — с его помощью не извлечешь уроков, зато можно оправдать все, что угодно. По поводу возможностей СССР добавим, что всего за один год — к концу 1942 г. его оборонное производство догнало германское, хотя и находилось в несравненно более тяжелых, чем до войны, условиях, а в 1943 г. перегнало его и по количеству, и по качеству. Фаталистические тенденции проявляются и в трактовке других проблем. Утверждают, например, что и невзгоды, и лишения советским людям были предписаны той же историей.

Ради оправдания сталинского руководства войной современные историки и публицисты выдвинули несколько версий, которых мы не встретили в работах «вождя». Ссылаются на «народ», его «черты», что так же безопасно, как ссылаться на «историю»; прибегают к старому образу русского богатыря, который проспал 30 лет и 3 года и проснулся лишь тогда, когда немцы дошли до Волги и Эльбруса. Это лишь затушевывает суть дела. Кое-кто мобилизует старые хитроумные версии: «хороший царь и плохие бояре», «не вспоминать плохого о мертвых». Известную латинскую пословицу нельзя относить к политикам и ученым. Они умирают лишь тогда, когда умрут их дела, их идеи, их преемники. Старым традициям в изложении проблемы следовал в 1989–1991 гг. «Военно-исторический журнал». Он публиковал лишь частные сведения о нападении 22 июня, об УР, о «юнкерсе», прилетевшем незваным в Москву в мае 1941 г.

В понятие «внезапность» относительно событий 22 июня разные авторы вкладывают самый различный смысл. Это легко объяснить. Понятие было извращено еще Сталиным. Он прилагал небезуспешные старания внушить народу мысль о неожиданном для СССР нападении. Применяя понятие «внезапность» в буквальном смысле, оправдывая свои грубейшие просчеты, он лгал. На самом деле эта неожиданность ожидалась. Никто в мире из тех, кто мало-мальски интересовался политикой, не мог исключить возможность агрессии.

Не только об общих политических целях Гитлера в Восточной Европе, но и непосредственных намерениях вермахта знали очень многие — от Сталина до миллионов граждан западного приграничья. Другое дело, что этому не разрешалось верить, высказывания об этом карались как «контрреволюционные выступления», хотя такая тенденция не была всеобщей. Один из авторов этих строк вместе с другими курсантами Брянского военно-политического училища не принимал всерьез 21 июня 1941 г. доклад о международном положении лектора ЦК партии. Кто-то из наших неглупых командиров внушил, что на самом деле война вот-вот разразится, а отрицают это в пропаганде лишь из неких соображений высокой политики. Мимо лагеря курсантов чуть ли по самой его территории шли на Запад эшелоны с красноармейцами. В открытые двери теплушек мы бросали им папиросы и газеты. Но, увы, курсанты не руководили обороной страны…

Ошибочно сводить сугубо военный фактор неожиданного удара к вопросу, знали или не знали. В этом случае исследователь остался бы на уровне обыденного сознания. История войн знает случаи, а нападение на СССР еще раз ярко подтвердило это, что наличие информации о нападении не исключает внезапности. Как прямолинейное отрицание тезиса Сталина ныне возникло другое спорное мнение: внезапности не было, если о нападении знали, к его отпору готовились. Это верно лишь отчасти. Да, СССР готовил оборону, но она не была завершена, войска не были приведены в боевую готовность. Это и создало условия для внезапного удара.

Отдельные авторы нарочито подчеркивают вероломный и внезапный характер нападения: как будто от фашистов можно было ожидать объявления войны! По мнению одних, советские руководители будто бы не заблуждались, что войны с Германией не избежать, но они сомневались, «посмеет ли Гитлер развязать войну». По мнению других, «Сталин твердо верил, что ему удастся предотвратить бедствие» (Симонов). Он «очень хотел отодвинуть войну… уделял военным вопросам львиную долю своего рабочего времени» (Волкогонов). При этом, как правило, избегают четкого определения внезапности, как и оценки поведения диктатора, его запоздалых и половинчатых мер. Применяется фигура умолчания и относительно проблемы внезапности в целом. Ряд авторов почему-то называют внезапность «пресловутой».

Заслуживает внимание точка зрения В. Клевцова: нападение на СССР может быть признано внезапным только в тактическом и оперативном плане, так как советские войска не были своевременно приведены в боевую готовность. В стратегическом отношении внезапности не было, поскольку высшее руководство знало о готовящемся нападении, но не приняло энергичных, квалифицированных ответных мер. Выделив неготовность войск и бездеятельность командования как суть внезапности, автор, к сожалению, не освободился еще от тезиса: «руководство знало, значит, внезапности не было». Автор ограничивает внезапность лишь тактико-оперативной сферой, хотя командования округов также знали о нападении. Ржешевский пишет лишь о «морально-психологической внезапности». Авторы же т. 6 десятитомника считают, что внезапность нападения вермахта на СССР носила «политико-стратегический характер». Такие ограничения, на наш взгляд, неправомерны. Внезапность была всеобщей. Она поразила всю армию и население, от рядового красноармейца и рабочего, до «вождя» и его наркомов. Под ее знаком проходили не только отдельные бои, но война в целом, вся жизнь народа.

Пытаясь ответить на вопрос о том, в чем заключалась внезапность, мы должны решительно подчеркнуть, что во всех войнах прошлого фактор внезапности возникал вследствие не только вероломства «коварного» агрессора, но и безответственности руководства государства (армии), ставшего жертвой агрессии. По мнению Павленко, в июне 1941 г. внезапность по-своему создавали обе противоборствующие стороны: «Немецкое командование… тщательно маскировало свои подготовительные мероприятия и осуществляло широкую дезинформацию (об объявлении войны, естественно, не могло идти и речи. — Авт.). В то же время советское стратегическое руководство игнорировало любые тревожные сигналы от дипломатов, разведчиков, пограничников». В этом свете представляются совершенно беспомощными суждения некоторых историков о том, что «вероломное… мягко говоря, неджентльменское поведение и обеспечило агрессору внезапность» (Анфилов). Тем более что для теоретически подготовленного историка этот вопрос никакой сложности не представляет. Так, Жомини сообщает о том, как в 1812 г. под Тарутином Мюрат был внезапно атакован и разбит Кутузовым и как Мюрат впоследствии пытается оправдываться. По мнению же Жомини, Мюрат дал застать себя врасплох лишь по своей непростительной оплошности.

Рассуждения о неотмобилизованности РККА, некомплекте частей и соединений, незавершенности реорганизации и перевооружения армии, разрыве между планами перестройки Вооруженных Сил и существовавшими тогда экономическими возможностями и многими другими реальными характеристиками обороны страны в мае — июне 1941 г., несомненно, должны быть учтены. Эта проблема должна быть исследована. Но есть опасность, что эти рассуждения без труда могут быть сведены к известному тезису «история отвела мало времени».

Представляется более верным исторически и более продуктивным с точки зрения изучения уроков прошлого в первую очередь выделить другой вопрос: могла ли РККА имеющимися в ее распоряжении по состоянию примерно на начало мая 1941 г. силами и средствами, действуя энергично, подготовить оборону против нападения 22 июня, по крайней мере, — прикрытие мобилизации? Мы отвечаем на этот вопрос без всяких сомнений утвердительно. Напомним, что по существующим тогда в вермахте нормам, нападающая сторона должна была превосходить обороняющуюся не менее, чем в три раза. В действительности 22 июня 1941 г. было далеко не так. Силы были примерно равными. По боевой же технике Восточный фронт вермахта уступал войскам западных приграничных округов СССР в полтора-два раза. Значит, дело было в другом — в неготовности войск. Именно на нее делали главную ставку фашистские лидеры. Мощный первый удар по неподготовленным к немедленным ответным действиям войскам очередной жертвы. В этом — суть стратегии вермахта. И в этом же одновременно суть поражений РККА. Если б 22 июня началась война двух изготовившихся к бою противников, а не произошло избиение спящих, безоружных, не защищенных даже легкими укреплениями людей, советские войска первого стратегического эшелона наличными силами и средствами удержали бы оборону, обеспечили бы время и нормальные условия для всеобщей мобилизации, подготовки и ввода в дело резервов.

Дислокация советских войск не отвечала ни наступательным, ни оборонительным задачам. Оборона была оборудована в инженерном отношении неудовлетворительно. Армия встретила войну, находясь в казармах или лагерных палатках. Это был лучший способ погубить войска или сдать их в плен. Значительная часть артиллерии была на учебных полигонах и в бою не смогла принять участия. Часть техники была неисправна, часть моторов — без горючего. Большая часть самолетов не успела подняться в воздух. То есть грозное оружие было превращено в мишени. В воскресенье собирались провести обычный день отдыха. Даже для того, чтобы хорошо тренированный одиночный стрелок, покинув казарму, занял боевую позицию, нужны минуты или часы. Речь же шла о почти 3-х млн. человек, о весьма сложном военном механизме. Нужно было переместить на сотни километров сотни тысяч красноармейцев, огромную технику. Для этого требовалось по меньшей мере, несколько недель. Неожиданными оказались удары авиации и диверсии против узлов связи. Часть соединений, шедших к границам, была уничтожена в походных колоннах. Но армия без управления (а оно немыслимо без связи) превращается в простую толпу. Героизм одиночек, подразделений, частей, соединений и даже объединений, который отнюдь не прошел даром — он подготовил будущий перелом в ходе войны — не смог, однако, в первые месяцы преодолеть господствовавшую тогда тенденцию.

Итак, неготовность советских войск — вот что заметит вначале любой объективный наблюдатель, если он захочет понять суть внезапности. Но неготовность — лишь следствие более глубокой причины. Сложившиеся к тому времени в СССР авторитарный режим, некомпетентность, произвол оказали пагубное воздействие на все военно-политическое руководство. Накануне нападения и после него руководство, в том числе и командование РККА, находилось в состоянии шока. В его основе лежала неспособность Сталина и его советников оценить объективную обстановку в стране и в мире в целом, вероятного противника, его силы и намерения. Ни о какой «трезвой оценке внутри- и внешнеполитического положения СССР» (Вишлев) не может быть и речи. Шоковое состояние руководства проявилось, в частности, в шатаниях от «умиротворения» Гитлера до сокращения экономических поставок в Германию, демонстративной переброски больших масс войск на Запад, призыва запасных, затем снова — к пресмыкательству перед Гитлером. Сталин не владел ситуацией, не понимал ее. Фашизм немыслим без войны, его не могли обуздать неуклюжие маневры, над которыми в Берлине смеялись. Нужна была мощная и решительная антифашистская коалиция, создание которой было сорвано не без участия Сталина. Но в этой критической обстановке единственно возможные меры — приведение войск в готовность к отпору агрессии Сталин блокировал.

После того, как удалось «очистить армию от врагов народа», в ней фактически не осталось людей, способных противостоять злой и неумной воле «вождя». Остались убогие маршалы и генералы, способные лишь получать и передавать подчиненным приказы. Аналогичная ситуация в Германии представляется нам лишь слабой тенью. Вермахт до конца войны оставался реальной политической силой, с которой был вынужден считаться «фюрер». Не случайно тот завидовал, с какой легкостью Сталин расправляется со своими генералами. К выводам о такой роли «вождя» приходят и зарубежные ученые. Бонвеч считает: «В том, что немцам удалось внезапное нападение, виновато советское руководство, оно было парализовано упрямством Сталина, в этом прослеживается типичное проявление сталинизма».

Бесправие НКО и Генерального штаба в предвоенное время характеризует Павленко. Они не только не имели права давать разрешения округам приводить войска в боевую готовность, но даже усиливать те или иные опасные направления. Например, Тимошенко после неоднократных просьб разрешил Киевскому военному округу передвинуть некоторые соединения. Через несколько часов Берия уже докладывал об этом. Сталин сейчас же позвонил наркому и пообещал сурово наказать «за провокацию». Некомпетентное вмешательство, подавление инициативы прикрывалось словами об идейнополитическом единстве, беспредельной преданности «вождю» и пр.

Вермахту удалось ввести в заблуждение советских руководителей относительно направления своего главного удара и своего 6—8-кратного превосходства на этом направлении. Это произошло вследствие отказа от первоначальных верных представлений Генерального штаба о том, что именно на Западном направлении будет нанесен такой удар. Значительная часть советских войск была сосредоточена на южном фланге. Эта точка зрения безраздельно господствовала в советской литературе, пока не был опубликован в январе 1992 г. один из документов Генерального штаба, касающийся наступательного варианта действий РККА против вермахта. Еще раньше сведения об этом документе определенная группа авторов в СССР и за рубежом пыталась представить как сенсацию. Имеется в виду проект доклада С. Тимошенко и Г. Жукова (без их подписи), составленный А. Василевским и Н. Ватутиным и датированный 15 мая 1941 г. Документ был адресован И. Сталину. Неизвестно, однако, читал ли он его и разделял ли он мнение авторов. Проект опирался на более ранние разработки Генерального штаба, в частности, на «Основы стратегического развертывания РККА», одним из соавторов которых был Б. Шапошников (1938). Авторы проекта 15 мая 1941 г. исходили из того, что Германия завершает подготовку нападения на СССР, стремясь «ПРЕДУПРЕДИТЬ нас в развертывании и нанести внезапный удар». Вопреки оценке Шапошникова авторы полагали, что главные силы Германии сосредоточены южнее Бреста. В этой связи Василевский и Ватутин считали необходимым «упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию». «Стратегической целью действий войск Красной Армии» авторы поставили «разгром главных сил немецкой армии». Согласно проекту главный удар наносился силами Юго-Западного фронта в направлении: Краков, Катовице. Одна из целей была отрезать Германию от южных союзников[220].

С точки зрения политической этот документ едва ли приносит что-либо существенно новое. О намерениях Красной Армии вести наступательные действия в СССР в 30-е — начале 40-х гг. говорили постоянно и громко. Снова подчеркнул это Сталин в речи перед выпускниками академий РККА 5 мая 1941 г. Больше того, он даже пытался «бить врага» в 1939— 1940-е гг. в поверженной Польше и малой Финляндии… На доклад ссылаются В. Резун, бывший майор Главного разведывательного управления (ГРУ) Генерального штаба, издавший на Западе книгу «Ледокол» под псевдонимом «В. Суворов», и его последователи в СССР. Сбрасывая со счетов агрессивность гитлеризма, они пытаются представить его Восточный поход в виде превентивной меры[221]. Но, определяя политический характер войны, наука обращается не к способам действий, а к целям воюющих сторон. Эта проблема была разработана Жомини еще в начале прошлого века. Он показал, что наступательная в чисто военном отношении операция отнюдь не всегда равносильна захватнической войне. Нельзя смешивать наступательное с агрессивным. Дело не в том, кто кого «упредил», кто выстрелил первым, кто на кого «напал», чьи войска на чьей территории, кто наступает. В 1944–1945 гг. США «напали» на Германию, а СССР — на Японию. Однако их никто не считает агрессорами, и не потому что они стали победителями. Напомним, что военная теория рассматривает упреждение в действиях противника как частный случай инициативы на войне. «Значение инициативы и ранней готовности к открытию войны» в прошлом веке исследовал, в частности, известный русский ученый Г. Леер. «Тот, кто выжидает, уже разбит заранее» (Энциклопедия военных и морских наук. СПб., 1888. С. 196). В 1941 г. Гитлер сохранял инициативу, Сталин безнадежно опоздал с нанесением упреждающего удара» (В. Белецкий).

В чисто военном отношении новый документ также не представляет большого значения. Вполне нормально, что в генеральном штабе той или иной страны разрабатываются различные варианты боевых действий на случай возникновения войны. Эти варианты далеко не всегда обусловлены исключительно политическими целями государства. В случае с советским Генштабом дело не в том, что он разрабатывал наступательные операции. Очень плохо то, что те или иные оптимальные варианты действий стали разрабатываться слишком поздно и в таком узком кругу, что к их осуществлению исполнители этих планов 22 июня оказались совершенно не готовы.

Опубликование докладов едва ли повлияет на трактовку не только генезиса войны, но и поражений советских войск в 1941 г. Опираясь на доклад, Б. Петров делает вывод, что основная масса войск была сосредоточена на Южном фланге не вследствие просчета в оценке направления предполагаемого главного удара противника, а в соответствии с тогдашней стратегией руководства СССР — разгромить врага на его территории. По данным автора, на «львовском выступе» было сосредоточено 4200 танков, в том числе подавляющее большинство имевшихся в западных округах новейших танков[222]. Но на самом деле главные силы вермахта разве не были сосредоточены в центре, а главные силы РККА — на юге. Независимо от способа предстоящих боевых действий, разве командование РККА не просчиталось в оценке направления главного удара, разве не на минском направлении ее фронт был смят немедленно, а на киевском лишь позднее? Публикация нового документа лишь усиливает мнение о шоке, в состоянии которого пребывало советское руководство в 1941 г., о борьбе внутри этого руководства самых различных тенденций — реалистической (весьма слабой), авантюристической и оппортунистической (возобладавших в конечном счете).

Шок советского военно-политического руководства проявлялся в том, что не были предприняты необходимые меры накануне агрессии. В еще большей степени Сталин и его советники проявили растерянность после нападения. Напомним о бессмысленном требовании их директивы № 2 от 22 июня 1941 г. не переходить границы. Красная Армия откатывалась почти по всему фронту, вермахт успешно наступал, а в Москве по-прежнему беспокоились, как бы «не дать повода». Только около полуночи штабы округов получили распоряжение о немедленном приведении войск в боевую готовность, но и этот документ предупреждал «не поддаваться на провокацию». В то же время из центра шли и совершенно противоположные указания. 22 июня 1941 г. в 21 час 15 минут нарком обороны подписал новую нелепую директиву № 3 о переходе в решительное контрнаступление с целью разгрома противника на его территории. Для атмосферы, свойственной руководству, характерно следующее. Если верить Жукову, он поставил подпись под этой директивой против своего желания, не зная состояния дел на фронтах. Ему сообщили, что «дело это решенное». Директива лишь увеличила безрассудные жертвы. Контрнаступления не состоялось. К исходу 24 июня войска отступили на 50—100 км.

Вывод о шоке военно-политического руководства подтверждается тем порядком принятия решений — Генеральный штаб, НКО, Сталин, — который был установлен «вождем». Приказы опаздывали на 7–8 часов. За это время немецкие танки проходили новые 40–50 км, ситуация на фронте менялась, приказы безнадежно устаревали. Недопустимость такого разрыва была понятна военным теоретикам и практикам еще в XIX в. Сталину и его группе, чтобы понять это, понадобился собственный кровавый опыт. По данным А. Хрулева, в течение двух и более месяцев войска, отходившие от границы, не имели ни одного указания относительно их следующих оборонительных рубежей. Если бы заранее были укреплены рубежи на реках Припять, Березина, Западная Двина вплоть до Днепра, то никогда бы пришелец не проник столь глубоко.

Сведения о поведении самого «вождя» в первые дни войны противоречивы. Полагаем более обоснованными суждения Исакова. Адмирал пишет о Сталине, близком к прострации. Другие свидетели отмечают нервное потрясение и даже обычный запой. Гибла армия, а «великий полководец» отсиживался на даче в Кунцеве. Вся Ставка, по воспоминаниям Хрулева, в течение первых недель не могла выйти из паралича. По свидетельству Жукова, после катастрофы Западного фронта и оставления Минска Сталин оказался в крайне подавленном состоянии. В Кунцеве он находился до тех пор, пока к нему не приехала делегация членов Политбюро во главе с Калининым. Есть основание предполагать, что Сталин преднамеренно ждал, чтобы его попросили возвратиться в Кремль.

Эту мысль пытаются оспорить. Так, журналист газеты «Советский патриот» приводит некоторые сведения, не давая, однако, им никакой оценки. Будто бы Сталин после 22 июня 1941 г. работал напряженно: принимал наркомов, военных деятелей, секретарей обкомов. Уже на следующий день он подписал два постановления: «О Ставке Главного Командования Вооруженных Сил СССР» и «О вводе в действие мобилизационного плана по боеприпасам», 24 июня — постановление «О создании Совета по эвакуации», 27 июня — сразу три постановления. 3 июля Сталин выступил по радио. Автор явно упустил случай объяснить, почему Сталин не сделал этого 22 июня. Ссылаются на тетрадь учета посетителей Сталина в Кремле 21–28 июня 1941 г. Но эта «тетрадь», которую вел секретарь, не представляется безупречным источником. В ней отсутствуют записи 29 июня — 1 июля. И, главное, многие решения, принятые в «кунцевскую неделю», по своей непригодности или были не выполнены, или просто отменены. Таково Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 23 июня 1941 г. о председателе Ставки Тимошенко. Уже 10 июля Ставку возглавил сам Сталин. «Вождь» явно не мог найти своего места в системе руководства, и в этом также проявляется внезапность нападения. Решение о составе Совета по эвакуации, принятое 24 июня, было существенно изменено уже 16 июля. Яркие иллюстрации беспомощности Сталина, его окружения накануне и в начале войны представлены в воспоминаниях Л. Сандалова, Н. Воронова, В. Молотова, К. Москаленко, К. Рокоссовского. Красноречива серия приказов, вышедших из-под пера Сталина, Тимошенко, Жукова и других его советников в первые месяцы войны, в том числе и широко известный приказ № 270.

Наконец, нельзя игнорировать весьма авторитетный в этом отношении источник — воспоминания Микояна. Они опубликованы в 1988 г. и, насколько известно, никем до сих пор под сомнение не поставлены. Автор сообщает, что Сталин 22 июня «упорно отказывался» выступить по радио, несмотря на «наши» (членов Политбюро) уговоры, что выступление Молотова, а не Сталина, «было ошибкой». Находясь «на ближней даче», «Сталин был в таком подавленном состоянии, что не знал, что сказать народу», которому обещал мир, а если и войну, то на территории противника. 29 июня И. Сталин, В. Молотов, Г. Маленков, Л. Берия, А. Микоян приехали в НКО в связи с потерей связи с Западным фронтом. «Около получаса поговорили довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник штаба, который так растерялся…». При выходе из НКО он сказал: «Ленин оставил нам великое наследие, мы — его наследники — все это…» Многоточие показывает, что в этот момент у «вождя» иссяк запас литературных слов. Он считал все «безвозвратно потерянным». Попытки Микояна смягчить: «Сталин был очень удручен», был «в состоянии аффекта» — не меняют дела. 30 июня В. Молотов, Г. Маленков, К. Ворошилов, Л. Берия, Н. Вознесенский, А. Микоян пришли к выводу о необходимости учреждения Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным. «Решили поехать к нему. Он был на ближней даче. Молотов, правда, сказал, что Сталин «ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии». Сталин задал им «странный вопрос: зачем пришли?» «Вид у него был какой-то странный». Этот эпизод помимо прочего лишний раз подтверждает, что кризис военно-политического руководства начался еще до нападения. Располагая достоверными сведениями об агрессии, эти лица лишь к концу девятого дня войны создали руководящий центр и распределили между собой обязанности в соответствии с основными задачами военного времени, как будто этого нельзя было сделать задолго до 22 июня.

Аналогичным было состояние «вождя» осенью 1941 г. в ходе Московской и Ленинградской битв. По оценке Жукова, «Сталин выглядел как никогда растерянным». Предлагая Жукову заменить Ворошилова, Сталин был уверен в скором падении Ленинграда. Об этом свидетельствует и Кузнецов, которому Сталин приказал подготовить уничтожение Балтийского флота. То же самое состояние «вождя» запомнилось И. Коневу. 4 октября 1941 г. как командующий Западным фронтом он попросил у Сталина разрешения отвести ослабленные войска на один из тыловых рубежей и услышал от председателя ГКО нечто неожиданное. В истерическом тоне, избегая ответа по существу, тот произнес о себе, как о третьем лице: «Товарищ Сталин не председатель, товарищ Сталин честный человек, вся его ошибка в том, что он слишком доверился кавалеристам…»

Проявлением той же крайней растерянности было решение просить Гитлера о мире. Вопрос этот фигурировал еще на процессе Берии в 1953 г. Ему предъявили обвинение в том, что он вел переговоры с немцами, когда они находились под Москвой. От Жукова Павленко удалось узнать, что Берия действовал по поручению самого Сталина. На наш взгляд, в самом решении добиваться перемирия нельзя видеть нечто постыдное. Мир ради сохранения жизни народа — в цивилизованном обществе дело вполне нормальное. Но дело в том, что правитель вновь не мог оценить адекватно реальную ситуацию. Напрасно он вспоминал Брестский мир. Гитлер — это не Вильгельм И, над которым в 1918 г. нависла смертельная угроза с Запада; с натурой азартного игрока осенью 1941 г. «фюрер» чувствовал себя господином мира. Предложение СССР лишь усиливало крайнюю самоуверенность «фюрера» и подрывало позиции тех германских политиков и генералов, которые полагали, что после Смоленска Германия уже не сможет достичь своих целей военными средствами. Они предлагали вступить в мирные переговоры со Сталиным. Развитие пошло, однако, по иному пути. Второй Брестский мир, на этот раз в сталинском варианте, не состоялся.

Говоря о довольно длительном состоянии шока, в котором пребывало советское руководство, нельзя забывать о принятом в октябре 1941 г. решении сдать Москву, плане уничтожения ее важнейших объектов, фактическом начале осуществления этих планов. Пишут как о подвиге: Сталин остался в Москве и в октябре, и ноябре 1941 г. Напомним, что решение о его выезде в Куйбышев было принято, и он был готов покинуть Москву в любой момент, но и оставаясь в ней, он отнюдь не рисковал своей жизнью.

Вполне естественно встает вопрос, кто виноват в том, что противник напал внезапно и широко использовал это в своих интересах. С 1941 г. в литературе прослеживается стремление возложить всю ответственность на германский фашизм. Но внезапность немыслима без просчетов защищающейся стороны. Крах своей веры в фашизм и Гитлера Сталин долго не признавал. Лишь в обращении к народу 9 мая 1945 г. он заявит: «Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договора и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем основания верить им на слово». Воспользуемся этой метафорой. Умный скотовод никогда не сетует на волка — он знает его «повадки». Он делает крепкую ограду для скота, нанимает надежных пастухов, заводит собак, организует отстрелы хищников. Если б верховный пастырь советского народа поступил так, РККА не пустила бы зверей на территорию СССР, и не пришлось бы считать потери среди мирного населения и колоссальные разрушения.

Имея в виду обороняющуюся сторону, главным виновником внезапности необходимо считать Сталина. Обладая исключительной властью, он не только не разрешил военным выполнять элементарные требования уставов, но и категорически запретил это делать, установив над Вооруженными Силами мелочный контроль в первую очередь с помощью Берии и Мехлиса. Нельзя согласиться с мнением Симонова об «ответственности общества, нашей собственной ответственности». Она не может быть безликой; когда виноваты все, виноватых нет! Главную вину в преступных просчетах несут также Молотов и близкие советники «вождя».

Ответственность за внезапность сильно отягощается одним обстоятельством. Проблема первого удара стара, как сами войны, как литература о них. По мнению Жомини, после изобретения огнестрельного оружия производить внезапное нападение стало весьма затруднительно. Оно бывает возможным лишь в том случае, если армия забудет основные требования полевой службы, и ей самой придется выполнять роль передовых постов. Меры против внезапного нападения, подчеркивает историк, имеются в уставах всех армий (написано в 1837 г.). Их только надо в точности исполнять. «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии», — восклицал сам Сталин[223]. Эта мысль в 30-е гг. была отражена в советских армейских уставах, получила разработку в трудах ученых, в том числе и на опыте вермахта 1939–1941 гг., и даже на опыте самой Красной Армии, например, в боях у Хасана.

Военные классики считали внезапное нападение мало вероятным. У них явно не хватало фантазии предвидеть ситуацию, которую создали, главным образом, Сталин и его помощники — Молотов, Тимошенко, Жуков. «…Трудно предположить, — писал Жомини, — чтобы армия, расположенная в виду неприятеля… исполняла свой долг столь плохо, что позволила бы противнику напасть на себя врасплох». По Клаузевицу, внезапное нападение удается лишь при особых обстоятельствах; «внезапность редко удается в совершенной степени»; «в тактике внезапность гораздо более обычное явление», чем в стратегии; «война не возникает внезапно, подготовка ее не может быть делом одного мгновения», «каждый из двух противников может судить о другом на основании того, что делает». Победа с использованием фактора внезапности была чем-то неполноценным. По мнению Наполеона, Лейтенское сражение показало военные дарования Фридриха II. Однако он «обязан победой внезапности, и поэтому победа эта принадлежит к разряду случайностей».

Сохранили свою свежесть мысли классиков о мерах по предотвращению внезапности. Это подтверждают события не только под Брестом — Белостоком (1941), но и на Северном Кавказе (1995–1996). Эти меры — постоянная боевая готовность. «Наступающая армия, — писал Жомини, — вступая в страну с намерением покорить ее или даже только временно ее оккупировать, всегда благоразумно заготовит себе, как бы велики не были перед тем ее успехи, хорошую оборонительную линию, чтобы воспользоваться ею в случае перемены счастья и полного изменения обстановки». Наступая, — повторяет автор, — «думают и о возможности вынужденного перехода к обороне». В развитие этих мыслей Клаузевиц предупреждал: «Полководец ни на минуту не должен спускать глаз с противника, иначе он рискует попасть под удары боевого меча, имея в руках только франтовскую шпагу»; «даже при самых благоприятных условиях и при величайшем моральном и физическом превосходстве» нельзя «упускать из виду возможность крупной неудачи»; «общим правилом современного военного искусства» является способность любой части войск в любой момент вести «самостоятельный бой». И даже для XIX в. эти мыслители не открывали нечто новое. Известно, что еще во второй Пунической войне, не только римляне, но и карфагеняне ежедневно окапывали свои лагеря. Военная история не оставляет без ответа и вопрос об ответственности генералов за проявленную беспечность. Уже в XIX в. наука считала, что «генерал, застигнутый врасплох, есть уже генерал опозоренный». Справедливо и целесообразно ли, что первые лица, «подарившие» противнику в 1941 г. фактор внезапности, не только не были наказаны, но и возвеличены?

Один из деятелей партии В. Трофимов в написанной им книге «Контуры грядущей войны» подчеркивал: «Новейшие средства войны создали могущественное оружие для нападения на суше и в воздухе, причем мощность этого оружия усиливается во сто крат в условиях внезапности. Необходимо, кстати, отметить, что у нас все признают, как вывод из современной обстановки, как нечто совершенно бесспорное, что фашисты нападут на Советский Союз неожиданно, внезапно, но из этого признания далеко не все делают надлежащие выводы. Очень многие относятся к истине, содержащейся в этом выводе, с пагубным добродушием, будучи почему-то убеждены, что истина эта будет иметь практическое значение в первую очередь в отношении каких-то других государств, а не Советского Союза; эти странные люди не хотят верить, что, может быть, в первую очередь им именно придется проснуться однажды от грохота взрывов авиабомб противника». В 1937 г. автор направил рукопись «вождю», и вскоре был расстрелян. Сам Сталин постоянно призывал армию и народ быть готовыми «ко всяким неожиданностям», в частности в речи 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий. «Самоуспокоенность», в которой он, начиная с 3 июля 1941 г., начнет обвинять народ, в первую очередь была присуща ему самому. «…Власть прозевала». Так записал в своем дневнике В. Вернадский 23 июня 1941 г., имея в виду, что Сталин еще в 1930 г. стал диктатором.

Знала ли Москва о готовящемся нападении? На основании многочисленных источников ныне можно дать вполне определенно утвердительный ответ. Попытки оправдать Сталина тщетны. Объективные сведения поступали из самых разных источников — от президентов до перебежчиков, этих подлинных героев еще не начавшейся войны. Однако мышление Сталина было не в состоянии сделать верные выводы из многообразной, обширной, часто противоречивой информации. Как могло не насторожить правителя, например, то обстоятельство (это с полным основанием подчеркивается многими зарубежными учеными), что немецкая сторона чрезвычайно легко соглашалась с советскими представителями при обсуждении территориальных вопросов на переговорах в августе — сентябре 1939 г. В мировой дипломатической практике это было совершенно необычным. Германская дипломатия казалась равнодушной и по отношению к акциям СССР в Финляндии, Румынии, хотя присоединение Северной Буковины не было предусмотрено советско-германскими соглашениями. Эту позицию нельзя было понять вне связи с намерениями фашистов против СССР. В Кремле не сумели правильно оценить итоги берлинских советско-германских переговоров в ноябре 1940 г., в ходе которых Гитлер продемонстрировал поистине царскую щедрость, предложив СССР огромную часть богатейшего «наследства британского покойника». Были далеко идущие цели: отвлечь внимание СССР от его западных границ, повернуть его лицом к югу, теплым морям. Это чрезвычайно облегчило бы осуществление целей Германии в Восточной Европе.

Репрессии нанесли советской разведке тяжелый урон (по некоторым данным семь предшественников Ф. Голикова на посту начальника ГРУ было «ликвидировано», один арестован), но она выполнила свой долг. Л. Треппер из Парижа, Р. Зорге из Токио, X. Шульце-Бойзен из Берлина, Г. Кегель из немецкого посольства в Москве и многие другие разведчики своевременно сообщили весьма полные сведения о планах фашистов. Имелось по меньшей мере полгода для приведения в боевую готовность весьма сильной армии. Те же самые данные Сталин получал от советских послов в Берлине, Лондоне, Вашингтоне; от Черчилля, Рузвельта, Мао Цзедуна, даже от германского посла в Москве Ф. Шуленбурга — более 50 предупреждений. Может быть, наиболее убедительные сведения представлены в материалах Шуленбурга, опубликованных в «Вестнике МИД СССР» (1990, № 20) и «Новом времени» (1991, № 8). Впрочем, диктатор и посла назвал дезинформатором. Несколько иначе он реагировал на сообщение югославского дипломата о сроках возможного нападения на СССР: «Мы готовы, если угодно — пусть придут». В апреле — мае вести о предстоящей агрессии поступали из всех союзных с Германией стран. В августе 1942 г. во время визита в Москву Черчилль напомнил Сталину о своей телеграмме в апреле 1941 г. Ему не нужно было никаких предупреждений, возразил тот. Он знал, что война начнется, но думал, что удастся выиграть еще месяцев шесть.

До начала же войны «великий стратег» говорил иное. 17 июня 1941 г. НКВД передал: «Источник, работающий в штабе германской авиации, сообщает… все военные приготовления Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время». Резолюция Сталина: «Товарищу Меркулову. Может послать ваш «источник» из штаба германской] авиации к… матери.

Это не «источник», а дезинформатор. И. Ст.»

Что может быть страшнее предвзятого мнения, да еще в военном деле? Упрямое следование раз навсегда усвоенной догме — в этом проявилось одно из свойств сталинизма. Может быть, наиболее ярко вся абсурдность обстановки, сложившейся в советском руководстве накануне войны, характеризует следующая докладная записка Берии 21 июня 1941 г. «…Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня «дезой» о якобы готовящемся нападении на СССР. Он сообщил, что это «нападение» начнется завтра…

Начальник разведуправления, где еще недавно действовала банда Берзина, генерал-лейтенант Ф. Голиков жалуется на Деканозова и своего подполковника Новобранца, который тоже врет, будто Гитлер сосредоточил 170 дивизий против нас на нашей западной границе… Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападет!..»[224]

Некоторые авторы приходят в неуемный восторг: «Никогда ни одному государству не приходилось выполнять столь сложную задачу». Но не один из глав государств никогда не совершал вызвавших эту «задачу» просчетов, настолько близких к измене или безумию. Отнюдь не преуменьшая профессионализм вермахта, в частности, его искусство дезинформации, мы перефразируем слова одного немецкого мемуариста: «Не Гитлер выиграл, а Сталин проиграл». Необходимо, например, отдать должное германскому генеральному штабу, организовавшему утечку информации, которая ввела в заблуждение французское руководство относительно направления главного удара вермахта в мае 1940 г. («план Манштейна»). Были и другие успешные операции. Главное же дезинформационное предприятие немцев на Востоке едва ли можно поставить в этот ряд.

Попытка вермахта замаскировать подготовку Восточного похода в СССР — РФ не изучены. К теме обратились зарубежные историки. Так, в главе В. Ветте (ФРГ) книги «Операция Барбаросса» показана особая роль пропаганды в подготовке нападения на СССР. Она должна была сделать так, чтобы советские руководители пребывали в неведении относительно решения Гитлера и конкретных действий вермахта. По мнению Й. Дюлльфера (ФРГ), «недостаточно полная оценка возможных намерений и мероприятий» вермахта со стороны его вероятных противников «оказалась исторически чрезвычайно действенной в развязывании и ведении им второй мировой войны». Наконец, Б. Уэлей (США), изучивший около 70 германских мероприятий по дезинформации РККА, пришел к выводу, что советская разведка располагала вполне достаточными данными и об этой дезинформации, и об истинных намерениях противника[225].

Следовательно, если в конечном счете немцы преуспели, то это не их заслуга, а Сталина и его окружения. На самом деле, ложь Гитлера в его ответе на письмо Сталина была так примитивна. «Фюрер» уверял «вождя» в том, что немецкие войска, изготовившиеся напасть на СССР, «отдыхают» близ границ дружественной державы перед началом операции «Морской лев» (вторжения в Англию) в зоне, недосягаемой для английской авиации. Но эта схема не объясняла многочисленные факты. Почему так много войск «отдыхают» так далеко от объекта своей операции, почему их дислокация от Финляндии до Румынии совпадает с вероятным намерением напасть на СССР, зачем им техника и боеприпасы, почему снаряды выложены на грунт и т. п. Ответ Гитлера мог ввести в заблуждение лишь глупца или того, кто хотел быть обманутым.

Официальная историография на протяжении десятилетий скрывала ответственность командования РККА, военных округов, армий и других объединений и соединений за внезапность. Считалось, что это уронит престиж армии. Но престиж во сто крат больше страдает от лжи и полуправды. На самом деле армия не причастна к преступным просчетам руководства. Она сама в большей своей части стала его жертвой. В литературе была показана несостоятельность попыток немецких генералов-мемуаристов возложить всю ответственность на одного Гитлера. Аналогичная попытка относительно Сталина также неуместна. Должна быть проверена созданная не без участия самих наших мемуаристов версия: во всех просчетах повинны лишь Сталин, Молотов, Ворошилов, Берия, Мехлис. Руководители же НКО, Генерального штаба причастны лишь к победам. Необходимо учитывать, что в 12-томнике о войне ряд важных вопросов изложен в духе воспоминаний Жукова и Василевского, наиболее приближенных к Сталину военных деятелей. Подчас по поводу их действий мы судим по их же собственным оценкам. В связи с реабилитацией сталинизма в 1964–1985 гг. стандартные замечания об ответственности Сталина, а также Тимошенко и Жукова за неверную оценку сроков вероятной агрессии разрешалось оставить лишь в учебнике по истории КПСС под редакцией Пономарева и в немногих изданиях. Выделение среди военных руководителей в первую очередь этих двух фамилий было правильным. Но нельзя лишь этим ограничиваться.

Известно, что все военные, особенно после репрессий 1937–1938 гг., испытывали страх перед Сталиным и его ставленниками в армии. Еще древние говорили, что сказать правду сатрапу — высшая доблесть. Можно ли обвинять человека в том, что он не сумел стать героем? Однако в данном случае на карту было поставлено существование народа, страны, и мы не можем разделить такую мысль: «Трудно винить наркомов, Главный военный совет, когда уже сложился статус «непогрешимого и мудрого вождя». Любое принципиальное несогласие с той или иной концепцией, точкой зрения могло быть расценено как «непонимание», «противопоставление», «политическая незрелость» со всеми вытекающими отсюда последствиями» (Волкогонов)[226]. На самом деле, от того, как поведут себя нарком или даже наркомы, зависела их жизнь. Но все это лишь объясняет их конформизм, характеризует их нравственность, но ни в коей мере не оправдывает их. Все эти люди не могли не знать, что представлял собой фашизм и чем он грозил СССР. В этом свете представляется, по меньшей мере, жалким поведение, в частности, Тимошенко и Жукова. Они располагали неопровержимыми данными о масштабах опасности и фактической незащищенности западной границы, но ограничивались робкими докладами тирану. Представляется слабой аргументация самих приближенных. Жуков, например, ссылается на свою веру в непогрешимость Сталина. Но разве не было еще до 22 июня превеликого конфуза с «военным и политическим гением» Сталина, в частности, во время советско-финской войны?

Опыт Военно-Морского Флота (ВМФ) и некоторой части сухопутных сил показывает, что и в тех же жестоких условиях можно было быть во всеоружии. Многие обстоятельства едва ли могут быть отнесены к компетенции лишь Сталина и Берия, Тимошенко и Жукова. Показательны итоги опроса участников событий, проведенного Генеральным штабом в конце 40-х — первой половины 50-х гг. Большинство руководителей войск не было информировано, например, о наличии плана обороны границы, развертывании войск до начала военных действий. Весьма трудно объяснить также, почему нахождение большой части артиллерии в учебных центрах не было «поводом», а если б они занимали оборонительные позиции, то возник бы «повод»[227].

Возможности, не использованные командирами разных уровней, а значит и их ответственность, остаются в целом не изученными. Но эти проблемы нельзя игнорировать. Рокоссовский показывает, что намерения противника перед 22 июня 1941 г. ложно оценивали не только Сталин, но и руководители НКО, Генерального штаба, ряда военных округов. Я несу свою долю ответственности за то, что лично не доложил Сталину известную мне информацию о готовящемся нападении на СССР, подчеркивал Исаков. Такой пример приводил и маршал авиации А. Силантьев. 19 июня 1941 г. по поручению командующего ВВС Западного особого военного округа командир 43-й истребительной авиационной дивизии Г. Захаров облетел вдоль границы и пришел к непреложному выводу: немцы готовят наступление. Павлов осудил этот поступок. Никто из них нужных мер не принял. Сталинизм как идеология, образ мышления и действий успел к этому времени поразить не только высшее руководство. Характерно, что масштабы катастрофы 22 июня в первое время не представляли не только в Москве, но и в Киеве, Минске, Ленинграде. В донесениях фронтов преобладали сведения о героизме и заверения о том, что противник будет разгромлен[228].

