Старфайндер

L’Arc de Jeanne[20]

97-й пехотное подразделение XVI-го десантного полка высадилось на северном берегу Le Fleuve d’Abondance[21]и рассредоточилось вдоль подножия аллювиального склона — подступа к Провансу. Как только 97-е укрепится на возвышенности, падение Fleur du Sud[22] ключевого города южного полушария Ciel Bleu[23]будет делом решенным.

Командующий 97-м, ликуя ввиду успешной высадки десанта, радировал свои координаты на корабль галактического правительства «Посланница», висящий на орбите флагманский корабль, с которого О’Риордан Реорганизатор наблюдал за первой фазой десятой и последней кампании так называемой Второй гражданской войны. О’Риордан чрезвычайно обрадовался новостям и распорядился безотлагательно взять город. Вскоре, раздумывал он, Ciel Bleu ляжет к его ногам, как и остальные девять сепаратистских планет-государств, а он достигнет того всемогущества, к которому устремлял свои политические амбиции еще шесть лет тому назад на Земле, когда разрушил ядро религиознополитической Психофеноменалистской церкви и создал Галактическое правительство.

С автоматами наготове, 97-е двинулось вверх по склону. Похожие на береты голубые шлемы были лихо сдвинуты набекрень; алая полевая форма на утреннем солнце отливала багрянцем крови. Стояла весна, с юга дул свежий ветер. Казалось попросту невозможным, что Fleur du Sud сумеет собрать довольно сил для обороны.

Тем не менее, преодолев склон, 97-е обнаружило перед собой армию защитников. Однако это поистине была армия оборванцев, и даже расстояние не могло скрыть то обстоятельство, что состояла она главным образом из стариков, домохозяек и мальчишек. Раньше этим же утром основной контингент XVI-го десантного полка высадился далеко на севере, отманивая войска, размещенные близ Fleur du Sud, от города. Похоже, исход сражения был предрешен.

97-е предпоясалось и приготовилось к нападению. И тогда потрепанные ряды защитников разделились, и нападающие увидели, что к ним через плоскогорье приближается всадник верхом на великолепном вороном жеребце. Всадник оказался всадницей в сияющих белых доспехах, державшей в левой руке сияющий лук, а в правой — сияющую стрелу. Ее голова была не покрыта, а светло-каштановые волосы развевались за спиной на утреннем ветру. Лицо, белое и смутно различимое на расстоянии, походило на цветок.

97-е остановилось. Подразделение состояло из ветеранов девяти планетных войн, и все же по рядам прошелестел слабый шепот, словно ветер потревожил листву.

В двухстах метрах от начала склона вороной конь остановился. Девушка вложила сияющую стрелу в сияющий лук и натянула тетиву. Тетива запела в мертвой тишине, и стрела пронзила небо. Она воспарила в безупречной голубизне — высоко, потом еще выше, — чтобы наконец замереть в вышине над 97-м. Но на землю она не упала. Вместо этого она превратилась в ярко-синюю молнию. Грянул гром, и небо над склоном стало черным, как смерть. Полил дождь.

Остальная часть неба оставалась ясной, голубой и безоблачной, а солнечный свет ложился на плоскогорье подобно золотой пыли.

Дождь усилился. Он лил как из ведра, потоками. Превратился в стену низвергающейся воды. Офицеры 97-го зычно приказывали своим людям атаковать, однако те уже погрузились в грязь по щиколотку. Край плоскогорья подмыло, и весь склон заскользил вниз.

В отчаянии 97-е попыталось выбраться из оползня, но теперь это была река грязи — мстительный, безжалостный поток, в котором люди могли лишь барахтаться, пока он неотвратимо нес их во вспенившиеся воды другой реки — le Fleuve d’Abondance. Офицеры, сержанты, рядовые — все разделили общую бесславную участь; но le Fleuve d’Abondance, даже вздувшись, была чем угодно, только не бушующей стремниной, и всем удалось выбраться на безопасный противоположный берег.

Похожие на мокрых крыс, они выстроились в шеренгу на берегу и принялись благодарить судьбу и вести учет сухих сигарет. Командир по рации связался с КГП «Посланница», находящимся на орбите, и описал постигшую их катастрофу и ее виновницу; затем отступил вместе со своими людьми за ближайший холм, дал команду «разойдись!» и в ожидании инструкций от О’Риор-дана закурил сырую сигарету.

О’Риордан уже слышал подобные истории. Он тотчас нашел аналогию случившемуся. Именно аналогия вкупе с угрозой метеорологической войны заставили его притормозить. Он знал, что способна сделать современная Орлеанская Дева для сравнительно примитивного населения Ciel Bleu — знал, что даже без оружия, воздействующего на погоду, она запросто способна вдохновить их на такое сопротивление, что добиться от них покорности он сможет только бомбардировками, в процессе нанеся ущерб собственности, которую уже считал своей. Поэтому он распорядился забрать и вернуть на висящий на орбите флот не только 97-е, но и остальные части XVI-ro десантного полка, а ведение кампании временно передал Смиту-Колгозу, начальнику своей разведслужбы.

Менее чем через неделю Смит-Колгоз приготовил ему донесение — и план.

Раймонд Д’Арси, шифровальщик 2-го класса корабля галактического правительства «Сторожевой пес», еще ни разу не бывал на военном совете. Ни разу он не бывал на борту «Посланницы». Он чувствовал себя неуверенно и немного робел.

«Посланница» представляла собой целый город в небе. В этом городе, помимо команды, обитали сам О’Риордан, его советники, его судьи, его телохранители, его военный министр, его начальник штаба, его тайная полиция, его войска, контролирующие гражданских лиц, его корпус переустройства, его разведка, его личный повар, его любовницы, слуги, маникюрши, парикмахеры и врачи.

Формой и цветом флагманский корабль походил на чудовищный апельсин. Тем не менее оранжевый цвет апельсина не был истинным. Так лишь казалось благодаря отражению звездного света, падающего на специальный сплав, из которого был сделан корпус корабля. Палуб было семь; центральная, самая большая, состояла из нескольких секций, где размещались исполнительный, административный и юридический отделы и относящиеся к ним каюты персонала. Эти секции располагались вокруг просторной открытой зоны, так называемой «зеленой», где росли настоящие деревья и трава, а в ее центре, в свою очередь, располагалась асфальтированная площадь.

Палубы соединялись трапами и лифтами, и на каждом этаже были скоростные движущиеся ленты в коридорах. Кроме того, на каждом этаже имелись шлюпочные отсеки, куда любой мог успеть добраться в случае чрезвычайной ситуации; количество и размер спасательных шлюпок соответствовали размерам палубы. Благодаря встроенным магнитным спиралям на всех палубах постоянно поддерживалась искусственная гравитация, а на палубе № 1 размещался двигательный отсек, куда никогда не входил никто, кроме корабельных механиков.

Зал Военного совета представлял собой часть исполнительного блока и выходил на Зеленую зону. Д’Арси стоял возле одной из открытых оконных створок, задумчиво взирая на деревья, траву и золотистые лужицы искусственного солнечного света. В гидропонных цветниках росли цветы, а спрятанные динамики обеспечивали ностальгический фон мелодичного пения птиц. Он попробовал различить разнообразные трели и щебет, но голоса в комнате позади него значительно осложняли задачу. Вскоре он понял, что один из голосов обращается к нему.

— Д’Арси, идите сюда. — О’Риордан идет.

Д’Арси подошел к длинному столу, за которым собирался совет, и занял место, которое указал ему координатор совета. Перед ним стоял стакан воды, и он отпил небольшой глоток. Но в горле по-прежнему было сухо. Он ощущал себя неуютно из-за ряда важных лиц напротив; его лицо вносило диссонанс в такой ряд лиц на его стороне стола. Стало слышно, как открылась, а затем закрылась дверь. Затем в помещении воцарилась оглушительная тишина.

— Всем встать! — скомандовал координатор совета.

Все повиновались.

Д’Арси не раз видел О’Риордана по телевидению, но никогда лично. Он оказался подвижным невысоким человеком с плоским лицом и блестящими карими глазами. Ему ни за что нельзя было дать его шестьдесят с лишним лет. Румяное лицо почти без морщин, если не считать резких «гусиных лапок» в уголках глаз. Рыжеватые волосы были чуть тронуты сединой. Даже в великолепном синем с золотом парадном мундире высшего командного состава он все же умудрялся выглядеть тем, кем был — бывшим бедняком, который благодаря крестьянской сметке и решимости стал крупным политическим деятелем.

В сопровождении телохранителей с каменными лицами — один справа, другой слева — он вошел в помещение и уселся во главе стола.

— Всем сесть! — громко приказал координатор совета.

Все сели.

О’Риордан раскурил сигару и осмотрел оба ряда лиц. В его глазах вспыхнула слабая искра, когда они встретились с глазами Д’Арси, и наконец они остановились на угловатом лице главы разведслужбы.

— Отлично, Смит-Колгоз... Давайте послушаем, что вам удалось узнать.

Смит-Колгоз встал.

— По-моему, ваше великолепие, нам лучше услышать это донесение непосредственно от человека, который его готовил, — от Леопольда Макгроски, начальника отдела полевых операций.

Со своего места поднялся дюжий мужчина в штатском. Смит-Колгоз сел.

Макгроски: Ваше великолепие, мы успешно проследили за девушкой, и я поручил трем опытным агентам класса «корабль-земля», высадившимся на планете, расследовать этот случай. Они установили, что ее зовут Жанна-Мари Валькури и что она живет в полном одиночестве в пещере в Le Bois Feerique[24]. Le Bois Feerique — это значительный лесной массив, расположенный близ буколической деревни под названием Бодлер, которая находится на Прованском плоскогорье примерно в пятидесяти километрах к северу от Fleur du Sud. Среди местных жителей девушка известна, как La Pucelle du Bois Feerique, или «Дева Волшебного леса», и если бы не решение вашего великолепия временно отложить военные действия, сделав тем самым невозможным ее появление на других полях сражений, это прозвище к настоящему времени стало бы упоминаться по всей планете, и она заняла бы надежное место в умах сельских жителей как героиня движения антиденационализационной психофеноменалистики. Согласно существующему положению дел религиозно-политическое рвение, которое она может пробудить, пока дремлет.

Как и большинство селений на Ciel Bleu, Бодлер — деревня глухая, отсталая и упорно поддерживает антипрогрессивный дух французских колонистов, занявших планету триста лет назад. Мать Жанны-Мари умерла при родах, а отец скончался девять лет спустя, и тогда Жанну-Мари определили в небольшой казенный приют для сирот на окраине этой деревни. До двенадцати лет она вела себя как обычный ребенок, а потом невесть почему убежала оттуда и укрылась в Le Bois Feerique. В конце концов представители приюта обнаружили ее — она жила в естественной пещере и как будто бы пребывала в здравии; однако, когда ее хотели забрать обратно в приют, она сделала нечто, перепугавшее их настолько, что они бежали из леса и после никогда уже не беспокоили ее. Нам не удалось точно установить, что именно она сделала, но, похоже, даже до сражения при Fleur du Sur жители Бодлера считали ее злой колдуньей. После этой битвы они изменили точку зрения и теперь считают ее доброй колдуньей, но все равно весьма неохотно заходят в Le Bois Feerique.

Похоже, их отношение вполне оправданно. Целый ряд местных утверждает, что подслушали ее разговоры с деревьями и цветами, а нескольким хватило смелости, чтобы усомниться в ее заявлениях, что она-де разговаривала не с цветами и деревьями, а с «голосами в моей голове». Они...

— С голосами? — перебил О’Риордан.

— Совершенно верно, ваше великолепие. Очевидно, она страдает своего рода аудиовизуальными галлюцинациями, возникающими в основном от острого голодания. Нам известно, что она воспитывалась как строгая психофеноменалистка, и, полагаю, можно смело заключить, что она — фанатичка и иногда постится неделями. При подобных обстоятельствах было бы странно, если бы она не слышала голосов и ей не было бы видений.

— Но лук, — сказал О’Риордан. — Где она достала лук?

Макгроски: С прискорбием сообщаю, ваше великолепие, что нам не удалось разузнать. Она носит его собой везде, куда бы ни отправилась, а за плечом у нее всегда колчан, полный стрел. Поскольку оружие, устроившее внезапный ливень в отдельной узкой области, может оказаться способным на что угодно, я проинструктировал наших наземных агентов ни в коем случае не попадаться ей на глаза, за исключением случаев чрезвычайной необходимости, и никоим образом не провоцировать ее. Возможно, если бы в ее отсутствие им удалось войти в пещеру, они смогли бы разузнать побольше, но...

О’Риордан: Но почему же они не вошли? Что их остановило?

Смит-Колгоз (торопливо поднимаясь из-за стола): Я воспретил им это, ваше великолепие. Когда эту девушку обнаружили, я разработал план ее похищения, связанный минимальным риском, и мне не хотелось спугнуть ее. Кроме того, для успешного осуществления нашего плана, мне необходимо как можно больше знать о личности этой девушки, поэтому я приказал агентам сосредоточиться на деревенских жителях, знакомых с ней ее до ее побега из сиротского приюта, и дотошно расспросить о ее привязанностях и антипатиях, о ее привычках и отношении к жизни. Вы же хотите похитить ее, не так ли, ваше великолепие?

О’Риордан: Разумеется.

Смит-Колгоз: Отлично. Итак, ваше великолепие, вот что мною сделано на текущий момент. Сперва я ввел в компьютер «Посланницы» данные, добытые агентами, вместе со следующей командой: «Описать тип мужчин, которые наиболее симпатичны женщинам данного типа — физически, эмоционально и интеллектуально». Затем я сопоставил полученное компьютерное описание с досье всех мужчин флотилии — задача не масштабная, смею уверить, ваше великолепие, но себя оправдавшая. Естественно, руководствуясь только данными, я не смог бы сузить возможность выбора до одного человека — параметры людей не настолько математически точны. Однако опираясь на другие свойства и качества мне удалось точно определить того, кто весьма вероятно преуспеет, осуществляя похищение. По моему мнению, у него лучшие шансы внушить этой девушке расположение, затем любовь, а затем — доверие. И как только он добьется этого, ему будет легче легкого завладеть ее луком и даже, возможно, уговорить ее добровольно сопровождать его на «Посланницу». Если он не сумеет уговорить ее пойти с ним добровольно, то всегда сможет применить силу.

Смит-Колгоз умолк. Это навело Д’Арси на мысль о щенке, который только что принес палочку, брошенную его хозяином, и ждет, что его погладят за удаль. Однако О’Риордан и бровью не повел.

— Ну так кто этот неотразимый самец? — холодно осведомился он, буравя Д’Арси взглядом с явным презрением.

— Д’Арси, встаньте, — сказал Смит-Колгоз.

Д’Арси нерешительно поднялся с места.

— Раймонд Д’Арси, ваше великолепие. Шифровальщик второго класса с КГП «Сторожевой пес», — продолжал Смит-Колгоз. — Он не только обладает уже упомянутыми мною необходимыми качествами, но еще и потомок иммигрантов с Ciel Bleu и в совершенстве владеет всеми идиомами этого языка. Если мы снабдим его достоверной «легендой», предоставим необходимые указания, как обнаружить пещеру, и ночью высадим его в Le Bois Feerique, то я уверен, что в течение двух недель он сумеет доставить Жанну-Мари Валькури с ее луком и стрелами в наши руки.

О’Риордан покачал головой.

— О нет, Смит-Колгоз, — произнес он. — Девушку — да, но без оружия. Оружие забирать не нужно. Потому что, видите ли, Смит-Колгоз, все это может быть устроено с единственной целью одурачить нас, а когда мы заберем лук и стрелы на «Посланницу», их приведут в действие и смогут, например, обездвижить нас или превратить в кучку безмозглых марионеток. Не сомневаюсь, что вы слышали о троянском коне, Смит-Колгоз, и, разумеется, не стоит напоминать вам, что «Посланница» — не Троя, и ее «падение» будет означать конец галактического правительства по той простой причине, что мы и есть галактическое правительство.

Угловатое лицо Смита-Колгоза побагровело.

— Эта... эта аналогия, увы, не пришла мне в голову, ваше великолепие, — неловко произнес он и добавил: — Но что же тогда делать с луком и стрелами, сэр?

— Закопать где-нибудь, где их не найдут. После сдачи Ciel Bleu их выкопают и подвергнут анализу.

За все это время О’Риордан так и не оторвал взгляда от лица Д’Арси. Теперь он сказал:

— Вам не приходило в голову, Смит-Колгоз, что вы посылаете мальчика выполнить задание, более подходящее для зрелого мужчины?

Смит-Колгоз вкрадчиво улыбнулся.

— Должен признаться, ваше великолепие, что поначалу это заставило меня задуматься. Но потом я осознал, что это будет задача не для мужчины, а для юноши, и что на самом деле я столкнулся с новым прочтением старого как мир любовного сюжета. Юноша знакомится с девушкой; юноша спит с девушкой; юноша забирает девушку с собой.

У Д’Арси был черный пояс по карате. Он мог поднять и перебросить через себя вес, вдвое превышающий его собственный. Он мог десять раз подряд подтянуться и на левой, и на правой руке. Трижды его награждали Полосатой Спиралью за храбрость при выполнении служебного долга. Ребра его ладоней были тверды, рубящие удары он проводил мощно, словно бил шестнадцатифунтовой кувалдой. Он почувствовал, что его лицо постепенно заливает жаркий румянец, но промолчал.

Наконец О’Риордан сказал:

— Малыш, как по-твоему, ты сможешь доставить ее сюда?

Д’Арси кивнул. Он не рискнул выразить это словами, поскольку не доверял своему голосу.

Взгляд О’Риордана прошелся по двум рядам лиц.

— Я считаю, нужно задействовать этот план. Есть несогласные?

Все замотали головами — со смехотворной слаженностью. Затем послышался хор лизоблюдов:

— Нет, сэр!

О’Риордан хмыкнул и поднялся.

— Всем встать! — крикнул координатор совета. Все встали.

Смиту-Колгозу О’Риордан сказал:

— Пусть заберется в этот лес до следующего рассвета. — И тотчас повернулся к Д’Арси: — Даю тебе десять дней. Если ты к тому времени не радируешь, чтобы за тобой прилетели, я пойду и все сделаю сам. — Он снова повернулся к столу. — Посмотрим, что там у нее за голоса, — пробормотал он. — Хочет стать Жанной д’Арк — что ж, это мы ей устроим!

И тяжелыми шагами вышел из помещения.

Впервые Жанна-Мари Валькури услышала голоса в двенадцать лет.

Голосов было два; некоторое время спустя они поведали ей, кто они. Мягкий и ласковый голос принадлежал святой Рахили Огненной; а властный — Иосифу Благотворителю Милостивому, покровителю раздающих милостыню. Иосиф Благотворитель был основателем Психофеноменалистской церкви и почил в возрасте ста двадцати лет. Рахиль Огненная стала первой психофеноменалистской святой. Скончалась она семьдесят шесть лет назад.

Поначалу голоса были бесплотными, однако вскоре приобрели лица. Поскольку Жанна никогда не видела изображений ни Рахили, ни Иосифа, то вовсе не удивительно, что ни одно из лиц не имело ни малейшего сходства с оригиналом. Жанна-Мари «увидела» лицо Рахили округлым и ласковым, с добрыми голубыми глазами и улыбчивыми губами. Лицо Иосифа увиделось ей молодым и красивым — и мальчишески удалым. У него были вьющиеся черные волосы и волнующие темные глаза. Кожа была смугловатая, но очень-очень чистая. Порой Жанне-Мари было трудно сказать, какое из лиц ей нравится больше.

«Ступай в Le Bois Feerique, — «сказал» Иосиф, когда они познакомились получше, — а мы с Рахилью подыщем для тебя пещеру, где ты будешь жить, и поможем превратить ее в небольшой домик, а потом покажем, как делать разные удивительные вещи».

Жанна-Мари не стала медлить. Ей не нравилось жить в сиротском приюте. Никогда не нравилось. Ей очень не хватало отца, и, постоянно думая о нем, она не могла сосредоточиться на уроках. Поэтому она ушла в лес, а Иосиф с Рахилью отыскали для нее пещеру и показали ей, как своими руками, но посредством мысли, превратить ее в обычный небольшой домик. Они называли этот процесс «психомагнетизмом», однако она считала его «воздействием мысли». Это была способность, которую внутри-церковные иерархи развили незадолго до того, как О’Риордан Реорганизатор подавил мощь Психофеноменалистской церкви и зверски расправился с ней с помощью лучевых ружей, как пояснила Рахиль Огненная. О’Риордан, услыхав об этом процессе, с издевкой сказал, что не верит, будто хоть кто-то способен создавать материальные объекты одной лишь силой интеллекта, не говоря уж о полутвердых объектах, способных воздействовать на человеческие чувства; тем не менее, добавила Рахиль, Жанна-Мари должна пообещать, что никому и никогда не расскажет о том, что она наделена этой способностью.

Показав, как силой мысли сделать из пещеры дом, они научили ее, как силой мысли создать обстановку: стулья, столы, шкафы, ковры, шторы, лампы, телевизор, секретер, саморегулирующуюся кухонную плиту, печку-камин для гостиной, стиральную машину с сушилкой для подсобки — а, самое главное, как силой мысли создавать себе еду. О, это был самый чудесный опыт в ее жизни! Как будто ее пальцы становились разумными, а руки превращались в крошечные фабрики, производящие все что угодно. Рахиль сказала, что дело вовсе не в этом, что работает энергия, которую они с Иосифом передают ей. Эта психическая энергия, пояснила Рахиль, вытягивает из земли и воздуха необходимые элементы, соединяет их и превращает в то, что хотелось бы создать Жанне-Мари.

Когда представители приюта отправились в Le Bois Feerique и попытались вернуть Жанну-Мари обратно, Рахиль с Иосифом помогли ей сотворить клубы дыма самых устрашающих форм, какие только можно вообразить. Они появились внезапно, ниоткуда, при этом из ее пальцев выстреливали искры, а уши изрыгали огонь. Представители настолько перепугались, что улепетывали во весь дух — Жанна-Мари отродясь не видела, чтобы кто-нибудь удирал так быстро. После этого люди оставили ее в покое и стали называть колдуньей. Ей было совершенно все равно, а если она действительно была колдуньей, это ее только радовало. Ведь она впервые в жизни так веселилась.

Когда ей исполнилось пятнадцать, Рахиль с Иосифом научили ее делать лук и стрелы. Лук оказался невообразимо красивым. Он походил на сноп солнечных лучей, который кто-то согнул и натянул на него тетиву, свитую из утреннего тумана. Стрелы были едва ли менее красивы и еще более удивительны. Серебристые и такие тонкие, что пришлось бы долго вглядываться, чтобы их увидеть. Она обязательно должна брать с собой этот лук, куда бы ни отправилась, сказал Иосиф, и стрелы тоже. Она изготовила маленький колчан из дневного света, тьмы, песка, пыли, надежд, снов, дерева, металла и еще дюжины разных вещей и постоянно носила его, перекинув через плечо, снимая только на ночь; тогда она неизменно подвешивала его на стойку кровати у головы, рядом с золотистым луком.

Когда ей исполнилось шестнадцать, Рахиль с Иосифом усадили ее трудиться над еще более удивительной штукой — куклой. Жанна-Мари была очарована; ведь прежде она ни разу не видела кукол, и ей больше всего на свете хотелось, чтоб у нее была кукла. День за днем кукла создавалась — неспешно, очень медленно, ибо это была чрезвычайно сложная работа. Жанна-Мари понятия не имела ни о том, до чего трудно изготовить куклу, хоть бы и такую большую, ни о том, сколько в нее входит разнообразных частей, великое множество. Перечень элементов — а девочка понимала назначение лишь некоторых из них — рождал головокружение. И какая же получилась кукла! Ни у одной девочки никогда не было куклы, которая могла бы даже отдаленно сравниться с этой! Ее полнейшая уникальность, вероятно, и стала причиной того, что Рахиль Огненная приказала Жанне увеличить пещеру и устроить чуть в стороне особое тайное место. Жанна-Мари сделала лучше: она устроила обычную комнату, обставила ее кроватью, двумя стульями, туалетным столиком, комодом и застелила пол маленьким ковриком. К тому времени, как это проект завершили, ей исполнилось семнадцать и потребность в куклах она переросла.

Ее следующим изделием стали доспехи, относительно простые по сравнению с куклой. Иосиф «сказал», что назначение доспехов двоякое: защищать ее от повреждений и оказывать на врага психологическое воздействие. Она изготовила их из звездной пыли, металла и сотен других вещей, а когда закончила, попробовала в них облачиться. Они были яркими как солнце и невесомыми как облако.

«Итак, — в один голос «сказали» Иосиф с Рахилью, — время пришло, ступай в селение Бодлер и возьми с собой один из золотистых гребешков, которые создала для своих волос, и обменяй его на самого красивого вороного коня, какого сможешь отыскать. И Жанна-Мари сделала это и назвала коня в честь св. Германа О’Шонесси, второго психофеноменалистского святого. Затем силой мысли создала для коня стойло чуть дальше по холму, где находился еще один вход в пещеру, и ежедневно, кроме дождливых дней, верхом каталась по лесу.

«Итак, — «сказал» однажды Иосиф Благотворитель, — время настало»; и Жанна-Мари, отлично понимая, что он подразумевал, облачилась в доспехи, села на Св. Германа О’Шонесси, гордо проскакала по Прованскому плоскогорью и въехала в город Fleur du Sud. В лучах зари она скакала по улицам и громко кричала:

— Следуйте за мною, и я приведу вас к победе над войсками О’Риордана, которые угрожают с юга. Идите и помогите мне спасти Психофеноменалистскую церковь от сил тьмы!

И Св. Герман О’Шонесси гарцевал и плясал, а люди выходили на улицы и приветствовали ее, а когда она направилась к Fleuve d’Abondance, они сформировали довольно потрепанный авангард; а когда пробил час, она выехала вперед и выпустила в небо сияющую стрелу — хлынул жуткий ливень и смыл неприятеля. А Жанна-Мари возвратилась в свою пещеру в Le Bois Feerique, дожидаться там следующего Призыва.

Общеизвестно, что весенний лес красив, однако этот лес оказался невероятно прекрасен. Одетый в крестьянское платье жителей Ciel Bleu Д’Арси, все еще дрожа от предрассветной сырости, радовался. Покинув поляну, где его перед самым рассветом высадил пилот шаттла «корабль-земля», он углубился в чередование приятной тени и столбов теплого солнечного света. Одни деревья походили на отцов, другие — на матерей, а третьи — на маленьких детей. Все жили одной большой счастливой семьей, их зеленые руки переплетались, соприкасаясь зелеными пальцами. Утренняя роса на зеленом ковре казалась бриллиантами, в ветвях пели настоящие птицы.

Он шел все прямо, пока не добрался до ручья; там он повернул направо и пошел вверх по течению. Ручей тек с холмов, и именно в холмах на этот небольшой поток выходила пещера Жанны-Мари. Трое агентов класса «корабль-земля», проводившие здесь разведку, коротко проинструктировали Д’Арси перед отправкой и рассказали ему все, что следовало знать.

То есть о местности.

Нет, они, конечно, также рассказали ему и о Жанне-Мари Валькури, однако он подозревал, что еще многого о ней ему не сказали, поскольку просто не сумели разузнать. Она любит гулять, сказали они, бегать и играть. Ей нравилось, оседлав коня, скакать по лесу. Совсем юной она читала запоем. Ее оценки в приютской школе были примерно как у всех, хотя, вероятно, могли бы быть выше, если бы она проявила интерес к занятиям. Ей нравилось носить яркие одежды, и еще она любила щетки и гребешки и вечно расчесывала волосы. Она была очень религиозна и все то время, что проводила в сиротском приюте, читала свои мистические молитвы утром, в полдень и ночью.

Д’Арси никак не мог понять, почему все это должно было сделать ее психически, эмоционально и интеллектуально восприимчивой по отношению к нему, однако ему ли спорить с компьютером «Посланницы»?

Этот вопрос медленно ускользнул от его внимания, не в силах состязаться с дивными картинами, открывавшимися вокруг. Вдоль берега ручья росли цветы нежных оттенков, эфемерно обрисовывая поступь игривого утреннего ветерка. Ручей, напевая, бежал по белым как мел камешкам, а там и сям мелькали блестящие чешуйки рыбок, проносящихся в прозрачной воде. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву, рассыпали по земле золотые блики, подобные россыпи пиратских сокровищ.

Он прошел уже километр. Пройдя еще с полкилометра, он услышал грохот копыт. Тот быстро нарастал, гремело повсюду — на просеках, под сенью ветвей и на тенистых тропинках. Вскоре ручей вырвался на большую поляну, и Д’Арси вышел на солнце. В тот же миг на противоположной стороне поляны появились конь с всадницей.

Он остановился, даже не пытаясь спрятаться. Конь оказался вороным, а всадница — девушкой в синей юбке и красной блузе в белую полоску. Золотой лук висел на ее правом плече, пучок стрел выглядывал поверх левого. Она была босая, с непокрытой головой, а светло-каштановые волосы, убранные назад с лица, удерживала красная лента. При виде ее лица он сразу подумал о цветке, только что раскрывшем на солнце лепестки.

Она подъехала прямо к нему и произнесла:

— Bonjour, monsieur[25]

— Bonjour, mademoiselle[26] — ответил он. — Должно быть, вы — La Pucelle du Bois Feerique[27]

Она улыбнулась, и в ее глазах заплясали крохотные искорки. Глаза были карие, того оттенка, что и волосы, а на левой щеке — симпатичная ямочка. Она только-только начинала утрачивать спелую полноту юности и вот-вот должна была стать женщиной.

— Меня зовут Жанна-Мари, — представилась она, — и я — колдунья.

— Да, я слышал, — отозвался он.

— И вам не страшно?

Он усмехнулся.

— Зачем же мне бояться доброй колдуньи? Могу понять, почему нужно бояться злой колдуньи — да. Она способна превратить меня в тритона или жабу; но добрая колдунья может превратить меня только во что-нибудь лучше того, что я есть на самом деле, и я стану лучше хуже.

Жанна-Мари рассмеялась. Потом притихла, а внимательное выражение ее лица говорило о том, что она прислушивается, хотя к чему прислушивается, он не мог себе представить. Наконец она сказала:

— Голосам ты нравишься. Я рада, поскольку мне ты тоже нравишься.

— «Голосам»? — переспросил он.

— Иосифа Благотворителя и Рахили Огненной, — пояснила она. Затем соскочила с вороного и легко приземлилась босыми ступнями на траву. — А это — Св. Герман О’Шонесси. По-моему, ему ты тоже нравишься.

Св. Герман О’Шонесси заржал. Д’Арси погладил его черную гриву.

— Приятно знать, что у тебя столько друзей, — промолвил он.

Вспомнив слова Макгроски о галлюцинациях, вызываемых недоеданием, он хорошенько присмотрелся к лицу девушки. Подобно ее телу, оно свидетельствовало о хорошем и здоровом питании этой женщины, которая если и постилась, то по меньшей мере месяц назад. Голосам требовалось найти иное объяснение.

Однако не это было задачей Д’Арси. Ему вменялось в обязанность похитить Жанну-Мари, а не вызнавать, чем она живет и что дает ей силы.

— Меня зовут Раймонд Д’Арси, и я заблудился, — продолжал он, каким-то образом умудрившись сделать так, что вторая часть фразы прозвучала не менее правдиво, чем первая. — Но даже если бы я не заблудился, большой разницы не было бы — потому что я все равно никуда не могу пойти. Прошлой ночью, когда я ждал воздушный дилижанс до Мольера, меня оглушили и ограбили, а очнувшись, я обнаружил, что лежу на поляне в этом лесу.

Это придумал Смит-Колгоз, который настаивал на том, что подобный штамп вызовет у крестьянской девушки вроде Жанны-Мари меньшую охоту расспрашивать, чем оригинальная ложь. Судя по всему, он не ошибся — она даже не попробовала потрогать шишку на голове у Д’Арси, которую «организовал» ему пилот, доставивший его в лес. С другой стороны, похоже, ее чрезмерно заинтересовало лицо Д’Арси. Она буквально не сводила с него глаз. Откуда же ему было знать, что его лицо удивительно похоже на лицо Иосифа Благотворителя — во всяком случае так казалось Жанне-Мари, — а также что в эту самую минуту Рахиль Огненная говорит: «Безусловно, он кажется приятным молодым человеком, дитя, — отчего бы тебе не помочь ему?»

Жанне-Мари не потребовалось повторять это.

— Пойдемте, Раймонд, — сказала она, — я приготовлю вам что-нибудь поесть у себя дома. Тут совсем недалеко.

Она двинулась вдоль ручья, ведя на поводке Св. Германа О’Шонесси. Д’Арси шел рядом.

— У меня очень красивый дом, подожди, вот увидишь, — промолвила она. — Кое-кто назвал бы его пещерой, однако они удивились бы, оказавшись в нем. Конечно, — добавила она. — Я еще ни разу никого туда не приглашала.

Он воспользовался тем преимуществом, что они идут совсем рядом, и внимательно осмотрел лук. За исключением того, что тот был из какого-то странного сплава, который Д’Арси не сумел определить, и от попыток всматриваться в который рябило в глазах, Ничего узнать ему не удалось. Внимательное изучение стрел дало ему и того меньше. Виднелись только зазубрины у концов древка да серебристые хохолки на них, и у него почему-то сложилось впечатление, что он и того не видел.

Ему хотелось расспросить ее о необычном оружии, но он решил отложить это на потом.

Уже некоторое время земля по сторонам ручья, за вычетом заросших цветами террас вдоль границы воды, поднималась. Вскоре появились заросшие деревьями гряды холмов, чьи склоны становились все более обрывистыми. Когда наконец девушка, Д’Арси и Св. Герман О’Шонесси оказались напротив пещеры, Д’Арси даже не понял, что она здесь есть. Деревья к этому времени уступили место зарослям, похожим на виноградные лозы, и только когда Жанна-Мари раздвинула этот природный занавес, он увидел отверстие. Она раздвинула другой занавес, и Д’Арси увидел пещеру-стойло для Св. Германа О’Шонесси. Пол был устлан сеном, и он заметил ясли, из которых ел и пил конь. Тут даже был свет, позволяющий видеть, испускаемый бессменной встроенной в стену лампой с розовым абажуром.

Она оставила Германа на террасе пастись — он такой домосед, объяснила она, что она даже не привязывает его, только ночью — и проводила Д’Арси в свой дом-пещеру. Увидев, что внутри, он изумился. Четыре комнаты и маленькая кладовая — по крайней мере, он решил, что это дверь в кладовую, хотя та больше походила на стенной шкаф — и каждая комната была полностью меблирована. Стены и потолки были сделаны из тщательно обструганного и отшлифованного естественного дерева; плиточные полы устланы ковриками. Освещение было самопод-держивающимся, у каждого электрического устройства — собственный самообеспечивающийся двигатель. Вода поступала в дом из ручья по трубам, нагнетаемая сжатым воздухом.

Жанна-Мари усадила его за кухонный стол и поджарила яичницу с беконом. Яйца она достала из маленького холодильника, смахивающего на сундук с приданым, а когда бекон зашипел на сковороде, сварила кофе. Когда Д’Арси поел, она выпила с ним за компанию чашечку, а когда он спросил ее, как такой девушке удалось превратить обычную пещеру в дом, больше подходящий для принцессы, с улыбкой ответила:

— Не могу рассказать — это секрет. — И добавила, удивляясь: — Вам бы не хотелось жить здесь со мною?

Он постарался не вылупить глаза, но это ему не вполне удалось. Да нет же, подумалось ему, она не может быть такой наивной. Ему казалось чуть ли не бесстыдством воспользоваться этим преимуществом.

— А что думают по этому поводу голоса? — осведомился он.

— О, они полностью за! Я могу устроить вам спальное место на софе. Она достаточно велика, и я уверена, что вам будет на ней удобно. К тому же мне думается... Сошью-ка я вам пижаму, брюки и несколько рубашек. Хотите еще чашечку кофе?

— Спасибо, — еле слышно ответил Д’Арси.

Жить с Жанной-Мари в Le Bois Feerique, вскоре обнаружил он, было все равно, что вновь стать немного ребенком, и жить — взаправду жить — в одном из выдуманных миров, изобретенных умом девяти или десятилетнего дитяти.

Жанна-Мари задолго до его прихода напридумывала разнообразных игр для своего развлечения и теперь внесла в правила необходимые изменения, чтобы можно было играть вдвоем. Втроем, если считать Св. Германа О’Шонесси, ибо он был незаменим в большей их части. Помимо игр, они устаивали пикники на идиллических полянах и подолгу лениво, бесцельно гуляли по лесистым холмам. Утро неизменно начиналось в семь, и склоны холмов столь же неизменно бывали покрыты перламутровой росой; и по крайней мере в небесном раю Жанны-Мари все было благополучно и мирно.

Вечера они проводили сидя у нижнего края завесы из лиан, закрывающей вход в дом-пещеру, рассматривали звезды и время от времени высказывались по поводу разных событий минувшего дня. Среди звезд, на которые они смотрели, одни были планетами — у del Bleu было одиннадцать сестер, а некоторые — кораблями флотилии О’Риордана. Эти очень просто было отличить от прочих не только по их заметному перемещению, но по строгому следованию экваториальным маршрутом. Они походили на бриллианты, редко нанизанные на невидимую нить. Флагманский корабль походил на подвеску и отличался от остальных бриллиантов размерами и оранжевым оттенком. Порой он напоминал Д’Арси луну и в некотором смысле был ею — искусственной луной с человеком, возжелавшим завоевать космос.

Жанна-Мари то и дело поглядывала на флагманский корабль — с той минуты, как он восходил на северо-востоке, до его захода на северо-западе. Однако когда Д’Арси отметил ее интеpec к кораблю, она сказала, что ее не интересует ничто и никто, кроме Иосифа и Рахили.

— Я их глаза и уши, — пояснила она. — Поэтому всякий раз, как их что-нибудь заинтересует, я даю им смотреть или слушать сколько душе угодно.

Он пристально посмотрел ей в глаза, выискивая признаки обмана, но не увидел ничего, кроме крошечных звезд — звезд не менее прекрасных, чем те, что плыли высоко-высоко над ними. Его сильно смутило, что это он вызвал их к жизни. Да, она уже влюбилась в него, Жанна-Мари. Компьютер оказался прав. Однако по иронии судьбы сам он чувствовал к ней лишь братскую привязанность. Он решил, что так даже лучше — будет гораздо проще сделать то, что он должен сделать.

