Сталинъюгенд

18

В очередной раз Берия напряжённо вчитывался в обзорные записки Деканозова о материалах, связанных с госбезопасностью и поступавших в канцелярию Сталина с мая 1943 года…

Владимир Деканозов слыл в аппарате Лаврентия Павловича интеллектуалом. В конце тридцатых его перебросили на работу в наркомат иностранных дел, и войну он встретил в должности посла СССР в Германии. Обмененный на гитлеровского посла в Москве, Владимир Георгиевич вернулся на родину и получил от Сталина втык, но был «прощён» и снова стал доверенным заместителем Берии. Только с ним Лаврентий вынужденно поделился проблемой школьников. Озадаченный шефом, Деканозов принялся осторожно копаться в Сталинской почте в поисках информации, раскрывавшей причину столь причудливого отношения Хозяина к «Четвёртой Империи». Он добросовестно делал выжимки из документов, попадавших к Вождю и имевших отношение к репрессивным ведомствам: НКГБ, НКВД, СМЕРШу, Прокуратуре, Военной прокуратуре, Военному трибуналу и Верховному суду. Никакого намёка на связь, пусть даже косвенную, с этим уголовным делом он не нашёл — материалы, в обязательном порядке проходившие через епархию члена ГКО, прежде чем попасть на стол к Верховному, ничего не проясняли. Оставался ещё наркомат иностранных дел, чьи документы традиционно изучались чекистами, но и там Деканозов ничего не сумел обнаружить.

Обескураженный член ГКО не понимал, где кроется причина. Возможно, имело смысл продолжить поиск и вывернуть наизнанку всю остальную почту Сталина, но ковыряться в бумагах, не имевших прямого отношения к карательной системе и, скорее всего, никак не связанных с делом, представлялось нецелесообразным особенно потому, что получить эти материалы, совсем не привлекая внимания со стороны, было непросто.

Проанализировали список лиц, персонально допущенных в мае к Вождю. Ни на какие мысли он не навёл ни Владимира Георгиевича, ни самого Лаврентия Павловича. Да и не так уж просто получалось добывать полную информацию обо всех Его контактах, особенно, не ставя в известность третьих лиц, а показывать кому-то ещё, что он залез в Сталинское хозяйство, Берия не посмел, боясь гнева «громовержца». Ещё, правда, очень осторожно, была прощупана почва в идеологическом отделе ЦК ВКП(б) — как ни крути, а «императоры» покусились на святыни марксизма, — но и там был полный штиль.

Оказавшись в тупике, Берия по инерции заставлял Деканозова просматривать соответствующую почту до сентября включительно, а заодно и отфильтровать апрельские материалы. Не получив утешительной информации, он почувствовал, что даже слегка раскис. Лаврентий Павлович привык решать сталинские головоломки и ребусы на гроссмейстерском уровне, а тут с удивлением обнаружил, что не справляется с «кроссвордом из журнала "Костёр"».

Однако дело было не в потере бдительности Берией — он в принципе не мог добраться до личного обращения Рузвельта, послужившего причиной сталинских приказов в отношении детей. Переписка Вождя была недоступна никому, кроме него самого.

Отложив материалы Деканозова, Лаврентий Павлович поехал домой и вскоре сорвал гнев на поваре — кто-то же должен был ответить за то, что он ел не в радость и пил без охоты. Даже женщины ему в этот день не захотелось. Он разделся и лёг в постель. Тяжёлый хмель сделал своё дело — оберчекист заснул, но сон был неспокоен и неглубок. В его сознании соединились досада сегодняшнего дня и помутнение от алкоголя. Скорее это был даже не сон — он то проваливался куда-то в абсолютную тьму, то на мгновение приходил в себя, не осознавая в полной мере, что с ним происходит. Там, куда падал, во мрак, его мучили какие-то чудовищные кошмары.

…Сначала он вытягивался во фрунт перед пятнадцатилетним оберштурмбанфюрером СС Армандом Хаммером, одновременно почему-то оказавшимся Российским государём императором. Вместо короны на голове у новоявленного императора красовался танкистский шлем. Концы стоячего воротника серого кителя Хаммера с плетёными серебряными погонами соединял гитлеровский крест «За заслуги», а на левой груди самодержца поблёскивала звёздочка Героя Социалистического труда. В одной руке император Хаммер держал скипетр, а в другой, вместо Державы, покоилось одно из драгоценных пасхальных яиц Фаберже, которые его дядя, пользуясь «имперской» благосклонностью, десятками выволакивал на Запад. Самодержец-оберштурмбанфюрер оценивающе посмотрел на преданно застывшего обервертухая и печально сказал: «Будешь таким тупым, Лаврентий, я никогда не присвою тебе звание "фельдфюрера НКВД"».

…Потом Берия лежал на операционном столе под ножом у одетого в чёрную гестаповскую форму обергруппенфюрера Петра Бакулева, которому в качестве медбрата ассистировал его отец — советский медицинский генерал Александр Бакулев. Увидев в кюветке инструменты, Лаврентий Павлович заканючил: «Пётр Александрович, товарищ врач, не режьте меня, пожалуйста». В ответ он услышал: «Запомни, щенок! Я тебе не товарищ и не врач, а "господин обергруппенфюрер". Вскрыть тебя мне всё равно придётся — есть точная информация, что в твоем брюхе находится тайник с протоколами руководимой и направляемой тобой антисоветской организации "Четвёртая Империя". Ты их сожрал, чтобы уйти от ответственности».

Лаврентий проснулся от духоты и страшной сухости во рту. Плохо соображая, он накинул стёганный китайский халат с атласными отворотами и вышел в соседнюю комнату. Стол уже полностью прибрали, и теперь его украшала гора фруктов в хрустальной чаше и батарея бутылок с винами, коньяками и прохладительными напитками. Из серебряного ведёрка торчали щипцы, воткнутые между кубиками недавно заменённого льда.

Берия взял большой фужер и примерно наполовину заполнил его любимым «Варцихе». Поморщившись, он залпом осушил ёмкость и закусил коньяк лимоном. Кислота свела скулы, и оберчекист заел её несколькими ягодами узбекских «дамских пальчиков» цвета опавших кленовых листьев. Теперь он почувствовал, наконец, что немного пришёл в себя.

Дверь тихонько приоткрылась, и показался верный Саркисов.

— Что-нибудь ещё желаете?

— Нет… хотя, пойди сюда.

Полковник по-кошачьи преодолел путь до стола и преданно замер.

— Давай выпьем. Ты чего будешь?

— Что и вы, Лаврентий Палыч.

— Разлей, — шеф показал на бутылку коньяка.

Выпив, он надкусил сочный плод хурмы и, прожевав, распорядился:

— Иди, отдыхай. Меня разбудишь в одиннадцать.

Оставшись один, Берия почувствовал вторую волну хмеля — в паху привычно ожила похоть. Он пожалел, что не позаботился заранее о новой женщине, и уже было собрался дёрнуть подавальщицу, но потом решил, что выспаться для него сейчас важнее.

Однако в новой дрёме ему опять виделись какие-то ужасы, неоднократно заставлявшие пробуждаться в испарине. В последние несколько минут не сна даже, а кошмара, казавшегося в забытьи бесконечным, возник сам Сталин в парадном мундире из дорогой диагонали белого цвета. На голове Иосифа Виссарионовича плотно сидела, тоже белая, фуражка с большим прямоугольным козырьком, а шею закрывал алый галстук «юного ленинца», скреплённый зажимом, изображавшим пламя. Хозяин улыбался и держал в руках развёрнутый на последней странице детский журнал «Костёр» с пионерским кроссвордом.

Хитро прищурившись, Сталин посмотрел на Берию и спросил:

— Ну-ка, Лаврентий, отгадаешь 23-е по горизонтали: «Рейхсфюрер Советского Союза»?

— А… сколько букв, Иосиф?

— Тебе всё скажи. Так и дурак ответит… Ну, да ладно, так и быть, помогу: в этом слове есть буква «Ш».

— Шахурин, товарищ Сталин!

— Муд-дак ты Лаврентий… ДЖУГАШВИЛИ.

Похмелившись с утра и кое-как отделавшись от видений, Берия решил взять себя в руки и на время перестать разгадывать загадку Вождя. Ему просто не оставалось ничего другого, как наблюдать и ждать, куда же направит указующий перст «главный шаман».

— …Ну что, Феликс Петрович, так и будешь молчать?

— Лев Емельянович, сегодня уже шестой допрос, и я уже не один раз всё повторил.

— А ты считай, что каждый раз, как в первый класс. Почему мы должны тебе верить? Может, мы испытываем, не сбиваешься ли? Ведь, если сбиваешься — значит, врёшь!