Несет ответственность и руководство ГРУ, в первую очередь Голиков, тем более что этот орган Генерального штаба располагал достоверными сведениями о подлинных намерениях вермахта. Характерно, что ряд работников разведки, рискуя своей жизнью, осмелился пойти против воли начальства, активно выступил против его безответственной позиции. Назовем в первую очередь начальника ГРУ И. Проскурова, расстрелянного по приказу Л. Берии осенью 1941 г., а также В. Новобранца, чудом избежавшего репрессий. Новобранец проанализировал угодную «хозяину» схему расположения германских войск вдоль границы и пришел к выводу, что она лжива. В декабре 1940 г. в нарушение инструкций он отправил в войска, до командиров корпусов включительно, сводку № 8. Она отражала реальную обстановку — Германия готовила нападение на СССР. Однако назначенный в 1940 г. руководитель разведки Голиков дезавуировал этот документ. Новобранец был отстранен от должности. Принципы работы ГРУ были достойны театра абсурда. Докладывая генсеку подлинные сведения, начальник ГРУ здесь же называл их «дезинформацией». Что им руководило? Страх, угодливость, соображения карьеры?

Если бы Красная Армия с имеющимися силами и средствами была заблаговременно приведена в непосредственную боевую готовность, война с самого начала приобрела бы совсем иной ход. Вот вполне реальные факты. Держали оборону в течение недели в районе Измаила, Перемышля, в течение месяца — в Бресте. На северном участке фронта противник начал наступление лишь в самом конце июля. Советские войска получили возможность провести перегруппировку и организованно вступить в бой. Противник был остановлен на границе, ему так никогда и не удалось захватить Мурманск.

О значении и последствиях внезапности есть разумные суждения. Говорят о том, что эти просчеты «обернулись для СССР гигантскими трудностями в 1941 г.» (Поляков). Можно ли последствия такого нападения свести лишь к «трудностям», хотя и «гигантским», ограничить их лишь полугодием? Некоторые авторы обходят этот вопрос молчанием. «Вероломное нападение Германии, — читаем в передовой статье «Военно-исторического журнала», — потребовало коренной перестройки советской экономики, которая была проведена в исключительно сжатые сроки, носила организованный характер и отличалась высокой эффективностью». Другие наивно утверждают, что внезапность сорвала планы укрепления границы. И в этом случае авторы следуют сталинской манере. В речи 9 февраля 1946 г. все провалы в дипломатии и оборонном строительстве, руководстве войной обойдены молчанием. «Вождь» лишь мимоходом пеняет на эвакуацию промышленности, которая «затормозила дело разворота военного производства». Но разве эвакуация не была прямым следствием его грубейших просчетов?

До сих пор многие историки скрывают, что внезапность всегда была подарком противнику. Однако в 1941 г. противник не только захватил инициативу. Он уничтожил в течение нескольких месяцев до 90 процентов войск западных округов, то есть основу кадровой армии. Первыми жертвами внезапности стали миллионы павших на поле боя, оказавшихся в плену. Впрочем, плен также, как правило, означал смерть. Резко изменилось соотношение сил. В отличие от 1812 г. в стране не нашлось полководца, который сумел бы с малыми потерями отвести и спасти армию от разгрома. Не поддающиеся учету усилия народа, затраченные на оборону, во многом были сведены к нулю. Фашисты продолжили осуществление доктрины скоротечных войн. Фактически им передали ключи от осажденной крепости, впустили в страну. С этим непосредственно связаны гигантские потери мирного населения СССР (по нашим подсчетам — около 13 млн.). Страшный каток военных действий два, иногда четыре раза прошел по территории страны. Фашисты начали претворение плана «Ост». Мессершмидт и другие ведущие специалисты квалифицируют поход вермахта против СССР как «войну нового качества», имея в виду ее мировоззренческий характер, использование противоправных способов и форм ведения военных действий и военной оккупации. Автор подчеркивает, что в этом повинны не только Гитлер и другие фашистские лидеры, но и германские генералы, «они знали, на что шли»[229].

Одним из результатов внезапного удара была утрата массы вооружения, боеприпасов. По данным Моисеева, в 1941 г. РККА утратила почти все танки — 20,5 тыс. из 22,6 тыс. Потери к концу 1941 г. в действующей армии в процентном отношении к имевшимся в начале войны составили в стрелковом вооружении — 67, а танках — 91, орудиях и минометах — 90, в боевых самолетах — 90. Во второй половине 1941 г. промышленность смогла восполнить эту потерю в стрелковом вооружении лишь на 30 процентов, в танках — на 27, орудиях и минометах — на 58, самолетах — на 55.

Имеются сведения, конкретизирующие эти обобщения за 1941 г. До середины июля, то есть за первые три недели войны, противник захватил 6,5 тыс. танков, 7 тыс. орудий и минометов, огромное количество горючего и боеприпасов. Только в первый день войны было утрачено около 1200 самолетов, в том числе на Западном фронте 738. Значительная часть вооружения, например, пушек-гаубиц, чьи боевые качества были высоко оценены немецкими специалистами, по приказу Гитлера были приняты на вооружение вермахтом. Военно-техническое превосходство Германии, подчеркнем еще раз, возникло лишь после этих утрат. Дело дошло до того, что по распоряжению Ворошилова, командовавшего Ленинградским фронтом, в городе начали производить пики, кинжалы, сабли. Это распоряжение вскоре было отменено Сталиным.

Одним из непосредственных последствий внезапности и отхода Красной Армии были гигантские экономические потери СССР. Об этом создают некоторое представление следующие данные. Стали в 1940 г. выплавлялось 18,3 млн. т, в 1941 — 17,9, в 1942 — 8,1, а в 1945 г. 12,3 млн. Автомобилей производилось в предвоенный год 145,4 тыс., в 1942 — 35,0, а в 1945 — 74,7 тыс. Во время войны было разрушено 1710 городов и поселков, свыше 6 млн. зданий, 31 850 промышленных предприятий. Выведены из строя заводы, которые выплавляли до войны около 60 % стали[230]. Вследствие утраты большой части промышленности в европейской части СССР результаты индустриализации были использованы в войне далеко не полностью. В эти годы электроэнергии страна производила лишь на уровне 1937 г., добывала угля, нефти, выплавляла стали, чугуна на уровне примерно 1933–1935 гг. Просчет в оценке намерений противника отбросил экономику страны назад. Здесь и нужно искать то историческое время, которого будто бы не хватило. Нужны ли были сверхтемпы для проведения индустриализации «любой ценой», которые обычно сталинисты оправдывают интересами обороны?

Официальная историография сосредоточивает внимание на успешном перебазировании производительных сил, игнорируя теневые стороны. Однако удалось перевезти очень небольшую часть предприятий, эвакуация обошлась обществу очень дорого. Она была настоящим бедствием миллионов людей, вызванным исключительно внезапностью нападения и отступлением РККА.

Наконец, внезапность позволила агрессорам реализовать старый принцип милитаристов «война кормит войну». Именно на это рассчитывали фашисты. За счет реквизиции в СССР вермахт в 1941 г. удовлетворял свои потребности в муке на 86 %, мясе — 68, картофеле — 100, жирах — 50, сахаре — 40, кормах на 50 %. Для нужд вермахта и империи изымалось:

Результатом, главным образом, внезапности было голодание основной массы советских людей на протяжении всех военных и первых послевоенных лет. Официальная историография скрывает этот факт с помощью незамысловатых приемов вроде тезиса о «добровольных лишениях» колхозников. По мнению В. Москоффа (Англия), автора книги «Горький хлеб. Продовольственное снабжение в СССР во время второй мировой войны», большинство советских граждан жили в это время «на грани жизни и смерти». Этот ученый с полным основанием полагает, что прямые и более отдаленные последствия такого полуголодного существования еще не изучены. «Советские руководители во время войны пришли к выводу, — считает автор предисловия к этой книге Дж. Хазард, — что население (в другом варианте: «дисциплинированный народ». — Авт.) может вынести любые невзгоды[231].

Патриотический порыв в СССР, который получил широкое освещение в литературе, был лишь одной стороной ситуации, сложившейся под влиянием агрессии и поражений РККА. Характерны в этом отношении недавно введенные в научный оборот документы из секретных архивных фондов. В эти месяцы, особенно в октябре 1941 г. даже в Москве участились проявления антисоветизма и антисемитизма, растерянность руководства и обывателей, панические настроения. Показательно, что некоторые современные заблуждения живо перекликаются с высказываниями лета — осени 1941 г.: «Гитлер русским ничего не сделает, только будет бить евреев»; «для меня все равно, что Гитлер, что Советская власть»; «скоро всех коммунистов перевешают, Советской власти будет конец». Была распространена ложная оценка фашизма и его целей в Восточной Европе: «Война идет между нашим и немецким правительством, а народ с обеих сторон воюет по принуждению»; «в Москве надо поступить так же, как поступили во Франции, открыть ворота и впустить немцев. Правительству будет плохо, пусть оно и спасается»; «немцы не так жестоки, как говорят об этом». Документы отражают также слухи об «измене» Тимошенко, Павлова, даже самого Сталина. Тезис о Павлове мог быть инспирирован Сталиным. Нельзя считать источником многих из приведенных суждений лишь фашистскую пропаганду. Сами военные события приводили людей по меньшей мере к антиправительственным выводам. Память одного из авторов этих строк сохранила гневные слова молодой учительницы из г. Новохоперска, где формировался 1110-й полк 329-й стрелковой дивизии: «Где ваши обещания воевать на чужой территории, немцы вот-вот возьмут Воронеж?»

Последствия нападения не ограничиваются 1941 г., как пытаются представить. Такое начало войны лихорадило народ вплоть до мая 1945 г. Необходимо в принципе отвергнуть тезис приказа НКО от 23 февраля 1942 г. о том, что «момент внезапности и неожиданности, как резерв немецко-фашистских войск, израсходован полностью», что судьба войны теперь будет решаться «постоянно действующими факторами: прочность тыла, моральный дух армии, количество и качество дивизий, вооружение армии, организаторские способности начальствующего состава армии». По Сталину, «стоило исчезнуть в арсенале немцев моменту внезапности, чтобы немецко-фашистская армия оказалась перед катастрофой» (ситуацию «перед катастрофой» он без особого труда обнаружит и после Курской битвы). Заметим вскользь, что из числа этих «постоянных факторов» войны доморощенный стратег вычеркнул пространство и время, хотя их признание является аксиомой военной науки. Чем это объяснить? Может быть, тем, что времени до и в период войны Сталину постоянно и остро не хватало, а огромное пространство страны много раз решительно компенсировало грубейшие просчеты «вождя».

Кстати, «момент» внезапности — не частный ли случай фактора времени? Не время ли и пространство уступил Сталин Гитлеру 22 июня?

Тенденциозная оценка не была случайной. В приказе НКО 1 мая она повторяется: «после временного отхода, вызванного вероломным нападением немецких империалистов, Красная Армия добилась перелома в ходе войны и перешла от активной обороны к усиленному наступлению на вражеские войска». Итак, речь пошла даже о «переломе». Во всех этих построениях верно лишь то, что в 1941 г. РККА окончательно сорвала план скоротечного похода, тем самым предрешила и конечное поражение Германии. Но фактор внезапности отнюдь не был исчерпан, хотя Сталин и пытался отнести его к «второстепенным», «привходящим». К сожалению, эта мысль и 50 лет спустя остается не ясной многим военным историкам. В. Золотарев почти буквально повторяет текст приказа Сталина: «Действие фактора внезапности сошло на нет, и во всю силу развернулись постоянно действующие факторы войны, ситуация на советско-германском фронте резко изменилась»[232].

Пагубные последствия внезапного нападения оказали влияние на руководство войной в целом. В первую очередь необходимо отметить, что главный источник внезапности — неадекватная оценка противника — не исчезал вплоть до Берлинской операции 1945 г. Особенно ярко проявилось это во второй половине 1941 г. Но первая половина 1942 г. в основном прошла под знаком того же авантюризма, того же незнания противника. Несостоятельность решения Сталина наступать по всему фронту становится особенно очевидной в свете только что приведенных данных о потерях РККА в 1941 г. Неожиданно для Ставки противник осуществил наступление не на Западном направлении, где она сосредоточила резервы, а на Юго-Западном, и Красная Армия вновь отступила, теперь уже до Волги и Кавказа. Весьма показательно, что этому просчету, как и год назад, снова значительно способствовала дезинформация, организованная противником (план «Кремль»).

Предстоит еще изучить, как порожденная сталинизмом внезапность в свою очередь повлияла на обострение наиболее худших его черт. Однако уже сейчас есть основания утверждать, что после потери кадровых соединений летом 1941 г. профессиональный уровень РККА вновь резко упал, как это уже было после репрессий 1937–1938 гг. Крайняя нужда заставила, в частности, резко снизить требования, предъявляемые к подготовке командного состава. Военные академии и училища фактически были заменены краткосрочными курсами, вступительные экзамены по существу отменялись. Упало качество руководства в целом от Верховного Главнокомандующего до командира отделения. Цена, которую заплатила армия за формирование новой полководческой школы в 1941–1945 гг., была чрезвычайно высока. С самого начала войны усилились не только непрофессиональность, но также бюрократизация, жестокость и другие черты сталинистской системы управления.

«Победоносная сталинская стратегия», — писал Минц в «Известиях» 22 февраля 1946 г. Однако ни победный результат, ни высокие эпитеты не могут заслонить от исследователя вопрос о том, во что обошелся этот результат. Внезапность во многом определила огромную цену, которую заплатили за победу. Страшный шлейф внезапного нападения тянется через все послевоенные десятилетия. В долгосрочном плане пагубные последствия внезапности и вызванных ею жертв и материальных потерь необходимо исследовать специально. Но уже сейчас можно сказать, что нет ни одной области общественной жизни страны, в которой не просматриваются следы той страшной катастрофы. Сошлемся, в частности, на «синдром 1941 года», под влиянием которого в СССР (и не только в СССР!) в послевоенные десятилетия развивались военная теория и практика. Происходило постоянное наращивание количества танков и другого тяжелого оружия. При истощенной экономике страна содержала 4-миллионную армию (на 10 000 населения в СССР — 138 военнослужащих, в США — 83, в ФРГ — 63). Это явно превышало не только наши возможности, но и пределы разумной достаточности[233].

Внезапность была в определенной степени нейтрализована исключительными духовными силами народа и армии. Вопреки все новым и новым просчетам высшего руководства их ожесточенное сопротивление спасло страну. Особую роль в 1941–1942 гг. сыграли геополитический фактор СССР, в частности, огромная территория, развитая экономика. В последующие годы увеличилось влияние на ход войны западных союзников, антифашистских движений народов. Из поля зрения наших военных историков до сих пор выпадает очень важный вопрос: почему ряд ведущих политиков и генералов Германии в сентябре — октябре 1941 г. перестали считать возможным решить «восточноевропейскую проблему» военными средствами; почему японское руководство примерно в это же время отдает предпочтение южному направлению экспансии? В общих статьях о войне Куманева и Ржешевского[234] все дело сводится к отдельным эпизодам. Главную же тенденцию они обходят молчанием. Даже Смоленское сражение не упоминается или упоминается вскользь. По подсчетам А. Хорькова, в первые пять месяцев войны было осуществлено 20 фронтовых контрударов и несколько операций[235]. Вследствие внезапного нападения изнемогала под тяжестью войны советская сторона. Однако и фашистские войска при авантюризме своего руководства не сумели полностью воспользоваться чрезвычайно благоприятными для них обстоятельствами. Напомним, что на московском направлении существенно ослабленный вермахт остановил свое наступление независимо от контрнаступления РККА, за несколько дней до его начала в декабре 1941 г. Авторы т. 6 делают вывод о том, что на рубеже 1941–1942 гг. Германия стала испытывать чрезвычайное напряжение сил. Ход войны вышел из-под ее контроля.

Итак, сфабрикованные Сталиным и его преемниками причины поражения РККА в 1941–1942 гг. несостоятельны. На деле все сводится к просчетам, бездеятельности, халатности в первую очередь Сталина, Молотова и других членов Политбюро ЦК ВКП(б), военных руководителей от Тимошенко и Жукова до командующих пограничными военными округами, по меньшей мере. Внезапность нападения на самом деле была главной, если не единственной причиной поражения. Она выражалась в том, что до и после 22 июня 1941 г. военно-политическое руководство СССР было парализовано, а Вооруженные Силы не были приведены в боевую готовность. Главным содержанием первого полугодия войны не были «трагедия и героизм», как пишут сейчас некоторые военные историки[236]. Сочетание этих двух слов логически не строго и не несет информации. Такое было и в войнах Рима с Карфагеном. Это — время поражений РККА. Однако благодаря неимоверным усилиям большинства народа противник был остановлен, на фронте установилось относительное равновесие. Провал скоротечной войны предрешал общее поражение вермахта.

II. Основные черты сталинистского руководства

Представляя в настоящем разделе результаты первых попыток исследовать сталинистское руководство войной, авторы отдают себе отчет в том, что ныне эту проблему можно осветить лишь в основных чертах. Нет всех источников, не осуществлены еще необходимые исследования как конкретно-исторические, так и общесоциологические. Авторы вынуждены сосредоточить внимание главным образом на проявлениях этих черт в верхних этажах руководства. В какой степени сталинизм поразил руководство в целом, как взаимодействовали реакционная и прогрессивная тенденции в руководстве войной, многие другие важные стороны проблемы составят предмет дальнейших исследований. Однако откладывать начало работы до лучших времен неразумно. Уже сегодня появились многие факты, которые не объясняет старая схема. Показать ее несостоятельность, в определенной мере способствовать формированию научной концепции можно и должно уже сейчас.

Среди основных черт сталинистского руководства войной мы выделяем некомпетентность (и авантюризм), антидемократизм (особенно: бюрократизм, правовой нигилизм), безнравственность (жестокость)[237]. Все они органически связаны друг с другом, неизменно сопровождали друг друга. Может быть, наиболее ярко это иллюстрирует известный приказ Сталина № 227 от 28 июля 1942 г. В нем проявился бюрократизм режима. Суть приказа в ограничении прав командиров всех степеней, крайней централизации военного руководства, что так свойственно бюрократизму. Но он и безнравствен, в нем попытка Сталина найти козла отпущения. Он крайне жесток. Наконец, в приказе, как в зеркале, отражается непрофессионализм Сталина и его советников. Современная война немыслима без инициативы всех командиров. Но именно ее и стремился уничтожить автор приказа. Только что описанное поведение Сталина в 1941–1942 гг. вытекает в первую очередь из его некомпетентности. Усиление произвола и жестокости, политического и экономического гнета объективно или субъективно было призвано возместить эту некомпетентность. Полемизируя с Е. Вучетичем, К. Симонов верно подчеркивал, что отход Красной Армии до Волги и Кавказа нельзя объяснить лишь «случаями нераспорядительности, растерянности, а порой даже паники». Дело «в более грозных исторических причинах» — сталинизме. В известной фразе тех лет «война все спишет…» сосредоточились, как в капле воды, дилетантство, бюрократизм, безнравственность, эти родовые признаки сталинской системы.

Изучить сталинистское руководство войной можно, лишь руководствуясь требованиями классической военной теории. В первую очередь мы имеем в виду отношение к военному делу как науке. Один из русских последователей Жомини полковник Астафьев писал в середине прошлого века: «Военное искусство есть главное условие победы, оно достигается образованием вождей и войск». В российской литературе считалось общепринятым: «Военное искусство состоит в том, чтобы, располагая более слабой армией, чем у противника, всегда иметь больше сил, чем у него на пункте, где его атакуют или он атакует нас» (Н. Кудрявцев); «решительные результаты с минимумом пролитой крови» (Ж. Леваль). Эти и многие другие положения, разработанные в мировой науке, оказались в 30—90-е гг. неприемлемыми для отечественных правителей и послушных им историков. Нынешняя официальная концепция второй мировой войны — это лишь калька с мифа о Жукове. В ее основе лежат другие принципы — искусство побеждать любой ценой, великим законы войны не писаны. Приведем некоторые суждения военных классиков, касающиеся нашей проблемы.

Жомини исходил из того, что «превосходство в искусстве полководцев бесспорно является одним из надежнейших залогов победы». «Во все времена и у всех народов победа сопровождала чаще войска, искусно предводимые, нежели многочисленные» (Л. Дюра-Ласаль). В трудах классиков мы находим исчерпывающий ответ на вопрос, как формируются полководцы. «Усилия научного порядка и опыт, — считал эрц-герцог Карл Австрийский, — создают полководца; но не исключительно личный опыт… а также и обогащение своего знания чужим опытом… Столь распространенная в наше время фраза, что великие полководцы таковыми рождаются и не нуждаются в каком бы то ни было образовании, является одним из грубейших заблуждений современности, одним из однобоких общих мест, опираясь на которые, наглые или ленивые и малодушные хотят избавиться от тяжелых усилий на пути к совершенству». И далее: «Гений родится, но великий человек должен быть подготовлен; гений есть зачаток, но не завершение. Часто в военной истории «образованные вожди армий… побеждали необработанных гениев».

В разных работах Жомини отводил уму и теоретической подготовке полководца то «первое, второе, то лишь третье место», после «твердого и спокойного характера и хладнокровия». Но и в третьем случае он подчеркивал: «Твердый характер есть главнейшее из всех качеств» главнокомандующего, однако лишь соединение этого свойства со знанием теории «образуют великого полководца». Наиболее удачным для полководца было бы сочетание ума и природного лидерства. Жомини явно следует Фридриху II: «интеллект обязателен для генерала». Ученый писал также о «сообразительности генералов» как условии победы, умении «облегчить выполнение своих приказов ясным их изложением». Автор называет это «первостепенным качеством генерала». Отдаваемые подчиненным командирам распоряжения представляют «наилучший материал для биографии» генерала. По Клаузевицу, «история не указывает ни одного выдающегося великого полководца или главнокомандующего, который бы отличался ограниченным умом». Мысль об уме и общей культуре военных специалистов прочно укоренилась в отечественной историографии XIX в. И. Бурцов считал, что «для полного образования полковника не довольно даже одних военных знаний». «Все политические», «все нравственные науки» должны составить «общую пространную теорию, управляющую действиями истинных полководцев» (1819). Д. Милютин в статье о Суворове писал: «только тот полководец может назваться истинно великим, который соединяет в себе искусство владеть себе подобными и вообще нравственную сторону военных соображений с знанием дела и искусным употреблением материальной силы». И далее. «Все великие полководцы именно отличались искусством владеть людьми и привязывать их к себе» (1839). Астафьев полагал, что офицер «должен быть универсально образованным человеком» (1856).

В наши дни важно сказать о «блестящих врожденцах, полных силы и энергии», которые считают, что им «незачем ломать себе голову над кучей диссертаций» (Леваль). Еще Наполеон отрицал, будто бы гений постоянно подсказывал ему, что он должен делать. Причина в другом: «Я всегда работаю»; чтобы стать хорошим генералом, «надо не только иметь большой талант, но также большие знания». Многие офицеры становились и становятся генералами по знатности рода, при Сталине и после него — по преданности «первому лицу» и другим обстоятельствам, не имеющим отношения к их квалификации. По мнению эрц-герцога Карла, «не всегда можно назвать полководцем генерала, возглавляющего армию. Большинство лиц, командующих армиями, не имеет ни малейшего представления о стратегии, и знакомо только с тактикой. Они не способны охватить крупную операцию в целом». «…Имеется масса случаев, — писал Клаузевиц, — когда люди, умственный кругозор которых не расширялся соответственно их продвижению по иерархической лестнице, оказывались весьма посредственными на высоких постах, хотя они и проявляли выдающиеся отличия на низших должностях».

Горьков в своей слабой книге о Ставке не устает восторгаться Жуковым, «полководцем и стратегом от Бога, не имевшим никаких военных дипломов, но сыгравшим тем не менее выдающуюся роль в достижении великой Победы». Жуков не окончил даже училища, но у него «великолепная военная подготовка», «огромное военное наследие»… «во всем мире он считается крупнейшим специалистом по вопросам тактики и стратегии». Победили «выходцы из самых бедных слоев населения, имевшие начальное образование». Впрочем, Горьков вскоре сам себя опровергнет. Оказывается, «вчерашним командирам дивизий», занявшим высокие посты, не хватало знания стратегии. Сталин и многие его маршалы не сумели воспользоваться опытом истории. Как показал А. Свечин, не все маршалы Наполеона имели достаточное общее образование. В ходе сражений они получили «превосходную тактическую подготовку», приобрели способность организовать работу 20–30 тыс. солдат, чтобы достичь «указанных Наполеоном целей». Но при самостоятельном руководстве операциями «они представляли как бы людей, бродящих в потемках». Не-владение теорией «рано или поздно отомстит за себя». Жоми-ни говорил об «ошибках, какие совершали самые знаменитые генералы из солдат всякий раз, когда им поручалось ведение всей кампании и когда к их доблести не добавлялось образование». Наполеон вспоминал о маршале Мюрате: «без меня он ничего не значил». Этот опыт наполеоновских маршалов не повторил ли Жуков с его весьма спорной Берлинской операцией, неудачной последующей карьерой? Правы ли те авторы, которые во всех его бедах винят Сталина, Берию, Хрущева?

Мы особо подчеркнем, что в российской историографии XIX в. постоянно звучала мысль о полководце «как идеале в нравственном и умственном отношениях». Он призван «заботиться об армии как о самом себе, ощущать на самом себе малейшие страдания последнего атома его армии» (полковник Астафьев). Этому диссонируют появившиеся в последнее время в литературе РФ странные утверждения, будто бы «у военных и политических руководителей есть своя мораль, отличная от общечеловеческой. Их цель всегда оправдывает средства ее достижения» (Горьков). Эта иезуитская формула по существу объявляет правомерными любые преступления. Она грубо противоречит прогрессивной традиции военной теории. «Лишь тот велик, кто справедлив», — писал Дюра-Ласаль. И далее. «Нравственные качества главнокомандующих суть следующие: бескорыстие, человеколюбие, чистота нравов, скромность, вежливость и благородство; без этих добродетелей слава их была бы несовершенна». Главнокомандующий никогда не должен «простирать алчных рук на казну государственную». Еще одно обязательное качество полководца также игнорируется мифотворцами. Он должен обладать властью на театре войны. А. Суворов требовал «полной мочи избранному полководцу», и Павел I, напутствуя его в поход против наполеоновской армии, писал: «распоряжайтесь сими войсками к пользе общей». В другом рескрипте императора Суворову говорится «об оружии, вам подвластном». Полностью принимая этот принцип, генерал-адъютант российского императора Жомини в записке от 15 июня 1828 г. откровенно высказал свое мнение о том, чтобы Николай I не стеснял своим присутствием на фронте главнокомандующего, чтобы сражением руководил «самостоятельный начальник». В другом случае он подчеркивал, что полководец должен «иметь полную свободу действий по своему благоусмотрению». Вслед за Жомини Милютин уже Александру II (который «рвался к командованию», присвоил себе звание генерал-фельдмаршала) доказывал, что простое его присутствие на передовых позициях войскам «неуместно», «теснит главнокомандующего».

С вопросом о власти полководца связаны мысли Наполеона о «единстве в командовании (единстве военной мысли во главе армии)» как «условии первостепенной важности на войне, самом основном требовании войны», «на одном театре должна быть лишь одна армия», «на войне только обстоятельства (т. е. обстановка) повелевают». Поэтому «сверху должно даваться только общее направление, только ставиться цели, средства же к их достижению должны предоставлены свободному выбору исполнителей, иначе успех немыслим». В трудах Жомини эта мысль нашла свое развитие: «Полководец, имеющий полную свободу действий, всегда будет обладать большими преимуществами в борьбе против полководца, которого гений и руки связаны верховным советом, находящимся за 200 лье от театра войны»; разрабатываемая правительством «инструкция для генерального штаба» «не должна налагать на главнокомандующего неразрывных цепей. Главнокомандующий всегда должен иметь власть располагать свои войска в соответствии со своими намерениями и с масштабами предполагаемых им действий». Автор полагает, что военный совет при главе государства должен определить лишь цель кампании, наступательный или оборонительный характер операций, необходимые материальные средства, резервы и ополчение на случай неприятельского вторжения.

Вслед за Жомини Милютин считал, что главком — это «неограниченный начальник в армии», «ему предоставлена полная свобода в составлении плана действий». Разработанное этим реформатором положение 1868 г. предоставляло главкому «власть распоряжаться в направлении военных действий по своему непосредственному усмотрению». Положение 1876 г. еще более усиливало права главкома. К этой теме обращался и Тухачевский. Во время гражданской войны (1921) в одной из своих статей он писал: «Вмешательство политики в дела стратегии чрезвычайно большое зло. Для успеха военных операций главнокомандующему должна быть предоставлена полная мощь. Политика должна ему безусловно доверять… Назначение военспецов, связанных по рукам и ногам, пользы не приносит. Ревсоветы, это бельмо на глазу нашей стратегии, сами себя изживают в доказательство тому, что существование их противоречит сути дела.

Выгоднее всего достигается гармония между политикой и стратегией, когда руководство ими принадлежит одному лицу.

У нас роль этого лица должен играть Совет обороны».

При Сталине по существу была не просто восстановлена практика XVIII в., когда полководцы испрашивали разрешения монарха по всем важным вопросам ведения войны. Эта практика была доведена до абсурда. Жуков и другие советские генералы лишь с очень большими оговорками могут быть названы полководцами. Вся полнота власти — государственной, партийной, военной — постоянно находилась в руках диктатора. «Маршал Сталин, — говорил Жуков 7 июня 1945 г., отвечая на соответствующий вопрос иностранных корреспондентов, — лично руководил участками борьбы Красной Армии против немецкой армии, в том числе детально руководил и теми большими операциями, которые мною проводились» (как можно одному чем-то «руководить», а другому — то же самое «проводить»?). Командующие были бесправны. Так, они были обязаны один и даже несколько раз в день докладывать Сталину об обстановке. Показателен случай с Коневым, командовавшим тогда Западным фронтом. Из-за нарушения связи он не мог доложить Сталину. Но не мог он и самостоятельно отвести войска. И свыше 600 тыс. красноармейцев попало под Вязьмой в окружение. Еще во время первой мировой войны отмечали, что с появлением телеграфа и телефона «война стала войной народов и техники», личность «уже не может иметь того обаяния», «появление Наполеона невозможно». В 1939–1945 гг. в СССР помимо новейших средств связи действовал другой, куда более мощный фактор — автократия. Полководцем, облеченным властью на театре войны, мог быть лишь Сталин. Новый же Наполеон как гениальный стратег в этих условиях действительно появиться не мог.

Классики военной теории и историографии придавали большое значение выбору главковерха. «В руках полководца, — подчеркивал эрц-герцог Карл, — находится спасение или гибель отечества. Он часто должен принимать решения, от которых зависит судьба миллионов людей». Жомини считал, что выбор полководца «заслуживает всяческой заботы мудрого правительства». «Самое главное, — писал автор, — состоит в том, чтобы выбрать главнокомандующего, который был бы одновременно сведущ и в политике, и в военном искусстве». «Если искусство главнокомандующего, — считал Жомини, — есть одно из главнейших средств для достижения победы, то легко понять, что выбор главнокомандующего является одним из самых сложных вопросов науки управления и одной из важнейших частей военной политики государства.

К несчастью, этот выбор подвержен столь многим мелочным страстям, что случайность, старшинство, фаворитизм, партийная интрига, соперничество влияют на назначение главнокомандующего не меньше, чем интересы общества и справедливость». Заметим вскользь, что в СССР — РФ проблемы выбора «верховных» никогда не существовало и не существует. «Первое лицо», качества которого никогда сомнению не подлежали, автоматически назначало себя на эту должность. «Когда сам государь чувствует в себе способности и гений Фридриха, Петра Великого или Наполеона, — продолжает Жомини, — он не должен передавать руководство армиями своим генералам». «При равных достоинствах и удаче монарх-полководец всегда имеет преимущества над полководцем, который не является одновременно и главой государства». Монарх «располагает всеми средствами государства», «властью награждать, миловать и наказывать». Но если он не имеет военного дарования, да еще обладает слабым характером, легко поддается влияниям, его присутствие в армии «лишь откроет арену для всякого рода интриг». Командующий под его руководством генерал будет стеснен. Жомини допускает (на опыте Пруссии 1813 г.) возможность назначения во главе действующей армии своеобразного триумвирата из трех генералов. «Недостаток военного образования государя», что «слишком часто имеет место», «необходимо заменить мудрыми и предусмотрительными учреждениями, во главе которых, безусловно, надо поставить хорошую систему генерального штаба, хорошую систему пополнения, комплектования армии и национальных резервов». Жомини допускал, что командующим будет «опытный человек, одаренный большим характером и испытанной энергией». Тогда должность начальника штаба необходимо «доверять хорошему стратегу». «Объединение двух людей, одаренных этими различными качествами, может при отсутствии первоклассного полководца обеспечить вождение армии и самые блестящие успехи».

На основе этих мыслей Жомини Свечин (1926) выдвинул концепцию «интегрального полководца». «При современных условиях усложнившегося руководства войной, — писал он, — трудно мыслить совмещение в одном лице требуемой политической, экономической и стратегической компетенции». Даже при монархии полководец — это коллектив. В 1870 г. таким был триумвират: монарх Вильгельм I, политик Бисмарк, стратег Мольтке. По нашему мнению, эту концепцию в принципе подтвердили сверхцентрализация и другой отрицательный опыт Великой Отечественной войны. «Войну ведет, — продолжает Свечин, — верховная власть государства; слишком важны и ответственны решения, которые должно принимать руководство войной, чтобы было можно доверить его какому-либо агенту исполнительной власти». «Стратег-главнокомандующий представляет лишь часть руководства войной; очень важные решения принимаются иногда помимо него, иногда вопреки ему». «Командующий в современных условиях войны должен опираться на целый коллектив отборных помощников». Свечин имеет в виду генеральный штаб.

Вопрос о некомпетентности Сталина и его окружения, так резко проявившейся во время войны, нельзя рассматривать вне предыстории. Эта некомпетентность — результат общего упадка культуры при сталинизме. Тезис А. Денисова о «деградации духовной культуры родом из Октября» не может быть принят. Эта деградация придет позднее — с контрреволюционным переворотом. Революцию же возглавляли в первую очередь высокообразованные интеллигенты. Недоучки типа Сталина, Кагановича, Ворошилова захватят первые роли на рубеже 20—30-х гг. Пренебрежение к интеллигентам, умственному труду, знанию, профессионализму будет обязательной составной частью сталинской «генеральной линии»[238]. Репрессии против «бывших» означали одновременно изъятие из общественной жизни наиболее образованной части населения. Резко изменится состав высших эшелонов власти. Станет типичным «руководитель широкого профиля» — «специалист» одновременно по музыке и истории, тяжелой промышленности, транспорту и военной технике. Будет повседневным замещение должностей ученых и дипломатов несостоявшимися партийными, советскими и комсомольскими работниками. Такими же кадрами постоянно пополнялись политаппарат РККА, карательные органы. «Главный советский дипломат» Молотов в опубликованных недавно воспоминаниях не скрывает своей профессиональной неподготовленности. Поспешная подготовка выдвиженцев лишь отчасти возмещала убыль. Новые специалисты, как правило, получали высшее образование, не имея среднего.

Сталин и его окружение формировали совершенно новый слой общества, ему был свойствен воинствующий дилетантизм. Советским сановникам было чуждо требование Ленина: «Надо же научиться ценить науку, отвергать коммунистическое чванство дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематично, используя свой же опыт, свою же практику»[239]. Все сказанное помогает понять, с какой легкостью Сталин и его люди шли, в частности, на уничтожение десятков тысяч военных специалистов. Их примитивное мышление не позволяло понять, что современного специалиста нельзя подготовить мгновенно даже «по приказу». «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой», — утверждали авторы популярной песни.

Корни низкой компетентности военно-политического руководства были ясны Вернадскому. В своем дневнике ученый писал 16 октября 1941 г.: «Резкое изменение настроений о войне. Ясно для всех проявляется слабость вождей нашей армии и реально считаются с возможностью взятия Москвы и разгрома…» 2 ноября 1941 г.: «Крупные неудачи нашей власти — результат ослабления ее культурности: средний уровень коммунистов — и морально, и интеллектуально — ниже среднего уровня беспартийных». Он сильно понизился в последние годы — арестованы, сосланы, казнены «лучшие люди партии, делавшие революцию, и лучшие люди страны». И далее. «Это оказалось очень ярко уже в первых столкновениях — в финляндской войне и сейчас сказывается катастрофически»[240].

Сталин, его военные и политические советники с их догматическим мышлением перенесли из времен своей молодости, выражаясь словами Ленина, «старую партизанщину». Большинство делегатов VIII съезда РКП(б) в 1919 г. осудило методы так называемой оппозиции. Ленин, обращаясь к Ворошилову, говорил: «…может быть, нам не пришлось бы отдавать эти 60 000, если бы там (на Царицынском фронте. — Авт.) были специалисты, если бы была регулярная армия…»[241]Такая параллель не покажется преувеличением, если вспомнить, что Сталин, его приближенные и в 1941 г. пытались обойтись без науки, что кадровую армию в 1941 г. они почти целиком оставили на поле боя или сдали в плен, что новая регулярная армия создавалась в ходе войны и «партизанский» стиль характеризовал далеко не одни лишь ополченческие дивизии Красной Армии.

Как и во многих других случаях, сыграла роль инспирированная самим же Сталиным пропаганда. Судя по всему, он вскоре сам поверил, что во время гражданской войны и иностранной военной интервенции «непосредственно руководил массами и организация победы находилась в руках величайшего пролетарского полководца и стратега революции товарища Сталина». Разумеется, Сталин имел определенное отношение к военному делу. Но его путь в должности члена военных советов фронтов, мягко выражаясь, не был ровным. Достаточно напомнить громкие конфликты на Южном и Юго-Западном фронтах. Показательно и то, что причину этих конфликтов составляло именно его комчванство и пренебрежение к военной профессии. Можно предположить, что непомерное тщеславие объясняло известный его интерес к военному делу в последующие годы. При абсолютной власти и самомнении он без труда поверил и, главное, убедил других в своих безграничных знаниях и способностях. Военное дело не было единственной областью, в которой Сталин чувствовал себя в родной стихии. Его немощные опусы в политической экономии, языкознании, литературоведении, киноискусстве, философии, попытки поучать специалистов из других областей науки и техники заставляют полагать, что в целом знания Сталина не были основаны на современном образовании.

Некомпетентность как признак сталинизма ярко проявлялась в области военной техники, тем более что ее результаты сказались весьма быстро. Напомним, например, что состоявшее почти целиком из полуобразованных людей Политбюро по сложившейся при Сталине практике решало судьбы новейших образцов вооружения. По свидетельству Ванникова, в соответствии с двадцатилетней давности личными впечатлениями Сталина было принято бездарное решение о производстве безнадежно устаревшей пушки, как и неудачных дисков финских пистолетов-пулеметов, хотя специалисты возражали против этого. Примерно такое же мнение разделяет другой руководитель оборонной индустрии В. Новиков. Показательна позиция Сталина в военно-морском строительстве. Он не понимал целесообразности подводных лодок, торпедных катеров, эсминцев, морской авиации. Они обеспечивали надежную защиту наших морей, их строительство было под силу нашей экономике. Сталин же делал упор на корабли большого водоизмещения — крейсеры и линкоры. Здесь, несомненно, проявлялась свойственная его авторитаризму гигантомания, но отнюдь не здравый смысл.

Некомпетентность Сталина в сочетании с репрессиями нанесла не только прямой, но и косвенный ущерб. На много лет было задержано, например, внедрение ряда научно-технических достижений, поскольку к ним имели то или иное отношение деятели, объявленные «врагами». Такая судьба постигла систему ПВО, ракетное вооружение. Некомпетентность проявилась также в том, что «полководцы хозяйственного фронта» (так называет апологетическая литература ряд членов Политбюро) имели самое отдаленное представление о предмете своего кураторства. Среди них наиболее одиозно выглядит Берия, ничего не понимавший в науке, но «руководивший» созданием ядерного оружия. Сам Сталин уже во время войны вопреки возражениям Шахурина заставил снять фронтовой бомбардировщик ТУ-2 с производства на единственном заводе, где тот изготовлялся. Ванников высказал удивление, как в этих условиях удавалось производить первоклассную технику. Представляется, что, как и на поле боя, это удавалось лишь огромной ценой. Напомним, с каким трудом преодолевали бесчисленные бюрократические барьеры прославленные впоследствии танк Т-34, штурмовики ИЛ-2, «Катюши». Нельзя забывать и невнимание властей к ракетному и ядерному оружию, инфракрасному оборудованию, кумулятивным снарядам.

Пороки руководства официальная историография длительное время пыталась скрыть за высокопарными рассуждениями о великой победе, роли СССР в разгроме фашизма. Исследование было искусственно подменено несколькими мифами. Главный из них — тезис о Сталине как «великом стратеге». Доводы в его пользу и поныне весьма примитивны. Ссылаются на его посты — председателя ГКО и Верховного Главнокомандующего. Но разве роль любых должностных лиц не бывает разной: ничтожной и громадной, отрицательной и положительной? Недавно в прессе промелькнула мысль: Сталин «фигура колоссальная», о нем могут судить лишь колоссы. Естественно, П. Проскурин, автор этой фразы, волен решать, писать ли ему о Сталине. Но следует ли призывать прекратить критику сталинизма в ожидании новых Толстых и Достоевских? Общество, в такой мере пострадавшее от сталинизма, не может, естественно, довольствоваться различными ложными представлениями, каких бы «фигур» они не касались.

Некоторые авторы в подтверждение мифа о «великом стратеге» используют пропагандистские стереотипы военных лет. Таков реально существовавший призыв «За Родину, за Сталина!» Но может ли он вообще служить в качестве довода? С точки зрения научной и идейно-политической этот призыв весьма уязвим. Вспомним аналогичные патриархальные девизы «За веру, царя и отечество!», «За фюрера, народ и отечество!», относящиеся совершенно к другим социально-политическим режимам и другим войнам. Эти девизы не определялись достоинствами самодержца. Пишут о том, что «народ верил в Сталина». Но даже самая сильная и искренняя вера никогда не может стать научным аргументом. Кроме того, кто исследовал, какая часть фронтовиков, защищавших Родину, думала о Сталине, был ли этот призыв подлинно народным. Не принимал ли кое-кто из фронтовиков за действительного Сталина его крайне искаженный автопортрет? Р. Казакова называет этот сугубо официальный лозунг «солдатским». Представляются верными другие суждения. Характерно описание совершенно неподготовленного боя 350-й стрелковой дивизии в декабре 1941 г. в районе Сели-жарова: «Винтовки не стреляли (с них не была снята заводская смазка. — Авт.), а немцы вели плотный огонь из пулеметов. Крики, мат, проклятия… Командир дивизии был глуп и упрям, гнал батальон за батальоном… Вот так обстояло с лозунгом «За Родину, за Сталина». «Спросите у тех, кто поднимался из окопов, — пишет участница войны Т. Пилипенко, — что они кричали (уж точно — не здравицы вождю. А некоторые слова и писать неудобно)».