Куда бы она ни шла, лук и колчан со стрелами всегда были при ней. Однажды он спросил, почему она никогда не расстается с ними, и подчеркнул, что она ни разу не пыталась убить ничего из мелкой дичи, которая водилась в этих местах, а она ответила, что это Иосиф с Рахилью приказали ей всегда держать их при себе, ведь у них множество магических свойств, причем каждое из них способно защитить ее от вреда.

На Д’Арси снизошло внезапное озарение.

— Так это Иосиф с Рахилью помогли тебе сделать лук и стрелы? — осведомился он.

Она неохотно кивнула.

— Да.

Он ни на секунду не поверил ей, но вполне допускал, что сама она верит в то, что говорит.

— А дом в пещере и мебель?

Еще один неохотный кивок.

Он усмехнулся.

— Что случится, если я дотронусь до лука? — спросил он. — Превращусь в кузнечика?

— Конечно, нет, — рассмеялась она. — Но если я выпущу в тебя стрелу, неизвестно, что с тобой станет. Не то чтобы, — поспешно добавила она, — мне приходило в голову что-то подобное.

Однажды днем, прогуливаясь по лесу, они разделились, и Д’Арси никак не мог отыскать ее. Посчитав, что, вероятно, она возвратилась в пещеру, он двинулся в ту сторону. Однако, хотя он шел очень быстро, он не догнал ее. К тому времени, как он добрался до пещеры, он был почти уверен, что с девушкой что-то произошло.

Он вошел внутрь и позвал ее по имени. Ответа не последовало. Может быть, она спряталась от него? Она частенько проделывала подобные вещи; прятки действительно были одной из их забав. Он заглянул под софу. Прошел на кухню и заглянул за плиту. Внимательно обыскал кладовку. В конце концов он вошел в спальню и заглянул под кровать Жанны-Мари. Там не оказалось ничего, кроме пары туфель, которые она очень не любила надевать.

Выпрямившись, он обнаружил, что пристально смотрит на дверь ее шкафа. Он щелкнул пальцами. Он готов был поспорить на любые деньги, что она прячется там, внутри, затаилась, вероятно, среди разноцветных платьев, блузок и юбок. С усмешкой он схватился за ручку дверцы, намереваясь быстро повернуть ее и распахнуть шкаф. Но ручка отказывалась поворачиваться. Внимательно приглядевшись, он увидел, что на ней установлен замок, открывающийся по отпечатку пальца, и этот замок заперт.

Хмурясь, он покинул комнату. Ни одна из прочих дверей Жанны-Мари не была снабжена таким замком — почему, в таком случае, она сделала это единственное исключение? Потому что хранит в кладовке свои доспехи и не хочет, чтобы он их увидел? Тут ему вспомнилось, что она никогда не упоминала о своей роли в Битве при Fleur de Sud. Возможно, стыдясь того, что сделала.

Ему это казалось сомнительным, а значит, ему предстояло искать ответ еще где-нибудь. Затем, выбравшись из пещеры, он увидел выходящую из леса Жанну-Мари и при виде ее, целой и невредимой, испытал такое облегчение, что начисто забыл об этом происшествии.

В другой раз, гуляя по лесу — на этот раз один, — он забрел в глубокий мрачный грот, где обнаружил два скелета. Они лежали бок о бок под гранитным выступом, вытянувшись, и один из них, судя по тонким изящным костям, принадлежал женщине. Еще он увидел несколько истлевших клочков одежды, а рядом с мужчиной лежал небольшой латунный диск. Д’Арси поднял его. Диск был сильно испорчен, но соскоблив карманным ножом ярь-медянку, он узнал в нем идентификационную бирку психофеноменалистов. Если верить ей, этого человека звали Александр Кейн. Это имя звякнуло колокольчиком в памяти Д’Арси, но он не сумел припомнить, когда и при каких обстоятельствах оно ему попадалось.

Он понял лишь, что есть какое-то несоответствие. На Ciel Bleu, как на всех национальных планетах, обитатели носили имена, строго укладывающиеся в культурные традиции, а «Александр Кейн» был именем явно не французским.

Прежде чем покинуть грот, Д’Арси спрятал диск в карман, а когда возвратился в пещеру, увидел Жанну-Мари и рассказал ей о скелетах.

— Я их видела, — отозвалась она. — Они там уже много лет. Но я никогда не подхожу к ним близко.

— Боишься?

Она покачала головой.

— Я... Нет, не думаю. Но Рахиль с Иосифом недвусмысленно запретили мне ходить в ту часть леса, пока мне это настоятельно не потребуется.

«Почему?» — подивился Д’Арси. Но не спросил об этом вслух. С одной стороны, он сильно сомневался, что Жанна-Мари знает ответ, с другой же — он все еще отказывался принимать эти голоса всерьез и не хотел показать, что верит в них, если станет их обсуждать. В любом случае это были проблемы Смита-Колгоза, не его. А не Смита-Колгоза, так О’Риордана.

Но загадка не давала ему покоя, особенно этот новый ее аспект. Почему бы, гадал он снова и снова, этим двум голосам, звучащим в голове Жанны-Мари (если допустить их существование), бояться двух безвредных кучек костей?

Ночью, когда он спал на софе, его разбудил низкий голос. Это оказался голос О’Риордана, а его источником — или по крайней мере видимым источником — был миниатюрный радиопередатчик, спрятанный в наручных часах Д’Арси.

— До ухода осталось два дня, Д’Арси. Просто подумал, что надо напомнить.

Д’Арси не верил своим ушам, и не только потому, что О’Риордан соизволил с ним связаться по рации лично, а потому что потерял счет времени. С одной стороны, ему казалось, что он провел в Le Bois Feerique считанные дни; с другой, ему казалось, что он живет там всю жизнь.

— Ты меня слышишь, Д’Арси? — требовательно вопросил О’Риордан.

— Да... да... сэр.

— Что ж, отрадно слышать, — произнес человек с луны. — Все идет согласно расписанию?

— Да, сэр.

— Хорошо. Тогда жду связи в течение последующих сорока восьми часов. Если не свяжешься со мной, я сам выйду на связь. И помни: прежде чем уйти, закопай этот лук и стрелы. Глубоко! Там, где их никто не найдет.

Человек с луны завершил передачу.

Больше в ту ночь Д’Арси не спал. На рассвете он все еще боролся со своей совестью, однако он отлично умел с собой справляться. В каком-то смысле он сделает Жанне-Мари одолжение, похитив ее. Молодой девушке не пристало жить в лесу, идиллическом или нет. Прелестная или нет, пещера — неподходящее жилище для юной женщины. Советники О’Риордана, шесть подхалимов, одетых в длинные черные мантии, делающие их похожими на медведей, когда О’Риордан приказывал им: «Плясать!» — плясали, но согласно правилам, принятым на Деймосской конференции, с Жанной-Мари нельзя было поступать как с военной преступницей, и хотя О’Риордан наверняка потребует привлечь ее за что-нибудь к суду, приговор ей вынесут не слишком суровый. А когда Ciel Bleu завоюют, — то есть примерно через месяц — ее передадут соответствующему департаменту при новом правительстве, который перевоспитает ее, переобучит и подыщет ей подходящее место в новом обществе.

Днем он радировал на «Посланницу»: передал координаты пещеры и условился, что его заберут за два часа до того, как рассвет коснется Le Bois Feerique. Они с Жанной-Мари провели время, гуляя по лесу, поочередно ездя верхом на Св. Германе О’Шонесси или прогуливаясь бок о бок, а Св. Герман шел сзади. Она упаковала еду для пикника, и они перекусили в горной долине в нескольких километрах от пещеры. С самого начала дивившийся, как и где она раздобывает еду, Д’Арси наконец решился спросить об этом без обиняков. Он ожидал, что она улыбнется и скажет, что это — секрет, и в точности так она и поступила.

Если бы не два соображения, он бы присягнул, что она владеет психомагнетизмом. Но, как и О’Риордан, он считал психомагнетизм попросту мифом, который иерархия психофеноменалистов придумала, чтобы запугивать врагов Церкви; и, даже если бы он верил, что это не просто миф, он по-прежнему не счел бы Жанну-Мари способной к чему-то подобному, ибо первым необходимым условием психомагнетизма был гениальный уровень IQ, а вторым — наличие «парасинтетического разума» с таким же уровнем IQ, с которым можно было бы достичь и поддерживать «идеальные дружеские отношения».

Когда они вернулись в пещеру, начинало смеркаться. Отправив Св. Германа О’Шонесси спать, они сели на склоне холма и стали смотреть, как появляются звезды. «Луна» встала над горизонтом четко по расписанию. Во время следующего прохода лунный луч должен был соскользнуть по темному, жуткому склону пространства и унести Д’Арси с Жанной-Мари прочь.

Д’Арси старался не думать об этом — только чтобы обнаружить, что это не в его силах. Ночью, перед тем как лечь в кровать, он установил мысленный будильник на два часа пополуночи. Поднявшись, он оделся в темноте, затем прокрался в комнату, где, забывшись сном, лежала Жанна-Мари в бледном сиянии ночника, висящего над ее кроватью. Он проворно снял лук и колчан со стрелами со столбика кровати. Когда он это сделал, она пошевелилась и повернулась на бок, лицом к нему. Он остановился, напрягшись, не осмеливаясь шелохнуться, ожидая, что она вот-вот откроет глаза. Однако она не размыкала век и вскоре тихо вздохнула, словно все еще глубоко спала. Почувствовав облегчение, он на цыпочках вышел из комнаты, прошел через гостиную и вышел в ночь.

Он закопал лук и стрелы в гроте, где лежали скелеты, разумно полагая, что никто и никогда сюда не явится. К тому времени, как он вернулся в пещеру, «Посланница» снова поднималась над горизонтом. Он сел перед завесой из лиан, дожидаясь прибытия лунного луча.

Вскоре луч появился. Он походил на падающую звезду. Он падал и падал вниз, плывя в сторону Le Bois Feerique, двигаясь по полученным координатам. Наконец он приземлился у ручья на террасе, усыпанной цветами.

Открылась прозрачная гондола, и из нее вылез пилот. Обнаружив Д’Арси, он подошел к нему и спросил, нужна ли помощь.

— Нет, — ответил Д’Арси, встал, прошел в конюшню к Св. Герману О’Шонесси и отвязал его. — Прощай, приятель, — произнес он, похлопывая животное по крупу. — Мы с Жанной-Мари уезжаем и, боюсь, больше не вернемся.

Выйдя из конюшни, он вошел в дом-пещеру. Едва он вошел в спальню, ему показалось, что он слышит приглушенное рыдание, но, наверное, это ему почудилось, ибо Жанна-Мари, судя по всему, крепко спала. Он нежно потряс ее за плечо, изумляясь прохладной гладкости кожи.

— Вставай и одевайся, Жанна-Мари, — произнес он, когда она открыла глаза.

— Что-нибудь случилось, Раймонд? — спросила она. И спохватилась: — Где же мой лук? А стрелы?

— Ты не должна задавать вопросов, Жанна-Мари. Надо довериться мне и делать, как я говорю. Ты же доверяешь мне, правда?

Ее лицо казалось непроницаемым в тусклом сиянии ночника.

— Да, Раймонд, я полностью тебе доверяю.

Ненавидя себя, он ждал, пока она оденется; затем вывел ее из пещеры. Только увидев корабль, она поняла, в чем дело, но он крепко держал ее за руку, и когда она попыталась высвободиться, у нее ничего не получилось. Он силой отвел ее в челнок и сел рядом.

— Прости меня, Жанна-Мари, — промолвил он. — Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь меня простить.

Она не смотрела на него и не проронила ни слова. Пилот уселся за панель управления, закрыл гондолу, и маленькое судно взмыло над Le Bois Feerique и снова превратилось в лунный луч.

СЛУШАЙТЕ ВСЕ / СЛУШАЙТЕ ВСЕ / СЛУШАЙТЕ ВСЕ!!!!

КГП «ПОСЛАННИЦА»:

10 9/МЕСЯЦ, 2353

ТЕМА: СУД НАД ЖАННОЙ-МАРИ ВАЛЬКУРИ, ОБВИНЯЕМОЙ В ПРИЗЫВАНИИ СИЛ ПРИРОДЫ И ИСПОЛЬЗОВАНИИ ИХ КАК ВСПОМОГАТЕЛЬНОГО СРЕДСТВА НЕЗАКОННОГО ПРИМЕНЕНИЯ ОРУЖИЯ ПРИ ВЕДЕНИИ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ ГРАЖДАНСКИМИ ЛИЦАМИ, И ПРИГОВОР.

УСТАНОВЛЕНО, ЧТО: 1) СИЛЫ ПРИРОДЫ, БУДЕ ИСПОЛЬЗОВАНЫ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕКА, ПРЕДСТАВЛЯЮТ СОБОЙ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА НЕПРЕОДОЛИМОЙ СИЛЫ, И ПОДОБНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ ПРОТИВОРЕЧАТ ЗАКОНАМ, УТВЕРЖДЕННЫМ ДЕЙМОССКОЙ КОНФЕРЕНЦИЕЙ; 2) ТАКОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ИСКУПЛЕНО ПОСРЕДСТВОМ ПРОЦЕДУРЫ ОБЫЧНОГО НАКАЗАНИЯ; 3) ЖАННА-МАРИ ВАЛЬКУРИ СОВЕРШИЛА ЭТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ СОЗНАТЕЛЬНО И НЕСЕТ ЗА НЕГО ПОЛНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ; И 4) ГОЛОСА, КОТОРЫЕ ПО ЗАЯВЛЕНИЮ ЖАННЫ-МАРИ ВАЛЬКУРИ ОНА СЛЫШИТ, АУДИОВИЗУАЛЬНАЯ ИМИТАЦИЯ, АНАЛОГИЧНАЯ ОПИСАННОЙ ФРЭНСИСОМ ГАЛЬТОНОМ ПРИМЕРНО В 1883 ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА, И НЕ ИМЕЮТ ОТНОШЕНИЯ К ЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЮ.

ПРИГОВОР: ЖАННУ-МАРИ ВАЛЬКУРИ ВВИДУ ЕЕ УПОРНОГО ОТКАЗА ОТКРЫТЬ СУДУ ИСТИННУЮ ПРИРОДУ ОРУЖИЯ, ПРИМЕНЕННОЕ ЕЮ ПРОТИВ 97-ГО ПЕХОТНОГО ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ XVII ДЕСАНТНОГО ПОЛКА, И НАЗВАТЬ ЧЕЛОВЕКА ИЛИ ЛЮДЕЙ, СОЗДАВШИХ ЕГО, НАДЛЕЖИТ В 9:45 УТРА 11/9 2353 ГОДА ПРЕПРОВОДИТЬ С БРИГА «ПОСЛАННИЦА» В ЗЕЛЕНУЮ ЗОНУ, ГДЕ ПРИВЯЗАТЬ К ДЕРЕВЯННОМУ СТОЛБУ, ЗАБЛАГОВРЕМЕННО УСТАНОВЛЕННОМУ НА ПЛОЩАДИ, И СЖЕЧЬ ЗАЖИВО ПЕРЕД ШЕРЕНГОЙ ТЕЛЕРАДИОВЕЩАТЕЛЬНЫХ ПЕРЕДАТЧИКОВ, КОТОРЫЕ ДОНЕСУТ ЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ И КРИКИ ДО КАЖДОЙ ГОСТИНОЙ НА CIEL BLUE.

ПРИСУТСТВИЕ ВСЕГО ПЕРСОНАЛА, НАХОДЯЩЕГОСЯ НЕ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ СЛУЖЕБНЫХ ОБЯЗАННОСТЕЙ, ОБЯЗАТЕЛЬНО.

Д’Арси пришел в ужас. Четыре часа прошло с тех пор, как он передал Жанну-Мари Смиту-Колгозу, и он провел их, блуждая по Зеленой зоне в ожидании кого-нибудь, кто вспомнил бы о его присутствии и договорился о его возвращении на «Сторожевого пса». Когда на экране телетайпа площади появилось невероятное заявление, он уселся под ближайшим деревом, думая о Le Bois Feerique.

Его первым порывом было ворваться в усиленно охраняемые комнаты О’Риордана и убить того голыми руками. Он страшно ошибся в своей оценке жестокости Реорганизатора и его изобретательности и забыл, что законы войны, как и законы, можно подогнать под любые обстоятельства и добиться того, чего хочет манипулятор. Жанна-Мари дала О’Риордану идеальную возможность поставить жителей Ciel Bleu на колени, и он твердо намеревался сжечь ее у столба, откроет она ему тайну лука и стрел или нет.

Но Д’Арси не стал действовать под влиянием порыва. Сделай он так, в результате погиб бы не О’Риордан, а он сам, и Жанне-Мари не стало бы от этого лучше. Единственным логичным путем действий было сосредоточить все силы на ее спасении, и именно к этому он приступил.

Он уже находился в нужном месте. Все, что от него требовалось, это спрятаться и потом улучить момент. День и ночь на «Посланнице» строго различались, и каждый вечер в 18:00 искусственный солнечный свет, заливавший Зеленую зону в течение дня, автоматически тускнел до бледного свечения, похожего на звездный свет, и каждый вечер в одно и то же время записанное на пленку пение птиц, создающее звуковой фон в дневные часы, автоматически уступало место записанным на пленку зудению и стрекотанию насекомых. Он дождался этой метаморфозы, нашел уединенную беседку и устроился там на ночь, молясь, чтобы по крайней мере еще шестнадцать часов на «Посланнице» не вспомнили о его существовании.

Он не пытался заснуть, а сидел в каменной тишине, недоумевая, почему ему понадобилось так много времени, чтобы понять, каков на самом деле О’Риордан. Недальновидность Д’Арси была непростительной, ведь он прочел множество исторических трудов, а в истории встречалось полным-полно О’Риорданов. Некоторые из них ходили в оленьих шкурах, некоторые — в туниках, другие — в восточных одеяниях, третьи — в форме, а кое-кто носил костюмы от братьев Брукс, но все эти люди возводили на пьедестал только власть, а безжалостность, с какой они стремились на этот пьедестал, можно было сравнить только с безжалостностью, проявляемой ими, чтобы удержаться на пьедестале власти.

Ближе к «рассвету» Д’Арси выбрал стратегически расположенное дерево, забрался в его крону и укрылся в листве на ветви, выгибавшейся над дорожкой, по которой через три часа сорок пять минут поведут Жанну-Мари. Он планировал вырвать у них девушку, ринуться к ближайшему шлюпочному отсеку, захватить одну из спасательных шлюпок, рвануть к поверхности Ciel Bleu и высадиться в Le Bois Feerique. Там он выкопает лук и стрелы и использует их для защиты Жанны-Мари. Как минимум амбициозный план, но другого шанса не было.

В 7:00 утра появились корабельные плотники и начали устанавливать на площади деревянный шест. Они обложили его вязанками синтетических прутьев, которые будут гореть в десять раз сильнее обычного дерева. Когда плотники ушли, явились техники с радиотелевидения и установили свое передающее оборудование. Наконец пришла группа материально-технического обеспечения, врезала прямо над столбом воздушный клапан, уходящий в «небо», установила мощную вытяжку и протянула двухсотфутовую вентиляционную трубу к ближайшему выпускному клапану. Теперь все было готово для аутодафе.

Примерно в 9:00 утра Зеленая зона стала заполняться советниками О’Риордана, его юристами и телохранителями; прибыли его военный министр, его начальники штабов, его тайная полиция, его сотрудники, занимающиеся контролем за гражданскими лицами, его сотрудники Реорганизации, его агенты разведки, его персональные повара, его любовницы, слуги, маникюрши, парикмахеры, доктора и члены экипажа «Посланницы», находящиеся в данное время не при исполнении. Над этим сборищем должен был витать ужас. Ничего подобного. Звучал смех и царила неуместная веселость, сальные шутки и хамские тычки локтем в бок. Мужчины из реорганизационных войск щипали женщин из группы контроля за населением; парикмахер украдкой целовал за плакучей ивою маникюршу; медик-гомосексуалист о чем-то мило беседовал с геем-начальником отдела кадров. Агент разведки разделывался с бутылкой скотча. Блаженны лизоблюды и «стукачи», подумалось Д’Арси, ибо наследуют космос.

Он был голоден и устал, а руки и ноги сводило от длительного сидения на ветке. Однако он едва чувствовал все это. Он знал только ненависть и отвращение.

Чуть позже 9:00 явился сам О’Риордан с телохранителями, шедшими с боков от него. Двое охранников принесли обитое парчой кресло, после чего группа прошла через толпу к краю площади. Охранники поставили кресло на землю, и О’Риордан уселся. Он был в белоснежном мундире с эполетами цвета крови и курил длинную сигару.

Руки Д’Арси автоматически расправились и превратись в смертельное оружие. Он заставил их расслабиться, заставил себя остаться на дереве. Его единственной, последней в жизни миссией было спасти Жанну-Мари, а вовсе не убить О’Риордана.

Над лужайкой воцарилась полная тишина, и, посмотрев вдоль дорожки, он увидел, как она приближается. Ее светло-каштано-вые волосы в беспорядке падали на миловидное личико, яркое крестьянское платье было живой вспышкой цвета на фоне зелени. Как всегда, она была босиком. Ее сопровождали три дюжих тюремщика, вооруженных ружьями-шокерами. Д’Арси подобрался и, когда эти четверо оказались прямо под ним, прыгнул.

Приземлившись на плечи тюремщику, замыкавшему шествие, он нанес ему мощный удар ребром ладони по шее. Потом набросился на второго и, не успел парень обернуться, сокрушительным ударом ног в затылок поверг его наземь.

К этому времени третий тюремщик уже вытаскивал свое оружие. Д’Арси ребром ладони треснул его по руке, сломав кость, и оружие выпало. Свободной рукой Д’Арси схватил Жанну-Мари за запястье.

— Идем! — крикнул он. — Бежим, быстро!

К его изумлению, она отступила.

— Почему ты еще здесь? — выдохнула она. — Почему ты не вернулся на свой корабль?

Он смутно удивился — откуда ей известно, что он не с этого корабля? Однако разбираться с этой загадкой он не стал.

— Неважно! — крикнул он. — Пойдем!

— Нет... нет... ты не понимаешь!

Взъярившись, он подхватил ее и перекинул через плечо. Она оказалась на диво тяжелой для такой хрупкой девушки, но ему мешал не столько ее вес, сколько попытки высвободиться.

— Ради бога, Жанна-Мари, — вскричал он. — Ты хочешь, чтобы тебя сожгли?

— Да, да! — Она резко бросила сопротивляться и обмякла. — Но ты не понимаешь, а я не смогу объяснить тебе за столь короткое время! О, это безнадежно!

Он уже бежал. Позади, слева и справа от него кричали и вопили люди. Тайная полиция выскочила на дорожку, чтобы преградить им путь, но он выстрелил в них из парализующего ружья, не дав им возможности применить свое оружие. Деревья поредели, и он выбежал на эспланаду, окаймлявшую административный сектор. Свернув направо, он, тяжело топая, устремился к освещенному красным светом входу в коридор, ведущий к шлюпочному отсеку. Пробежав в него, он со своей ношей быстро очутился в пункте своего назначения. В отсеке он закрыл тяжелые двери запасного выхода и заблокировал их. Наконец они с Жанной-Мари очутились в безопасности.

В отсеке стояло восемнадцать спасательных шлюпок. Они стояли бок о бок на автоматическом пусковом столе, первая — наготове перед самоотпирающимися замками. Он уложил Жанну-Мари в кабину, затем забрался туда сам и закрыл гондолу. Он наклонился вперед, осматривая панель управления. Краем глаза Д’Арси увидел опускающийся гаечный ключ. Где она его раздобыла, он не знал. Вероятно, нашла на сиденье. Еще до того, как попробовал увернуться, он осознал, что уже поздно, и не ошибся. В его глазах вспыхнули звезды, почти такие же яркие, как те, что горели в ночи, а затем он погрузился во тьму, черную, как космос.

Д’Арси вырубили, и потому, когда через объективную секунду он снова пришел в себя, то догадался, что объективно оставался без чувств куда дольше.

Он бегло осмотрелся и укрепился в своем мнении.

Лодка, точно крошечное украшение, висела на огромной рождественской елке космоса. Позади — в доброй сотне километров, — висело более крупное украшение: «Посланница», а позади флагманского корабля он увидел самый большой — и самый красивый — шар: Ciel Bleu.

Трудно было понять, что произошло. После того, как Жанна-Мари треснула его гаечным ключом, она запрограммировала курс, выбралась из шлюпки и отправила ее в космос.

Зачем? И как простая крестьянская девушка умудрилась проделать такую сложнейшую операцию?

У него жутко болела голова, а мысли то и дело спотыкались одна о другую; тем не менее он нашел ответ на первый вопрос. Жанне-Мари хотелось убрать его с дороги, чтобы она могла позволить себя снова поймать... и сжечь.

Теперь ему предстояло иметь дело еще с одним «зачем» — весьма значительным и жутким.

Как все спасательные шлюпки, та, на которой его выбросили, была оборудована телерадиоприемником. Тот уже был настроен на канал «Посланницы»; Д’Арси оставалось лишь активировать экран. Трясущимися пальцами он сделал это.

Он отпрянул. Огонь уже горел.

Он лихорадочно остановил удалявшуюся спасательную шлюпку и развернул летательный аппарат, сознавая при этом, что действует, руководствуясь слепым инстинктом, и что никакая земная помощь Жанне-Мари уже не нужна.

Внезапно изображение с экрана пропало. Д’Арси стал настраивать приемник — не потому что хотел и дальше смотреть на ужасную картину, а потому что ему отчего-то казалось — это его долг. Однако экран отказывался повиноваться и не показывал ничего, кроме помех.

Вскоре он осознал, что света слишком много. Он заливал всю кабину, но его источник находился не в ней. Подняв глаза, он всмотрелся через полупрозрачную гондолу... И быстро отвел взгляд.

Там, где раньше находилась «Посланница», рождалась новая звезда.

Потрясенный, он изменил курс шлюпки. Шок прояснил его сознание, и, когда это прошло, он обнаружил у себя небывалую ясность мысли. Он вспомнил два скелета в Le Bois Feerique и связал их с голосами, звучавшими в голове Жанны-Мари. Затем, чтобы провести дедукцию, предположил не только что психофеноменалистские иерархи в действительности развили психомагнетизм, но что они пользовались им как ступенькой для перехода к какой-то иной интеллектуальной вехе: к способности сгущать сознание и волю в интеллект и добиваться своего рода трансцендентальной экзистенции, или бытия, и отделять бытие от плоти.

Было общеизвестно, что, когда О’Риордан уничтожил земную Психофеноменалистскую церковь, он применил лучевые ружья, чтобы убить ее иерархов. Также было общеизвестно, несколько иерархов, получив губительные ожоги, умудрились сбежать на окраинные планеты дореформенной империи, где Психофеноменалистская церковь удерживала надежный, пусть и примитивный, плацдарм. О’Риордан не стал преследовать их по той простой причине, что фактически они были уже мертвы.

И вот, зайдя так далеко, Д’Арси теперь с легкостью вспомнил, кто такой Александр Кейн — или, скорее, кем он был. Он был одним из сбежавших иерархов, а вместе с ним бежала его жена Присцилла Кейн.

Теперь можно было сложить цельную картину того, что произошло. Прибыв на Ciel Bleu, Александр с Присциллой поняли, что жить им остается несколько дней и поэтому единственный способ помешать О’Риордану и вызвать его окончательное поражение можно только посредством своих сущностей. Это означало, что им придется найти хозяина, поскольку их сущности могли перемещаться в пространстве только на ограниченное расстояние и даже при способности к телепатии не в состоянии были успешно действовать без глаз и ушей. То ли Александр, то ли Присцилла вспомнили легенду о Жанне д’Арк, и так родился их план. Жанна-Мари представляла собой идеальный организм-хозяин, и после превращения в сущности Александр с Присциллой покинули свои тела, гнившие в Le Bois Feerique, и нашли пристанище в ее сознании. Прикинувшись ее защитниками, они приступили к осуществлению своего плана. Лук и стрелы, которыми они снабдили Жан-ну-Мари, стали приманкой, чтобы отвлечь внимание О’Риордана от истинного Троянского Коня — Жанны-Мари; и когда на борту «Посланницы», Александр с Присциллой дождались нужного психологического момента, превратили свои сущности в чистую энергию и отправили «Посланницу», себя и Жанну-Мари в лучший мир.

Д’Арси согнулся и положил голову на панель управления. В таком положении он оставался долго. Время от времени все его тело сотрясала дрожь. Когда наконец реакция закончилась, он выпрямился и задал с помощью карты координаты Le Bois Feerique. И вывел двигатель в режим «Полный ход».

Зачем Д’Арси вернулся в Le Bois Feerique?

Кто знает? Возможно, его все еще интересовали луки и стрелы, и он немного сомневался, что именно «Иосиф Благотворитель» и «святая Рахиль Огненная» вызвали ливень и смыли 97-е пехотное подразделение в Le Fleuve d’Abondance. Возможно, ему хотелось зайти в дом-пещеру Жанны-Мари и привести в порядок ее вещи?

В любом случае ему лучше было вернуться на Ciel Bleu, ведь в считанные минуты после уничтожения «Посланницы» остатки деморализованного флота отбыли от Земли.

Сначала он выкопал лук и стрелы. Затем, оставив шлюпку на поляне, где приземлился, он прошел по лесу к дому-пещере. Перед тем как войти, он увидел конюшню Св. Германа О’Шонесси. Там было пусто.

Дом-пещера тоже стоял пустой. Он ожидал этого, и все же у него что-то сжалось в груди, когда он проходил по причудливым маленьким комнаткам.

Он тихо вошел в спальню. Посмотрел на пустую постель.

— Прости меня, Жанна-Мари, — прошептал он.

Внезапно он заметил, что дверца, которую он тщетно пытался открыть неделю назад, не заперта. Однако оказалось, что это не шкаф. Проход в другую комнату.

Изумленный, он прошел в дверной проем. Комната почти точно повторяла ту, откуда он только что вышел. Там стояли кровать, туалетный столик, комод с ящичками; на полу лежал коврик... Неужели у Жанны-Мари была сестра-двойняшка?

Нет, не сестра-двойняшка...

Уже зная правду, Д’Арси вышел из дома-пещеры на утренний свет и увидел девушку верхом на коне, появившуюся из леса на противоположном берегу ручья. Когда она увидела его, ее лицо засветилось, точно маленькое солнце; она послала вороного жеребца форсировать поток и соскользнула с его спины в тот же миг, когда Д’Арси подошел к берегу. Св. Герман О’Шонесси приветственно заржал, а Жанна-Мари воскликнула:

— Раймонд, ты вернулся! Пре... прежде чем Иосиф с Рахилью ушли с тобой, они сказали, что, наверное, ты вернешься, но я боялась, что, может быть, нет, и... о... о, Раймонд, как я рада видеть тебя снова!

Голос Д’Арси звучал не так твердо, как ему хотелось бы.

— Значит, ты не сердишься на меня за то... за то...

— За то, что ты украл мою куклу? Конечно нет! Иосиф с Рахилью сказали, что все это — часть замысла; вот почему ты уложил меня той ночью спать, а сам спрятался в соседней комнате. Я тогда не знала, что такое на самом деле эта кукла или что они задумали. Они... они вернутся, как ты думаешь?

Д’Арси покачал головой.

— Нет, Жанна-Мари.

В уголках ее глаз задрожали слезы, а одна покатилась по щеке.

— Как жаль! Они были очень добры.

— Да, — произнес Д’Арси, — и очень смелые.

Смелые, да — но не настолько всесильные, как ему показалось. Бомбой оказалась кукла, в которую они вдохнули жизнь, а не они сами. Они просто послужили детонатором.

— Прежде чем уйти из моих мыслей, — сказала Жанна-Мари, — они настояли, чтобы я кое-что пообещала. — Она выбрала из колчана стрелу и вложила ее в правую руку Д’Арси. — Мне сказали, что, если ты вернешься, я должна заставить тебя выпустить эту стрелу в воздух. И еще сказали, что это тоже часть плана... только они сказали не «плана»... они сказали «замысла».

— Отлично, — сказал Д’Арси. — Я так и сделаю.

И он выпустил стрелу. Она взлетала все выше и выше... а потом развернулась и полетела обратно, прямо на них. Он отпрыгнул в сторону, но лишь внес необходимую поправку, чтобы стрела попала точно в предопределенную цель. Когда стрела попала ему в грудь и пронзила сердце, он не почувствовал ничего. Даже не смог схватиться за нее.

Лук внезапно растворился и исчез. То же самое случилось и со стрелой, пронзившей его сердце. То же самое произошло и с остальными стрелами.

Когда в следующий миг он посмотрел на Жанну-Мари, то вместо юной девушки увидел красивую женщину — ту самую, кого искал всю свою жизнь, но так и не сумел найти. Он еще не понял, что случилось, а она уже оказалась в его объятиях, и он целовал ее.

«Иосиф Благотворитель» и «Святая Рахиль Огненная» верили в счастливые концы.

Святая Джулия и висги

Висги были завоевателями, но не обладали ни одной из обычно приписываемых завоевателям черт — ни жестокостью, ни мстительностью, ни алчностью. Они не грабили, не мародерствовали и никого не эксплуатировали. В их словаре даже не было слова «насилие». Они были завоевателями, ибо завоевание представлялось им смыслом жизни с точки зрения веры.

Висги завоевали Землю в последние годы двадцатого столетия, и оккупационные власти почти сразу заняли все руководящие должности. Первым делом они издали традиционное для висги воззвание — которое, в сущности, устанавливало, что с этого момента планета находится под властью висги, а жители вышеуказанной планеты незамедлительно должны разработать проект ландшафтного редизайна планеты с целью изменения всех особенностей рельефа, принципиально отличающихся от особенностей рельефа планеты Висге. Согласно убеждениям висги, их планета была Моделью, Первообразцом, а желание Первоуправителя заключалось в том, чтобы переделать все остальные планеты в космосе по образу и подобию этой Модели. Вот для чего он создал висги, и вот почему технологии висги шли рука об руку с религией.

К счастью, Висге не очень отличалась от Земли. На ней были моря и материки, реки, равнины, озера, горы и возвышенности. У нее были северный и южный полюса и линия перехода дат. На одном из ее северных континентов был полуостров, весьма похожий на Флориду. По сути, между Висге и Землей было только одно принципиальное различие.

На Висге не было деревьев.

Джулию разбудил металлический визг множества пил и громкие крики людей. Выглянув из окна спальни, она увидела в зеленой листве огромного клена движение одетых в джинсовку тел, а вниз медленно сыпались опилки, похожие на желтые снежинки. Она быстро оделась и сбежала по лестнице. На заднем крыльце стояла мама с очень странным лицом.

В деревне у подножия холма, где жили Джулия с мамой, клены, дубы и вязы гибли, как храбрые солдаты, одну за другой ро-

няя на землю ветви в утреннем солнечном свете. Однако Джулия смотрела только на своего «солдата».

На одном из нижних сучьев все еще висели ее качели. Высоко от его головой от дерева отходила ветвь с особенным изгибом, чьи заросшие листвой тоненькие веточки ободряюще поглаживали оконное стекло комнаты девочки ветреными ночами, когда ей не спалось, а прямо под ней росла ветвь, «предназначенная» для зарянок, которые каждую весну улетали на север.

— Мама, — спросила девочка, — что они делают с моим деревом?

Мама взяла ее за руку.

— Ты должна быть мужественной, детка.

— Но, мамочка, они же делают дереву больно!

— Тихо, милая. Они просто выполняют свою работу.

Со свистом рассекая воздух, упала первая ветка. Утренний ветер развеивал желтые опилки. Джулия вскрикнула и вырвала руку из рук матери. Она увидела здоровенного мужчину в бриджах и высоких башмаках; стоя в ярде от нее, он смотрел вверх на других мужчин и кричал, чтобы те поторапливались. Джулия подбежала к нему с воплем.

— Оставьте мое дерево в покое! — кричала она. — Оставьте! — И забарабанила маленькими, сжатыми в кулачки руками по его ремню.

Он схватил ее за запястья и отпихнул. У него было серое лицо, под блекло-голубыми глазами — темные грязные пятна.

— Черт подери! — заорал он поверх головы Джулии. — Разве у нас и без того недостаточно тяжелая работа? Уберите ее отсюда! Да уберите же!

Джулия почувствовала на плечах ласковые руки мамы.

— Извините, — сказала мама. —1 Она не хотела вам мешать. Видите ли, она не понимает.

— Чего это — не понимает? — заорал здоровяк. — Она же ходит в школу, а? Висги во всех школах планеты читают ликвидации деревьев. Теперь дети должны ненавидеть деревья.

— Но она не ходит в школу. Понимаете, она не вполне...

Мама умолкла. Здоровяк внимательно посмотрел на Джулию. С его глазами случилось нечто очень странное. Зимнюю стужу в его взгляде сменило летнее тепло. Взгляд стал ласковым, глубоким и затуманенным. Он снова посмотрел на маму.

— Простите, — извинился он. — Я не знал.

— Разумеется, не знали, — сказала мама. — Все в порядке.

— Ненавижу рубить деревья. Вы понимаете, да?

— Понимаю, — ответила мама. Она крепче сжала руку дочери. — Пойдем, Джулия, вернемся домой.

Здоровяк порылся в карманах бриджей. Потом протянул Джулии четвертак.

— Вот, возьми, — произнес он. — Ты будешь храброй девочкой, не так ли?

Джулия не обратила на четвертак никакого внимания. Снизу вверх она посмотрела здоровяку прямо в глаза.

— Пожалуйста, не обижайте мое дерево.

Здоровяк беспомощно замер.

— Пойдем, Джулия, — повторила мама. — Нельзя мешать этим людям работать.

Джулия с явной неохотой пошла вместе с ней к дому.

— Сейчас мы войдем и позавтракаем, — говорила мама. — Съедим яичницу-болтунью, такую, как ты любишь.

— Нет!

— Да, Джулия.

Джулия заплакала, но мама заставила ее вернуться в дом и сесть за кухонный столик. Свист падающих ветвей и стук их падения на землю то и дело проникали в открытое окно кухни. Металлическим голосом пели пилы. Мама взболтала яйца и поджарила тост. Затем налила Джулии стакан молока. Джулия прислушивалась к звуку пил. Вот опять зазвенела пила — другая, громко, визгливо.