— Да не вру я. Зачем мне врать? Я, что ли, не понимаю — ложь сразу обнаружится.

— Интересно, как же?

— Из рассказов других ребят.

— Да вы же сговорились.

— Когда?

— Сначала в Нескучном саду, а потом — во время встреч до ареста.

— Гражданин следователь, я подробно рассказал про наш разговор в Парке культуры, ничего не скрывал — мы не сговаривались. Просто обсуждали смерть одноклассников. А потом… когда всё стихло… мы об этом старались совсем не говорить.

— Что значит — стихло?

— Когда следователь Шейнин нас отпустил.

— …Как ты думаешь, что сейчас делает твой отец?

— …

— Чего молчишь?

— Я не знаю.

— А ты не допускаешь, что он тоже арестован?

— Мой папа — настоящий коммунист.

— В том-то и дело, что у такого отца сын обвиняется в антигосударственном преступлении!

— Узнай он обо всём ещё до ареста, наказал бы посильнее вас… за глупость, а в мои антисоветские настроения он бы не поверил, — он меня знает.

— Ишь, куда завернул. Значит, и тюрьма тебе уже — не тюрьма?

— Нет. Мне, конечно, не было бы так тяжело, как в камере, но стало бы очень стыдно.

— А сейчас не стыдно?

— Стыдно… что раньше не задумывался о том, как мы играем. Но я — за советскую власть! Я её очень люблю! Так же, как и товарища Сталина!

— Что-то любовь не выпирает из твоих поступков. Следствию ты её пока не доказал.

— А как же можно доказать, что ты чего-то не делал?

— Очень просто. Всего одной фразой. Одним единственным утверждением.

— ?…

— Не понял ещё? Объясню! Ты, Феликс, должен сам сказать мне: «Лев Емельянович! Я вам доверяю. Вы много раз говорили, что за Шахуриным стоял…» Кто?

— Не знаю.

— Ну вот, опять не понимаешь… «Тот!… кого вы разоблачите во время расследования»! Теперь дошло?

— А я его знаю?

— Узнаешь, когда время придёт.

— …Если его разоблачат — я согласен. Только я никого не знаю, чтобы так умел притворяться.

— А враг, Феликс, всегда замаскирован, и к этому тебе надо подготовиться. Понял наконец?

— …Да.

— Ну, тогда иди в камеру и не забывай о нашем разговоре.

Кирпич еле передвигал ногами, послушно следуя указаниям вертухая. Страшная глыба навалилась на него в кабинете Влодзимирского и придавила до самой земли. Называлась эта глыба — «ложью». И не было места, где он мог от неё избавиться, потому что и в камере всё вокруг тоже пропиталось ложью — ложью Толяна.

Феликса не оставляла одна мысль: сможет ли он смириться с ней?

Не представляя себе, на какой стадии находится следствие, в семьях арестованных детей рисовали самые мрачные картины. И немудрено — целыми и невредимыми с Лубянки возвращались реже, чем из штрафбата. Не у кого им было узнать, как дела, и не на кого повлиять через свои начальственные «вертушки» — с преисподней связи не существовало даже по ВЧ. Взрослые ждали ещё большей беды, но шло время и отсутствие событий наводило на мысли, что, может, всё и обойдётся, что оценит их труд и смилостивится товарищ Сталин.

Думая о детях 24 часа в сутки, родители предпочитали вслух этого не обсуждать — боялись прослушивания, боялись сглазить, боялись самих себя. Утешало одно — в их положении не произошло никаких изменений. Это оставляло надежду, что решение о судьбе ребят ещё не принято. Об этом же свидетельствовало разрешение сделать детям передачу с зимними вещами и школьными учебниками.

Пётр Иванович, осаженный Меркуловым после ареста Феликса, не позволял себе беспокоить по личному вопросу и Берию, но на ежедневных докладах он пытался уловить по настроению главного оборонщика, не произошло ли с сыном чего-либо необратимого. Впрочем, его по-своему удовлетворяло, что Лаврентий Павлович хотя бы не выказывает по этому поводу отрицательных эмоций. Кирпичников не знал, что Берия, столкнувшись с непреодолимым пока препятствием в лице Сталина, решил взять игровую паузу в интригах против Микояна.

И всё-таки Кирпичниковы не могли до конца смириться с безысходностью. Оба терзались за судьбу Феликса, оба не знали, чем помочь сыну, но больше всего их угнетала неизвестность. В итоге, они решили обратиться лично к члену ГКО и попытаться что-либо прояснить. Вернее, обратиться должен был Пётр Иванович. Вместе супруги составили только текст записки к всесильному начальнику:

На следующий день, закончив ежедневный отчёт, Кирпичников, осторожно положил эту записку на стол шефа. Берия взял со стола листок и быстро пробежал его глазами. На лице оберчекиста появилось что-то человеческое. Не без некоторого участия он спокойно сказал:

— Конечно, я понимаю — тебе несладко. Успокоить не могу, но и огорчать не стану. Жди. У Анастаса, вон, двое сидят, а он даже ни разу не позвонил за три месяца… Придёт время, и мы решим этот вопрос. По работе к тебе претензий нет. Вот и продолжай так же.

Кирпичниковы так и не поняли, ждать ли им помощи от куратора органов. Но они и не могли знать, что Лаврентий Павлович обманул их — он не собирался, точнее, не осмеливался влиять на ускорение решения дела «императоров». И Микоян не звонил ему потому, что понимал — не в кабинете Лаврентия решится судьба его детей.

Анастас Иванович единственный из родителей догадался о нестандартности сценария уголовного дела. Своим безошибочным чутьём он вычислил, что Иосиф использует мальчишек для каких-то своих целей, никак не связанных ни с ним, ни с «тайной организацией», ни с убийством на Каменном мосту. Микоян очень хорошо знал Кобу и не сомневался, что рано или поздно ружьё, повешенное им на сцене в первом действии, обязательно выстрелит, — Хозяин никогда не оставлял без ответа ни один, даже самый мелкий, но затрагивавший его личные интересы вопрос. Тем более что под «личными интересами» Сталин понимал только государственные проблемы.

Делиться этими мыслями Анастас Микоян не позволял себе ни с кем. Даже с женой.

Всеволод Николаевич Меркулов пока ещё пребывал в безмятежном состоянии. Расследование провели по плану, составленному в соответствии с указанием Вождя. Нарком не сомневался, что, как только поступит Указание, уголовное дело быстро пополнится нужными свидетельствами, позволящими раскрыть заговор, подготовленный на самом высоком уровне. Вместе с бригадой следователей он мог в любую минуту предстать с отчётом перед Хозяином. Единственное, что смущало, — молчание Сталина. Но напоминать ему, не забыл ли тот о восьми арестантах, Меркулов и не помышлял. В докладах наверх нарком вообще не затрагивал эту тему, оправдываясь перед собой, что Вождь обещал сам вернуться к ней.

А что же Иосиф Виссарионович? Неужели и он все эти месяцы только и думал, как же поступить с восемью школьниками, чтобы это отрицательно не отразилось на боеспособности Красной армии? Конечно, нет. Он был ежечасно и ежеминутно занят. Выигрыш летней кампании 1943 года, хотя и создал нерушимый задел для победы в войне, не позволял ещё пока расслабляться ни на секунду. И не потому, что война идёт до тех пор, пока оказывает сопротивление хотя бы один солдат противника, а вследствие того, что ему приходилось всё время просчитывать варианты дальнейшего развития событий на долгие годы как внутри страны, так и на внешнеполитической арене. Сталин доверял только своему мозгу и своей памяти, а в его феноменальной памяти ничего не растворялось бесследно, и о мальчишках он не забывал. Просто отмерил им столько, сколько отмерил, и время закруглить эту историю ещё не настало. Тем более что и сам он допускал возможность, пока дети сидят в тюрьме, при случае использовать их в стандартной разработке против высокопоставленного «врага народа».

В результате уголовное дело № 17371/43-ОВ попало в вакуум или, говоря тюремным языком — «в отстойник». Ребят ещё по нескольку раз исправно таскали на допросы, но делалось это скорее по инерции — ведь уже после продления Горшениным срока содержания под стражей, Влодзимирский начал готовиться к вызову на ковёр. Следователи составили «Заключение» о результатах расследования с нейтральным текстом, по сути, предварительно согласованным с Меркуловым. Всё, связанное с тайной организацией, назвали «игрой», позорящей честь «советских детей». Указали на халатность Вано Микояна, передавшего оружие Владимиру Шахурину, что повлекло за собой тяжкие последствия. В выводах указали на несовершеннолетие обвиняемых, что по «закону» смягчало вину и разрешало закрыть уголовное дело. Однако Влодзимирский не говорил об этом прямо — меру запрашиваемого наказания предлагалось определить вышестоящей инстанции.