В литературе встречаются близкие к былой пропаганде рассуждения Стаднюка (о «гениальном уме» Сталина), Громыко (о его «сильном интеллекте»). Они во многом обусловлены кругозором самих авторов. Противоположную точку зрения разделял Хрущев: Сталин управлял войной по глобусу. Это не верно, если принимать фразу в буквальном смысле. Но недалеко от истины, если вспомнить, какой ценой была достигнута победа. Крупнейшие советские специалисты по истории войны Павленко и Самсонов, адмирал Кузнецов отвергали тезис о «великом полководце». Волкогонов, как правило, лавировал. В интервью «Комсомольской правде» (1991. 22 июня) он скрыл свое мнение за рассуждениями о «полноте власти», которой обладал Сталин, и отсутствии таковой у Жукова, об «удобной позиции» Сталина: принимать или отвергать чужие проекты, присваивать себе удачи, провалы списывать на подчиненных. Тем не менее автор принимает версию, представленную в «Воспоминаниях и размышлениях» Жукова: после Сталинграда Сталин «стал неплохо разбираться в стратегии», оставаясь профаном в оперативном искусстве и тактике. Альтернатива Волкогонова — кто был бы лучшим «верховным» — всесильный Сталин или лишенный прав Жуков — некорректна. Почему выбор так ограничен: Сталин и Жуков? И главное. История знает случаи, когда наиболее авторитетные лица в государстве (Ленин в 1918–1922, Рузвельт в 1941–1945 гг.), сохраняя за собой общее руководство, не вмешивались, однако, непосредственно в управление военными действиями, предоставляя необходимые права военным.

Никто в СССР накануне или в начале войны не обсуждал вопрос о военном руководстве. Сталин фактически сам назначил себя «верховным». Это объяснялось его характером и исключительным местом в иерархии. Не было речи о целесообразности. Были реальности: его всевластие и его убеждение в собственной незаменимости. «Военным я стал в силу необходимости», — скажет Сталин впоследствии Стассену. Эту мысль повторяет от своего имени Волкогонов. Но был ли Сталин «военным» вообще, была ли такая «необходимость»? Эта фраза подтверждает иное: беспредельное тщеславие Сталина. Он начал с присвоения своего имени Царицыну и многим другим городам, кончил присвоением себе звание генералиссимуса. Он пренебрег даже тем, что среди ста лиц, носивших это звания, было немало одиозных или опереточных фигур. Сталин был сильно неравнодушен к подобной мишуре. Все это лишь объясняет, почему он назвал себя полководцем, но не отвечает на вопрос, был ли он полководцем.

Нельзя отрицать участие Сталина в разгроме агрессоров, его незаурядные организаторские способности, громадное влияние на самых различных людей, без чего немыслим руководитель такого масштаба. Но кто изучал его реальный личный вклад в обеспечение победы, в развитие военного дела, военной теории? Под влиянием пропаганды тех лет кое-кто до сих пор утверждает, что «Сталин осуществил индустриализацию». Но почему один Сталин, и ценой каких материальных затрат и даже людских жертв? Понятие «великая победа» отнюдь не обязательно предопределяет наличие «великих полководцев». Победа СССР в 1945 г. была поистине великой, но лишь вследствие ее всемирно-исторического значения и подвига его народов. Но «великих полководцев», тем более одного «великого полководца» не было. Потому что ни в одной стране, участвовавшей во второй мировой войне, кроме СССР, народ и армия не были поставлены своими лидерами в такие жестокие условия.

Сталин по профессиональным и личным качествам не был и не мог быть полководцем, тем более великим. Он не обладал общей и специальной культурой, необходимой крупному военному руководителю[242]. Он не имел глубокого ума, умения и желания постоянно учиться, что было особенно важно в 30—40-е гг., когда военное дело бурно развивалось. Он не отличался принципиальностью и порядочностью. К нему относились со страхом, но не с доверием. Чтобы назваться «великим», нужно, по крайней мере, превзойти противника. В чем же Сталин превзошел его? Год с лишним бездарных провалов и жестоких поражений. Затем два с половиной года по-прежнему кровопролитных операций, имевших результатом скорее вытеснение, но не уничтожение или пленение противника. Что можно записать в актив Сталина, если даже допустить, что все победы советских войск были плодами его «военного гения»? Катастрофу вермахта на Волге? Наибольшее достижение советских войск — операцию «Багратион»? Но нечто подобное было в 1941 г. и в активе немцев.

Дело стратега — победить в войне. Но ни один из них не заслужил еще славы, если цена победы была непомерна. Недаром ставшие нарицательными слова «пиррова победа» пережили тысячелетия. Сохранить максимум жизней не только своих, но и противника — это не только нравственная задача. Люди — главное достояние нации. Это было недоступно пониманию Сталина. Полные сведения о безвозвратных потерях Красной Армии до сих пор не известны. На их фальсификации, в частности, держалась ложная слава.

С негибким умом Сталина несовместимо реформаторство, без чего немыслим полководец. У него не хватало умения и желания постоянно изучать противника. Как верно свидетельствовал Воронов, Сталин не мог правильно оценить масштабы войны, резервы противника и поэтому постоянно предсказывал скорое поражение противника. На формирование Сталина как военного руководителя оказал сильное влияние его собственный опыт 30-х гг. Так, принцип «любой ценой», составивший одну из основ его военного руководства, провозглашен был им задолго до войны и сохранил влияние до сих пор[243]. Характерно, что принципы «отстаивать каждую пядь советской земли», «драться до последней капли крови» были сформулированы уже в директиве СНК СССР и ЦК ВКП(б) 29 июня 1941 г. Это неумное требование, повлекшее миллионные жертвы, также проистекало из предшествующего опыта и склада ума Сталина, в частности, из повышенного внимания к деталям, важного для управляющего домами, но не главнокомандующего. Отсюда — приказы об отвоевании деревушек, высоток, запрете тактических и оперативных отступлений, стремление всегда и везде наступать во что бы то ни стало. Сталину, как и Гитлеру, были свойственны пренебрежение к противнику, преувеличение возможностей своих армий, подавление инициативы подчиненных. Это обстоятельство отражено в воспоминаниях Г. Гудериана и других генералов вермахта. Среди сходных принципов руководства войной они отмечают «ни шагу назад».

Некоторые ветераны, познавшие военное дело лишь на опыте 1941–1945 гг., продолжают считать эти принципы единственно приемлемыми: «война есть война». Они не могут понять, что такой способ воевать был порожден чрезвычайными условиями, возникшими вследствие внезапного нападения, общей некомпетентности руководства. Сталину удавалось придавать системе респектабельный вид, особенно в глазах подчиненных, завороженных его блеском и страхом перед ним. «Умным и хитрым» считал его и Гитлер. По свидетельству Исакова, не зная предмета, Сталин мог спровоцировать столкновение мнений с тем, чтобы потом принять решение в соответствии с одним из них. Нередко руководствовался он своими догмами или соображениями престижа. Ряд мемуаристов отмечает его стремление «ознаменовать победами» тот или иной из праздников. Нужно ли говорить, как далеки такие решения от военной науки и какие потери они влекли за собой?

Разумеется, нельзя полагать, что ему был совершенно чужд здравый смысл, что в его действиях догма всегда побеждала холодный расчет. Так, он в ходе войны вопреки своим застарелым симпатиям заставил себя «расстаться» с безграмотными кавалеристами Ворошиловым и Буденным. Они были сняты с первых постов, хотя и поставлены на вторые. Сталин не только в пропагандистских своих выступлениях и приказах военных лет произносил подчас слова против дилетантства. 27 мая 1942 г. в записке С. Тимошенко, Н. Хрущеву, И. Баграмяну он писал: «Не пора ли вам научиться воевать малой кровью, как это делают немцы? Воевать надо не числом, а умением». Но в целом это осталось благим пожеланием. К концу войны положение улучшится, но далеко не кардинальным образом.

В годы реабилитации сталинизма возникли различные варианты тезиса о «перестройке» Сталина. Пишут о «трагизме» лишь 30-х и послевоенных лет, то есть полагают, что Сталин «исправился» во время войны; стал больше считаться со специалистами после Сталинграда или Курска. Естественно, нельзя отрицать, что поражения 1941–1942 гг. в какой-то мере изменили его поведение. Но недопустимо впадать в неоправданный восторг. Сталинская некомпетентность (как, впрочем, и некомпетентность многих его советников), деспотический произвол, безрассудные вторжения в дела военных отнюдь не исчезли[244]. Обучение собственного генералиссимуса обошлось РККА чрезвычайно дорого, прилежным учеником он никогда не был. Судя по всему, в 1941–1945 годы на месте Сталина не худшие решения принял бы и организовал их осуществление любой из 10–15 советских военачальников.

В чем конкретно проявилась некомпетентность сталинистского руководства военными действиями после прекращения летне-осеннего (1941 г.) наступления вермахта? Во-первых, в продолжении необеспеченного контрнаступления на Западном направлении. Достижения были весьма скромны. Как показали военные историки еще в 1958 г., «выполнить основную задачу… окружить и уничтожить главные силы группы армий «Центр» войска фронта не смогли» [245]. В этих действиях можно встретить и бездарную тактику прямого штурма высот и населенных пунктов, «проталкивание» частей, соединений и даже объединений через бреши в германском фронте, которые казались слабо защищенными. Это кончалось печально. Вновь авантюристическая недооценка противника, связанные с нею бестолковые попытки явно недостаточными силами и средствами добиться успехов и как следствие этого — новые «котлы» и гибель целых армий.

Не известны планы РККА на 1942 г. и ее операции на многих направлениях. Не ясен, например, выбор места и времени этих операций. Складывается представление, что кто-то из наиболее активных руководителей фронтов и направлений сумел убедить Сталина, и войска пошли в наступление… Известно, что к началу зимней кампании 1941/42 гг. Ставка имела в резерве 11 армий. Она рассчитывала закончить войну уже к весне 1942 г., что оказалось совершенно нереальным. По мнению Жукова, а также ряда историков и мемуаристов, резервы необходимо было использовать преимущественно на Западном направлении. Фактически они были распылены. Волховскому фронту было передано две армии, Северо-Западному — две, Западному — три, Брянскому — одна, Юго-Западному — одна. По Жукову, в соответствии с «младенческими» представлениями Сталина стали наступать везде. Ставя РККА явно недостижимые цели, никчемный стратег и его советники не добились успеха. Снова были погублены силы и средства.

Некомпетентность нашла свое проявление не только в очевидных просчетах, например, ложной оценке летних (1942) планов противника и новых поражениях теперь уже на южном фланге, но и в недостаточно высоком качестве проведения в целом успешных операций. Как иначе объяснить громадные потери советских войск в Курской битве? Почему РККА потеряла свыше миллиона человек при освобождении зарубежных стран Центральной и Юго-Восточной Европы? Не потому ли, что Сталин и его новые советники А. Антонов и С. Штеменко (Жуков и Василевский были отправлены командующими фронтами) по-прежнему предпочитали внешне эффектные, но мало эффективные методы прямого штурма, по сути лобовые атаки против таких городов-крепостей, как Будапешт, Бреслау, Кенигсберг. Почему только в боях за освобождение Польши полегли свыше 600 тыс. человек? Не потому ли, в частности, что советские войска «невзирая на погоду», а главное досрочно предприняли наступление на Висле с целью поддержать западных союзников? Нужна была эта сверхпомощь в январе 1945 г.? Действительно ли Черчилль просил Сталина о немедленном наступлении советских войск? Опубликованный текст его телеграмм содержит просьбу лишь информировать о намерениях СССР[246].

Некомпетентность, равнодушие к человеческой жизни ярко проявились в операции по захвату Берлина. Советская сторона обладала подавляющим превосходством в силах и средствах, она выбирала время и способы действий. И тем не менее она потеряла только убитыми около 100 тыс. человек. Нельзя не согласиться в принципе с мнением А. Горбатова, высказанным в беседе с А. Твардовским: «…С военной точки зрения Берлин не надо было штурмовать. Конечно, были и политические соображения, соперничество с союзниками, да и торопились салютовать»[247]. Можно допустить также, что Сталин и его советники, избирая способы овладения столицей фашистской империи, лобовой удар или охват, были загипнотизированы собственной пропагандой. Как известно, она ориентировала Красную Армию добить фашистского зверя в его собственной берлоге. Но это может лишь объяснить, но не оправдать их действия.

Опасения Сталина по поводу верности союзников не были оправданы. Ф. Рузвельт — Д. Эйзенхауэр, У. Черчилль — Б. Монтгомери лучше И. Сталина — Г. Жукова понимали, что значит брать Берлин, и предоставили это сделать Красной Армии, чтобы потом согласно договоренности войти в Берлин без боя. Это, в частности, подтверждает Черчилль. Действовали весьма сомнительные сугубо престижные соображения Сталина. Кто первым войдет в Берлин: западные союзники или РККА, и даже — Жуков, Конев или Рокоссовский. Может быть, бессмысленное и преступное (стотысячные жертвы!) соревнование с англо-американцами объяснялось принципом: где стала нога солдата, там и пройдет послевоенная граница. Но в этом случае «вождь» мыслил категориями XVI–XVII вв. Разве союзники не прекратили сепаратные переговоры с немцами по требованию СССР? Разве они не освободили занятые ими с боями территории Чехословакии и советской зоны оккупации Германии? Однако, возразят нам, Сталин принимал решение о штурме Берлина до этих событий, не знал, как они будут развиваться. Но это отнюдь не принуждало его к лобовому удару по громадному городу. Был другой вариант, только что опробованный самой Красной Армией. В январе 1945 г. танковые войска того же 1-го Белорусского фронта не стали штурмовать город-крепость Познань, обошли ее, оставив на попечение дивизиям второго эшелона. В случае с Берлином советские войска могли не просто обойти его, но и отрезать от остальной части страны. Город был бы обречен на капитуляцию. Одновременно он был бы изолирован и от союзников.

Мемуарист Жуков критиковал «ошибки» Сталина, допущенные им в планировании и руководстве Берлинской операцией[248]. Говорил он и об «оплошностях» командования 1-го Белорусского фронта. «Оплошности» и такие громадные потери? Историками не проанализированы еще подлинная эффективность прославленной артиллерийской, авиационной, «прожекторной» подготовки 16 апреля 1945 г. Не встретились ли советские армии с теми немецкими войсками, для которых она была предназначена, на Зееловских высотах? Ожесточенное сопротивление вермахта на этой линии оказалось неожиданным для Жукова. Он ввел в дело крупные танковые объединения не только в районе названных высот, но и в самом городе. Это противоречило требованиям военной науки, известных приказов Ставки и конкретной обстановки. Танковые войска должны были понесли и на самом деле понести огромные потери. Почему, далее, 1-й Белорусский фронт «сэкономил» к концу Берлинской операции огромное количество артиллерийских боеприпасов, понеся такие жертвы? Об этой «экономии» с некоей профессиональной гордостью сообщил бывший заместитель командующего фронтом по тылу генерал Н. Антипенко на Всесоюзной конференции в 1985 г. На наши замечания по поводу освещения Берлинской операции никто из военных специалистов после 1988 г. не откликнулся. Лишь Е. Долматовский отметил «бойкие писания иных новоявленных историков и стратегов». К сожалению, разобраться в существе дела поэт не сумел или не захотел.

В беседе с Павленко Жуков высказал мысль о том, что Сталин не прислушивался к своим советникам даже и на заключительных этапах войны. Маршал развил это в письме писателю В. Соколову: «Особо отрицательной стороной Сталина на протяжении всей войны было то, что, плохо зная практическую сторону подготовки операции фронта, армии и войск, он ставил совершенно не реальные сроки начала операции». Вследствие плохой подготовки войска несли неоправданные потери, а операции, не достигнув цели, «затухали»[249]. По свидетельству того же Жукова, в 1944–1945 гг. участились случаи прямого вмешательства Сталина в руководство войсками, минуя Генеральный штаб, ради утверждения собственной славы «великого полководца». Повысился ли уровень руководства? Опубликование в 1990 г. «Военно-историческим журналом» данных Моисеева о распределении потерь по периодам войны и другие факты с новой силой побуждает историков произвести подлинно научную проверку декларированного ранее положения о войне малой кровью после Сталинграда.

Некоторые авторы ссылаются на западные авторитеты, в частности — на Черчилля. Очень высокого мнения о Сталине был бывший посол в Москве Дж. Дэвис. Но лидеры США и Англии военных лет относили свои высокие отзывы скорее к советскому народу и Красной Армии, чем к Сталину. Известны, однако, и другие суждения Черчилля, обращенные к своим единомышленникам, когда он уже не был связан соображениями дипломатии. «Многие годы Сталин был диктатором России, — говорил Черчилль 9 октября 1954 г. на конференции консерваторов в Блэкпуле, — и чем больше я изучаю его карьеру, тем больше поражаюсь его ужасным ошибкам и полной безжалостностью по отношению к людям (очевидно, руководителям. — Авт.) и массам, с которыми он имел дело»[250]. В своих воспоминаниях Черчилль писал, что Сталин «делал все возможное, чтобы лояльно и дружески сотрудничать с Гитлером, в то время собирая всю возможную силу на неизмеримых просторах России». Но в целом о нем как о стратеге Черчилль отзывался отрицательно: «поскольку дело касается стратегии, политики, дальновидности и компетентности, Сталин со своими комиссарами оказались самыми бездарными «сапожниками» второй мировой войны». Подобная точка зрения высказана и американскими политиками и дипломатами. Они знали, что руки Сталина в крови миллионов невинных своих сограждан, но закрывали на это глаза. Их интересовали советские дивизии, уничтожавшие общего врага и экономившие американскую кровь.

В целом в зарубежной литературе преобладает негативная оценка роли Сталина как руководителя. Многие историки различных направлений касаются той или иной стороны его деятельности. Складывается впечатление, что давно известные на Западе преступления Сталина и его сообщников, как и неприязнь к тому, что они называют социализмом, заслоняют от исследователей общий вопрос о месте сталинизма. В книге Г. Шредера (ФРГ) «История и структура Советских Вооруженных Сил» в перечне «способных организаторов военного строительства» и полководцев СССР нет фамилии Сталина. Автор другой работы — «Сталин и сталинизм» М. Гайер (ФРГ), касаясь победы СССР, упоминает героизм народа, но обходит молчанием роль Сталина. Известный английский специалист А. Ситон и его соавтор в недавней книге (1986) «Советская Армия с 1918 г. до наших дней» дают в целом отрицательную оценку сталинистскому руководству войной.

Вопрос о некомпетентности Сталина (в последние годы — Жукова) по существу стал одним из центральных в дискуссии историков. Защитники тезиса о «великом полководце» ожесточенно отвергают любую критику. Эта тенденция как в капле воды отражена в пространной рецензии[251] главного редактора т. 6 12-томника Г. Хорошилова на труды Г. Ключарева о сражении оперативной группы Г. Ф. Захарова 14–19 декабря 1942 г. в междуречье Аксай-Мышкова с превосходящими силами противника, пытавшегося вызволить окруженную в Сталинграде армию Паулюса. Ключарев, писатель и чудом выживший участник сражения, ставит весьма важные вопросы: был ли Сталин полководцем; было ли правомерным его преимущественное внимание к «котлу» в ущерб операции «Сатурн» (наступление на Ростов, которое сделало бы невозможным и деблокирование армии Паулюса); кто ответствен за образование в решающий момент битвы громадной бреши во внешнем фронте, которой воспользовался Манштейн, иными словами, вследствие чьей некомпетентности или халатности РККА снова принесла в жертву около 10 тыс. человек; какова роль в срыве деблокирования группы Захарова и 2-й гвардейской армии (Малиновский); насколько отражает подлинную Сталинградскую битву принятая многими историками сталинская концепция битвы; когда она закончилась, после ликвидации «котла» или после провала деблокирования. Широко известны искажения истории битвы в угоду Сталину, позднее — Хрущеву, Еременко, Чуйкову. Несомненно, было подобное и в бытность министром Малиновского. В повести (и кино) Ю. Бондарева «Горячий снег», например, 2-я гвардейская армия полностью заслонила группу Захарова, более того, люди из группы представлены в ложном свете[252]. В недавно опубликованных мемуарах Хрущев лишь упоминает, что на опасное направление послали Захарова и немедленно переходит к описанию действий 2-й гвардейской армии[253].

Большинство упомянутых вопросов рецензент Хорошилов оставляет без ответа, а труды Ключарева[254] отвергает, исходя из «непогрешимости великого полководца». По мнению рецензента, в сентябре 1942 г. произошла будто бы «глубокая перестройка» Сталина — он стал советоваться с генералами. Но достаточно ли этого для подлинной перестройки? Стали ли его решения более умными? Изменилась ли цена войны? По поводу бреши по р. Аксаю, рецензент утверждает, будто бы было сделано все возможное, чтобы ее закрыть. Может быть, это и верно, если считать приоритетным штурм «котла». Именно для этой цели Сталин и передал 2-ю гвардейскую армию в распоряжение Донского фронта вместо того, чтобы непосредственно направить ее на рубеж Аксая. О том, насколько верны были приоритеты, рецензент молчит. Если в т. 6 12-томника заслуги группы Захарова и 2-й гвардейской армии были показаны нечетко и даже противоречиво (первая «спасла положение», вторая вела «решающие бои»), то рецензент нарочито называет сражение лишь «эпизодом у хутора Верхне-Кумского», хотя оно вместе с последующими действиями 2-й гвардейской армии предотвратило вероятные прорыв внутреннего фронта и очень опасное для 2-й гвардейской армии столкновение ее походных колонн с боевыми порядками противника. Сражение было значительным и своей протяженностью во времени (6 дней) и пространстве (1000 км[253]). Рецензент неизменно тенденциозен. Так, именем 51-й армии он называет лишь ее остатки (группу Захарова). Противник обладал на Аксае многократным превосходством (в танках — в 6 раз), а генерал Захаров просил (не приказывал!) красноармейцев продержаться хотя бы несколько дней.

После появления в свет рецензии Хорошилова невоенный журнал «Новая и новейшая история» (1991. № 6) издал ранее изъятые цензурой отрывки воспоминаний главного маршала Воронова. Они свидетельствуют о «нерешительности Сталина». Когда «наши главные силы продолжали наступление на юг (Ростов) после их успешного прорыва под Сталинградом, тогда Верховный хотел ограничиться лишь уничтожением окруженной группировки Паулюса». Иными словами, попытка Хорошилова «закрыть» тему приобретает еще более жалкий вид. Названная проблема приоритетов оказывается еще более актуальной. Уже сейчас становится еще более сомнительным представление о будто бы безупречных действиях Сталина после того, как он назначил Жукова своим заместителем.

Второй миф — о сталинской полководческой школе также имеет агитационное происхождение. На наш взгляд, о существовании в СССР единой школы полководцев говорить нельзя. Водораздел между профессионализмом и некомпетентностью, добром и злом прошел и через эту ячейку общества. Не могут быть сведены в одну «школу» необразованные Буденный и Ворошилов с Василевским и Ватутиным. Полководцы новой формации также не были едины. Жуков и Рокоссовский весьма по-разному относились к средствам достижения цели операции, да и войны в целом.

Засилье сталинизма не могло не повлиять и действительно повлияло на профессиональный уровень руководства не только армии в целом, но и фронтов и других объединений, соединений, частей. Здесь уместна определенная историческая и историографическая параллель. Известно, что под влиянием мемуарных произведений бывших лидеров вермахта и историографии ФРГ первых послевоенных лет превалировала точка зрения: «плохой Гитлер — хорошие генералы». Оценка военной квалификации и нравственности главнокомандующего Гитлера и генералов долгое время служила своеобразным водоразделом между научными и апологетическими направлениями западногерманской литературы о войне. Победила объективная точка зрения: большинство генералов отдали свой опыт и свои знания фашизму, просчеты Гитлера были и их просчетами. Так, вопреки тезису о дилетантизме оного Гитлера и высоком профессионализме генералов В. Дайст (ФРГ) верно считает, что «оперативное планирование вермахта полностью соответствовало ошибочным расчетам Гитлера», что и в «военном руководстве место профессионального осмысления заняли догмы веры», что идеологически обусловленный авантюризм был общим пороком и Гитлера, и его генералов[255].

По свидетельству Федосеева, при редактировании собственной биографии «вождь» оставил слова: «Большой заслугой товарища Сталина перед Родиной следует считать тот факт, что он сумел во время Отечественной войны подобрать, воспитать и выдвинуть на ответственные посты новые руководящие военные кадры, вынесшие на своих плечах всю тяжесть войны с Германией и ее союзниками». Сталин понимал, по мнению Федосеева, что разгром бывшего военного руководства в 1937–1938 гг. будут помнить, и настаивал, что вот «он подобрал, воспитал и создал новые руководящие военные кадры». Федосеев, однако, обходит молчанием вопросы: какова истинная роль Сталина в «воспитании» полководцев, прилично ли писать о своих «заслугах», искренне ли Сталин оценивал роль полководцев.

Крайняя нужда заставила Сталина несколько умерить свой произвол в кадровой политике. Но его «заслуга» — лишь в том, что он стал терпеть в руководстве и компетентных людей. Выдвинулись Василевский, Жуков, Конев, Рокоссовский, другие маршалы, генералы и офицеры — те, кто командовал фронтами и армиями, корпусами, дивизиями и полками, ротами и взводами. Однако эта положительная тенденция не была единственной, как было принято писать. Официальная историография лишь скороговоркой упоминала отдельных отставших от времени полководцев. Аналогичное стремление прослеживается и в западной литературе о войне. В этом смысле любопытны и записи последних дней существования фашистской империи в дневнике Геббельса: «Передо мной книга о Генеральном штабе (Красной Армии. — Авт.) с описанием жизни и портретами советских генералов и маршалов. При чтении этой книги легко обнаружить среди прочего то, что мы в прошлом упустили. Эти маршалы и генералы чрезвычайно молоды, почти не старше 50 лет. Они имеют за плечами богатый опыт политико-революционной деятельности, убежденные большевики, исключительно энергичные люди.

В большинстве своем — это сыновья рабочих, сапожников, мелких крестьян». Сравнивая их с немецко-фашистскими фельдмаршалами и генералами, Геббельс пришел к выводу о превосходстве советского генералитета.

Принимая в целом этот вывод, мы не можем закрывать глаза на другие обстоятельства. В советском генералитете вследствие репрессий действительно преобладали молодые. Но среди этих «выскочек поневоле» оказалось немало таких, которые не выдержали испытания и властью, и войной. Далеко не все молодые в руководстве РККА стали крупными специалистами. Некоторые из них держались на поверхности в основном благодаря преданности «вождю». Таков, например, карьерист Штеменко, не сумевший скрыть этих чувств даже в своих воспоминаниях. Другим долго удавалось маскировать свое ничтожество с помощью умных заместителей или начальников штабов. Среди военных руководителей сохраняли сильные позиции крайне консервативные и негодные для дела в новых условиях люди. По мнению П. Григоренко, Ворошилов, Буденный, Кулик «не имели своего лица». По мнению Павленко, они не обладали военными знаниями, необходимыми нормальному батальонному командиру, но всем им Сталин присвоил звания маршалов. Впрочем, Сталин присваивал звания маршалов и лицам, совершенно далеким от военного дела (Л. Берия, Н. Булганин). Начальник Главного артиллерийского управления РККА Кулик нанес армии большой ущерб еще в предвоенные годы. Это продолжалось и во время войны, когда он исполнял другие поручения «вождя». Характерно, что сам Сталин после сдачи Ростова и Крыма поставил вопрос: помогал Кулик или мешал командованию фронта в качестве представителя Ставки.

Так называемое дело Кулика — это обычный для Сталина поиск козла отпущения. Имевшимися силами удержать Керчь в 1942 г. было невозможно. Кулика же обвиняли чуть ли не в преднамеренной сдаче города. Его судьба закончилась трагически. Но об этом — особый разговор. Возвращаясь к большой группе руководителей РККА, ставших выдвиженцами в годы гражданской войны, но остановившихся в своем профессиональном развитии, нужно сказать, что в этом не только их беда, но и вина. Такой вывод подтверждают и опубликованные недавно личные документы Кулика, в частности, написанная им в качестве представителя Ставки 30 января 1942 г. объяснительная записка, адресованная Сталину. Она раскрывает очень узкий кругозор автора, его неспособность выделить главное в сложившейся в районе Керчи обстановке. Наконец, язык записи показывает низкий уровень логического мышления и общей грамотности маршала[256]. Многим лицам в Красной Армии, выдвинутым часто неожиданно для них самих на непомерно высокие должности в годы гражданской войны или на рубеже 30—40-х гг., не хватало способности критически оценивать свое служебное несоответствие и прибегнуть к самому интенсивному самоусовершенствованию. Значительная их часть вскоре превратилась в тупых вельмож.

Среди советских военных руководителей своей интеллигентностью отличалась сравнительно небольшая группа лиц. Их список обычно открывает Рокоссовский. Его часто ставят в один ряд с Жуковым по их вкладу в победу. Мемуаристы противопоставляют при этом воспитанность Рокоссовского грубости Жукова. Многие подчеркивают его порядочность и человечность, простоту и близость к людям, приводят при этом его девиз «больше огня — меньше солдат погибнет». С его участием было принято решение нанести упреждающий удар артиллерии на Курской дуге, решение о преднамеренной обороне под Курском. Об этом же свидетельствуют его обращения к противнику о капитуляции в районах Сталинграда, Данцига, Гдыни. С его творчеством связана операция «Багратион», по оценке многих специалистов — лучшая по замыслу и осуществлению операция второй мировой войны. Высокая компетентность сочеталась в нем с принципиальностью.

Заметим при этом, что добрые слова о Рокоссовском находят место на страницах печати без всякой помпезности, без организации «фондов» и других изощрений. В памяти одного из авторов этих строк сохранились события осени 1944 г. на Висле. Ему очень близки мысли начальника тыла 1-го Белорусского фронта Н. Антипенко. Многие офицеры и генералы, писал генерал в 1964 г., «были немало опечалены» заменой на посту командующего Рокоссовского Жуковым. «Имя К. К. Рокоссовского на фронте было самым любимым и близким. Его никто не боялся… Но его приказ, просьбы к подчиненным обладали какой-то особой магической силой и всегда хотелось выполнить их безоговорочно».

Свидетельствует сын главного маршала артиллерии Воронова: «Особые доверительные отношения сложились у отца с обаятельнейшим Рокоссовским. Все человеческие качества Константина Константиновича были превосходны… Уважая других наших полководцев, именно Рокоссовского Воронов считал талантливейшим стратегом Советской Армии. Все его операции замечательно искусны и красивы. Он, как никто, умел найти уязвимые места в обороне противника, ввести его в заблуждение относительно направления главного удара, достичь успеха с минимальными потерями». Человеческие качества Рокоссовского хорошо характеризует эпизод, рассказанный Гареевым. Во время посещения запасного командного пункта Белорусского военного округа маршал споткнулся о телефонный провод и упал. Автор замечает, что было бы, если б такое случилось с Жуковым. Рокоссовский же поднялся и спокойно сказал, что на фронте в подобных местах провод закапывали. Рядом с Рокоссовским наиболее часто упоминают А. Антонова, И. Баграмяна, А. Василевского, Н. Ватутина, Л. Говорова, Н. Кузнецова, К. Мерецкова, И. Черняховского, Б. Шапошникова[257].

Наиболее многочисленна другая группа военачальников, типичным представителем которой был Жуков. Его военнополитический портрет в советской литературе искажен [258]. Были симпатии или антипатии влиятельных впоследствии лиц, знавших его по совместной службе; собственные его суждения о своих действиях (главная книга о Жукове написана Жуковым!), ореол мученика; преувеличение роли Жукова в аресте Берии; весьма активное участие в создании биографии Жукова его родственников; сталинистская традиция в историографии и пропаганде — великая победа не может быть без «великого полководца», явный политический заказ. Недаром правители установили памятники, учредили орден и медаль Жукова. Методика сочинителей мифа о «великом полководце Жукове» весьма проста. Все негативное в деятельности маршала — от его ответственности за 1941 г. до грубых просчетов под Берлином — обходят молчанием, общие же достижения РККА приписывают одному Жукову («выиграл войну» и т. п.) Научная историография роли Жукова, как и других советских и зарубежных полководцев 1939–1945 гг., еще не касалась. Источники неполны и односторонни. Это не мешает, однако, многим авторам делать Жукова «единственным», «наиболее выдающимся полководцем, не знавшим поражений», творцом побед под Ельней, Москвой, Ленинградом, Сталинградом, Курском и др. Но эффективную роль в этих победах сыграли десятки других полководцев. По мнению Басова, многие идеи, осуществленные в ходе войны, были плодом ума Василевского, Антонова, в целом Генерального штаба, Жуков лишь претворял эти идеи. Вопрос о «первенстве» никем не изучался. Эти победы в СССР с точки зрения военного искусства также не исследованы. В первую очередь — какой ценой они достигнуты? Некоторые авторы свои симпатии стремятся выдать за мнения целых литератур. Так, Карпов пишет: «В мемуарах фашистские генералы единодушны в оценке Жукова как самой яркой личности второй мировой войны». Возникают сомнения, известны ли автору книги имена этих генералов. Другие идут еще дальше — выдают свое субъективное представление за «мнение народа», «народную память».

Поистине эти люди не знают меры ни в поношении, ни в славословии: «Где Жуков — там победа» (не прямая ли это калька с девиза «Где Сталин — там победа»? По утверждению Раша Жуков — «величайший из военных авторитетов всех времен», «партийный тип большевика и народного заступника», «укротитель Сталина», «избавитель от газовых камер и от бериевского понимания марксизма», «спаситель» Хрущева от Берии, «гений», «натура мирового калибра, бесспорно величайший художник земли и самая блестящая фигура истории русской». Даже жестокость Жукова, известная многим участникам войны, воспринимается как благо. Такие люди, как Раш, полагают, что народ не проживет без кумиров. Но этот народ достаточно натерпелся от поспешных решений, дурной пропаганды и произвола. Слишком обесценены звания «народный» и «национальный», так часто явления заурядные преподносились как выдающиеся.

Известно, что Жуков в 1941–1945 гг. был ближе к «вождю», чем другие военные. Именно с Жуковым, если верить ему самому, Сталин больше советовался и считался. Но не наивно ли возлагать на Жукова победы, а на Сталина — поражения? Путь к победе шел через крах дипломатии и стратегии в июне 1941 г. и его роковые последствия. Все это связано и с Жуковым.

При всех, несомненно, выдающихся качествах Жукова многие черты его характера отнюдь не благоприятствовали успеху дела. Некоторых приводит в восторг то обстоятельство, что Жукову не удалось «пройти академий». Нужно ли доказывать, однако, что одних природных способностей недостаточно для того, чтобы руководить военными действиями таких масштабов, да еще при полуграмотном Верховном? Не только Сталину, но и Жукову были свойственны порочный принцип «любой ценой», грубость и самодурство. Это долго скрывали. Однако воспоминания Рокоссовского и других военных сейчас опубликованы. Они проливают немало света. Известны угрозы Молотова расстрелять Жукова, но известны и аналогичные дела самого Жукова. Что касается заместителя Верховного Главнокомандующего, то уже сейчас можно сказать, что он должен принять на себя ответственность не только за победу Красной Армии, но и за ее поражения, и за цену победы. Подпись Жукова рядом с подписями Сталина и других его приближенных стоит под различными профессионально безграмотными и даже явно противоправными документами; например, под приказом № 270. Весьма показательно, что согласно новейшим данным, уже в то время против системы произвола и безграмотности выступали многие видные военные деятели. Сошлемся на донесение командующего 43-й армией К. Голубева — Сталину от 8 ноября 1941 г.

На счет Жукова необходимо отнести многое: от неспособности противостоять безумному стремлению Сталина «не дать повода» до наступления на Висле без достаточной подготовки. В январе — апреле 1942 г. в соответствии с общими планами Ставки по приказу Жукова осуществлялась попытка освободить Вязьму. Историки ее еще не изучили. Очень симптоматично, что суждения о ней самого маршала весьма противоречивы. После войны на встрече с историками на вопрос о судьбе М. Ефремова и П. Белова он ответил: «Там, собственно говоря, и операции никакой не было. Прорвались. Ефремова отсекли, Белова отсекли. Они остались в тылу…» На самом деле в январе — апреле 1942 г. под общим командованием Жукова была предпринята Ржевско-Вяземская наступательная операция войск Калининского и Западных фронтов. Ее цель — разгром главных сил группы армий «Центр». Маршал явно кривил душой — он не хотел говорить правды. Не только Сталин, но и Жуков недооценили противника в этом направлении. Сколько советских дивизий погублено под Ржевом, неизвестно. Об этом можно только догадываться, в частности, по легендам тех лет. На события же под Вязьмой в последнее время пролит некоторый свет.

Ставший доступным обзор операции 33-й и 43-й армий на Вяземском направлении (доклад полковника Генерального штаба К. Васильченко) — не просто одна из многочисленных иллюстраций к начальному периоду Отечественной войны. Этот документ показывает, что порочными были поведение, образ действий не только одного Верховного. Это было свойственно и Жукову. Силы и средства, выделенные для освобождения Вязьмы, были крайне недостаточны; взаимодействие 33-й армии (командующий — Ефремов) и других войск, причастных к операции, организовано плохо; 113, 160, 329, 338-я стрелковые дивизии 33-й армии были брошены без должного прикрытия и обеспечения. Объединившая эти дивизии армейская группа во главе в Ефремовым, выполняя сомнительный приказ Жукова, погибла в неравном сражении. «Военно-исторический журнал» занял в этом вопросе весьма странную позицию. Давно пора опубликовать вместе с Центральным архивом Министерства обороны (ЦАМО) доклад Васильченко и другие важные материалы. Журнал же просит жителей района Вязьмы и ветеранов прислать некие «архивные документы». Но разве «архивные документы» хранятся у местного населения?

В одной разгромной газетной заметке упомянутый обзор назван «документом некоего полковника Васильченко»[259]. В действительности вполне реальное лицо, Васильченко, по поручению западного направления оперативного управления подготовил обзор, входивший в серию «Материалы по изучению опыта операции». Этот доклад 27 июня 1942 г. получил очень высокую оценку генерала Генштаба И. Рыжкова, который назвал его «большой, серьезной работой». Мы беседовали с Рыжковым в ноябре 1991 г., незадолго до его кончины. Документ одобрил и военный комиссар Генштаба. Рыжков предписал хранить документ в делах направления — «он еще понадобится». Обзор заканчивается выводами: руководство Западным фронтом исходило из «неправильной оценки противника и его боеспособности», «оперативный замысел операции… не соответствовал наличию силы и средств»; «Западный фронт погнался преждевременно за большими целями», действуя «растопыренными пальцами»; не было «тесного взаимодействия между армиями; фронт «не создал мощной группировки» для действий на решающем направлении, «силы и средства были равномерно распределены по всему огромному фронту»; «громкие приказы» командующего фронтом не отражали положения дел и оставались «ненужной бумагой»; авиация, танки, артиллерия фронта использовались не рационально; взаимодействия родов войск не было организовано; «западная группировка 33-й армии честно и доблестно дралась до конца своего существования, при недостатке в боеприпасах и продовольствии, в течение 2,5 месяца действуя в полном отрыве от своих войск, она наносила большой урон противнику и сковывала крупные его силы». Естественно, нельзя считать, что этот документ завершит дискуссию вокруг четырех дивизий 33-й армии. Но его опубликование положит начало научному исследованию проблемы[260].

Итак, никакие мифы не могут снять проблему профессионализма РККА 1941–1945 гг. Находясь на самой начальной стадии ее исследования, мы не можем дать полного ответа. Вполне определенно можно, однако, сказать, что Сталин не был ни «великим полководцем», ни «полководцем» вообще. При отсутствии элементарной военной подготовки и опыта управления большими массами войск он не мог быть ни тем, ни другим. Он был незаурядным администратором, искусным демагогом и интриганом, он был узурпатором. Вторгаясь во все сферы государственного руководства, ни одной из них он не владел в совершенстве. Объединение в одном лице всех мыслимых властей (как в библейском мифе: бог-отец, бог-сын…) не было обусловлено некими объективными обстоятельствами — был «великий Сталин»… При общем чрезвычайно невыгодном для РККА соотношении людских и материальных потерь вообще нельзя говорить о каком-то одном полководце, выигравшем войну в целом («первом маршале»). Можно говорить лишь о наиболее выдающихся операциях и маршалах, их осуществивших.

Некомпетентность Сталина и большинства приближенных к нему оказывала особо пагубное воздействие при неограниченной его власти, при подавлении в РККА на рубеже 20— 30-х гг. и в последующее время ростков демократизма, обусловленного революционным ее происхождением. С антидемократизацией армии расцвел бюрократизм, другая родовая черта сталинизма[261]. Военный бюрократизм, как известно, отличается наибольшей глубиной и порочностью. Сама система единоначалия, необходимая армии, особенно в условиях войны, при определенных обстоятельствах способствует, независимо от субъективных намерений того или иного командира, становлению бюрократии. Проблема «органического сочетания демократии с единоначалием»[262], которая вновь стала злободневной, начиная с 1918 г., периодически объявляется то актуальной, то полностью решенной. Но решали ее, как правило, с сугубо догматических позиций, не умея соединить эти противоположности. Исходили фактически из полной несовместимости народовластия (воли коллектива военнослужащих, воле каждого из них) и единовластия (воли командира). На самом деле при низкой общей культуре, особенно правовой и этической, эти вещи исключают друг друга, но если изменить условия, они будут гармонично взаимодействовать. Исследование антидемократизации армии Сталиным затруднено не только слабой разработкой связанных с этой темой важнейших теоретических вопросов. Отсутствуют и многие необходимые для этого источники. Тем не менее серьезные материалы свидетельствуют, что выход из критической ситуации, в которой оказалась армия по вине ее руководства накануне и в начале войны, Сталин и его группа видели в первую очередь в изгнании каких-либо демократических начал.