Внезапно кто-то крикнул: «Берегись!», и сразу после этого раздался тяжелый удар, от которого екало сердце. Джулия хотела подбежать к окну, но мама обхватила ее обеими руками и очень крепко прижала к себе.

— Ничего, дорогая, — приговаривала мама. — Ничего. Не плачь, детка, не плачь.

Однако Джулия плакала и плакала.

Ночью ей снилось дерево. Снилось таким, каким бывало зимой, — темное и одинокое, а его ветки казались нарисованными углем на мрачных металлических небесах. Оно снилось ей таким, каким бывало весной, когда новые почки окутывали его ветви бледно-зеленой дымкой. Но больше всего оно ей снилось таким, каким становилось летом — зеленое облако над головой, когда она сидела на качелях, прекрасное облако, в котором вздыхал ветер, а вокруг — небо, голубое, как яйцо малиновки.

Маленькая девочка и облако кроны вольно плыли над вершиной холма.

На следующий день вернулись люди, изменяющие местность. Джулию разбудило пыхтение гигантского подъемного крана. Выглянув в окно, она увидела, как огромная когтистая лапа крана вцепилась в оставшийся от дерева пень и стальные тросы натянулись. Пень с треском вырвался из почвы, все вокруг осыпало землей. Он выскочил из земли, как гнилой зуб, отчаянно размахивая корнями. Кран резко развернулся и сбросил его в поджидающий мусоровоз, и мусоровоз с ревом покатил с холма в долину. Другой грузовик задним ходом подъехал к зияющей на месте пня темной глубокой ране и вывалил туда красноватую почву Висге; затем запыхтел бульдозер, ярд за ярдом выравнивая землю, подобно механическому динозавру.

Джулия медленно одевалась. Мама была на кухне, сидела за белым столиком, глядя себе на руки. Когда Джулия вошла, мама подняла глаза.

— Доброе утро, милая, — сказала она. — Ты хорошо спала?

— А они посадят новое дерево? — спросила Джулия.

— Нет, Джулия. Они посадят траву. Такую траву, какая растет на Висге.

— Но почему, мамочка?

Мама снова посмотрела себе на руки.

— Потому что они должны, дорогая. Потому что они такие... Хочешь болтунью?

— Я не голодна, — ответила Джулия.

Бульдозер работал все утро. К полудню земля, где некогда росло дерево, стала ровной, а после перерыва на обед люди, занимающиеся местностью, достали из грузовика-пикапа длинные грабли и стали разравнивать ими почву Висге. (Почву Висге насыпали только на вершинах холмов, где опасность эрозии была максимально высокой.) Они разравнивали граблями почву до тех пор, пока в ней не осталось комочков, а потом посадили траву с Висге. Они сажали ее так, как велели висги: таким толстым слоем, чтобы длинные корни образовали густые сплетения и защитили почву от воздействия дождя и ветра. Они закончили работать уже под вечер, влезли в грузовик и поехали с холма в деревню.

Вечером Джулия сидела на ступеньках крыльца, уставясь на голый дворик. Она сосредоточилась на том месте, где росло ее дерево, мысленно вспоминая его и рисуя взглядом. Она сидела там очень долго после заката, наблюдая, как тени крадутся вверх по холму. Рядом с ней в кресле-качалке сидела мама. Вокруг в сгущающейся темноте запели сверчки, а с болот на краю долины донесся нестройный хор лягушек. В темных пятнах кустов на границах заднего дворика замерцали светлячки. Наконец мама произнесла:

— Пора в кроватку, Джулия.

— Хорошо, мама.

— Не хочешь выпить стакан молока?

— Нет, мама.

— Ты, должно быть, очень голодна. Ты едва притронулась к ужину.

— Нет, мама, я вовсе не голодная...

В доме царили тишь и ночная сырость. Джулия очень тихо лежала в постели, притворяясь, что спит. Она лежала так долго, пока мама не задышала ровно и глубоко, а тогда встала и на цыпочках спустилась по лестнице. Осторожно открыла дверь, медленно вышла на крыльцо и спустилась с него. В небе стояла полная луна, и теперь голый дворик казался серебряным.

Джулия не думала, что они заметили маленькое деревце. Она не сомневалась, что она — единственный человек в мире, кто знает о нем. Она достала из своего ведерка для песка крошечную детскую лопатку и зашла за стену дома. Деревце никуда не де-лось. Оно росло совсем рядом с фундаментом, прижимаясь к бетону, будто чего-то боялось. Оно было толщиной с мизинец Джулии, фут в высоту и с один листочком.

Джулия бережно выкопала его и отнесла за дом, к тому месту, где прежде росло большое дерево. Она старательно посадила его и ладошкой охлопала почву вокруг его тонюсенького ствола, чтобы саженец встал прямо в лунном свете.

— Ну вот, — промолвила девочка, закончив, — теперь дворик выглядит намного лучше.

И на цыпочках вернулась в постель.

На другой день рано утром местный наместник, пыхтя и отдуваясь, поднялся на холм. Джулия уже была на ногах и поливала новое деревце из любимой красной лейки. Мама еще спала.

Висги не доверяли землянам. Они не доверяли никому. В обязанность каждому наместнику вменялось следить, чтобы жители вверенной ему зоны жили согласно букве эдикта висги, а эти зоны были достаточно небольшими, чтобы каждый наместник мог лично проверять работу землян своей бригады ландшафтников.

Наместник был типичным представителем своей расы и ментально, и физически. Плоское лицо с плоскими серыми глазами, плоские уши, почти вплотную прижатые к вискам. На голове — кепи с плоским верхом. Увидев деревце, он остановился, как вкопанный, словно его плоские ступни приросли к месту.

Он ненавидел деревья. Он ненавидел все растения, не произраставшие на Висге. Таков такой у него выработался религиозный условный рефлекс. В начале Первоуправитель создал Висге; потом Он создал остальной космос. Он намеревался все планеты сделать как Висге, однако в бурные дни Творения безалаберно творил их как придется по старым образцам. Поэтому, как только создание космоса завершилось, Он сотворил висги и дал им Слово, дабы они понесли его на кораблях дальше и наставили на путь истинный прочие планеты.

Разумеется, если бы Ему было угодно, чтобы на планетах росли деревья, Он посадил бы некоторое их количество и на Висге.

Наместник возмущенно прошагал по вновь засеянной почве и зловеще навис над крошечным деревцем. Потянулся к нему большой рукой. Кончики его пальцев почти коснулись тоненького ствола, и тут его внезапно поразила — как это впоследствии было отражено в священной книге висги — Мысль. Затем его поразило еще кое-что. Лейка Джулии отлетела от его плеча и окатила его водой.

— А ну оставьте в покое мое дерево! — крикнула девочка.

Наместник едва ли заметил и лейку, и воду. Он встал на карачки, приблизил лицо к земле и стал пристально изучать почву. Но его глаза лишь подтвердили то, о чем он уже и так знал: когда на вершинах холмов выкорчевывали крупные деревья, сверху всегда насыпали почву Висге.

Он медленно поднялся. Его плоские серые глаза обрели третье измерение.

— Ты посадила? — спросил он, показывая на деревце.

— Да, — ответила Джулия, — и не смейте его ломать!

Наместник уставился на нее. Мысль запускала свои щупальца

все глубже в его мозг висги. Он вдруг развернулся и побежал с холма в деревню. Джулия еще ни разу не видела, чтобы висги бегали, и

с нескрываемым интересом наблюдала за ним. Она все еще смотрела, когда мама окликнула ее из окна наверху и поинтересовалась, в чем дело. К этому времени наместник достиг подножия холма и теперь спешил по деревенской улице к своей штаб-квартире.

Вопрос выходил за пределы компетенции простого наместник, поэтому, добравшись до штаба, он первым делом связался с губернатором-висги и объяснил тому характер своего озарения. Сначала мрачное и грозное лицо губернатора, напоминавшее глыбу осадочной породы, отразило скепсис, но в конце концов губернатор согласился немедленно рассмотреть этот вопрос и велел наместнику подготовиться к его официальному визиту.

Наместник безотлагательно известил обо всем начальника охраны, а тот в свою очередь собрал церемонный отряд в алых мундирах. Незадолго до полудня отряд с наместником во главе воинственно промаршировал на холм. К этому времени наместника начинали обуревать сомнения, а перед глазами стояло внушающее ужас лицо губернатора. Возможно, он действовал чересчур поспешно. Вероятно, ему почудился религиозный мотив там, где ничего такого не было. Вне всякого сомнения, пути Первоуправителя сложны, однако разве их сложность не делала их тем более трудными для толкования? И вообще, разве наместнику истолковывать их?

К вершине холма наместник добрался весь потный, но не из-за трудного подъема. Однако он изучил картину внешне спокойно, а тем временем начальник охраны выстраивал отряд в две параллельные алые шеренги вдоль края засыпанной почвой зоны.

Джулия с матерью стояли на ступеньках крыльца. Крошечное деревце в полном одиночестве торчало посреди дворика, его единственный листок отважно трепетал на летнем ветерке. Внезапно над холмом проплыла тень, и наместник поднял глаза. В голубом небе показался корабль губернатора в форме ласточки и начал снижаться.

— Живее! — заорал он начальнику охраны. — Схватить земную девчонку и поставить ее рядом с деревом, чтобы губернатор смог увидеть их вместе!

Сперва Джулия испугалась, и, похоже, мама — тоже. Но когда начальник охраны объяснил, в чем дело, мама сказала Джулии, что та может пойти с ним. Как ярко блестят мамины глаза, подумала Джулия, они так не блестели с тех пор, как папа улетел на серебристом корабле, да так и не вернулся. Джулии нравилось видеть мамины глаза такими, и она радостно, вприпрыжку пошла рядом со здоровенным начальником охраны.

Пока огромный, похожий на ласточку корабль опускался, она стояла возле деревца и наблюдала, как висги с лицом, точно высеченным из скалы и внушающим благоговейный трепет, спускается по изогнутому спиралью пандусу. За ним следовала свита. Их было столько, что Джулии подумалось: они никогда не перестанут выходить из корабля, но в конце концов вереница людей закончилась. Они образовали группу за спиной губернатора, переговариваясь и размахивая руками. Казалось, они ужасно взволнованы чем-то.

Губернатор какое-то время разговаривал с наместником. Затем нагнулся, зачерпнул пригоршню красноватой почвы и внимательно ее рассмотрел. После этого он посмотрел на Джулию и дерево; его лицо по-прежнему напоминало скалу, но скалу, которую только что осветили первые лучи солнца. Затем двинулся к дереву. Наместник шел рядом, а за ними — свита губернатора.

— Посмотрите, какое крепенькое, — произнес наместник. — Какая зеленая у него листва.

— Зеленая, как холмы Висге, — заметил губернатор.

— Только на почве Висге могло вырасти такое дерево.

— Воистину, неисповедимы пути Первоуправителя!

Ибо почва Висге была почвой Висге, неважно, куда ее занесло, и, что бы ни выросло на почве Висге, оно автоматически становилось рожденным Висге. Пути Первоуправителя, пусть окольные, лежали, однако, за пределами разумения простых смертных, даже простых смертных висги. Если Он избрал такой косвенный метод добавления деревьев в Модель, значит, несомненно, за его логикой стояла веская мотивация. Отныне на Висге будут высаживаться деревья, и их будет разрешено выращивать по всему остальному космосу.

Губернаторская свита не могла больше сдерживаться. Все старались приблизиться к губернатору и наместнику, отпихивая друг друга в страстном желании увидеть первый висгеанский клен. Но губернатор не отчитал их за это. Он пристально смотрел на Джулию. Его лицо больше не внушало трепет — напротив, оно было исполнено благоговения. Ибо его внезапно осенило, что он стоит лицом к лицу с первой святой висги.

Проект «Высотка»

Как только прошел слух о начале забастовки, мы ушли с работы. Было 10:40 утра. Те, кого первыми поставили в пикет, отправились к воротам и начали там расхаживать взад-вперед. Остальные некоторое время болтались рядом — курили и прикидывали, сколько продлится простой. Потом мы побрели домой.

Едва Дебби меня увидела, лицо у нее вытянулось. Когда в прошлом месяце профсоюз проголосовал за забастовку, ее чуть удар не хватил, и с тех пор она до ужаса боялась стачки. На что мы теперь будем жить, спросила она меня, стоило мне появиться на пороге, с такими-то ценами и без зарплаты? Я велел ей не расстраиваться, мол, Проект уже почти достроен, Царь теперь не слезает с Компании ни днем, ни ночью, и все быстренько разрешится. Она ответила, мол, надеюсь, что так, ведь у нас со дня на день появится новый рот, который так же нужно будет кормить, а на счету у нас меньше сотни, и что я хочу на ужин, печеную рыбу или жареные фиги? Я сказал, печеную рыбу.

Женщины ничего не смыслят в забастовках, в том, как важно для рабочих, чтобы все поняли, что они не просто так требуют прибавки жалованья. Конечно, я знал, что Проект — важное предприятие, но строительным рабочим нужно жить, они такие же люди, как все, какой бы важной ни была их стройка. Как сказал нам Организатор, в наши дни человек человеку волк и рабочие должны сами о себе печься — никто другой о них не позаботиться.

Днем заглянул Айк с полудюжиной, и мы просидели с ним до вечера — пили пиво и разговаривали. Айк идет в пикет на ночь, моя очередь — только завтра утром. Это неплохо, потому что я могу сходить сегодня на вечернее собрание профсоюза. Айк велел мне слушать внимательно и потом рассказать все ему, а я пообещал — будет сделано.

Собрание началось с того, что все кричали и говорили одновременно; потом появился Организатор, и все притихли. Он взобрался на помост, небрежно как обычно, и стоял там, глядя на нас сверху вниз большими золотыми глазами, а его лицо сияло, как всегда в таких случаях, словно внутри у него зажглась лампа и ее свет пробивался сквозь поры.

— Братья, — сказал он своим гулким звучным голосом, и мгновенно стал центром общего внимания. Неудивительно, что мы сразу же согласились, чтобы он представлял нас за столом переговоров, когда он великодушно предложил это.

— Братья, — повторил он. И продолжил: — После того как сегодня утром мы покинули место работы, в городе и окрестностях много говорят о Гневе Божием, намекая, что мы, друзья, остановившие Проект, навлекли его на себя. Нет, не верьте этому, товарищи строители участка № 209, не верьте ни минуты! Нельзя навлечь на себя Божественный Гнев только тем, что ты хочешь видеть у себя на столе достаточно хлеба и иметь в кармане после получки пару монет, чтобы пропустить с ребятами кружечку-другую пива. Если кто-то этого и заслуживает, то только Компания. Я слышал из заслуживающих доверия источников, и вы можете повторить мои слова где угодно, что кое-кто наверху не желает завершения Проекта.

Все зааплодировали. Именно это мы и хотели услышать. Когда аплодисменты утихли, Организатор повторил перечень наших требований, и я слушал очень внимательно, чтобы потом передать Айку. Выходил довольно неплохой набор: пятнадцатипроцентная прибавка к почасовой оплате всем; полная оплата больничной страховки; выход на пенсию через двадцать пять лет; девять оплачиваемых выходных; три недели оплачиваемого отпуска каждые четыре года и ножная клиника, содержать которую будет Компания, чтобы месильщики глины могли получать немедленную помощь в случае обморожений, артрита или плоскостопии.

После собрания мы с ребятами пошли в «Фиговый лист» пропустить по паре пива. Я еще был там, когда забежал Айк из пикета. Я рассказал ему о наших требованиях, и он согласился, что перечень неплохой. К тому времени посиделки набирали обороты, и между одним месильщиком и одним каменщиком вспыхнул спор о бесплатной ножной больнице. Каменщик сказал, что раз уж устраивают бесплатную ножную больницу для месильщиков, то неплохо было бы попросить и ручную больницу для каменщиков, мол, у каменщиков руки скрючивает артритом так же, как у месильщиков ноги, и кроме того, каменщики выполняют гораздо более важную работу. Месильщик спросил его, как он будет выполнять свою работу без кирпичей, которые делают месильщики, и сказал, что хотел бы посмотреть, как каменщик будет месить ногами глину с соломой по восемь часов в день, а еще хотел бы знать, каково после этого будет его ногам. Каменщик сказал, что видел месильню в том месте, откуда у баб выходят дети, а месильщик ответил, что только бездельники вроде такого вот каменщика оттуда и выходят. Кто-то очень вовремя вмешался и разнял их.

Вскоре после этого я ушел. Не хотел отправляться на свое первое дежурство в пикете с похмелья. Ночь была прохладная, на небе густо высыпали звезды. Шагая по узким улочкам, я время от времени мельком видел в небе силуэт Проекта. Тот нависал над городом. Нависал над всей равниной, чего уж. В звездном свете Проект казался серым, расплывчатым и призрачным, шесть его законченных уровней почти сливались, а незаконченный седьмой зубцами рисовался на фоне неба. Мы работали там каждый день и как-то позабыли, до чего Проект высоченный и насколько выше станет после того, как мы вернемся к работе. Самое высокое сооружение с начала времен, говорят. Я не стал бы с этим спорить. Рядом с Проектом пальма кажется травинкой, а человек — муравьем. Глядя в эту ночь на Проект, я был горд тем, что я — один из его строителей. Словно бы я выстроил все это здание сам, единолично. Иногда у каменщиков бывает такое чувство. Прекрасное чувство. Жаль месильщиков. Ни за что не пойду месить ногами глину в яме восемь часов подряд.

Дежурить в пикете оказалось не так плохо, как я ожидал. Ходили слухи, что Компания наймет штрейкбрехеров, но, думаю, это только слухи. Как бы там ни было, никто не пытался прорваться на территорию. А если бы попытался, ничего бы у них не вышло. Площадка была просто идеальная. Казалось, Компания возвела вокруг Проекта стену специально для того, чтобы забастовщикам было удобнее устраивать пикет, а не для того, чтобы уберечь кирпичи от воров. Ворота приличной ширины, однако четыре пикетчика без труда могут их охранять, а стена такая высокая, что никто не решится на нее взобраться.

Происшествие было всего одно: в розовом паланкине прибыл богатый купец, выбрался из него и стал расхаживать перед воротами. Он ничего не говорил, только поглядывал на незаконченный седьмой уровень и качал головой. Заметил он меня или других пикетчиков — Зика, Бена или Эли, не знаю. Наконец торговец прекратил расхаживать, забрался обратно в паланкин, задернул занавески, и носильщики унесли его прочь.

Вечером в зале профсоюза Организатор сообщил нам, что есть договоренность о новой встрече между Компанией и профсоюзом и что эта встреча назначена на послезавтра. На сей раз на ней будет присутствовать Посредник — которого назначил сам Царь. Может быть, на этот раз мы куда-то продвинемся. Надеюсь. Мы бастуем всего неделю, а кажется, что в два раза дольше, ведь делать-то нечего, только шататься по дому да слушать, как Дебби громко вопрошает, что мы будем делать, когда наши сбережения закончатся. Сказать по правде, я и сам начинаю тревожиться. Наш профсоюз новый, и у нас нет забастовочного фонда, а нам предстоит продержаться еще шесть недель, прежде чем мы официально сможем получить пособие по безработице. Счета тем временем продолжают приходить.

Второе собрание назначено на сегодня, после обеда. Все наши зажимают кулаки.

С утра я опять дежурил в пикете. Айк дежурил вместе со мной, он договорился с Организатором, что поменяется с Беном. Со старым приятелем дежурить было веселее, и время пролетело быстро.

Ближе к полудню снова заявился давешний богатый купец. Выбравшись из паланкина, он, как и в первый раз, принялся расхаживать вперед-назад, только теперь, вместо того чтобы посматривать на седьмой недостроенный уровень, он поглядывал на нас — на Айка, Эли, Зика и меня. В конце концов он выбрал меня и подошел туда, где я болтал с Айком. У купца были розовые щеки, рыжеватая бородка и большой нос картошкой. Стоило разок взглянуть на его руки, и вы понимали, что он в жизни палец о палец не ударил.

— Вы кажетесь мне смышленым молодым человеком, — сказал купец. — Как вас зовут?

— Джейк, — ответил я.

— Джейк. Что же, Джейк, я, видите ли, состоятельный купец, торгую ладаном и миррой. Но здесь я лишь как обычный гражданин — как гражданин, который пытается понять, почему отдельные другие граждане пытаются ставить свои личные интересы выше общественных и бросают общественный проект.

— Я полагал, это проект Компании, — ответил Айк, ввязываясь в разговор.

— Но Компанию нанял Царь, а Царь — официальное лицо общества. Таким образом, Компания, выполняя желания Царя, представляет и Царя, и общество в целом и неотделима от общества.

— Я так не считаю, — отозвался я. — Но понимаю, почему вы такого мнения. После того как Царь выпустит свою стрелу, такие как вы со всем своим баблом первые подниметесь по лестнице.

Богатый купец замер.

— Вы намекаете, что мое беспокойство по поводу Проекта рождено моим желанием оказаться среди первых, кто пройдет через Врата?

— Он не намекает, он прямо говорит, — сказал Айк. — Вы, ребята, ждете не дождетесь, чтобы подмазать старика Яхве. Ждете не дождетесь, чтобы рассказать ему, какой болван наш Царь.

Розовые щеки богатого купца налились таким румянцем, что стали краснее его бороды. На лбу у него начало сгущаться лиловое облако.

— Молодой человек, — сказал он, — вы определенно говорите как язычник. Разве вы не хотите попасть на Небеса?

— Нет, если жирные коты вроде вас пролезут туда первыми, — ответил Айк.

Лиловое облако прорвалось.

— Что ж, можете успокоиться — вы туда не попадете! — заорал богатый купец. — Не вижу для вас никакой возможности.

Он по очереди указывал на меня, на Эли и на Зика.

— И вам, и вам, и вам Небес не видать!

Он протопал к своему паланкину, забрался в него и с треском задернул занавеску. Носильщики утащили его прочь. Мы стояли и смеялись.

Вечером на собрании Организатор посоветовал нам затянуть пояса, потому что днем на переговорах Компания наотрез отказалась идти на уступки и отступиться от своего первоначального предложения поднять жалованье на пять процентов, а он ответил, пусть подотрутся этим, в результате чего, несмотря на убедительные просьбы Посредника, стороны разошлись.

После собрания мы с Айком зашли в «Фиговый лист» на пару пива. Айк казался обеспокоенным.

— Как считаешь, Джейк, этот парень правда отстаивает наши интересы? — спросил он.

— Конечно!

— Надеюсь, ты прав. Но иногда мне вдруг начинает казаться, что он использует нас в каких-то своих целях.

— В каких целях?

— Не знаю. Просто чувство такое, и все.

Остановку в «Фиговом листе» сделало много других членов нашего профсоюза, и народу было полно. Некоторые парни уже брали выпивку в кредит, и лица у всех были мрачные. Я почти не удивился, когда между каменщиком и месильщиком снова начался спор — с того, на чем прервался в прошлый раз. На этот раз никто не бросился их разнимать.

Домой я пришел поздно. Весь вечер я ужасался при мысли о том, как предстану перед Дебби с плохими новостями. Но, когда я заглянул в спальню, она крепко спала.

Прошло довольно много времени, прежде чем Посреднику наконец удалось уговорить обе стороны согласиться на новую встречу. Встреча намечена на завтрашнее утро. Думаю, Организатору надо бы слегка осадить назад — скажем, попросить надбавку в десять процентов и забыть о дополнительных льготах. Да, конечно работу мы прекратили всего две недели назад, но после того как мы с Дебби оплатили приличный счет из продуктовой лавчонки «У мамы и папы» на углу, сбережений у нас осталось ровно столько, чтоб оплатить квартиру, и я уже курю «Баглер» вместо «Винстона». А со дня на день, то и дело напоминает мне Дебби, у нас в семье прибавится новый рот. Но кормежка волновала меня меньше счета за больницу и врача.

Мы с Айком были в пикете, когда услышали, что последние переговоры закончились большим пшиком. С нами были еще Эли и каменщик по имени Дэн. Уже стало ясно, что Организатор так и не предложил пакет требований поскромнее, а на большой пакет Компания и не думала соглашаться.

Но Эли смотрел на все иначе:

— Черт возьми, Джейк, Компании придется согласиться на все! — сказал он. — Мы держим их за яйца!

Я ответил, мол, надеюсь, что он прав.

— Эй, — подал голос Дэн, — у нас гости.

Четыре черных носильщика несли большой, длинный черный паланкин. Они поставили паланкин прямо у ворот. Я уже догадался, что в таком длинном паланкине не может приехать обычный богатый купец, но я не был готов увидеть того, кто вышел из паланкина и встал, устремив взгляд черных блестящих глаз на Проект. Их взгляд прожег насквозь Айка, Дэна и меня, словно нас там и не было вовсе, потом метнулся вверх, окинув разом весь Проект. Наконец взгляд спустился вниз и остановился на мне, как раз когда я разглядел в темных кудрях маленькую золотую корону, брови вразлет, раздутые ноздри и решительные скулы и понял, что вижу Царя.

Наша четверка стояла и смотрела на него. Он поднял взгляд еще выше, и чернота его глаз стала такой пронзительной, что они словно бы полыхнули. Через долю секунды Царь отвернулся, забрался в паланкин и хлопнул в ладоши. Четверо черных носильщиков понесли паланкин прочь. Мы молча провожали его глазами.

— О как! — выдохнул Айк.

Я свернул и прикурил сигарету — и обнаружил, что руки у меня ходят. Я глубоко затянулся и выдохнул дым.

— Интересно, чего ему было надо, — сказал я.

— Не знаю. Но не хотел бы я быть в шкуре Организатора.

— Организатор за себя постоит.

— Надеюсь.

На этом обсуждение закончилось.

Все-таки надо отдать Посреднику должное. Каким-то образом он сумел снова свести стороны.

Организатор принес протокол встречи, размноженный на ксероксе, и раздал членам профсоюза. Вот что я читаю в своем экземпляре:

ПОСРЕДНИК: Представитель Компании сообщил мне, что среди населения существует серьезное недопонимание истинной природы Проекта, и перед началом переговоров он хотел бы внести ясность в этот небольшой вопрос.

ОРГАНИЗАТОР: Цель Проекта не имеет никакого отношения к разумным требованиям, предъявленным Компании Строительному участку № 209.

ПОСРЕДНИК: Тем не менее, я полагаю, что справедливости ради, дабы не обидеть ни Царя, ни Компанию, это недопонимание следует устранить.

ОРГАНИЗАТОР: Хорошо. Но прошу учесть, что строителей участка № 209 более всего заботит то конечное благо, которое их труды принесут им, а не итоговое использования плодов их труда.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КОМПАНИИ: Буду краток. Простые люди и даже люди не простые склонны романтизировать реальность, нередко привнося фантастический элемент, и в последнее время подобная романтизация неизбежно приобретает религиозные черты. Например, текущий совершенно практический проект толкуется, с одной стороны, как попытка Царя подняться над землей так высоко, чтобы можно было пустить стрелу в Небеса, а с другой — как попытка местных жителей, особенно богатых, проложить себе торную дорогу на Небеса. Эти два толкования каким-то образом смешались и породили новое, единое. Нелепость второго истолкования самоочевидна и не заслуживает тщательного рассмотрения. Нелепость первого столь же очевидна, но для протокола я бы хотел бы привести насколько релевантных фактов.

По самым точным оценкам наших астрономов Небеса находятся на высоте 1432 локтей над миром. В случае своего завершения Проект достигнет высоты 205 локтей. Это означает, что стреле Царя придется пролететь 1227 локтей вертикально вверх. Общеизвестно, что Царь — выдающийся охотник... великий охотник. Никто не может натянуть лук так, как он. Но 1227 локтей? Вертикально вверх?

Таким образом, факты говорят о том, что у Царя нет подобных намерений. Истинная цель строительства Проекта — создание убежища. Убежища, где люди смогут укрыться в том случае, если новые затяжные дожди приведут к очередному разливу Рек-Близнецов и вся Равнина будет полностью затоплена. Проживая на этой Равнине, строители участка № 209 наравне с другими людьми смогут использовать Проект к своей выгоде. То, что они в сущности саботируют столь благородное предприятие, честно говоря, лежит за гранью моего понимания, если только их мотивы не суть нерассуждающее принятие популярной интерпретации цели Проекта.

ОРГАНИЗАТОР: Если истинная цель Проекта — создание убежища, почему об этом не поставили в известность ни их, ни весь народ?

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КОМПАНИИ: Я, разумеется, не могу говорить от имени Царя. Но я бы предположил, что Царь, возможно, не счел нужным распространять столь очевидную информацию.

ОРГАНИЗАТОР: Мне эта информация никогда не была очевидна. И до сих пор не очевидна. Во-первых, со времени Потопа имели место лишь небольшие наводнения; во-вторых, Яхве совсем не обязательно вновь изберет именно эту кару, если в будущем прегрешения людей потребуют новых мер наказания; а втретьих, даже если Он выберет Второй Потоп, то этот Потоп будет таких масштабов, что единственными, кто сможет укрыться в Проекте, станут рыбы. Но я буду играть по правилам: я прослежу, чтобы строители участка № 209 ознакомились с этим протоколом; если по прочтении протокола они решат продолжать забастовку, я не стану им мешать. Пакет наших требований остается прежним.

В Зале профсоюза сегодня вечером состоялось внеочередное собрание. Организатор поинтересовался, все ли прочитали розданный им протокол, и когда все подняли руки, спросил, хотим ли мы еще раз проголосовать за забастовку. Ответом был хор «нет» и «не надо», ни единого «ага». Вот как единодушны бра-тья-профсоюзники, когда запахнет жареным.

Однако должен признаться, что, прежде чем проорать свое «нет», я пережил сложный момент. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Предположим, что Представитель Компании говорил правду и Проект действительно предназначен для простых людей вроде нас. Если так, мы действуем не в наших интересах; мы просто пилим сук, на котором сидим.

Компания ушла!

Эту новость принес Зик, когда мы были в утреннем пикете. Он вбежал в ворота, чуть прихрамывая, как все месильщики, и заорал:

— Слыхали? Слыхали? Компания ушла! Они свернули палатки и ушли!

Я стоял как громом пораженный. Айк тоже. И Эли с Дэном. Айк первым сумел вдохнуть.

— А где Организатор? — спросил он Зика чуть ли не шепотом.

— Тоже пропал. Нигде не можем его найти.

Наступила тишина. Потом Зик сказал:

— Нужно сказать ребятам.

И беспомощно огляделся по сторонам.

— Думаю, в пикете больше смысла нет.

— Да, наверное, — отозвался я.

После того как Зик ушел, мы долго молчали. Потом Айк прошептал:

— Я же говорил, что так и будет. Организатор нас использовал.

— Но зачем? — спросил Дэн.

Айк покачал головой.

— Не знаю.

— Мы не одни, — подал голос Эли.

Мы оглянулись. Это снова был длинный черный паланкин. Из паланкина вышел Царь.

На сей раз Царь принес с собой лук. Лук висел накрест. В правой руке он держал стрелу.

И снова взгляд его горящих черных глаз вобрал Проект от нижнего до самого верхнего кирпича. На этот раз в облике Царя сквозила целеустремленность, которой не было раньше; яростная, почти устрашающая решимость, и от этого он казался колоссом. Его черные брови были подобны крыльям ястреба; губы — словно отлиты из битума. Царь был в лиловой водолазке с большой буквой N на груди, голубых «Ливайсах» и замшевых башмаках на толстой подошве.

Царь пошагал к воротам. Наша четверка стояла у него на пути, но мы молча расступились, и Царь прошел мимо. Если бы мы не уступили дорогу, он бы просто сбил нас с ног.

Царь прошел в ворота и, приблизившись к массивной громаде Проекта, начал подниматься по лестнице на первый ярус. Мы с Айком, встрепенувшись, последовали за Царем. Не для того чтобы следить за ним или остановить, а для того чтобы помочь или поддержать, если он вдруг оступится.

Добравшись до площадки второго яруса, он решительно пересек ее и начал подниматься по лестнице на третий. Мы шли по пятам. В этот миг я заметил, что Царь что-то негромко бормочет себе под нос. Я старательно прислушался, но не разобрал ни слова.

Царь забрался на третий ярус. Потом на четвертый. Мы с Айком не отставали. На пятый. Мы забрались высоко. Оглянувшись через левое плечо, я увидел крохотные городские постройки и махонькие глинобитные хижины окраин. Взглянув вправо, я увидел Равнину — бесконечные поля проса и ячменя, сверкающие оросительные каналы. Вдали на востоке Реки-Близнецы сияли на утреннем солнце словно золото.

На шестом ярусе вдоль стен еще стояли леса, и Царь, сообразив, что по лесам можно подняться на седьмой ярус напрямик и гораздо быстрее, решительно начал карабкаться по ним. Царь оказался гораздо проворнее и меня, и Айка, и к тому времени, как мы добрались до площадки лесов, он уже одолел половину пути по лесам, окаймлявшим незавершенный седьмой ярус.

Я вдруг понял, что дует ветер — ровный, с юга. Он нес запах моря. Проект раскачивался, совсем чуть-чуть. Но я не боялся. Инженеры учли и ветер. Я много раз чувствовал, как Проект раскачивается, да и ветер был моим давнишним знакомцем. Верхний помост лесов приходился вровень с зубчатым гребнем незаконченной стены седьмого яруса. Ухватившись за край площадки, Царь подтянулся и перемахнул на узкие мостки. Он выпрямился, ветер трепал его кудрявые волосы, выбивающиеся из-под золотой короны.

Мы с Айком оставались внизу, на последней площадке лесов.

Царь погрозил кулаком голубому безоблачному небу.

— С самого начала я знал, что проклятый Организатор работает на тебя! — закричал он. — Ему не удалось меня одурачить, ни на секунду! Но он напрасно старался, я все равно сделаю то, что обещал, прямо сейчас, на этом самом месте!

С этими словами Царь снял со спины лук, вложил стрелу, натянул тетиву и выпустил стрелу прямо в небо.

Стрела взвилась прямо вверх, словно никакого ветра не было, и, казалось, набирала скорость с каждым локтем, который пролетала. Мы с Айком затаили дыхание. Для нас в мире не осталось ничего, кроме этой стрелы. Стрела представлялась нам молнией — молнией, пущенной безумцем в небеса в величественном, пусть и бессмысленном, желании их оскорбить.

Стрела не думала останавливаться или замедлять полет. Казалось, в любой момент она пролетит через невидимые Врата и исчезнет. Она взлетела уже достаточно высоко, иначе и быть не могло. Но стрела не влетела во Врата. Внезапно из небесной тверди появилась огромная длань, протянулась вниз и схватила крохотную стрелу. Огромный большой палец прижал стрелу к указательному. Далеко вверху раздался слабый треск, едва слышный из-за ветра. Потом рука втянулась обратно, а обломки стелы упали к ногам Царя.

Царь уставился себе под ноги и так стоял.

Минули миллионы лет. Не было слышно ни звука, кроме воя ветра в перекладинах лесов. Потом мы услышали громкий всхлип. Он повторился. Мы развернулись и как могли быстро начали спускаться — по лесам, потом по ступеням и так до самой земли. Мы не оглянулись — ни разу. Можно подумать, что видеть плачущего Царя приятно, но на самом деле ничего приятного в этом нет. Это все равно, что увидеть, как гора обращается в муравейник, город рассыпается в пыль или могучее королевство обращается в прах.

Ну что ж, Строительный участок № 209 исчез, как только уехала Компания. Мы знали, что на Равнине больше не будет работы для таких, как мы. Так что мы разъехались кто куда. Ребята отравились на все четыре стороны. Я двинул на юг. Нашел неплохую работу в зернохранилище. Платят немного, но мне хватает, чтобы прокормить Дебби, маленького Джейка и себя, пока не подучу язык. Как только я выучу язык, снова поищу место на стройке. На востоке как раз намечается большой проект. Судя по тому, что я слышал, это какие-то гробницы. Строительство займет не меньше года, и потребуются квалифицированные рабочие ироде меня. Думаю, каменщику там легко найдется место.

Вниз по лестнице

В Дом Джефф чаще всего ходил летом. «Мама, я, наверно, схожу в Дом», — говорил он матери, и та всегда знала, о каком доме речь, ведь только туда Джефф всегда и ходил.

Сама мать в Дом ходила редко, и ей Дом всегда был не очень-то нужен. Он уже в ту пору был довольно старым и ветхим. Говорили, будто Дом не красили со времен Гражданской войны, хотя это наверняка было преувеличение. Но Дом определенно очень нуждался в покраске. Доски были почти голые, многие покоробились, а нижние уже начинали плесневеть.

Первоначально Дом представлял собой квадратную двухэтажную постройку с двускатной крышей. Потом к нему пристроили одноэтажное крыло с открытой террасой по всей его длине. Шли годы, и вторая дверь, дающая прямой доступ в заднюю часть Дома, вытеснила парадный вход — непредвиденная случайность, повысившая задний двор до ранга парадного двора. Полностью заросший ковром колокольчиков и затененный густыми кустами сирени, это был самый необычный парадный двор на Главной улице.

На крыльце всегда стояло несколько стульев и удобное крес-ло-качалка. В кресле-качалке обычно сидел и качался дядя Джеффа. Дядя любил это дело — сидеть и качаться. Люди говорили,

мол, ничем больше он и не занимался. Очередное преувеличение. Тем не менее, отправляясь летом к Дому, Джефф почти всегда обнаруживал, что дядя на крыльце качается в кресле-качалке. И через равные промежутки времени длинно сплевывает коричневую табачную слюну через перила террасы.

Внутри Дома всегда было чисто и прибрано, все так и сияло — если не считать коробок со старой заброшенной домашней утварью, громоздящихся в углах. Бабушка Джеффа, когда была жива, никогда ничего не выкидывала. В прихожую и на верхний этаж — двери туда постоянно, и зимой, и летом, были закрыты, — гости не допускались; они были завалены кипами старых газет, да такими, что приходилось бочком протискиваться вдоль стен, чтобы добраться до лестницы. Помимо старых газет в прихожей хранились бесчисленные пачки журналов, на которые бабушка Джеффа подписывалась годами, вроде «Дамский журнал Годи», или «Друг леди», а кроме того, имелись ящики, доверху заполненные любимыми бабушкой викторианскими романами. Обо всем этом Джефф узнал, пробираясь в прихожую в те минуты, когда дядя отлучался в амбар, а дедушка дремал в качалке в гостиной у печки. В ту пору дедушка Джеффа был еще жив. Дедушка, обеспеченный фермер, отошедший от дел, поздно женился, а еще владел в городке кое-какой недвижимостью. Когда дедушка умер, все отошло к старшему сыну, дяде Джеффа, за исключением старого дома на улице Вязов — его дед оставил отцу Джеффа, но они уже и так там жили. В каркасном доме на улице Вязов Джефф родился.