«Заключение» отдали наркому на согласование. Всеволод Николаевич прочёл его и спросил Влодзимирского:

— Если поступит конкретная команда, сколько тебе понадобится времени на получение другого, нужного, результата?

— Товарищ нарком, всё зависит от команды. Будет жёсткая — с приказом всех осудить на срок — я их за неделю доведу до кондиции, и новое «Заключение» напишем. А скажут, что от них требуется только дать показания против кого-то, а самих отпустить — повозимся чуть подольше.

— Непонятно сколько их ещё на поводке держать придётся. Ты особо не расхолаживайся и периодически поддерживай напряжение — цепляй иногда на допросы.

— Будет исполнено, товарищ комиссар первого ранга, но хочу заметить, что неизвестность тоже хорошее лекарство от строптивости — у арестованных стали появляться мысли, что сидеть им вечно.

— Не буду спорить. Ты в этих вопросах дока — вот и поступай по обстановке, но смотри, чтобы в любую минуту обеспечил готовность подследственных. Имей в виду — ошибки не прощу.

— Всеволод Николаевич, мы свою задачу выполним.

— Хорошо.

Когда Влодзимирский ушёл, Меркулов снова взял проект «Заключения» и взглянул на дату ареста. Через двадцать дней, 23 ноября предстояло брать у Горшенина ещё одно продление на содержание под стражей, однако время пока не поджимало, и он убрал бумагу в стол.

В тишине прошли пятнадцать дней, и проблема прокурора опять встала в полный рост. О том, чтобы запрашивать санкцию у Сталина, не могло быть и речи — Вождь готовился к отъезду на Тегеранскую конференцию и связывал свои интересы с органами только в плане личной безопасности в далёком путешествии.

«Неприятная ситуация — Горшенин опять отбрехнётся, и вновь придётся подставляться. Кто знает, как Хозяин потом среагирует на мою инициативу»? — Подумал Всеволод Николаевич и принял промежуточное решение — посоветоваться с Берией.

При следующем личном докладе нарком обрисовал оберчекисту положение дел и спросил, что необходимо предпринять.

Защищённый приказом Сталина «не лезть в это дело», Лаврентий Павлович скривил рот и брезгливо заметил:

— Дело находится в компетенции госбезопасности. Ты — нарком госбезопасности. Вот и разгребай. Хватит и твоего уровня закрыть вопрос у товарища Сталина, когда Он найдёт нужным дело закруглить, а с Горшениным решай сам, — отмахнулся от «императоров» Берия, перевалив ответственность на Меркулова.

«Вот сволочь, знает всё и даже не намекнёт», — кисло подумал нарком о шефе.

Оставшись один, оберчекист почувствовал себя неуютно — в голову лезли неприятные мысли: «Иосиф приказал мне не соваться. Лично я — в стороне. Мучиться будет Меркулов, но ведь возникни проблемы у Всеволода, косвенно это коснётся и меня — органы-то подо мной. Выйти, что ли, с этим вопросом наверх? Нет. Нельзя! За то, что лезу не в своё дело, можно такой щелчок по носу получить… да и не время до Тегерана этот вопрос поднимать».

Спустя сутки Меркулов получил у прокурора санкцию на продление содержания школьников под стражей ещё на два месяца, но Горшенин снова затребовал письменное распоряжения наркома.

Дни, проведённые мальчишками в заключении, уже давно превращались в недели, недели перетекали в месяцы, а счёт месяцев шёл к полугоду. Ребята попали под одну из самых изощрённых пыток — неизвестностью. За это время они, не сговариваясь, перечитали «Графа Монте-Кристо», и на ум каждому невольно приходило сравнение с «узником замка Иф». Став уже бывалыми арестантами, они приспособились к тюремным распорядкам и образу жизни. Следователи теперь редко беспокоили их, и у заговорщиков начали бессистемно меняться сокамерники. Кому-то везло, и попадался сосед, с которым получалось поиграть в сделанные из хлеба шашки или шахматы, а кто-то изнывал от скуки, спасаясь только чтением.

Эта «странная война», когда школьники как бы ужались до микроскопического размера и находились в самой дальней ячейке памяти Сталина, продолжалась почти полгода.

13 декабря перед Верховным отчитывались нарком иностранных дел Вячеслав Молотов и посол Андрей Громыко. Речь шла о плане мероприятий, связанных с взаимодействием союзников при освобождении европейских государств от немецкой оккупации.

Свернув рот набок, бесцветный Громыко уже минут десять гундел и «акал» скрипучим голосом очевидные для Сталина прописные истины.

«…Дурак. Не может ужать белиберду и говорить по сути! Боже, почему Ты посылаешь мне в окружение такую серость»? — несправедливо подумал о Боге Сталин.

Немного поразмышляв, он решил для себя с долей объективности, что всё-таки «такую серость» подбирал сам. Вот и утверждая Громыку рядом с преданным Молотовым, он руководствовался соображением, чтобы между ними не бросалась в глаза разница в интеллекте.

— …за десять дней, прошедших после встречи в Тегеране… согласно Вашего указания, юридическая служба наркомата иностранных дел… вместе с отделом административных органов ЦК… начала разработку советского проекта статуса «совместных оккупационных зон», которые, как Вы, товарищ Сталин, совершенно верно указали, будут неизбежно организовываться на территориях государств… которые по окончании войны окажутся заняты одновременно советской армией и войсками союзников, — продолжал ныть Громыко. — Материалы по этому вопросу мы представим на Ваше рассмотрение до конца года…

Заслушав дипломатов, Сталин отправил их с миром, дав на прощание соответствующие ЦУ.

«…Ну что ж, кажется, пришло время разобраться с организацией школьников», — решил Сталин и вызвал Поскрёбышева.

— …Я помню, ты в сентябре готовил мне справку о ходе расследования по делу Шахурина.

— Так точно, Иосиф Виссарионович. Вы посмотрели и вернули её. Сказали, чтобы мы продолжали контроль, но не вмешивались. Там всё шло, согласно Ваших распоряжений.

— И что с тех пор изменилось?

— Практически ничего, товарищ Сталин. Влодзимирский по шесть-семь раз допросил каждого. Школьники сознались, что организация существовала, но отказались признать антисоветский умысел. Кроме того, дружно утверждали, что их никто не направлял. Кстати, следствие взрослых так и не выявило. В этом положении чекисты увязли — ждут указаний, но, как я понимаю, могут повернуть дело в любом направлении. Всё-таки подопечные у них — дети, и их убедили, что Шахуриным кто-то втайне руководил.

— Хорошо. Иди и соедини меня с Берией.

Вождь отпил из стакана чай и поднял телефонную трубку.

— Слушай, Лаврентий, чем закончилась эта история с убийством Уманской? Какой приговор вынесло Особое совещание?

— Иосиф, дело это под контролем Меркулова, но сколько я помню из его уже довольно давнего доклада, оно проведено и ждёт Твоего решения, в каком направлении его заканчивать, — мгновенно устранился многоопытный Лаврентий Павлович, поняв что Сталин его проверяет.

— Ладно. Пришли мне выжимку и на… — Вождь сверился с ежедневником и, сделав в нём пометку толстым красным карандашом, неспешно закончил: — …на семнадцатое декабря к семи часам вечера… собери у меня верхушку госбезопасности, НКВД и прокуратуры. Проведём одно совещание. Заодно послушаем отчёт следствия по делу школьников и их организации. Посмотрим, как госбезопасность справилась с нашим заданием.

Лаврентий Павлович напрягся: уже было заржавевшее пыточное колесо вновь со скрипом сдвинулось с места. Берию обескуражило, что Хозяин потребовал трубить полный сбор ради дела, о котором до того не вспоминал почти четыре месяца. Развязка становилась уже не любопытной, а взрывоопасной — стало ясно, что Микоян не будет иметь к ней никакого отношения, но оберчекист совершенно не представлял, куда подует ветер. Немедленно был вызван Меркулов. Узнав о предстоящем «чистилище», Всеволод Николаевич взмок.

— Товарищ Берия, к чему готовиться на семнадцатое?

— К отчёту.

— Да, но какие выводы нам докладывать?

— Какие получили, такие и докладывайте. Главное, на совещании не оплошайте — держите нос по ветру и адекватно реагируйте на замечания.

— Лаврентий Павлович! Мне бы намёк услышать!

— Я тебя проинформировал в рамках положенного. Дальше додумывай сам. — Даже в критической ситуации Берия не позволил себе сознаться Меркулову, что он не знает планов Хозяина.

Чекист ушёл совершенно удручённый и почти уверенный, что, с согласия Сталина, шеф его сливает.