Напомним, что возникновение бюрократизма возможно, когда интерес личный или интерес касты объявляется государственным, общественным. «Государственная цель превращается в его (бюрократа. — Авт.) личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры»[263]. Бюрократия — это особая замкнутая корпорация, государство в государстве. Бюрократ — враг всяких перемен, он консервативен и догматичен по своей природе. Ему ненавистна гласность. Секретность — одно из главных условий существования бюрократизма. Бюрократ убежден в своей незаменимости, непогрешимости, своем монопольном праве представлять интересы государства. Бюрократизм — изначальное свойство всех так называемых «сильных» государств, всех авторитарных систем. Не было случайным то, что сталинизм воспринял традиции бюрократизма царской России, хотя он и устранил из аппарата большинство бывших чиновников. Сталинская номенклатура во многом оставила царских чиновников далеко позади. Бюрократия вообще и военная в особенности не только консервативна, но и агрессивна. Она стремится подчинить все своему контролю. Напомним уже известный читателю факт — попытку бюрократов от историографии монополизировать освещение истории второй мировой войны.

Советские историки не смогли изучить руководство войной. Многочисленные диссертации и монографии, например, по истории власти в СССР в 1941–1945 гг., теоретически и практически бесплодны. И дело не только в профессиональной слабости историков. Роль органов власти, как, впрочем, и роль ВКП(б), во время войны была сильно принижена. Но признавать это, естественно, было запрещено. Знание было заменено различными мифами. Это — тезис о Сталине как борце против бюрократизма. Известно, однако, что именно в 1924–1953 гг. чиновничий аппарат в стране вырос во много раз, что он стал главной социальной опорой сталинизма. Ряд авторов утверждали даже, что вообще никакого бюрократизма не было; не было узурпации власти и самодержавия Сталина; что нормально функционировали коллективные органы ГКО и Ставка; что прообразом ГКО был Совет Рабочей и Крестьянской обороны, возглавляемый в свое время Лениным. Н. Комаров пишет о «дальновидных и своевременных решениях» ГКО. Деятельность этого органа будто бы «в основном соответствовала характеру вооруженной борьбы», хотя вследствие его «ошибок» государство и «понесло огромные людские и материальные потери»[264].

Ленинская концепция оборонного строительства в СССР, принципы армии нового типа были демократическими. Идеи защиты революции, всеобщей воинской обязанности, принадлежность командиров и красноармейцев к одним и тем же классам объективно создавали возможности для развития вооруженных сил на демократических началах. На самом деле по сравнению с дореволюционным резко изменились взаимоотношения между командирами и подчиненными. Законы и воинские уставы защищали права красноармейцев и командиров. Например, в самый разгар гражданской войны, 4 января 1919 г., СНК принял декрет. Согласно ему освобождались от воинской службы лица, для которых это было несовместимо с их религиозными убеждениями. Все попытки отменить это положение вплоть до 1939 г. отметались Верховным Судом СССР. Характерно, что для государств — членов ООН введение альтернативной службы стало обязательным лишь в 1989 г.

Однако демократические идеи постепенно предавались забвению. А на рубеже 30—40-х гг. под предлогом борьбы за укрепление воинской дисциплины были просто отброшены. [265] Это было непосредственной реакцией Сталина и его клики на ту обстановку, которая возникла в армии вследствие ими же организованных репрессий, реакцией на жестокие поражения в войне с Финляндией. Именно о низкой дисциплине вспоминали Жуков и другие мемуаристы. К сожалению, они не связывали это с антидемократической волной, захлестнувшей армию. Тем не менее меры 1937 и последующих годов должны рассматриваться в связи с развитием сталинизма в целом. Ленинские принципы «самодержавия народа», «демократической диктатуры» не просто стали для Сталина «как-то сразу неактуальными, даже наивными», как полагают некоторые авторы. Они были опасны для сталинской деспотии и потому принципиально неприемлемыми.

На рубеже 30—40-х гг. начался новый период в истории РККА. В памяти всех служивших в то время не без оснований встает в первую очередь дисциплинарный устав, введенный приказом НКО № 356 от 12 октября 1940 г.[266] Старый устав освобождал военнослужащего от обязанности выполнять явно преступные приказы. Заметим, что в зарубежной юстиции нет единого мнения об этом. Часть юристов — за безусловное выполнение любого приказа, за его выполнение отвечает лишь отдавший приказ. Но есть и доктрина «разумных ружей»: солдат должен думать о соответствии приказа конституции. Различные мнения высказываются и в нашей прессе. Для А. Плут-ника, например, проблемы нет. В «нормальных условиях» приказ командира — «закон для подчиненных». Заметим, что эта фраза, бытующая в армии, может быть образом, символом, но не больше. В юридическом отношении она некорректна. Однако в условиях «ненормальных», такими, по Плут-нику, они становятся, если «армию бросают против собственного народа, против демократии», — приказ не должен выполняться. Увы, в жизни все много сложнее. Как определить, кто в данном случае представляет народ и демократию, а кто — их врагов? Запретить же использование войск против, так сказать, «внутренних врагов» ни одна из демократий еще не решилась.

Согласно уставу 1940 г. красноармеец должен был выполнять любой приказ. Больше того, командир был обязан применить силу и оружие при невыполнении подчиненным его приказа. В основе нового устава лежала старая, как мир, идея слабых и ограниченных. Бездумное повиновение начальству покорной массы — это принцип Фридриха II и Николая I. Не случайно, он был отвергнут в основном еще Февральской революцией. Сталин со свойственным ему упрощенством вернулся к принципам своих предшественников. Было объявлено, что в РККА не может быть незаконных приказов. В действительности, однако, такие приказы отнюдь не были исключены, как и не был создан механизм их предотвращения. Но буквально через несколько месяцев не какие-либо рядовые, а высшие руководители РККА Тимошенко и Жуков оказались перед страшной дилеммой: выполнять или не выполнять явно преступный приказ Сталина. События 22 июня 1941 г. оценили и самих этих деятелей, и морально-юридические нормы, которыми они руководствовались.

Вопрос об ответственности военных за выполнение преступных приказов, явно невыполнимых задач в современных условиях, особенно после использования армии во внутриполитических целях, даже в интересах борьбы между фракциями власти, стал весьма актуальным. Но военные историки остаются безучастными. Вскользь коснулся проблемы Павленко в книге «Была война» (1994). К сожалению, он свел ее к ошибочному утверждению, что советских командиров всегда наказывали, а политработники выходили сухими из воды. Автор обошел молчанием главное. Остались безнаказанными виновники гигантских людских и материальных потерь — политики и генералы.

Устав 1940 г. сыграл злую шутку с самой военной элитой. Беспрекословно выполняя все приказы диктатора, многие военачальники много раз оказывались соучастниками его преступлений. Причем, на их месте было бы наивно ссылаться на «приказ начальника». Маршалы — не новобранцы. Тезис германских военных преступников «плохой фюрер — хорошие генералы» не спас их в Нюрнберге. Тогда жрецы Фемиды и Клио не ставили вопрос о вине генералов из числа победителей. Лишь позднее комиссия международного права при ООН укажет, что исполнение приказа правительства или начальника не освобождает от ответственности, если фактически был сознательный выбор. И далее. «Мнение о возложении ответственности за совершение преступлений против мира, военных преступлений и преступлений против человечности, несмотря на наличие приказа, который в таком случае не может не носить преступного характера, и, следовательно, является не только необязательным, но даже невозможным для исполнения с точки зрения права, становится в настоящее время преобладающим»[267]. Распространяя мнение нынешних экспертов на те годы, мы не нарушаем требования историзма. Еще Наполеон оставлял за командующими право не выполнять приказ политиков, который привел бы армии к гибели. Гареев называл наиболее приближенных к Сталину военных деятелей продолжателями дела М. Драгомирова и Д. Милютина. Однако эти генералы были прогрессивными теоретиками и практиками. Выдающийся реформатор Милютин осуждал «систему террора» в российской армии, когда «все, не исключая старых заслуженных генералов, безропотно покорялись произволу старшего начальства». Он многое сделал, чтобы «наступили требования законности и гуманности в служебных отношениях».

Предприняты первые попытки изучить проблему ответственности на опыте войны в Афганистане. А. Ляховский в книге «Трагедия и доблесть Афгана» (1995) стремится «вскрыть глубинные причины роковых просчетов высшего советского руководства, вследствие которых армия оказалась заложником «афганской войны», и не ее вина, что эта акция не принесла Советскому Союзу славу». Менее четко показывает автор вину военных лидеров. По его словам, Н. Огарков, С. Ах-ромеев, В. Варенников заявили Д. Устинову, что в Афганистане «военным путем задачи решить нельзя». Но их «возражения против ввода войск» были высказаны «деликатно и двусмысленно. Инакомыслие в ту пору каралось строго». И далее. Устинов «резко осадил» Огаркова. Та же, по меньшей мере, соглашательская позиция была занята большинством генералитета во время бесславных операций по «восстановлению конституционного порядка» в Москве и Чечне (1993 и 1994–1996)[268].

Превращение любого приказа командира в «закон для подчиненного» был наиболее ярким, но не единственным звеном в общем ряду мер, предпринятых в армии Сталиным и его креатурой. К началу войны в Вооруженных Силах сложилась почти неограниченная власть начальников при минимуме прав у подчиненных. Введение без какого-либо правового обоснования системы управления зачастую превращалось в диктаторскую власть одного лица, произвол. Превышение начальником прав, принуждение брали верх над убеждением. Правозащитные органы были лишены своей надлежащей роли и превратились в бесправный придаток начальников и политорганов, при сплошной правовой безграмотности военнослужащих. В военные годы эти тенденции лишь усилились. Нынешнее неблагополучное положение в Вооруженных Силах уходит своими корнями в те годы. Как сообщал журнал «Коммунист Вооруженных Сил СССР» в 1990 г., ежегодно командирами частей издается от 6 до 7 тыс. незаконных приказов.

Социальная незащищенность военнослужащих и членов их семей едва ли осознавалась ими. По некоторым наблюдениям, это пришло лишь в последние годы. Армейское руководство беззастенчиво эксплуатировало уставное положение об обязанности красноармейцев и командиров стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, что еще больше обострилось в военные и послевоенные годы. На самом деле офицеры не имели права поменять профессию, изменить место службы. Военнослужащие лишались компенсации в случае увечья или травмы, часто не могут обжаловать в суде неправомерные действия воинских должностных лиц. Они лишаются права на выходные дни, нормированный рабочий день, военнослужащие срочной службы лишены права на отпуск. Во время войны это бесправие выльется, в частности, в пренебрежение к полевому быту солдат и офицеров. В 1941–1942 гг. в армии было, очевидно, всеобщим саркастическое отношение к тому, что немцы устраивали себе выходные дни и праздники и на переднем крае жили в домах или благоустроенных землянках. С течением времени и РККА в какой-то мере переняла это. Однако в принципе отношение к человеку и его нуждам едва ли изменилось.

Одним из результатов антидемократизации армии было определенное отчуждение между генералами и офицерами, с одной стороны, между ними и солдатами, — с другой. «Некоторые наши офицеры далеки от своих подчиненных»; возникает «стена между офицером и солдатом», констатировала в наше время «Красная звезда». Это началось в прошлые годы. Барьеры между командирами и красноармейцами воздвигали «охота на ведьм» в армии, главным образом против командиров, подрыв их авторитета в целом, вселение в их души страха, резкое ужесточение требовательности, предоставление начальникам чрезвычайных прав. Во время войны эта крайность приобрела уродливые формы. В большой мере приказы № 270 и № 227 были подготовлены дисциплинарным уставом 1940 г. Все это отнюдь не способствовало демократическому единению начальников и подчиненных. Сыграли свою роль воссоздание в армии должностей денщиков (ординарцев) при офицерах от командира роты и выше, офицерские дополнительные продовольственные пайки, как бы незначительны ни были они. Впоследствии эти пайки перерастут в питание отдельно для солдат и отдельно для офицеров, отдельные залы для начальства.

Все упомянутое шло в одном ряду с распространением барства и лакейства. Надо признать, рабы уже те, кто обращается к начальству на «Вы», тогда как он говорит им «ты». Вместе с суеверным почтением к государству росло чинопочитание. Возникла своеобразная философия «тот прав, у кого больше прав». Возродилась известная исстари мораль группового эгоизма, ложно понятой чести мундира, сокрытия должностных преступлений, унижение человеческого достоинства подчиненных, грубость. Возродился культ казармы и муштры. Попытки нынешних руководителей Вооруженных Сил преодолеть эти пороки носят половинчатый характер. С другой стороны, призывы военной прессы учиться демократии у Петра I и иерархов православной церкви, по меньшей мере, несерьезны.

Может быть, наиболее ярко антидемократические тенденции в армии проявляются в протекциях и привилегиях. Первые отнимают у многих офицеров перспективы служебного роста. В наиболее грубой форме практика протекций проявилась в случае с В. Сталиным, сыном «вождя», явившемся средоточием многих пороков сталинизма. Привилегии необходимо разделить на две категории — предоставляемые на основании официальных приказов, инструкций и приобретаемые вследствие служебных злоупотреблений. В соответствии с рангом того или иного лица ему полагались определенные блага от дачи до места на кладбище. Известно, что Ворошилов, Буденный и другие «народные маршалы» владели настоящими загородными дворцами. По свидетельству Григоренко, Булганина и на фронте сопровождали «передвижной дворец и полевой гарем». С годами система привилегий совершенствовалась. Так, было строго расписано, каким чиновникам были положены легковые автомобили «ЗИЛ», «Чайка» или «Волга». Из привилегий, захваченных или мошеннически полученных, отметим незаконное дачное строительство. Еще в 1937 г. приказом № 64 НКО объявил строгий выговор командующему Черноморским флотом флагману флота 2 ранга И. Кожанову и начальнику инженерного управления РККА комкору Н. Петину — «за незаконную постройку дачи личного пользования»[269].

Эта традиция жива и поныне. Пресса отмечала, как высшие военные руководители построили себе под Москвой дачи стоимостью, в десятки раз превышающей разрешенную. В то же время 280 тыс. семей военнослужащих нуждались в улучшении жилищных условий. К таким же льготам необходимо отнести использование в личных целях труда подчиненных, служебного транспорта. Важно напомнить о Декрете СНК РСФСР от 7 декабря 1918 г., предусматривавшем одинаковые похороны для всех граждан. Деление на разряды как мест погребения, так и похорон уничтожалось. В 30-е гг. похороны также стали составной частью сталинской «табели о рангах». Безнравственность ряда постановлений высшего руководства с новой силой проявится в конце войны в присвоении различных трофейных и нетрофейных ценностей.

Своя «номенклатура» сложилась и в армии. Дело не ограничивалось тем, что она имела свои сановные интересы и кастовые привилегии. Начиная с 30-х гг., она была вне критики. На любые замечания даже в адрес отдельных представителей касты она реагировала крайне болезненно. Это ловко квалифицировалось как опорочение армии, недостаток патриотизма, даже содействие империализму. Августовский (1991) государственный переворот в СССР с участием военных руководителей вновь со всей силой ставит вопрос о месте военных в демократическом государстве, их роли в смене государственного руководства. В этом свете представляют интерес некоторые события послевоенной истории, истоки которых необходимо искать в развитии армии предвоенных и военных лет. Военная, как и любая иная бюрократия, обладает относительной самостоятельностью. При жизни Сталина при его абсолютной власти, систематическом перемещении и селекции чиновников, в полном смысле этого слова их прореживания, упомянутая самостоятельность не проявлялась. Фактическая замена большинства кадров в стране в 1937–1938 гг. сравнительно хорошо известна. Приведем пример их перемещения. Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 14 января 1940 г. свыше десяти высших руководителей армии были передвинуты с одной должности на другую[270]. Сталин крепко держал в руках свою главную опору — бюрократию. В свете этого едва ли можно утверждать о наличии в СССР «властвующего бюрократического класса», как утверждают некоторые авторы. Другое дело после Сталина.

В критической ситуации 1953 г. руководители партии и государства были вынуждены прибегнуть к помощи Жукова и других военных лидеров для изоляции Берии. Военные, несомненно, сыграли положительную роль в этой акции, хотя их роль и нельзя преувеличивать. Утверждение одного из современных крайне консервативных генералов о том, что «Жуков спас Хрущева», не может быть принято. Против Берии выступало большинство военных руководителей. Выбор между Берией (1953), Молотовым и другими (в последующие годы), с одной стороны, Хрущевым и его единомышленниками в ЦК КПСС — с другой, повторили бы очень многие военнослужащие. Речь шла о спасении не одного лишь Хрущева, решалась судьба народа, страны.

В статье Карпова в «Правде» 17 августа 1991 г. «Тайная расправа над маршалом Жуковым» сделана попытка осветить другое, тесно связанное с первым событие — отстранение Жукова от должности министра обороны СССР на октябрьском (1957) пленуме ЦК КПСС. Автор подробно описывает, как перед этим Жукова отправили в заграничную командировку, чрезмерно подробно — о создании Жуковым некоей школы диверсантов. Имея к школе какое-то отношение, Карпов мог бы посвятить этому особую статью. Автор с полным основанием сообщил об укреплении дисциплины в армии в бытность Жукова министром обороны СССР, умолчав, однако, что методы «укрепления» были прежними — сталинистскими и сохраняли они свою эффективность весьма недолго. Жуков ничего нового не внес, а жестокость уже не давала былых результатов. Автор приводит, по всей видимости, справедливые претензии Жукова к политическому аппарату армии и флота, но не объясняет, как министр пытался его перестроить, что из этого вышло. Автор сообщает о том, как многие ораторы на пленуме приводили примеры несправедливого отношения к ним со стороны Жукова (унижения, грубости, оскорбления), но пытается объяснить это «обидой» и «мстительностью» самих пострадавших. Справедливо отмечает Карпов, что Жуков приказал Музею Советской Армии купить и выставить картину с его изображением, по существу списанную с известной иконы «Георгий Победоносец». Но автор оправдывает это, ссылаясь на то, что тогда везде висели «миллионы портретов вождей». К сожалению, о главном обвинении, предъявленном Жукову, о бонапартизме автор говорит лишь скороговоркой.

А дело было, на наш взгляд, именно в этом. Оставляя в стороне вопрос об этике «тайной расправы» Хрущева и других руководителей КПСС над Жуковым, необходимо сказать следующее. На предыдущем пленуме ЦК в острый момент борьбы его большинства с группой Молотова, Маленкова, Кагановича Жуков действительно осудил попытки повернуть вспять партию и страну, подчеркнул преданность армии идеям XX съезда и одновременно — готовность бороться против любой оппозиционной группировки в партии. Маршал выразил решимость в случае необходимости обратиться непосредственно к народу и армии. Позднее в разговоре с военным историком Кулишом Жуков заметит: он не предполагал, что этим его словам можно будет придать бонапартистский смысл. Но, учитывая ярко выраженное авторитарное мышление маршала, его опыт работы с «вождем», учитывая, что армию в это время лихорадило от методов Жукова, никак иначе и нельзя было понять его слова. Суждения некоторых авторов, что Жукова с его славой «боялись» Сталин, Хрущев, Брежнев, не раскрывают всей картины. По поводу известного обращения, подписанного в числе прочих и генералами В. Варенниковым и Б. Громовым, на последнем — июльском пленуме ЦК КПСС 1991 г. (за три недели до путча!) говорилось: «Всякое цивилизованное общество с законными опасениями воспринимает любую политизацию военных»; до подписания такого радикального обращения эти генералы должны были уйти в отставку. Жуков же шел дальше — он обещал обратиться к народу и армии, минуя правительство[271] .

Однако вернемся к войне. Каким представляется ныне высший эшелон власти в 1941–1945 гг.? К началу войны не было Ставки, Генеральный штаб нормально не функционировал. Он, по выражению Василевского, был «растащен» Сталиным. В 1937–1942 гг. штаб возглавляли А. Егоров, Б. Шапошников, К. Мерецков, Г. Жуков, снова Шапошников, за ним А. Василевский. В этих условиях от него нельзя было ждать нормальной работы. В ведущем управлении штаба — оперативном — только в 1940–1942 гг. начальники менялись десять раз. Интересен рассказ преданного Сталину Штеменко о его назначении на должность начальника этого управления — многочисленные предшественники Штеменко удерживались на этом посту лишь до первого доклада Верховному. Как свидетельствует Жуков, Сталин вообще недооценивал роль Генерального штаба в войне. Подробно эту мысль маршал развивает в письме Соколову. С началом военных действий в стране были учреждены наряду со старыми новые органы власти как правило, наделяемые чрезвычайными правами. Это — ГКО с его разветвленными структурами, местными ГКО в более, чем 60 городах, с различными комиссиями, штабами, уполномоченными и т. д.[272] Это — Ставка с ее представителями на фронтах. 23 июня 1941 г. при ней был институт «постоянных советников». В их числе были Г. Кулик, Б. Шапошников, К. Мерецков, П. Жигарев, Н. Ватутин, Н. Воронов, А. Микоян, Л. Каганович, Л. Берия, Н. Вознесенский, А. Жданов, Г. Маленков, Л. Мехлис.

Возникли новые наркоматы. Во многих партийных комитетах были введены должности секретарей, ведающих отраслями народного хозяйства, и созданы многочисленные новые отраслевые отделы, например, по авиапромышленности. Вместе с этим усилилась и без того существовавшая чересполосица в правах и обязанностях различных учреждений, бестолковое дублирование. К уже имевшемуся аппарату на местах прибавлялись различные представители и уполномоченные и «особо уполномоченные» ГКО. Расширился институт парторгов на крупных предприятиях. Вся эта во многом показная коллегиальность объективно была призвана, в частности, замаскировать самодержавие Сталина.

В новейших трудах нет единого мнения о том, как действовал механизм управления в 1941–1945 гг. Морозов осуждает «экстремистские суждения» Павленко и Кулиша, которые в своих публикациях и устных выступлениях пытаются внушить читателям и слушателям мысль о том, что, якобы, никакой Ставки, никакого ГКО фактически и не было, а было лишь одно лицо, которое самочинно захватило в свои руки всю политическую и военную власть и занималось в годы войны лишь тем, что «допускало ошибки». Заметим, что по традиции ИВИ критик упрощает позицию историков[273]. Другие авторы пишут о неком безликом «советском политическом руководстве», заседаниях Политбюро ЦК и Ставки, принимавших коллективные решения. Но видимость нельзя выдавать за действительность. Даже в предельно экстремальной ситуации, например, перед 23 августа 1939 г., 22 июня 1941 г., Сталин принимал единодержавные решения вопреки здравому смыслу. Как показывают новейшие публикации, названных заседаний почти не было, были встречи в кабинете Верховного и тех лиц, которых он в данный момент вызывал. Решал же все неизменно сам Сталин. Без него, подчеркивает Кузнецов, ничего не решалось. Сталин не считался ни с кем и ни с чем, повторяет другой автор. «Достаточно Сталину было сказать «нет», как это «нет» в мгновение становилось законом» (С. Королев). «Немедленно прекратить производство таких-то самолетов! — приказывал Сталин. — И прекращали» (Шахурин). «Маршал Сталин, — говорил Жуков 7 июня 1945 г., отвечая на соответствующий вопрос иностранных корреспондентов, — лично руководил участками борьбы Красной Армии против немецкой армии, в том числе он детально руководил и теми большими операциями, которые мною проводились» (как можно одному чем-то «руководить», а другому — то же самое «проводить»?).

Опираясь на свидетельства Жукова и Василевского, Павленко показал практическое слияние двух высших государственных учреждений ГКО и Ставки. Приходя к Сталину, люди не знали, ругали их в ГКО или Ставке, Сталин был тем и другим. «Его слово, — по мнению Жукова, — было окончательным и обжалованию не подлежало». Василевский рассказал, что за 30 месяцев его деятельности в качестве начальника Генштаба и члена Ставки полностью она ни разу не собиралась. Сталин во многом следовал монархической модели Главного Командования. Любопытны свидетельства Исакова. Совещания у Сталина он делит на два вида. «Вождь» выслушивает всех приглашенных, «вылавливает» из их выступлений то, что ему казалось существенным, отметает крайности и подводит итоги. Другие совещания проходили при наличии у Сталина готового решения. Участники понимали это и выступали соответственно. В постановлении ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» было подчеркнуто, что военачальники взяли в свои руки определенные участки руководства[274]. Естественно, определенными участками они руководили. Но в «своих руках» постоянно держал руководство лишь Сталин. Некоторые авторы, имея в виду тесное сотрудничество Сталина с Жуковым и Василевским, полагают возможным говорить о существовании у власти «дуумвирата» и «триумвирата». Но роли Сталина и любого из его советников совершенно несопоставимы. Триумвират же предполагает власть лиц, чей политический вес примерно одинаков.

Итак, ГКО, Ставкой, Политбюро, СНК, НКО был Сталин. Это позволяло ему многие вопросы решать достаточно оперативно. Казалось бы, это — довод в пользу тезиса о том, что в те годы именно такой режим и был нужен. Ряд авторов не мыслит твердой и эффективной власти без тирании. Они объясняют сверхцентрализм и сверхжестокость условиями предвоенных и военных лет, спецификой страны, ее народов, особенностями ее прошлого. Они не понимают, что именно в годы войны такой механизм управления нанес наибольший урон, что преступления Сталина и его подручных ничем нельзя оправдать. Он занимал непомерно большое число должностей и ни с одной из них не справлялся. В мемуарах Воронова, Новикова показано, как Сталин и вместе с тем члены Ставки и ГКО постоянно «отвлекались на мелочи», «без конца обсуждали», например, форму штыка пехотной винтовки. Сталин ввел ежедневные личные доклады многих наркомов. Собственно, такая практика сложилась еще до войны. ЦК ВКП(б) и СНК решали вопросы о запасах горючего на новых самолетах, о «маскирующей окраске самолетов и аэродромных сооружений»[275].

Тезис о наделении Главнокомандующего — высшего военного специалиста — во время войны всей полнотой власти как условии успешного руководства всегда имел своих сторонников. После второй мировой войны эта мысль принята многими германскими мемуаристами. Правда, она служила оправданию германского генерального штаба, будто бы полностью лишенного Гитлером политического и иного влияния. Гитлер же, облаченный большими правами, не был военным специалистом. Ни Суворов, ни Кутузов не ездили в Петербург согласовывать военные решения, от которых подчас зависела судьба не только внешнеполитических планов российского престола, но и самой России. Но эти люди были специалистами самого высокого класса. Во всяком случае, сосредоточение власти в руках одного лица не должно переходить разумных пределов. Не любая централизация оправдана. Сталинская сверхжесткая, часто неразумная централизация сковывала деятельность армии, экономики.

К проявлению бюрократизма в сталинском руководстве войной необходимо отнести учреждение в первые военные дни не только не нужных, но и вредных промежуточных звеньев в виде Западного, Северо-Западного и Юго-Западного направлений, как надстроек над фронтами. Это было еще оправдано, если б во главе их были поставлены квалифицированные и обладающие определенной самостоятельностью военачальники. Но ни того, ни другого не было. Во главе направлений Сталин поставил уже обнаруживших свою бездарность Буденного, Ворошилова, Тимошенко. Такой же была и система представителей Ставки на фронтах. Сторонники этой надстройки ссылаются на недостаток в армии квалифицированных специалистов высшего звена. Но добрую половину представителей Ставки составляли лица, еще менее подготовленные к руководству большими массами войск в современной войне. Некоторых из них, например, самодура Мехлиса, близко нельзя было подпускать к руководству. Об этом свидетельствуют многие мемуаристы, в частности Василевский, Кузнецов, Мерецков. Хрущев в своих воспоминаниях показывает, как неловко себя чувствовал субъективно честный О. Городовиков, сознавая, что его приезд в качестве представителя Ставки ничего «не давал фронту». Бывший член военного совета фронта пишет: «…У нас целая свадьба была этих, наехавших из Ставки, а потом их как метлой смело. Считали, что немцы захватят Сталинград, а мы были оставлены там козлами отпущения»[276].

Наверное, еще хуже, когда представители Ставки проверяли дела войск, фактически дезорганизуя их деятельность. Такие «проверки», руководимые, в частности, Мехлисом, часто заканчивались настоящим погромом. Подчас за порочные действия Мехлиса Сталин возлагал ответственность на того или иного командующего фронтом. Так было в случае с Д. Козловым, отстраненным от руководства Крымским фронтом. Не была безукоризненной и практика тех уполномоченных Ставки, которых относят к числу квалифицированных полководцев. Военные историки еще изучат, какой вред был нанесен РККА постоянным отвлечением от своих прямых обязанностей Жукова, Василевского, Воронова и других военачальников, которых Сталин по существу превратил в начальников неких команд, тушивших пожары от Ставрополя до Мурманска. Не ясно пока, как велик вред, нанесенный и тем, что представители Ставки, как правило, не отличавшиеся деликатностью, подменяли, по меньшей мере, отвлекали от дела способных командующих. Это понимали, против этого даже открыто протестовали уже в то время. Напомним лишь конфликт Рокоссовского и Жукова в Сталинграде, после которого Жуков благоразумно покинул штаб фронта. Ответственность Сталина за такую порочную систему удваивается потому, что практика посылки «особоуполномоченных» фактически провалилась еще во время гражданской войны. 15 июня 1919 г. она была резко ограничена решением ЦК РКП(б). Ограничены были и права этих представителей на местах.

Бюрократия немыслима без гипертрофированного внимания к организации контроля сверху вниз, информации снизу вверх. Под чьим только контролем не приходилось действовать на фронте командиру Красной Армии. Это и военные советы, политические управления и отделы, военные комиссары, позднее — заместители командиров по политической части, подчинявшиеся командиру, но сохранившие непосредственное подчинение и политическому отделу. Это представители Ставки и Генерального штаба, это контрразведка «Смерть шпионам» («Смерш»), орган ведомства Берии в армии. Это и военная юстиция, и орган государственного контроля — по части хозяйственной. Подчас доходило до абсурда. «Специалист по внутренним делам» мог возглавить военно-морской флот, а наркомречфлот — «внутренние дела». Мемуаристы воспроизводят случаи вмешательства Берии в оперативное руководство. Другой чертой сталинского руководства было постоянное совмещение должностей и обязанностей. Начиналось, конечно, с того, что сам Сталин был в трех лицах — государственном, партийном, военном. Уже упоминалось нечто подобное в связи с членами Политбюро. В двух местах — СНК СССР и РСФСР во время войны работал А. Косыгин. Мехлис с 21 июня 1941 г. был одновременно и наркомом госконтроля, и начальником ГЛАВПУ. Мерецков — заместителем наркома обороны и командующим фронтом. Тимошенко — наркомом обороны и командующим фронтом.

Крайне антидемократическими были принципы подбора кадров. Как правило, брали верх соображения, связанные с социальным происхождением, революционными заслугами, «классовым чутьем», преданностью «делу Сталина», умением бездумно выполнять любые приказы, личные связи, родство и т. п. Профессиональные качества учитывались далеко не всегда. Чем иначе объяснить длительное пребывание в числе ближайших советников Сталина многих, по словам Новикова, «крайне ограниченных» лиц[277]. Сам Сталин говорил о неком — петентности некоторых военных деятелей. Но какие-то обстоятельства удерживали их на своих постах. Подбор кадров часто напоминал известную манеру парижских красавиц. Стремясь подчеркнуть свои достоинства, они выходили в свет с компаньонками, не отличавшимися красотой. Иными словами, подчиненные не должны быть умнее, талантливее, способнее начальника. По мнению Жукова, порочные принципы поручили широкое распространение. «Многие подходили и еще подходят к делу подбора кадров с субъективных позиций, преследуя цель расстановки их с точки зрения выгоды своей персоны, а не общегосударственных интересов»[278].

Нельзя представлять так, что названная тенденция была единственной, что полностью был изгнан из кадровой политики здравый смысл. Так, в постановлении Политбюро «О выдвижении начальствующего состава РККА» 25 марта 1940 г. предъявлялись такие требования к намечаемым на высшие посты командирам, политическим и штабным работникам. «Они должны быть людьми способными, проявившими командирскую волю, сметку и умение». Однако на деле таким верным принципам следовали далеко не всегда и не везде. Нельзя переоценивать и кадровую политику накануне войны, называть ее «особой», ориентированной на привлечение компетентных людей, как считают некоторые авторы. Кого могли подобрать себе Ворошилов и Тимошенко, руководившие армией? Называют Жукова и Рокоссовского, ставя их в один ряд с Вознесенским и Косыгиным. Но только ли они определяли развитие армии в военные, да и послевоенные годы?

Бюрократические процессы в Вооруженных Силах нельзя рассматривать вне упоминавшегося уже огосударствления руководства ВКП(б). Неверно поэтому суждение о деятельности политического аппарата РККА в рамках однопартийности. Они действовали в условиях авторитарного режима, став одним из его орудий. Право выступать от имении партии узурпировали Сталин и его группа, после его смерти — несколько сот высших чиновников. Подавляющее же большинство членов партии стали статистами. Они были лишены каких-либо возможностей влиять на ее курс. Следуя пропагандистской традиции, многие историки и мемуаристы и ныне прикрывают самодержавие и олигархию избитой фразой «партия и правительство». Г. Морехина в книге «Партийное строительство в период Великой Отечественной войны Советского Союза» (1986) и автор хвалебной рецензии на эту книгу Н. Шишов утверждают, что созданная в годы войны система руководства не подменяла и не ослабляла ведущей роли партии. В брошюре В. Папина об организационно-партийной работе в годы войны (1990) говорится, что работа партии будто бы «наилучшим образом способствовала решению оборонных задач». По утверждению же В. Быкова, Сталин стал пленником собственной партии. Волкогонов призывает освободить армию от «партийного диктата»[279].

Однако был ли такой «диктат»? Начиная с рубежа 20— 30-х гг., речь может идти о «диктате» Сталина или его преемников. Даже ГЛАВПУ, юридически — центральный орган партии и армии, был далеко не всесилен. Министры обороны, почти всегда были одновременно и членами (кандидатами в члены) Политбюро ЦК КПСС. Они далеко не всегда считались с ГЛАВПУ. Его называли военным отделом ЦК, но фактически он находился в подчинении министра. Эта ситуация повторялась сверху донизу во всей армейской иерархии. Естественно, были и исключения. При несовершенстве системы управления многое зависело от личных качеств командующего (командира) и члена военного совета (комиссара или заместителя по политчасти). Авторитет второго подчас определялся его местом в партийной верхушке. Нельзя ставить на одну доску, например, равных по должностям членов военных советов фронтов Хрущева и Телегина. Первый, в отличие от второго, в случае необходимости мог обратиться непосредственно к Сталину.

Место армейского и флотского политического аппарата нельзя рассматривать вне связи с общими процессами, происходившими в партии во время войны. Напомним, что в 1941–1945 гг. был лишь один пленум ЦК — в 1944 г. Намеченный на октябрь 1941 г. пленум был отменен единолично Сталиным, хотя члены ЦК уже собрались в Москве. Решения оргбюро оформлялись путем опроса его членов, в полном составе оно фактически не собиралось. Члены Политбюро, секретари ЦК, не говоря уже об остальных членах ЦК, стали послушными исполнителями воли «вождя». Бюрократизация и централизация резко усилились еще накануне войны. В 1938 г. был введен институт назначаемых партийных организаторов центрального и других комитетов. Во время войны он получил широкое развитие. Участилось назначение секретарей вышестоящими комитетами вместо их выборов, определенных уставом. Небывалую власть над исполнительными органами партии получил ее аппарат. Приобрело исключительное влияние управление кадров ЦК (Маленков), его отделы (свыше 40) подбирали руководителей во всех областях жизни страны. Получили распространение другие чрезвычайные органы — политические отделы в Вооруженных Силах, на транспорте, в сельском хозяйстве, партийные штабы на строительстве. Это снижало ответственность и авторитет руководителей. Возникла практика совместных постановлений партийных и советских органов. Это вело не только к дублированию партийными комитетами государственных и хозяйственных органов, но и фактическому сращиванию их. Были случаи прямой отмены комитетами решений советов. Сверхконцентрация власти препятствовала принятию своевременных и компетентных решений, тем более что свыше 60 процентов членов партии были малограмотными. Часто они выдвигались на руководящую работу. В Свердловской области, например, они составляли свыше трети всей номенклатуры обкома. Такие люди были не в состоянии вычленить из всего круга задач главное. Они сковывали инициативу специалистов. Приводят пример, как Омский обком ВКП(б) выносил решения о разгрузке отдельной баржи, перемещении нескольких станков[280].

Историка не могут обмануть некоторые внешне демократические мероприятия. Так, в январе 1943 г. ЦК принял постановление «Об отчетах и выборах партийных органов в первичных парторганизациях». Антидемократическую основу режима такие меры отнюдь не могли поколебать. Скорее всего они были лишь мимикрией. В наши дни трудно объяснить позицию тех исследователей, которые считают «во многом оправданными» централизацию партии, беспредельное расширение ее чрезвычайных органов, отказ от уставных норм. Авторитаризм нельзя оправдать никакими экстремальными условиями. Нельзя принять тезис о том, что партия была «встроена» в командную систему, составляла ее «ядро». Это верно лишь относительно членов партии — руководителей учреждений, предприятий, организаций. Но это нельзя отнести к миллионам рядовых членов партии, в большинстве своем — лучших производственников, лучших военнослужащих. «Коммунисты, вперед!» — этот призыв звучал в годы войны на самых трудных участках боя. «Он был сильнее приказа», — пишет «Правда» 13 октября 1989 г. Эти слова стали настолько привычными со времен войны, что над их смыслом мало кто задумывается. Тем не менее они не точны или просто ошибочны. Свои передовые позиции в боевом строю армейские коммунисты заняли с первых дней войны и не покидали их до последнего часа. Коммунистов не надо было постоянно «призывать», как утверждает пресса. Их авангардная роль на фронте была делом обычным и потому, что в партию шли, в партию принимали лишь тех, кто на деле уже был впереди. Авторитет коммунистов был небывало высоким — не случайно в 1941–1945 гг. в партию вступили 5 319 297 человек. Ряды ВКП(б) возрастали, начиная с первых, самых тяжелых месяцев.

Весьма показательно, что оккупанты расстреливали за одну только приверженность к мировоззрению не православных, католиков, мусульман, не либералов и консерваторов, а коммунистов. И не только из-за их преданности идее — они были организаторами борьбы против фашизма. Одной из главных причин поражения агрессоров явилось то обстоятельство, что им не удалось вбить клин между населением и членами партии. Это постоянно привлекает внимание многих зарубежных ученых. Известный французский историк и военный деятель Ф. Гамбьез отметил «надежное патриотическое воспитание солдат Красной Армии, любовь советских людей к своей многострадальной земле, высокий боевой дух масс». Его соотечественник Мишель считает, что источником боеспособности Красной Армии «были любовь к своей земле и преданность своей политической системе»; «коммунистическая партия полностью слилась с русской нацией, чтобы руководить ею и вести ее в бой». «Патриотизм русских, а также других народов, с железной энергией, сконцентрированной коммунистической партией на военных усилиях… вызвал чудо», — пишет Гостони (Швейцария). Заметим, что Мишель и Госто-ни применяют слово «партия» также недостаточно строго, пренебрегая тем фактом, что не все в партии олицетворяли провозглашенную ею идею.

Тем не менее все сказанное здесь не позволяет сделать вывод о «партийной армии». На самом деле, Мехлису принадлежат слова: «Центральный Комитет поставил перед Политуправлением задачу большевизировать партийно-политический аппарат и всю Красную Армию»[281]. Была расхожая мысль о том, что политотделы призваны обеспечить повседневное безраздельное влияние на всю жизнь и деятельность Вооруженных Сил. Но едва ли они когда-либо добились этого. Красная Армия вступила в войну под лозунгами, которые вслед за сталинской пропагандой современные «антикоммунисты» называют «большевистскими». Но этого недостаточно, чтобы приравнивать РККА к вооруженным партийным формированиям германских или итальянских фашистов. К такой аналогии больше подходят войска НКВД, но не армия. Тем более что и в фашистских государствах в споре о приоритете партийных или профессиональных войск победили вторые. Им было отдано предпочтение. РККА после 1937–1938 гг. в условиях огосударствления партийной верхушки стала инструментом самовластья, но не партии. Обстановка несколько изменилась со смертью Сталина. На октябрьском пленуме ЦК КПСС (1957) говорилось, что Вооруженные Силы должны быть «в руках партии», но не одного лица (Жукова). Но здесь также подразумевалась не партия, а генсек или, в лучшем случае, помимо него несколько партийных лидеров. В минувшей войне РККА воевала под знаменем Советского государства, которое большинство населения страны и большинство российского зарубежья с полным основанием отождествляло с Родиной.

Политический аппарат — узловой момент темы «партия и вооруженные силы». В официальной историографии он освещен крайне скупо. Имеющиеся работы выдержаны в апологетическом стиле. Большинство источников ученым недоступно. Писатели и в данном случае обогнали историков, если не в освещении, то, по крайней мере, в смелых попытках нетрадиционно подойти к теме. При первом же ознакомлении с этим сюжетом выявляются такие вопросы. Было ли оправдано введение в РККА этого аппарата в 1918–1919 гг.; почему вопреки духу и букве Программы РКП(б) 1919 г. эти чрезвычайные органы сохранились и после окончания гражданской войны, после воспитания и обучения нового командирского корпуса. Не стали ли они бюрократической надстройкой, обычной для режима; какова их роль в репрессиях против армии и флота; как объяснить чехарду с неоднократными отменой и восстановлением института военных комиссаров перед и во время войны; какими были функции политаппарата в 1941–1945 гг.; почему и после упразднения института комиссаров этот аппарат остался вплоть до рубежа 80—90-х гг. в определенной мере не зависимым от командиров, что ослабляло единоначалие и ответственность командиров за состояние армии; почему армейские партийные организации остались в наибольшей мере огосударствленной частью партии?