Иногда дядя Джордж отправлялся в прихожую и приносил оттуда Джеффу старые журналы с «забавными картинками». Однажды дядя поднялся наверх и принес оттуда игрушку, которую, по его словам, в то утро нашел в своем шкафу. Более потрясающей игрушки Джефф не видел по сю пору. Игрушка состояла из двух частей. Одна часть представляла собой дощечку длиной в ярд, толщиной три четверти дюйма и шириной два с половиной дюйма. Дощечка была выкрашена ярко-красной краской, и по всей ее длине двумя параллельными рядами были вбиты гвозди на расстоянии примерно двух дюймов один от другого. Гвозди располагались вертикально через равные интервалы. Грозди были вбиты в дощечку где-то на половину в шахматном порядке друг от друга, с таким расчетом, чтобы те, что слева, оказывались приблизительно на три восьмых дюйма ниже тех, что справа.

Другая часть игрушки представляла собой маленького человечка, выпиленного из четвертьдюймовой фанеры. Его руки торчали в стороны, и он был чудно раскрашен, как будто одет в забавный костюм. Условно намалеванное личико человечка было комичным, уголки крошечного рта приподняты в вечной улыбке. Чтобы заставить человечка «спуститься» по «лестнице» вниз, требовалось расположить его так, чтобы он цеплялся ручонками за пару верхних гвоздей, а потом отпустить. Сначала соскальзывала с гвоздя одна его ручка, потом другая, и он скатывался вниз, клики-клик-клик-клик, до самого пола, раскачиваясь из стороны в сторону.

Все время, пока Джефф возился с игрушкой, дядя Джордж вроде как нервничал. Он словно жалел, что принес игрушку вниз. И после того, как опять унес ее наверх, он больше никогда не приносил ее вниз. Но Джефф не забыл об игрушке и через несколько лет, во время поминок по дедушке, когда все были слишком заняты, чтобы обращать на него внимание, прокрался наверх, вытащил игрушку из шкафа дяди Джорджа, и тайком вынес из Дома и унес к себе домой. Часами потом он играл в ней у себя в спальне, спуская болванчика вниз по лестнице и всякий раз дивясь, как же у того не отваливаются ручки. Наконец ему надоело, и Джефф поднял лестницу на несколько футов над полом, прежде чем пустить по ней человечка. Когда болванчик соскользнул с самой нижней «ступеньки», он перекувырнулся в воздухе и приземлился точнехонько на макушку. Довольный Джефф поднял лестницу еще выше, и снова пустил человечка вниз. На этот раз, ударившись о пол, человечек раскололся на три куска. В ярости Джефф сломал лестницу пополам и выбросил вместе с останками человечка в мусорное ведро. Он боялся, что дядя Джордж может хватиться человечка и станет винить его. Но дядя Джордж так и не сказал ни слова. Лишь странно посмотрел Джеффа, когда тот в следующий раз пришел в Дом.

За Домом большой участок земли тянулся до самого ручья. Каждый квадратный дюйм этой земли принадлежал деду Джеффа (а впоследствии — его дяде). Если зайти за амбар, вы попадали на травянистую полосу, которая раньше была фургонной дорогой; дальше по этой полосе вы шли между двумя рядами ветхих сараев, где хранился старый фермерский инвентарь, утративший полезность в связи с неприменением. Вскоре вы попадали в длинную неглубокую низину, которая когда-то была мельничным прудом. Посередине пруд пересекала дамба, а за дамбой можно было пройти по пологому склону в большой яблоневый сад. Уже в те дни деревья никто не подстригал, и идти по саду было все равно, что идти через джунгли. За садом земля резко уходила вниз. Когда-то здесь был берег ручья — в ту пору, когда ручей был гораздо шире. Теперь там, где когда-то текла вода (текла и сегодня, иногда, во время весенних разливов), выросли платаны, ивы и тополя. Пробравшись между платанами, ивами и тополями, вы наконец выходили к ручью. Джефф провел множество летних дней, разгуливая по его неглубоким водам. Иногда он брал с собой самодельную удочку, но рыбу удил редко. Гораздо интереснее было голыми руками ловить раков. Обычно он отрывал ракам клешни, бросал увечных обратно в воду и глядел, как те барахтаются там. Один раз он видел водяную змею. Потом ему говорили, что ему показалось. «Галлюцинация» — так это назвал потом доктор. Но они ошибались. Змею он видел до того, как упал и рассадил колено — а не наоборот.

Снова начали стучать в заднюю дверь, и Джефф снова поднялся с дивана в гостиной, где он удобно сидел, пил пиво и смотрел «Ангелов Чарли», отправился на кухню, открыл дверь и выглянул наружу через сетку. После первого раза он оставил свет на заднем крыльце включенным, но опять никого не увидел. В досаде он захлопнул заднюю дверь, слегка вздрогнул от холода и сырости ночного воздуха, который запустил в дом, вернулся в гостиную и снова уселся на диван. Какой-то стук в дверь не испортит ему настроение, сказал он себе. Скоро Хэллоуин, и, само собой, соседние ребятишки уже начали свои штучки, а что начали с него, вполне понятно. Сегодня он ночевал в Новом Доме в первый раз, а это означало, что для соседей он новичок, новосел и в силу этого — самая логичная жертва.

Новый Дом стоял на месте Старого. Это был дом в духе Кейп-Кода, с пристроенным двойным гаражом. В одной половине гаража стоял его старый шевроле «Бискейн», с которым он пока еще был не в силах расстаться, в другой части — его новенький кадиллак «Эльдорадо».

Он забрал свое пиво с кофейного столика и почти донес бутылку до рта, но увидел, что она пуста. Он отправился на кухню, достал из холодильника новую бутылку, и вернулся на свое место перед телевизором. На экране Фарра Фосетт-Меджорс саданула коленом одного из троих наседавших на нее мускулистых молодцов, вырубила ударом карате второго и красиво перебросила через себя третьего.

Джефф залпом осушил треть новой бутылки и поставил ее на кофейный столик. Он пил больше обычного, с тех пор как его жена Долорес развелась с ним, обвинив в жестокости, и случайный сторонний наблюдатель мог бы на этом основании прийти к заключению, что он перешел грань, отделяющую «выпивку в компании» от полноценного и регулярного «закладывания за воротник», к которому он медленно, но целеустремленно приближался всю жизнь. Ничто не могло бы быть дальше от истины. Джефф тщательно держал свои возлияния под контролем, до восьми вечера не позволял себе ни капли и никогда не пил ничего крепче пива. И каждое утро ровно в 7 часов появлялся в своем ресторане, аккуратно одетый и тщательно выбритый, шел в кофейню и заказывал яичницу с ветчиной и кофе.

Собственный ресторан был его гордостью и отрадой. Он всегда хотел открыть свое дело, но удача всю жизнь отворачивалась от него, и все его попытки проваливались — пока он не получил наследство. Теперь ему наконец удалось реализовать свой потенциал и занять надлежащее место в деловом мире.

Его столь ранее появление в кофейне имело целью держать персонал в тонусе, но были и другие причины. Ресторан существовал для обслуживания проезжающих путешественников (в миле от него был выезд из города), а кофейня зависела от местного спроса. В основном это были продавцы, помощники водопроводчиков и младшие муниципальные служащие. Ежедневное поглощение хозяином завтрака рабочего человека, его присутствие с клиентской стороны стойки и неизменная традиция здороваться с каждым пришедшим, называя того по имени, служили неопровержимым доказательством того, что, несмотря на внезапный подъем Джеффа в высшее общество, он не считал, будто чем-то лучше других, и оставался все тем же «просто Джеффом». Кроме того, такое времяпрепровождение позволяло ему неизменно быть в курсе всех последних городских новостей — кто в чьей кровати спал, чья жена оступилась или чей муж сбился с пути истинного. С самого своего возникновения кофейня стала неофициальным новостным центром, где можно было изучить подноготную кого угодно и чего угодно.

В заднюю дверь опять начали стучать. На сей раз Джефф решил не обращать на стук внимания. Тот некоторое время продолжался, потом стучать перестали.

Он снес Старый Дом вскоре после того, как умер дядя Джордж. Господи! — да он не мог иначе. Отремонтировать Дом было равносильно тому, чтобы его перестроить. Дом был чертовски, невероятно стар. Надо признать, большая часть домов на Главной улице тоже были старые, но эти дома содержали в порядке и перекрашивали раз в три или четыре года. С недавних пор многие дома стали обшивать алюминиевым сайдингом, и они выглядели новехонькими. Но Дом давно миновал ту пору, когда обшивка его сайдингом могла оправдать затраты на материал и работу. Единственным решением был только снос. Но даже в этом случае Джефф не стал действовать под влиянием момента. Он не торопясь прошелся по всему Дому, проверил все балки пола, осмотрел фундамент, простучал стены. Потом разок переночевал. Одного раза хватило. Из-за поскрипываний, постукиваний, побрякиваний и шорохов, доносящихся из гостиной, кухни, столовой, и бог весть откуда еще, он глаз не сомкнул. Чертов Дом, должно быть, кишел крысами. Как дядя Джордж его терпел, Джефф не понимал.

В итоге он нанял аукциониста и избавился от всего содержимого Дома — от мебели, кухонной плиты, посуды, кастрюль и горшков, от викторианских книг, старых журналов и старых газет, от ящиков и коробок с хламом, распиханных по углам (люди, словно обезумев, скупали эту дрянь по фантастическим ценам; купили даже старые газеты). После этого Джефф привел подрядчика и сровнял Дом с землей. Он не сомневался, что дядя Джордж перевернулся в гробу, но тут уж ничего не поделаешь. Старик все равно никогда не чувствовал веяний времени, вечно сидел сиднем. Посиживал себе на крыльце, покачиваясь в кресле-качалке, пока Дом покрывался плесенью; пока сирень перед домом разрасталась так густо, что крыльцо нельзя было увидеть с дорожки; пока амбар не завалился и не рухнули стены сараев, где хранился сельхозинвентарь. Пока бывший мельничный пруд не превратился в рай для сумаха; пока яблоневый сад не превратился в бескрайнюю чащу; пока лес возле ручья не превратился в заповедник для ворон и граклов обыкновенных... Джефф со всем этим разобрался. После того как он снес Дом, он продал инвентарь в утиль, привел бригаду с бульдозером, бензопилами и корчевателями для пней, снес сараи и то, что осталось от амбара, наполнил мельничный пруд и проредил яблоневый сад и лес, а потом устроил симпатичное искусственное озерцо, а также фервец, грины и лунки... Когда работы закончились, получилось красиво. Просто прекрасно!

* * *

Беда с воспоминаниями в том, что как только одно из них прокрадется в голову, за ним у дверей выстраивается очередь. Другая беда в том, что плохие воспоминания порой отпихивают локтями хорошие. «Ладно, — говорит Джефф матери, — схожу-ка я в Дом». А мать отвечает: «Только недолго, я хочу, чтобы ты вернулся к ужину», и он берет в сарае удочки, и выходит в летний денек, и шагает по улице Вязов к Главной улице, и переходит Главную к Дому. Он идет по тропинке между кустов сирени и коврами колокольчиков, поднимается на крыльцо, где сидит да качается в качалке дядя Джордж, и здоровается: «Привет, дядя Джордж», а дядя Джордж отвечает: «Привет, Джефф. На рыбалку собрался, ага?», а Джефф заходит в Дом и здоровается с дедушкой, который сидит у печки (он сидит там и зимой и летом), и дедушка отвечает ему теплой улыбкой, которую бережет для своего единственного внука, и тоже здоровается с Джеффом, и Джефф радостно проходит через Дом, спускается по ступенькам заднего крыльца и топает по тропинке мимо амбара и покосившихся сараев, через дамбу, и дальше через яблоневый сад к берегу, а там через платаново-ивово-тополиную чащу — к ручью.

Летом ручей мелеет и почти везде становится по щиколотку глубиной. Джефф снимает ботинки и гольфы и закатывает штаны сильно выше колен и бредет по воде. Начинает он с того, что пытается удить пескарей при помощи загнутой булавки, которая заменяет ему крючок, но потом бросает это неблагодарное занятие и принимается выискивать раков, которым так здорово отрывать клешни. Он пугается, когда что-то длинное, похожее на веревку, внезапно змеясь проскальзывает мимо его ног. Но затем его охватывает невероятное волнение — водяная змея! Он идет за змеей вниз по течению, но та исчезает раньше, чем он успевает сделать хотя бы дюжину шагов. Раздосадованный, он выбирается на берег. Там он решает оставить раков в покое и пойти на разведку в лес. Он будет Даниелом Буном; удочка станет его ружьем. Он снова надевает гольфы и башмаки и углубляется в чащу. Крадется от дерева к дереву, остерегаясь медведей, волков и рысей. Через некоторое время он выходит на берег старого ручья. В этом месте берег крутой, однако неподалеку свалка старых консервных банок и пустых бутылок заменяет довольно пологий подъем к самой вершине. Джефф осторожно начинает карабкаться по нему, избегая острых рваных краев жестянок и бутылочных осколков. У самой вершины он вдруг поскальзывается и падает, но быстро выпрямляется — и через секунду спасен. Но он чувствует странное покалывание в правом колене. Посмотрев вниз, он обнаруживает, что на колене его гольф разорван наискось, словно разрезан острыми как бритва ножницами. Он раздвигает ткань и содрогается при виде розовых половинок мяса и виднеющейся между ними серой кости...

— Дядя Джордж!

Он ковыляет через сад, подволакивая правую ногу и стараясь как можно меньше наступать на нее.

— Дядя Джордж! — Теперь он орет, а по щекам текут слезы ужаса.

— ДЯДЯ ДЖОРДЖ! — кричит он снова, хотя знает, что дядя Джордж, который далеко и, скорее всего, качается в качалке на крыльце, не может его услышать.

Смеркается. Какая нелепость! Да, уже клонится к вечеру — но до ночи все еще очень далеко. Вместе с сумерками появляется туман, выползает из-за кривых деревьев. Он больше не смотрит на свое колено. Духу не хватает. Он знает, что колено вовсю кро-вит, что, наверное, из рассеченных вен и артерий выплескиваются целые ведра крови.

Тьма сгущается, туман тоже. Внезапно его охватывает слабость, он, всхлипывая, опускается на землю. Вокруг в траве он слышит таинственное шуршание; тонкие, писклявые голоса. Он знает, что они не могут быть настоящими, что они ему чудятся. Постепенно голоса исчезают. Тьма мстительно надвигается. Когда снова наступает день, его куда-то несут. Вверх по склону на дамбу, через дамбу по лужайке. Мимо амбара, через Дом и дальше, по Главной улице к дому врача. Несет его дядя Джордж. Который не мог услышать его криков, но, видимо, все-таки услышал.

— Дядя Джордж!

— Джефф, господи, а ты стал тяжеленький. Быстро растешь, верно?

— Дядя Джордж, я...

— Я думал, ты удишь рыбу. Где твоя удочка?

— Я... я, наверно, уронил ее, дядя Джордж. Дядя Джордж, я не умру?

— Конечно, не умрешь. Док наложит пару швов на колено, и будешь как новенький.

— Я люблю тебя, дядя Джордж.

— Вот еще...

В заднюю дверь снова стучат. Разъяренный Джефф поднимается, идет в кухню, рывком распахивает внутреннюю дверь и кричит:

— Не знаю, кто вы или кем себя мните, но лучше проваливайте отсюда, да побыстрее, а то нафарширую вам задницы дробью! — Он захлопывает дверь с такой силой, что кухонная утварь из нержавейки над плитой качается и звенит на своих хромированных крюках. Раз уж он на кухне, он берет из холодильника новую бутылку пива, и по пути к дивану откручивает крышку.

«Ангелы Чарли» закончились, продолжение обещано на другой день, начались новости. Джефф наполовину смотрит, наполовину слушает, потягивая пиво. Ему бы пить скотч, а не пиво. Только работяги пьют пиво! Но он ведь «просто Джефф» и должен был им оставаться. К тому же если пить скотч, можно спиться. Пиво — напиток умеренности. Верно? Верно!

«Да в чем дело, в конце-то концов? Я должен пить скотч, потому что живу в Кейп-Коде, а не в щитовой халупе, и вожу кадиллак, а не битый «Бискейн»?» К тому же ему наверняка посоветуют подписаться на «Уолл-стрит джорнал» и прекратить читать «Нэшнл инквайрер», «Нэшнл экзаминер» и «Полночь».

Щитовой «халупой» был дом на улице Вязов, где он родился, вырос и — после смерти матери (отец умер раньше на пять лет) — стал хозяином. К тому времени Джефф уже жил в этом доме со своей женой Долорес (детей у них никогда не было). Он никогда не уезжал отсюда, если не считать послевоенных лет, когда он служил в оккупационной армии в Западной Германии. Когда старая хозяйка умерла, он просто продолжал жить в своем доме, и единственное отличие состояло в том, что теперь он платил налоги и оплачивал счета за свет и воду, и когда он говорил: «Пойду-ка схожу в Дом», он говорил это только Долорес.

С тех пор как умер дедушка, дядя Джордж жил в Доме один. Он до сих пор не женился, а теперь уже, конечно, поздно думать о женитьбе. Он довольно сносно готовил, содержал кухню в чистоте и порядке, и, если не считать груд мусора в углах столовой и гостиной и старья, наваленного в коридорах, в остальном доме было прибрано. Но, когда бы Джефф ни пришел, он ни разу не застал дядю Джорджа за уборкой, со шваброй в руках или за мытьем посуды. В теплое время дядя Джордж неизменно покачивался в кресле-качалке на крыльце, а в холодные месяцы — в гостиной у печки, в старом кресле деда.

Волосы дяди Джорджа постепенно редели и со временем обратились в серый пух на затылке; сам он высох, стал хрупким и ветхим, словно осенний лист. Это заняло долгие годы. Дядя Джордж уже давно перевалил за возраст, в котором умер его отец, и уже почти вдвое пережил Джеффову мать.

Однажды зимой, придя в Дом, Джефф обнаружил, что дядя Джордж скорчился в своем кресле, которое впервые за все время не качалось. Поначалу Джефф решил, что дядя умер, но оказалось, что тот всего лишь дремлет. Дядино лицо так усохло и съежилось, что напоминало лицо эльфа. Беззубый рот был словно маленькая дырочка, шея — тонкой, словно у цыпленка, и такой слабой, что едва удерживала голову прямо. Когда дядя Джордж говорил с вами, ему приходилось откидываться на спинку кресла, чтобы видеть ваше лицо.

— Джефф, — сказал дядя Джордж, — наверное, ты знаешь, что я оставлю тебе Дом и Землю, но я хочу, чтобы сначала ты мне кой-что пообещал.

— Конечно, дядя Джордж, — ответил Джефф.

— Обещай мне, что никогда не снесешь Дом и не продашь его. Я знаю, что Дому очень нужен ремонт, но у тебя будет много денег, и ты справишься. Все, о чем я тебя прошу, — не сноси Дом. Обещай мне, Джефф. Можешь ты дать мне слово чести, что не снесешь Дом и что никто другой этого не сделает?

— Да, дядя Джордж.

С недавних пор ум у дяди Джорджа стал не таким ясным, он часто забывал, о чем начинал говорить, и потому часто и внезапно перескакивал на что-то другое. Поэтому Джефф не особенно удивился (хотя мало что понял в услышанном), когда старик сказал:

— Они смешные тварюшки. Обращайся с ними хорошо, и они все для тебя сделают. Но не стоит их злить. У них есть силенки и всегда найдется туз в рукаве на случай, если ты их взбесишь. Матушка — она привела их. Она никогда не любила мыть посуду, подметать и все такое — любила сидеть да читать свои книжки и журналы. Папа — он с ними поладил, да и я потом.

Удобно, когда они под рукой, и едят они немного — по крошке разок другой. Но мало-помалу они выросли из своих штанишек. Так что не советую обижать их, Джефф.

— Что за тварюшки, дядя Джордж?

Но к тому времени ум дяди Джеффа вернулся из тех мест, где странствовал, и, вместо того чтобы ответить на вопрос Джеффа, дядя повторил:

— Обещай никому Дом не продавать и не сносить, хорошо, Джефф?

— Хорошо, дядя Джордж, — мрачно отозвался Джефф. — Обещаю.

— А теперь, пожалуй, я еще вздремну. Хорошо, что ты время от времени заходишь ко мне повидаться, Джефф. Заходи еще.

Джефф вдруг подумал, не пора ли отвезти дядю в больницу. Похоже, тот собрался помирать. Но, если дядя в больнице не умрет, придется отвезти его в дом престарелых; и то, и другое проделает чересчур большую дыру в семейном бюджете. Да и самому дяде Джорджу такая мысль вряд ли пришлась бы по душе. Поэтому Джефф попрощался и ушел домой. А когда пришел в Дом в следующий раз, то нашел старика в кресле-качалке: он сидел в той же позе, в какой Джефф его оставил. Только на этот раз дядя Джефф умер на самом деле.

Болван-синоптик сообщил, что ночью ожидается дождь, а утром местами туман. Вероятность осадков ночью — 60 %, а завтра — 30 %. Относительная влажность 82 %. Минимальная температура ночью 50 градусов, максимальная завтра — 70 градусов; в настоящее время температура 59 градусов. Ветер юго-восточный 3-5 миль в час.

Джефф допил пиво и отправился на кухню за новой бутылкой. Он сказал себе, что эта бутылка будет последней: назавтра он наметил вечеринку по случаю новоселья и хотел быть в форме.

Когда он открыл холодильник, стук в заднюю дверь возобновился.

— Сукин сын! — сказал он и быстро прошел через кухню к двери, слегка пошатываясь, потом рывком распахнул внутреннюю дверь и широко раскрыл наружную. На этот раз вместо того, чтобы смотреть вперед, он посмотрел вниз.

— Приветствуем! — пропищал первый из стучавших. — Наконец-то ты сумел нас разглядеть, и потому пора перейти к делу.

Ввиду того, что тридцатого числа в прошлом марте ты разрушил домициль, каковой более полувека являлся нашим обычным местом проживания и ввиду того, что домашние обязанности, выполняемые нами там в указанный период времени, дают нам право на частичное владение данным домицилем, мы теперь, в силу упомянутых трудов, заявляем свои права на долю во владении домицилем, выстроенным на том же месте — а именно на этот, — и намереваемся безотлагательно въехать в него согласно договоренности с вашей бабушкой, в изменении к которой значится: «Домашние дела, выполняемые Первой Стороной в Домициле Номер Один, будут выполняться Первой Стороной и в Домициле Номер Два, в обмен на что Вторая Сторона обязуется предоставлять достаточное место для проживания, достаточный обогрев и достаточное питание». А теперь, если вы соблаговолите подвинуться...

— Выметайтесь из моей собственности, маленькие гнусные приживалы! — завизжал Джефф и захлопнул дверь.

Он не сразу узнал комнату — она стала огромной. Потом он разглядел, что это его старая детская. Он лежал на полу на спине, а над ним, огромная и ужасная, высилась красная лестница. Когда великан поднял его с полу и расположил так, что его окостенелые вытянутые руки легли на два верхних гвоздя, он хотел закричать, но, конечно, не смог, потому что был сделан из дерева. Он мог только глупо улыбаться — улыбка была нарисована на его лице. Он улыбался всю дорогу до самого низа. Клики-клики-клик-клик-клик! Улыбаясь, он раз за разом проделывал свой последовательный спуск по лестнице, изо всех сил стараясь закричать и внутренне сжимаясь от зловещего выражения на лице великана.

Через некоторое время великану, видимо, надоело, и, прежде чем пустить Джеффа снова, он поднял лестницу выше. Клики-клик-клик! Джефф рухнул на пол головой вниз, и искры посыпались у него из глаз. Зловещее лицо великана стало еще более зловещим, и он поднял лестницу еще выше. Клики-клик-клик! Это был последний спуск Джеффа.

Голодевушки

Я вернула газетную вырезку посетителю. Перед тем как бросить эту вырезку на мой прозрачный письменный стол, посетитель сообщил мне: у него есть веские причины подозревать, что Амос Курилман, вместе с женой руководящий агентством, на самом деле сутенер.

— Полагаете, это прикрытие для девушек по вызову?

Сеспол кивнул головой в парике, не сводя взгляда с того места, на котором тот остановился, когда он уселся передо мной, — с моих ног.

— Вопиющее прикрытие, мисс Райнхарт. Девицам даже хватает наглости проживать в самом здании. И их сотни! В вестибюле установлена электронная система наблюдения, которая включается сразу как стемнеет, и в записях ни одно лицо не попадается более двух раз. «Сеспол скай-райз» — респектабельное офисное здание, предназначенное исключительно для респектабельного бизнеса. В течение дня девушки поднимаются в офис 1400, где предположительно проходят собеседование; после этого девушки спускаются вниз и отбывают. Целые-невредимые. Но если мои другие арендаторы когда-нибудь хоть мельком увидят других девушек, которые уходят и приходят в эту контору, эти арендаторы не просто не станут продлевать новый договор аренды, они потребуют аннулировать существующий!

— И вам нужны доказательства того, чем эти другие девушки занимаются, чтобы лишить Курилмана лицензии.

— Доказательства уровня «пойман с поличным». Нечто осязаемое, что я смогу предъявить ему и что заставит его позорно бежать в ночь, поджав, так сказать, хвост (ха-ха!), но так, чтобы об этом ни в коем случае не пронюхала пресса. Иными словами, порно-фото, хардкор.

— Я беру 300 долларов в день плюс расходы, — сказала я с бесцеремонностью Филлипа Марлоу, которую приберегаю для подобных случаев. — Семьсот баксов аванс.

— Многовато за то, чтобы нащелкать грязных картинок.

— Все не так просто. Прежде чем сделать снимок, мне придется разведать обстановку, а это означает работу ногами. Кстати, треугольный рубец на колене, которое вас так пленило, остался мне на память об одном полуночном происшествии, когда я была совсем мелкой и упала на пивную банку.

Он поднял на меня бледно-голубые глаза и взглянул в лицо. Хихикнул. Затем, внезапно перейдя к делу, поднялся, достал из висевшей через плечо сумки и отсчитал четырнадцать пятидесяток и выложил их на мой стол.

— Надеюсь, вы оправдаете свою репутацию.

— С лихвой.

«Д. Д. Райнхарт. Частный сыск, — значилось на двери моего офиса. — Если я не сумею выяснить то, что вы хотите знать, не сумеет никто».

Небоскреб «Сеспол» вздымается подобно стеклянному фаллосу между двумя куполами-стоянками электромобилей, напоминающими тестикулы. Я в одном из последних нашла, где с грехом пополам припарковать мой «Блю-Джей», вошла в собственно здание и поднялась в главном лифте на четырнадцатый этаж. Психоделические стены, огромный ковер с ворсом по колено, позолоченные двери с выдавленными надписями, настоящий антикварный пожарный топор, висящий в утопленном в стену стеклянном шкафу... Дверь, которую я искала, оказалась двустворчатой. «Содействие», значилось на одной створке, «талантам» — на другой. Двери отворились от моего прикосновения, и я ступила в обширную приемную.

Очередной ворсистый ковер. Убойные кресла, художественно расставленные вдоль светлых стен. Длинный и низкий центральный стол в чешуе популярной периодики. Письменный стол красного дерева, за ним — крупная темнокожая женщина. Табличка с именем: «Сесилия Сторми Курилман». Слева от стола — внутренняя дверь.

Час был ранний (9:30 или около того), однако почти все кресла были заняты кандидатками с заполненными заявлениями в руках или еще заполняющими заявления. Я взяла из стопки на столе бланк заявления и под холодным взглядов Сесилии Сторми Курилман, упертым мне в спину, направилась к одному из свободных кресел.

Заполняя форму, я одновременно заполняла лакуны, касающиеся других кандидаток, бросая на них coups d'oeils, мимолетные взгляды. Soi-disant[28]Зов, Задор, и Загар были представлены в различных пропорциях и сочетаниях. У одной из кандидаток были ножки как у носорожки; у других — лица как пицца. У третьей было пузцо, и она напоминала отставную уличную девку. Однако на трех или четырех телок мой клиент Сеспол клюнул бы с ходу. Закон средних чисел.

Ряд вопросов в анкете озадачил меня: «Как вы коротаете вечера? Вы часто выходите прогуляться? Имеете ли вы какое-то отношение к следующему: “Объятия Амура”, отель “Халкион”, “Трист-Инн”».

Я ответила так: «Смотрю Три-ви», «Нет, никуда» и «Нет» соответственно. Далее я вписала свой профессиональный псевдоним — Нэнси Дрю — и сообщила адрес квартиры, которую снимала под этим именем. Номер телефона не требовался — довольно странно в эпоху ежемесячной доставки почты. Заполнив анкету, я отдала ее мисс Курилман. Та свернула листок в трубочку, вложила в цилиндр и отправила цилиндр в зев пневмотрубы.

— Пожалуйста, посидите еще, мисс Дрю, мистер Курилман примет вас в порядке очереди.

Я убивала время, пытаясь мысленно разделить 700 сеспулов-ских долларов аванса между моими кредиторами таким образом, чтобы осталось на комплект новых шин для моего «Блю-Джея». Тем временем кандидатки, стоявшие в очереди передо мной, одна за другой проходили в кабинет к мистеру Курилману. Через некоторое время я заметила, что те, что входили во внутреннюю дверь, всякий раз выходили оттуда после кого-то, а не сразу, из чего я сделала вывод о существовании некой промежуточной ожидальни между комнатой, где сидела я, и комнатой, где Курилман проводил собеседования (по словам Сеспула, в этом офисе было целых шесть комнат). Эта ожидальня оказалась уютным маленьким вестибюлем с единственным комфокреслом и трельяжем вроде тех, что можно найти в бутиках. Когда я невольно встала перед створками трельяжа, зажегся неяркий, но всюду проникающим свет, идущии непонятно откуда, и осветил меня со всех возможных углов. В этом льстивом сиянии я грациозно повернулась, пригладила челку и убедилась, что соски, которые я ради такого случая подкрасила оранжевым, торчат из своих глазков точно под углом 90 градусов.

Наконец внутренняя дверь внутрь отворилась, и появилась кандидатка, которая вошла передо мной. Маленький человечек лет сорока с хвостиком в розовом парике, поманил меня, приглашая войти. («Нэнси Дрю, верно? Приятно познакомиться, Нэнси». — «Благодарю вас, сэр. Мне тоже очень приятно познакомиться с вами», и т. д.) Осмотрев меня со всех сторон и сглотнув (те, кому от 16 до 60, сглатывают, а те, кому за 60, пускают слюни), он как будто бы наугад открыл затрепанный экземпляр «Герцогини Амальфи», подал мне и попросил меня читать за графиню.

За чтением я заметила, как он украдкой вытащил у меня из сумочки носовой платок и спрятал в карман.

Когда я закончила, он сказал:

— Прекрасно читаете, мисс Райнхарт.

И забрал у меня книгу.

— Ваша осанка мне также очень нравится.

Еще раз сглотнул, еще раз окинул меня взглядом.

— Мы с вами свяжемся.

«Как? — подумала я. — Голубиной почтой?»

Официально базы мастер-данных, содержащей все актуальные сведения обо всех частных лицах старше 21 года и подсоединенной, точно огромная сеть, к каждому компьютеру в каждом полицейском участке страны, не существует. Но любой частный сыщик, который не даром ест свой хлеб, знает, как обстоят дела на самом деле, и имеет в своем ближайшем окружении служащего полицейского участка, который за нужную сумму охотно представит ей или ему требуемые сведения о некоем интересующем сыщика лице.

Мой контакт, белый мужчина (кличка «Глория») работал в полицейском участке № 2. Он добыл мне следующие данные о Курилмане (сведения, не имеющие отношения к делу Курилмана, опущены):

Род.: Уичита (Канзас), 2 января 1978.

Обр.: диплом Университета Грэй по специальности «Торговые и деловые связи».

История супружеских отношений: заключен брак с Сесилией Сторми 6 февраля 2008, детей нет.

30 марта 2009: образовал совместное предприятие с Томом Вентвортом; регистр, серт. «Производство голографического оборудования». Предприятие ликвид. 10 февраля 2017; мебель, оборуд. проданы с аукц. 14 февраля 2017.

16 сентября 2017: открыл агентство по поиску талантов, регистр. серт. «Содействие талантам».

20 мая 2018: перевод «Содействие талантам» из Уичиты (Канзас) в Цинциннати (Огайо).

6 января 2019: перевод «Содействие талантам»» из Цинциннати в Идеалию.

Полицейское досье: отсутствует.

Парапсиходиагноз: фетишизм; циклотимия.

Я получила от Глории еще два слива данных (и вновь материалы, не относящиеся к Курилману, опущены):

Сторми, Сесилия

Род.: Уичита (Канзас), 11 июля 1980.

Обр.: среднее образование (12 кл.), выпущена 19 января 1998. Прошла интенсив «Скоростное преподавание» в марте-августе, 2017.

История супружеских отношений: муж — Амос Курилман, брак заключен 6 февраля 2008; детей нет.

30 марта — 10 февраля 2017: секретарь-помощ. в компании «Производство голографического оборудования».

16 сентября — 2 января 2019: секретарь-помощ. в агентстве «Содействие талантам».

Полицейское досье: арест за нарушение норм морали, Уичита (Канзас), 4 декабря 2001; оштрафована и освобождена. Арест за

сводничество, Уичита (Канзас), 17 августа 2005; оштрафована и освобождена. Арест за содерж. публ. дома, Уичита (Кан.), 20 ноября 2007; оштрафована и освобождена.

Парапсиходиагноз: вероятна личностная психопатия.

Вентворт, Том.

Род.: Уичита (Канзас), 11 июля 1977.

Обр.: диплом инж.-механик., Халгерский технологический институт.

Увлечение: собиратель произведений искусства.

История супружеских отношений: нет.

30 марта 2009: образовал совместное предприятие с Амосом Курилманом; регистр, серт. «Производство голографического оборудования». Ликвидировано 10 февраля 2017.

19 июня 2018: переезд из Уичиты (Канзас) в Цинциннати (Огайо).

21 февраля 2019: переезд из Цинциннати (Огайо) в Идеалию. Последний известный адрес: Сикамор-стрит, 161. Местопребывание в настоящее время неизвестно.

Полицейское досье: отсутствует.

Парапсихо диагноз: шизоидный тип; вероятен прогрессирующий алкоголизм.

На парковке полицейского участка я забралась в свой «Блю-Джей» и закрыла дверцу. В тот же миг кто-то забрался в мою машину с другой стороны и закрыл дверцу. Золотой парик с локонами до плеч; глаза, синие, как Средиземное море; кривоватый нос; широкие скулы; щеки, только начинающие дрябнуть. Пастельная рубашка, обтягивающие слаксы из блестящего материала «акулья шкура», ботинки со стразами.

— Позвольте представиться, мисс Райнхарт, я, Джино Одрусси.

В зеркало заднего вида я заметила троих здоровенных качков, облокотившихся на капот «Хоука».

— Представляться не обязательно, — ответила я Джино. — Я видела вашу фотографию в отделе светской хроники «Идеалии сегодня» как минимум тысячу раз. Мне нравится, как вы сидите на пони — на том, которую ваши девочки подарили вам на день рождения.

Обезоруживающая улыбка не дрогнула ни на миллиметр.

— Рад, что вы упомянули моих девочек, мисс Райнхарт. Ведь это из-за них я здесь. Я оберегаю их и забочусь о них как отец, и мне не нравится, когда в это вмешиваются посторонние.

До меня начало доходить.

— Продолжайте.

— По своим каналам я узнал, что вас наняли, чтобы вы предприняли шаги, которые могут разрушить непреходящее финансовое благосостояние некоего Амоса Курилмана. Это было бы хорошо, мисс Райнхарт, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что Амос Курилман — мой поганец, исключительно мой.

— Почему это он исключительно ваш?

— Его девушки работают на территории моих девушек. Это плохо. Очень плохо. Но еще хуже их демпинг. Мои девушки берут 600 долларов за ночь, из которых я получаю лишь скромные 33 и 1/3 процента. А вот его девушки берут всего 400 долларов за ночь, и это означает, что либо он работает себе в убыток, либо забирает у них 50 процентов их заработка. Не думаю, что девушки позволяют ему так с собой обращаться, значит, остается только один ответ: он работает себе в убыток, чтобы выдавить меня из бизнеса.

— Всем известно, — сказала я, — что все девушки по вызову в Идеалии присягнули на верность вам. А если так, откуда он берет девиц?

Красноречивое всплескивание рукой. Печально качнулся пудреный парик. Я мгновенно поняла, что он врет, когда Джино ответил:

— Понятия не имею.

На смену обезоруживающей ухмылке пришла мрачная косая ухмылка.

— Но, откуда бы он их ни брал, — продолжил он, — я намерен раздавить его. Собственноручно. Вот почему мне не хотелось бы, чтобы хорошенький частный сыщик вроде вас вставал у меня на пути — тогда мне придется раздавить и ее.

Джино тайком сглотнул, кривая ухмылка растаяла, вернулась обезоруживающая улыбка. Его рука подобралась ко мне, словно щеночек и сжала мое правое бедро.

— Пожалуйста, не заставляй бедного Джино уродовать такое великолепное произведение искусства. Разве недостаточно того, что одна Венера уже лишилась обеих рук?

Я прогнала щеночка.

— Выметайся из моей машины, чертов калабрийский ублюдок! — велела я.

Улыбка словно примерзла к лицу Джино, пока он выполнял мое указание. В зеркало заднего вида я увидела, как он присоединился к Трем Медведям. Когда я выехала со своего места на стоянке, улыбка все еще была на месте — широкая, во все зеркало. Солнечный свет позднего утра лился на парик Златовласки, создавая над ним ореол. Иллюзия была столь же эфемерной, сколь идиотской. Я выбросила ее из головы и влилась в поток машин, направляющихся к району Фруктовый Сад.