Оставшись один, Лаврентий Павлович продолжил анализ ситуации, решив в конце концов, что Хозяин не стал бы собирать много людей, пожелай он кого-то убрать в связи с этой историей. Реальную причину столь пристального интереса Вождя он не угадал, поэтому приходилось терпеть, но ход событий и его чутьё говорили: раскрытие сталинской тайны не принесёт беды. Правда, и ждать от разгадки чего-либо приятного для себя шансов у него не было.

После бессонной ночи Меркулов, оставшийся без прикрытия Берии, все ещё мучительно думал, как докладывать результаты расследования. Наконец он принял решение, вызвал Влодзимирского и, не предложив тому сесть, сухо сказал:

— Семнадцатого совещание у товарища Сталина. Тебе отчитываться по «Четвёртой Империи». Срочно готовь доклад и сразу же ко мне — на просмотр.

— Товарищ народный комиссар! В каком ключе делать сообщение?

Всеволоду Николаевичу очень не хотелось давать конкретный ответ. Сейчас он бы с удовольствием ненадолго поменялся местами даже с каким-нибудь вертухаем или наседкой, но подобной рокировки не предлагали.

— Представишь всё, как игру. Скажешь, что из таких игр вырастает чёрттечто! Ну и в таком же духе. И вот ещё… о нашей готовности пристегнуть любого взрослого сам не говори, а если такой вопрос поднимется… даже тончайшим намеком!… Сразу рапортуй, что это нам — раз плюнуть! Понял?

— Так точно, товарищ нарком!

— Смотри, Лев! Шевели мозгами!

17 декабря 1943 года в кабинете Вождя собрался цвет карательной системы Государства: Берия, Меркулов, Абакумов, Кобулов, Круглов, Серов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик… прокурор страны Горшенин со своим первым замом и, наконец, начслед Влодзимирский. Из гражданских пригласили только кадрового секретаря ЦК Маленкова.

Сталин обратился к присутствующим:

— Товарищи! Я собрал вас здесь, чтобы мы все вместе послушали отчёт о расследовании уголовного дела, связанного с убийством Уманской и самоубийством Шахурина… По ряду причин это дело представляется нам принципиальным, поэтому проанализировать его мы и хотели вместе с вами. Отчитаться попросим исполнителя — товарища Влодзимирского. Пожалуйста, товарищ Влодзимирский. Нет-нет, вы можете сидеть…

Вскочивший со стула начслед покорно опустился на место. Раскрыв папку, он сдержанно прокашлялся и заговорил глухим от волнения голосом:

— Товарищ Сталин. Товарищи участники совещания. Как известно, 3 июня сего года, сын наркома авиационной промышленности товарища Шахурина, ученик 7-го класса 175-й московской школы Владимир Шахурин, застрелил на Большом Каменном мосту одноклассницу Нину Уманскую, после чего застрелился сам. По факту убийства и самоубийства было возбуждено уголовное дело. Во время обыска на даче у Шахуриных мы обнаружили письменные документы, свидетельствующие о том, что Владимир Шахурин являлся организатором тайного общества под названием «Четвёртая Империя (Рейх)», использовавшего в своей символике атрибутику нацистской Германии. В состав общества входили учившиеся с Шахуриным в одной школе дети известных деятелей партии и государства — Микоян Серго, Хмельницкий Артём, Кирпичников Феликс, Бакулев Пётр и Барабанов Леонид. Ещё его участниками стали двое других одноклассников Шахурина — Реденс Леонид и Хаммер Арманд.

Влодзимирский снова кашлянул.

— По результатам оперативного розыска выяснено, что пистолет, из которого стрелял Шахурин, передал ему сын товарища Микояна — Вано… После проведения оперативно-следственных мероприятий и доклада о них Руководству страны, было принято решение об аресте всех названных участников «тайного общества» и проведении тщательного расследования…

Начслед вынул из бокового кармана кителя носовой платок и вытер вспотевший от напряжения загривок.

— Всех арестованных поместили во внутреннюю тюрьму НКГБ. Естественно, следствие велось строго в рамках УПК и никакого давления на обвиняемых не оказывалось… В результате расследования уголовное дело закончено и передано прокурору СССР товарищу Горшенину… Вот, товарищ Сталин, вкратце предыстория… Теперь, какие безусловные материалы имеются в уголовном деле? Вано Микоян признал факт передачи оружия Владимиру Шахурину… Остальные обвиняемые сознались, что им было известно о наличии оружия у Вано Микояна. Все они кроме Вано Микояна также признали, что состояли участниками «тайного общества», сначала не имевшего определённого названия и, судя по изъятым документам, представлявшего собой «игру»… Но в мае сего года, по инициативе Шахурина, «игра» выродилась в антисоветскую профашистскую организацию, получившую наименование «Четвёртая Империя (Рейх)», руководителем и вдохновителем которой являлся погибший Владимир Шахурин. Участникам этого общества он собирался присвоить соответствующие звания, взятые из гитлеровской атрибутики… Вано Микоян также показал, что ему известно о существовании указанного «тайного общества», членом которого он не состоял, что подтверждается свидетельствами остальных обвиняемых. Следствие… пока… не выявило связи тайного общества с кем-нибудь из взрослых. И последнее. Что касается убийства. По нашему мнению, оно произошло на почве ревности из-за отъезда Уманской в Мексику вместе с отцом, послом, товарищем Уманским.

Влодзимирский поспешно глотнул минеральной воды из стоявшего рядом стакана и продолжил.

— По результатам следствия можно сделать следующие безусловные выводы. Первое. Вано Микоян совершил халатные действия, выразившиеся в передаче оружия третьему лицу. Второе. Хотя «тайное общество» не вело активной деятельности, следствие считает, что в условиях войны между СССР и гитлеровской Германией уже само участие обвиняемых в таком «обществе» является тяжким преступлением, подпадающим под статью 58-10 УК РСФСР. И оно усугублено ещё тем, что обвиняемые действовали в группе… Что касается меры наказания обвиняемым, то следствие считает, что оно… может быть применено… по низшей границе соответствующих статей УК, с учётом возраста обвиняемых… если, конечно, не возникнут какие-нибудь новые обстоятельства… — подстраховал себя Лев Емельянович и преданно поглядел на прогуливавшегося вдоль стола Сталина.

«Только бы пронесло… только бы не ошибся с наказанием», — лихорадочно молился про себя комиссар госбезопасности.

Иосиф Виссарионович дошёл до конца огромного стола заседаний, где сиротливо стояли пустые стулья и, повернув назад, негромко сказал:

— Ваше мнение, товарищ Меркулов?

Нарком тоже рванулся встать, но Хозяин жестом остановил и его.

— Товарищ Сталин, товарищи… Я, как нарком госбезопасности, с первой и до последней минуты курировал действия следчасти по особо важным делам, и на мне также лежит ответственность за результаты следствия… Честно скажу, мы попали в непростую ситуацию. Во-первых, все обвиняемые не достигли совершеннолетия. Как известно, Закон это учитывает… Во-вторых, родители обвиня…

— Минуточку, товарищ Меркулов, причём здесь родители? У нас перед Законом все равны! — натянул поводья Сталин.

«Господи, вот ляпнул-то», — пронеслось в голове у наркома-драматурга, и он бросился исправлять положение:

— Нет, товарищ Сталин, я не это имел в виду… Хотел сказать, что из-за известности родителей обвиняемых, по городу поползли слухи…

— Это, другое дело, — смягчился «режиссёр».

— Если короче, товарищ Сталин, то я… солидарен с выводами следствия… и считаю, что при выборе меры наказания, можно учесть несовершеннолетний возраст обвиняемых…

— Хорошо. А что думает прокуратура? Товарищ Горшенин?

И порыв Горшенина немедленно выбросить свою прокурорскую задницу из стула Вождь остановил властным жестом. Лицо государственного обвинителя от волнения покрылось красными пятнами.

— Товарищ Сталин! Мы только недавно получили на изучение полные материалы уголовного дела и ещё не успели составить окончательное мнение. Судя по докладу товарища Влодзимирского и по комментарию товарища Меркулова… мне думается… что возраст обвиняемых можно учесть при определении наказания… — как угорь из рук, заскользил прокурор Союза.

— Ладно, пока примем такую точку зрения прокуратуры.

Сталин неспешно занялся трубкой.

— …Ну а теперь вы, товарищ Берия. Что скажете?

До этого мгновения оберчекист был так или иначе ограждён от неприятностей указанием Вождя — не лезть в дело. Но сейчас ему предстояло войти в спектакль, и ошибка могла стать роковой. Лаврентий Павлович чуть поправил пенсне, продолжая оценивать реакцию Сталина на первые выступления, и вступил в обсуждение.