Н. Кирсанов, Н. Павленко и другие авторы выводят идею политаппарата РККА из известных ленинских суждений о революционной армии, классовом принципе ее построения. Из опыта революции 1905 г. в России, зарубежных революций большевики сделали верный вывод о том, что в эпоху гражданской войны «идеалом партии пролетариата является воюющая партия»[282]. Если не технически, то идейно, они были готовы принять и военный вызов своих оппонентов. Но неверно утверждать, что классовый принцип неизбежно вел к вооруженной борьбе, к устранению старых кадров. Даже сталинские репрессии были направлены далеко не только против бывших офицеров царской службы. Классовая сущность армии (всего общества) и привлечение буржуазных специалистов всех профилей отнюдь не были несовместимы изначально. И подозрительность не была присуща большевикам органически, хотя среди них были экстремистские элементы, целые группы, которым были свойственны не только подозрительность, но и враждебное отношение к военспецам и вообще к «классово чуждым». Однако это не снимает главной научной проблемы: была ли необходимость партии превращать свои действующие в армии демократические органы в административные и военно-политические.

Институт военных комиссаров РККА на самом деле изначально был своеобразной бюрократической надстройкой (контроль, администрирование, репрессии). К партии, как организации демократической, этот институт можно было относить лишь с большими оговорками. Это был сугубо государственный чрезвычайный орган революции. Без подобных органов не обходилась ни одна из великих революций. Впрочем, такая ссылка едва ли убедительна для наших оппонентов. Они настолько гибки, что при политической необходимости вполне почтительны, например, к французской революции с ее террором и ее комиссарами, гневно осуждая при этом использование такого же опыта большевиками. Последнее имеет свою предысторию. Боясь царистских тенденций в офицерстве, Временное правительство 1 марта 1917 г. узаконило стихийно возникшие солдатские комитеты, в армии стало двоевластие. В силу известных обстоятельств Временному правительству не удалось опереться на поддержанные им армейские демократические институты. В годы гражданской войны и иностранной интервенции, в условиях политического и хозяйственного развала страны, произвола и безвластия, резкого падения дисциплины в армии, близкой к полному разложению, военные комиссары стали особенно необходимы. Большинство русских офицеров приняли Октябрьскую революцию, хотя измена некоторых из них также была реальным фактом. Но дело далеко не только в этом. Свою ненависть к царизму, к Временному правительству солдаты часто переносили на офицеров и генералов. Авторитет последних падал и вследствие поражений царских войск в германской войне, небывалых лишений и жертв в первую очередь среди солдат. Сугубо классовое или сословное недоверие нижних чинов к офицерам и генералам существовало задолго до революций 1905–1917 гг. Все это — отнюдь не «большевистский миф».

Комиссары были нужны и в тех частях, которые возглавляли вчерашние унтер-офицеры. Эти командиры были преданы революции, но легко впадали в партизанщину, не имея элементарного образования. Военный комиссар, образ которого был написан Д. Фурмановым, удачно восполнял недостатки такого командира — политическую безграмотность, своеволие, бахвальство, подозрительность к военспецам. Сказанное не отменяет новейшие исследования, показавшие, что образ подлинного В. Чапаева не соответствовал ни фурмановскому герою, ни тем более малодостойным анекдотам последних десятилетий. РККА нужны были специальные работники и для решения кардинальных задач в областях идейно-политической, общекультурной. Судя по всему, последовательное осмысление всей этой проблемы уточнит лишь масштабы, формы деятельности политорганов, но не общую этих целесообразность в те годы. Подводя итоги деятельности политических органов Красной Армии в годы гражданской войны М. Фрунзе подчеркивал: «Кто вносил элементы порядка и дисциплины в ряды создавшихся под гром пушечных выстрелов наших молодых красных полков? Кто в часы неудач и поражений поддерживал мужество и бодрость бойцов и вливал новую энергию в их пошатнувшиеся ряды? Кто налаживал тыл армии, насаждал там Советскую власть и создавал советский порядок, обеспечивая этим быстрое и успешное продвижение наших армий вперед? Кто своей настойчивой и упорной работой разлагал ряды врага, расстраивал его тыл и тем подготовлял грядущие успехи?» Как видит читатель, функции политорганов были много шире голого контролирования бывших царских офицеров.

Официальная историография обходит молчанием противоречивый характер института военных комиссаров, политических отделов РККА, как и попытки реформировать их и даже отказаться от них полностью, как меры чрезвычайной, а потому и временной. В течение десятилетий руководители ГЛАВПУ от Я. Гамарника и А. Булина до А. Епишева и Д. Волкогонова не сумели привести сколько-нибудь убедительного довода, чтобы оправдать существование военного политаппарата. Обратимся к официальному Военно-энциклопедическому словарю (1983): военный комиссар — должностное лицо, облеченное правительством и правящей партией особыми полномочиями. Его главной задачей было проведение в вооруженных силах политики партии и правительства… Но разве не такие же точно задачи выполнял в армии командир? Политаппарат, по идее, должен был обеспечить демократический характер РККА. Но он привел к фактическому окостенению единственного подобного института в армии — партийных организаций. С введением политотделов в армии ликвидировались и партийные комитеты. По инициативе Фрунзе в соответствии с духом и буквой Программы ВКП(б) после окончания войны эти органы стали сокращать. Были введены должности командиров-комиссаров, помощников командиров по политчасти. Но эти меры были половинчаты. С контрреволюционным же переворотом Сталина перестройка политаппарата натолкнулась на мощное бюрократическое препятствие. Критика пороков политаппарата была слабой. Напомним, что в 1939 г. против политотделов в армии выступал Раскольников.

В 1937–1942 гг. Сталин дважды восстанавливал и дважды упразднял институт военных комиссаров[283]. На наш взгляд, это объясняется главным образом произволом «вождя», его неспособностью к вполне назревшим решительным реформам, его колебаниями между трезвым расчетом и догмой. Но дело и в другом. Сохранение во время гражданской войны и даже чрезмерное усиление всех атрибутов чрезвычайного положения было основной тенденцией режима в целом. Официальные историки объясняют эти постоянные перестройки политаппарата «резким обострением международной обстановки и усложнением задач командиров из запаса, не имевших опыта партийно-политической работы». Но зачем командирам такой «опыт»? И были ли нужны комиссарские прерогативы для насаждения такого «опыта»? Не было ли «обострение» внутри страны и армии еще более резким, чем вне СССР? И далее. В момент, когда Сталин вновь отменит институт комиссаров (1940), разве международная обстановка была лучшей?

Политотделы и комиссары сыграли определенную положительную роль в межвоенное время. В целом же их первоначальные функции были грубо искажены Сталиным, особенно его подручными в армии. Но уже сейчас можно сказать, что эта роль весьма значительна. Не случайно с началом «большой чистки» РККА в 1937 г. институт военных комиссаров был вновь восстановлен в полной мере. В одном из документов ГЛАВПУ прямо говорилось: «Мы обязуемся сами стать активными добровольцами НКВД по разоблачению врагов народа». Как показывают воспоминания ряда военных деятелей (например, П. Григоренко, С. Мартьянова) и другие источники, политорганы часто были инициаторами «чисток». Исключение из партии того или иного военнослужащего, как правило, влекло за собой увольнение из армии, ГУЛАГ или смертный приговор.

Положение, изданное в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1941 г., предписывало военным комиссарам координировать свои действия с органами контрразведки — особыми отделами НКВД. Военные комиссары были обязаны «своевременно сигнализировать» Верховному Командованию и правительству о командирах и политработниках, порочащих своим недостойным поведением честь РККА. Подчас это требование доводилось до абсурда. Яркий пример приводит Хрущев. По личному распоряжению Сталина, который не доверял Малиновскому, Хрущев, как член военного совета фронта, был обязан в буквальном смысле слова не сводить глаз с этого генерала, который, впрочем, заслужил самую высокую характеристику самого Хрущева. Говоря о сотрудничестве этих двух институтов деспотии, следует отметить, что они не были равноправными. Офицеры НКВД в армии были полностью независимы. Политаппарат же постоянно находился под самым строгим и жестким контролем НКВД. За первые 20 лет существования ГЛАВПУ лишь немногие из его начальников умерли своей смертью, остальные были уничтожены НКВД. В предвоенные годы, по далеко не полным данным, были репрессированы 20 членов военных советов, 20 начальников политуправлений, 14 комиссаров корпусов, 65 комиссаров дивизий, 92 комиссара полков. Характерно, что Епишев, дольше всех возглавлявший ГЛАВПУ, до того был заместителем министра госбезопасности[284].

По мнению официальных историков, в 1941–1942 гг. военные комиссары «оказывали всестороннюю помощь командирам в военном и политическом руководстве войсками, мобилизации личного состава на разгром врага». Неясно, однако, зачем понадобилось ограничивать права командиров, чтобы «помочь». По Н. Шапалину, восстановление института комиссаров в июле 1941 г. «было обусловлено не каким-то недоверием к командному составу, а конкретно сложившейся обстановкой, усложнением руководства войсками. К осени 1942 г. наши вооруженные силы всесторонне окрепли и полностью поняли причины введения военных комиссаров». Но почему Сталин отменил институт накануне войны, то есть незадолго до подлинного «усложнения руководства войсками». Тезисы о том, что командиры «доверяли» и что армия к октябрю 1942 г. «всесторонне окрепла», по меньшей мере спорны. Утверждение же о том, что Вооруженные Силы «полностью поняли», зачем нужны комиссары, просто смехотворно[285].

Нельзя разделить и внешне противоположные, но по существу такие же односторонние трактовки ряда ученых и писателей. Книга «Наше Отечество» представляет дело так: «На те почти 15 месяцев, пока существовал институт военных комиссаров, приходятся самые тяжелые поражения Красной Армии, ее самые большие потери. Именно за это время противник достиг наивысших успехов на советско-германском фронте». Автор явно преувеличивает общую роль комиссаров и преуменьшает вину «вождя». По времени события в целом совпадают. Но институт комиссаров был восстановлен в июле 1941 г., после того как уже началась роковая серия поражений. Глубокие причины последних были заложены еще раньше, в условиях единоначалия. Впрочем, в другой работе автор пишет нечто иное: институт комиссаров не «дал серьезных положительных результатов». Но это также не объясняет многого. Как можно, например, связывать два решения Сталина, принятые почти одновременно? По крайней мере, между июлем (приказ № 227) и октябрем 1942 г. на фронте едва ли произошло что-то существенное. Но если первый приказ резко усиливал в армии бюрократизацию, то второй — несколько ослаблял ее. С другой стороны, можно ли утверждать, что отмена института комиссаров резко изменила обстановку в вооруженных силах?

В октябре 1942 г. не восстанавливались отделы пропаганды, как было до июля 1941 г., — сохранялись политотделы с их исключительными правами. Их сеть к этому времени была даже расширена. Они были введены даже в некоторых полках, например, гвардейских, минометных, вследствие особой важности реактивной артиллерии. Политические управления и отделы фактически сохраняли большую самостоятельность. Заместители по политчасти подчинялись своим командирам, но обладали правом прямого доклада и политотделам. Огромную силу сохраняла инерция. Командир, за редким исключением — сам член ВКП(б), не мог не прислушиваться к мнению политработников. Показательно, что вплоть до окончания войны за те или иные недостатки в батальоне (дивизионе, полку) его командир получал взыскание, как правило, одновременно со своим заместителем по политической части. На наш взгляд, в частях, руководимых умными и честными командирами и комиссарами (заместителями по политчасти), отмена института комиссаров едва ли привела к каким-либо существенным переменам. Весьма важно, что эта реформа ничего не изменяла в верхних эшелонах руководства — ГЛАВПУ, военных советов фронтов, армий. Они например, сохраняли свое влияние на деятельность военной юстиции, что противоречило демократическим принципам.

Критика политаппарата по методам и форме подчас близка к неофашистской. Она свойственна, например, ряду выступлений Астафьева. Убедив себя в том, что он познал так называемую «солдатскую правду», этот писатель утверждает, что коммунисты на войне «спасали свою шкуру за счет солдат», «устраивали геноцид», их «всегда ненавидели, презирали, боялись»; политотделы «барствовали на фронте — не способные ни к чему, разнежившиеся, в словах утопшие, в самовластии, в уверенности, что могут всем распоряжаться». По Астафьеву, всяческие порицания заслуживали и все командиры — от ротного и выше, и уж во всяком случае все генералы. Дело в том, что они не были вместе с солдатом Астафьевым «на передке», не ходили с ним в атаку. Позиция писателя ложна с начала до конца. В артиллерии, например, а это большая часть армии, командиры дивизионов, батарей, офицеры разведки, связи, как правило, находились много ближе к переднему краю, чем большинство рядовых. Упускает Астафьев и многие другие обстоятельства. Офицеры подразделений снабжения, в просторечии «тыловики» очень часто испытывали большую опасность, чем люди переднего края, например, на переправах от Волги до Одера.

На фронте приходилось довольно часто встречаться со своеобразным эгоцентризмом. Летчики, танкисты снисходительно смотрели на всех, кто не летает на самолетах и не ездит на танках, артиллерийские разведчики — на орудийные расчеты (последние, как правило, были в «тылу»). Краснофлотцы до войны, во время и после нее смотрели свысока на «пехоту». Ходил анекдот, смысл которого сводился к тому, что «морской кок выше сухопутного полковника». Но никто не пытался в то время превращать эти в целом безобидные гусарские предрассудки в какую-то теорию. Кроме того, они были свойственны молодым. В последнюю войну большинство фронтовиков в атаку не ходили, то есть обходились без этого средневекового способа боевых операций. В идеале авиационное, артиллерийское, ракетное наступление должно было подготовить несравненно более легкий захват стрелковыми частями позиций противника. В 1945 г. командование РККА уже было в состоянии обеспечить именно такие условия. Этим и должны были заниматься подлинные «отцы-командиры». По Астафьеву, Конев должен был идти в атаку рядом с солдатом, «как Ванька-взводный с засаленным пузом». Писателю, которому не дает покоя военная теория, нет дела до того, как в таком случае маршал будет выполнять свои обязанности командующего.

Можно допустить, что Астафьеву на фронте пришлось столкнуться с политотдельцем — развратником, трусом, объедавшимся за счет солдат. В памяти встает подобный случай из истории Сталинградской битвы: командир и комиссар дивизиона погрязли в пьяных оргиях. Роль комиссара, очевидно, была наиболее неприглядной. Расхищение продовольствия он объяснял солдатам на политинформациях «трудностями военного времени»[286]. Но обобщения писателя несостоятельны. Память хранит и совсем другое — имена сотен коммунистов, честно делавших победу. Статья Астафьева в «Родине» (1991, № 6–7) претендует на исследование. Его безответственные суждения, поэтому, нельзя оправдать писательским правом на вымысел. При нынешнем уровне знаний о политаппарате РККА вообще рано высказывать нечто окончательное.

Сравнительно лучше мы информированы о некоторых высших политработниках. Резко отрицательные отзывы о бывшем начальнике ГЛАВПУ Мехлисе содержат воспоминания многочисленных военных и политических деятелей: Мех-лис как сотрудник секретариата Сталина, Мехлис во время массовых репрессий 1937–1938 гг., преступное вмешательство Мехлиса в дела военных специалистов. По мнению Хрущева, в частности, при разборах операций обычно докладывал больше Мехлис, чем командующий. Он сковывал инициативу командующего. Неопубликованные воспоминания участника войны Будрина «В боях за Дон» содержат описание одного эпизода. Будрин доложил командиру бригады о том, что вверенный ему батальон занял населенный пункт. Вмешавшись в разговор, Мехлис обвинил Будрина во лжи и отдал приказание нанести по этому пункту залп реактивной артиллерии. Батальон понес большие потери, противник выбил из села остатки этого подразделения.

Одним из крупных политработников был Е. Щаденко. Его высшая должность — заместитель наркома обороны. Образование — двухклассная церковно-приходская школа. Судя по опубликованным его стихам, письмам к Сталину и Ворошилову, он так и не сумел сколько-нибудь существенно устранить пробелы в своем образовании, хотя и пытался это сделать. Едва ли он обладал большим умом и скромностью. В его бумагах обнаружена написанная кем-то в безудержно-хвалебном тоне биография Щаденко, завизированная им: «согласен». Через всю свою жизнь командарм пронес уверенность в том, что он был «подлинным революционером». Во многом, однако, он напоминал шолоховского Макара Нагульного. Ему принадлежит призыв к «орабочиванию конницы». Будучи помощником начальника академии имени М. Фрунзе по политчасти, Щаденко усмотрел в действиях Тухачевского «тенденцию технически-механического уклона и недооценку, игнорирование политических элементов». В 1943 г. он обратился к Сталину с предложением «создать 2–3 армии, действующие по тылам», «поставить их на лыжи». К «революционности» Щаденко, очевидно, следует отнести его преданность Сталину, Ворошилову, которую он не уставал подтверждать. Может быть, наиболее ярко это проявилось во время массовых «чисток». Люди типа Щаденко активно противились привлечению специалистов. В последние годы опубликованы отрицательные отзывы о бывших военных политработниках Н. Булганине, Л. Брежневе, А. Щербакове как о недалеких и непорядочных людях[287].

Быков и ряд других авторов полагают, что помимо «безоглядной требовательности, нередко доходящей до слепой жестокости», «немаловажной обязанностью» политработников была «работа с массами», а также хранение («пуще глаза»?!) партийной документации. Эта концепция также слишком эмоциональна, чтобы отразить реальную жизнь. Жестокость была свойственна отнюдь не политаппарату и не комиссарам, главным образом. Она сопровождала режим Сталина и руководство им войной в особенности. Жестокое руководство осуществлялось в первую очередь через командиров. Быков прав, вспоминая «примитивные, импровизированные на ходу беседы и политинформации», рассчитанные, по опыту гражданской войны, на «полуграмотных красноармейцев», хотя бойцы 1941–1945 гг. были уже не те. Но зачем представлять эту тенденцию в виде господствующей и даже единственной? Можно ли сводить всю «работу с массами» к «агитации солдат бесстрашно отдать жизнь за Родину»? Да, такая агитация была в «Красной звезде», фронтовых газетах, даже в военной продукции многих тогдашних поэтов и прозаиков. К сожалению, Быкову не дано понять, что сам по себе призыв «умереть за Родину» в отрыве от задач РККА по уничтожению, пленению, изгнанию захватчиков носит не только нелепый, но и вредный характер. Разве задача была в том, чтобы «умереть» самому?

Среди политработников было немало некомпетентных чиновников, подменяющих живое дело, заботу о людях демагогией, не знающих порой, чем заняться. Повинны в этом далеко не всегда личные качества этих людей. Играло роль и другое. В ЦК ВКП(б) и ГЛАВПУ исходили из того, что комиссаром мог стать и не владеющий военной профессией. Но чисто профессиональную подготовку нельзя оторвать от идейного воспитания солдат и офицеров. Наличие комиссаров или заместителей по политчасти позволяло нерадивым командирам уклоняться от идейного воспитания, а слабая военная квалификация многих политработников в какой-то мере приводила к отрыву друг от друга обучение и воспитание. Нельзя представлять, что «преданность Сталину» воспитывали только политработники. В тех условиях и командиры едва ли могли отойти от этой «сверхзадачи».

Среди командиров со времен войны сохранилось и, очевидно, усилилась своеобразная иждивенческая психология. В наши дни ее выразил командир Таманской гвардейской мотострелковой дивизии В. Марченков. Свое несогласие с «деполитизацией» (выражение явно неудачно: армия — инструмент политики, нет армии вне политики), точнее с «ликвидацией корпуса политработников» генерал пытался обосновать, ссылаясь на физическую и духовную слабость многих призывников. «Работать с ними нелегко. И если сочетать нам, командирам, воспитательные и политические функции с командирскими, то мы просто не успеем осуществить главную задачу — укрепление боевой готовности и боевой подготовки». Вызывает, по меньшей мере, недоумение, как удалось автору отделить «командирские функции» от «воспитательных и политических». Из дальнейших его суждений следует, что и заботиться об устранении многих нарушений военной дисциплины он позволят политработникам. В этой связи им же он рекомендует познать обычаи и культуру народов Закавказья и Средней Азии, чьи сыны составляют около половины солдат. По существу то же мнение выразил в 1996 г. А. Лебедь: «…У солдат в Чечне нет никакой идеологии… Комиссаров нет… поддержать боевой дух некому». Не отражает ли эта позиция плачевный итог сталинской политики в области управления Вооруженными Силами?

Политработнику, на самом деле, не было места в боевом расчете. Один из авторов книги — во время боев в Сталинграде помощник начальника политотдела 92-го гвардейского минометного полка среди комсомольцев[288] долгое время был нежеланным гостем на огневой позиции одной батареи. Там действительно не должно было быть ни одного человека, кто не выполнял конкретную работу в производстве залпа: переместить реактивные установки, уже снаряженные ракетами, в определенный пункт, навести на цель, сделать залп, увести установки в укрытие. В то время за каждой боевой машиной, особенно в первые минуты после залпа, буквально охотились германские авиация, артиллерия. Как выяснилось позднее, командир этой батареи был суеверен. По его приметам, лишний человек на батарее приносит ей неудачу. Так или иначе, не имея конкретного места в бою, не обладая удовлетворительной артиллерийской подготовкой, политработнику лишь при исключительных душевных и других общечеловеческих качествах удавалось сохранять авторитет среди огневиков, разведчиков, связистов. Но удавалось это далеко не каждому. Не отсюда ли, по меньшей мере, снисходительность к политработникам и армейская вариация некрасовского вопроса «кому живется весело, вольготно на Руси»? Не в этом ли источник разговоров, подобных суждению Кулика об одном командарме: «Он представлял из себя раскисшего политрука, много говорящего, но никто его не слушал»? Характерно, что представление о некоей второстепенности своей работы возникло и в сознании самих политработников. Начальник политотдела 92-го полка говорил, например, что политработников нужно награждать только «обслуживающими» орденами.

В литературе о войне имеет хождение очень веский, хотя и косвенный довод. Читали ли вы, чтобы политработника-фронтовика награждали, по крайней мере, высоким орденом (хотя бы орденом Красного Знамени) за его штатную работу? Пример — воспоминания Брежнева. Чтобы продемонстрировать его мужество, авторы подписанной его именем брошюры несколько раз показывали полковника на «Малой земле». Его «заставили» выполнять чужие обязанности, в частности, пулеметчика. Другой политработник замещает выбывшего из строя командира, чтобы наверняка предстать стопроцентным героем. Чтобы наградить политработника за действительно его добросовестную работу на фронте, в его наградные листы, как правило, вписывали что-либо «безусловно героическое». Будничного дела было мало.

Из четырех лет фронтовой политработы на память приходит в первую очередь зловещая октябрьская (1942) ночь в Сталинграде, когда по поручению командира полка с «самыми лучшими из всего полка» комсомольцами мы «доставили» 10 лодок на случай переправы гвардейцев-минометчиков на спасительный левый берег. Почему-то запомнился другой эпизод, так же имеющий очень отдаленное отношение к политработе. Я уже заместитель по политчасти командира дивизиона. Мы на марше. Прекрасная летняя ночь 30 июля 1944 г. на шоссе Люблин — Варшава. Перед разбитым мостом колонна остановилась и только тогда выяснилось, что командир дивизиона мертвецки пьян. Командир головной батареи (как раз тот, который в Сталинграде был суеверным) под разными предлогами отказывался принимать командование дивизионом. Его можно было понять: единственный путь в обход моста — через лес, который на карте обозначен как заболоченный, маршрут не был разведан. Отход противника в этом районе нужно было еще установить. К счастью, в моем вынужденном командирстве все обошлось благополучно. Дивизион своевременно прибыл в назначенный район.

Неопределенность служебных обязанностей в бою подтверждается и другими многочисленными фактами. А Скрыль-ник, автор книги «Генерал армии А. А. Епишев» (1989) описывает деятельность члена военного совета. Вот он заботится о том, чтобы саперы разминировали Киев к «9.00 седьмого ноября» (автор не подумал, что установление каких-либо сроков саперам в высшей степени абсурдно…). Вот он «своими глазами увидел, насколько совершеннее стала противотанковая артиллерия»; выполнил обязанности офицера штаба — принял приказ командующего фронтом и передал его командарму. Основная мысль автора: генерал Епишев — «только на линии огня». Но и она не проливает свет на функции члена военного совета.

В зарубежной историографии превалировала нигилистическая трактовка роли комиссаров РККА. Ближе к истине, очевидно, П. Карелл (ФРГ), полагающий, что в большинстве случаев они были «душой сопротивления», «побуждали войска к борьбе всеми средствами, но, как правило, не щадили при этом и своей жизни». Автор верно отмечает более высокий общеобразовательный уровень комиссаров по сравнению с «уровнем среднего красного офицера». Но с утверждением автора о том, что «они были также очень хорошо образованы в военном отношении», едва ли можно согласиться. На 1 мая 1941 г. 50 процентов политсовета имели знания в объеме лишь полковой школы, то есть на уровне сержантов. Хотя во время войны с Финляндией, по признанию Мехлиса, «политработники на деле убедились, что без военных знаний они не могут быть полноценными руководителями»[289].

Карелл с полным основанием отмечает важную роль военных комиссаров в ограничении произвола командиров-самодуров. Приходит на память ночная остановка гвардейского дивизиона перед взятием Франкфурта-на-Одере в конце января 1945 г. Единственные ворота в обширный фольварк надежно охранялись. Проезжавший мимо командир одного из корпусов 1-й гвардейской танковой армии дал волю безудержным эмоциям: почему перед его машиной не открыли немедленно ворот, потребовали документы. Часовой и дежурный офицер действовали правильно, они выдержали грубый натиск генерала-южанина. Но жизнь командира дивизиона повисла на волоске. Он был отстранен от должности и «приговорен» генералом к расстрелу «за беспорядок в дивизионе на переднем крае». Лишь дипломатическое вмешательство заместителя командира корпуса по политчасти спасло майора С. Плющева от грозившего ему убийства.

Антидемократическим, в целом, политаппарат армии и флота оставался и после войны. Неблаговидную роль сыграл он, в частности, в широко нашумевших решениях относительно Героя Советского Союза А. Маринеско и Героя Советского Союза главного маршала авиации С. Варенцова. И после войны ГЛАВПУ много хранил все консервативные основы своей корпорации. Между тем даже не самым дальновидным людям ложное положение политаппарата в Вооруженных Силах было очевидным. При обсуждении в ЦК КПСС вопроса о министре обороны Жукове в октябре 1957 г. маршал фактически выступил против «штатных платных политработников», но, учитывая настроение руководства государством, он пытался компенсировать радикальность своего суждения ссылкой на политическую опытность командиров, которые должны быть, по его мнению, «также и партийными руководителями… и вести партийную работу». На пленуме ЦК, однако, Жуков отказался и от этого внешне компромиссного, но в целом несостоятельного предложения. Подчинить партийную организацию командиру не только по существу, как это часто бывало, но и формально, означало бы ликвидировать единственную общественную организацию в армии, а следовательно, и какое-либо демократическое начало в ней. В своем выступлении Жуков заявил, что он «слишком переоценил роль командира-единоначальника и недооценил значение политоргана, который должен нести главную тяжесть за политическое воспитание Вооруженных Сил». В этом случае маршал впал в противоположную крайность. На самом деле, могли ли быть «боевые командиры также и партийными руководителями» при сохранении «ведущей роли в армии партийной организации»? Маршал пытался решить эту проблему волюнтаристски, властью министра обороны, что еще более усилило негативное отношение к реформам в армии со стороны консервативной части ЦК КПСС. В 1955 г. было сокращено большое число политотделов. Но уже в 1957–1958 гг. в армии и на флоте восстановлены 84 и создано вновь 150 политорганов. Но этот факт свидетельствует лишь о том, что в ЦК КПСС и в это время доминировала старая линия[290].

Раздававшиеся на рубеже 1990–1991 гг. призывы сохранить политаппарат, поскольку он составляет лишь менее двух процентов численности личного состава и около восьми процентов офицерского состава, полностью не состоятельны. Их авторы отходят от сути дела — зачем нужен этот аппарат. Таков же довод: выпускник военно-политической академии при необходимости может заменить командира полка. В наши дни многие командиры сумеют обойтись без комиссаров, заместителей и помощников по политчасти. С другой стороны, и ныне большинство командиров не сможет обойтись без консультаций политологов, социологов, психологов, историков. Не имея начальственных прав и погон, они могли бы входить в штат воинской части.

Итак, вследствие засилья авторитаризма ни до, ни во время войны в СССР не удалось создать такой системы руководства Вооруженными Силами, которая органически сочетала бы в себе единоначалие, без которого невозможна любая армия, с элементарными требованиями гуманизма, правами гражданина, личности, без чего немыслимо существование любого цивилизованного общества. Ни институт военных комиссаров, ни принцип единоначалия в сталинистском варианте не могли избавить военный организм от многих пороков, в том числе произвола начальников, правонарушений. Существование влиятельного политаппарата искусственно разделяло учебный и воспитательный процесс и снижало ответственность командиров.

Политорганы, подчинившие и даже поглотившие партийные комитеты и организации, действовали в основном методами администрирования. Так, впервые отчитывались они о своей работе перед партийными конференциями (это еще далеко не означало — перед партийцами!) лишь в 1989 г. На протяжении десятилетий в армии и на флоте не было равной ответственности коммунистов. Командиры и их заместители по политчасти отчитывались перед вышестоящими органами, а не первичной организацией. Таким образом, дело не только в существовании освобожденного и независимого от командира политаппарата. Сами по себе эти парторганизации отличались приказным стилем, нетерпимостью к инакомыслию. Все отрицательные традиции партии были помножены здесь на военную бюрократию. Временно учрежденные, но законсервированные Сталиным и его кликой, политорганы были несовместимы с демократическим обществом. Они стали одиозными задолго до отмены статьи 6 Конституции СССР.

Характерной чертой сталинистского руководства войной была также безнравственность, жестокость, что органически связано с сущностью самого деспотического режима. Многие склонны оправдывать первобытно-кровавый способ войны, примененный Сталиным, и не выделять его из общего ряда преступлений. Но разве смерть во многих отношениях не одинакова, произошла ли она на поле боя, от пули надсмотрщика, от голода, организованного строителями псевдосоциализма или дикого капитализма? Все преступления сталинизма — от ГУЛАГа до принудительного труда за его пределами, продолжались и в годы войны. Примитивные методы ведения войны неизбежно вытекали из предшествующего развития. Вследствие катастрофы 1941 г. жестокость еще более усилилась. Никому еще не удалось доказать, что мера жестокости не была безумно превышена Сталиным и его политическими и военными сановниками в первые же дни войны. Порочное руководство войной было главным преступлением сталинизма.

Не без воздействия психологии военных лет до сих пор сохранилось мнение, что война беспощадна по своей природе, и разговаривать о жестокости все равно, что толочь воду в ступе. Бесспорно, любая война является злом, но его размеры и вредные последствия можно ограничить. Этот вопрос нашел свое отражение уже в военно-теоретической литературе XIX в. Клаузевиц, полемизируя с «филантропами», обосновал тезис о «применении физического насилия во всем его объеме». «Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает». И далее. «Введение принципа ограниченности и умеренности в философию самой войны представляет полнейший абсурд». Вступая в противоречие с самим собой, теоретик упоминает, что «войны цивилизованных народов гораздо менее жестоки и разрушительны, чем войны диких народов…». Первые «не убивают пленных, не разоряют сел и городов». Но вскоре автор вновь возвращается к своему главному тезису: «война является актом насилия и применению его нет предела».

Противоположную точку зрения разделял Жомини. Сторонник самых решительных действий во время войны, он тем не менее ратовал за правовые отношения между государствами, против гонки вооружений («ужасного соревнования»), огромных по численности армий, за постоянное снижение уровня военного противостояния, профессионализацию армии, военные действия малой кровью, исключение «войны на истребление… из кодекса международных отношений». «Я как военный человек предпочитаю лояльную рыцарскую войну организованному убийству», — подчеркивает автор. И далее. Военные действия не должны «выходить за рамки международного права», войне должны быть поставлены «справедливые пределы». Эти идеи нашли свое воплощение в ряде международных соглашений, в частности, в Женевских конвенциях Красного Креста. Они были грубо нарушены во время второй мировой войны. Однако гуманистические идеи, несомненно, завоевывают все большее число своих приверженцев.

Сталинизм воспринял линию Клаузевица. Иным его руководство не могло быть в мирное время. Вполне естественно, что оно было таким во время войны. Необходимо, однако, сделать серьезную оговорку. Эта черта проявлялась главным образом по отношению к собственному населению и армии. По отношению же к противникам и союзникам Сталин и его группа, как правило, соблюдали общепринятые законы и обычаи войны, обязательства[291]. Сошлемся, в частности, на постановление Совета Народных Комиссаров от 1 июля 1941 г. СНК запрещал «жестокое обращение» с военнопленными. Пленным сохранялись их личные вещи от обмундирования до орденов и медалей. Всем раненым и больным оказывалась необходимая врачебная помощь. Обеспечивалось продовольственное и иное снабжение в соответствии с общепринятыми нормами.

Характерно, что названный документ был в 1965 г. опубликован профессором, бывшим военнопленным Якобсеном в книге «Государство СС». Составитель противопоставил отношение к германским пленным в СССР и к советским — в Германии. В беседе с нами Якобсен, приведя некоторые примеры гуманного отношения к немецким пленным со стороны русского и украинского населения, подчеркивал, насколько принципиально другой была бы судьба пленных «при ином исходе войны». По мнению бывшего пленного Г. Айнзиделя, впоследствии также ставшего историком, известному принципу — снабжение пленных не должно быть ниже снабжения тыловых войск армии, их пленившей, — СССР, как правило, следовал. Другое дело, что само по себе снабжение тыловых частей Красной Армии было недостаточным. Против немецких пленных были совершены преступные акции лишь со стороны отдельных недисциплинированных красноармейцев и командиров. На фронте не легко было сдержать их ярость после увиденного ими в Освенциме и Майданеке. Играли роль и общая обстановка жестокости, а также ложные националистические ноты в пропаганде Эренбурга и других советских публицистов. Не раз сбивался в своих выступлениях и сам Сталин, называя фашистов немцами. Но не все немцы — фашисты, не все пришельцы — немцы. Тем не менее с начала и до конца войны сохранялась принципиальная разница. Фашистское руководство осуществляло государственно организованное умерщвление миллионов советских пленных, мирных жителей городов и деревень. СССР же обвинить в этом нельзя.

Говорят, что жестокость одного диктатора — это реакция на действия другого. В ходе развернувшейся в ФРГ в 80-е гг. дискуссии были показаны несостоятельность попыток крайних консерваторов и общую жестокость фашистов, и их Восточный поход представить в качестве ответа на действия коммунистов. Сталинистское руководство знало о линии будущего поведения возможных оккупантов на советской земле еще задолго до 22 июня 1941 г. И тем не менее преступления сталинизма против собственного народа в принципе не связаны с планами и действиями фашистов. Эти преступления не могут смягчить и фашистские злодеяния, хотя пропаганда обеих сторон и использовала такой прием весьма широко. Жестокость сталинистского руководства нельзя, разумеется, рассматривать в отрыве от нападения фашистов, стремления режима возместить свои просчеты в оценке противника.

Жестокость как черта руководства прослеживается уже в самых первых документах военных лет, в частности речи Сталина 3 июля. Народ и армию ориентировали на «беспощадную борьбу с врагом», «всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами», на уничтожение шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов. Сталинизм мог реагировать на созданную им же самим экстремальную ситуацию и действительно реагировал лишь новыми ужесточениями во всех областях общественной жизни. Это грубо противоречило тому глубоко гуманистическому учению, которое было официально принято режимом. Для этого учения не были безразличными средства и жертвы, ценой которых достигались самые благородные цели. Но дело не только в нравственной стороне. Советские ученые еще до 22 июня 1941 г. доказали, что в современной войне жестокость не принесет желаемого результата.

Один из них — А. Снесарев писал: «Современное боевое поле усеяно огнем. К выдающемуся качественно и количественно огню теперь присоединяется еще небесный. Людские нервы должны сокрушаться в невероятной степени… Каким путем… поднять воина на современном боевом поле? Конечно, ему можно пригрозить наказанием до смерти включительно и практически осуществить эту меру… Но много не надо углубляться в природу явления, чтобы понять, что этот паллиатив, как он внешне ни грозен, будет недостаточен и никогда не дойдет до своих практических реальных пределов, не говоря уже про его пошлую природу и про его развращающее влияние…» Полупарализованный, находясь в концлагере, военный теоретик предупреждал о страшных физических и моральных последствиях жестокого руководства будущими военными действиями. Заметим, что как раз с именем Снесарева связан в первую очередь успех РККА под Царицыном.

Однако военно-политическое руководство в СССР развивалось в основном вне новейших научных достижений, общечеловеческих ценностей и международного права. Оно было определено в очень большой степени Сталиным и его группой. Грубость, рукоприкладство, другие попрания человеческого достоинства получали все большее распространение среди партийных и военных функционеров еще в мирное время. Это находило отражение даже в опубликованных стенограммах съездов, пленумов ЦК, например, в стенограмме XVI съезда ВКП(б), где оскорбление чередовалось со славословием[292].

Нельзя не учитывать характер Сталина, его моральный облик, его воспитание. В воспоминаниях Симонова прозвучала неверная нота: «велик и страшен», хотя писатель и был «готов спорить» с историками, которые стремятся «пригладить ответственность Сталина за поражение армии». Многочисленные факты, характеризующие не только некомпетентность, но и безнравственность, опровергают тезис о «величии». Поклонники Сталина в его стоптанных штиблетах с умилением находят «скромность» (до сих пор такое относилось к неряшливости). Но им едва ли удастся вычеркнуть из памяти народной его пьяные оргии, многочисленные дачи-дворцы, машины, прислугу, должности и зарплаты. Апологеты забыли, что 3 июля сам «вождь» назвал ВКП(б) «партией Ленина — Сталина». Мемуаристы застойных лет фабриковали «чуткость, добродушие, юмор Сталина». Ему, комедианту по натуре, удавалось представить себя даже «другом детей». В упомянутой книге о советском тыле сочинена идиллическая картинка работы руководителей военной экономики в кабинете Сталина, двери которого были всегда гостеприимно для них распахнуты. На самом деле многие из тех, кому приходилось встречаться с ним, показывают, что при сильной воле и целеустремленности Сталин был капризен, вспыльчив, груб, лицемерен, подозрителен, жесток, мстителен, его действия были непредсказуемы. Очевидцы вспоминают, как в ответ на честный, но неприятный властителю доклад Василевского, Сталин обвинил его в том, что он будто бы служит Англии или Германии в качестве шпиона. Всевластный самодур, перепутав одноименные деревню и город, приказал Жукову оставить руководство фронтом и лично отвоевать оставленную вчера деревушку.

По мнению Василевского, Сталин был «беспощаден». Маршал видел его в «исступлении». По воспоминаниям Исакова, Сталин абсолютно не выносил критики. Командующий ВВС П. Рычагов сказал ему правду о подлинных причинах аварий в авиации. Через неделю он был схвачен и уничтожен. Сталин подавлял всех окружающих. Ни о какой нормальной работе коллектива руководителей, естественно, не могло быть и речи. Грубость Сталина была осуждена еще в известном письме Ленина съезду. Даже в сочинения Сталина вошли его выражения типа «свиное рыло» применительно к «врагам народа» или деятелям иностранных государств[293].

Весьма показательны слова В. Пронина. При назначении его председателем Моссовета Сталин предупреждал: «Лучше уничтожить двух-трех безответственных работников, чем подвергнуть лишениям миллионы советских людей». Вспоминая эту угрозу, Пронин, к сожалению, не понял, что Сталин фактически широко прибегал и к первому, и ко второму. Рокоссовский вспоминает, как нечто из ряда вон выходящее, случай цивилизованного обращения к нему Сталина. О Сталине пишет бывший председатель Госплана СССР Н. Байбаков: «Первый раз я увиделся с ним с глазу на глаз в июле 1942 г., когда гитлеровцы начали наступление на Кавказ. Меня назначили уполномоченным Государственного Комитета Обороны по уничтожению нефтяных скважин и нефтеперерабатывающих заводов в этом регионе. Сталин сказал: «Имейте в виду — если вы оставите врагу хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем». И после паузы добавил: «Если немцы не захватят этих районов, а вы уничтожите промыслы и оставите нас без нефти, мы вас тоже расстреляем». Это не было шуткой, подчеркивает автор. Он никогда не замечал юмора у Сталина. По свидетельству Хрущева и других приближенных, Сталин часто впадал в состояние бешенства. Многие подтверждают метод Сталина стравливать друг с другом своих советников. Это — известный прием восточных сатрапов. Сталин всегда поощрял слухи об измене.

А. Гарримана, бывшего во время войны послом США в Москве, в 1947 г. попросили оценить Сталина как «величайшего тирана современности». Оказалось, что эта черта Гарримана ничуть не интересовала. Достаточно цинично он вычленял из всего комплекса обстоятельств лишь единственное. Сталин стоял во главе страны, существование которой было важным для безопасности США. Красная Армия «разобьет силы Гитлера и нам (США. — Авт.) не придется самим выполнять эту грязную работу. Рузвельт не хотел допустить, чтобы войска США снова, как в первой мировой войне, подверглись кровопусканию». Гарриман хорошо знал безнравственный и противоречивый характер режима Сталина, но посол делал с ним «важный бизнес».