Здесь есть заповедные уголки для птиц, ведь правда? И для коал, тюленей и гиппопотамов. Тогда почему бы тут не устроить приют для алкоголиков?

Так определенно рассуждали про себя дизайнеры и проектировщики Идеалии, когда решили сохранить в центре своего образцового города кусок земли для тех его обитателей, которые могут в один прекрасный день ощутить себя неуютно в реальном мире и решат из него удалиться. Участок земли оказался яблоневым садом — отсюда и народное название этого района, — и именно поэтому, проехав силовое поле ворот и припарковав свой «Блю-Джей», я ощутила запах яблок.

Гнилых.

Тропинка поневоле петляла между деревьями; я зашагала по ней. На деревьях было столько боковых побегов, что едва виднелись ветви, из которых они росли. Гнилые яблоки, еще висящие на деревьях или усеивающие землю, были величиной с желудь.

Я шла мимо редких лачуг, слепленных из рубероида и деревяшек, подобранных на мусорной свалке, с батареями винных бутылок, выставленных перед дверями. Первый местный житель, на которого я наткнулась, крепко спал, лежа поперек тропинки. Я перешагнула через него и продолжила свой путь. Следующий абориген сидел под деревом. Этот был живой.

— Добрый день, — вежливо приветствовала его я. — Я ищу местного жителя по имени Томас Вентворт. Можете направить меня в место его обитания?

Местный житель мигнул. Он был трезв, однако отсутствующий взгляд безошибочно указывал на то, что остатки его мозгов спеклись уже довольно давно.

— Грврк, — ответил он.

Я пошла дальше. Еще один местный. Идет своими ногами. Шляпа с обвислыми полями, пальто, вьетнамки. Пальто кое-где поросло мхом.

— Любезный господин, — обратилась к нему я, — не знакомы ли вы случайно с джентльменом сорока лет, питающим склонность к механике, по имени Томас Вентворт?

Он пялился на мою сумку со свинцовыми прожилками так, словно чуял укрытые там две пинты мускателя, купленные мной после того, как я уехала с парковки участка № 2.

— Томас... э?

— Неважно, — отозвалась я и прошествовала вглубь Фруктового Сада.

С четвертым встреченным мной местным мне повезло больше.

— Его дом в лежбине, — сказал он мне.

Я понятия не имела, что значит «лежбина», но решила, что если пойду дальше по тропинке, то когда-нибудь туда приду, так и вышло. По гальке и битому стеклу журчал ручей, на усыпанных осколками берегах сидели на корточках аборигены различных габаритов и вида. Идя вдоль ручья, я набрела на местного, стиравшего носки, однако он не был тем, кого я искала. Это был новичок (кто, кроме новичка, даст себе труд стирать носки?) и относительно молод для алкоголика. Довольно молод и пал еще не столь низко, чтобы не сглотнуть при виде меня. Когда я проходила мимо, он хотел меня схватить, и пришлось двинуть его по руке сумочкой. Когда он кинулся на меня, я ударила его еще раз — по голове. И оставила его всхлипывать, сидя посреди реки.

Не слишком люблю алкашей.

У Вентворта не было почтового ящика с его именем, но, набредя на однокомнатный сборный домишко с цветочными ящиками под окнами, я не усомнилась, что этот дом его. В ящиках росли только винные бутылки, однако это обеспечивало некоторую индивидуальность, а Вентворт, не сомневалась я, не был обычным пьяницей.

Я поднялась по трем кривым ступенькам на шаткое крыльцо и заглянула внутрь сквозь дверь-ширму без москитной сетки.

— Томас Вентворт здесь живет?

Сгорбленная фигура на единственном в комнате стуле пошевелилась.

— Томас Вентворт умер. Упокоился с миром.

Я вошла, открыла сумку и быстро бросила ему на колени бутылку мускателя (как ни удивительно, ни одна не разбилась). Потом тихо присела у ближайшего окна. Вентворт открыл брошенную ему бутылку и разом опорожнил ее на треть. Когда он утер рот рукавом, я сказала:

— Через пять минут я уйду. Оставлю я вам или нет вторую пинту зависит от того, насколько откровенно и быстро вы станете отвечать на вопросы, которые я собираюсь вам задать. Всего несколько вопросов. Готовы? Вопрос первый: вы с Курилманом расстались друзьями?

В скудном свете, пробивавшемся сквозь листву и сочащемся в окна и дверь, я не могла отчетливо разглядеть его лицо. У пьяниц нынче не бывает лиц — только комья глины, которая упрямо оседает, сколько бы ее ни пытались вернуть на старое место.

Через некоторое время Вентворт отозвался:

— Курилман заплатил мне — столько, сколько я просил. Он знал, что я собираюсь сделать с деньгами. И знал, что через год или два я паду чересчур низко, чтобы построить другую машину, и что до тех пор я не буду пытаться это сделать. Нет, не скажу, что мы расстались друзьями, но и врагами мы тоже не расстались.

— Вы, конечно, шантажируете его.

— Постоянно. Но каждый раз беру понемножку.

— Машина, о которой вы говорили, — как она называлась?

— Голопликатор.

— И для чего она?

Вентворт прикончил вино и швырнул бутылку в угол.

— Неважно, что машина делает, потому что она делает это только временно, а в плане того, для чего я ее придумал, она вовсе ничего не делает. Я облажался.

— Курилман, похоже, так не думает. Он выкупил у вас бизнес. Почему?

— Не знаю.

— Прекрасно знаете.

— Ладно. Теперь я знаю почему. Но тогда я этого не знал.

— И поэтому вино?

— Юная леди, вино не бывает почему-то. Бывает просто вино.

— Я знаю, — сказала я. — Но вы лишь второй пьяница, который мне в этом признался.

— А х-хто был первый?

— Мой отец, — сказала я, вышла и закрыла дверь.

— Ди Ди Райнхарт, вот те на, — сказал один из типов, похожих на чиновников, тот, что повыше, когда на следующее утро я вышла из кафешки-автомата «Завтрак».

— Или это Нэнси Дрю? — спросил тот, что ниже ростом, и, взяв за руку, проводил меня к «Спэрроу», припаркованному позади моего «Блю-Джея».

Я чую агентов РБИ за милю. Может, из-за пудры, которую они сыплют на свои парики.

— Поехали кататься?

— В парк.

Зажатая между агентами на узком переднем сиденье, я смотрела на то, как улицы и проспекты разворачиваются передо мной в зелени кленов, платанов, лип и ясеней. Идеальный город, задушенный зелеными ветвями. Вокруг сомкнулся парк: пение птиц; по пятнистым от солнца газонам прыгают малиновки; влюбленные держатся за руки на скамьях, вырастающих из деревьев. «Когда я бодрствую и во мне брезжит свет — тогда и утро»[30].

Набравшись, отец, обычно глядел на задний двор и говорил эти слова, даже если уже стемнело.

Мой высокий конвоир припарковал «Спэрроу» напротив скамейки под дубом, мы втроем выбрались наружу и присели на скамью, я в середке.

— Мисс Райнхарт, — заговорил коротышка, — у нас есть ваш номер.

— Вы слишком много смотрите старых фильмов по Три-ви, — сказала я.

— Прикуси язык, сестренка, — сказал высокий.

Снова цитата из старого фильма.

— Что за шухер? — спросила я.

— Никакого шухера, дорогуша. Просто совет. Районная безопасность Идеалии уже занимается Курилманом, и нам не нужны посторонние, которые суют свой нос куда не надо. Один сознательный гражданин Идеалии — весьма видный — дал нам знать, что «Содействие талантам» — это прикрытие для торговли живым товаром, и мы уже вот-вот возьмем нашего парня.

— Левые доходы, верно?

— Можешь не сомневаться, и левые доходы тоже! Да, мы вот-вот его сцапаем! Верно, Берни?

— Точно, Сэм!

Меня ничто не обязывало рассиживаться здесь. Я это знала, и они это знали. Я встала.

— Не сомневаюсь, что сцапаете, — сказала я. — Сцапаете точно так же, как ваши пращуры, БРИ, сцапали Аль Капоне. Вы сцапаете его за то, что он не оставил чаевых официантке, но не поставите ему в вину неоплаченную пасту. А потом еще будете ходить и повсюду этим хвастаться.

С этими словами я направилась к обочине и остановила проезжающее электротакси.

— Мы еще устроим тебе аудит! — проорал мне в спину Сэм, когда я забиралась внутрь.

Я захлопнула дверцу.

— Валяйте! — рявкнула я в окошко.

«ДОМОХОЗЯЙКА ВИДЕЛА ДВОЙНИКА: якобы она своими глазами видела, как та выходит из отеля. Сегодня утром миссис Ральф Коммингер рассказала корреспонденту «Ровинг апдейте репортер», что, проезжая мимо отеля «Халкион», «заведения с сомнительной репутацией, куда сама бы никогда ни ногой», увидела, как она сама выходит из этой гостиницы», и т. д.

«ДЕВУШКА ПО ВЫЗОВУ, АРЕСТОВАННАЯ ЗА РАБОТУ БЕЗ ЛИЦЕНЗИИ, ИСЧЕЗЛА ИЗ ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЫ, оставив там платье, трусики, туфли. Сегодня рано утром полиция, прибыв по вызову обеспокоенного гражданина, арестовала эс-корт-девицу, работающую без лицензии, когда та выходила из номера клиента в «Трист-Инн»; у нее также не оказалось и удостоверения личности. Конфисковав находящийся при ней конверт, полиция обнаружила в нем три стодолларовые и две пятидесятидолларовые банкноты».

«ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ ДЕВУШКА ПО ВЫЗОВУ НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ: ОНА ОТКАЗАЛАСЬ ПРОДОЛЖАТЬ ОТНОШЕНИЯ С КЛИЕНТОМ, ОТ КОТОРОГО РАНЕЕ ПОЛУЧАЛА ДЕНЬГИ, заявив, что она — почтенная домохозяйка. Вчера вечером Джеймс П. Роуи, арестованный вчера вечером за приставания к Марианне Мори, настаивает на том, что та — девушка по вызову, которой он три дня назад заплатил за ее услуги 400 долларов в отеле «Объятия Амура» и т. д.

Я не стала утруждать себя тем, чтобы полностью прочесть отобранные для меня автоматическим селектотроном статьи из

«Идеалия апдейте». Картина была ясна. Пришла пора заработать свои 700 долларов.

Поскольку сделать это я могла только вечером, я решила взять до тех пор выходной.

И не слишком удивилась, когда, вернувшись к себе, обнаружила в квартире Златовласку и Трех Медведей (замки, считывающие отпечаток пальца, при всей их хваленой невзламываемо-сти не представляют большой проблемы для профи). Златовласка сидел в одном из моих любимых кресел; напротив него, тесно прижавшись друг к другу, уместилась на диванчике троица «медведей».

— Кто-нибудь хочет пива? — спросила я.

Глаза у Трех Медведей загорелись, но Джино покачал головой.

— Мы пришли по делу Курилмана, мисс Райнхарт, как вы, без сомнения, догадались. По непонятным причинам вы не захотели оставить нам разборку с поганцем. Отлично; значит, теперь у вас два выхода. Можете по праву занять место рядом с Венерой Милосской (минус обе руки) или можете сказать, где Курилман берет своих девочек, что очень волнует меня, уважаемого городского налогоплательщика, и озадачивает — тайна, которую вы, прекрасный частный сыщик, несомненно не могли к этому времени не раскрыть.

Я присела на диванницу.

— Может, на Марсе?

— Он берет их, как вам отлично известно, — сказал Джино (на его лице боролись обезоруживающая улыбка и оскал, причем последний понемногу одерживал верх), — заманивая домохозяек, фабричных девушек, официанток из пиццерий и тому подобных простушек в свой офис при помощи хитрого объявления в разделе рекламы «Идеалия сегодня». Там он запускает магическую метаморфозу, позволяющую домохозяйкам, официанткам, фабричным работницам и прочим простушкам уйти через ту же дверь, через которую они вошли, и одновременно позволяющую тем, кто прошел отбор как девушки по вызову, приносить потом прибыль Курилману, обслуживая клиентов по сниженному тарифу за 400 долларов. Я хочу знать одно: как ему удается проворачивать такие фокусы?

Моя квартира — на самом верхнем этаже, а значит, снабжена световыми люками и получает львиную долю солнечного света. Комната сияла от солнца, и над париком Джино уже формировалось проклятое сияние. Славься, Юпитер. Capo di tutti сарі. На-

следник добычи Кастелламмарской войны, наследник сменявших одна другую империй Массерия, Маранцано, Лучано, Дженовезе, Гамбино, Луччи и Бомбастино. Бог в блестящем костюме из акульей кожи и в парике, высокомерно шагающий по мазохистам, пресмыкающимся у его ног...

Нет, Джино, нет. Это не обо мне.

— У Курилмана, — сказала я, — есть машина вроде большой мясорубки. Его жена закладывает внутрь девицу, добавляет по вкусу сахар, соль и разные пряности — все что нужно, Курилман крутит ручку. И из каждой заложенной девушки получаются две, одна для его бизнеса, а другая идет восвояси обратно к своему Три-ви, на фабрику или к подносам с пиццей и спагетти...

В секретном ящичке диванницы, так, чтобы я могла удобно достать его правой рукой, лежал полностью заряженный пистолет-разрушитель, но он не понадобился. На лице Джино еще некоторое время боролись мрачная ухмылка и обезоруживающая улыбка, но ни одна не одержала победы. Исчезли обе. Обе. Он поднялся и молча прошел к двери. Три Медведя двинулись следом, косясь на меня, когда проходили мимо. Не то чтобы не веря в такой исход, но с облегчением. Поскольку, если бы Джино отдал им приказ, они не смогли бы его исполнить. Это была и его, и их ахиллесова пята.

Проведя день в хлопотах и приятном отдыхе (устроила постирушку и перечитала «Чуму» Камю), я приготовила легкий ужин и съела его при свечах за маленьким обеденным столом, накрытым дамасской скатертью. Я пока не трогала сеспуловские 700 долларов (мой принцип — не тратить деньги клиента до тех пор, пока я их по-настоящему не заработаю); когда это случится, я куплю себе стейк, который вожделела не одну неделю, и, может быть, добавлю к нему картошку-фри и зеленый салат с огурцами и помидорами.

В одиннадцать вечера я припарковалась напротив главного входа в небоскреб Сеспула; моя камера «Лазероид» лежала в сумочке на сиденье рядом со мной. Освещение в Идеалии не идеальное; как во всех обычных городах, тут разрешается оставлять в жилых и деловых районах маловаттные лампы, а фонари ставят только на углах улиц. Идея примерно такова: «Общегосударственный переход на солнечную энергию не за горами, но до тех пор, пока мы к нему не пришли, нам придется поэкономить». Подобные доводы имели бы смысл, если бы: (1) экономия распространялась и на Три-ви, (2) если бы экономия применялась и к беспорядочному использованию энергии в дневные часы. По сути, идея в целом сводится к психологическому фокусу, чтобы успокоить граждан, пока Рим горит.

Большая часть окон в небоскребе Сеспула не горела, но в нескольких в эти ночные часы брезжил слабый свет; одно из таких окошек находилось на четырнадцатом этаже. Был ли это офис 1400, я не знала.

Электромобилей было мало, пешеходов еще меньше. Время ожидания я коротала, пытаясь разыскать выпавший из истории Курилмана параграф. Я знала, чем он занимается и где — где-то в офисе 1400. Правда, я, не имея технической жилки, понятия не имела о том, как именно он это делает, но он это делал, а если так, почему он не проделал это со мной? Я ведь видела, как он сглотнул, верно? И где в этой схеме место Сесилии Курилман? Наверняка ей отводится более значительная роль, чем просто секретарь, кем она представляется?

К главному входу подъехало электротакси, из дверей вышла девушка в платье и села в такси. Голодевушка? Фонарь на углу был слишком далеко, чтобы хорошо освещать происходящее. Разглядеть что-то было сложно, и сказать что-либо с уверенностью я не могла.

На всякий случай я решила дождаться повтора и не села на хвост такси.

Через некоторое время подъехало новое такси, из дверей небоскреба вышла другая девушка, села в машину и уехала. На этот раз я поехала следом.

Я знала Идеалию как свои пять пальцев, и не успело такси проехать три квартала, как я уже поняла, что направляется оно в «Прист-Инн». Поэтому я обогнала такси и припарковалась на другой стороне улицы в тот самый миг, когда оно подъехало к главному входу. Девушка в платье вышла из такси, расплатилась с водителем, достав деньги из туфли (сумочки у нее не было), и побежала по обсаженной кустами дорожке к дверям. Когда она входила, я более-менее разглядела ее в тусклом свете гостиничных фонарей и что-то в ней — что именно, я так и не смогла понять — испортило мне настроение. Ощущение напоминало де-жавю — по крайней мере было таким же кратким и неуловимым, и я не успела понять, в чем дело.

К тому моменту, как я вошла в холл, девушка уже поднималась на лифте. Указатель остановился на цифре 5. В холле никого не было — само собой, в такой-то поздний час. Возле лифта на-

ходилась кнопка вызова ночного портьє. Рядом с кнопкой висел список гостей гостиницы «Прист-Инн».

По правилам Идеалии такие списки полагалось обновлять каждый день. Читая его, я знала, что просматриваю фамилии гостей не десятилетней с хвостиком давности.

Только три номера на пятом этаже были заняты: 502 — Джоном Олмсом, 507 — Клинтоном Адамсом и 510 — Чарлзом Провено. Вычислять псевдоним несложно, а я искала именно псевдоним. Почему? Потому что псевдопрестижные отельчики вроде «Прист-Инн» предназначаются для обслуживания иногородних постояльцев со средним достатком, а иногородние постояльцы со средним достатком, любящие покувыркаться с девушками по вызову, как правило пекутся о своем добром имени.

Я остановила выбор на «Клинтоне Адамсе». От него тянуло как раз тем самым псевдопрестижным душком.

Прежде чем подняться, я немного подождала. Этикет — de rigueur — требовал, чтобы девушки по вызову немного поболтали с клиентом, прежде чем прыгнуть к нему в постель, и вряд ли голодевушки Курилмана стали бы нарушать эти правила. Клиента тоже следовало учитывать. Иногда они зажаты и их требуется расслабить.

Откуда я знаю? Вращалась в близких кругах, вот откуда.

Ожидая, я проверила «Лазероид» и убедилась, что тот полностью заряжен. Через десять минут я вошла в лифт, который должным образом вернулся в вестибюль, и велела поднять меня на пятый этаж. Узкий коридор с кричаще-пестрым ковром. В концах коридора по сорокаваттной лампе. Стены в неряшливых, словно вырастающих из них, розах. Остановившись напротив номера 507, я положила «Лазероид» на пол, достала из сумочки пузырек и выдавила в замочную скважину несколько капель жидкой отмычки (по очевидным причинам в гостиницах никогда не использовались замки, распознающие отпечатки пальцев). Потом убрала пузырек и вооружилась «Лазероидом»

Планировка псевдопрестижных гостиничных номеров — сама простота: кровать у одной стены, напротив на стене Три-ви; два стула: один напротив арки, ведущей в душевую кабинку, другой у кровати; столик. Освещение обеспечивает единственная лампа на потолке, один включатель помещается на панели в изголовье кровати, другой — слева от двери.

Я выждала шестьдесят секунд, необходимые для того, чтобы жидкая отмычка сделала свое дело, потом повернула ручку двери, вошла и включила свет. «Лазероид» я заранее нацелила в нужную сторону. Когда в видоискателе появилась кровать, я повернула записи, и недолгая вспышка лазерного луча явила моему правому глазу то, что записывала голокамера: клиент Курилмана яростно трахал...

Меня!

Маленькая шлюшка дематериализовалась без пятнадцати восемь на следующее утро. Всю ночь я простояла у двери на страже, чтобы эта штучка не улизнула и еще больше не опорочила мое доброе имя.

Я затолкала ее пошлую одежонку под кровать (а до того заставила ее снова одеться). «Клинтон Адамс» давно уже сделал ноги. Не знаю, что потрясло его больше — то, что, оглянувшись на дверь, он увидел через плечо меня, или выражение моего лица. В любом случае он оделся и спешно отбыл.

Когда я снова уселась за руль своего «Блю-Джея», меня еще потряхивало, и, чтобы успокоиться, я прокатилась по парку. Ближе к десяти я поднялась на лифте на четырнадцатый этаж сеспу-ловского небоскреба. Первым делом я треснула с размаху сумочкой по стеклянной двери ящика, в котором лежал старинный пожарный топор. Стекло разлетелось, я схватила топор и вошла в приемную «Содействия талантам». Златовласка и Три Медведя уже были там, а еще Берни и Сэм. Мисс Сесилия Сторми Курилман сидела за своим столом красного дерева, спокойная, точно смуглый военный крейсер, и пристально смотрела в точку пространства прямо над головой Златовласки. Ее муженек метался по ворсистому ковру, заламывая руки, и твердил: «Что за другие девушки? Что за другие девушки?»

Все разинули рты, когда вошла я с топором.

Я пошла мимо них, пинком выбила внутреннюю дверь, вошла во внутреннюю комнатку ожидания и вдребезги разбила там чертово зеркало. За зеркалом стояло нарядное, словно рождественская елка, многоярусное сооружение из кристаллов, трубочек, проводков и прочих деталек. Его я тоже грохнула. За устройством открылись, отделенные от меня звуконепроницаемым парастеклом, сливки вчерашнего урожая голодевушек — они в поношенных пижамках полулежали на студийных кушетках, не отрывая глаз от экрана обучающего внушителя. Бракованных не было ни одной.

* * *

Никто не пытался помешать мне уйти. Я вернула топор в его держатели в разбитом ящике, спустилась вниз, села в «Блю-Джей» и укатила домой.

По дороге я остановилась возле городской публичной библиотеки и предприняла кое-какие запоздалые поиски.

— В лазерной голографии, — объясняла я на следующее утро Сеспулу, — лазерный луч разделяется посредством зеркал. Один из двух результирующих лучей используется для освещения объекта, а отражение объекта проецируется на фотографическую пластинку. Второй луч зеркало отражает прямо на пластинку. Это опорный луч. На пластине опорный луч встречается с отраженным от объекта лучом; происходит интерференция, создающая рисунок. При направлении на пластину одного только опорного луча, проходящие через нее лучи создают на основе интерференционной картинки точную трехмерную копию объекта. От этого и отталкивался Томас Вентворт, когда взялся изобретать свой «голопликатор».

Для разнообразия взгляд Сеспула был направлен не на мои колени, а поверх стола мне в лицо.

— И вы ее разбили — эту машину?

— Вы отлично знаете, что да. Вы же меня покрываете, верно?

— Да. Но не ради вас. А ради «Сеспул билдинг»... Но зачем вы разбили машину? Явно не для того, чтобы помешать Одрусси наложить на нее лапу? Он не смог бы это сделать — не в присутствии РБИ.

— В присутствии Сесилии Курилман все-таки мог. Машина Вентворта, — продолжила я, — использовала только основные принципы лазерной голографии. И выходила за их рамки так же далеко, как четырехмерная геометрия выходит за рамки планиметрии. Машина могла создавать полноразмерные 3D-образы в пространстве, причем такие убедительные, что они обретали собственную реальность. Для неодушевленных объектов продолжительность такой реальности столь мимолетна, что практически равна нулю. По причинам, о которых мы никогда не узнаем, только объекты, состоящие из живых клеток, существовали в собственной реальности в течение заметных промежутков времени — для человека это около сорока шести часов. Но целью Вентворта не была голопликация людей — он не любит людей. Ему хотелось собирать неисчезающие голокопии objects d’art.

После того как выяснилось, что голокопии отказываются быть реальными дольше мгновения, он разочаровался в своем устройстве, и когда Курилман предложил выкупить ее — машина, созданная во время существования компании, принадлежала компании — тот ухватился за этот шанс. Благодаря своей милой натуре, жена Курилмана мгновенно увидела возможности нового аппарата. По заключении сделки она прошла интенсив по ускоренному преподаванию. Через шесть месяцев они создали «Содействие талантам».

— А зачем ускоренное преподавание? — спросил Сеспол.

— Голопликатор, ясное дело, не мог голоплицировать разные тонкости вроде индивидуальности черт характера, полученного образования и т. д. Вероятнее всего, все, что доставалось копии, была телесная оболочка и пара-тройка основных физических возможностей. Сесилия Сторми Курилман располагала чересчур малым временем, даже при наличии внушителя, чтобы многому обучить голодевушек, но ей это и не было нужно. Какое образование нужно ходячей говорящей развратной кукле?.. Теперь вы все поняли, мистер Сеспол?

— Теперь понял.

Сеспол улыбнулся мне. Злобно.

Он знал! Он знал!

— А теперь, мисс Райнхарт, — сказал он мне, протягивая руку, — поскольку я платил вам не за расследование деятельности Курилмана, то если вы просто передадите мне порнофото, за которые я вам заплатил, обещаю не держать на вас зла, забыть о негативной атмосфере, которую вы создали вокруг Небоскреба Сеспула, и с легким сердцем уйти своей дорогой.

Я вытащила из сумочки полученные от него четырнадцать пятидесяток и положила на стол.

— У меня нет порнофото. Я забыла зарядить «Лазероид».

Не переставая улыбаться, он расстегнул свою сумку, вытащил и отсчитал еще четырнадцать пятидесяток и положил рядом на стол.

— Думаю, фото есть.

— Забирайте ваши грязные деньги и проваливайте!

Он хихикнул. Потом медленно поднялся, собрал со стола все двадцать восемь пятидесяток и засунул в сумку. Когда он еще раз усмехнулся, я повернулась к нему спиной. Я услышала, как

он вышел в дверь. Смеялся, смеялся и смеялся, удаляясь по коридору...

Нэнси Дрю, девушка-детектив.

Ди Ди Райнхарт, частный сыщик.

Иногда по ночам я поднимаюсь на крышу своего дома и сижу там в шезлонге, смотрю на звезды. На свою звезду. На Арктур, если вам интересно. Красно-оранжевый, холодный, далекий. И все же он вовсе не моя звезда. У виноградной лозы множество лиц, вино получают тысячей способов. Мое тело — весенний сад, вокруг которого я воздвигла стену. Когда я пишу, я подражаю Чандлеру, Хэммету и Спиллейну, но все это время мне дико хочется написать нечто прочувствованное в духе бедняги Скотта.

Я сижу в шезлонге под звездами и плачу.

Ди Ди Райнхарт, частный сыщик...

Крутая Нэнси Дрю.

Принцесса Аккира

Гарри Вествуд, веривший в чудовищ (он убил семерых), остановился на ночевку у извилистого ручья, стекавшего по склону Алого Холма. Надув палатку, он включил переносной походный очаг; потом открыл термоупаковку с ужином и термобанку кофе и присел у очага. Ужинал он под звездами.

Ружье Гарри держал под рукой. Это был новенький «Фольц-Хедир», собранный так мудрено, что ствол, спусковой механизм и обтекаемый приклад казались единым целым. Ружье он предпочитал держать поближе, потому что сразу за холмами был замок Папсукила и огр мог бродить неподалеку. Вествуд на это и рассчитывал. Если бы сегодня ночью ему удалось убить Папсукила, половина работы была бы сделана. Вторая половина — освободить принцессу — тогда бы стала пустячной.

Не требовалась объяснять, что, убив огра, Вествуд должен будет убить и его верхового зверя, поскольку в контракте значилось «истребить обоих чудовищ». (Офис Галактического управления никогда не употреблял слова «убить», ведь в биологическом смысле невозможно убить создание, которое никогда не рождалось. Тем не менее Вествуд знал, что из умирающего Пап-сукила хлынет настоящая кровь, и из Морги, его скакуна, тоже, и лично для него слово «убить» было самым подходящим).

Когда дошло до кофе, он закурил сигарету. Солнце село, и похолодало градусов на десять. Ночи в Аккире были холодные, несмотря на то, что эта крохотная страна находилась в экваториальной зоне планеты Благослови-Господи-Сей-Мир. Но пока что он грелся у походного очага; потом, отправившись спать, он включит в палатке встроенный обогреватель. Настоящий домашний уют. Но уют его не радовал, и он поймал себя на том, что думает об аккирских девушках, которых видел утром в маленькой местной деревушке, откуда отправился в путь. Аккирцы, примитивный народ, физически были одной из самых красивых рас в Галактике, и теперь девушки резвились в его памяти, словно нимфы. Он так увлекся приятными легкими воспоминаниями, что, когда к его костру из темноты вышла аккирская девушка из плоти и крови, он вздрогнул от неожиданности.

Вествуд вскочил на ноги, сжимая ружье. Он напряженно вглядывался в тьму у нее за спиной и напрягал слух, силясь расслышать даже самый слабый необычный звук. Но он никого больше не увидел, а слышно было только журчание ручья, тихое стрекотание насекомых, да вполне настоящее потрескивание костра.

— Я Хайсидра, — сказала девушка.

Принцесса!

— Как ты убежала?

— Он иногда дает мне убежать, чтобы потом поймать снова. Такая игра.

Они говорили на аккирском, который Вествуд выучил ускоренным методом. У девушки были глубокие темные глаза. Черные волосы были влажными и липли к лицу, и Вествуд подумал, что она, наверное, искупалась в ручье. Ее легкое одеяние из цельного куска ткани походило на саронг; пришла она босиком. Ростом она была почти с Вествуда, а ее узкое лицо с чистыми линиями лба, носа и подбородка вполне подходило принцессе. Вествуд вспомнил, что она никакая не принцесса, что деревенские называли ее так просто потому, что она живет в замке. В представлении этих людей в замках жили только принцессы, по своей ли воле или по принуждению. До того как Папсукил ее похитил, Хайсидра была простой молочницей. И, вопреки производимому впечатлению, молочницей оставалась.

— Если он позволил тебе сбежать, то, наверное, теперь тебя ищет.

— Да. Сейчас наверное ищет.

— Он обижал тебя?

— Нет.

— Есть хочешь?

— Нет. Я хорошо поела. Я ем не то, что ест он, — быстро добавила она. — Он охотится на небольших зверьков, и я их готовлю.

— Подождем его.

— Зачем ты — убивать чудовищ, которых создают люди вроде аккирцев.

— Мы не создавали Папсукила. Однажды он въехал в нашу деревню и забрал двоих детей. Наши воины выследили его до замка и попытались убить из луков, когда он вышел из ворот, но стрелы отскакивали от его железного одеяния, а он только смеялся. Он снова и снова приезжал в деревню и забирал детей, а потом стал ездить и в другие деревни. Но наши воины так и не могли с ним справиться. Однажды он приехал в деревню, увидел меня и забрал. Видите, это не мы создали его.

— Но когда он появился в первый раз, все уже знали, кто он такой.

— Конечно. Родители рассказывали нам о нем, а им рассказывали их родители. Мы знали, что когда-нибудь он появится.

Вествуд рассмеялся.

— Вот потому он и появился.

— Потому что мы знали?

— Потому что вы его создали.

Он увидел, что она все еще не понимает. Он и не ожидал, что поймет. Примитивные люди были не способны уразуметь, что если достаточное их число достаточно долго будет верить во что-то, то оно станет правдой и их невежество — секрет «успеха».

Над холмами раскатился гром. Звук нарастал, и Вествуд понял, что это стук копыт Папсукилова скакуна.

— Он ищет меня, — сказала Хайсидра. — Мне пора.

— Нет, — сказал Вествуд. — Оставайся у костра, где он сможет заметить тебя. Я спрячусь за деревьями, и, когда он появится, убью его и его скакуна.

— Нет! Это он убьет вас!

Девушка развернулась и убежала во тьму.

Вествуд со всех ног бросился за ней, но увидел только, как она исчезает в роще у подножия ближайшего холма. Он понял, что ему не поймать ее, и вернулся к костру. Грохот копыт стих, и, взглянув на холмы, он увидел на фоне ночного неба силуэт всадника. Он вскинул ружье к плечу, но не успел прицелиться — всадник исчез. Он задумался, заметил ли его Папсукил. Опять послышался стук копыт, теперь более медленный, и Вествуд понял, что огр спускается с холма. Внезапно донесся слабый крик, а через мгновение Папсукил на скакуне появился на другом холме. Вествуд увидел, что девушка уже у него.

Силуэт исчез. Гром загремел снова, на этот раз затихая, и окончательно затих вдали. Вествуд выругался. Если бы Хайсидра не запаниковала, он бы уже свалил и Папсукила, и его скакуна.

«Видел ли меня людоед?» — подумал Вествуд. Вряд ли. Но огр мог заметить костер.

«Достану его завтра, — сказал себе Вествуд. — Повешу его скальп в своей берлоге. Рядом со скальпами Тиска, Удона, Матери Маграб, Читцена, Мимба, Дижлеи и Дива».

Он допил остывший кофе. Вспомнил Хайсидру. По правде сказать, он не переставал думать о ней. Такая девушка озаряла его поход светом романтики. Он представлял себя старинным рыцарем, прямо со страниц Мэлори.

Погасив «костер», он включил и расширил защитное поле палатки, закрыв им и «костер»; потом забрался с ружьем в палатку и застегнул клапан. Внутри он включил обогреватель, скинул сапоги и растянулся на надувном полу. Чтобы отвлечься от Хайсидры, он принялся думать о богах, ограх-людоедах и драконах, и о великанах, которых человек создавал в прошлом. О пантеоне, водворенном греками на гору Олимп. О Гренделе и о матери Гренделя, которых таны создали за хмельным медом в чертоге Хротгара. О каннибале Вендиго. Драконе Фафнире. Отвратительном Снежном Человеке и о Бигфуте. О Поле Баньяне. Хотя на самом деле Пол Баньян не входил в этот список, потому что так и не материализовался. Люди, которые выдумали Пола, были полуцивилизованными и никогда не считали Пола Баньяна реальным. Земля давно освободилась от богов и драконов, людоедов, и великанов. Но межзвездные перелеты вновь вывели их на первый план, и, прежде чем ступить на поверхность новой планеты, требовалось очищать ее от чудовищ, подсознательно вызванных к жизни ее аборигенами-мазохистами. Нельзя было допустить, чтобы Читцен или Мать Маграб требовали жертвоприношений или охотились на колонистов. Нельзя было допустить, чтобы Папсукил продолжал похищать у колонистов детей.

Вествуд повернулся на бок и ощупал правую руку, проверя, на месте ли та. Этот ритуал он повторял всякий раз перед сном. Рука была полнофункциональным протезом со всеми качествами оригинала. Настоящую руку ему откусила Дижлея-людоедка. Уже много лет ему снились об этом кошмары. Во сне он снова и снова видел, как жуткие ярусы подобных скалам зубов Дижлеи смыкаются на его правом запястье. Ему пришлось пожертвовать рукой, чтобы загнать пневмокартридж Дижлее в глотку. Да, его часто мучили кошмары. Но сегодня ночью кошмаров не было. Он спокойно проспал до утра.

Наутро, выйдя из палатки, он понял, почему Команда подготовки планеты назвала эти холмы Алыми — лучи восходящего солнца окрасили вершины холмов кровавым багрянцем. Словно бы Папсукил всю ночь носился по холмам и поверг там тысячи недругов. Но это окрашивание долго не продержалось, и к тому времени, как он допил утренний кофе, холмы уже снова были зелеными.

Он свернул лагерь — выключил защитное поле, выпустил воздух из палатки и скатал ее, превратив в небольшой цилиндрический сверток, который легко поместился в рюкзак. Потом он упаковал переносной очаг. Он не торопился. По природе он был человек спокойный, хладнокровный.

Перед тем как застегнуть рюкзак, он достал две термоупаковки с пайком и сунул в карманы штанов. Потом спрятал рюкзак в ближайшей роще. Наполнил флягу из ручья и бросил в воду очищающую таблетку. Потом удостоверился, что на ремне закреплены запасные заряды для его «Фольц-Хедира», вскинул ружье на плечо и неспешно отправился в путь. Он был высоким и худощавым. Многочисленные солнца до срока выдубили его узкое лицо, на щеках виднелась сетка лопнувших мелких сосудов. Он поднялся по склону того холма, где впервые встретил Папсу-кила. Там он отыскал следы его скакуна. Следы были глубже, чем Вествуд ожидал, но он не удивился. Папсукил не был великаном, хотя аккирцы придали ему более крупные, чем у обычных людей, пропорции, значит, и Морга был крупнее лошадей.

Он больше не стал взбираться на холмы, а пошел между ними. От деревни к холмам он шел целый день. Большую часть Аккира покрывали леса, что исключало использование наземного транспорта, а на форпосте Галактического управления, куда его доставил портовый флаер, не было ни одного собственного летательного аппарата. В любом случае он не стал бы охотиться на Папсукила с воздуха, поскольку из собственного опыта знал, что настоящий Беовульф охотится на земле.

Выйдя из ложбины между холмами, он увидел замок. Он высился примерно в миле от него посреди травянистого плато, протянувшегося до самого подножия. Давным-давно замок принадлежал прототипу и тезке Папсукила, феодалу, который правил большей частью Аккира. Не в силах выносить жестокость своего господина, крепостные восстали и после кровавой схватки на плато убили и первого Папсукила, и остальных обитателей замка. После чего бежали в лес. Первый Папсукил наверняка был жесток, но вряд ли он был людоедом. Но страшные сказки, которые поколения крепостных рассказывали своим детям, а те — своим, описывали его именно так и со временем скорее приукрасили, чем умерили его предполагаемый каннибализм. Как всегда в таких случаях, массовая вера в конце концов извратила реальность, и вот теперь замок, простоявший пустым десятки лет, уже не пустовал, а мир и свобода крепостных, за которые те сражались и которые обрели, были втоптаны в грязь копытами могучего скакуна нового Папсукила.

Вествуд — страх ему внушали только соплеменники на безопасной Земле — решительно вышел на равнину и направил свои стопы к замку. Время от времени он проходил мимо обвалившихся стен хижин, в которых когда-то обитали крепостные. Там, где те когда-то сеяли и жали, теперь росла только трава. Изредка по дороге ему попадались скелеты. Некоторые принадлежали крепостным, некоторые — рыцарям. В последнем случае кости частично скрывали ржавые доспехи.

Замок смотрел на холмы. Это была квадратная, незамысловатая, скучная постройка с четырьмя башнями. Башни слагали четыре угла замка, но были ненамного выше самого строения. Часть крыши провалилась. Подойдя ближе, он разглядел, что ворота закрыты. Солнце стояло уже довольно высоко, и тень замка наискось протянулась по равнине. Теперь он явственно видел фасад. На нижнем этаже окон не было, а в двух передних башнях всего по одному окошку почти под самыми остроконечными крышами. Но, возможно, были другие окна, которых он просто не видел из своего нынешнего положения.