— По поводу обвиняемых. Я думаю, что предыдущие товарищи верно обрисовали их действия, безусловно подпадающие под пятьдесят восьмую статью УК. Поэтому школьников необходимо наказать — здесь я согласен с выступавшими товарищами, — с учётом возраста… Однако я бы не остановился только на этом. Действительно, следствием установлено, что идея фашистской символики одолевала, в первую очередь, погибшего лидера организации Шахурина. У остальных участников подобные мысли были менее чётко сформированы. Но возникает вопрос: до чего бы «доигрались» подследственные, останься жив Шахурин?… Страшно подумать, что в советской, московской школе существовала организация, скорее напоминавшая детскую фашистскую организацию «гитлерюгенд»!… Нельзя забывать и о родителях обвиняемых. Большинство из них уважаемые руководящие работники. Однако они по меньшей мере не уследили за воспитанием сынов-подростков, а товарищ Микоян допустил преступную халатность — не научил своих детей правилам обращения с огнестрельным оружием. В результате погибла девочка — дочь уважаемого посла. И застрелился Владимир Шахурин. Считаю, что родителей обвиняемых надо, как минимум, привлечь к партийной ответственности, а дело товарища Микояна разобрать персонально.

Берия — единственный в этой компании, кто мог и просто обязан был лягнуть Анастаса, — замолк. Так куце он ещё никогда в жизни не выступал.

В кабинете повисла пауза. Все замерли в ожидании минуты, когда Хозяин откроет карты. Под ложечками у них посасывало, а в желудках шкворчало, будто на сковороде жарилось сало. Сталин прохаживался вдоль стола и дымил. Дойдя до. своего места, он вынул изо рта трубку и начал медленно говорить:

— Ваше мнение, товарищи, я внимательно выслушал… О наказании обвиняемых мы ещё поговорим. Я сейчас о другом… Мы пристально наблюдали за ходом следствия… Может быть, на этом и не стоило бы акцентировать внимание — наши правоохранительные органы всегда свято чтут законность делопроизводства, однако напомню, что мы ещё на самой ранней стадии, через товарища Меркулова, договорились с товарищем Влодзимирским о том, что в этом деле УПК для него должно быть Священным Писанием… Так оно и было. Добавлю, что мы говорим не о капризе с нашей стороны, а о вполне сознательном решении. Мы хотели посмотреть, какого результата добьётся наша многоопытная следчасть, действуя в обстановке, когда арестованные практически ограждены от различных методов психологической обработки со стороны следствия… Что мы видим в результате? Никто из заключённых не признался в антисоветских намерениях! Мы имели на руках простое «дело»… каких НКГБ расследовал многими тысячами, и преступники всегда несли заслуженное наказание… а чуть изменились исходные условия — и «дело» забуксовало. В результате получилось, что прозрачное «дело», из которого при необходимости… мог бы развиться громкий процесс… «дело» с реальными вещественными доказательствами… — с треском провалилось.

Сталин раскурил успевшую потухнуть трубку.

— Вы, наверное, думаете, что товарищ Сталин выжил из ума… Сначала сказал: будьте деликатными, а потом говорит — дело провалили… Не волнуйтесь, я не хуже вас знаю, что результат в белых перчатках не достигается… Подследственный — всегда враг. С врагом надо бороться, а не сюсюкать… Но это здесь, дома, где вы вольны широко трактовать Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы. … А если действия следствия перенесутся за рубеж?… Туда, где за ним и может, и будет вестись контроль третьей стороны… Как там выходить из ситуации, когда, с одной стороны — «дело» налицо а, с другой стороны… выеденного яйца не стоит? Конечно, если рассуждать с точки зрения «буквы» закона. А?… Товарищи, жизнь заставила нас посмотреть, как вы проведёте следствие, так называемым, демократическим путём.

Сталин подошёл к столу и взял несколько скреплённых листков. Проглядев верхнюю страницу, он нашёл, что искал.

— Вот послушайте. Ещё в конце мая я получил письмо от Рузвельта. Их с Черчиллем, видите ли, очень волнует, как союзникам сотрудничать после войны на тех территориях, имеется в виду — в тех странах, которые союзные войска оккупируют с двух сторон… Вы понимаете, что они, собаки, теперь разглядев наконец, что мы в обозримом будущем перенесём военные действия за пределы довоенных границ СССР, намереваются открыть второй фронт… И собрались сделать это вовсе не для того, чтобы нам помочь, а чтобы сохранить свои позиции в Европе… Так вот, Рузвельт предлагает выработать конкретные условия взаимодействия сторон… и создавать совместные администрации. Хорош гусь!… Но… хотим мы того или нет, а реальность такова, что вскоре мы действительно окажемся в ряде освобождённых от фашистов стран в одной коммунальной кухне с этими сраными демократами-союзниками… Скорее всего, это будут Германия, Австрия, Норвегия и, возможно, Чехия с Грецией… И работать там только по нашим правилам не удастся!… За то время, что мы получили письмо, которое я держу в руках, прошло полгода. Как вы знаете, первого декабря закончилась ответственная встреча с союзниками в Тегеране. Там поднимался вопрос о послевоенном разделе Европы и о взаимодействии сторон в совместно оккупированных странах. Мы заняли на этот счёт твёрдую, .заранее подготовленную позицию — ещё в октябре мы дали указание Наркомату иностранных дел подготовить соответствующие предложения. И вот теперь мы в общих чертах договорились с союзниками о послевоенном разделе Европы, включая создание совместных оккупационных зон. После встречи в Тегеране мы дали поручение соответствующим службам НКИД окончательно проработать правовой статус таких зон… Когда мы утрясём этот вопрос на международном уровне, ваши службы — СМЕРШ и НКВД — должны будут совместно с кадровым отделом ЦК развернуть работу по внедрению проверенных лиц в правительства стран, которые окажутся в оккупационных зонах, занятых нашими войсками.

Услышав это, Берия растерзал взглядом Деканозова за то, что, изучив почту Сталина вплоть до сентября и ничего там не найдя, тот расслабился и упустил контроль над «темой». Но и себя Лаврентий Павлович обругал последними словами, поскольку не проследил за подчинённым. Он не находил себе оправдания, но посчитал прокол объяснимым — «забыв» об арестованных, Сталин спутал следы.

— …Здесь уточню: мы никогда не забывали о подготовке национальных кадров для будущих правительств. Такие правительства уже практически сформированы нами из среды немецких, чешских, польских и других коммунистов, находящихся сегодня на нашей территории. Но добавлю, что в дальнейшем, когда эти страны станут нашими… истинными союзниками… кадров, выпестованных в СССР, не хватит. Потребуется активно заняться подготовкой местных руководителей, которые станут работать в нашем идеологическом ключе! И это тоже ваша прямая задача. Именно вам и кадровому отделу ЦК мы поручим контролировать деятельность коммунистических правительств в этом направлении. Мы ни в коем случае не должны пускать вопрос советизации Европы на самотёк… Мы должны обстоятельно продумать всю ситуацию в свою пользу, и уже к следующей встрече с союзниками нам надо выйти с программой, работающей на нас!… Но американцы тоже не лыком шиты. Они будут свою линию гнуть. И, может, по соображениям тактики, сначала придётся потерпеть совместное присутствие их войск в тех или иных странах?… Как вы думаете?

Сталин обвёл долгим, немигающим взглядом опричников, не смевших ни о чём судить без Хозяина.

— … Или вы думаете, в странах Восточной Европы мало местных жителей, которые будут держать фигу в кармане?… Правильно, много! Как вы с ними станете бороться, если их антисоветские настроения надо квалифицировать как подрывную, жестоко наказуемую деятельность… в присутствии адвокатов, представителей совместных администраций, другого контроля?… А ведь преступники начнут запираться!… Напоминаю, я говорю о вашей непосредственной, вскоре предстоящей работе… Мы об этом должны думать заранее! Или… о том, как вести себя в данной ситуации, или… о том, как такую ситуацию не допустить!

Вождь кашлянул, прикрыв рот кулачком, в котором была зажата трубка.

— Вернёмся к «уголовному делу». Когда случилось это преступление, мы сразу увидели, что по ряду обстоятельств «дело» можно спустить на тормозах… Слов нет, история отвратительная. Недопустимо, чтобы у людей, стоящих у самого кормила власти, дети играли в «тайную организацию». Да ещё озвучивали при этом сомнительные идеалы… Я думаю, если покопаться, у нас и своих идеалов наберётся в достатке?…

Сталин полуобнажил жёлтые, прокуренные зубы в подобие скупой улыбки.