Окружение было под стать Сталину. Разговоры Молотова, Жданова, Кагановича с подчиненными в годы войны сопровождались постоянными угрозами казни. По мнению Л. Орловского, стиль руководства Кагановича представлял собой «сплошное хамство. Каганович только криком брал, угрозами, постоянно оскорблял подчиненных». Подобные методы осваивали лица рангом ниже. Без грубости не обходился даже А. Туполев. Сотрудники принимали его ругательства в виде «самой высокой оценки». Нравственный облик многих военных деятелей не отличался от сталинского. Источники по этому сюжету пока бедны, но их нельзя игнорировать. Таковы отзывы о некоторых маршалах и генералах. По воспоминаниям Воронова, маршал Кулик был малоорганизован, много мнил о себе, считал свои действия непогрешимыми. «Часто было трудно понять, что он думает, чего хочет и добивается. Лучшим методом работы он считал держать в страхе своих подчиненных». Как пишет Василевский, Еременко был нечестным человеком, трусом и подхалимом, «умел выкручиваться». По многим источникам известно, что Штеменко был «человеком Берия». О «хамстве» Чуйкова сообщает Григоренко. Впрочем, свидетелями его произвола были многие участники Сталинградской битвы. Тот же Григоренко, описывая самодурство И. Апанасенко, пытается смягчить свои оценки рассказом о заслугах командарма. Медведев же сообщил о весьма характерном эпизоде. На глазах у Апанасенко (сидевшего в тени дерева) во время марш-броска умерли от теплового удара несколько курсантов. Вспыльчивость, стремление перекладывать свою вину на подчиненных были и у Конева. Видный деятель советской военной авиации Г. Байдуков, выступая на советско-американской научной конференции в 1985 г., отмечал грубость и жестокость ряда советских командующих. Он говорил, что бывший его начальником в конце войны Конев «расстреливал его (Байдукова) дважды в день». Убедительно звучат слова Хрущева. Имея в виду грубость генерала Захарова, он пишет: унижающий достоинство другого не может быть «хорошим военнослужащим». Это несовместимо с воинской честью.

Наиболее часто обвиняют в жестокости Жукова. И это не случайно. Из военных к Сталину он был ближе всех и не мог не воспринять соответствующего образа мыслей и действий. Складывается впечатление, что кампания, организованная «в защиту великого маршала» лишь увеличивает число свидетельств того, как часто переходил Жуков границы разумного военного риска и нравственности. Многие из знавших Жукова на фронте в первую очередь вспоминают тот неописуемый страх, который нагонял он на всех — от генерала до красноармейца. Один из его охранников утверждает, что Жуков прибегал к самым жестоким мерам лишь к тем из подчиненных, которых он считал «занимающими не свое место». Но кто знает, насколько верно судил Жуков о служебном соответствии того или иного наказанного им? Более непосредственна дочь маршала. По ее оценке, Жуков «был крут».

Очень важно для оценки того или другого деятеля знать его исторического героя. У Жукова таким героем, несомненно, был Сталин. Таким он оставался для него до конца его жизни, то есть даже в те годы, когда очень многие уже получили сравнительно объективное представление о генералиссимусе. Объясняя победу под Москвой, Жуков утверждает: «Своей жесткой требовательностью (в другой редакции: «жестокой». — Авт.) он добивался, можно сказать, почти невозможного». Показательно, что Жуков назвал именно жестокость как «фактор победы». «Под суд, расстрелять!» было излюбленным приемом не только Сталина, но и Жукова. По свидетельству майора КГБ в отставке А. Рыбина, служившего в охране Сталина, Жуков «человек жесткий, а в деле беспощадный». Его отношения со Сталиным были «демократическими, сложными и загадочными». О «демократичности», как и об отношениях его со Сталиным в целом, судить сейчас, пожалуй, невозможно. Но об общем отношении Жукова к людям свидетельств достаточно.

Среди них большое место занимают материалы, относящиеся к Московской битве. Они характеризуют самые различные стороны деятельности полководца. Один из порученцев командующего сообщает, как по приказу Жукова его охрана «ликвидировала» очередью из пистолета-пулемета электросвет в жилом помещении, не выключенный по чьей-то неряшливости во время воздушной тревоги. Почти наверняка одновременно с этим были «ликвидированы» и чьи-то жизни… Известна угроза Жукова Панфилову. Он, Жуков, «арестует и расстреляет» генерала, если его дивизия посмеет сдать населенный пункт. Очень красноречив документ, подписанный командованием Западного фронта Жуковым, Булганиным, Соколовским 12 октября 1941 г.

«КОМАНДАРМУ 49 копия: т. СТАЛИНУ.

1. Немедленно дать объяснение, на каком основании вы бросили Калугу без разрешения Ставки и Военсовета фронта и со штабом сами уехали в Таруса.

2. Переходом в контрнаступление восстановить положение. В противном случае за самовольный отход от гор. Калуга не только командование частей, но и вы будете расстреляны.

3. Стык с 43 армией в район Прудки, Барановка направляется 9 тбр.»[294].

Характерна запись переговоров Жукова и Булганина с Рокоссовским и Лобачевым (командующий и член военного совета 16-й армии) 21 ноября 1941 г.: «Нам некогда языком болтать… Военный совет фронта персонально тов. Рокоссовского и тов. Лобачева предупреждает и обязывает — под страхом ареста и предания суду Военного Трибунала за район Клин и район Истра, и если район Клин и район Истры будет сдан врагу — Вы будете арестованы и преданы суду немедленно» (орфография сохранена)[295].

В предписании «Всем командирам дивизий и бригад 16 армии Военному Совету 16 А т. Рокоссовскому, Лобачеву» (орфография сохранена) 24 ноября 1941 г. Жуков и Булганин требовали «трусов и дезертиров, оставляющих поле боя, расстреливать на месте»[296]. Такая формулировка не выдерживает никакой критики: кому дано право судить о том или ином военнослужащем как о «трусе и дезертире» (то есть в данном случае — приговаривать его к смерти), что значит «оставлять поле боя»?

Как осуществлялись эти приказы практически, показывает такой эпизод. Вместе с командиром батареи противотанковых пушек Петром Максимовым 6 декабря 1941 г. недалеко от г. Рузы один из авторов этих строк (военный комиссар батареи) оказался невольным свидетелем того, как командир 329-й стрелковой дивизии расстрелял («адъютант, маузер!») командира батальона майора Серебрякова. Последний, по словам этого самозваного экзекутора, «болтался в тылу, когда его батальон атакует». На самом деле «атаки» не было, противник, подвергнув подразделения минометному обстрелу, отошел. Майор был в боевых порядках своего батальона. Нет ли прямой связи между жестокостью тех лет и самочинным убийством командирами-самодурами семи солдат в 1957 г. (эти сведения были сообщены на пленуме ЦК при обсуждении вопроса о Жукове), а также проявлениями садизма в современной армии?

Соответствуют господствовавшей вокруг Сталина морали и многие другие поступки Жукова. Так, он перекладывает свои собственные просчеты на подчиненных (например, на П. Белова), возвеличивает собственную персону. По свидетельству А. Рыбина, известный снимок, на котором Жуков запечатлен в центре среди маршалов и генералов, сделан по приказанию Жукова. Он воспользовался тем, что Сталин был приглашен к телефону. Увидев этот снимок на другой день в «Правде», Сталин сильно рассердился. Общеизвестна грубость Жукова. Люди из его охраны сообщают, что слышали непотребные слова в его телефонных разговорах с «самим» Сталиным. Нас с данном случае меньше интересует правдивость слов о «смелости нашего хозяина», чем общий уровень культуры людей этого круга. Как сообщает М. Мильштейн, служивший в штабе Жукова в Перхушкове, дом Жукова был окружен несколькими цепями охраны, он «нагонял» на своих подчиненных неописуемый страх. Бывший переводчик из штаба армии, входившей в состав 1-го Белорусского фронта Е. Ржевская вспоминает о Жукове: «И тогда, а в большей степени после войны, я не раз слышала о том, что он был жесток, крут, не берег людей…» Упоминавшийся Байдуков не мог подобрать относительно Жукова дипломатических выражений. Он называл его «зверюгой».

Ныне есть все основания утверждать, что, дойдя до заместителя Сталина, Жуков не мог остаться нравственно чистым, что нелепо изображать его святым. Противоправные документы он подписывал и после войны, например (1956), — о применении советских танков в Венгрии. Грубость и резкость у Жукова сохранились в бытность его министром. Нужно с удовлетворением подчеркнуть, однако, что порочные нравы, насаждавшиеся Сталиным в армии еще со времен гражданской войны, не стали всеобщими.

Как и в других случаях, при оценке жестокости руководства в историографии наметились две крайности: традиционная — апологетическая и новая — нигилистическая. Пытаются представить жестокость вынужденным шагом Сталина, ссылаются на «специфику» русского и других народов СССР, стремятся преуменьшить масштабы и результаты жестокости. Н. Андреевой удалось найти фронтовика, который вообще якобы «не сталкивался с репрессиями». И. Стаднюк восхваляет «жестокий и справедливый закон» военного времени. Л. Млечин стремится смягчить вину Кагановича и Сталина, рассуждая об ответственности миллионов. Намерение оправдать Сталина прослеживается в работах Бережкова. Ржешев-ский лишь вскользь сообщает о репрессиях. Так поступают и люди из числа министров, охранников Сталина. Некоторые историки полагают, что он был «противоречив», забывая при этом, что, примерно последние 30 лет своей жизни он исключительно последовательно проводил курс на захват и упрочение личной власти, пренебрегая при этом любыми нормами морали и права, ни во что не ставя интересы советского народа и мирового сообщества. Ряд историков вольно или невольно ограничивают масштабы сталинских политических убийств. По Волкогонову, сталинские репрессии будто бы лишь «накатывались» волнами (1929–1933, 1937–1938, конец 40-х гг.); война будто бы несколько ослабила «хватку» сталинизма.

Тема ГУЛАГа, репрессивной политики режима в целом не изучена. Вышли в свет сравнительно немногочисленные частные работы, в большинстве своем полумемуарного характера. Среди конкретно-исторических исследований мы выделяем книгу О. Хлевнюка. Лучшая из известных нам историографических работ принадлежит перу Э. Бэкона (Англия)[297]. По данным А. Краюшкина (начальника архивного управления министерства безопасности РФ) в 1917–1990 гг. по обвинению в государственных преступлениях осуждено 3 853 900 человек, из них приговорено к расстрелу 837 995. Но репрессированных по политическим, национальным, религиозным мотивам, вообще — пострадавших от произвола «гораздо больше», «во много раз больше»[298].

Политические убийства не прекращались и во время войны. Не случайно, ученые, специально изучавшие дело, пришли к выводу о «сталинских репрессиях 30—40-х — начала 50-х гг.». В годы войны они изменились в какой-то мере по форме, но не уступали предвоенным по масштабам, жестокости, бессмысленности. Историки, разделяющие мысль об изменениях к лучшему сталинского режима в военные годы, могут сослаться и на такие авторитеты, как Д. Устинов, Н. Хрущев. По мнению последнего, Сталина, «видимо, во время войны сама жизнь вынудила сдерживать свой гнев, нацеленный на аресты и уничтожение людей». Автор имел в виду, по всей вероятности, репрессии против командующих фронтами. В целом же сохранилось все обычное для сталинизма. Вспомним арест в начале войны К. Мерецкова, Б. Ванникова, Я. Смушкевича, Г. Штерна, П. Рычагова и других крупных деятелей Вооруженных Сил и оборонной промышленности. Это осуществлялось исключительно с ведома Сталина. По злой иронии судьбы Ванников, например, по заданию самого Сталина, сидя в камере, писал соображения о развитии вооружения. Части узников удалось спастись, большинство же было казнено. Большая группа была убита 28 октября 1941 г., в самые горячие дни Московской битвы.

Одной из первых репрессий военных лет было «дело» Д. Павлова и других руководителей Западного фронта. Нельзя принять позицию Стаднюка в его переписке с Самсоновым. Во всех изданиях романа «Война» судьба Павлова и его соратников освещается односторонне. В своем «открытом письме» 1987 г., уже не связанный спецификой жанра и политической конъюнктурой 1975 г., когда увидело свет первое издание его романа, автор, как и прежде, обошел молчанием нравственную сторону вопроса, отвечая лишь, что генералы, возглавляемые Западный фронт, «могли бы принести немало пользы». Но писатель мог бы отметить, что главную ответственность за инкриминированные Павлову и его соратникам действия несут Сталин, Тимошенко, Жуков и другие руководители Красной Армии, что расстрел Павлова служил им оправданием в глазах общественного мнения и отнюдь не улучшал морального климата в армии. Приведенный в письме «диалог Сталина и Шапошникова» отнюдь не позволяет понять «позицию автора романа», но подтверждает обеспокоенность Сталина по поводу мнения военных специалистов о судьбе Павлова. Автор письма без объяснений отмечает неподготовленность Павлова к выполнению обязанностей командующего. Но генерал был назначен на эту должность вследствие того, что большинство военных кадров высшего звена было истреблено. Крайне противоречиво оценивает Стаднюк Мех-лиса, сыгравшего особо одиозную роль.

Подобные репрессии не прекращались и в последующие военные годы. Так, по данным Хрущева, в 1942 г. расстреляли одного генерала «ни за что». 29 апреля 1943 г. Абакумов лично арестовал «как троцкиста» начальника оперативного отдела ВВС Сибирского военного округа генерала Б. Теплинского. Во время войны никаких принципиальных изменений не произошло и в ГУЛАГе. Характерно, что в августе 1941 г. согласно распоряжению Сталина для усиления охраны ГУЛАГа было дополнительно выделено несколько полков.

Никто из историков или мемуаристов не зафиксировал какие-либо «улучшения» противоправной системы принудительного труда политических и уголовных заключенных, спецпереселенцев, трудармейцев, военнопленных. Она была создана еще в предвоенные годы. Через нее прошли миллионы крестьян, рабочих, интеллигентов, советских и партийных работников, священнослужителей, людей различных национальностей. В начале 30-х гг. была развернута огромная сеть исправительно-трудовых лагерей. К концу 30-х гг. система ГУЛАГа расширилась. Это совпало с расширением промышленного строительства и ростом потребности в сырье. Труд заключенных занимал важное место в промышленных планах второй и третьей пятилеток. Как показали Медведев и другие исследователи, на долю ГУЛАГа приходилась значительная часть вывозки древесины, добычи золота, медной руды, олова, угля, а позднее и урановой руды. ГУЛАГ осуществлял строительство каналов, железных дорог, промышленных предприятий в отдаленных районах. Заключенные строили почти все первые объекты атомной промышленности. Во время войны многие предприятия ГУЛАГа были перенацелены на выполнение заданий фронта. Только выпуском боеприпасов стали заниматься 35 промышленных колоний. За три года войны заключенные изготовили более 70 млн. единиц боеприпасов на сумму 1250 млн. рублей.

Одним из первых осудил эту систему Раскольников. Он писал Сталину: «Под видом борьбы «с текучестью рабочей силы», вы отменили свободу труда, закабалили советских рабочих и прикрепили их к фабрикам и заводам. Вы разрушили хозяйственный механизм страны, дезорганизовали промышленность и транспорт». И далее. «Сделав невозможной нормальную работу, вы под видом борьбы с «прогулами» и «опозданиями» трудящихся заставляете их работать бичами и скорпионами жестких антипролетарских декретов. Ваши бесчеловечные репрессии делают нестерпимой жизнь советских трудящихся, которых за малейшую провинность с волчьим паспортом увольняют с работы и выгоняют с квартиры».

В недавно опубликованных многочисленных воспоминаниях людей, прошедших лагеря и спецпоселения, отражена сплошная картина полуголодного существования, бесконечных унижений, болезней и гибели. Особенно высокой была смертность на рудниках Колымы, лесоповале, урановых рудниках. Очень многие скончались от голода и болезней в 1941–1942 гг., когда снабжение продовольствием резко сократилось, а рабочий день резко увеличился. Всего за годы войны ГУЛАГ, по официальным данным, потерял более 620 тыс. человек. В книге же «Смертная казнь: За и против» (1989) общее число незаконно расстрелянных и замученных во время принудительного труда оценивается как «около 20 млн.», причем авторы не считают это число полным. Определенная часть контингента ГУЛАГа была призвана в Вооруженные Силы. За первые три года войны получили возможность воевать с фашистами 975 тыс. бывших заключенных. Едва ли в этом нашла свое выражение какая-то прогрессивная эволюция в представлениях Сталина и его приближенных. Речь шла о том, чтобы избавиться от эвакуации заключенных из районов, которым угрожала оккупация, а также о пополнении действующей армии. Согласно указу Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля 1941 г. освобождались осужденные за самовольный уход с предприятий, прогулы и опоздания на работу, мелкие кражи и хулиганство. По указу 24 ноября освобождались бывшие военнослужащие, осужденные за несвоевременную явку в часть и незначительные должностные преступления, а также имевшие остаток срока наказания до трех лет, кроме осужденных за контрреволюционные преступления.

Точное число заключенных пока неизвестно. Разные источники неодинаково отвечают на этот вопрос. По данным историков ФРГ, в 1941 г. было 10,6 млн. заключенных, в 1942–1945 гг. — 12 млн. По данным «Красной звезды», в 1941 г. было 2,3 млн. заключенных. Поток заключенных не иссякал во время войны. Появилась новая категория «зеков», так называемые «указники» или «трудовики». Согласно указам еще предвоенных лет подверглись заключению сроком до 5 лет лица, которых администрация предприятий и учреждений обвиняла в опозданиях или прогулах. В их число нередко попадали и несовершеннолетние. Один из тогдашних председателей военного трибунала вспоминает, что дела на «дезертиров» с оборонных предприятий приносили «целыми вязанками». Многие из этих «преступлений» заключались в том, что мальчишка с голодухи решался съездить на день-два в деревню к маме…

Высокое социальное сознание основной массы населения не было мифом. Не говоря о нравственной, политической, правовой сторонах, — было ли экономически оправданным усиливать принуждение в народном хозяйстве? Тем не менее к началу войны и во время ее принудительный труд не ограничивался лишь рамками ГУЛАГа. Труд огромной части населения фактически носил такой же характер. Колхозник не имел права покинуть свой колхоз, рабочий — свой завод, служащий — свое учреждение. Этой цели служили законы, система паспортов, прописки, трудовых книжек и др.

Во время войны были сфабрикованы новые типы «врагов» или подозреваемых — пропавшие без вести, вышедшие из окружения и плена, жившие на оккупированных территориях, лица, которые имели родственников на этих территориях. В связи с освобождением последних у режима появились новые «заботы». Недавно стала известна директива военного совета Южного фронта от 11 октября 1943 г. Она требовала проверить все новое пополнение, «изъять из дивизий всех политически сомнительных людей», направить их в спенлагерь НКВД. Остальных — в свои части или в штрафные батальоны.

Очевидно, есть основания говорить о том, что «старые враги народа», например, лишенцы, то есть лишенные до 1936 г. избирательных прав, отошли на второй план, им разрешили отдавать свои жизни за Родину беспрепятственно. Среди новых подозреваемых в армии особое место в 1944–1945 гг. заняли так называемые «западники». Как показывают авторы воспоминаний, в частности, Григоренко, Хрущев, предметом особого внимания СМЕРШа стали призванные в армию жители Бессарабии, западных областей Украины, Прибалтики. Во время войны изменился «состав политических преступлений». 5—10 лет заключения можно было получить за признание тех или иных на самом деле превосходных свойств оружия противника, использование для курения немецких листовок, за соответствующую реакцию солдата в окопе на письмо сестры о голодной и холодной жизни в деревне.

Одной из самых крупных репрессий, совершенных в военные годы, была массовая депортация народов. Сама по себе депортация не была для режима чем-то новым. Насильственные переселения больших масс населения начались еще на рубеже 20—30-х гг. в связи с раскулачиванием. Выселение казаков в некоторых районах Северного Кавказа было осуществлено еще раньше. Речь шла, однако, о решении классовых, но не национальных проблем (мнимых или действительных). Выселялась наиболее зажиточная часть населения, в большинстве своем это были русские, украинцы. Переселение целых народов также началось еще до войны. Первыми объектами такой национальной политики стала двухсоттысячная (по другим данным — 180 тыс.) корейская община, которая проживала на Дальнем Востоке. Осенью 1937 г. она была насильственно перевезена в Среднюю Азию и Казахстан. Поводом послужило обвинение в шпионаже в пользу Японии. Эта версия абсурдна. Корея была ее колонией, корейцы видели в японцах своих поработителей. Переселенным корейцам не разрешали служить в армии, даже в годы Отечественной войны. Они были лишены права передвижения. Почти одновременно с ними были высланы в Среднюю Азию курды из Закавказья. После воссоединения с СССР Западной Белоруссии, Западной Украины, Бессарабии такую судьбу разделили сотни тысяч поляков, евреев, украинцев, белорусов, молдаван. Они были переселены в Поволжье, Сибирь, на север Коми АССР, Казахстан. После воссоединения прибалтийских республик несколько десятков тысяч латышей, литовцев, эстонцев было репрессировано и также выслано в восточные районы страны. Накануне войны с Финляндией были высланы несколько тысяч лиц финской национальности.

С началом Отечественной войны пошла новая волна переселений. На сей раз целым народам было объявлено о «коллективном наказании». В Указе Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 г. о ликвидации АССР немцев Поволжья говорилось: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья». 1,5 млн. немцев, проживающих в республике и других регионах СССР, были депортированы в Киргизию, Казахстан, Сибирь. По некоторым данным, половина их погибла. Известно, что немецкие меньшинства во многих странах Европы были использованы фашистами в их завоевательных походах. Аналогичные планы их разведка имела и в СССР. Однако здесь расчеты в целом подорвались. В СССР сторонников фашизма среди немцев было не больше, чем среди русских или украинцев. Официальное утверждение было ложным. Подавляющее большинство немцев Поволжья вполне лояльно относилось к СССР и было готово защищать его от агрессора. Отождествление немцев и фашистов было ошибочным теоретически, вредным политически. Варварский призыв «Убей немца!» и повальная депортация немцев были явлениями одного порядка.

Весьма характерно, что подобная антинемецкая истерия была организована российскими шовинистами и во время первой мировой войны. Возник проект насильственного выкупа земель у иностранных подданных. По-существу, лишь Октябрь отвел эту угрозу от немецких крестьян. В 1918 г. была образована Автономная область немцев Поволжья. Антигерманская кампания не была однозначной. При царском дворе на самом деле были пронемецкие группировки, и в России действовали германские шпионы. Некоторые тогдашние меры нельзя не признать разумными. В 1914 г. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Известно, что разумное заимствование Петром I всего передового в тогдашнем мире подчас сопровождалось примитивным и не нужным подражанием. Ни тогдашние, ни нынешние интеллигенты не могут произнести без передышки слово «Санкт-Петербург».

Согласно указу от 28 августа 1941 г. большинство советских немцев было направлено в трудовые лагеря. В 1941 г. были отозваны лица немецкой национальности и из фронтовых войск. Вспоминает Э. Айрих, работавший на строительстве завода по производству алюминия в г. Краснотурьинске: «Трудармейцы находились в системе ГУЛАГа НКВД. И потому на нас распространялись все законы лагерей. Жили мы в бараках, огороженных колючей проволокой, и с часовыми на вышках. Местное начальство относилось к нам как к дармовой рабочей силе. Часто приходилось слышать, что мы должны искупить вину трудом».

В 1944 г. были совершены новые преступления. Так же, как с советскими немцами, только уже в условиях четко обозначившейся победы, когда у властей было время и условия для того, чтобы во всем разобраться, поступили с целой группой народов. Они были поголовно обвинены в пособничестве врагу. Снова в вагонах для скота в далекую Сибирь, на Урал, в Казахстан и Среднюю Азию были вывезены мужчины и женщины, старики и дети — балкарцы, ингуши, калмыки, карачаевцы, крымские татары, месхетинцы, чеченцы, из причерноморских районов армяне, болгары и греки; ногайцы были лишены своей автономии. Репрессии на этнической основе продолжались, хотя и не в таких масштабах также и в послевоенное время. Число депортированных мусульман, по некоторым данным, составило примерно 3 млн.

В литературе нет единого мнения о мотивах этих акций. Некоторые авторы полагают, что Берия пытался подтвердить таким образом свою преданность «вождю». Другие вспоминают представления Сталина о единой нации и стремление уничтожить малые народы. Полагают, что у Сталина была разработана долгосрочная программа переселения народов в целях создания однородных национальных образований, чтобы ими легче было управлять. Ныне нет данных, чтобы принять или отвергнуть эти доводы. Можно более определенно сказать, что все или почти все переселения связаны с угрозой войны или войной. Официальное объяснение согласуется с известными тезисами об усилении классовой борьбы и «врагах народа», шпиономанией. Но в данном случае речь может идти лишь о болезненно гипертрофированных соображениях безопасности. Тезис о «народах-предателях» грубо тенденциозен. Он основан или на ложных обобщениях или на фабрикации фактов. Действительно, были случаи уклонения от воинской службы, перехода на сторону врага, бандитизма и пр. Но они не могли служить основанием для коллективной ответственности, тем более что эти народы не были неким исключением среди национальностей СССР.

Ряд историков и публицистов пытается выделить страдания лишь собственного народа. Например, не отрицая наличия антисемитизма в СССР при Сталине и Брежневе, нельзя согласиться с тезисом «годы сталинизма и брежневщины, фашистский геноцид» нанесли непоправимый ущерб еврейскому народу. Беззаконие и произвол в 30—80-е гг. не обошли ни одну республику, ни один народ. Антисемитизм плох, но он не может быть поставлен на одну доску с описанными этническими преступлениями. Нельзя отождествлять сталинский антисемитизм с гитлеровским геноцидом по отношению к евреям и цыганам. И дело не том, что Гитлер преследовал «чужие» народы, а Сталин — «свои». В СССР вообще геноцида как такового не было, тем более относительно евреев.

Реабилитация репрессированных народов, к сожалению, и поныне проходит непоследовательно, собственно, как и десталинизация в целом. Так, в апреле 1956 г. крымские татары перестали считаться «спецпереселенцами». В сентябре 1967 г. с них было снято обвинение в поголовном предательстве. Но проблема возвращения на земли предков до сих пор полностью не решена. Указ от 28 августа 1941 г., бросавший тень на советских немцев, был отменен, и то лишь частично, только в 1964 г. До сих пор не восстановлена их автономия. Вызванный этим их выезд в ФРГ наносит экономический и моральный ущерб стране. Эта непоследовательность в ряду других факторов усилила позиции сепаратистов, стремившихся ликвидировать СССР, не служит она и консолидации РФ.

Ничто так не способствовало уничтожению наиболее активной части населения, как порочный в профессиональном и нравственном отношениях метод руководства войной. На его формирование оказал особое влияние одиозный приказ № 270 Cтавки от 16 августа 1941 г. Определенная часть военных историков пытается представить приказ в розовом свете. Л. Ивашов и А. Емелин «с точки зрения морали» отводят этому приказу «положительную роль», поскольку он содержит «справедливое требование» выполнять воинский долг. Защищая искаженную приказом № 270 трактовку плена, критикуют редакцию «Известий» и академика Самсонова журналист В. Филатов и юрист И. Шеховцев. Однако на самом деле приказ № 270 приобрел дурную славу именно тем, что его авторы стремились осуществить «справедливые требования» безнравственными и противоправными средствами. Как раз «с точки зрения морали» приказ и оказал самое пагубное воздействие на РККА.

В статье, сопровождающей публикацию текста приказа, Военно-исторический журнал (1988, № 9) называет его «старым, но грозным оружием». Авторы голословно отвергают, как необоснованные, данные науки о числе красноармейцев, оказавшихся в плену. Вопреки истине утверждают они, что «уже в сентябре количество сдавшихся в плен резко пошло на убыль». Такими методами они пытаются доказать эффективность приказа № 270. В статье шизофреническим термином «нематросовы» фактически названа та часть армии, которая не покончила самоубийством. Именно для нее будто бы «и пишутся такие приказы, как № 270». Авторы игнорируют, что миллионы людей нельзя клеймить как «злостных дезертиров и предателей». Не отрицая фактов преднамеренного перехода на сторону врага ряда военнослужащих РККА (число их еще не установлено), необходимо решительно подчеркнуть, что подавляющее большинство людей оказалось в плену по вине высшего военно-политического руководства. Судьба кадровой армии в 1941 г. еще раз подтвердила вывод о полной безответственности сталинского режима перед гражданами СССР.

Именно Сталин, Тимошенко, Жуков и другие приближенные «вождя» позволили противнику создавать многочисленные «котлы» от Белоруссии до Венгрии в 1941–1945 гг.

В сопроводительной статье по существу воспроизведена точка зрения Сталина. По иронии судьбы тезис о добровольном переходе миллионов красноармейцев на сторону вермахта (при небольших модификациях) разделили и Сталин, и Гитлер с их последователями. Слухи об «измене», распространявшиеся еще в военные годы, были выгодны Сталину и его группе. Таким путем они пытались снять с себя тяжелую вину. Это не ограничивалось лишь первыми неделями войны. Так же объясняли гибель 2-й ударной армии (1942). В этом обвинили Власова, который очень кстати был в это время уже в плену. В действительности он принял армию, уже находившуюся в катастрофическом положении. Тезис о сдаче миллионов отвергают представители зарубежной научной историографии. Б. Бонвеч, например, полагает, что факт пленения вермахтом свыше 5 млн. вовсе не свидетельствует о «готовности» большей части населения СССР выступить на стороне противника. Генерал-фельдмаршал В. Лееб, подчеркивая «тяжелый характер боевых действий и упорство русских», приводил удивившие его сведения из донесения 18-й армии за 4 августа 1941 г.: «40 пленных и 500 убитых русских». М. Бухсвайлер в книге об Украине накануне и в начале войны подчеркивает необоснованный характер «огульных обвинений», предъявленных сталинским режимом к бывшим военнопленным.

Автор весьма содержательного труда о партизанском движении в Белоруссии В. Виленхик подчеркивает очень малое число коллаборационистов, которых удалось завербовать оккупантам. Отмечая, что в РОА было лишь около 50 тыс. человек, Бонвеч и другие ученые показывают «ничтожную военную и политическую ценность» этой армии, пишут о ней как о «пропагандистском вымысле» фашистов, «мыльном пузыре». Не принесли ей славы ни старые неофашисты, ни новые «демократические» ее апологеты. В целом изменнический характер РОА не подлежит сомнению. Тезис крайних реакционеров о Власове как о «патриоте» ложен. Будучи хорошо информированным о фашизме, его целях в Восточной Европе, генерал не мог не понимать, что идея освобождения СССР от сталинизма в союзе с фашистами несостоятельна. По данным Якобсена, даже многие рядовые «власовцы», с горечью отмечали: мы знаем, против кого мы воюем, но не знаем, за что… И тем не менее при изучении коллаборационизма необходимо учитывать, что РОА и подобные ей казачий корпус, национальные легионы могли быть созданы фашистами не без влияния сталинизма. В какой-то мере их появление было реакцией в первую очередь на общую жестокость по отношению к оказавшимся в плену, к их родственникам, на жестокие репрессии по отношению к командирам, чьи подразделения, части, соединения потерпели неудачу, реакцией в целом на сталинизм[299].

Труд в хозяйстве Германии, служба в качестве «добровольных помощников» в вермахте была для пленных единственной альтернативой смерти. Не сосчитанная пока историками часть этих людей, несомненно, шла на это, чтобы при первой же возможности вернуться домой или вступить в ряды антифашистского Сопротивления. Можно предположить, что эта часть — большинство. Будем помнить также, что эти люди были духовно подорваны страшными поражениями 1941–1942 гг., отказом от них Сталина, а с ним кое-кто отождествлял Отечество. Можно ли обвинять в таком заблуждении этих часто полуграмотных людей, если и поныне многие ученые не могут разграничить сталинизм, социализм, народ?

Пленение миллионов красноармейцев было крайне неожиданным для Сталина и его советников. Их наступательная стратегия предполагала пленение противника. Однако свое отношение к пленным они сформировали весьма быстро. Уже 16 июля 1941 г. в специальном постановлении ГКО было определено, как поступать с «трусами и дезертирами». Без знания дела Филатов утверждает: «Никто никого и тогда вот так с ходу в предатели не зачислял, если даже он исчезал из расположения своих войск. Разбирались персонально». В. Поворотов считает, что погибавшие от голода военнопленные, согласившись работать на противника, строили оборонительные сооружения или иным образом укрепляли в определенной степени его военную мощь. Поэтому будто бы они не подлежат реабилитации. Однако по заключению военной прокуратуры СССР, большинство военнопленных не было предателями. Пленум Верховного суда СССР в 1990 г. отверг обвинение в измене Родине, предъявленное в свое время ряду бывших военнослужащих РККА, которых немцы использовали в качестве переводчиков и на хозяйственных работах.

Приказ № 270 был сочинен в спешке, его текст даже не был отредактирован. Хуже другое: приказ был весь пронизан ложью, оперировал непроверенными фактами. Никто из упомянутых в приказе советских генералов на самом деле в плен не сдавался. Были оклеветаны честные люди. Не ясно, зачем понадобился приказ, если, по утверждению его авторов, «громадное большинство» красноармейцев, командиров и комиссаров «ведут себя безупречно, мужественно, а порой — прямо героически». Крах почти всего фронта, растерянность самой Ставки в приказе сводят к «случайному отрыву от армии» некоторых ее частей, «первой заминкой на фронте». Своим острием приказ был направлен против командиров. Этого официальная историография старается не замечать. Репрессии против командиров были несравненно более жестокими, чем против рядовых. В приказе обвинялись не только «неустойчивые, малодушные, трусливые» среди них, но и те, которые не «пытались даже помешать перетрусившим». Командиров батальонов или полков, которые «прячутся в щелях во время боя» (они почему-то названы «самозванцами»), приказ требовал «при необходимости расстреливать на месте» и «выдвигать на их место смелых и мужественных людей из рядов младшего начсостава или красноармейцев». Очень странно, почему были забыты командиры взводов и рот. Они — тоже «изменники»? Пройдет несколько месяцев, и Сталин со своими советниками поймут, как важно порой и командиру во время боя «прятаться в щелях», и как неразумно (моральная сторона им никогда не станет доступной!) их «расстреливать на месте». В частности, мы имеем в виду документ, который определит место командира в бою позади боевых порядков его подразделения, части.

Сильно подрывало авторитет командиров следующее положение приказа: «Обязать каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен — уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными…» В целом это положение должно быть признано абсурдным. Каким образом рядовые красноармейцы или командиры среднего, а подчас и старшего звена могут сориентироваться в боевой обстановке и принять требуемое решение, когда и Москва часто в этой обстановке разобраться оказывалась не в состоянии? Можно ли предположить, что «вышестоящий начальник» или «группа красноармейцев» заранее предупредят о своем намерении сдаться в плен?

Текст приказа во многом посвящен плену. Причем понятие последнего грубо искажено. Вопреки не только международным законам и обычаям войны, но и традициям своей страны и своей армии авторы приказа отождествляли плен с изменой родине. Сталин в беседе с представителями союзников прибегнул к несколько иному тезису: у нас нет пленных. Союзникам трудно было воспринять это дикое заявление, им было доподлинно известно, в частности, что многие бежавшие из германского плена красноармейцы успешно сражаются в рядах английской армии в Северной Африке. Сталин и его соавторы прибегли к достаточно распространенному приему, вырывая часть из целого и выдавая ее за целое. Смешивались понятия «сдаться в плен» и «оказаться в плену». Второе понятие по существу исключалось, обстоятельства пленения, как правило, сбрасывались со счетов. Однако в русском и иных языках изначально слова «плен» и «полон» означали разновидность насилия. По Владимиру Далю, «полонять» означало «брать в неволю, порабощать», «побеждать силою, оружием», «захватывать». Плен и измена, пленный и перебежчик не имеют друг к другу отношения. И в немецком языке слово «пленный» — производное от глаголов «поймать», «схватить».

Как и во многих других случаях, в своем отношении к плену сталинизм возвращался к дремучему прошлому. Это у диких племен пленные не пользовались правами человека, даже правом на жизнь, их могли убить, съесть. Лишь в древнем мире пленных превращали в рабов. Далек от цивилизации и сталинистский принцип предпочитать плену самоубийство. Пересказывают восклицание Жукова по поводу одного генерала: «Трус! Должен был застрелиться раньше, чем попал в плен к немцам». Безоружного командира при выходе из окружения четыре немецких солдата взяли в плен. Жуков назвал это «позором и изменой Родине». После войны маршал забудет, что и он подписывал приказ № 270, и скажет Симонову нечто совсем противоположное: «…у нас Мехлис додумался до того, что выдвинул формулу: «Каждый, кто попал в плен, — предатель Родины… каждый советский человек, оказавшийся под угрозой плена, обязан покончить жизнь самоубийством, то есть в сущности требовал, чтобы ко всем миллионам погибшим на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. Больше половины этих людей было замучено немцами в плену, умерло от голода и болезней, но по теории Мехлиса выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в 41-м или 42-м не лишили себя жизни». И далее. «Как можно требовать огульного презрения ко всем, кто попал в плен в результате постигших нас в начале войны катастроф!» Но идея, которую Жуков ложно приписал исключительно одному Мехлису, в первую очередь принадлежит Сталину[300].

Она жива и в 90-е гг. «Предпочтение смерти в бою плену — древняя традиция воинов нашего Отечества», — утверждают Ивашов и Емелин. С помощью всесильных пропаганды и страха сталинизму удавалось убедить многих военнослужащих в абсолютной недопустимости плена и представить самоубийство в виде геройства. Этот догмат сталинизма также был не только безнравствен, но и неразумен. Сохранив свою жизнь, красноармеец получал шанс возобновить борьбу в рядах ли своей армии или в качестве партизана. Правда, чтобы понять это, Сталин должен был по меньшей мере верить своим людям.

По мнению Ивашова и Емелина, сталинское право было менее гуманным относительно пленных, чем Соборное уложение 1649 г. и Артикулы Воинские 1715 г. Это подтверждает факты и нового времени. Русские пленные во время войны с Японией были окружены высоким уважением на Родине. Потерпевшие поражение по воле бездарного начальства русские солдаты и офицеры встретили вполне человеческое отношение в Японии. Аналогичная картина наблюдалась в странах — участницах первой мировой войны. Даже в условиях гражданской войны 1918–1922 гг., жестокость которой отдельные авторы без изучения предмета объявили «особой, наибольшей», дела обстояли иначе. В мае 1918 г. Ленин подписал постановление СНК. В нем говорилось: «Главная задача Русского Красного Креста есть помощь военнопленным», и он должен приложить к этому делу «всю энергию и все имеющиеся в его распоряжении средства». В том же году V Всероссийский съезд Советов послал обращение: «…съезд шлет горячий привет нашим пленным, томящимся на чужбине, и с нетерпением ждет возвращения братьев-солдат… Советская власть обязана и при самых трудных условиях сделать все возможное для обеспечения братьев военнопленных». Красная Армия сохраняла эту традицию. Красноармейцы, захваченные белыми в плен, после освобождения или побега тут же без всяких сложностей снова становились в строй. Постановления СНК 1918–1920 гг. обеспечивали денежное довольствие военнопленных. Для компенсации выделялось 200 млн. рублей. Гуманное отношение к пленным сохранялось в большинстве стран и в годы второй мировой войны. Вернувшиеся из плена военнослужащие английской армии даже пользовались определенными привилегиями. В США семьям пропавших без вести и пленных предоставлялись различные пособия. В фашистской Германии отношение к военнослужащим вермахта, вернувшимся даже из советского плена, было вполне гуманным.

Б. Каневский не согласен с теми, кто считает, что «плен — это чуть ли не закономерность на войне». Но плен — это такая же реальность, как ранение, смерть, вывод части на переформирование и т. д. Вполне правомерен переход в плен при условии, когда сопротивление стало бессмысленным. Говорят о самоубийстве, но заметим вскользь, для него также нужны соответствующие условия. Хорошо, если есть пистолет или граната, а если у солдата трехлинейная винтовка? Чтобы выполнить языческие требования, мало одной готовности покончить с собой, нужно, чтобы намеревающийся пленить вас, предоставил вам условия и время для самоубийства.

Захват в плен, пребывание в плену узаконено международными соглашениями, в первую очередь Гаагскими (1907) и Женевскими (1929 и 1949) конвенциями. Дополнительный протокол к конвенции 1949 г. СССР ратифицировал лишь 4 августа 1989 г. Это означает, что СССР не признавал названных конвенций, хотя выполнял их требования лишь относительно пленных солдат и офицеров противника, но не собственных. Кстати, с отношением СССР к этим конвенциям никаким образом не связано преднамеренное истребление фашистским руководством миллионов советских военнопленных. Международное право и общечеловеческая мораль считают плен неприкосновенным как суверенитет народа и священным как несчастье. Военнопленные — не преступники, они не могут привлекаться к ответственности за то, что оказались в плену, наоборот, они — страдающая сторона. Тезис Сталина: «все пленные — изменники» грубо нарушает давно принятый цивилизованным миром принцип презумпции невиновности. Он был закреплен Декларацией прав человека, принятой ООН 10 декабря 1948 г. Согласно ей обвиняемый не обязан доказывать свою невиновность. В СССР репрессивные меры к советским военнопленным применялись вплоть до 1956 г., когда было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Однако это постановление выполнялось далеко не последовательно. В частности, не были изменены соответствующие трактовки плена в уставах. Но дело не только в репрессиях. Правительство Сталина не использовало свои права и возможности оказать помощь советским военнопленным во время войны, лишило их привилегий участников войны.

Все возвратившиеся из плена подлежали проверке НКВД. Согласно решению ГКО от 27 декабря 1941 г. создавались специальные лагеря. По официальным данным, до 1 октября 1944 г. такую проверку прошли 354 592 человека. Из них 18 382 человека были отправлены в штурмовые батальоны, 11 556 арестовано. В мае 1945 г. согласно директиве Сталина было создано при белорусских и украинских фронтах еще 100 лагерей, на 10 000 человек каждый. В них размещались бывшие военнопленные и репатриируемые. Многие из них попали в ГУЛАГ[301].

Значение приказа № 270 много шире. Принципы, заложенные в нем, составили основу деятельности режима в военные годы. Без труда прослеживается негативное влияние приказа и на послевоенное развитие. Пагубным было непосредственное воздействие приказа на армию. Он подрывал силы и без того крайне ослабленных войск, увеличивал страх, стремление командиров фабриковать ложную информацию, лакировать действительность. Особо жестокое отношение к командующим объединениями, их казни, частые перемещения вновь и вновь обнаруживали в Сталине сатрапа. Официальная историография не замечает связи самоубийства Ефремова и других генералов с приказом № 270. Необходимо также проверить версию: Власов сдался в плен, боясь, что на него возложат ответственность за гибель 2-й ударной армии. Характерно, что Гитлер не решался расстреливать своих генералов за военные неудачи. Приказ привел к тому, что многие военнопленные стали бояться возвращаться на родину. Приказ 270 положил начало порочному принципу «ни шагу назад», что впрочем, не остановило отступление армии по всему фронту. Вместо разумной организации маневренной обороны, присущей современной войне, фактически в ряде мест вводились заградительные отряды. Кулик сообщал, как в октябре 1941 г. он «ловил бегущих по городу и сажал в оборону». На основе приказа № 270 производились «расстрелы без суда и следствия»; возникла привычка ряда командиров чуть ли не по всякому поводу хвататься за пистолет. Жестокость не давала желаемых результатов. Она лишь обрекала армию на самые упрощенные действия. На Керченском полуострове предел тупости показал Мехлис. Он запретил рыть окопы, чтобы не подрывать наступательный дух красноармейцев: позади было море.