В окошке башни справа от себя он разглядел крохотную фи-гурку. Хайсидра. Смотрит, как он идет к замку по равнине. Он понадеялся, что Папсукил тоже. Ему хотелось, чтобы огр вышел из замка, вскочил на своего скакуна и помчался к Вествуду через равнину, потом он подумал: «А где же Морга? Где Морга?» Морге полагалось ждать на привязи перед замком, у ворот. Но скакуна нигде не было видно. Тут он услышал грохот копыт и, оглянувшись, увидел, что Морга несется к нему во весь опор и огр на нем.

Вне всяких сомнений, вчера вечером Папсукил заметил его, и либо догадался о причине его появления, либо выведал у Хай-сидры. Людоед прятался в холмах, выжидая, и как только Вествуд вышел на равнину, решил застать его врасплох. Вествуд улыбнулся. Он уже поднял ружье к плечу. Предохранителя у ружья не было, он велел его убрать. Одного заряда хватит. Вторым он прикончит Моргу. Морга, аккирский конь неопределенного пола, был уродлив по земным понятиям, что лишь усугубляла его огромность. Всадник приблизился, и Вествуд с удивлением обнаружил, что глаза у лошади нежно-карие. Папсукил скакал без узды и седла.

Папсукил был в доспехах от шеи до пят и в латных рукавицах. На шлеме развевался алый султан. Поднятое забрало шлема не скрывало его лица. Это было красивое лицо, хотя нос несколько длинноват, а глаза красные, как у крокодила. Они неотрывно следили за Вествудом и были полны презрения. Вествуд ожидал, что всадник выхватит меч, но ничего подобного тот не сделал. Вместо этого, когда Вествуд готов был нажать на курок, людоед резко развернул скакуна и взмахом длинного бича выбил ружье из рук Вествуда. Оно куда-то улетело, кувыркаясь в воздухе.

Вествуд нырнул в развалины ближайшей хижины. Копыта Морги пронеслись в нескольких дюймах от его ног. Останки стен нигде не поднимались больше чем на два фута, но он нашел проем между наружной и внутренней стеной, присел и вжался в него. Стук копыт замер. Он осторожно приподнялся над внешней стеной и увидел, что Папсукил поворачивает скакуна. Оглянувшись на замок, Вествуд заметил, что Хайсидра не ушла от окна.

Папсукил начал носится в развалинах, щелкая бичом. Кончик бича чуть не задел спину Вествуда. Он пригнулся еще ниже в свою расселину. Он слышал, как скрипят латы Папсукила. Бич снова свистнул, щелкнув прямо у него над головой. Он услышал смех людоеда. С таким звуком камни катятся по склону холма.

У Вествуда было другое оружие, древний револьвер 22 калибра, который он носил с собой на счастье. Заряженный, но запасных патронов к нему не было. Вествуд знал, что этим пулям не пробить латы людоеда, но, возможно, ему удалось бы попасть огру в лицо.

Он снова выглянул — и едва не лишился глаза. Использовал свою фуражку как приманку, и когда бич разрубил ее надвое, быстро выстрелил из револьвера. Пуля прошла мимо.

Вествуд снова скорчился в своем убежище. Краем глаза он заметил змею. Команда подготовки планеты предупредила его, что почти все змеи на Аккире ядовиты. Он схватил змею возле головы протезной рукой. Из крохотного рта выскочил красный зуб и глубоко впился в искусственную плоть. Вествуд рассмеялся, потом живо поднялся и швырнул змею в сторону приближающегося всадника. Змея упала прямо под копыта скакуна, и Морга резко свернула, чуть не сбросив Папсукила. Не сгибаясь, Вествуд расстрелял патроны, целясь в лицо людоеда, но Морга без конца вставал на дыбы, не давая возможность прицелиться. Но несколько пуль угодили в латы чудовища, и Вествуд услышал рикошет.

Он снова присел, скрывшись из виду. Людоед справился со своим скакуном и вновь защелкал бичом. Вествуд заметил, что Папсукил пытается бить с вывертом так, чтобы кончик рассек ему голову или спину, но людоед ни разу не преуспел. Игра продолжалась все утро. Солнце восходило в зенит, и по спине Вествуда потек пот.

Послеполуденные часы. Папсукил без устали продолжал скакать среди руин, равномерно щелкая бичом. Но близко к Вествуду он больше не подъезжал; звук пистолетных выстрелов и визг отскакивающих от лат пуль определенно напугали Папсукила.

Время от времени Вествуд унимал жажду из фляги. Ему хотелось есть, но, чтобы вытащить термопаек из бокового кармана, пришлось бы подняться на колени. Очень нескоро солнце начало садиться. Вествуду показалось, будто стук копыт стихает, и, осторожно приподнявшись, он увидел, что Папсукил скачет к замку. Перед замком людоед соскочил с Морги, привязал его, подошел к решетке ворот, поднял ее с такой легкостью, словно это были автоматические подъемные двери гаража, вошел в замок и опустил решетку за собой.

Людоед ушел ужинать? Вествуд не знал.

Эта мысль заставила его содрогнуться.

Он поднял взгляд на окно, в котором видел Хайсидру. Окно было пусто.

Размяв ноги, он отправился на поиски ружья. На небе уже проклюнулись звезды, равнина начинала погружаться в их призрачное бледное сияние. Замок превратился в серую груду камня. Вествуд достал из заднего кармана фонарик и включил. Через некоторое время ружье отыскалось. Оно завалилось за стену одного из рухнувших домов. Вествуд осмотрел оружие и убедился, что оно в полном порядке, дивясь тому, что от удара оно не выстрелило. Курок срабатывал очень легко, и малейшего нажатия было достаточно, чтобы оружие выпустило заряд.

Он гадал, почему Папсукил не пытался разыскать ружье. Но ответ напрашивался сам собой: Папсукил не понимал, что это ружье. Людоед не знал, что такое ружье, и, вероятно, принял «Фольц-Хедир» за копье. Ружья были достоянием далекого будущего Аккира, и чудовище знало о ружьях не больше, чем его создатели.

Хотя людоед был закован в латы, сидел на скакуне, жил в замке и считался здесь аристократом, он оставался крестьянином.

На первый взгляд это могло показаться недостатком, но Вествуд не обманывался на этот счет. По собственному опыту он знал: невозможно понять, что крестьянин подумает или сделает, если ты сам не крестьянин.

В окнах замка было темно. Возможно, Папсукил отправился спать. С Хайсидрой. Вествуд обнаружил, что думать об этом невыносимо. Наверняка Хайсидра ляжет в постель с людоедом! Но разве у несчастной девушки был выбор?

Если бы только прошлой ночью она не убежала, опасаясь за его безопасность! Он легко пристрелил бы Папсукила, если бы тот выехал на свет костра, а вторым выстрелом прикончил бы Моргу, и вернулся с девушкой в деревню, и ее кошмар закончился бы.

Присев на разрушенную стену хижины и не сводя глаза с замка, он достал и открыл одну из термоупаковок с пайком, которые взял с собой. Снова он ужинал при звездах. Покончив с едой, он закурил, жалея, что не запасся фляжкой кофе.

Похолодало, а у него не было ни палатки, ни очага, чтобы согреться. Он поежился. Вытерпеть холод он мог. Он по-прежнему не сводил глаз с замка. Ведь Папсукил снова мог позволить Хайсидре убежать. Но время шло, и эта слабая надежда постепенно таяла.

Вествуд задремал и резко проснулся. Вокруг ничего не изменилось. Он опять задремал, как ему показалось, всего на минуту, но, когда он проснулся, небо на востоке уже начинало сереть. Он поднялся и принялся расхаживать туда-сюда и через некоторое время разогнал в руках и ногах кровь и снова согрелся. Через некоторое время он остановился и вперил взгляд в замок. Он знал, что Папсукил никуда не уезжал в течение ночи, иначе стук копыт Морги разбудил бы его, и был уверен, что людоед ни за что не пойдет пешком. Крестьяне из деревни сказали, что чудовище всегда появляется верхом на своем скакуне. Таким образом, Вествуду оставалось два варианта действий: либо остаться и ждать, когда людоед выедет из замка, либо наведаться в замок.

За него решило время суток. Если хочешь застать неприятеля врасплох, явись на рассвете. Вествуд закинул «Фольц-Хедир» на плечо и зашагал по равнине к замку.

Небо постепенно светлело, и приближающийся замок обрастал подробностями. Подойдя ближе, Вествуд обнаружил, что замок окружен густой живой изгородью невысокого терновника. Перед воротами в терновник зияла широкая брешь. Он разглядел Моргу. Скакун был привязан к одному из терновых деревьев возле бреши. Издалека терновник казался частью замка.

Морга заметил его приближение и повернулся, но не издал ни звука. Привязь, сплетенная из лозы, тянулась к задней ноге скакуна. Вествуд храбро направился прямо к скакуну, заходя сбоку. Морга тихонько заржал, его карие глаза казались нежнее прежнего. Из-за огромных копыт, широкой груди и плеч и мощного крупа Морга был больше похож на ломовую лошадь, чем на верховую. Вествуд погладил Моргу по шее. Подумал, стоит ли убивать его сейчас. Но на таком близком расстоянии заставить себя сделать это было нелегко, а кроме того, выстрел мог разбудить Папсукила.

Вествуд прошел в прогал изгороди и двинулся вдоль каменной стены замка. Он решил обойти вокруг здания в надежде, что боковые или задние окна могут располагаться ниже. Кроме того, могла найтись и задняя дверь. Вскоре он подошел к башне, в окне которой видел Хайсидру. Каменные глыбы были уложены так неровно, что хороший скалолаз смог бы подняться к ним к окну,

но Вествуд никогда в жизни не лазил по скалам. Потом он увидел свисающую из окна веревку и, подняв голову, обнаружил, что на него смотрит Хайсидра. Когда их глаза встретились, она поманила его, и он взялся за веревку и начал подъем.

Веревка тоже была сплетена из виноградной лозы. Если такая веревка могла удержать Моргу, то выдержала бы и его вес. Но что если это Папсукил заставил девушку спустить ему веревку? Что если людоед сейчас ждет в комнате, готовый наброситься на него? Вествуд остановился, и взглянул наверх. Похоже, девушка почувствовала, о чем он думает.

— Я одна, — тихо проговорила она. — Папсукила здесь нет.

Спокойствие ее голоса ободрило его, и он продолжил подъем.

Окно находилось в добрых шестидесяти футах над землей.

Когда он наконец добрался до него, то тяжело дышал. Хайсидра помогла ему перевалиться через каменный подоконник в комнату. Свет зарождающегося дня, проникающий в комнату через единственное окно, сказал ему, что Папсукила здесь нет.

Он увидел, что комната круглая, а единственный предмет мебели в ней — лежанка. В центре пола был квадратный проем.

Вествуд подошел к проему и увидел, что за ним начинается пролет каменных ступеней. Он вернулся к Хайсидре. В рассветных сумерках она еще больше походила на принцессу, чем в свете его искусственного походного костра. Черные волосы прямо ниспадали на плечи, а в розовом свете, возвещавшем о восходе солнца, в ее лице появилось нечто необыкновенное. В деревне ее считали самой красивой. Вествуд знал, что это правда.

Хайсидра втянула веревку обратно.

— Это Папсукил сплел для меня, чтобы я могла убегать, — сказала она. — Но вчера ночью он запретил мне убегать.

— Все равно не понимаю, — сказал Вествуд. — Зачем ему, чтобы убегала?

— Ему нравится ловить меня. Он знает, что ему это не составит труда. Он ничем не рискует. Иногда он разрешает мне прокатиться на Морге, но держит Моргу на длинной веревке, чтобы я не смогла ускакать.

— Где он сейчас?

— Спит.

— Отведешь меня в его комнату?

— Отведу... Он сказал, что кроме копья у тебя было и другое оружие.

— Оно отказало.

— Папсукил сказал, что другое оружие бросалось мелкими камнями. Он слышал, как эти камешки ударяли в его доспехи.

— Камешки закончились.

— Тогда тебе придется воспользоваться копьем. Идем.

Вслед за Хайсидрой Вествуд подошел к люку и принялся спускаться по каменной лестнице. Он снял с плеча ружье. На лестнице почти сразу стало темно, и, держа ружье в левой руке, правой он достал и включил фонарик. Он полагал, что внезапный поток яркого света испугает Хайсидру, но та не выказала удивления. Лестница была винтовой и спускалась вниз сквозь череду комнат, подобных верхней, только в этих комнатах не было окон. Вествуд почувствовал запах сырости и плесени — запах замка. И другой запах. Мускусный запах, исходящий от Хайсидры. Он прогнал от себя мысль, которая по лестницам вен поднялась в его сознание.

Четырьмя этажами ниже они вышли к комнате, откуда коридор вел во внутренние покои замка. Вслед за Хайсидрой Вествуд пошел по коридору. На пыльном полу было множество следов, больших и маленьких. Они обогнули груду ржавого железа. Это были доспехи павшего рыцаря. Из-за щитка на Вествуда взглянула пара пустых глазниц. Рядом лежал скелет крепостного, без лат. Однообразие стен через равные интервалы нарушали ржавые железные двери.

Впереди показался свет. Вествуд выключил фонарик, убрал его в карман и переложил «Фольц-Хедир» из левой руки в правую. Он не сомневался, что они приближаются к центральному залу замка. Хайсидра замедлила шаг. Вествуд соразмерял свои шаги с ее, стараясь держаться у девушки за спиной. Через несколько шагов он увидел дверь, из-за которой пробивался свет.

Когда они подошли к этой двери, Хайсидра без колебаний вошла внутрь. Вествуд мгновение промедлил, прежде чем последовать за ней. Шестое чувство? Так он потом думал. С того места, где он стоял, ему была видна большая часть огромного зала. Потолком ему служила крыша замка, а сумрак рассеивал только свет раннего утра, льющийся в дыру там, где часть крыши провалилась. В центре огромного зала стоял длинный стол на трех ножках. Вокруг по пыльному полу были разбросаны обломки прочей мебели. Обвалившиеся балки перекрытий никто не удосужился убрать. Наверху зал по краю обегала верхняя галерея. Вествуд полагал, что туда из зала ведет лестница, но с порога этой лестницы не было видно. У стола высилась груда мелких

белых костей. В ноздри проникла стоящая в комнате вонь, и к горлу подступила тошнота.

Пренебрегая шестым чувством, он шагнул в комнату. Едва он оказался внутри, Хайсидра быстрым движением ухватилась за «Фольц-Хедир» и вырвала его из рук Вествуда. Потом отбежала на несколько шагов, размахивая ружьем, и выкрикнула: «Его другое оружие сломалось!» Вествуд увидел лестницу, до тех пор скрытую от его глаз дверью. Опустив меч, к нему спускался по ней Папсукил.

Первым побуждением Вествуда было броситься обратно в коридор, но он тут же понял, что, даже если ему удастся обогнать Папсукила, людоед успеет обрубить веревку, когда Вествуд будет на полпути к земле. Из других доступных выходов оставалась только арка в стене слева от него, но прямо за ней виднелась опускная решетка. Вествуд знал, что ему не хватит сил поднять решетку вручную и что даже если бы механизм, поднимающий ее, остается в рабочем состоянии, эта операция займет слишком много времени.

О том, что Папсукил настигнет его раньше, чем он сумеет вырвать «Фольц-Хедир» у Хайсидры, даже говорить не стоило.

Она с самого начала водила его за нос. Она рассказала Пап-сукилу, что за ним пришел охотник, и когда засада не удалась, придумала свой надежный план. И Вествуд с открытыми глазами вошел прямо в западню. Он забыл, что девица — тоже крестьянка. До того, как Папсукил ее похитил, жить ей приходилось в убогой хижине и звалась она просто молочницей. А теперь она жила в замке, и в своих глазах и в глазах других поселян была принцессой. Неважно, что Папсукил II находит вкус в плоти детишек. Важно лишь ее новое положение в обществе. Став принцессой, она твердо намеревалась остаться ею.

Вествуд попятился от чудовища, вознесшего эту молочницу над простыми крестьянами. Людоед успел снять доспех — возможно из презрения к неприятелю, и на нем были только грязная красная куртка и еще более грязные синие панталоны. Длинные темные волосы Папсукила были тронуты сединой и никогда не знали гребня. Он был самое малое на фут выше Вествуда, а его мышцы были сухими и длинными.

Папсукил улыбнулся, и Вествуд впервые увидел, что зубы у людоеда острые.

Это отлично подходило к красным крокодильим глазам.

Прекрасная дама, ради спасения которой Вествуд явился сюда, стояла в стороне, и, затаив дыхание, ждала начала предстоящей схватки.

Людоед взмахнул мечом. Вествуд отпрянул и уклонился от клинка. Отступая, он едва не упал, споткнувшись об одну из рухнувших балок. Балка была не менее десяти футов в длину, толщиной и шириной два фута на четыре. Вествуд подхватил балку и наставил на Папсукила. Разозленный людоед замахнулся мечом, но Вествуд рывком увел балку в сторону, снова наставил на людоеда и атаковал. Конец балки ударил чудовище в живот. Папсукил охнул и согнулся пополам, выронив меч. Бросив балку, Вествуд прыгнул людоеду на спину. Зажав шею людоеда левой рукой, он сцепил пальцы обеих рук в борцовском захвате и принялся душить. Добавочная тяжесть свалила Папсукила на пол.

Руки людоеда нашли пальцы Вествуда и попытались их разжать. Когда это не удалось, Папсукил шатаясь поднялся. Вествуд догадался, что за этим последует, и постарался расслабиться: людоед нарочно повалился спиной на пол. Пришла очередь Вествуда задохнуться, но он не ослабил захват, хотя знал, что падение стоило ему по крайней мере одного сломанного ребра.

Папсукилу удалось перекатиться на живот, и он снова попытался подняться. Но не смог. Его лицо посинело. Вествуд уже готовился праздновать победу, но поторопился — мгновением позже он почувствовал острую боль в спине. Повернув голову, он увидел, что Хайсидра стоит над ним с «Фольц-Хедиром» в руках. Все еще уверенная, что держит в руках копье, она снова впечатала Вествуду в спину. Он едва не вскрикнул от боли, но не разжал рук. Потом он увидел, что палец Хайсидры находится в опасной близости от спускового крючка. В любую секунду она могла случайно нажать на него. Сейчас? Вествуд рискнул: разжал захват и откатился в сторону. Удар дулом, предназначавшийся ему, пришелся Папсукилу между лопатками. В тот же миг ружье выстрелило. Гулкая пустота зала многократно усилила утробный кашель выстрела, и из дыры, зияющей в спине Папсукила, поднялся едкий дым. Поднявшись на ноги, Вествуд нагнулся и перевернул тело. Грудь людоеда представляла собой ужасную кашу из раздробленных костей и крови. Он оглянулся на Хайсидру. Отдача едва не сбила ее с ног. В ее вселенной осталось два объекта. Сначала она посмотрел на тело Папсукила, потом на ружье. Вествуд шагнул вперед и забрал у нее ружье. Тогда Хайсидра бросилась к опускной решетке.

Вествуд взглянул на тело Папсукила. Посмотрел на кучу мелких костей. Услышал скрип старого механизма — Хайсидра подняла решетку. Он опять взглянул на Папсукила и перезарядил «Фольц-Хедир», вогнав в ствол новый патрон.

Одного свалил, один остался.

Хайсидра подняла решетку ровно настолько, чтобы проползти под воротами. Вествуд поднял ее выше и прошел под воротами, пригнувшись. Каждый вдох отдавался болью.

Солнце уже поднялось, и равнина блестела от росы. Хайсидра отвязала Моргу и пыталась забраться ему на спину. Вествуд наблюдал за происходящим. Наконец, Хайсидре удалось ухватиться за гриву скакуна, забраться и усесться как следует, а в следующий миг Морга уже тяжело скакала по равнине к холмам. Вествуд поднял ружье к плечу и взял жертву на прицел. Грянул выстрел. Отдача прошила его болью. Хайсидра не сразу упала с Морги. Некоторое время она еще ехала, голова на частично перебитой шее свесилась на бок под странным углом. Наконец ее тело медленно соскользнуло со спины скакуна и упало на землю. Морга повернул влево и по кругу поскакал к горам. Вествуд опустил ружье. На солнце скакун отливал золотом. Золотой блеск напомнил ему о призе, с которым он распрощался. Вествуд смотрел вслед скакуну до тех пор, пока тот не скрылся из виду позади замка, а потом забросил ружье на плечо и начал долгий путь к дому.

Икс-фактор

Закон об Импорте инопланетных товаров, принятый Международным конгрессом на исходе двадцать первого века, предоставлял всем инопланетным расам возможность беспошлинной конкуренции на Общем Земном Рынке. В ту пору этот закон казался безопасным способом протянуть «братьям по разуму» руку помощи, ведь все эти «братья» все еще оставались на уровне каменного века или лишь недавно вышли из него. Кто же мог предвидеть, что кучка тупиц из бронзового века, царившего у рунян на Ригеле-2, сумеет буквально за ночь разработать технологию и наладить производство аккумуляторов для электрокаров, или ми-ни-батарей, которые продавались за треть цены по сравнению с брэндами, производимыми Союзом, и к тому же вовсе не нуждались в подзарядке?

Когда эта новость получила огласку, владельцы электрокаров во всем мире восторжествовали. Одновременно на небосводе экономики сгустились четыре темные тучки — по одной над головой каждого из трех главных производителей мини-батарей, и еще одно над зданием Объединенного союза, лишь недавно отстроенным в Нью-Йорке.

Нет лучшего времени, чтобы прищипнуть нарождающуюся промышленность, чем пока та еще в бутоне. Соответственно Большое Братство созвало экстренное совещание, на котором было решено, что вопиющее неуважение Руны к бедным труженикам — основание для найма работающего по старинке инструктора, и этот инструктор должен быть лучшим из лучших. Приведите Энтони Хили. Ему в помощь Большое Братство отрядило двух многопрофильных профессионалов — бывшего мастерового и гравера, ныне инструктора по карате по имени Альберт Чжиюмэй и бывшего водопроводчика по имени Адольф О’Пызи-кевич. Хили было приказано отправляться на Ригель-2, добыть там образец «Икс-фактора» (электрохимики Земли окрестили таинственный аккумулятор с Руны), а также проследить за тем, чтобы тамошнее производство остановилось навсегда.

Хили обрадовался новой работе. Своим делом он не занимался со времен очистки от штрейкбрехеров сборочного производства «Интернешнл моторе» на Аль дебаране-9. В последнее время он начал поколачивать жену и детей — верный признак того, что он застоялся. Ригель-2 казался симпатичной планетой с белыми полюсами и трехцветным лесным поясом на экваторах. Заранее запрограммированный автопилот посадил небольшой космический корабль прямо посреди космопорта Руны — вернее, посреди пятачка, выжженного выхлопами частных грузовиков, зафрахтованных новой промышленностью Руналенда.

Если рассуждать логически, рунянская фабрика батареек не могла быть где-то далеко. Сунув в карман мини-маузер (обитатели Руны считались людьми миролюбивыми, но как знать), Хили включил корабельный маяк и вместе с двумя помощниками отправился пешком по лесной дороге, глубокие колеи свидетельствовали о ее первостепенном значении. Денек стоял отличный, полуденный воздух был чист и свеж, сквозь красную, белую и зеленую листву виднелся причудливый лимонно-желтый узор — небо. Между изящными ветвями порхали голубые волнистые попугайчики. Вскоре они пришли к деревне, где обнаружилось, что их уже ждут. Встречающую сторону представляли пять старцев в набедренных повязках из листьев вроде банановых. Прочие деревенские в подобной же одежде выстроились по сторонам улицы. Хили уже видел фотографии рунян, но фото не передавали выдающегося уродства этих людей. Они были небольшие и горбатенькие, с лиловатой пигментацией, с лемурными глазами и зубами, как у кроликов. У женщин были груди, но размером с грушу и такой же формы.

От группы встречающих выделился оратор. Он вышел вперед и сказал:

— Мы давно ждали вас, о Благородные Земляне! Добро пожаловать в наше новое промышленное государство.

Ни то, что старик отлично владел английским, ни то, что на Руне ждали гостей с Земли, не удивило Хили. Сегодня можно было отправиться куда угодно и наткнуться там на типа, который разговаривал на твоем родном языке лучше тебя; что касается долгожданных гостей с Земли, нужно было быть идиотами, чтобы их не ждать, особенно ввиду того, что здешняя экономика кастрировала земную.

Хили уже бегло оглядел деревню; теперь он присмотрелся к ней внимательнее. Хижины из бамбукоподобного дерева, проконопаченные сухой травой; узкие улочки и тесные переулки; нигде никаких примет энергии, даже такой примитивной, как электричество... Как, черт возьми, соотнести сложный, высокотехнологичный аккумулятор, лежащий в его кармане, с такой примитивной, технологически отсталой дырой?

Хили достал аккумулятор и показал его группе встречающих. Длина аккумулятора составляла два с половиной дюйма, ширина два дюйма и толщина дюйм, у него был корпус, перфорированный с обеих сторон, и такие крохотные разъемы, что их едва можно было разглядеть.

— Я ищу, где делают эти маленькие черные коробочки, — сказал он.

— На Земле! — с искренним удивлением отозвался оратор.

— На Земле!

— Да, мы покупаем их у фирмы под названием «ДжобШопКо».

Хили осенило, что речь идет о корпусах аккумуляторов, а не об их начинке. Ему давно следовало это понять. От производства пластмассы нынешнюю Руну отделяло лет пятьсот, но здесь, по-видимому, случайно наткнулись на способ волшебной зарядки аккумуляторной начинки, с виду обычной глины.

Хили постучал ногтем по крышке аккумулятора.

— Ладно, корпуса вы привозите с Земли, но энергией их накачиваете здесь — верно? Где?

— Наше стремительно развивающееся юное производство находится дальше в лесу, — гордо ответил оратор. — Я пошлю с вами проводника, и вы сможете пройти короткой дорогой и сэкономить довольно времени, чтобы увидеть ночную смену за работой.

Ближе к ночи проводник вывел троих сотрудников Объединенного союза на большую поляну. В центре поляны стояло длинное приземистое здание из бамбукоподобного дерева, проконопаченного сухой травой. Вокруг здания на расстоянии, равном в среднем пятидесяти ярдам, стояли хижины, как две капли воды похожие на те, что они видели в деревне. На пороге каждой хижины сидела на корточках старуха и курила трубку с длинными чубуком.

Рабочие трущобы?

Хили внимательнее присмотрелся к длинному приземистому зданию. В здании не было окон, но в ближнем торце имелась дверь. На другой стороне здания поднимался примитивный дымоход из голубой глины.

Чжиюмэй рассмеялся. Смех шел из его живота, от мышц шитахара.

— В Японии в таких сараях гадят.

Проводник вошел в строение. Вскоре он вышел, в сопровождении рунянина средних лет и среднего роста, с нарисованными вокруг глаз белыми кругами и в халате из «банановых» листьев.

— Добро пожаловать в «РунКо», — заговорил он тонким певучим голосом. — Меня зовут Кренч, я директор первой очереди того, что когда-нибудь превратится в настоящий комплекс фабрик, которые опояшут нашу планету.

Наружу вышел другой рунянин, одетый точно так же.

— Это Пи, начальник производства. Именно ему во время обучения в ремесленном училище на Земле пришла в голову эта блестящая идея. Он же придумал и способ реализации этой идеи, благодаря чему мы сумели вывести нашу бедную страну на путь к техническому процветанию. Я наблюдал за посадкой вашего корабля и очень рад и горд, что земные ученые пожаловали к нам для осмотра нашей скромной фабрики.

«Если этот болван хочет считать нас учеными, пусть», — подумал Хили. Вслух он сказал следующее:

— Меня зовут Хили, а это Чжиюмэй и О’Пызикевич. Скоро ли заработает фабрика?

— Скоро, доктор Хили. Ввиду особенностей нашего производства фабрика работает только в ночное время; тем не менее у нас две ночные смены, и первая приступит к работе совсем скоро. Через несколько минут работа закипит. А пока прошу пройти в мой офис. Чувствуйте себя как дома.

Офис занимал крохотную выгородку сразу за порогом. От фабрики его отделяла хлипкая стенка из прибитых горизонтально бамбучин и дверью из того же материала. Освещали офис три толстые свечи, горящие в трех стеклянных шарах, подвешенных к потолку, — наверное, привезенные, с Земли. В офисе было четыре стула (один стоял перед столом), все из «бамбукового» дерева. Письменный стол, без сомнения, привезли с Земли, хотя зачем и кому вздумалось везти сюда такой стол, Хили не мог понять. Стол был родом из 1950-х, сварен из листовой стали и пестрел дырами с ржавыми краями. На гнилом линолеуме столешницы были расставлены разнообразные предметы, одни земного происхождения, другие местные: флакон зеленых чернил, птичье перо для письма, блокнот для заметок, сделанный из якобы пергаментных листов, пластиковый лоток полный обычных кнопок разного размера, карандаш с надписью «ДжобШопКо», плексигласовый стакан, наполненный синей глиной, сплетенные из узких полосок «бамбукового» дерева корзинки для входящей и исходящей корреспонденции и обычная земная мисочка со скрепками. Полом служила настоящая земля Ригеля-2.

На внешней стене у двери между парой ящичков (один был полон пергаментных карточек, другой пуст), висели часы.

— Как вы живете без компьютера? — саркастически спросил О’Пызикевич, располагаясь на втором по удобству стульев.

На самом удобном стуле уже сидел Хили. Чжиюмэй разместился на третьем удобном стуле, а Кренч удалился за письменный стол. Проводник остался на улице.

Хили взглянул на стенные часы. Механизм часов был отрегулирован так, чтобы компенсировать несколько более быстрое вращение Ригеля-2, а на оригинальный циферблат наклеили пергаментный с рунскими цифрами. Минутная стрелка указывала на (, а часовая на )-(.

— Пора заводу загудеть, — сказал Пи и, открыв дверь, свистнул в свисток похожий на ивовый прутик, отчего из зарослей взмыли и заорали попугаи на милю вокруг. Он закрыл дверь, пересек офис и вошел через внутреннюю дверь на фабрику.

Через несколько минут наружная дверь открылась, и в нее шаркая вошла пожилая женщина, вытащила из левого ящичка карточку, пробила и засунула в правый ящичек, прошаркала через офис и вошла в помещение фабрики.

Вслед за первой появилась вторая старушка, пробила карточку и ушла на фабрику. Потом третья. Четвертая. У всех были длинные носы и кривые зубы.

— Кренч, а почему вы не нанимаете молодых девушек? — резко спросил Чжиюмэй.

— Им недостает определенного... э... определенной квалификации. Мужчины тоже редко обладают нужным навыком, вне зависимости от возраста. Пи и я — исключение.

Через офис друг за дружкой прошествовали тринадцать старух, отметили карточки под часами и удалились на фабрику. Внезапно изнутри фабрики, из-за отделяющей офис от фабрики «бамбуковой» перегородки, донесся второй пронзительный свисток Пи.

— Производство вот-вот начнется, — объявил директор «РунКо» и привел в действие невидимый механизм под своим столом, отчего перегородка, дверь и все прочее поднялись к потолку.

Теперь стала хорошо видна собственно фабрика. В держателях на стенах пылали факелы, и по длинному узкому помещению плясали тени. Посреди помещения стоял длинный стол с рядом табуреток по сторонам; у дальнего конца стола пылал огромный очаг, а над ним на треножнике висел большой бронзовый котел. Вдоль правой стены были составлены друг на друга картонки с напечатанной на них надписью «ДжобШопКо». Вдоль левой стены высились очень похожие коробки с напечатанной надписью «РунКо». Пол был земляной, беспримесная почва Ригеля-2.

Пи стоял на коленях перед котлом, раздувая примитивные меха. Около дюжины старух сидели за столом, по шесть с каждой стороны. Тринадцатая старуха стояла у котла, мешая его содержимое большой деревянной поварешкой. Вскоре Пи оставил меха в покое, поднялся, прошел к правой стене и взял одну из картонок «ДжобШопКо». Потом отнес картонку в офис, открыл, и принялся вытаскивать из картонки корпуса аккумуляторов. Корпуса он складывал у конца стола. Опустошив картонку, он отставил ее, достал деревянную рукоять, вставил в отверстие под столом и начал проворачивать. Заскрипели деревянные шестерни; стол задрожал. Внутренняя часть столешницы задвигалась.

— Вот бы эту технику увидел Генри Форд VIII, — подал голос О’Пызикевич.

— Не говори, — отозвался Чжиюмэй.

Кренч нахмурился.

— Я полагал, это произведет на вас впечатление. Конечно, этот конвейер — лишь маленький шаг вперед, но это шаг в нужном направлении, и этот шаг есть демонстрация того, что «Рун-Ко» уверенно идет к модернизации.

Хили молча взглянул на Кранча.

Вращая рукоять одной рукой, другой рукой Пи установил два аккумуляторных корпуса на конвейерную ленту. Одновременно старухи загудели. Гу-гу-гууу-гу. Гу-гуууу-гу-гу-гу. Более странного звука Хили в жизни не слышал. Гудение напоминало монотонную молитву без слов. Пи поставил на ленту еще два аккумуляторных корпуса. Два первых корпуса доползли до первых двух старух. Старухи аккуратно разделили половинки корпусов и так же аккуратно положили рядышком. Гу-гу-гууу-гу. Гу-гуууу-гу-гу-гу. У следующей пары старух под рукой стояли глиняные горшки с синей глиной. Старухи зачерпнули понемногу глины и заполнили ею нижние половины корпусов. Гу-гу-гууу-гу. Гу-гуууу-гу-гу-гу. У следующей пары стояли под рукой глиняные горшки с коричневым порошком. Они взяли из горшков по щепотке порошка и посыпали на глину. Гу-гу-гууу-гу. Гу-гуууу-гу-гу-гу. Тем временем Пи продолжал доставать из картонной коробки и выкладывать на ленту новые корпуса, одновременно вращая рукоять.

Хили следил за происходящим, но не принимал ничего за чистую монету. У Руны было достаточно времени, чтобы подготовиться к приему любых гостей, и тут явно не ударили в грязь лицом. То, что ему демонстрировали, было затейливым представлением с целью обесценить настоящее содержимое котла. Он ни минуты не сомневался, что это содержимое и есть искомый Икс-фактор.

— Эй, Кренч, — подал голос Чжиюмэй. — Одна из твоих работниц спит на рабочем месте. Вон та старушенция в конце стола.

— Отлично, — отозвался Кренч, — я надеялся, что мне представится возможность продемонстрировать, как мы тут в «РунКо» взбадриваем своих работников, или, как вы выражаетесь на Земле, держим их «в тонусе»...

Запустив руку в пластиковую чашку, Кренч выудил оттуда кусок синей глины размером с кулак и с удивительной быстротой вылепил фигурку рунянской женщины.

— Надо понимать, что особое сходство не требуется, — объяснял он, — и что материал только служит проводником. Определяющий фактор — интенсивность проецируемого недоброжелательства.

Кренч поставил глиняную статуэтку на стол и на подносе сбоку от себя выбрал маленькую булавку. Потом мгновение посидел без движения, и нарисованные вокруг его лемурьих глаз круги посинели. Потом он ловко воткнул булавку в ягодицу глиняной фигурки.

Из глубины комнаты донесся пронзительный крик, задремавшая старушка вскочила с табурета и начала отчаянно ощупывать правую ягодицу. Мгновением позже она выудила булавку по меньшей мере в два дюйма длиной. Отбросив булавку, она попробовала сесть, потом передумала и осталась стоять.

Кренч небрежно скатал фигурку в комок и бросил глину обратно в пластиковую чашку.

— Если б я не знал, в чем фокус, — сказал Хили, — я бы решил, что вы колдун.

— А я и есть колдун, — ответил Кренч. — Как и работницы моей производственной линии. Как и Пи. Я думал, на этот раз вы все поняли, доктор Хили.

— Так ты хотел, чтобы я все понял, а? Чтобы я поверил в это твое представление с булавкой? Чтобы мы решили, будто какой-то рунянский барабашка заряжает эти аккумуляторы?

— Можете думать как вам угодно, доктор Хили. Я и сам до конца не понимаю, кто или что заряжает аккумуляторы. Я недолго жил на Земле, и мне не так уж много удалось там узнать. Однако Пи пробыл на Земле дольше и смог многое узнать, особенно о науке. Среди наших людей колдовство не практиковалось дав-ным-давно, однако у многих из нас — в особенности у женщин постарше — присутствует некая затаенная сила, и именно Пи подал идею применить эту силу в научных целях. По его теории микрокосм и макрокосм пересекаются где-то в четвертом измерении; и потому, когда я, колдун, втыкаю булавку в фигурку, то же намерение и моя злоба работает как мостик между реальностями и такие систематизированные ритуалы, как тот, который вы наблюдаете сейчас, открывают обмен макро-микро- и микромакроэнергии. По словам Пи, планета и камешек с точки зрения микромакрокома — одно и то же.

— А как же, — отозвался Хили. — А завтра будет славный денек, если не пойдет дождь.

Тем временем первая пара аккумуляторных корпусов, а за ними все новые пары, которые Пи продолжал ставить на конвейер, добралась до конца ленты и оказались напротив четвертой пары старушонок, которые проделали над ними серию сложных пассов, потом напротив пятой пары — эти сложили верхние и нижние половинки и заклеили черной густой пастой, потом шестой и последней пары (в одну из этих двух Кренч тыкал булавкой с помощью глиняной фигурки). Шестая операция оказалась простейшей: старушки сняли аккумуляторы с ленты и опустили в котел.

— Ага! — сказал Хили. Он поднялся. — Если не возражаете, Кренч, я, пожалуй, взгляну, что там у вас в котелке.

— Прошу, доктор Хили.

Хили прошел по земляному полу цеха к очагу. Старушка, заведовавшая котлом, при его приближении задрожала. Реквизировав у нее деревянную поварешку, Хили заглянул в котел. Там он увидел булькающую мутноватую жидкость, похожую на борщ и вонявшую старыми башмаками, тухлой рыбой и сыром романо. На минуту он растерялся, потом напомнил себе, что Икс-фактор должен быть необычным; в противном случае электрохимики смогли бы воссоздать его по воздействию на глиняные аккумуляторы. Хили достал из внутреннего кармана куртки маленький многоцелевой контейнер, зачерпнул немного жижи деревянной ложкой, залил в него, бросил ложку тринадцатой старухе и вернулся в офис.