— Но сегодня — подчеркну — сегодня… Нам родители этих детей нужнее там, где они трудятся… В то же время спускать такие вольности мы просто не можем себе позволить… И тогда мы решили воспользоваться данной историей как своеобразным полигоном, чтобы обкатать на этой ситуации буржуазный, демократический, в кавычках, процесс, с которым мы многократно можем встретиться в освобождённой нами Европе. Что мы увидели?… Что вашего мастерства не хватило, чтобы добить даже малолетних обвиняемых, не прибегая к условиям, которые мы здесь, в СССР, в нормальной обстановке, создаем следствию… а пользуясь одними только «буржуазными» логикой и фактами… Возникает вопрос: с кем нам приходится работать? И сразу напрашивается ответ: со следователями, которые детей не смогли расколоть в деле об антисоветской организации!… Или вы ждали, что вас на каждый шаг будут подталкивать и рассказывать, о чём спрашивать школьников?… Мы ознакомились с деятельностью следственной бригады. В противовес предыдущей критике скажу — вы, товарищ Меркулов, выполнили большой объём работы… но там, где оставалось сделать последнее усилие, следствие встало! Создалось впечатление, что оно ждёт какой-то подсказки «сверху», мол, расскажите нам, кого и как надо осудить. Но!., разве мы хоть раз использовали такую практику?

Иосиф Виссарионович обмерил собравшихся взглядом, и попробовал бы хоть кто-нибудь пикнуть: «Да».

Потухшую трубку, которой до этого периодически взмахивал, Сталин обстучал о край пепельницы, положил в боковой карман кителя и продолжил:

— …За двумя зайцами погонишься… сами знаете, что бывает. Ладно, плохой опыт — это тоже опыт… Малоубедительность материалов следствия — безусловное упущение. Но мы обязаны также признать то, что следствие было нашими же руками заведомо обезоружено… Поэтому на опыте этого дела мы, сами для себя… еще раз… находим дополнительное подтверждение о сделанном раньше, на базе общеполитических рассуждений… выводе. О стратегическом выводе! О выводе про наши будущие взаимоотношения с союзниками при послевоенном разделе Европы. Этот вывод, лишний раз подтверждённый сегодня с использованием НКГБ в качестве инструмента, заключается в том, что в какой бы стране мы ни сошлись армиями с союзниками, нам надо любой ценой не допустить объединения оккупационных зон, пусть даже ценой раздела того или иного народа на не связанные друг с другом государства… Иначе во всякой такой стране, вне зависимости от нашего соприсутствия вместе с союзниками, установится буржуазная «демократия». Что — недопустимо!… Ещё нельзя забывать, что разделить тот или иной народ на части мы, конечно, сумеем… но этот процесс займёт не день и не два. Может быть, он потребует месяцы. И вот в течение именно этого времени вы должны показать миру своё умение вести состязательное следствие и суд над теми местными жителями, которые, с одной стороны, займутся подрывной деятельностью против нашей идеологии, а с другой стороны, будут делать это только на бумаге… Сделайте вывод из этой истории и подготовьтесь! У вас в запасе мало времени… От силы полтора года.

Сталин зачем-то помешал ложечкой давно остывший чай, взял стакан и отхлебнул из него.

— …А теперь я хочу немного возразить товарищу Берии. По вопросу о сравнениях… Товарищ Берия сравнил детскую организацию Шахурина с «гитлерюгендом». По форме он, конечно, прав. Но кроме формы есть ещё и содержание. И мы думаем, что «содержанием» пренебрегать не стоит. Мы внимательно прочитали дневники Владимира Шахурина. Очень интересные дневники. Этот юноша… мальчик… мечтал о мировом господстве. Эти мечты выражались в детской форме — не успел он дорасти до нужной формы… а вот содержание выглядит уже совсем не детским. Очень взрослое там содержание. И мировое господство он отдавал в своих дневниках Советскому государству! Скажете, неправильная цель? Я думаю, правильная. Очень правильная! Так что давайте, оценим его не как руководителя московского отделения «гитлерюгенда», а… оценим, по сути. Согласны, товарищ Берия?

— Да, Иосиф Виссарионович!… Точнее, наверное, назвать его лидером… «Сталинъюгенда»!

— Ну, это вы немножко перегибаете, товарищ Берия. Впрочем, продолжу. Очень жаль… что его нет больше с нами — мог вырасти сильный руководитель. Но природа, к сожалению, не сбалансировала у ученика волевой характер… и неустойчивую нервную систему. Его одноклассники оказались недостойны своего лидера. Они никаких планов на будущее не строили — они играли. Как дети. Но! Мы обязаны думать о смене. Мы не вечны. Вечным должно быть наше Государство. Из поколения этих мальчиков выйдет наша смена. Кто-то из них может вырасти в большого руководителя. Для этого они получают сейчас хороший урок. Из них не выйдет… должны найтись другие сверстники. Но опыт этих мальчиков так просто не пройдет — передастся их детям, которые родятся после войны… в конце сороковых или… в начале пятидесятых годов. Вы согласны со мной, товарищи?

— Так точно, товарищ Сталин! — ответил за всех оберчекист.

— Ну, вот и хорошо. А чтобы закончить эту тему, вы, товарищ Меркулов и вы, товарищ Горшенин, рассмотрите вдвоём материалы дела. Думаю, учитывая их юный возраст и срок, проведённый в тюрьме, под следствием… Мы их вполне достаточно наказали! Поэтому, давайте уже наконец освободим школьников из-под стражи и ограничимся… административной ссылкой: на один год каждого… на Урал или дальше, всех — в разные города. Пусть изучат свою страну не по карте, — пошутил Вождь и продолжил: — «Обвинительное заключение» подготовьте к завтрашнему дню и завтра же до десяти часов вечера выпустите их из тюрьмы. Всех одновременно. Процедуру разработайте сами… Миндальничать с родителями и устраивать сопливые встречи на площади Дзержинского — необязательно. А вопрос партийной ответственности мы обсудим позже… на партийном уровне. Не возражаете, товарищ Берия? — закончил Вождь и посмотрел на своего сатрапа.

Его сощуренные тигриные глаза на одно лишь кратчайшее мгновение победно вспыхнули в сторону обервертухая, и тот очень хорошо понял, что именно подумал Хозяин в этот момент: «Ну что, остался ни с чем, товарищ "всё про всех знающий"?… Изучил вдоль и поперёк всю мою корреспонденцию?… Сколько важных дел из-за этого перепоручил другим да отложил "на потом". А не нашёл ничего — и руки опустил. Сначала в октябрьские бумаги НКИДа залезть поленился, потом — материалами Тегеранских переговоров пренебрёг. Эх ты, аналитик!…»

На мгновение Берия потерял чувство реальности, и перед его глазами вновь встало ночное видение полуторамесячной давности. На Сталине опять был повязан пионерский галстук, но вопросов он уже не задавал. Лишь покачал головой и сказал: «Помнишь, я тебе в кошмаре снился?… Так вот, я оказался прав: муд-дак ты, Лаврентий!… Ты не против?…»

Нет, он не возражал. Сразу же после того, как Иосиф упомянул письмо Рузвельта, прояснилось, куда свернул Хозяин, и стало очень обидно.

«Неужели Ему больше нечего делать, кроме как загадывать этот ребус? Полгода он, Лаврентий Берия, уворачивался и изворачивался, чтобы не встать на пути "шаровой молнии", грозившей своей внезапностью и неуправляемостью принести массу неприятностей, и материализовавшейся теперь в мыльный пузырь».

Берия чуть не завыл от досады. Единственное, в чём он действительно признал ошибку, — это в оценке Шахурина. Точнее, он сразу оценил его верно, но придал слишком большое значение форме.

«Тут Хозяин абсолютно прав! Вот почему Он оказался столь мягок к школьникам!» — Подумал Лаврентий Вертухаевич и мысленно открыл в «деле» последнюю страницу. Осталось лишь грамотно выйти из этой истории да напоследок ещё раз напомнить о себе всём восьмерым гадёнышам, хотя и невольно выпившим из него столько крови.

— …Все кроме товарища Маленкова свободны. Георгий Максимиллианович, нам с вами надо обсудить ещё один вопрос, — свернул совещание Вождь и жестом отправил карателей на трудовую вахту.