По воспоминаниям Будрина, батальон, которым он командовал, только получил пополнение, многие солдаты были малограмотными или неграмотными, не владели русским языком, не имели никакой военной подготовки, некоторые ни разу не стреляли из винтовки. 1 февраля 1943 г. комбат получает приказ Д. Лелюшенко немедленно взять хутор Лысый, без всякой рекогносцировки и без огневой поддержки. В ответ на слова Будрина о неоправданном риске последовала угроза отдать его под трибунал. Трое суток днем и ночью батальон пытался взять этот хутор, оказавшийся хорошо укрепленным. От батальона остался один взвод… Много лет спустя, в 1971 г., пришлось вести дискуссию с Лелюшенко. Тот запальчиво и беспомощно пытался опровергнуть тезис о многократном превосходстве потерь РККА. К сожалению, мы не были тогда знакомы с боевой биографией генерала.

Плохо или вообще неподготовленные атаки пехоты для захвата никчемной высотки при не подавленных артиллерией или авиацией огневых точках противника характеризуют своеобразный, присущий сталинизму метод. Рядом с такими атаками необходимо поставить боевой прием, связанный с именем Александра Матросова. Он закрыл вражеский пулемет своим телом, хотя для того, чтобы заставить замолчать пулемет, нужно было всего лишь несколько пушечных выстрелов. Г. Куманев и некоторые другие историки в течение десятилетий выясняют число таких героев, не понимая, что в боевых действиях этого рода участвовали миллионы. Никто до сих пор не доказал, что подобные подвиги были необходимы. Мотивы действий солдат, закрывших амбразуры вражеских дотов, таранов летчиков и танкистов должны быть исследованы. Пока же эти подвиги бездумно воспевают. К ним примыкает вызов огня на себя командирами-артиллеристами. Он носит еще более спорный характер. Здесь речь идет не просто о самоубийстве. В непосредственной близости от командира, управляющего огнем своей батареи (дивизиона) на наблюдательном пункте, как правило, находились несколько других офицеров и солдат, связистов, разведчиков, санитаров. Командир ставил под удар и их жизнь. Трудно допустить, чтобы он интересовался при этом их мнением.

На войне возможны самые различные ситуации. Подчас был просто неизбежным героизм, оплаченный человеческой жизнью. Но нельзя пропагандировать нерациональное убийство или самоубийство. Не самопожертвование, не безразличие Сталина и сталинцев к человеческой жизни, а воинское мастерство, находчивость, храбрость в первую очередь определили исход боев и сражений. «Обвязавшись гранатами», он бросился под танк, продолжает писать и ныне «Красная звезда»; «Подвиг командира тут же повторили его подчиненные, и четыре тигра замерли, охваченные пламенем». Апология жертвенности, идея сугубо языческая, пронизывала «странички» главного редактора и рядовые полосы «Военно-исторического журнала». Авторы не задумываются, что такая пропаганда в армии аморальна и неразумна. С точки зрения элементарных интересов воюющей армии (народа в целом), во много раз выгоднее сохранить подготовленного летчика, танкиста, пехотинца, чем бросать их на дот, на таран и т. д. Эти рассуждения отнюдь не бросают тень на память героев. Перед ними мы склоняем голову. Но вопрос об ответственности тех, кто вынудил героев пойти на верную смерть и кто пропагандирует такой метод борьбы, мы поставили бы, и не только чисто теоретически. В одном ряду с этим — стремление казенной пропаганды, придворной поэзии приучить человека к обыденности смерти («стоять насмерть!»). «Семи смертям не бывать, одной не миновать», — вытащили из фольклора не самую жизнеутверждающую пословицу. «А коль придется в землю лечь, так это только раз», — подло утешали сочинители популярной песни.

Также несостоятельны и безнравственны эксплуатация твердости советского солдата, его неприхотливости, его терпения, как и апология этой эксплуатации. Чтобы компенсировать дурное руководство, люди на фронте и в тылу работали на пределах человеческих возможностей. Пример: для летчиков США была установлена норма — 25 боевых вылетов и не более 30. Исходили из данных статистики — одна потеря приходилась на 25 вылетов. В советской же авиации дальнего действия экипажи делали по 300 боевых вылетов.

Массовый героизм советских людей в литературе до сих пор заслонен описанием поступков одиночек, десятков, сотен, совершенных в экстремальных условиях. Ничуть не преуменьшая их значения, пора обратить внимание на главное — коллективный подвиг частей, соединений, заводов, колхозов. Это героизм другого рода — длительный и тяжелый, умелый и дисциплинированный, ратный труд миллионов красноармейцев в условиях постоянной смертельной опасности, беззаветный труд миллионов рабочих, служащих при предельном напряжении духовных и физических сил, часто в условиях голода и холода.

Жестокость проявлялась в самых различных формах. Командир с палкой или плетью — явление на фронте отнюдь не исключительное. Пожалуй, первым в советской мемуарной литературе Хрущев откровенно показал, что в те годы в Красной Армии довольно широко распространилось избиение командующими (командирами) своих подчиненных. «Набить морду!» — так требовал сам Сталин. Так поступали С. Буденный, А. Еременко, В. Гордое, Г. Захаров, другие известные генералы. Автор как будто не находил слов для решительного осуждения этого, не видел абсолютной несовместимости жестокости с пребыванием этих генералов в армии. Он не заметил, что все это закономерно вытекало из приказов № 270 и 227. Многочисленные факты свидетельствуют, что жестокость была свойственна значительному числу командиров, хотя мы и знаем, что она поразила не все соединения и части армии. Гареев сообщает о Гордове, бывшем командующем 33-й армии. Он был «недопустимо груб и жесток, нередко прибегал даже к расстрелу без суда и следствия». Автор недоумевает, почему именно Гордова после его провала на Западном фронте Жуков взял к себе на 1-й Украинский фронт командующим 3-й гвардейской армией.

Печатные сообщения об этом по-прежнему редки. Но личный опыт, наблюдения друзей-фронтовиков подтверждают такой вывод. Особенно часто, очевидно, мордобой применялся на переднем крае. Некоторые военные историки полагают даже, что без этого нельзя поднять в атаку при сильном огне противника. Но не разумнее ли остановить эту явно неподготовленную атаку и сначала подавить этот огонь? На фронте все годы переходил из уст в уста рассказ: за незначительную провинность (часто мнимую) генерал застрелил (избил) командира танка (взвода, отделения). Его подчиненные выстрелом из танкового орудия (пулемета, автомата) убили генерала. Мы убеждены, что основа этой версии была реальной. Заметим, симпатии рассказчика и слушателей всегда были на стороне мстителей.

Бесчеловечность режима проявилась уже в первые дни войны, когда не эвакуированные вовремя семьи военнослужащих были брошены на верную гибель. Нечто подобное повторилось позднее. По воспоминаниям А. Еременко, Н. Хрущева, А. Чуянова, Сталин отверг многократные просьбы о вывозе из Сталинграда населения и заводов, заведомо зная, что вскоре здесь будет поле боя. Выше всего на фронте ценились не люди, а оружие, техника. И дело не только в том, что многим не хватало культуры и в технику они верили больше, чем в человека. Было военное право: за потерю винтовки солдат мог пойти под трибунал. Медсестра, спасая раненого, должна была думать еще о своем и его оружии. Но как могла хрупкая девушка перенести обездвиженного красноармейца да еще и его оружие? В артиллерии за оставленные при отходе орудия и не сданную тару из-под снарядов ответственность была часто неотвратимее и выше, чем за безрассудную гибель подчиненных или несвоевременную доставку им пищи. Эта тенденция прослеживается во многих документах тех лет. В боевой характеристике В. Щенникова читаем: «Во время выхода с поля боя он вынес 2 ручных пулемета, 2 винтовки, 4 автомата и (!) одного раненого командира отделения». Не случайно в армии из уст в уста передавали распоряжение одного начальника штаба — выделить пять ломов, десять лопат, пятнадцать человек и одного командира взвода. Мы не считаем этот рассказ выдуманным. Тон задавали, разумеется, сверху. В телеграмме Сталина Хрущеву 10 июля 1941 г. есть такая фраза: «увести все взрослое мужское население, рабочий скот…» Нужны ли здесь комментарии?

Не изучены многие другие проблемы. Первая — это женщины и дети на войне. Привлечение женщин в действующую армию и в других странах, участвовавших в минувшей войне, не снимает вопроса. Остается спорным требование Сталина (речь от 3 июля 1941 г.) уничтожать все, что нельзя вынести. В этих целях, как известно, применялись самые разные средства. Даже вплоть до засылки диверсантов за линию фронта, часто обреченных на гибель (3. Космодемьянская). Не ясно, кому больше вреда приносила тактика выжженной земли, противнику или советскому населению, против своей воли оставшемуся на этой земле. Уничтожение лесов вредило партизанам. Советские войска рано или поздно возвращались на эту территорию, и на их долю выпадало восстанавливать то, что вчера было ими же разрушено. Заметим, кстати, что официальная историография наивно пытается представить, что разрушения творили одни фашисты.

Жестокость (в какой-то мере и некомпетентность) ярко проявилась в истории народного ополчения. Вслед за Самсоновым мы полагаем, что трагедия ополчения — это показатель не только патриотизма русского и других советских народов. Применение в бою совершенно не подготовленных, почти не вооруженных, а подчас и просто безоружных, как правило, физически не тренированных гражданских лиц, — это не просто акт отчаяния, но и злодеяние против миллионов соотечественников. Мы предвидим возгласы оскорбленных оппонентов. Этот общий вывод опровергнуть нельзя — за ним реальная история. Другое дело, что ополчение до конца не изучено: какова реальная польза от огромных жертв, был ли другой выход (маневр имеющимися силами, дальнейший отход).

В книге А. Колесника «Ополченческие формирования Российской Федерации в годы Великой Отечественной войны» (1988) вопрос о их боевом применении и громадных потерях, еще больших, чем в регулярных войсках, фактически обойден молчанием. Об этом можно лишь догадываться по случайно оброненным фразам о формировании этих частей в 6 раз быстрее, чем кадровых, об их сравнительно худшем вооружении. Официальные историки обходят молчанием эффективность ополчения. Тот факт, что, по А. Синицыну, все московские ополченческие дивизии стали краснознаменными, а три из них — гвардейскими, отнюдь не говорит еще о реальных итогах боевых действий. Не поставлен и тем более не решен вопрос, во что обошлось привлечение из народного хозяйства в эти части квалифицированных специалистов. Известно, что в начале 1942 г. ГКО сочтет нужных отозвать из армии крайне необходимых хозяйству специалистов. Неизвестно пока, какая часть таких людей к этому времени осталась в живых. Подобное растранжиривание кадров проявлялось и в иных формах. Сколько высоко квалифицированных моряков, десантников, подготовленных для выполнения более сложных задач, незадачливое командование бросало в пекло боев, закрывая то одну, то другую брешь!

В последнее время появились правдивые воспоминания некоторых участников ополчения. Такова статья И. Филатовой, председателя совета ветеранов 2-й дивизии ополчения. Эта дивизия, вырываясь из кольца под Вязьмой, из 12 тыс. человек сохранила лишь 2 тыс. А. Свинцов, председатель объединенного совета ветеранов ленинградской армии ополчения, в статье «Одна винтовка на двоих» показал, что за месяц боев от их десятитысячной 1-й гвардейской дивизии осталось лишь 700 человек, а с Ораниенбаумского плацдарма вышли лишь 152 бойца. Синицын сообщил, что вследствие жестоких потерь пришлось расформировать пять из двенадцати ополченческих московских дивизий, три из десяти ленинградских.

Низкая подготовка была свойственна не только ополчению. По свидетельству Ж. Медведева, например, трехмесячная подготовка тысяч призванных в армию 17—18-летних грузин, абхазов, армян, не знавших русского языка (командиры же не владели иными языками, кроме русского) сводилась к изматывающей строевой подготовке. Но их не учили стрелять, окапываться, вести рукопашный бой и др. Многие из них погибли, не сделав ни одного выстрела по врагу. Досрочно выпущенный из 10-го класса школьник, после трехмесячной подготовки направлялся на фронт командиром взвода. Не была ли связана такая подготовка с расчетом Сталина на такое же краткое пребывание людей на фронте?

Упоминавшийся тезис о «волнообразном характере» репрессивной политики не подтверждается фактами. На деле речь может идти о хорошо продуманной линии, вполне прямой и непрерывной. 4 октября 1941 г. Сталин и Шапошников подписали приказ «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями». В нем отмечались «частные случаи незаконных репрессий и грубейшего превышения власти со стороны отдельных командиров и комиссаров по отношению к своим подчиненным» (самосуды, побои и т. п.). Авторы приказа подчеркивали: «забыта истина, согласно которой применение репрессий является крайней мерой, допустимой лишь в случаях прямого неповиновения в условиях боевой обстановки или в случаях злостного нарушения дисциплины и порядка лицами, сознательно идущими на срыв приказов командования». Некоторые исследователи представляют командира в виде фольклорного героя, которого заставили Богу молиться и который разбил при этом свой лоб. Но подчиненные Сталина действовали в строгом соответствии с приказом № 270 и общей «генеральной линией» диктатора. Помимо приказа от 4 октября были отданы другие распоряжения. Директива ГЛАВПУ от 7 декабря № 268 «О ликвидации запущенности в устной пропаганде и агитации» была подписана Мехлисом. Эти документы циничны и лицемерны. О том, какое влияние они оказали на войска, ныне едва ли кто скажет.

Изданный 28 июля 1942 г. приказ № 227 грубо перечеркнет эти фарисейские апелляции режима к морали и праву. Насколько можно судить по стилю приказа, он написан самим Сталиным. Об этом свидетельствуют и грубые погрешности в логике, пустые повторения, которые, естественно, никто из приближенных не посмел устранить[302]. Ряд ученых склонны отводить этому приказу центральное место в репрессивной политике и практике сталинизма военных лет. Но приказ не внес ничего принципиально нового. Его называют «Ни шагу назад!» Но такой призыв не сходил со страниц газет и боевых листков, начиная с 22 июня 1941 г. Требование «истреблять на месте паникеров и трусов» уже было в приказе № 270. Командиров, отступавших со своих позиций «без приказа свыше» уже называли «предателями Родины», командармов к суду уже привлекали. В приказе № 227 возрастала жестокость. Это проявилось, например, в учреждении офицерских штрафных батальонов и штрафных рот, заградительных отрядов. Позднее в развитие этого приказа деспот введет в действующей армии смертную казнь через повешение. Гвардейцы-минометчики из 92-го полка были свидетелями таких казней в июне 1943 г. на Курской дуге. Жестокость усилилась, поскольку жизнь «штрафников» ценилась еще ниже. Еще больше стало пренебрежение правовыми нормами. В штрафные подразделения военнослужащие направлялись не только согласно судебным приговорам, но и по приказу командования, то есть без суда. В правомерности приказа № 227 некоторые военные юристы сомневались еще в то время. Это кончалось для них ГУЛАГом.

В современной литературе представлена научная критика приказа 227, но сохранились и голоса в оправдание его и даже восхваление. П. Н. Лащенко в очень слабой статье, сопровождающей публикацию приказа № 227, считает, что приказ был «продиктован суровой необходимостью». Жестокость представлена как «управа на паникеров и шкурников». Автор пытается показать, что штрафные роты — «это те же роты», что и обычные подразделения, которые подчас также оказывались в труднейших условиях. Но это не согласуется с его же словами о том, что «штрафников» всегда бросали на «наиболее тяжелые участки фронта». Лащенко не прав, утверждая, что «штрафников никто не зачислял в уголовные преступники». Но сам Сталин считал иначе, подчеркивая «преступления перед Родиной» этих людей.

Автор статьи «не может сказать», что на фронте было «повальное бегство», что красноармейцы «плохо воевали», но здесь же утверждает нечто противоположное: «нужен был решительный перелом и потому приказ № 227 оказался своевременным». Оказывается, «нужно было прибавить в мастерстве и в самопожертвовании». Но какому мастерству мог научить каннибальский приказ? Лащенко «не знает, чтобы кто-нибудь из заградотрядов стрелял по своим». И документов, подтверждающих это, он не нашел. Эти отряды лишь «прикрывали войска с тыла от диверсантов и вражеского десанта, задерживали дезертиров… наводили порядок на переправах». «Вскоре» после выхода в свет приказа, утверждает, подгоняя факты, автор, «началось наступление» наших войск. На самом деле отступление советских войск и после приказа продолжалось в течение нескольких месяцев вплоть до Волги и Кавказского хребта. В подготовке же наступления действовали многочисленные и несравненно более основательные факторы, чем сталинские угрозы. Они, наоборот, перестали действовать. Не в этой ли связи среди офицеров стала распространяться мысль «меньше взвода не дадут, дальше фронта не угонят». Как и Филатов, лукавит Лащенко, пытаясь доказать, что при «колоссальном патриотизме» РККА приказ был «рассчитан на ограниченный круг неустойчивых лиц». Достаточно бегло прочитать приказ, чтобы понять, что он был «рассчитан» на всю армию.

Многие современные авторы разъясняют необходимость приказа, ссылаясь на сам приказ. Это не выдерживает критики в теоретическом отношении, негодно — в историческом. Основная мысль приказа — недисциплинированность армии. В другом приказе — № 323 от 16 октября снова подчеркивалось: «главной причиной наших временных неудач на фронте является слабая дисциплина войск». Однако в приказе НКО от 1 мая за три месяца до появления приказа № 227 и в докладе Сталина 6 ноября — спустя три месяца после этого приказа, РККА получала совершенно противоположную характеристику. Поражения же ее были объяснимы отсутствием второго фронта. Василевский по-существу опровергает обвинения Сталина, брошенные им Красной Армии 28 июля. Он пишет: «героизм воинов был высок», «войска действительно дрались хорошо». К тезису о недисциплинированности примыкает инсинуации Сталина по поводу неких лиц в РККА, которые будто бы готовы отступать без конца; его попытки противопоставить армию народу, возложить всю ответственность на РККА (многие «проклинают Красную Армию»).

Диктатор и его апологеты умалчивали и продолжают умалчивать, что поражения РККА под Ленинградом, в Крыму и под Харьковом, которые подготовили наступление вермахта на Сталинград и Кавказ, произошли главным образом по вине правящей верхушки. Вследствие грубых просчетов возникло невыгодное соотношение сил на южном фланге советско-германского фронта. «Вождь опять снимал с себя ответственность за гибель новых сотен тысяч людей. В приказе № 227, в статьях некоторых его интерпретаторов искажена ситуация лета 1942 г. Но, по Василевскому, это лишь «один из наиболее критических моментов» развития военных действий. На краю же пропасти страна находилась летом — осенью 1941 г., когда вермахт имел еще шанс на успех скоротечной войны. С утратой этого шанса любые его действия могли иметь и действительно имели лишь заурядное значение. Был ли приказ № 227 актом отчаяния растерявшегося «полководца» или это было очередным рассчитанным шагом в целях поддержания «нужного тонуса армии», сказать трудно. Во всяком случае, нельзя считать доказанной целесообразность приказа. Ведущие германские историки, занимавшиеся проблемой на научном уровне, и мемуаристы в противоположность Сталину не преувеличивают успехи вермахта летом 1942 г.: захват пространства… но не разгром РККА. Сталин 6 ноября сам будет говорить о «переломе» в пользу немцев, «переходе инициативы в руки немцев» и здесь же — лишь о «тактических» их успехах, к тому же «незавершенных».

Будущий генералиссимус в приказе 227 цинично заявил, что он по примеру Гитлера, спасшего свой фронт от развала зимой 1941/42 гг., вводит штрафные и заградительные части. Едва ли стоит придавать большое значение тому, что выдававший себя за коммуниста «вождь» брал что-то из арсенала фашистского «фюрера», — учиться можно у всех. Но то что Сталин взял далеко не лучшее из опыта вермахта, стоит подчеркнуть. Нынешние единомышленники Сталина, искусственно подгоняя факты, преувеличивают роль репрессивных мер в укреплении позиций немцев в 1941–1942 гг. То, что Гитлеру удавалось остановить «бегство» (!?) немцев под Москвой, несерьезно объяснять «только ценой заградотрядов» (Хорев). Приказ № 227 был ухудшенным изданием приказа Гитлера. Даже без лести преданный Гитлеру Кейтель, подчеркивая важность «стоять до последнего и сражаться», делал весьма существенную оговорку: «Это, разумеется, не исключало хорошо подготовленного ограниченного улучшения позиций путем отхода». Приказ № 227 был ущербным не только в моральном, правовом, но и в сугубо военном отношении. Он воспрещал любой отход, в том числе и оправданный интересами маневренной войны. Он лишал инициативы всех командиров — от отделения до фронта. Это вело к новым безрассудным потерям, затягивало войну. В оперативно-тактическом отношении это было самым примитивным решением всех проблем: «в любом случае держать позиции или умереть». Это полностью отвечало антитеоретичности как черте сталинизма. Упомянутый приказ Гитлера проанализирован германскими историками. Они дают ему резко отрицательную оценку.

Отдельно стоит вопрос о штрафных ротах. В приказе № 227 Сталин повелел: «сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины». Вопроса этого историки по существу еще не касались. Фильм «Штрафники» вызвал в 1990–1991 гг. оживленную, хотя и недостаточно продуктивную дискуссию. В рецензиях на фильм так или иначе были поставлены вопросы: каковы место этих частей в действующей армии, роль в достижении победы, кто и за что попадал в них, каково число штрафников, какая их часть осталась в живых, в чем специфика их применения в бою, насколько правомерно учреждение этих частей. Четко выявились две тенденции: апологетическая и нигилистическая. Приверженцы первой — наследники сталинской концепции, вторые — неофашистской публицистики. Так, генерал-майор юстиции Б. Алексеев наивно утверждает, что штрафные части — это лишь «метод сурового воспитания». Он признает, что их «бросали на самые опасные участки боя», но обходит молчанием, что большинство «воспитуемых» погибало. Некоторые авторы «горький опыт штрафных батальонов» считают тем не менее полезным. Предлагали, например, провинившихся в чем-то старых «аппаратчиков из Моссовета» поставить на «самые трудные участки города», «если они справятся с работой, они реабилитируют себя» (Г. Попов). Неофашистский тезис о победе, добытой якобы штрафниками, принятый Солженицыным, диссидентами 70-х гг. и некоторыми современными журналистами, не более убедителен. Обратимся хотя бы к численности штрафников. Очевидно, занижено их число в известном письме маршалов и генералов «О фильме «Штрафники» — меньше полпроцента воевавших. Емелин предлагает — «около полутора миллиона» (точного учета их не было). Все равно — это небольшая часть воевавших. Согласно положению о штрафных частях, утвержденному Жуковым 26 сентября 1942 г., пребывание в них не превышало трех месяцев, фактически оно было много короче. На самом деле эти части, будучи на острие наступательных ударов, выполнили трудную часть общей задачи. Но этого нельзя преувеличивать. Основная огневая мощь сухопутных войск — артиллерия, танки отнюдь не были в руках штрафников.

Вызывает возражение другое требование приказа: сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам выполнить свой долг перед Родиной. Это требование защищают не менее примитивно. Отряды будто бы создавались не для «устрашения» а для «действенной помощи слабым, пока не обстрелянным» (Хорев); стремились лишь «ободрить дрогнувших в бою», помочь «заблудившимся в лесу». В действительности вместо реального усиления обороны Сталин предлагал типично бюрократическую меру — усилить контроль, поставить еще одного надсмотрщика.

Положение приказа о штрафных частях и заградотрядах не соответствует нормам общечеловеческой морали и права. Нельзя принять мысль о том, что штрафные части были всегда и везде. По уголовному законодательству, действовавшему в СССР с 1926 г., подобные меры (дисциплинарный или штрафной батальон) не применялись. Штрафные части — это не норма, а свидетельство тяжелого кризиса руководства. В офицерском корпусе РККА на самом деле были аморальные элементы. Это было неизбежным следствием репрессий 30— 40-х гг. Были и дезертиры. Насколько нам известно, этому вопросу не посвящено еще ни одной научной работы. Но, по Микояну, член ГКО Берия отвечал за «охрану порядка внутри страны и борьбу с дезертирством». Не раз вспоминает о дезертирах Кулик в своих письмах Сталину. Есть несколько публицистических статей, в которых они упоминаются. В целом господствует старая тенденция — скрыть все негативное, что было на войне. В беседе с нами в марте 1991 г. Язов живо интересовался совершенствованием военной историографии, в то же время стремился утвердить ряд старых стереотипов, в том числе и о дезертирстве из РККА.

Еще не изучен вопрос, была ли разница в использовании гвардейских, армейских, штрафных частей. Но, несомненно, что последние были подобны ГУЛАГу в народном хозяйстве. В тылу можно было даровую рабочую силу бросать когда и куда нужно, в том числе и на верную гибель. На фронте — тем более. Штрафниками закрывали бреши в своем фронте, пробивали в чужом. И там, и здесь за жизнь людей никто не отвечал. Исходное сугубо языческое положение «искупить кровью» уже предполагало искупить и жизнью. Очевидно, сталинистская практика была еще более безнравственной, чем языческая. У нецивилизованных народов — принцип «кровь за кровь». При Сталине же платили кровью и жизнью при совершенно равных и ничтожных шансах выжить за дезертирство, за опоздание на работу, за предательство и за то, что солдат в окопе имел неосторожность похвалить качество ленд-лизовских сапог. Один прострелил себе ногу, другой из дурного баловства расстрелял статуэтку Божьей матери. Заслуги не в счет. Известен случай, в штрафбате оказался командир батальона, четырежды орденоносец, трижды раненый.

«Нас бросали в самое пекло» — главная мысль большинства откликов на статью «В прорыв идут штрафные батальоны», опубликованную в «Красной звезде». Кстати, она названа неудачно. Эти батальоны участвовали в создании прорыва, а не шли в готовый прорыв. Сами авторы сообщают, что штрафники «осуществляли разведку боем, прорывали оборону противника, штурмовали его опорные пункты». Пользовались ли эти части огневой поддержкой — мнения расходятся. Но известно, что такой поддержки часто не хватало и обычной пехоте. Почти все авторы, подчас забывая собственные слова о гуманности приказа № 227, сообщают о громадных потерях штрафников. В одном бою из 225 человек выбыло из строя 114, вспоминает один из них. Другой сообщает, что за два месяца боев на Курской дуге в его батальоне из более чем 1200 бойцов в строю осталось 48. По простоте душевной Ивашов и Рубцов даже в 1991 г. пишут как о само собой разумеющемся: от штрафников «требовалось активно проявить самопожертвование». Во время войны все это не вызывало удивления хотя бы потому, что смертная казнь вообще была обыденным делом. Ею карали за 42 состава преступлений. Косвенно об особой жестокости условий, в которые были преднамеренно поставлены штрафные части, свидетельствуют исключительные права и льготы, предоставленные их постоянному составу. Так, командир такого батальона обладал дисциплинарными правами командира дивизии; звания присваивались быстрее, чем в строевых частях, месяц службы засчитывался за шесть месяцев.

Как повлиял приказ № 227 на фронтовые дела? Вопрос нужно изучать. Вполне обоснованным, однако, будет поставить под сомнение попытки преувеличить роль приказа «в стабилизации фронта и повышении организованности боевых действий», как утверждают, например, составители упоминавшегося словаря-справочника. По мнению Василевского, приказ поднял боеспособность войск. «Каждый командир и политработник как никогда почувствовал, сколь высока его ответственность за выполнение боевой задачи», — повторял маршал чуть ли не буквально слова главпуровской пропаганды. Но есть неоспоримые признаки того, что мера жестокости была превышена, ее эффективность исчезла. Интересны такие факты. Сталин направил телеграмму командиру корпуса Вольскому в момент прорыва деблокирующей группы Гота под Сталинградом: «Любой ценой остановить!» Похоже потребовался новый сверхприказ… Но характерно и другое. В Москве, судя по всему, сами не были уверены во всесилии и безупречности приказа № 227. Так или иначе, всего две недели спустя, 9 августа передовая «Красной звезды» разъясняла, что нужно проводить различие между трусами и людьми, у которых в какой-то момент сдали нервы. Нам известно, что примерно в сентябре 1942 г. в Сталинграде уполномоченному контрразведки 92-го полка было предписано следить, чтобы командиры не злоупотребляли правами, предоставленными им приказом № 227.

III. Сталинизм и цена победы

В связи с ценой победы, как узловой проблемой истории войны, мы снова обратимся к наследию военных классиков. Большинство их осуждало чрезмерные потери. Известны слова Наполеона «о цене пролития драгоценной крови». Последовательным сторонником военных действий с малой кровью и даже бескровной стратегии непрямых действий был Жомини. По мнению Свечина, этот классик вообще «стремился изгнать вовсе риск из стратегической операции». «Прежде чем решиться на войну, — писал он, — нужно исследовать, выгодна ли она с точки зрения общественных интересов». «Самой удачной войной, — считал автор, — будет такая, которая, будучи основана на неоспоримых правах, предоставит к тому же государству положительные выгоды, соразмерные с теми жертвами и теми случайностями, с которыми она связана». Генерал осуждал Наполеона, совершившего маневр своей армии за Неман на 500 лье (около 2000 км). При тех обстоятельствах «вероятность гибельных условий обстановки во много раз превосходила… вероятность всех тех выгод, на которые можно было рассчитывать». В то же время Жомини оправдывал Кутузова, который «берег свою армию» и потому позволил Наполеону с остатками его войск уйти из России. Наоборот, Жомини не приводили в восторг «кровопролитные успехи» российской армии в Семилетней войне. Весьма актуально предупреждение этого ученого о том, что «лишь в небольшом числе случаев отряд обязан принять решение — победить или умереть на позиции». Нынешние военспецы сделали героическое обыденным…

В военной теории укрепилась мысль о том, что мастерство полководца напрямую определяется ценой приобретенного им. По Левалю, «самые знаменитые полководцы всегда достигали решительных результатов с минимумом пролитой крови». «Если человеколюбие не сопровождает генерала в его действиях, — пишет Дюра-Ласаль, — он никогда не будет включен в число героев и никогда об нем потомство не отзовется почтительно, хотя бы он одержал более побед, чем Александр и Цезарь, и более, чем Наполеон». «Даже народы, только что вышедшие из варварства», осуждают полководцев, «напрасно» проливающих кровь неприятеля или своих воинов по «легкомыслию или равнодушию, еще более губительному». Никто из объективных исследователей, заключает автор, не называл еще «великими полководцами» Аттилу, Чингисхана, Тимура, этих «бичей человечества». «Главнокомандующему, — считал Карл V, — более славы доставляют пленные, чем убитые». Эти идеи нашли отражение в деятельности Милютина, «внушавшего начальникам бережливость на кровь». Он придавал большое значение соотношению потерь сторон. С болью он отмечал «огромную убыль несчастной русской армии» под Плевной, «неподготовленные артиллерией атаки» («государь заплакал»). Подходившие подкрепления «сейчас же вводились в дело и таяли от больших потерь». Эти бои, писал Милютин, «вели крайне бестолково как бы для истребления (собственного. — Авт.) войска». Заботой о сохранении человеческих жизней пронизана книга Б. X. Лиддел Гарта «Стратегия непрямых действий». Большое место в ней занимают мысли о «согласовании цели со средствами», о «принципе соответствия цели имеющимся средствам», «целесообразности экономии сил», об «опасности чрезмерной растраты собственных сил» и т. п.

Клаузевиц, как и во многом другом, в вопросе о цене победы непоследователен и противоречив. Он верно подчеркивал: «Так как война не является слепым актом страсти, а в ней господствует политическая цель, то ценность последней должна определять размер тех жертв, которыми мы готовы купить ее достижение. Это одинаково касается как объема, так и продолжительности принесения жертв. Таким образом, как только потребуется затрата сил, превышающая ценность политической цели, то от последней приходится отказываться; в результате заключается мир». «Тот полководец и та армия, — продолжает автор, — которые достигли наибольшего, в смысле ведения боя с наивысшей экономией сил, и используют в наибольшей мере моральное действие сильных резервов, идут по наиболее верному пути к победе». И далее: полководец стремится «уничтожать с малым расходом своих сил значительное количество неприятельских». С полным основанием Клаузевиц отмечал: «Упадок могущества Франции… не наступил бы с такой титанической силой и размахом», если б не Россия. Но она заплатила «цену великих жертв и опасностей, которые, правда, для всякой другой страны были бы гораздо значительнее, а для большинства даже невозможными».

С другой стороны, вся книга Клаузевица буквально испещрена требованиями, рекомендациями, замечаниями совершенно иного свойства: «атаковать, не останавливаясь ни перед какими жертвами», не возлагать ответственность за исход боя на командира, «ибо это вызовет в нем нерешительность». Упоминая о начальнике, «не придающем особой цены жертве своей личности», автор считал «вполне естественным», что он и на своих подчиненных будет смотреть, «как на товар» и распоряжаться ими, «как самим собою». Клаузевиц упустил из вида начальника еще более порочного типа, готового всегда жертвовать другими, но не собой. «…На ограждение страны от потерь, — по мнению Клаузевица, — никогда нельзя смотреть, как на цель обороны в целом, ибо этой целью будет выгодный мир». В борьбе за эту цель автор не видит «жертвы, которую можно было бы считать чрезмерной». Мысль «не щадить крови» фактически доминирует у Клаузевица над всеми остальными соображениями. О «дорогой цене» победы автор упоминает редко и достаточно безучастно, как о любой другой категории своего учения. «Стратегия экономии сил» явно несовместима с известными его представлениями о «стихии войны».

Цена победы — узловая проблема истории войны. Не располагая многими необходимыми источниками, полностью эту проблему пока решить нельзя. Но имеет смысл подвести некоторые итоги ее исследования и определить перспективы. Победа советских народов и их союзников над агрессивным блоком — событие многостороннее. Однако по традиции сталинистской пропаганды в литературе СССР — РФ все дело часто сводят лишь к значению победы. Причем и ее изображают односторонне. Прописная буква в слове «Победа» жестко ограничивает ее трактовку в рамках исключительно славного и великого. Неистребимый Победоносиков, известный герой В. В. Маяковского, и ныне требует освещать лишь «светлые стороны нашей действительности». Не изжиты еще известные по военным временам штампы «какая война без жертв» (И. Стаднюк, Е. Джугашвили, А. Чубарьян). Эти сомнительные мысли высказывают нередко с легкостью необычайной. Многие принимают огромное число погибших как некую данность, не задумываясь над тем, был ли иной исход, или вообще категорически отвергают его. Другие следуют ущербному принципу «победителей не судят». Но этот принцип возник в то время, когда не существовало и зачатков общечеловеческих морали и права, а люди еще не научились соотносить цели и средства, необходимые для их достижения. Факты показывают, что, начиная с приграничных сражений, кончая Берлинской операцией, у Красной Армии был и другой выбор. Кое-кто из нынешних сталинистски ориентированных историков пытается сбросить со счетов тезис о победе малой кровью как «пропагандистский». Но малой кровью добивались побед англичане и американцы в те же 1941–1945 гг. Какая же в этом «пропаганда»?

Военные историки длительное время обходили другую главную сторону победы — ее цену, хотя в этом понятии как в фокусе сосредоточена вся война, от ее генезиса до ее влияния на последующее развитие страны и мира. Пока не будет решена эта проблема, историю войны нельзя считать исследованной. Во всем комплексе вопросов, связанных с нею, необходимо выделить ответственность за эту непомерную цену. Именно нежелание раскрывать это и обусловило во многом фальсификацию истории. В умах думающих людей мысль о цене победы возникла давно. 25 июня 1945 г., на другой день после Парада Победы на Красной площади А. Довженко с горечью отмечал в своем дневнике, что при упоминании о павших в «торжественной и грозной речи» Жукова «не было ни паузы, ни траурного марша, ни молчания. Как будто бы эти миллионы жертв и героев совсем не жили. Перед великой их памятью, перед кровью и муками не встала площадь на колени, не задумалась, не вздохнула, не сняла шапки». Еще в начале войны Довженко писал о «тяжелой, кровавой и дорогой победе». Имея в виду низкое «качество» войны, он замечал: «Не было у нас культуры жизни — нет культуры войны»[303].

Нельзя сказать, что в СССР совсем не упоминали о павших. Некоторые приказы Сталина содержали фразу «вечная слава героям…»[304]. Однако число их тщательно обходили молчанием, фарисейски сообщали только о колоссальных потерях немцев. Уже 3 июля 1941 г. «великий стратег» объявил о разгроме «лучших дивизий врага», а 6 ноября, совсем утратив чувство меры, утверждал, что Германия истекает кровью, потеряв 4,5 млн. Наркомат обороны СССР в 1945 г. нарушил нравственную традицию цивилизованных народов, требовавшую опубликования поименных списков погибших и плененных по меньшей мере после окончания войны. После первой мировой войны, например, были опубликованы сведения о потерях[305]. При сталинском режиме на сокрытии потерь держалась слава «великого полководца». Не были опубликованы потери у озера Хасан и реки Халхин-Гол, в советско-финской войне. Только спустя 50 лет, в 1990 г. было официально объявлено, что потери РККА в «зимней войне» превысили 67 тыс., а финской армии — 23 тыс. человек[306].

В интервью корреспонденту «Правды» 14 марта Сталин говорил, что СССР «безвозвратно потерял» в боях, а также вследствие немецкой оккупации около семи миллионов человек. Иначе говоря, Советский Союз потерял людьми в несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты Америки, вместе взятые». «Около семи миллионов…» вместо, по меньшей мере, 27 млн. только убитых. Здесь нет ошибки, несовершенства методики подсчета и т. п. Мы еще раз встречаемся с государственно организованной системой лжи. Отметим линии фальсификации, предписанные тогда Сталиным в этой емкой фразе: преуменьшение потерь СССР; подмена категории «убитые» категорией «безвозвратно потерянные»; признание жертв лишь на поле боя и западнее линии фронта, признание единственным ответственным за жертвы — захватчика, причем немецкого, но не фашистского; пренебрежение к жизни человеческой не только по существу («вождь» вычеркнул сразу 20 млн. граждан!), но и по форме, что стоит одно выражение «потерял людьми». Наконец, подчеркивание сомнительного превосходства СССР над США и Англией. Как глубоко нужно погрязнуть в фарисействе, чтобы гордиться непомерными жертвами?

Выступление Сталина было директивой. Проблема потерь фактически была объявлена решенной, хотя она и до сих пор всесторонне не изучена. На пути того, кто пытался хотя бы в малой степени развить знание о жертвах, вставала твердокаменная цензура. Условия для изучения потерь были изначально плохи: утрата документов многими комиссариатами в первые месяцы войны, уничтожение их в тех населенных пунктах, например, в Москве, которые собирались сдавать противнику. Учет людей в РККА в военное время осуществлялся плохо. ЦАМО РФ и ныне не имеет, например, данных о численности красноармейцев, оказавшихся в плену, не говоря уже об обстоятельствах их пленения. Известные солдатские медальоны были отменены НКО (приказ № 138) еще 15 марта 1942 г. Фактически они и раньше были не у всех. Так отказались от поименного учета. 12 апреля 1942 г. на персональном учете состояло лишь около одной трети общего числа убитых. Сомнительная графа «без вести пропавшие» позволяла списывать миллионы мертвых и живых, святых и грешников. Эта графа, в какой-то мере понятная в дни боя, сражения, сохранялась и в последующие десятилетия. Соответствующие ведомства начали заниматься жертвами лишь в самое последнее время. Тема была запретной и для науки. Любое упоминание о жертвах, пропущенное редактором, безусловно вычеркивалось цензором. Все это еще более ухудшило обстановку. Погибали новые пласты документальных и иных источников, уходили из жизни миллионы свидетелей потерь — участники войны, их родственники и соседи, жители прифронтовой полосы. Наблюдались и вполне целенаправленные действия. Как показали, например, ленинградские ученые, бывший нарком Д. Павлов стремился изъять из научного оборота любые данные о жертвах Ленинграда, сверх первоначально установленного числа — 623 253 человека[307].

На прямой вопрос, по какой причине проблема потерь РККА не изучалась, Шкадов, в течение длительного времени управлявший кадрами и непосредственно отвечавший за изучение потерь, и другие видные деятели Вооруженных Сил или ссылаются на всеобщий режим запретов (как будто они сами неповинны в этом), или откровенно признают грустный итог названного режима: в наши дни установить письменно всех павших «неимоверно трудно», сразу после войны это сделать было много легче, мы «упустили время» и «это лишний упрек нам, оставшимся в живых». Снова попытки прикрыться именем истории, народа. К сожалению, верная мысль об утраченных возможностях проигнорирована в последующих выступлениях этих деятелей, например, в статье Н. Кривошеева, преемника Шкадова, специально занимающегося анализом потерь советских Вооруженных Сил в войнах.

Разумеется, какое-то движение наблюдалось. В 1961 г. Хрущев опроверг приведенное Сталиным число потерь. По его мнению, действительные потери составили 20 млн. В 1965 г. Брежнев говорил о «более 20 миллионах»[308]. Историки бездумно повторяли эти цифры. Правда, в некоторых томах 12-томной истории второй мировой войны были приведены отдельные сведения о потерях Красной Армии, например, в операциях за рубежом. Однако в советской литературе всех жанров, прессе по-прежнему представлена точка зрения Сталина и его пропаганды, хотя в 1985–1991 гг. она и была несколько приглушена. Вслед за Сталиным не раскрывают, например, число погибших восточнее линии фронта — от репрессий, голода и холода[309]. Иногда воспроизводятся без каких-либо комментариев образцы пропаганды военных лет, что вводит в заблуждение неподготовленного читателя: «За шесть недель войны фашистская Германия потеряла свыше 1,5 млн. убитых, раненых и взятых в плен немецких солдат. Этими огромными потерями объясняется тот факт, что немцы все чаще бросают в бой солдат в возрасте свыше 45 лет и юнцов в возрасте 17 лет. Наши потери убитыми, ранеными и без вести пропавшими — около 600 тыс. человек»[310].