Убрав контейнер обратно в карман, он уставился на Кренча поверх заваленного хламом стола.

— С твоим секретом в кармане, Кренч, все, что мне нужно, чтобы вышибить тебя из бизнеса, — вернуться на Землю и передать это профсоюзу производителей аккумуляторов. Но...

— Боюсь, вы не понимаете, сэр, — перебил Кренч. — У нас нет секрета как такового — только нестандартный метод зарядки обыкновенной глины, который мы и сами не до конца понимаем. Отвар, образец которого вы взяли, составлен по старинному рецепту, но погружение аккумулятора в него составляет лишь заключительную часть ритуала. Сам по себе отвар бесполезен.

— Но даже с твоим секретом, — раздраженно продолжил Хили, — профсоюз аккумуляторщиков останется в пролете. Они не смогут даже близко конкурировать с тобой и твоим дерьмовым заводиком, где работают за гроши. Даже если профсоюзы перевезут свои заводы сюда, они по-прежнему не смогут конкурировать с тобой, потому что тебе не приходится платить налоги, платить по счетам или устанавливать очистные сооружения для защиты окружающей среды.

Он стукнул по столу здоровенным, как у каменщика, кулаком.

— А знаешь, что это значит, Кренч? Это значит, что, если ты и дальше тут будешь клепать аккумуляторы, наши парни начнут терять работу. Это значит, что честные трудяги из профсоюза, с семьями и детишками, которых надо кормить, получат выходное пособие, и пособие по безработице, и профсоюзную страховку. И все потому, что тебя с твоим дружком Пи вдруг обуяла жадность и вы решили запустить свои грязные пальцы в чужой горшок с медом!

Хили кивнул О’Пызикевичу и Чжиюмэю.

— Давайте-ка приберем в этом домишке, ребята!

Чжиюмэй шагнул к Кренчу, поднял его за шкирку из кресла

и выбил рунянину передние зубы тычком указательного пальца. О’Пызикевич зашел в цех, изловил там Пи, отнес в конец помещения и швырнул в котел. Чжиюмэй бросил Кренча, прошел вслед за О’Пызикевичем в здание фабрики и перевернул стол, отчего производственный процесс с отчаянным скрипом замер. А наемные работницы бросились врассыпную по двенадцати различным направлениям. Откровенно говоря, за гида им платили, но Хили все равно вышел из фабрики и избил его. После этого он вернулся в хибару и принялся топтать Кренча. Когда ботинки Хили покраснели от крови, он присоединился к О’Пызикевичу и Чжиюмэю. Втроем они подняли стол и, используя его как таран, вышибли два дальних угловых столба здания. Задняя стена обрушилась, труба свалилась наземь, комната осела. Сухая трава с крыши дождем посыпалась в комнату, часть ее попала в очаг и загорелась. Пламя быстро распространилось и начало пожирать правую стену. Фабрику заволокло дымом. Пи каким-то образом сумел выбраться из котла и через дыру в задней стене, шатаясь, вывалился наружу и растворился в ночи. С визгом и криком тринадцать наемных работниц последовали за ним.

Хили дал им уйти. Фабрика весело пылала. Вместе с подручными он прошел в офис, сорвал со стены часы и последовательно разломал четыре стула. Потом Хили при помощи наручного передатчика взял пеленг на место стоянки своего корабля. Шагая вслед за Чжиюмэем и О’Пызикевичем к двери, он оглянулся на Кренча. Опираясь рукой на крышку стола, рунянин пытался подняться на ноги.

— Через месяц мы вернемся, Кренч. Лучше больше не строй фабрики.

Хили вертикально поднял компактный корабль, один раз облетел планету по орбите и ввел программу обратного полета. О’Пызикевич открыл кварту «Катти Сарк», и троица, удобнее устроившись в кают-компании, начала обмывать успех своей миссии. В середине третьего тоста нечто вроде гигантского дротика пронзило правый борт и воткнулась в носовую переборку. Древко было по крайне мере три дюйма в диаметре и добрых двадцать футов длиной. Корабль содрогнулся, и давление воздуха начало падать. Чжиюмэй пронзительно закричал. Мгновение спустя носовую переборку пронзил второй дротик, насадив по дороге, точно на вертел, О’Пызикевича. Корабль начал рыскать.

— Булавки! — снова заорал Чжиюмэй. — Это булавки!

Третий дротик оборвал его крик на середине и пришпилил

Чжиюмэя к правому борту, словно большого жука.

— Микро-макро... — начал было Хили.

Заметив четвертый дротик, он попытался увернуться. И чуть-чуть не успел.

Красавица и чудовище

Мисс Браун была корабельным секретарем и потому не выполняла ежедневные обзорные полеты на флаере с остальной командой, поэтому каждый день после обеда она выносила свой складной письменный столик на воздух и ставила его в тени корабля. Под летним ветерком ее изящные пальцы легко вытанцовывали буквенный ригодон, а иногда, в особенно теплые дни, когда небо было необычайно синим, даже по меркам Проциона-IV, ее взгляд украдкой отрывался от однообразных отчетов и солидных официальных формуляров и отправлялся в самоволку к безжизненным досужим холмам, вздымающимся за равниной.

Это были прекрасные предвечерние часы, хотя по-своему одинокие. Но мисс Браун была знакома с Одиночеством. Она встретилась с ним на выпускном балу в школе. Они сидела у стенки, и Одиночество подошло к ней и присело рядом. Разумеется, танцевать Одиночество не умело, и они просидели вдвоем весь вечер, слушая музыку и анализируя состояние счастья. Счастье в аналитической форме оказалось столь же ускользающим, как счастье в любой другой форме, и, не дожидаясь окончания последнего танца, мисс Браун встала (никто ее не остановил) и беспрепятственно вышла через большие застекленные двери. Одиночество следовало за ней до самого общежития, но она даже не оглянулась. Ни разу. Была июльская ночь, в небе сияла луна, пахло летними цветами...

У ветра была скверная манера выворачивать из-за бока корабля, когда она меньше всего этого ждала, и каждый день часть послеобеденного времени мисс Браун проводила в погоне за улепетнувшими отчетами и беглыми официальными формулярами. Она каждый раз обещала себе, что на следующий день принесет самое тяжелое пресс-папье, какое только удастся найти, но так и не осуществила это свое намерение. В беготне на ветру, в поворотах, наклонах и изгибах что-то было, а самое лучшее — за всем этим стояла важная причина, и, если бы корабельный как прервал свою сиесту и выглянул из раскрытого шлюза, он вряд ли решил бы, что мисс Браун сошла с ума. Ни за что — ведь она гонялась за бумагами. Ему бы и в голову не пришло, что на самом деле она танцует.

Но Шарж сразу все понял. В один прекрасный день он появился рядом со столом мисс Браун и уставился на нее своими чудными круглыми глазами. «Шарж» — другого имени для него так и не нашлось, потому что это имя вполне подходило ему. Шарж напоминал условный набросок человека на прозрачной бумаге, вот только набросок этот был выполнен — вещь, конечно, совершенно невозможная — прямо в воздухе. Его голова представляла собой простой, немного несимметричный овал. Вытянутое «S» начиналось как бровь над его левым глазом и изгибалось, образуя намек на нос; косая черта под оконечностью «S» означала рот, а под ней лежащее на спине «С» символизировало подбородок. Из грубого квадрата тела росла пара длинных, тонких прямоугольников — ноги и пара более коротких прямоугольников рук.

— Вы прекрасно танцуете, — сказал он, хотя мисс Браун точно знала, что на самом деле он ничего не сказал. Она только что нагнулась за последней официальной формой, подняла глаза и увидела его. Его рот не шевелился, его комичное лицо ничуть не меняло выражения.

Она резко выпрямилась.

— Эта планета необитаема! — ни к селу ни к городу проговорила она.

— В определенном смысле, да, — ответил Шарж. — Зависит от точки зрения.

Она на миг испугалась. Странно — ведь она сначала должна была испугаться, а уж потом сделать свое парадоксальное замечание по поводу планеты. Но она так перепугалась, так смутилась...

— Не нужно стыдиться того, что вы танцевали, — продолжил Шарж. — Вы очень красиво танцуете.

— Но я не танцевала, — сказала она. — Я собирала бумаги.

— Это как посмотреть... Ну, мне пора. Завтра вы потанцуете еще?

— Возможно, мне снова придется собирать бумаги, если вы об этом, — ответила мисс Браун.

— Тогда завтра я опять приду.

Он начал исчезать: сначала абрис его головы, потом руки и квадратный торс и наконец прямоугольные ноги. Словно кто-то стер его резинкой. По крайне мере мисс Браун так казалось.

Она машинально отнесла бумаги на свой стол и села.

— Наверное, я схожу с ума, — громко сказала она. Ее слова прозвучали в тишине неуместно, и ветер немедленно унес их прочь.

На планете просто не могло быть жизни. Мисс Браун лично перепечатывала все отчеты экспедиции; длинные изнурительные отчеты, охватывающие все от геологических слоев возрастом сотни миллионов лет до вездесущих следов последнего отступления ледников. И среди педантичных узоров слов ей не встретилось ни единого предложения, которое хоть как-то намекало бы хоть на какую-то животную жизнь.

Планета была парадоксом. Ее гидрологический цикл соответствовал земному, климат на выбранном для исследования материке приблизительно напоминал климат в Иллинойсе, да и местность была похожая. Здесь должна была быть жизнь...

Но ее не было. Если, конечно, не назвать жизнью шарж на человека, набросаный в воздухе.

Она попробовала снова начать печатать, но все было напрасно. Ее взгляд не мог удержаться на бумаге. Он то и дело отправлялся странствовать по равнине и далеким холмам. Она прислушивалась к ветру. «Вы прекрасно танцуете, — пел ей ветер. — Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно...»

* * *

Она хотела рассказать остальным, но почему-то не могла. Остальные вернулись перед закатом, и она присоединилась к ним в корабельной кают-компании: капитан Фортескью, доктор Лэнгли, мистер Смизерс, мисс Стонтон и мисс Помрой. Мисс Стонтон была брюнеткой и экологом, а мисс Помрой — блондинкой и картографом. Обе вполне могли сойти за трехмерное воплощение богинь любви и обе это знали.

Много говорили о типичном распределении массивов суши и характеристиках горных цепей. Большая часть сказанного проносилась мимо головы мисс Браун, не причиняя вреда. Доктор Лэнгли, экспедиционный геолог, прочел импровизированную лекцию о законе распределения вероятностей применительно к сложившейся ситуации: где-то обязательно должна быть планета, аналогичная Земле, но не сумевшая породить животную жизнь, и совершенно очевидно, что теперь они нашли именно такую планету. После нескольких мартини, все перешли в столовую.

Ей следовало все рассказать капитану. В каком-то смысле это была ее обязанность. Но, глядя на капитана — огромный, плотный и бесчувственный, с лицом как грозный край ледника, — он сидел во главе стола, полностью сосредоточенный на тарелке горохового супа, она не сумела выдавить ни слова. Да и все равно она знала, что он громко, раскатисто рассмеется и отпустит какое-нибудь ехидное замечание по поводу ее мечтательности, неуместной в то время, когда она должна каталогизировать экспедиционные данные.

Она могла бы поделиться с мистером Смизерсом — и почти поделилась. Экспедиционный археолог был довольно молод — примерно ровесник мисс Браун. Он смотрел на нее довольно от-страненно, словно одновременно ее видел и не видел; поначалу это ее немного смущало, пока она не обнаружила, что он смотрит так на всех — даже на мисс Стонтон и мисс Помрой. Его место за столом случайно оказалось рядом с ее местом, и за время длительного перелета между ними даже возникло нечто вроде дружбы; она произрастала лишь из потребностей момента и целиком состояла из таких бытовых мелочей, как «Пожалуйста, передайте соль, мисс Браун. Спасибо», или «Хлеб, пожалуйста, мистер Смизерс. Благодарю вас». Между этим и более близкой дружбой лежала пропасть, но это было все, что она имела.

— Сегодня со мной произошла глупейшая вещь, — начала она, сразу после того как подали главное блюдо.

— Неудивительно, мисс Браун. Это глупейшая планета... Передайте, пожалуйста, картошку.

Мисс Браун передала картошку.

— Да, наверное, — отозвалась она. — Так вот, сегодня днем я...

— Можно попросить соль, мисс Браун.

Мисс Браун передала соль. Она посмотрела, как мистер Сми-зерс режет свою отбивную на аккуратные квадратики, подождала, убедилась, что ему совершенно не интересно, о чем она собиралась рассказать, потом отрезала скромный квадратик от своей отбивной и притворилась, что голодна.

На другой день она, как обычно, забыла пресс-папье. Ветер, дождавшись, когда ее взгляд отправится в самоволку, быстро обогнул корабль. Возник неожиданный вихрь из официальных форм и экспедиционных данных, и она снова бегала на ветру, подпрыгивала, кружилась и выделывала пируэты.

Когда она вернулась, Шарж ждал возле стола. Ждал — и сказал, ласково, ободряюще:

— Прелестно. Прелестно на ветру...

Потом он приходил каждый день. Он никогда не задерживался надолго, всего на несколько минут, чтобы сказать ей что-нибудь приятное о том, как она танцует. Иногда он выглядел немного иначе, словно тот, кто нарисовал его, немного подзабыл, как рисовал его вчера. Но основные черты оставались всегда одними и теми же: глазки в духе «Сиротка Энни», смешная «S» из брови и носа, дефис рта и горизонтальная «С» подбородка; удлиненные прямоугольники рук и ног.

— Я не мастер рисовать, — с сожалением сказал он однажды.

— Вы действительно так выглядите? — спросила мисс Браун.

— Не совсем. Но это лучшее, как я могу себя изобразить, чтобы оставаться в диапазоне вашей реальности.

— В диапазоне моей реальности?

— Как ваше восприятие цвета ограничено узостью видимого спектра, так и ваше восприятие реальности ограничено узостью вашего опыта. Поскольку формы жизни на этой планете никак не соотносятся с вашим прошлым опытом, трансцендентная фаза ваших логических выкладок отрицает их существование. Вот почему ваша экспедиция никак не может найти жизнь на планете, которая кишит жизнью.

— Но на этой планет нет жизни!

— Конечно, нет — с точки зрения вашего ограниченного опыта. Ваш диапазон реальности так же абсолютен, как мой... Но что вы думаете обо мне, мисс Браун?

— Я... ничего не думаю.

— Но вы верите, что я реален?

— Да. В каком-то смысле.

— Тогда я реален. Хотя видеть меня вы можете только в виде грубого наброска... завтра вы придете танцевать снова, мисс Браун?

— Вероятно, мне снова придется собирать бумаги, — ответила мисс Браун.

Теплые летние дни неторопливо сменяли один другой. Каждое утро члены экспедиции, встав пораньше, решительно отправлялись в челноке на раскопки, и каждый вечер возвращались поздно, усталые, расстроенные и не в духе. По кают-компании проносились короткие шквалы недобрых слов; между мисс Стон-тон и мисс Помрой вспыхнула тактическая холодная война; ледник капитанского лица продолжал отыскивать в море зазевавшийся корабль.

Но в мире мисс Браун небо было голубым и безоблачным. Иногда она ловила себя на том, что поет душой. Минуты, которые она проводила перед своим походным туалетным столиком, незаметно растянулись в часы. За ужином, когда мистер Смизерс просил ее передать соль или масло, у нее всегда находилось ка-кое-нибудь остроумное замечание, хотя мистер Смизерс, как обычно, ничего не замечал.

И вот однажды вечером капитан наконец сказал:

— С меня довольно. Если до завтрашнего вечера мы не найдет тут никаких доказательств жизни, улетаем!

В ту ночь мисс Браун не могла уснуть. Она ворочалась и металась в темноте; включила свет, села на край койки и выкурила несколько сигарет подряд. К утру она забылась зыбкой дремой, но рано вставшие члены экспедиции, шедшие по коридору, разбудили ее.

Сначала раздался приглушенный металлический стук их подошв, а потом, когда они поравнялись с ее каютой, она услышала через вентиляционное отверстие голос доктора Лэнгли:

— Скажите, что в последнее время нашло на наше чудище?

— Не могу понять, — отозвался голос мисс Помрой. — Иногда она даже улыбается. Знай ее хуже, я бы сказала, что она влюбилась.

Доктор Лэнгли рассмеялся. Мисс Стонтон рассмеялась. Кто-то рассмеялся.

— Она? Влюбилась? — проговорил голос доктора Лэнгли.

Снова смех. Удаляющиеся шаги.

Тишина...

Она очень тихо лежала на своей узкой койке. Лежала, заложив руки за голову и неотрывно глядя на маленький белый квадрат потолка. Посреди потолка голая флуоресцентная трубка жутко улыбалась ее некрасивости.

Она долго лежала так, с сухими глазами, неподвижно. Потом встала и оделась. Как обычно, оделась тщательно, но зачем? Все это было совершенно бесполезно.

Когда после обеда она вынесла на улицу свой письменный столик, то не забыла прихватить пресс-папье — самое тяжелое, какое нашла, — и аккуратно положила его точно по центру верхнего листка. И очень сосредоточенно принялась печатать.

Сначала она разобралась с заметками мистера Смизерса, потом доктора Лэнгли. И только оказавшись в гуще несвязных по-черкушек мисс Помрой, она подняла взгляд от машинки, и тот пустился в странствие по равнине и манящим холмам.

За самым дальним холмом в зеленой долине пряталась деревня. Прелестная деревня с розовыми домиками и алебастровыми улицами, с высокими иглистыми шпилями церквей. В такую деревушку можно войти без страха. В такой деревушке, кем бы ты ни был и что бы ни искал, тебя никогда не прогонят, никто не станет над тобой смеяться...

Она сердито заставила себя вернуться к несвязным заметкам мисс Помрой. Поначалу она не заметила, что пресс-папье исчезло. А когда заметила, было уже поздно. Она хотела схватиться за бумаги, но ветер уже ждал и торжествующе вынырнул из-за корабельного бока. И вот уже она снова танцевала, ее тело было свободно на ветру, мягкие волосы развевались у лица.

Когда она вернулась к столу с бумагами, Шарж уже был нарисован на обычном месте, а пресс-папье появилось снова.

— Мне хотелось еще раз увидеть, как вы танцуете, — сказал он.

Она положила бумаги на столе и прижала их пресс-папье. Потом взглянула в круглые глаза.

— Я вас ненавижу, — сказала она. — И больше не желаю вас видеть! Никогда!

Кружки глаз загадочно взглянули на нее. Гротескный человеческий контур, казалось, дрожал на ветру.

— Не понимаю, зачем вы вообще ко мне подошли, — продолжила мисс Браун. — Вы только все испортили, стало еще хуже. Зачем вы это сделали? Зачем?

— Потому что мне хотелось посмотреть, как вы танцуете.

— Но вы же и так видели, как я танцую... собираю бумаги. Вам не нужно было для этого рисовать себя в дурацком виде. Не нужно было заговаривать со мной!

— Мне хотелось сказать вам, как прекрасно вы танцуете.

Она беспомощно стояла там.

— Я вообще не умею танцевать, — наконец проговорила она. — Я знаю, что не умею. Никто никогда не хотел смотреть, как я танцую. Никто никогда не хотел танцевать со мной. Никто никогда не приглашал меня.

— Еще я хотел сказать вам, как вы прекрасны.

Она вдруг расплакалась. Оставила свое тело стоять на летнем ветру, а сама вернулась на Выпускной с Одиночеством. Потом — в апрельский вечер на свое первое свидание, посидела в парке на скамейке под апрельским дождем и все ждала, ждала, ждала, а ледяной дождь промочил ее светлое выходное пальто, а холодный страх прокрадывался в ее сердце. Наконец она улеглась на свое узкое ложе и услышала голос доктора Лэнгли: «Чудище». Голос доктора Лэнгли раздавался снова и снова: «Что нашло на чудище?»

— Я не удосужился сказать вам, — сказал Шарж, — что в своем обществе я эксперт.

В его голосе — если это был голос — появилось что-то, чего не было раньше.

Она не ответила, и он продолжил:

— Я эксперт по красоте. Это моя функция в моем обществе, как ваша функция в вашем обществе — превращение крошечных символов в вашей машине в осмысленные последовательности на бумаге.

Ее глаза высохли, но на щеках блестели следы слез. Ей было муторно и стыдно и хотелось убежать и спрятаться на корабле в своей каюте; хотелось запереть дверь и...

— Не уходите, — сказал Шарж. — Прошу вас, не уходите. Я хотел бы рассказать вам о красоте.

— Хорошо, — ответила она.

— Красота — результат восприятия симметрии. Результат меняется пропорционально полноте восприятия. Ведь само собой разумеется, что истинный результат дает только полное восприятие.

Незрелые расы еще не могут распознавать тонкие отличия, существующие между симметрией объектов и симметрии разумных существ. Объекты обладают трехмерной симметрией; разумные существа наделены четырехмерной симметрией.

Объекты обладают толщиной, высотой и шириной; разумные существа обладают высотой, толщиной, шириной и характером. Невозможно полностью воспринять симметрию разумного существа в трех измерениях, так же как невозможно воспринять симметрию объекта в двух измерениях.

Вы понимаете меня, мисс Браун?

— Наверно, — ответила она. — И могу логически обосновать.

— Не нужно логически обосновывать... я эксперт в области красоты, ее знаток и ценитель. Я не сказал вам, что вдобавок я создатель красоты. Но я создаю ее субъективно, давая другим способность видеть ее. Концепция красоты — одна из высших ступеней в процессе взросления любой расы, и каждая раса в младенчестве совершает одну и ту же трагическую ошибку: винит результат за неполноту собственного восприятия.

Я создатель красоты и все-таки не могу сделать вас красивой. Но я могу заставить ваших соплеменников разглядеть, что вы и бесчисленные вам подобные прекрасны.

В тени корабля повисла тишина. Даже ветер успокоился и ровно дул с далеких холмов над летней равниной. Мисс Браун тоже притихла. Она стояла очень неподвижно перед смешным наброском в воздухе, стараясь разглядеть что-то в его пустых круглых глазах.

— Жаль, — сказал Шарж. Потом примолк. — Жаль, что между вашей и моей реальностями нет промежуточной реальности. Реальности, в которой вы могли бы увидеть меня таким, каков я есть. Я довольно плохой художник. Если честно — карикатурист.

— Нет! — воскликнула мисс Браун. — Я думаю, что вы прекрасно рисуете.

— Спасибо, — поблагодарил Шарж. — Теперь мне пора.

— Вечером мы улетаем. Вы больше не увидите... как я танцую.

— Знаю. Я буду очень по вам скучать, мисс Браун.

Он начал стирать себя.

— Подождите! Не уходите!

— Надо. Мне нужно исправить дефект — восприятийный ответ целой цивилизации. Это огромная работа, даже для меня. До свидания, мисс Браун.

Глаза он оставил напоследок, а перед тем, как стереть их, нарисовал в углу каждого глаза слезинку.

Перед отлетом подали ужин.

Капитану было непросто сосредоточиться на супе. Всякий раз, как он поднимал ложку, его взгляд устремлялся к мисс Браун.

Мистер Лэнгли был сбит с толку. Он поглядывал то на мисс Помрой, то на мисс Стонтон, то на мисс Браун. Через некоторое время он уже не сводил с мисс Браун глаз.

Мистер Смизерс еще доедал суп, когда подали главное блюдо. В конце концов он отказался от супа и занялся тушеным мясом. Своевременно подали картофельное пюре, и он положил себе скромную порцию. По непонятным причинам подливка запаздывала. Его взгляд прошелся по столу и обнаружил подливку перед тарелкой мисс Браун.

— Пожалуйста, передайте мне подливку, мисс Браун? — сказал он.

Она передала, весьма грациозно.

Она улыбалась.

Она была прекрасна!

Мистер Смизерс едва не уронил подливку. В последний миг он спас положение и подхватил соусник, но спасти себя уже не успел.

— Вы сегодня прелестны, мисс Браун, — сказал он.

Каждое утро по дороге в школу Нэнси проходила мимо угла, и каждое утро ее там ждали дети — жестокие слова, писклявый смех. «Эй, лупоглазая, куда идешь, лупоглазая?»

Этим утром они тоже стояли на углу. Она оцепенело прошла мимо, не глядя на них, внутренне сжавшись, как всегда. Она беспомощно ждала их криков, чувствуя униженно, она ждала их смеха.

Вдруг к ней подбежал маленький мальчик. Его недавно умытое личико сияло, глаза светились теплом и дружелюбием. «Донести твои учебники, Нэнси?»

Мисс Бриггс успела на аэробус, но, как обычно, все места были заняты. Она привыкла стоять и даже привыкла к голово-круэ/сению, которым мучилась каждое утро, летя на работу. Это стало частью ее личного status quo, и она мирилась с этим, как мирилась со своей каморкой, мартовским ветром, и неоспоримым фактом собственной некрасивости. Никто никогда не уступал ей места и вряд ли когда-нибудь уступит в будущем.

«У вас усталый вид, — обратился к ней молодой человек, поднимаясь. — Не хотите присесть?»

Тени, даже если они трехмерны, остаются тенями, и иллюзии физической глубины недостаточно, чтобы обратить мелодраму в драму. Мисс Мерритт отошнело Три-ви. Три-ви надоело ей до смерти.

По пути домой она заглянула в аптеку, чтобы выпить колы и выкурить сигарету. Симпатичный молодой человек в костюме из серого габардина снова был здесь, разглядывал корешки книг в мягких обложках. Она небрежно потягивала колу и делала маленькие затяжки, потом в тысячный раз представила, что молодой человек выбирает одну из не самых аляповатых книг, листает, на мгновение задумывается и наконец наклоняется к ней через стойку, и говорит: «Прошу прощения. Никак не могу понять вот этот кусок. Не поможете?» Обычно книга оказывалась Стейнбеком, или Фолкнером, или Хемингуэем, но чем бы она ни оказывалась, мисс Мерритт всегда удавалось дать блестящий ответ.

Сегодня она вдруг поняла, что габардиновый рукав почти касается ее локтя.

«Прошу прощения, — обратился к ней молодой человек. — Эта книга. Никак не пойму. Интересно...»

Это была книга в аляповатой обложке, очень далекая от Стейнбека и Фолкнера и за миллион миль от Хемингуэя.

Но и она была достаточно хороша.

Победа Глории Грандонуиллз

1

Садясь в шаттл «Королевы Галактики», Билл Хардинг даже не догадывался, что его уже опередил еще один пассажир до Грузовесочной — особь женского пола, и что они с ней обречены разделить приключение, которое ни одному из них и не снилось.

У нее были холодные голубые глаза, черные волосы полуночного оттенка и лицо римской императрицы, каждой черточкой говорившее: богатая сучка. А сложена она была, как кирпичный fitzenframmerhouse на Бетельгейзе-VI.

Удобно усевшись на одном из двух стоящих друг против друга лож, она пристально вглядывалась в экран, встроенный в пол шаттла, ожидая момента, когда откроется подфюзеляжный люк двигающейся по орбите «Королевы» и шаттл начнет по спирали снижаться в разреженной атмосфере планеты.

Билл Хардинг никогда с ней не встречался, но видел ее один или два раза на прогулочной палубе «КГ». Тогда стюард назвал ему ее имя: Глория Грандонуиллз.

Когда он уселся напротив нее, она одарила его единственным надменным взглядом и снова уставилась на экран. В следующую минуту вошел пилот шаттла, сел за панель управления и резко передвинул пару небольших рычажков. Центральный люк открылся, и шаттл по спирали устремился к планете, точно обтекаемое яйцо птицы рух с Ватумби-IV. Вскоре на экране в полу появилась поверхность Грузовесочной — необыкновенно серая и суровая, с единственным искупающим все это зеленым пятнышком, расположенным на полпути между ее экватором и тропиком Рака.

Билла Хардинга весьма интересовало, зачем богатой сучке вроде Глории Грандонуиллз захотелось посетить подобное место. Если не считать зеленого пятнышка, которое представляло собой изобильную плодоносящую долину, где ее владелец — Смотри-тель-Псишеэктомист[31]— проживал вместе со своими «призраками» и воспоминаниями, местная топография ограничивалась каменистыми степями, ледниками, вялыми речушками и мертвыми морями.

Внезапно Билл Хардинг ахнул. Не может ли быть так, что она летит на Грузовесочную по той же причине, что и он?

Хотя атависты встречались крайне редко, это вовсе не означало, что два таких человека не могут отправиться на Грузовесочную в одно и то же время и на одном и том же корабле. В конце концов, где еще атавист может избавиться от души?

Тут он решил до поры отставить протокол. В конце концов, нельзя сказать, что Глория Грандонуиллз была ему совершенно незнакома; ведь он уже видал ее, и они летели одним рейсом.

— Вы тоже летите, чтобы увидеться со Смотрителем-Псише-эктомистом? — осведомился он.

— Да, — ответила Глория Грандонуиллз, не отрывая взгляда от напольного экрана.

— Меня зовут Билл Хардинг, — представился он. — Я с Передовой.

Она окинула его одним-единственным синим ледяным взглядом.

— Гм! — хмыкнула она и снова сосредоточилась на экране.

Уязвленный Билл Хардинг тоже посмотрел на экран. Вблизи Грузовесочная выглядела еще менее приветливой, нежели с орбиты. Шаттл приближался по спирали быстро к планете, курсом, который вероятно, означал посадку посреди зеленой долины, но вскоре Билл Хардинг осознал, что шаттл вовсе не собирается садиться рядом с долиной.

Он обратил внимание пилота на это обстоятельство.

— Вы чертовски правы: мы вовсе не собираемся садиться рядом с долиной, — отозвался пилот. — Я не намерен приближаться к этому безумному месту! Может быть, то, что я слышал о нем — сущая правда, а может быть, и нет, но рисковать я отказываюсь. Мне надо думать о жене и детишках, а если со мной что-нибудь стрясется, кто о них позаботится, а? Кто будет выплачивать ренту, покупать продукты, отгонять от дверей волков? Кто? Я вас спрашиваю — кто?

— Ладно, забудьте, — сказал Билл Хардинг. — Просто, забудьте.

— Я сяду во-он там, у высокой скалы. Оттуда до того места, куда надо вам обоим, рукой подать. В конце концов, нельзя же требовать, чтобы человек с женой и детьми рисковал, верно? В нашем совместном контракте прямо говорится, что пилоты шаттлов не обязаны идти на ненужный риск... Ну-ка, как вам это местечко для мягкой посадки?.. Не то, чтобы я боялся этого психа и тех призраков, ну, вы понимаете. Боже, если бы я рисковал только собой, то, призраки или не призраки, запросто приземлился бы прямо посреди этой крошечной старой долины! Но мне надо думать о жене и детках. Ведь если со мной что-то стрясется, кто бу...

Билл Хардинг подхватил рюкзак и вышел. Глория Грандону-иллз взяла свой и последовала за ним. Обидевшийся пилот с грохотом захлопнул люк и отправил шаттл по спирали обратно в атмосферу.

Два атависта исследовали местность. Песок... Еще песок... Скалы, камни, галька... Солнечный свет и тень... А высоко над головой — немного зелени.

Сухопутный краб выбежал из-за камня и исчез за другим.

— Ох! — выдохнула Глория Грандонуиллз.

Памятуя о том, как презрительно она отвергла его попытку завязать дружеские отношения, Билл Хардинг, не обращая на нее внимания, направился к небольшой полоске зелени.

Через некоторое время он оглянулся, чтобы посмотреть, не идет ли она за ним. Она шла. Почти по пятам. В сущности, так близко, что ему удалось определить, какой тушью для ресниц она пользуется. Этот сорт туши изготавливали, размалывая и смешивая корни болотоцвета с Иогенуорта-VI и привозимого с Груса-Ш чашелистика шарники, и стоила такая тушь целое состояние. Сотрудник ведущего концерна Передовой «Косметика и парфюмерия» Билл Хардинг отлично разбирался в подобных вещах. Но он бы не сказал, что эти знания смогли принести ему много пользы. Именно неспособность подняться выше по корпоративной карьерной лестнице стала причиной его визита на Гру-зовесочную. По совету психоаналитика компании он добровольно подвергся психоанализу, и когда обнаружилось, что у него есть душа, компания настояла на том, чтобы он немедленно посетил псишеэктомиста или отправился к ближайшей электронной кассе за выходным пособием.

Постепенно смутное зеленое пятно превратилось в траву и деревья — причем первая оказалась тимофеевкой, а последние — финкго, хайльго, кленами, сферго, виртами и почти всеми прочими породами тенистых деревьев, с какими согласна была мириться глинистая почва Грузовесочной.

Остановившись у края долины, двое атавистов изучали владения Смотрителя: сперва они увидели зеленый, затененный деревьями склон. Затем речку в тени деревьев, пенящуюся, как шампанское, между зелеными мшистыми берегами. Потом зеленые геометрически правильные поля, пестрые от более ярких оттенков многолетних фруктов и овощей. Потом парк, похожий на лес. Потом на лесной поляне — приземистое здание, занимавшее по меньшей мере два акра земли, с башней, похожей на маяк, возвышавшейся над беспорядочной мешаниной крыш. Потом опять лес; потом — другую реку (или рукав первой); потом другой засаженный тенистыми деревьями склон и, наконец, зеленую бесконечную степь.

Они бок о бок спустились по ближайшему тенистому склону и подошли к первой реке. Чуть ниже по течению через похожую на шампанское воду был переброшен вычурный пешеходный мостик, и Билл Хардинг первым двинулся к нему. В нескольких футах от мостика он резко остановился: путь преграждал стоявший перед пешеходным мостиком один из грузовесочников.

Обезьяний Шекспир

Лоури просыпается: воскресное утро. Снизу доносятся звуки, свидетельствующие о приготовлении завтрака, но он встает не сразу. Он лежит под сбитой, измятой муслиновой простыней, равнодушно прислушиваясь к слабому звяканью кухонной посуды, к журчанию воды, льющейся из крана, к приглушенным шагам Норы по плитке кухонного пола. Спальню заливает яркий летний солнечный свет, благоухающий свежестью утренней зелени.

Стены моей тюремной камеры — ткань времени. Дверь — шахматная доска из ночей и дней. Напротив двери небольшое оконце выходит в Завтра, но оно чересчур высоко, чтобы я мог смотреть в него. Всей мебели — единственный стул и небольшой столик. На столе — стопка бумаги, рядом из давно засохшей чернильницы торчит перо...

Пахнет кофе. Будет яичница в западном стиле и тост с беконом. Он отбрасывает ногами простыню, быстро спускает ноги на пол, нашаривает тапочки, в которых выходил из дома прошлой ночью. Сунув ноги в мягкий войлок, он шлепает в ванную, где с облегчением опорожняет разбухший мочевой пузырь и моет лицо и руки. Зачесывает назад прядки темных волос, во сне сползшие на куполообразный лоб, и проверяет, не нужно ли побриться. Не срочно, однако в скором времени; следует таюке привести в порядок крошечные усики. Хотя они — всего лишь дань манерности: они придают ему надлежащее сходство с ученым.

В рыже-коричневом халате он спускается по застланным ковром ступеням, проходит через просторную гостиную, она же столовая, и входит на кухню, где пахнет кофе. Его апельсиновый сок сияет в небольшом покрытом изморозью стакане на пластиковом столе-стойке; он осушает его в три аккуратных глотка. За его спиной Нора говорит:

— Сразу после мессы зайдут мама с папой.

Лоури не отвечает. Нора, сходившая на пятичасовую субботнюю мессу, сует в автоматический тостер два ломтика хлеба. Завтрак накрыт для двоих; она выкладывает на тарелки яичницу с беконом и разливает кофе. В свои тридцать восемь она вовсе не такая неказистая, какой ее делают всклокоченные волосы и бесформенный халат. Ее движения выдают природную гибкость, приятную полноту бедер и ляжек. Волосы, которые она забрала назад, после того как она вымоет и уберет тарелки, будет расчесаны и лягут на плечи темными неподвижными волнами, этот водопад прядей, расступаясь, откроет узкое, но приятное лицо; глаза под карнизами выщипанных темных бровей синие, как дикие цветы.

— Сделав ее женой, я выбрал не самое худшее. Да, она чуть менее чувственна, чуть менее прагматична, нежели остальные из ее племени; зато она надежна и долговечна, причем куда больше, чем ее генетические сверстницы. Представительницы женского пола моей родной хроностраны изнашиваются еще до своих тридцати. В этом нет ничего страшного — тогда. Но здесь, в прошлом, соmmе il faut[40]— это долго жить с вазой, после того как цветы завянут и погибнут; поэтому вазе неплохо быть крепкой.

Надо включить это глубокое наблюдение в текст романа, который я никогда не напишу...

Картина 2. Дом выходит окнами на восток. На заднем дворе в исчезающей тени на траве бриллиантами поблескивают капли росы. Стоя во дворике-патио под брезентовым навесом, одетый в шорты для прогулки, с десятифунтовой сумкой с брикетами в руках, Лоури озирает свои владения. Неподалеку от патио возвышается клен Шведлера. Справа от Лоури вспомогательная дверь — черного хода — обеспечивает доступ в примыкающий к дому гараж, приют его «Бонневилля». Между Шведлером и патио стоит кирпичный очаг, который он соорудил прошлым летом своими руками. Он примечательно похож на тот очаг для барбекю, который соорудил своими руками на соседнем заднем дворе его сосед Голодный Джек (прозвище дал ему Лоури).

Лоури не может возжечь священное пламя так рано, но он может высыпать — и высыпает — туда священные брикеты. Несколько лет назад в конце знойного лета, потакая непонятному мазохистскому капризу, он велел своим ученикам (Лоури преподает английский) написать сочинение под названием «Как мой отец проводит воскресенья». Его мазохизм ублажили с лихвой: 90% отцов носили тот же ярлык «жрец», что и он, и проводили такие же угольные ритуалы.

Косить лужайку не требовалось — он косил вчера. Но трава вокруг ствола Шведлера и на границах патио избежала вращающегося лезвия, клочковатая и неприятная для глаза. Он послушно берет в гараже ножницы для подрезки и приступает к работе.