Выйдя в коридор, Берия попрощался с прокурорами и позвал чекистов к себе в кабинет. Когда все расселись, Лаврентий Павлович обвёл взглядом своих центурионов и начал читать нравоучение:

— Вы думаете, было легко смотреть, как под прямым контролем наркома начслед Влодзимирский барахтался, словно слепой котенок, и чуть не утонул в ночном горшке?! Не скрою, по существующей практике следствие проведено на должном уровне. Всех арестованных правильно подготовили, чтобы те начали давать показания против настоящего врага. Сами знаете, что врагом может стать любой!… в любую минуту. Но именно в этот раз перед вами поставили совершенно другое… необычное задание. Проблема, возникшая перед руководством страны, слишком глобальна, чтобы я позволил себе, даже ради спасения чести мундира, направить вас в нужное русло… Вы должны были догадаться сами!… Весь фон «дела» наводил на разгадку!… Согласитесь, совершенно не требовалось знать причину, из-за которой следствие поручили провести именно по «демократическому» пути. Просто перед вами поставили задачу: доказать антисоветскую деятельность в рамках УПК. И вы обязаны были добыть доказательства путём, в первую очередь, грамотного ведения допросов. Вдумайтесь: восемь человек!… Каких «человек» — школьников… дудели в одну дуду, и вы ничего не смогли с ними сделать!… Мне впору подумать о том, чтобы направить генерала Влодзимирского на курсы повышения квалификации, месяца на три… в школу милиции, — презрительно глядя на Льва Емельяновича, добил того оберчекист.

Берия не сомневался, что Хозяин никогда не расскажет другим, что он, Сталин, не информировал Лаврентия о своих планах, поэтому спокойно блефовал, делая вид, что знал обо всём с первой минуты. И подручные поверили.

— Отчитайтесь, товарищ начслед по особо важным делам, — сдвинул прикуп на Льва Влодзимирского нарком Меркулов.

— Товарищ Берия! Лаврентий Павлович! Да мы же их к другому готовили! И прекрасно подготовили!!!

— А я о чём говорю? Где ваш творческий подход? Всё ждёте, когда за вас разжуют и проглотят?! Молчи уж!

— Лаврентий Павлович!… Казните, если заслужил, но исправить я уже ничего не могу! — взмолился о пощаде Лев Емельянович.

— Это и без тебя известно. А вы что скажете? — Берия грозно смерил взглядом всю верхушку репрессивных органов.

Всегда сбитые в стаю для расправ над безгласными, комиссары госбезопасности, при случае и по первой команде, всей сворой набрасывались и на себе подобных, раздирая жертву на куски в надежде, что за рвение их ещё больше приблизят к центру пиршественного стола. Но перед Берией сидели не семиклассники — они прекрасно поняли, что сверкнувшая молния оберчекистского гнева громыхнула раскатом лишь единожды и ушла в землю, сохранив всю стаю в неприкосновенности. Им же осталось лишь дожидаться счастливого конца спектакля и поаплодировать актёрам после того, как опустится занавес.

— Лаврентий Павлович, позволите? — Вступил первый замнаркома ГБ Богдан Кобулов.

— Говори.

— Товарищ Берия! Если коротко… — есть исполнители. Это, скажем, все мы. А есть высшее руководство! Если говорить о работе следственной части по особо важным делам с позиции, я бы сказал, привычной, то всё сделано не так уж плохо: группу учащихся подготовили выполнить любое задание партии. Другое дело, что следствию не хватило общеполитического кругозора и понимания момента… Оно не сумело подняться над своими узковедомственными интересами, не поняло новой тактической задачи, поставленной перед ним. Можно и, конечно, нужно критиковать за это товарища Влодзимирского, но потому и есть у нас Вождь и Учитель, товарищ Сталин, что Он умеет видеть на тысячи километров дальше любого из нас! Умеет направить нас! Я думаю, что начследчасти по особо важным делам сделает правильные выводы из Отеческой критики. И мы все сделаем из этого случая правильные выводы. Как вы считаете, товарищи?

Вслед за Кобуловым и остальные волкодавы в один голос завыли в поддержку собрата.

— Ладно, — примирительно сказал Берия. — Товарищ Сталин сегодня преподал вам хороший урок… Помните, что партия поставила вас на столь ответственный участок не для того, чтобы вы мух ловили!… Вы просто обязаны в любой ситуации быть сильнее, умнее и хитрее противника, как бы он ни был вооружён! Учитесь верно читать УПК! Я надеюсь, что мне в последний раз пришлось краснеть за вас перед товарищем Сталиным… Подвожу итоги. Первое. Влодзимирскому к утру подготовить «Обвинительное заключение» в соответствии с сегодняшним указанием Иосифа Виссарионовича и согласовать бумагу с наркомом госбезопасности и с прокуратурой. Процедуру освобождения из-под стражи тебе завтра также предпишет товарищ Меркулов. Второе. Это для вас, Всеволод Николаевич. Подберите адвокатишек поквалифицированней и пригласите кого-нибудь из прокуратуры, да хотя бы того же Шейнина. И пусть они в русле сегодняшнего задания товарища Сталина покрутят это и аналогичные дела из архива, вместе с группой Влодзимирского, естественно… Через два месяца посмотрим ваш промежуточный отчёт. Все кроме товарища Меркулова свободны.

Чекисты облегчённо оторвали зады от сидений, одёрнув прилипшие к ляжкам галифе, и начали задвигать стулья на место. Оставшись наедине с Лаврентием Павловичем, комиссар 1-го ранга не спускал глаз с оберчекиста, расслабленно откинувшегося на спинку кресла.

Не забывая, как обидно обошёлся с ним Сталин, владелец второго по значению кабинета страны не хотел, чтобы и Всеволод затаил, теперь уже на него, Берию, обиду за то, что наркома вынужденно отчитали наравне с подчинёнными. Прежде чем начать говорить, член ГКО интенсивно помассировал рукой складки кожи на затылке, как бы пытаясь снять накопившуюся усталость. Затем, сев прямо, он несколько раз попеременно то расправлял плечи, то разводил лопатки, высвобождая из плена затекший позвоночник. Потом занялся пенсне, тщательно протерев его куском фетра. Закончив процедуры, Берия водрузил пенсне на переносицу и примирительно сказал:

— Будет тебе, Всеволод, и на старуху бывает проруха — учтём на будущее. Пусть это станет нашим самым большим проколом. Забывать такое нельзя, но сейчас, когда выводы нами сделаны правильные, — давай больше не терзай себя и думай о работе — у тебя и без «Четвёртой Империи» её хватает.

Обласканный Меркулов, ещё даже не ведая о сюрпризе, заготовленном шефом, уже весь залоснился и только что не заурчал от удовольствия.

— Вот-вот, Лаврентий Павлович! Это вы совершенно точно подметили!… Жаль — их всего лишь в ссылку!

— Брось. Я думаю, мы заслужили сегодня хороший ужин. Собирайся, и поехали ко мне.

— С превеликой радостью, Лаврентий Павлович!

Ободренный управдом Лубянки расцвёл на глазах, и после довольно внушительной паузы неожиданно сказал, игриво взглянув на шефа:

— Только… позвольте мне, пожалуйста, сделать от вас один телефонный звоночек?

— Звони, — несколько озадаченно разрешил Берия, удивившись столь необычной просьбе.

Меркулов перегнулся через огромный стол, вынужденно оттянув зад, и взял трубку ВЧ, стоявшего рядом с Берией. Набрав в этой, отнюдь не самой удобной позе три цифры, он соединился со своей приёмной. Трубку немедленно снял завсекретариатом.

— …Подавальщицу Антонину срочно на Садово-Кудринскую! — коротко распорядился нарком, сложившись на время разговора в прямой угол.

Затем он вернулся в вертикальное положение и, растянув рот в улыбке, почти заговорщически проворковал:

— Вы меня извините, Лаврентий Палыч, что я без спросу похозяйничал, но хороша чертовка — слов нет. Лучшей подавальщицы просто не встречал. Обслуживает столь квалифицированно, что пища сама в рот запрыгивает… как у Гоголя с галушками. Помните?

— Помню… Только там хозяйничал чёрт, а у тебя, как говоришь… чертовка. Ну что ж, отменить твой приказ — это уронить авторитет наркома в глазах подчинённых… Такого я делать не вправе… пока тебя не сняли.

Берия по-иезуитски подхватил шутливый тон Меркулова и продолжил:

— Мы с тобой всё-таки — военнослужащие. Раз считаешь, что моя обслуга управится хуже твоей — поверю на слово. Поехали. Сядешь со мной в машину, там и продолжим разговор. — Лаврентий Павлович совсем расслабился, видимо, в предвкушении знакомства с какими-то особенными способностями подавальщицы Антонины.

Устроившись в длинном лимузине, на бешеной скорости несшем их из Кремля, Меркулов снова вспомнил о подследственных школьниках: «Сколько крови за эти месяцы, а особенно за сегодняшний день выпили из него эти маленькие ублюдки… Наверное, только Влодзимирский стал бы измываться над ними так же изощрённо, как он, сними с них защиту Хозяин».