Десятки раз, во многих вариантах повторяется неумная мысль о советских жертвах как вкладе СССР в обеспечение победы. Но разве не ясно, что одно дело страна, сыгравшая главную роль в борьбе за победу, и другие дело — страна, наиболее пострадавшая. Вклад СССР в коалиционную победу определяется не его жертвами. Разгром Германии был обеспечен потерями, но не ее противников, а вермахта. За 27 млн. советских граждан, погибших в войне, стоят не «весомые и законные интересы и права» СССР, как полагают некоторые авторы. Права вытекают из реального влияния на исход войны, а из этих потерь следует обязанность оставшихся в живых извлечь уроки прошлого. Может быть, по-своему и прав поэт, утверждая: чем больше жертв, тем выше алтарь победы. Но разве нормальный человек будет радоваться и гордиться высотой такого алтаря? Красная Армия на самом деле освободила, например, Польшу с участием ее войск, но правомерно ли выдвигать на первый план потери РККА только убитыми — свыше 600 тыс., тем более что Польша пропорционально своему населению понесла еще большие, чем СССР, потери. Непомерные жертвы — это горе народное, это позор сталинского руководства, но не доблесть. Кто вспоминает о них всуе, тот не освободился еще от мифологии[311].

Осталась фигура умолчания. Старательно описывают ущерб, причиненный противнику, оставляя без внимания потери РККА. Так, «Красная звезда» в 1990 г. в который раз описывает жертвы вермахта во время осады Севастополя. А сколько людей потеряла Красная Армия за страшные 250 дней, сколько человек сталинское руководство бросило в осажденном городе на произвол судьбы? Из книги в книгу переходят сведения об общих потерях вермахта свыше 1 млн. человек, понесенных им вследствие действий советских партизан. А сколько потеряли партизаны? Неужели не ясно, что такая нелепая односторонность наносит вред именно воспитанию, о котором так пекутся эти авторы[312].

Не получили оценки громко звучавшие, особенно после 1943 г., призывы устанавливать флаги (флажки) на отвоеванных у противника высотах, зданиях. Насколько они были оправданы? Наибольший размах приобрела кампания за водружение Знамени Победы над рейхстагом. Время от времени она возрождается и в наши дни. Так, Г. Куманев и В. Сеоев в своем обширном интервью «Правде» 30 апреля 1990 г. говорили об ожесточенных боях за овладение этим зданием, о своеобразном состязании частей и подразделений — кто первым водрузит знамя. К сожалению, снова обойдены молчанием вопросы, а нужно ли было штурмовать рейхстаг, какие потери мы понесли в ходе этого кровавого спектакля. Неужели имевшихся к тому моменту и пролитой крови, и реальных достижений было мало, чтобы воспеть подвиг армии, и главное ее «вождю»? Осталось в литературе и просто жульничество. Так, приведенные в т. 6 6-томника сведения о потерях вермахта убитыми, ранеными, пропавшими без вести (13,6 млн. в целом и 10 млн. — на Восточном фронте) выдают за число только убитых; сопоставляют потери Красной Армии убитыми с безвозвратными потерями вермахта (которые включают и пропавших без вести, и инвалидов). «Военно-исторический журнал» голословно отверг упоминавшийся подход авторов 6-томника, включив в число убитых красноармейцев (10 млн.) и 4,5 млн. погибших пленных[313].

Интервью, взятое Филатовым у Моисеева и опубликованное в «Военно-историческом журнале» (№ 3, 1990), в какой-то мере основано на трудах специальной комиссии, исследовавшей жертвы СССР в военные годы. Эта публикация была призвана положить конец дискуссиям по проблеме. Однако она не носит научного характера. Ее составители с порога отмели как «домыслы» все имеющиеся достижения историо-графин. Тон публикации категоричен, лишь вскользь упоминается о возможности получения в будущем «более точных цифр», по существу — более полного числа. Методика подсчета потерь неясна. Ссылка на «донесения фронтов, флотов, отдельных армий» малоубедительна. Эти материалы поражены сталинистской фальсификацией. Напомним в этой связи о сообщениях Совинформбюро, составлявшихся не без ведома Генштаба. Заглавие публикации Моисеева — Филатова «Цена победы» обязывало их дать сведения о жертвах и гражданского населения. Тем более что вооруженные силы несут за них непосредственную ответственность. Приведенные в тексте новые данные о погибших и раненых красноармейцах (8 668 400[314] и около 18 млн.) слишком общи. Составители не захотели соотнести эти данные с ранее опубликованными материалами, например, о безвозвратных потерях в 17,2 млн. человек[315].

Содержание публикации, как сообщают составители, утвердила «высокая инстанция». «Правда», получившая эти сведения из ИВИ, предварила информацию словами «Из компетентных источников». К сожалению, мы не можем разделить такого мнения. Публикация составлена безграмотно и неряшливо. Потери убитыми, ранеными бездумно сопоставляются просто с «потерями», «безвозвратными потерями». В том же номере журнала на «Страничке главного редактора» Филатов в развязной форме утверждал, что сведения о потерях СССР (20 млн.) будто бы сфабрикованы пропагандистами вермахта еще в 1942 г. и ныне направлены на «разложение наших войск». Вызывает сомнение оценка безвозвратных потерь СССР по годам войны. Если на первые два года (оборону и отступление) приходится немногим более 50 процентов, то вывод о «наибольших потерях» в этот период представляется некорректным. Из публикации следует, что соотношение потерь оставалось для Красной Армии крайне неблагоприятным на протяжении всей войны. Если после первых полутора лет число красноармейцев, оказавшихся в плену, «быстро пошло на убыль», а число общих потерь существенно не уменьшилось, значит, росло число убитых[316]. Если громадные людские жертвы можно легко объяснить известными просчетами Сталина и его советников накануне и в начале войны, потерей примерно 90 процентов танков, артиллерии, самолетов, то чем же оправдать жертвы 1943–1945 гг., когда мы достигли и количественного, и качественного превосходства?

Еще меньшее доверие вызывают сведения о том, что на 1941 г. падает лишь пятая часть потерь за всю войну, то есть примерно 1,7 млн., в том числе около 1,5 млн. — в Смоленском сражении, Киевской и Московской оборонительных операциях. Не слишком ли малую долю (200 тыс.) оставили авторы всему приграничному сражению, Ленинградской битве и другим боевым действиям 1941 г. И главное. Как можно «вместить» почти 2 млн. умерших пленных 1941 г. в отведенное авторами общее число потерь погибших (1,7 млн.)? По данным В. Козлова, в этот период только убитыми и пленными Красная Армия потеряла около 5 млн. человек[317]. Впрочем, часть сведений уже пересмотрена. Если, по Моисееву, безвозвратные потери РККА в 1941 г. составили «свыше 20 процентов» от таких потерь в войне, то, по Кривошееву, — 27,8 процентов. В 1942 г. соответственно: «около трети» и 28,9 процента. Кривошеев на период отступления относит свыше 56 процента этих потерь. По данным этого автора, безвозвратные потери (по его оценке — это убитые, умершие от ран на этапах санитарной эвакуации, пропавшие без вести, попавшие в плен, небоевые потери; то есть без учета искалеченных) составили 11 млн. 285 тыс.[318]

Во всяком случае, ныне распространенный тезис о главных потерях в 1941 г.[319] сильно поколеблен; тем более что некоторые военные историки пришли к выводу: и в конце войны были огромные потери[320]. Но это лишь подтверждает уже известное читателю мнение о том, что воздействие фактора внезапности не прекратилось в начале 1942 г. На все эти вопросы нет ответа в весьма беглых пояснениях, которые дали Моисеев и Филатов в своей публикации. Они ни словом не оговорились, что в Генеральном штабе нет необходимых данных для полного решения проблемы, что в течение 40 лет там не занимались ею. Весьма прискорбно, что составители упустили случай отмежеваться от преступлений сталинизма, принести извинения народу и армии от имени своего ведомства, ответственного за то, что имена миллионов погибших не известны, останки многих из них не погребены, многим награжденным не вручены награды.

Помимо стремления всячески преуменьшить потери СССР, особенно потери боевые, существует в литературе и противоположная, в той же степени ненаучная тенденция — преувеличивать эти потери. Сообщают о 78 и даже 90 млн. погубленных в 1917–1950 гг. Ю. Геллер пишет о 14-кратном превосходстве потерь РККА. При этом преувеличивается число потерь Красной Армии и преуменьшаются потери вермахта: лишь 3 млн. убитых, в том числе на Восточном фронте только 1,5 млн. человек[321]. Авторы не сообщают о своих источниках. Их выводы не производят серьезного впечатления. Когда на фронте одного штабного офицера упрекнули в том, что он преувеличивает число солдат и офицеров вермахта, выведенных из строя его частью, он бойко возразил: «А ты что — фашистов жалеешь?» Не такая ли методология и у Геллера с коллегами?

В литературе о потерях, как и в освещении ряда других проблем войны, проявили активность ученые, ранее не занимавшиеся этой тематикой. Свободные от охранительных тенденций, они поддержали или придали новое развитие плодотворным методикам подсчета, хотя некоторые из них и переоценивают при этом степень изученности людских потерь минувшей войны. Еще в 1961 г. Б. Урланисом были опубликованы немецкие данные о потерях Германии убитыми — свыше 6 млн. Однако военные историки эти данные, как правило, игнорируют. В 1994 г. названо соответствующее число боевых потерь — свыше 4 млн. Часть авторов с полным основанием подчеркнула, что немецкие сведения о боевых потерях основаны главным образом на поименных донесениях вермахта и отличаются большой ненадежностью. Среди работ этих авторов отметим статью Б. Соколова и написанную на ее основе книгу «Цена победы» (1991), а также статью В. Козлова «О людских потерях Советского Союза в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». На них сразу же откликнулся «Военно-исторический журнал», обвинив ученых в пропаганде враждебных суждений о Красной Армии, приписав им «домыслы», отвергнув их выводы по известной схеме «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Тщетно пытается журнал опровергнуть цифры 5:1, означающие примерно соотношение потерь РККА и Восточного фронта вермахта[322].

Обратимся к этому главному вопросу. Именно соотношение потерь сторон на советско-германском фронте компрометирует сталинское руководство в наибольшей мере. В оценке советских потерь, на наш взгляд, наиболее близки к истине авторы 6-томника. Отметив, что урон СССР в людях составил 20 млн., ее авторы подчеркнули, что «почти половину» этого числа составляли «мирные жители и военнопленные». Вооруженные же силы потеряли на поле боя убитыми свыше 10 млн. человек. Лишь спустя 20 лет, — в 1985 г. в советской литературе (Б. Бессонов) вернулись к этой оценке — 14 млн. погибших красноармейцев[323], что в основном совпадает с мнением и зарубежных исследователей[324]. Насколько можно судить по некоторым публикациям, разрыв между числами 14 млн. и 8 млн. объясняется различием в оценке красноармейцев в плену. Известно, что общее число потерь СССР убитыми в трудах Самсонова и ряда других исследователей уточнено до 27 млн. Трудно, однако, предположить, что это приведет к пересмотру числа погибших военнослужащих в сторону уменьшения.

Потери вермахта убитыми, по немецким данным, составляют свыше 4 млн.[325], в том числе на Восточном фронте — 2,8 млн. Последнее число высчитано в соответствии с представлением советских военных историков о том, что вермахт понес на Востоке свыше 70 процентов своих потерь. Производят странное впечатление попытки ряда советских военных руководителей оспорить число 2,8 млн. Они утверждают, что потери вермахта по сравнению с РККА будто бы «были нисколько не меньшими. Ведь фашистскому командованию к концу войны пришлось проводить тотальную мобилизацию». Заметим, что такую мобилизацию оно начало уже на рубеже 1941–1942 гг. Но это не имеет прямого отношения к делу. И главное. Зачем советским историкам, не сосчитав своих, браться за чужих? На какие источники они могут опираться при этом? Тем более что расчеты немецких специалистов до сих пор не вызывали сомнений в мировой литературе.

Итак, около 14 и 2,8. Соотношение потерь убитыми РККА и Восточного фронта составляет примерно 5:1. В целом жертвы населения СССР и Германии — 4,5:1; есть оценки 2:1, 3,5:1, 7:1 и другие. Они не представляются доказанными, как и такой расчет: потери Германии — 4 млн., СССР — 20 млн., соотношение 1:5. СССР и Германия из всех держав двух враждебных коалиций понесли наибольшие потери. Некоторые авторы ошибочно рассматривают в сумме потери Германии и ее союзников, с одной стороны, а потери СССР — без союзников, — с другой[326]. Несомненно, жертвы обеих коалиций должны составить предмет дальнейших исследований. При этом, естественно, должны будут учтены не только сравнительно небольшие потери США и Англии (соответственно: 405 тыс. и 375 тыс.), но и огромные жертвы Польши (6 млн.), Югославии (1,7 млн.).

Среди потерь РККА особое место занимает плен. Число красноармейцев, оказавшихся в плену, у разных авторов раз-лично. Важно подчеркнуть, что в СССР до сих пор нет ни одной специальной работы. В обзоре «О мифах старых и новых» Гареева этому вопросу отведено две страницы[327]. Автор отвергает германские оценки 5,7 млн. и склоняется к выводам комиссии США — около 4 млн. Разницу до 1,7 млн. автор объясняет тем, что «фашистское руководство в число военнопленных включало всех партийных и советских работников, а иногда и членов партии, многих гражданских лиц, угнанных в Германию». Это автор повторяет дважды, но ни разу не ссылается на какой-либо источник. Такой аргумент представляется неубедительным. Зачем фашистам понадобилось такое «включение»? Чтобы прославить вермахт? Но кому не хватало и без того баснословных реальных успехов вермахта? Кроме того, по международным законам военнопленных рано или поздно нужно было бы возвращать. Зачем же их число искусственно увеличивать? Фашисты без труда обходились методами вербовки и насильственной отправкой в Германию граждан многих стран Европы, тем более СССР. Зачем им понадобился такой сложный путь: сначала объявлять их военнопленными, а потом вопреки международному праву использовать их труд? Уже в 1943 г. фашисты начали заметать следы своих преступлений. Но не известно, чтобы они пытались преуменьшить первоначально объявленное количество советских пленных. Фашисты на основании известного приказа о немедленном — в момент захвата — уничтожении политических работников Красной Армии расправлялись не только с теми, но часто и с армейскими коммунистами вообще, кроме того военнослужащими еврейской и цыганской национальности. В 1941 г. они целенаправленно уничтожали вообще советских военнопленных как таковых. Тезис о включении вермахтом гражданских лиц в число военнопленных появился в нашей пропаганде не после войны, как считает автор, а во время нее, по пропагандистским соображениям, ныне вполне понятным.

Не выдерживает критики и другой довод Гареева: в 41-м в плен не могли попасть миллионы, поскольку под ружьем было всего 5 млн., но армия продолжала воевать. Автор упускает важные обстоятельства. В конце года в армии оставалось лишь несколько процентов тех, кто начинал войну. В плен попали также и многие из вновь мобилизованных. Автор сообщает, что по выводам комиссии с участием Жукова (1956), в СССР было учтено лишь немногим больше 2 млн. находившихся в плену, из них свыше 1,8 млн. было репатриировано. В то же время комиссия отмечала, что по немецким данным, 600 тыс. пленных погибло, а «неизвестное количество бывших военнопленных продолжало находиться за рубежом». Складывается впечатление, что на этом уровне знания Гареева и его коллег остаются и ныне. Он называет «важным источником» донесения фронтов, согласно которым за время войны было 4,5 млн. без вести пропавших и пленных; что «пока не удается установить судьбу 374 тыс. человек». Но как это согласовать с данными, по меньшей мере трижды опубликованными, о трех миллионах людей, которых до сих пор относят к «без вести пропавшим»?[328]

В итоге Гареев принимает общее число военнопленных — примерно 4 млн., а число погибших в плену 600 тыс. или «несколько больше», хотя по данным, приведенным представителями СССР на Нюрнбергском процессе, в плену погибло 3,8 млн. советских военнослужащих. Многочисленные противоречия автор или не замечает, или объясняет их неубедительно. Характерно, что по мнению Ахромеева, из 8 млн. 668 тыс. 400 человек, потерянных за всю войну, на первые шесть месяцев приходится 3 млн. 138 тыс. человек; попали в плен и пропали без вести 3 млн. 396 тыс. 400 человек. Рыбкин же считает, что погибло 4,5 млн. советских военнопленных. Работники одного и того же ведомства могли бы согласовать свои суждения, по крайней мере, объяснить такие разночтения[329].

Значительная часть советских историков, в первую очередь Самсонов, Семиряга, Козлов[330], принимают германские оценки общего количества попавших в плен и числа погибших. Согласно нескольким источникам, по меньшей мере часть немецких оценок основана на поименном учете пленных. В ЦАМО хранится картотека многих фашистских лагерей военнопленных, с помощью которых может быть раскрыта судьба около одного миллиона человек. Карточки содержат весьма подробные сведения о них: фамилия, имя, отчество, девичья фамилия матери, адрес родственников, дата и место рождения, приметы, религия, гражданская и военная специальность, воинская часть, дата и место пленения, в каком состоянии попал в плен, получение прививки, время и причина смерти, место захоронения. В новейшей литературе воспроизведены материалы Международного военного трибунала. Среди них — документ вермахта, согласно которому по состоянию на 20 февраля 1942 г. из 3,9 млн. советских пленных осталось лишь 1,1 млн.[331]

Наиболее значительными среди немецких исследований о советских военнопленных в Германии представляются труды X. Штрайта[332]. Он сообщает, что в многочисленных «котлах» в ходе приграничного сражения и последующих операций оказались миллионы солдат и офицеров. Только под Киевом — 452 720. Под Киевом, Брянском — Вязьмой попали в плен 1,3 млн., в первые полгода войны — около 3,5 млн. человек. Ужасная судьба постигла их в Германии. Из 5,7 млн. советских пленных в началу 1945 г. в лагерях оставалось 930 тыс. До одного миллиона использовались вермахтом как «добровольные помощники». 500 тыс. были освобождены Красной Армией или совершили успешные побеги. Остальные 3,3 млн. (57 %) погибли, причем почти 2 млн. — до февраля 1942 г. С этим не согласуется утверждение А. Кваши о том, что «более миллиона» из граждан СССР «воевали против Красной Армии»[333]. По германским данным, лишь меньшая часть этих людей «воевала», большинство же использовалось вермахтом на хозяйственных работах. Вызывает возражение и определение «добровольный». Выбора у этих людей не было: единственной альтернативой их коллаборационизму была смерть. Во всяком случае проблема эта не решена и нельзя всех наших людей объявлять «бывшими гражданами» и «изменниками». Среди них были предатели, но были и Соколовы из шолоховского рассказа «Судьба человека».

Сравнивая положение советских и других военнопленных, Штрайт приводит следующие данные: из 231 тыс. английских и американских военнопленных умерли 8348 (3,6 %), «в основном в хаосе последних месяцев войны». По данным Федеральной комиссии историков (ФРГ), Красная Армия взяла в плен около 3 155 000 военнослужащих вермахта. Из них умерло от 1 110 000 до 1 185 000 (35–38 %)[334]. Подчеркивая исключительную жестокость обращения с советскими пленными, Штрайт свидетельствует: фашисты сознательно попрали международное право, в том числе и Гаагскую конвенцию 1907 г. Установленные ею нормы распространялись и на граждан тех государств, которые не присоединились к конвенции. К моменту нападения СССР не признал Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 г. и Гаагскую конвенцию 1907 г. Но согласно основам международного права военнопленные тем не менее обеспечивались на уровне резервных войск государства, интернировавшего пленных. Тем более что СССР ратифицировал Женевскую конвенцию о раненых, чем показал, что он априори не отвергает международное право.

По Штрайту, в связи с огромным числом пленных на Восточном фронте руководство вермахта столкнулось со сложностями. Однако автор отверг попытки германских генералов оправдать гибель пленных. Он сообщает, в частности, как осенью 1941 г. в Польшу были транспортированы для постоянного размещения 361 500 советских пленных, а в апреле 1942 г. из них оставалось в лагерях лишь 44 000; 7500 совершили побеги, 310 000 (более 85 %) погибли. Главное командование вермахтом (ОКВ) как в ведении войны, так и в обращении с пленными никакими нормами себя не ограничивало. Причины их смерти: голод, крайне неудовлетворительные условия жизни, транспортировки, обслуживания, систематическое уничтожение определенных групп пленных. Приказом ОКВ от 8 сентября 1941 г. разрешалось, «как правило», применение оружия против советских пленных. Лишь шесть месяцев спустя это было запрещено, поскольку было «слишком много самовольных расстрелов». Одной из причин разгрома Германии в 1914–1918 гг. был голод. Гитлер и его генералы «болезненно воспринимали этот опыт». «Одной из главных целей их нападения на СССР был захват продовольствия». Уже в мае 1941 г. министерствам, планировавшим оккупацию, было ясно, что «следствием этого должна стать смерть миллионов людей в СССР». Пленные, полностью зависимые от завоевателей, первыми испытали это.

Еще до нападения на СССР ОКВ предписывало самое минимальное снабжение пленных. Рацион был намного ниже уровня, обеспечивавшего существование. Так, пленные, шедшие пешком через Белоруссию летом 1941 г., получали в день 20 г пшена и 100 г хлеба или 100 г. пшена без хлеба. По нормам ОКВ (август 1941 г.) они должны были получать 2040–2100 калорий, фактически же снабжение было значительно ниже. Несмотря на распространение среди пленных на почве голода эпидемий, 21 октября генерал-квартирмейстер Э. Вагнер отдал приказ об уменьшении рациона — до 1500 калорий для не работающих вследствие крайней слабости. В это время в Польше умирало ежедневно 4600 советских пленных. Для сооружения своего «жилища» пленные располагали практически лишь колючей проволокой. Сотни тысяч пленных погибли в пути следования от измождения и расстрелов. При транспортировке использовались исключительно открытые вагоны. Был случай, когда из 5000 пленных 1000 замерзли. По данным на начало декабря 1941 г., при таких условиях умирали 25–70 % пленных.

Новейшие исследования, подчеркивает Штрайт, показали, что приказ об уничтожении в момент пленения комиссаров Красной Армии в большинстве немецких дивизий неукоснительно выполнялся. Это вскрывает несостоятельность попыток ряда генералов доказать, что они блокировали этот приказ. В мае 1942 г. Гитлер вопреки своему желанию отменил его. С этого времени комиссары должны были направляться в концлагерь Маутхаузен, где подлежали «уничтожению работой». В ОКБ пришли к выводу, что первоначальный приказ о комиссарах усиливал сопротивление РККА. Все приказы вермахта о советских пленных носили ярко выраженную идеологическую окраску. Советский солдат объявлялся недочеловеком. Попытки отдельных лиц улучшить положение пленных наталкивались на глухую стену в руководстве вермахта, экономики. Начальник ОКВ Кейтель отверг предложение начальника военной разведки Канариса вернуться к традициям рыцарских войн.

В конце октября 1941 г. ОКВ решило изменить отношение к советским пленным. Крах скоротечной войны обострил проблему рабочей силы в промышленности. С ведома Гитлера несколько увеличили рацион питания, ограничили произвольные расстрелы. Но положение пленных по-прежнему определялось фразой Г. Гиммлера: «Рассматривать эту человеческую массу как полезное ископаемое». Вследствие длительных лишений в конце 1943 г. среди пленных снова резко усилилась смертность. Расчеты на использование их в качестве рабочей силы в целом не оправдались. Наибольшее число пленных, занятых в германской экономике, составляло 631 000 в августе 1944 г., т. е. 11 % общего числа пленных. Подавляющее их большинство было неработоспособно и умирало. Отношение к ним со стороны предпринимателей, как правило, было обусловлено идеологической ненавистью и соображениями наживы. «Высшим законом», считал генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы гауляйтер Заукель, должно стать «выбить из восточных пленных как можно больше»[335].

В отечественной и зарубежной историографии нет единого мнения о причинах неимоверных потерь РККА. Л. Рыбаковский видит эту причину в низком профессиональном уровне армии, он делает общее заключение: непрофессиональная армия традиционно ориентирована на победу числом, а не умением. По его данным, во всех крупных европейских войнах Россия теряла на одного погибшего солдата противника трех своих. В этом он видит «самый сильный аргумент в пользу профессиональной армии». Однако представляется необходимым осуществить специальное исследование проблемы, прежде чем говорить что-то определенное. В схеме Рыбаковского отсутствует очень важный момент: в чем особенности проявления названной им тенденции в войне 1941–1945 гг. Иными словами, как соотносятся сталинистское военное руководство и небывало высокая цена победы.

Ряд авторов пытается объяснить большие потери внешними обстоятельствами. Агрессор с его человеконенавистническими целями и человекоубойной промышленностью, на самом деле, виноват во всем, но лишь в конечном счете. Здесь правомерно напомнить вопросы: как оказался он в глубине чужой земли, кто позволил ему истребить миллионы беззащитных людей. Можно встретить противопоставление «беспощадного использования людских масс советским руководством… бережливому введению в бой с использованием больших материальных средств англо-американским»[336]. Эта схема объясняет лишь часть известных фактов. Нельзя отрицать прямую связь между огромными потерями Красной Армии и уровнем сталинистского руководства. Необходимо учитывать, однако, и крайне несправедливое распределение военных усилий внутри антифашистской коалиции. В то время, как СССР сковывал главную мощь общего противника, США и Англия накапливали оптимально необходимые силы и средства, свободно выбирая время, образ и место действий. Определенным кругам удалось добиться желаемого: пусть немцы и русские больше убивают друг друга. И дело здесь не только в искусстве или коварстве западной дипломатии. Как уже отмечалось, все это объясняется, в первую очередь, просчетами во внутри — и внешнеполитической деятельности Сталина и его группы.

Мнению зарубежных специалистов об особенностях советского военного искусства весьма созвучно суждение, появившееся недавно в отечественной литературе. Некоторые авторы утверждают, что якобы вообще не было победы СССР, поскольку ее добились такой кровью; что виновников неоправданных потерь необходимо исторгнуть из истории; что РККА закончила войну, не умея воевать, залила кровью своей, завалила врагов своими трупами. Это также крайность[337]. «Не умеющий воевать» не победил бы и большой ценой. Зарубежные военные историки, подчеркивая вклад Красной Армии в дело победы, не сбрасывают со счетов успешных ее операций, особенно 1944–1945 гг.

В ряде новейших публикаций представлены различные суждения советских военных историков, как повторяющиеся в течение десятилетий, так и претендующие на новизну. Таков тезис о жестокой политике агрессора по отношению к советскому населению как причине непомерных потерь СССР. По мнению Рыбкина, «большая разница в потерях — это, прежде всего, результат различного политического характера войны». В этом суждении — доведенный до абсурда классовый подход, влияние тезиса о нациях агрессивных и миролюбивых. На самом деле зло — в порочном руководстве одной из «миролюбивых наций». Анфилов, признав скороговоркой преступления и просчеты Сталина, утверждает, что «главная причина наших огромных потерь — ожесточенность борьбы с агрессором». «Эта война, — говорил Гитлер, — будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке сама жестокость — благо для будущего». В таком духе враг и действовал. Ставка в этой войне была: либо жить, либо быть уничтоженным[338]. Автор прав, только далеко не во всем. «Ожесточенность» в боевых действиях — оружие обоюдоострое. Почему же она принесла такие потери СССР, а не Германии? «Жестокость Гитлера» действительно обусловила смерть в плену миллионов красноармейцев. В условиях обычной войны пленным гарантируется жизнь. Но по чьей вине миллионы красноармейцев оказались в фашистском плену?

Соотношение потерь пытаются обойти молчанием с помощью самых различных приемов. Кривошеев объясняет рост людских потерь «высокой технической оснащенностью» воевавших армий[339]. Но почему другим армиям это оснащенность позволила решительно уменьшить потери? И, главное, такой довод совершенно не проливает свет на наш вопрос: соотношение потерь сторон на советско-германском фронте. «Пацифисты кричат, — утверждает Филатов, — что победа досталась слишком дорогой ценой! А поражение было бы дешевле?» Но это же подмена тезиса. Генерал неловко ушел от вопроса о цене победы к вопросу о цене поражения, о целесообразности защиты Родины. Н. Раманичев как будто идет по тонкому льду: в 1944–1945 гг. «конечный результат операции порой затмевал объективную оценку того, какой ценой достигался успех». Сталин выражался не так витиевато и куда более определенно: «выполнить задачу, не считаясь с жертвами». Хорьков вместо «порой» вводит слово «иногда»: «Не всегда даже оправданные, справедливые политические цели достигались глубоко продуманными, всесторонне взвешенными военными средствами… иногда жизни людей приносились в жертву желанию первым отрапортовать об успехе». Тюшкевич признал, что наступление на Висле началось 12–14 января 1945 г. при «неполной готовности войск», что «конечно, увеличивало число наших потерь». Но сделал абсурдную с точки зрения военной теории даже начала XIX в. оговорку. Она по сути дела лишает историка права судить об этом решении Сталина или исключает возможность сколько-нибудь объективной оценки. «На каких же весах, — восклицает автор, — измерить целесообразность или политический, стратегический, нравственный приоритет того или иного решения?! Все тут, по-моему, зависит от конкретной ситуации и от мировоззренческой позиции исследователя, от системы его приоритетов»[340].

Кривошеев сводит причины потерь к «внезапному и вероломному» нападению Германии на СССР[341]. Место этого фактора в ряду других, конечно, нельзя преуменьшить. Но автор ставит на этом точку. В действительности сам внезапный для СССР характер нападения, как было показано, был следствием более глубокой причины. «Немцы воюют расчетливее, стараясь избежать лишних жертв». Эту мысль опубликует писатель В. Кондратьев лишь спустя 48 лет[342]. Историкам запрещалось признавать нечто подобное. В действительности Сталина мало интересовала цена победы. Ему нужен был результат. «Вождь» и его советники исходили из того, что человеческие и материальные ресурсы неисчерпаемы, и не дорожили жизнью солдат и офицеров. Это проявлялось в самых различных формах, сказалось это и на общем почерке командования[343].

Нельзя считать проблему потерь изученной, а имеющиеся оценки — окончательными, как прямо или косвенно утверждает ряд авторов. Хорьков, например, вообще сомневается в возможности получить точные данные, поскольку самые большие потери понесли в начале войны. Но именно за этот период в архивах нет никаких данных. В окружение тогда попадали не только полки, дивизии, но и целые армии, уничтожая все оперативные документы, среди них — и о численном составе. Но погибали далеко не все. Кто-то переходил линию фронта, скрывался в партизанах, в плену. Такие суждения не лишены оснований. Однако это не означает, что историки должны опустить руки, хотя к сказанному автором можно присовокупить и другие трудности. До сих пор нет единого мнения о количестве призванных в армию во время войны: «более 20 млн. человек», «около 29 млн.». Кваша высказывает мысль о неточности подсчетов населения СССР накануне и после войны. Известно, что число 27 млн. получено в результате сопоставления именно этих данных[344].

Показательно отношение различных авторов к упоминавшейся комиссии. По мнению Гареева, «данные о действительных потерях тщательно исследованы специальной комиссией» и опубликованы (в интервью Моисеева Филатову). На самом деле, комиссия, хотя она и состояла из авторитетных представителей АН, Госкомстата, МО СССР, далеко не решила проблемы. Как отметил Рыбаковский, «ее оценка не может быть окончательной», ею «слабо использованы архивные материалы из-за ограниченного доступа к ним». В какой-то степени будет, очевидно, оправдана параллель с тем, что потери гражданской войны в СССР также до сих пор не изучены, хотя в этом случае перед исследователем трудности встают несравненно большие, чем при изучении потерь второй мировой войны. Одно из препятствий на пути к истине — это идеоло-гизированность историков, публицистов, писателей, занимающихся проблемой потерь. Играет роль их отношение к марксизму-ленинизму, Октябрьской революции, сталинизму. Часто по политическим соображениям авторы считают возможным отступить в той или иной мере от профессиональных требований. «Я исчисляю наши потери в 100 миллионов человек», утверждает А. Н. Рыбаков, имея в виду потери советского общества после 1917 г. не посвящая, однако, в тайны своих «исчислений»[345].

Серьезно тормозит дело методологическая недисциплинированность многих лиц, обратившихся к интересующему нас вопросу. В литературе просто свирепствует понятийная неразбериха. Очень часто нельзя понять, о каких потерях идет речь — прямых или косвенных, общих или боевых, безвозвратных или санитарных, безвозвратных или умершими от ран и т. д. Продолжается преднамеренное или по малограмотности смешение понятий цены и значения победы, исхода войны. Некоторые авторы, в частности Тюшкевич, пытаются найти разницу между «ценой войны» и «ценой победы». Но для того, чтобы выделить из общих потерь («цена войны») армейские («цена победы»), нужно ли вводить какие-то термины, да еще и явно не бесспорные? Цена войны и цена победы на деле сливаются, поскольку победа суть неотъемлемая часть войны, ее завершение, ее итог. Если следовать логике автора, то народ «работал на войну», а Вооруженные Силы — на «победу». Шкадов приписывает авторам, пытающимся изучить потери СССР, не свойственное им намерение «обесценить нашу победу необоснованно большими жертвами». «И все же она победила», — восклицает Анфилов, пытаясь закрыть таким путем проблему потерь армии. «Вроде бы и не наша армия внесла решающий вклад в разгром гитлеровской машины. Вроде бы и не было победы», — в унисон с ним пишет Моисеев. «Цена победы определяется ее результатами», по меньшей мере некорректно заявляет Гареев. Какие «результаты» имеет в виду автор? Человеческие жизни, материальные потери? Тогда с ним нельзя не согласиться. А может быть, в этой мысли — некая модификация старого девиза «цель оправдывает средства»?

Бесспорным является главный вклад СССР в разгром фашизма, бесспорно историческое место победы вообще. Она определила дальнейшее развитие всего человечества. Эти истины приняты ныне мировой наукой. Ученые отмечают, что Вооруженные Силы СССР постоянно привлекали на себя большинство войск противника. Более двух третей его потерь приходится на Восточный фронт. Об этом можно и нужно говорить без всяких оговорок. Недаром многие западные исследователи отождествляют провал Восточного похода фашистов с итогами второй мировой войны. Другое дело — непомерно высокая цена этой победы, связанные с ней другие теневые стороны военной истории СССР. До последних лет простое упоминание о них многие генералы и политики относят к разряду «антикоммунистических и иных фальсификаций». Высокая цена победы — такой же реальный факт истории, как и решающая роль СССР в войне. Первая не может затмить второй, так же как и вторая не позволяет забывать о первой.

Не изучены многие проблемы потерь минувшей войны. Среди них — число советских потерь, их виды, потери в ходе различных операций, различных государств — участниц войны. Не осуществлен сравнительный анализ потерь двух коалиций, не раскрыта ответственность за потери. В связи с активизацией антисоциалистического и националистического экстремизма важно иметь оценку потерь различных республик, составлявших СССР. Нет единого мнения о потерях Ленинграда и других городов. Полностью выпал из поля зрения официальной историографии и такой важный сюжет, как влияние потерь на развитие страны послевоенных десятилетий в областях экономической, политической, идеологической, демографической. Напомним, в частности, о глубоком демографическом спаде 80-х гг. Демографическая же катастрофа 90-х гг. вызвана уже незадачливыми «реформаторами»[346].

Выход в свет под редакцией Кривошеева справочника о советских военных потерях[347], к сожалению, не решил проблемы. Он основан на той же ненаучной методологии, что и названные статьи Моисеева, других авторов. Составители не замечают, что соотношение потерь — это главный показатель эффективности действий армии и уровня ее руководства; что даже при явно «улучшенном» ими соотношении потерь сторон 1:1,3 в пользу фашистского блока (не ясно, как подсчитано это) нельзя говорить о некоем «триумфе сталинской полководческой школы». Они не объяснили непомерные потери советских войск, в частности жестокое расходование сил пехоты при плохом огневом обеспечении ее действий; ответственность за потери.

Основу справочника составили 111 таблиц, отражающих представления составителей о боевых потерях в 1918–1989 гг. (особенно 1941–1945) — по годам войн, фронтам, операциям, видам Вооруженных Сил и родам войск. Книгу назвали «исследованием», но пренебрегли многими требованиями науки, да и элементарной нравственности. Как можно считать себя «первыми», отметая труды отечественных и зарубежных ученых? Почему, отбросив основную категорию (убитые, умершие), составители стали оперировать понятием «безвозвратные потери»? Почему они уменьшили без объяснений известные общие потери Красной Армии, ее потери за рубежом, в том числе в Берлинской операции? Составители считают окончательными свои заключения, сами же признают мимоходом, что учет людей в РККА во время войны был поставлен неудовлетворительно, а затем в течение почти полувека изучением потерь всерьез вообще не занимались. Составители постоянно обнаруживают свое желание любыми способами преуменьшить потери армии. Настораживает то обстоятельство, что после публикаций Моисеева за последние три года число потерь осталось неизменным. Не прекращено ли снова на десятилетия исследование этой важнейшей проблемы?

В последние годы появилось несколько новых специальных работ. Они не меняют общей картины. В статьях Кривошеева («Вестник границы России». 1995. № 5 и др.) в какой-то степени учтена наша критика. Автор приводит новое число «безвозвратных людских потерь РККА» — не 8 668 400, а 9 168 400. Он учел какую-то часть призывников, погибших до зачисления в списки войсковых частей. Но учтены по-прежнему далеко не все погибшие в боях комбатанты. Автор ввел стыдливый термин «списочный состав армии», чтобы вновь оставить вне внимания, например, ополчение с его непомерными жертвами. Генерал упрямо утверждает, что самые большие потери СССР — решающий вклад в победу коалиции. Представляет интерес сборник «Людские потери СССР в период второй мировой войны» (СПб., 1995). Авторы почти 30 статей в той или иной степени, как правило, впервые осветили самые различные вопросы — от методики изучения людских потерь до голода в тыловых районах, от жертв армии до цены эвакуации. Преобладают, однако, частные темы. Гареев, Кривошеев, другие уже известные нам авторы лишь повторяют свои ранние публикации.

В большинстве новых публикаций обнаруживаются старые заблуждения или преднамеренная ложь. Мы не склонны преувеличивать разницу между гибелью на поле боя и иной смертью. Но в данном случае речь идет о сознательных усилиях скрыть ответственность военных лидеров за жертвы среди мирного населения, преуменьшить боевые потери, чтобы навязать мнение о «триумфе сталинского (или Жуковского?) военного искусства». Эти авторы не замечают, что и при соотношении потерь сторон РККА и вермахта 1:1,3 (по данным Кривошеева) нельзя говорить о «триумфе». Ряд недобросовестных историков поставил под сомнение проверенный временем показатель эффективности действий армий и профессионализма военных вождей — соотношение потерь, не предложив, впрочем, ничего нового. Другие не видят прямой зависимости масштабов потерь от качества войск и руководства ими.

По-прежнему искажают причины «больших утрат» СССР. Кривошеев и его соавторы объясняют это «прежде всего тем, что… он принял на себя основной удар и длительное время фактически один противостоял фашистской Германии и ее союзникам». Они ссылаются на «массовое уничтожение» агрессором советских людей; на «каток войны», что дважды прошел по земле СССР; на «предателей», что также входят в число потерь. Но все это — полуправда. Эти обстоятельства действительно неблагоприятны для СССР. Но они возникли не без участия его политических и военных руководителей или по их прямой вине. Так, противники и союзники СССР вступали в войну, выбирая наиболее удобное для них время. Но что помешало СССР поступать так же? Кто пустил жестокого агрессора в глубь страны? Всячески подчеркивая роль союзников Германии, непорядочно забывать союзников СССР, например, Югославию, США, сковавших на Западе и Востоке значительные силы фашистского блока.

Б. Курашвили по существу повторяет мысль А. Довженко о «культуре войны». Фактически оправдывая большие военные потери, он ссылается на уровень производительности труда. Но как объяснить этим «уровнем» разные методы руководства Жукова и Рокоссовского? Геллер и Некрич в «Утопии у власти» среди других причин справедливо отмечают «преступное небрежение советского руководства» в подготовке отпора агрессору. Они сообщают, что «жизнь человеческая в СССР не стоила ни гроша»; «военное командование часто думало не о том, как выиграть сражение, не неся при этом ненужных потерь, а как выиграть бой, не считаясь ни с какими жертвами»; «бросали людей на убой».

Гареев выделяет три фактора, определивших потери: военно-политический, оперативно-стратегический, пассивность союзников. Первые два фактора автор связывает со Сталиным, упорно воздерживаясь назвать все своим именем — порочное сталинистское руководство войной. «…За большие потери не было принято строго спрашивать». Это наибольшие обобщение и признание, на которые решается генерал. Ссылки на союзников, на их второй фронт несерьезны. При чем здесь сосед, если в твоем дома нет порядка? В книге Гареева о Жукове суждения о потерях еще более беспомощны. Он утверждает, что «могло быть хуже», объявляет «недостойным и кощунственным» вспоминать о потерях, наивно объединяет потери РККА и некоторых ее союзников, почему-то запрещает сравнивать потери одного СССР с потерями одной Германии без союзников. Тезис — Жуков будто бы «противостоял» решениям Сталина, приводившим к «несопоставимому урону наших войск» — автор оставляет без доказательств. Лицемерно сравнивает потери войск, руководимых Жуковым, с еще более плачевными результатами, умалчивая о победах малой кровью. Наконец, в разделе «О критериях и цене победы» за туманными рассуждениями о генезисе и итогах войны, роли СССР в достижении коалиционной победы, «непримиримости целей сторон» и «особо ожесточенном характере борьбы» автор пытается скрыть главное — некомпетентность и жестокость тирана и многих его выдвиженцев. Гареев вводит наукообразные термины вроде «качество победы, ее цены». Последняя будто бы выражается «не только в приобретениях (?), но и в потерях». В упоминавшейся нами первой книге очерков «Великая Отечественная война» приводятся сведения о потерях РККА под Москвой, они в три раза превышали потери группы армий «Центр». На этом основании авторы, пожалуй, впервые в нашей литературе называют Московскую битву «одной из страшных человеческих трагедий». Но воздерживаются упоминать об искусстве побеждать любой ценой.