— …Чтобы больше не возвращаться к этой теме, — вдруг прервал его размышления, как будто заглянувший в душу Берия. — Завтра согласуй с Горшениным обвинительное заключение в отношении этих засранцев. И проверь, чтобы в нём написали что-нибудь пожёстче, а к вечеру, вместе с прокурором, собери их в подвале, в расстрельном отсеке, и зачитай… с чувством. Не забудь хорошенько нагнать жути… а уж потом объяви ссылку с выездом из Москвы в течение 48-ми часов. Выпустишь всех одновременно, а родителей пока не уведомляй… пусть своим ходом по морозу домой добираются. Ха-ха-ха. — Улучшил и без того поднявшееся настроение обервертухай, и даже весь как-то напрягся, распаляя себя мыслями о грядущей встрече с вулканической Антониной.

Начслед Влодзимирский действительно чувствовал себя хуже всех.

«Я выполнил все указания наркома и подготовил щенков для выполнения любого задания… а в итоге… мной просто подтёрлись», — горестно думал Лев Емельянович по пути домой.

В это время восемь юношей уже засыпали, ворочаясь на своих закаменевших матрасах и не ведая, что их судьба сегодня решена окончательно — заточение в неволе закончится завтра вечером.

Прошли сутки. Драматург Меркулов стал ещё и ассистентом «режиссера», инсценировав приказ Сталина. Заодно он взял себе в этой постановке роль ведущего.

18 декабря 1943 года, ровно в девять вечера, комиссар госбезопасности 1-го ранга, одетый в форму генерал-полковника, распорядился спустить арестантов в расстрельный подвал НКГБ. В предбаннике, где обычно объявлялся смертный приговор, он приказал усадить их на длинную скамью под охраной восьми солдат внутренней службы и восьми конвоиров. Сам нарком государственной безопасности всея СССР занял место в центре сдвоенного стола, установленного напротив скамьи с заключёнными. По правую руку от него сидели генералы Влодзимирский, Сазыкин и Румянцев, а слева синел мундиром с лавровыми ветвями, нашитыми мишурой на стойке воротника и обшлагах рукавов, прокурор ¹/₆ части суши Горшенин.

С каменным лицом нарком обвёл взглядом повзрослевших мальчишек. За полгода тюрьмы каждый вытянулся и здорово спал с лица. На недавно снова остриженных «под ноль» головах уже начал щетиниться ёжик.

Меркулов хотел увидеть в их глазах страх и увидел наверняка, если бы против него сидел каждый в отдельности, но, собравшись вместе и почувствовав локоть друга, они взглядами теперь выражали лишь настороженность.

Это не смутило Всеволода Николаевича. Взяв со стола приговор, он поднял голову и, разделяя слова по буквам, зазвенел голосом маршала, принимающего парад на Красной площади.

Закончив чтение, Меркулов, чуть не сорвавший голос, ещё раз грозно обвёл взглядом друзей, затерявшихся среди конвоиров, и поставил жирную точку:

— Вам всё понятно?

Ответом была тишина.

— Скажите спасибо товарищу Сталину.

После этих слов нарком и, последовавший за ним Горшенин, покинули «зал заседаний».

Влодзимирский, всё это время ненавидяще смотревший на своих подопечных, сказал:

— Осужденные… возьмите личные вещи и слева по одному, начиная с Бакулева, подходите к столу и расписывайтесь в получении приговора.

В этот момент произошло непредвиденное — самый младший, Серго Микоян, из-за заикания обычно стеснявшийся брать на себя инициативу, вдруг запротестовал:

— А мы ничего антисоветского не делали и не хотели делать!… Я не подпишу такую бумагу.

Это послужило сигналом — все загалдели в его поддержку, однако их остановил громовый окрик начследа:

— Всем заткнуться и оставаться на местах! Так вот, щенки, запомните: кто из вас сейчас откажется подписывать это «Заключение», будет немедленно отправлен в карцер. С завтрашнего дня против него начнется дополнительное расследование, и я даю слово, что из тюрьмы такой бунтарь выйдет нескоро!

Друзья сразу же стихли, остановленные нешуточной угрозой, и вновь сели на скамьи. Ни у одного не возникло сомнений в серьёзности намерений госбезопасности. Надо было принимать какое-то решение и выходить из патовой ситуации. Теперь уже роль лидера взял на себя самый старший — Ваня Микоян.

— …Лев Емельянович, вы должны нас понять — ведь не было никакого суда. Нам даже не дали сказать в своё оправдание последнее слово.

— Вы достаточно оправдывались и изворачивались на следствии!… Слушайте теперь моё последнее слово!… За ним уже начнутся действия! Вас всех про-сти-ли! Быстро подходите по одному и расписывайтесь в получении документов на руки!

Догадаться, что Влодзимирский сам находится в цугцванге с составленным текстом «Заключения», ребята, конечно, не могли. Пример показал тот же Ваня — он встал и, не поднимая головы, подошёл к столу, где расписался в получении приговора. За ним потянулись остальные.

Каждый получил на руки экземпляр текста из-под копирки, где под местом подписей наркома госбезопасности и прокурора Союза было впечатано уже первой копией:

Рядом с фамилией инквизитора красовалась его подпись: «Л. Влодзимирский», выполненная интеллигентным почерком.

Ещё минут через пятнадцать, выдав справки об освобождении, их выпустили на морозную улицу через выход с тыльной стороны здания Наркомата госбезопасности на Фуркасовский. Всем им было идти в сторону Кремля. Не отставая друг от друга, они выскочили на Большую Лубянскую и быстрыми шагами устремились вниз к Манежу. Пуржило, и навстречу им резкими посвистами и порывами дул леденящий и пронизывающий декабрьский ветер, то и дело забрасывавший жесткие, морозные крупинки за воротники, за завязанные под подбородки шапки-ушанки и за запахи их зимних пальто. Чтобы не быть сбитыми с ног ветром, они шли навстречу его порывам, пригнувшись вперёд. За полгода разлуки друзья немного отвыкли друг от друга.

Вечерняя зимняя Москва военной поры оказалась совершенно безлюдна. С Пушечной, наперерез ребятам, устремился патруль, заинтересовавшийся странной группой. Возглавлял его армейский капитан, а сзади маячили двое красноармейцев с винтовками за плечами.

— Почему нарушаете комендантский час? Ваши документы!

Сняв варежки, они послушно достали из внутренних карманов пальто узкие полоски бумаги, где значилось, что сего числа, в 22.00, они освобождены из заключения во внутренней тюрьме НКГБ, и протянули их офицеру.

Взяв Ванин листок в неснятую на морозе рукавицу, капитан изучил документ, внимательно вчитываясь в каждое слово. Вернув справку, он брал такую же у следующего, пока не прочёл все.

— Не пойму, — спросил начальник патруля, попеременно глядя то на Ваню, то на Серёжу. — Вы что же, сыновья товарища Микояна?…

Микоянчики, молча отогревавшие дыханием заледеневшие ладони и перетаптывавшиеся с ноги на ногу, с ответом не спешили.

— Ну а кто же ещё могут быть Вано Анастасович и Серго Анастасович Микояны?! — Воскликнул уже осмелевший и самый наглый из парней, Артём, испугавшись, что сейчас всех потащат в комендатуру «до выяснения обстоятельств».

Это, и вправду, спасло положение: капитан отдал честь и пожелал счастливого пути. Солдаты посторонились, и замерзшие мальчишки, убрав в карманы справки и надев варежки на уже закоченевшие руки, припустили вниз, в сторону улицы Горького, оставив оторопевшего офицера в одиночку додумывать загадку с детьми члена Политбюро.

Казалось, друзьям только и надо было — снова пережить плечом к плечу какой-то крошечный волнительный отрезок жизни — чтобы исчезло отчуждение.

— Неужели все закончилось?! — прорвался сквозь ветер голос Арманда.

— Вроде бы да, — почти набегу, откликнулся Реденс.

Все, наперебой, стали вклиниваться в разговор, стараясь перекричать пургу.

— А я уж думал: никогда не выйдем. Это счастье, что товарищ Сталин узнал обо всём, разобрался и выпустил нас.

— Ты что?! Нас же в ссылку!

— Да это не он! Это следователи все подстроили!

— Гады! Им дай волю — мы вообще бы оттуда не вышли!

— А ведь заставляли придумать, кто Шахом руководил!

— Я уж решил, что придётся говорить против родителей…

— А я знал, что товарищ Сталин нас защитит!

— Правда! И я тоже!

— И я!

— Точно!

— Мы на воле! Ура!

— Да здравствует свобода! Ура товарищу Сталину!

— Ура-а-а!!!

Нестройное, восьмиголосое «ура» утонуло в завываниях ветра на Театральной площади.