Рядом его сосед Голодный Джек запускает свою красную газонокосилку; воскресная тишина (между прочим, неестественная) испаряется. Джек управляет косилкой так, словно это бульдозер, грузно возвышаясь на маленьком игрушечном сиденье. Один из его семерых сыновей выходит из дома, протирая глаза. Он принимается бегать за маленьким красным бульдозером.

— Пап! Можно, я покошу? Можно?

— Нет! — ревет Джек, перекрывая рев косилки. — Ступай обратно в дом и доешь овсянку!

Делая первый проход, Джек машет Лоури. Лоури машет в ответ, поднимая взгляд от подножия Шведлера. Семеро сыновей...

В отличие от Парнасского Блока, который психохирурги Четырех Сторон поместили между моим личным бессознательным и моей эндопсихической областью, последующее электрохирургическое удаление четырехсторонскими техмедами моих семявынося-щих протоков было скорее рутиной, нежели карательной мерой. Хронологические ошибки, вызванные импортом в прошлое и повторной сборкой на клеточном уровне, создают лишь незначительные помехи течению времени, ими спокойно можно пренебречь (например, задумайтесь о том, сколько КРР задействуется, чтобы поместить в камеру прошлого всего одного политзаключенного); тем не менее даже одна-единственная хроноошибка, вкравшаяся в эволюцию вида, способна создать достаточно мощную турбулентность, чтобы повернуть временной поток в иное русло. Следовательно, яснее ясного, что ни одна диктатура в здравом коллективном уме не станет рисковать тем, что заключенный ею в прошлом политический противник сделает ребенка женщине, стоящей позже его на лестнице Времени, а уж о том, что от него случайно забеременеет одна из его собственных прапрапра, и речи быть не может.

Но я бы в любом случае решительно не захотел семерых сыновей. Мне и одного не хотелось бы...

* * *

— Вик, — доносится с кухни голос Норы, — принесли воскресную газету.

Лоури заканчивает подстригать траву вокруг подножия Acer platanoides Schwelderi, откладывает на потом «педикюр» стен патио и снова входит в дом. Налив себе вторую чашку кофе, он уходит в гостиную, где на приставном столике у мягкого кресла его ожидает «Sunday Journal». Он лежит на краю стола, стоящего рядом с его креслом. Картина 3. «Journal» весело обернут в яркие комиксы; он снимает их, усаживается и поглощает ту же пищу для ума, которую уже доставили к порогу Джека и Дика с Гарри дальше по улице.

Обновив свои данные о мздоимстве, коррупции, изнасилованиях, убийствах, драках и погоде, он переходит к литературному обзору. «Journal» посвящает ему целую страницу. Вышел новый роман Набокова, очередная трилогия Барта. В маленькой рамочке ближе к центру страницы — забавный анекдот о Марке Твене. С тех пор, как «Journal» впервые тряхнул литературными вожжами, здесь была опубликована по крайней мере тысяча таких анекдотов в рамочках, и половина их — о том же литераторе. Лоури, прочитавший большинство из них, с отвращением бросает читать сегодняшний на половине первой фразы.

— «Твенофилия» (скромно изобретаю я термин) — обычный недуг нынешних обезьяноподобных. Как ни смешно, Клеменсом пуще всего восхищаются те, кто его не читал; для тех же, кто читал, его репутация зиждилась главным образом на том, что этот ныне почивший американский литератор отвлекся от нескончаемой кампании, которую он вел против собственного бессилия, и объявил «Гекльберри Финна» лучшей книгой Америки. Да, что Режим Сарна зарезервирует нишу для Твена/Клеменса, но она будет поистине скромной в сравнении с Набоковым и еще парочкой гигантов двадцатого века, которых в их времена закрывала эта троглодитская тень прошлого, она же будет обязана своим существованием в большей степени ностальгии, нежели сколько-нибудь подлинному литературному мастерству.

Сам существуя в этой вездесущей тени, я иногда задавался вопросом, не покарал бы меня Четырехсторонский Трибунала куда строже, если бы, вынося мне приговор, постановил вместо того, чтобы помещать между моим личным бессознательным и моей эндопсихической областью парнасский блок, позволить огню творчества, некогда сжигавшему меня, пожрать меня вот каким образом: писать с той же безумной дисциплинированностью, с какой я писал «раньше» — только для того, чтобы на моих глазах блеск отчеканенного мною золота затмевало ностальгическое сияние, исходящее от этого чрезмерно отполированного надгробия...

Рев игрушечного бульдозера Джека сменяет более тихий рев другого бульдозера, дальше по улице. Он приятно оттеняет пронзительные крики ребятни, отмечающей воскресное утро поездкой на велосипедах через весь квартал круг за кругом, круг за кругом. Лоури тихо чертыхается и отбрасывает в сторону «Journal». Нора вглядывается в него сквозь водопад темных локонов.

— Мама с папой будут с минуты на минуту, Вик. Ты не думаешь, что тебе надо переодеться?

Наверху Лоури принимает душ, бреется, подправляет усики «ученого». Надевает чистые летние брюки и свежую рубашку с короткими рукавами. Пока он надевает ботинки, родители Норы уже въезжают на своем «Империале» на дорогу к дому, и он слышит, как Нора здоровается с ними у парадной двери. Тем не менее он не сразу спускается к ним; вместо этого он заходит в свой кабинет на другой стороне холла и усаживается за письменный стол. Картина 4.

Столешница пуста, если не считать местного телефона и пепельницы. Под столом в нескольких дюймах от его ног стоит большая пыльная картонная коробка. В ней дюжина блокнотов, заполненных аккуратными записями, сделанными наклонным почерком, пара блокнотов линованной бумаги формата А4, тоже заполненных, 10-страничный машинописный набросок под названием «3984», два машинописных черновика с таким же названием — один сырой, второй очень сильно откорректированный, с таким количеством правки, что слов, содержащихся в добавлениях и вставках, намного больше, чем в исходном тексте. Достаточно сносной копии нет.

У стола на специальном металлическом столике стоит портативная «Смит-Корона». Ее прозрачная крышка треснула в трех местах. Она окутана такой густой аурой неупотребления, что хоть режь ее ножом.

Лоури невидяще смотрит на пишущую машинку. Одна из стен от пола до потолка целиком заставлена книжными полками. Он закуривает сигарету и выпускает дым на «Эмму», «Тома Джонса» и «Молль Флендерс»; на «Бекки Шарп», «Джейн Эйр» и «Лорда Джима»...

— Милые мама и папа,

посылаю вам весточку, чтобы вы знали: здесь, в далеком прошлом, я чувствую себя прекрасно. Мои тесть с тещей только что приехали на еженедельный племенной ритуал, на котором жертвоприношение жареного мяса проведет ваш сын Виктор. Жить среди человекообразных обезьян Технической Эры поначалу было трудно, но с тех пор я изучил их образ жизни и создал своего рода место для себя в их обществе. Даже, как вы уже знаете, женился на одной из них. Конечно, крупный недостаток — парнасский блок, о котором я много раз писал вам прежде. Но этого следовало ожидать. Как вы знаете из моих предыдущих эпистол, в первые годы моего заточения я тщетно пытался расстроить эти планы; однако с тех пор я недурно вошел в роль бесхитростного директора школы, вливал по капле ошибки и неправильные представления в умы своих учеников и откровенно лгал им в лицо. Чтобы не создать впечатления моего полнейшего ничтожества, позвольте поспешно добавить, что я научился довольно сносно прыгать по ветвям и даже до определенной степени радоваться обычному здесь времяпрепровождению, заключающемуся в собирании всяких пустяков на лесной почве. Что ж, повторюсь, — снова пришла Ритуальная Пора; поэтому я должен завершить это последнее из длинной вереницы писем, которых я никогда не напишу.

Надеюсь, вы благополучны —

Ваш любящий сын, Виктор.

— Вик, — зовет Нора от подножия лестницы. — Они уже здесь.

Больше медлить нельзя. Он деревянно спускается в гостиную. Картина 5. Мезоморфное тело папы облачено в двубортный серый клетчатый пиджак; мама, тонкая как тростинка — в зеленовато-голубом костюмчике. Папин одеколон наполняет комнату густыми

миазмами; мамины духи — прозрачным туманом. Как всегда, она очень расположена к Лоури и целует его в щеку. Она считает себя его второй матерью. Папа стоит в сторонке. Нора предлагает сесть, и все садятся. Нора между мамой и папой на софу, Лоури — в свое кресло. Папа довольно долго и подробно распространяется о том, как ему удалять простату, потом переходит к более веселым темам, например, что у мамы постоянно болит бок, а доктор Келп говорит, это нервы. Разговор неизбежно переходит на Тома, старшего брата Норы; у папы как раз есть с собой полароидные фото троих обожаемых детей, Тома и Барбары, сделанные на прошлой неделе. С сознанием выполняемого долга Нора с Лоури изучают многоцветные снимки; Нора передает их Лоури, Лоури складывает снимки на коленях, а потом возвращает папе.

Самое время, чтобы папа помянул, как хорошо у Тома идут дела в Строительстве. Папа — каменщик на пенсии, и когда-то у него тоже отлично шли дела в Строительстве. Свидетельство тому — его двухуровневый загородный дом в провинции; свидетельство тому — его «Империал» ’74 модели на подъездной дороге. Лоури ерзает в кресле. Нора закуривает. Папа сердито смотрит на нее. Папа бросил курить шесть лет назад. Мама говорит: «Если бы все были каменщиками, мы ездили бы на автомобилях из кирпича!» Это ее излюбленная шутка, всегда в запасе для подобных ситуаций.

Нора встает и включает телевизор. Как раз начались 12-часовые новости. В Чили потерпел крушение воздушный лайнер. Пока что лишь 102 пассажира считаются погибшими, но это число не окончательное и может в любой момент увеличиться. Под тем предлогом, что ему надо уйти, чтобы взять древесного угля, Лоури извиняется, встает и выходит из гостиной. За спиной он слышит мамино замечание:

— Бедняга. Каждый раз, когда разбивается самолет, он обо всем вспоминает.

Она имеет в виду катастрофу самолета двадцатилетней давности: среди 114-ти погибших находились его предполагаемые родители.

Картина 6. Поварской передник Лоури висит в кухонном шкафчике. Его стирали после прошлого Дум-Дума, на котором Лоури председательствовал, но, хотя сальные пятна и пятна от сажи сошли, избитые остроты остались («ШЕФ-ПОВАР, МОЙЩИК БУТЫЛОК, ХВАТАЙ, ПОКА ГОРЯЧО!», «ЭЙ, СОСЕД! МЕСТО ЗАКАЗАНО!»). Он надевает передник — мазохист! К переднику прилагается смешной поварской колпак. Он нахлобучивает и его, натягивая так глубоко, что ободок больно врезается в его куполообразный лоб.

Он добывает в гараже банку жидкости для розжига, откупоривает ее и совершает возлияние; потом отступает назад и бросает зажженную спичку на пропитанные горючим брикеты. Над ним взвивается священный огонь, он на миг охватывает их все, потом уменьшается. Вскоре брикеты начинают краснеть, как тускло тлеющие угли По[41]

На заднем дворе Джека семеро его сыновей играют в бейсбол. Сам Джек, по профессии воскресный коп, уехал на патрульной машине на вечернюю подработку. В патио выходит папа в рубашке с короткими рукавами, несет банку «Шлитца». Он усаживается на диван-качели, а банка покоится у него на колене. В кухне мама с Норой готовят тушки цыплят к пропариванию. Солнце достигло зенита и его резкий золотой свет заливает каждый квадратный дюйм заднего двора, кроме зоны, занятой пятнистой тенью Шведлера. Небо безоблачное и должно быть голубым. Но нет: оно приобрело тусклый металлический отлив.

В окружном суде мой день рождения официально записан, как 10-е июля 1932 года. Я, который не будет рожден две тысячи лет! Четырехсторонские несоответствия охватывают без счета районов, но они так ловко умеют предвосхитить физические и метафизические возражения, что это просто бесподобно.

Тем не менее фальсификация даты моего рождения составляет только вступительную фразу сомнительной инструкции касательно моего псевдопрошлого, так действенно используемой их агентами. Измышления, связанные с моим фиктивным существованием в 1932—1958 гг. можно в изобилии найти в школах, которые я предположительно посещал и в памяти учителей и профессоров, которые предположительно меня учили. «Одноклассники» несут внедренные воспоминания обо мне в своей коре головного мозга, а «старые добрые подружки» — мнимые фаллические воспоминания обо мне в утробах. «Соседи из родного города» помнят меня как единственного сына бездетной пары, сгоревшей в пламени сотого бензина. Каждое Рождество я получаю открытки и/или подарки от совершенно незнакомых людей, которые претендуют на то, что они — мои тети и дяди, и которых я якобы считаю таковыми. В каком-то военном архиве подшит служебный рапорт о некоем Викторе Лоури в связи с «полицейской операцией», в которой он никогда не участвовал. Где-то среди моих бумаг похоронена пугающе реалистичный документ о Почетной Отставке.

Когда в последние годы Режима ученые Сарна разработали путешествия во времени, им и не снилось, как в конце концов станут использовать их открытие в своем окончательном виде. Равно как психохирургам Сарна и не снилось, когда они изобрели парнасскую связь, что та может впоследствии превратиться в парнасский блок.

Подобное отсутствие предвидения равноценно измене. Ибо как надежнее всего диктатуре можно избавиться от гения солже-ницынского толка, если не заточить его в прошлом? И как эффективнее диктатуре можно наказать человека, порочащего государство, если не погасить пламя, которое тот раздул?

Иногда в своей муке я громко сетую не только на силы зла, укравшие у меня день рождения, но и на силы добра, которые сделали такое ограбление осуществимым...

Угли По пылают вовсю. Папа идет на кухню за второй банкой. Нора выносит ошпаренных цыплят, и Лоури раскладывает их на гриль при помощи большой двузубой вилки. Мама накрывает стол для пикника. Послеполуденное марево усиливает тусклый металлический блеск неба. Старший сын Джека отбивает мяч за пределы поля.

«Шлитц» естественно ложится в папину квадратную ладонь каменщика. Мама приносит Лоури мисочку с приправой «Каталина»[42] поливать жаркое. Поверх синего костюма на ней один из Нориных ситцевых пестрых фартуков. На губах — теплая материнская улыбка. Соседка, жена Джека, вываливает брикеты из сумки в уличную жаровню Джека и пропитывает их той же жидкостью для розжига, которую использовал Лоури.

— После обеда, — заявляет мама, — мы все отправимся в Приятную Поездку.

Папа мелкими глоточками пьет «Шлитц». Куриный жир и приправа «Каталина» брызжут на бедные угли По; вверх поднимаются небольшие клубы дыма. Мама забирает у Лоури вилку.

— Почему бы тебе не пойти в патио и не составить компанию папе?

Пойманный в ловушку, Лоури избавляется от колпака и передника; папа и «Шлитц» на диване-качелях дают место еще одному человеку. Нора ставит кипятиться воду, чтобы сварить кукурузу в початках. Папа на некоторое время возвращается к воспоминаниям о том, как ему удалять простату, затем воскрешает в памяти свои каменщицкие дни. Время от времени он украдкой поглядывает на бледные, изнеженные руки Лоури. На середину подмостков неизбежно возвращается сын Том.

— На прошлой недели он заработал чистыми $666,75.

Лоури молчит.

— У него вычеты и то больше, чем у большинства — зарплата.

— Больше, чем у меня, — отзывается Лоури.

— Может, и так. Но не сказать, что сейчас вам, учителям, не доплачивают. Да и твоя библиотечная летняя работа не лишняя.

Прямо перед глазами у Лоури — Шведлер. Он пристально разглядывает арабески из небесного серого «металла», образованные темно-красными пучками листьев. От их медной яркости болят глаза, и он опускает взгляд. Некоторое время арабески остаются на его сетчатке, потом постепенно пропадают.

Пора есть. Пара приносит еще один «Шлитц», запивать еду. Нора, мама, Лоури и папа усаживаются за стол для пикников, Лоури на одном краю, папа на другом. Папа накладывает себе в тарелку гору картофельного салата, половина его цыпленка свисает на скатерть. Под рукой он держит до окончания трапезы дополнительный початок кукурузы. Лоури ковыряет еду в своей тарелке. Из соседнего квартала еле слышно доносится рев мощной сенокосилки: последний из поздно просыпающихся соседей атакует свою лужайку. Возникает едва заметная тряска — воскресенье переключается на вторую передачу.

— Иногда мне очень хочется искренне считать фактами фальшивки, так действенно запускаемые в обращение моими тюремщиками; хочется суметь полностью отождествиться с обезьянообразными, на берегах их темного хрономатерика, куда меня выбросило. Но нельзя. Одно дело обезьяничать, притворяясь обезьяной, и совершенно иное — быть ею. Посему я должен бродить в одиночестве, вспоминая зеленые земли Арго, желтые моря Танта, непреодолимые города Гуитриджеса, построенных до падения Режима Сарна; стоически снося насмешки и оскорбления, лавиной обрушившиеся на меня, когда в бессмертной поэзии-прозе я осмелился обнажить перед всеми прогнившие столпы чудовищной структуры, восставшей из руин Режима. Я шел, великан среди пигмеев, расхваливая их потомкам литературные заслуги других пигмеев, которые ему и в подметки не годятся...

«Империал» с папой за рулем едет по грунтовкам вдоль побережья. Под зелеными арками из сахарных кленов, мимо виноградников, домов и риг; Лоури сидит рядом с папой на переднем сиденье, мама с Норой — на заднем. Лоури предложил поехать на его «Бонневилле», но папа даже слушать не захотел. У «Империала» — Атмосфера, у «Бонневилля» — нет. Папа верит в Атмосферу. Окна плотно закрыты; «Империал» медленно проезжает мимо рядов виноградных лоз, которые словно бы поворачиваются, как огромные зеленые спицы массивного горизонтального колеса. Сорт винограда — созреет к осени — «Конкорд»[43] Здесь — Страна Конкордия.

Папа не уезжает далеко. «Империал» заразился лентецом, род PCV, и стрелка датчика бензина зримо падает с каждой милей. А бензин ныне дорог. Пораскинув умом, Лоури радуется, что они не взяли «Бонневилль». Ведь «Бонневилль» тоже заражен ленточным червем.

Что ж, по крайней мере воскресенье прошло не зря. Установлено, что осенью (если не будет ранних заморозков) винограда будет полно. Миссия выполнена. Папа останавливается в «Тейсти фризи стэнд», чтобы отведать сегодняшнее piece de resistance[44] мама съедает пломбир с сиропом и орешками, папа — вафельный стаканчик с двумя шариками мороженого, Нора — «сплит»[45] а Лоури выкуривает сигарету.

Картина 7.

Папа говорит:

— Вик, мне бы хотелось, чтобы ты не курил в машине.

— Почему? — спрашивает Лоури. — Она не загорится. Ведь она из кирпича, верно? Как ваши мозги.

Воцаряется зловещая тишина. Папа включает мотор.

— Тебе повезло, что ты Норин муж, иначе я бы...

— Это вам повезло, что я Норин муж. Кому еще, кроме нищего дурака-учителя, вы бы ее сбыли с рук?

— Вик! — говорит мама.

Нора начинает плакать.

Папа возвращается на шоссе, держа руль одной рукой. Лоури гасит сигарету в девственно чистой пепельнице.

— Держу пари, что когда вы ходили в школу, то вместо книг носили в ранце кирпичи.

Поездка завершается в полной тишине. Холод в машине мало связан с Атмосферой. Даже мама не прощается с Лоури, когда папа выпускает их с Норой перед домом. Лоури варит на кухне кофе, наливает в чашку и выходит с ней в патио. Картина 8. Небо все еще сохраняет тусклый металлический отлив. Пока нет даже намека на вечер. Вскоре к нему присоединяется Нора, но она молчит. Она не будет разговаривать с ним несколько дней. В прошлый раз он, когда он торпедировал папу, она не разговаривала с ним целую неделю.

Наконец металлический блеск начинает смягчаться. Некоторое время за Шведлером полыхает красным огромный солнечный костер. Пучки листьев слабо дрожат — воскресенье переключается на третью и последнюю передачу.

Нора с Лоури входят в дом. Нора включает телевизор, и они смотрят «Шоу Лоренса Уэлка». Картина 9. Кино на канале ABC начинается часом раньше. Оба уже видели его дважды, но ни один не собирается переключить канал. И снова Алек Гиннесс благородно умирает за дело касты. И снова престарелый Билл Холден ведет коммандос Джека Хокинса через густые заросли. И снова Мост взрывается к чертям собачьим.

— Тупость! Тупость! — кричит начальник мед службы, огромными шагами спускаясь по склону...

Начинаются новости. Они смотрят их, потом ложатся спать. Лоури неподвижно лежит в темноте, пока Норино размеренное дыхание не убеждает его, что она спит... Тогда он бесшумно пододвигает к стене под тюремным оконцем единственный стул в хронокамере и взбирается на сиденье. Стоя на цыпочках и вытянувшись, насколько позволяет его рост, ему удается ухватиться за подоконник кончиками пальцев. Он подтягивается с приобретенной на практике легкостью, затем ставит на подоконник локоть, потом второй. Он медленно, дюйм за дюймом, продвигается вверх, вон из статического поля, и выбирается к подножию лесистого холма. С трудом вытягивает сюда свое настоящее тело. От того, чтобы выбраться вывернутым наизнанку, его удерживает встроенный в поле коррелятор пространственных измерений.

После того как оно занимает свое место вокруг него, он начинает подъем на холм. Ночь, но кромешную тьму отчасти рассеивает свет звезд, и он без труда идет по знакомой тропинке, которая ведет наверх сквозь хвойный лес к шале. Попав внутрь шале, он сразу звонит знакомому психохирургу, по-прежнему лояльному Режиму Сарна, который ушел в подполье. Может ли психохирург приехать сейчас же и удалить парнасский блок Лоури? Психохирург не только может, но будет рад помочь преданному соотечественнику вроде Лоури. Он прибудет через несколько минут.

Лоури расхаживает по шале и курит сигарету за сигаретой. Он притушил свет и опустил жалюзи, поскольку здесь повсюду агенты Четырех Сторон. Наконец на площадку напротив шале опускается летательный аппарат психохирурга. Лоури выбегает наружу, чтобы его встретить, и двое старых друзей рука об руку идут в шале. Психохирург уже в годах, но остается лучшим в своей профессии. Он приказывает Лоури лечь на диван. Лоури подчиняется. Психохирург открывает небольшой черный саквояж и достает прямоугольный хромированный ящичек. Подсоединив его к ближайшей розетке у плинтуса, он держит его ровно в одиннадцати дюймах надо лбом Лоури и включает. Из днища ящичка вылетают три голубых луча толщиной с карандаш и сходятся в одной точке посреди лба Лоури.

— Это не займет много времени, — успокаивает психохирург, наклоняясь над пациентом, чтобы удостовериться, что лучи сходятся в нужном месте. — Мы выжжем его в мгновение ока.

Дыхание психохирурга сильно отдает «Франко-американскими спагетти». Тайна раскрыта: только люди, преданные Четырем Сторонам, едят «Франко-американские спагетти». Лоури отталкивает в сторону ящичек и резко вскакивает.

— Я понял, что вы задумали! — кричит он. — Четыре Стороны хотят, чтобы блок удалили! Вот они и послали вас!

— В сущности, да и да, — холодно отвечает психохирург. Из его левой ноздри вылетает муха, она ползет по чисто выбритой верхней губе и останавливается возле уголка рта. — Они поняли, что, лишив вас вашего огня, зашли слишком далеко, и теперь хотят исправить ошибку. Если вы будете так любезны, что вернетесь в прежнее положение на диван, то я...

— Нет! — орет Лоури. — Я не доверяю вам! Я возвращаюсь в прошлое!

Помещение немедленно наводняют агенты Четырех Сторон.

Каким-то образом Лоури удается увернуться от их скрюченных пальцев и протиснуться в дверь. Он бежит вниз с холма, ловко уворачиваясь от жадных рук, тянущихся к нему из-за каждого дерева, мимо которого он пробегает. У подножия холма он кидается к хроноокну и лезет обратно в дом сквозь поле стазиса, втягивая за собой свое тело и стряхивая агента, ухватившего его за пятки. Тело мягко летит в темноте и приятно проваливается в пружинистый матрас. Он лихорадочно нашаривает парнасский блок. Тот на месте, нетронутый. Он глубоко вздыхает. Лоури засыпает.

На кольцах Сатурна

3

Здание отделяло от Гавани меньше мили, но ветер и лед сделали путь туда очень тяжким. Только повышенное содержание сахара в крови позволило ему добраться до ряда искусственных кипарисов, растущих параллельно задней линии колонн.

Задыхаясь, он рухнул на подветренную сторону корявого дерева и долго растирал онемевшие ноги. Когда дыхание восстановилось, он выглянул из-за дерева и — увидел расселину.

Она появилась вследствие дефекта цепи силового поля, и, очевидно, ни Александр Великий, ни еще трое роботов-охранников этого не заметили. Расселина была небольшая, но достаточная, чтобы смотреть через нее. Беда была в том, что она находилось высоко на стене силового поля — прямо под антаблементом. Однако неподалеку стоял высокий кипарис. С его верхних ветвей предприимчивый человек, если бы очень захотел, мог мельком взглянуть на здание изнутри.

Что и сделал Мэттью Норт.

В считанные секунды он очутился у подножия дерева. Еще через несколько минут он очутился на высокой ветке, в объятиях ветра. В груди теснило после подъема, руки одеревенели и кровоточили. Теперь расселина приобрела розоватый оттенок. Розовой была и комната за ней.

Ванная.

В свой наивности он полагал, что, поскольку Дом строили по образцу Парфенона, в нем всего один этаж. Сейчас он понял, что это не тот случай. При всей высоте потолков в доме ванная, куда он смотрел, несомненно была частью второго этажа.

Очевидно, расселина в стене силового поля была только в визуальном контуре, поскольку три женщины, находившиеся в комнате, похоже, не чувствовали холодного ветра.

Две вообще не могли его чувствовать, поскольку не были настоящими. Это были служанки-андроиды. Первая повторяла образ Елены Троянской, вторая — Гекубы. Однако их сделали столь совершенными, что он не мог догадаться бы, в чем дело, если бы не имена, вышитые у верхнего края их хитонов.

А вот женщина в ванне была настоящей. Она посрамила пылающий факел Елены Троянской и почти погасила мерцающий факел Гекубы. Монограмма на одном из огромных белых полотенец, которые держали служанки, открыли ее имя: Диона Христо-пулос.

У Мэттью захватило дух.

Темна глазами и волосами, ала и страстна пухлыми губами, белокожа и мягка под ручьями воды, покоилась она в мраморной ванне. Он увидел налитые груди, алые соски, точно того же цвета, что и губы, грациозно колышущиеся ягодицы, неподвижные крутые блестящие от воды бедра. Словно осознавая его присутствие и жаждая выставить напоказ свои райские кущи, где ему не суждено было побывать, она целую минуту стояла, повернувшись лицом к расселине, прежде чем отдать себя в руки служанок. Тогда он заметил родимое пятно: пурпурный кинжал между грудями, его лезвие, казалось, пронзало ее белую плоть...

В это же время он подметил какое-то движение у подножия дерева.

Опустив взгляд, он увидел там охранника. Льдисто-голубой свет Сатурна блестел на македонской броне, на длинном смертоносном копье со встроенным лазером, способным испарить целую гору. Мэттью прижался к ветке, стараясь скрыться из поля зрения.

Зря старался. Антигон, Селевк или Птолемей — кто бы ни был этот робохранник из военачальников Александра Великого — смотрел в расселину, совершенно не сознавая присутствия любопытного Тома на дереве над его головой. Вскоре он отошел от дерева и скрылся за углом здания, направляясь ко входу, где располагался Александр Великий. Путь был свободен.

Мэттью в мгновение ока очутился на земле и побежал по напластованиям льда. Добравшись до Убежища, он был совсем изможден и, трясясь от холода, запрыгнул в постель. Все долгую ночь Диона Христопулос бродила по его лихо закрученным снам, а образ ее, стоящей в ванне, он пронес через годы вплоть до этого момента.

Сходство между Дионой и красивой молодой женщиной, стоявшей сейчас перед ним в Убежище, было поразительным. Он слышал, будто междусемейные браки стали законом Дома Христопулоса с тех пор, как Ник Грек взял в жены крепостную служанку — крестьянскую девушку по имени Антония Анзалоне — и таким образом основал династию. Мэттью никогда не верил слухам, но сейчас подумал: а что, если в этом что-то есть?..

Приволакивая ноги, он прошел через комнату и смиренно остановился перед гостьей, глядя в пол, на горностаевый снег, лежащий вокруг ее ног. Должен ли он низко поклониться? Или преклонить колени? В своей нерешительности он не сделал ни того, ни другого и стоял перед ней — ошарашенный и напуганный старик.

Гера Христопулос смерила его взглядом. Ее голос оказался холодным, как ветер ледяных равнин.

— Где последняя капсула? — вопросила она. — Почему не доставлена в Дом?

Сперва он не мог думать, только стоял перед ней, болван болваном. Когда он наконец заговорил, из его рта вылетели нечленораздельные звуки.

— Что ты сказал? — спросила Г ера Христопулос.

Он сжал кулаки, тщетно пытаясь унять дрожь в пальцах. Робко появилась Фаустина и остановилась возле его локтя, держа поднос с двумя чашками кофе, и он в волнении схватил одну из них и залпом осушил. С опозданием он вспомнил, что первым делом должен был предложить кофе гостье. Его охватило острое чувство неловкости. В полном отчаянии он поставил пустую чашку на поднос.

Гера, презрительно глядя, отказалась от кофе, и Фаустина поспешно ушла. Затрещало полено в очаге, и этот треск разнесся по всей комнате.

— Ты глуп? — презрительно спросила Гера. — Или просто на время лишился дара речи?

Гнев вернул ему способность говорить, и он поднял взгляд.

— Капсула находится на орбите согласно распоряжению вашего супруга.

Она отступила на шаг, и пушистый слой горностаевого снега превратился в сугроб. Тьма глубокого космоса в ее глазах сгустилась.

— Он приказал тебе отправить капсулу на орбиту? Зачем?

— Он не сказал.

— Когда ты с ним связывался?

— Сегодня утром, прямо перед высадкой на спутник.

— Приказываю тебе отправить ее вниз.

— Я не могу этого сделать, пока Зевс IX не даст добро.

— Зевс IX отсутствует по делам. Я, что совершенно естественно, уполномочена говорить и приказывать за него. Таким образом я отменяю его приказ своим приказом: верни капсулу и позаботься, чтобы ее немедленно доставили в Дом. — С этими словами она кошачьим движением подняла свою мантию. Выпрямившись, она набросила ее на плечи. — Немедленно, — повторила она. Повернулась и направилась к двери.

— Нет, — произнес Мэттью Норт. — Я не могу.

Она развернулась — вихрь белоснежной женственности.

— Я приказываю доставить ее сюда!

Человек низкого происхождения в Мэттью трепетал, слуга в нем трясся, однако преданность Зевсу IX мешала ему отступить.

— Когда ваш муж отправит мне уведомление и отдаст необходимый приказ, я верну капсулу, — ответил он, — но не раньше. Мне очень жаль, но я не имею права действовать иначе.

— Ну, хорошо же. Передайте мне орбитальные данные, и я прикажу кому-нибудь другому доставить капсулу.

Мэттью мотнул головой.

— Мне очень жаль, — повторил он. — Я и этого не могу. Видите ли, — продолжал он, — Зевс Христопулос IX означает для меня больше, чем просто девятый Зевс в роду. Он олицетворяет для меня всех своих предшественников. Я... я работал на Дом Христопулоса почти всю жизнь. И отношусь к своим обязанностям как к своего рода священному доверию — доверию, которое никогда не позволю себе предать. Я готов умереть за Дом Христопулоса. Я готов умереть за вас. Но я не могу выполнить ваш приказ.

Она некоторое время рассматривала его; киммерийский фонтан волос темным водопадом ниспадал на ее белые плечи. В ее глазах, таивших в себе глубокий космос, теперь поселилось раздумье, а не гнев. Наконец она промолвила:

— Верю, что так и будет. — И наконец: — Такую преданность нельзя оставить без вознаграждения.

Удивленный до глубины души, Мэттью произнес:

— Она не осталась без награды.

— Но не была вознаграждена в полной мере. — Она взглянула на большой циферблат своих наручных часов. — Сейчас половина седьмого. В половине восьмого вы прибудете в Дом Христопулоса на ужин. Это приказ. Вы выполните его?

Колени Мэттью ослабли, ноги задрожали.

— Да... да... выполню. И... благодарю вас.

— Тогда буду ждать.

Она вышла из Убежища; мантия летела за ней. Она села в глайдер, на котором приехала; машина тихо загудела и через мгновение исчезла из виду.

5

На шатких и негнущихся ногах он последовал по мраморной лестнице. При взгляде сверху огромное строение наводило на мысль о древней железнодорожной станции с множеством расходящихся путей. Сам мезонин оказался изящный променад, а стены между дверями, открывающимися с него, украшали самые простые греческие узоры. Гера открыла одну из дверей и вошла в комнату. Дрожа от страха, он последовал за ней.

— Моя ванная, — пояснила она.

Это была та самая ванная, куда он уже заглядывал — сколько лет назад! — и видел Диону Христопулос. Тогда ему было сорок пять и он боялся. Он и теперь боялся, но ему уже было не сорок пять. Тем не менее беспокойство, которое он чувствовал, вернулось.

Сейчас положение позволяло ему исцелиться — если занятие любовью с красивой женщиной намного выше его по положению действительно могло исцелить. В любом случае, речь шла о продаже. А обстоятельства обеспечили его средствами. Он мог дать цену.

Проблема была в том, что частью цены была преданностью Зевсу IX.

Что же такое в этой капсуле, столь притягательной для Геры? — размышлял он. — До того притягательной, что она не может дождаться, пока ее муж вернется?

Хоть и сильно пьяный, Мэттью по-прежнему не мог задать ей этот вопрос прямо. С вином или без вина, он оставался ее слугой. Он не осмеливался навлечь на себя ее неприязнь. Однако были ли ее мотивы на самом деле важны? Не было ли довольно и того, что ей захотелось спустить капсулу вниз, и только он знал, где та спрятана в небесах?

После ванной она показала ему несколько других комнат, последняя из которых была ее спальней. Она представляла собой просторную комнату, трехмерные фрески на стенах заставляли комнату казаться еще более просторной. Тема фресок заставила его покраснеть. Он читал о знаменитых ритуалах храма Дианы Эфесской. Однако читать о них — одно, а видеть их в графическом воплощении — совершенно иное.

Гера вопросительно смотрела на него. Свет, который источали непристойные фрески, придавали ее плоти красноватый оттенок, углубляя темноту ее глаз. Он поглядел за ее плечо и увидел огромное ложе под балдахином с алыми подушками и черным стеганым одеялом. Он услышал собственное хриплое дыхание, почувствовал, как колотится сердце, — и мгновенно понял: чтобы обладать ею, ему придется предать гораздо больше, чем то, что представлял Зевс IX; что, как любая верность, выстроенная на самообмане, его преданность Дому Христопулоса ничего не стоит.

Он беспомощно стоял, а вокруг все рушилось.

— Я посажу капсулу, когда пожелаешь, — произнес он.

— Да, — рассеянно отозвалась она, словно услышала его слова задолго до того, как он их произнес. И добавила: — Если подождешь снаружи, я прикажу служанкам подготовить меня.

И хлопнула в ладоши.

Дрожа, он вышел в мезонин. Появились Елена Троянская с Гекубой, бок о бок вошли в комнату и закрыли за собой дверь.

Он почувствовал, что дрожит еще сильнее. Чтобы успокоить мысли, он подошел к мраморным перилам и заглянул вниз, в огромную комнату. Он смотрел на фонтаны, столы и скамьи. На колонны, на стоящих у каждой колонны андроидов, словно прикованных к ним цепью. Он смотрел на Иктина и Каллистрата — архитекторов, которые возвели первоначальный Парфенон; на Фидия, скульптора, который надзирал за постройкой здания; на Зенона, Поликлета, Праксителя, Гомера, Парменида, Левкиппа, Аристофана, Софокла, Еврипида, Эсхила...

Эсхил смотрел на него, его глаза то вспыхивали, то гасли.

Андроид отошел от колонны, пересек пол и поднялся по ступеням. Он подошел к тому месту, где стоял Мэттью, и коснулся его руки.

— Пойдем, — произнес он. — Я покажу тебе, и ты поверишь.

Мэттью ощутил досаду.

— Покажешь? Что?

— Я покажу тебе, — повторил Эсхил. — Идем.

Глаза-трубочки мигали с тревожной частотой. Какая же нелогичность так расстроила старика?

Вдруг Мэттью стало любопытно, и он сказал:

— Ладно... но тебе придется поторопиться.

Эсхил повел его по мезонину вниз к внушительной двери в самом дальнем его конце. Дверь была закрыта, но Эсхил достал из кармана связку ключей и вставил один из них в старинный замок. В следующий миг дверь послушно отворилась. Проследовав за стариком внутрь, Мэттью обнаружил, что оказался в просторной бане.

Она посрамила бы даже ванну Геры. Вогнутая стена была единой непрерывной фреской, изображавшей Елисейские поля, и незаметно переходила в потолочную фреску, изображавшую синее небо с облаками. Иллюзия глубины была настолько яркой, что в какое-то мгновение ему показалось, будто он шагнул сквозь пространство и время в античную Грецию. Под ногами росла настоящая трава. Баня превратилась в тихое озеро, на берегу которого он стоял. На противоположном берегу возвышались две статуи в натуральную величину — одна изображала Пана, вторая Сирингу. Сиринга убегала, а Пан с поднятым фаллосом догонял ее.

Мэттью посмотрел на бассейн у своих ног. Он достигал примерно девяти футов в диаметре, а глубину имел не более пяти футов. Вогнутое дно бассейна было выложено белым мрамором. Он смотрел в голубую воду, и ему почудились серебристые отблески. «Отражение?» — подумал он. Вглядевшись внимательнее, он заметил другие проблески. В этих блестящих, мерцающих силуэтах он узнал венерианских пираний и, внезапно протрезвев, отошел назад. Вода буквально кишела ими!

Почему человеку, пусть богатому, могущему позволить себе подобное чудачество, держать в ванной пираний с Венеры?

Эсхил указывал на дно бассейна. Шагнув вперед, Мэттью еще раз всмотрелся в странную голубую воду...

И увидел кости...

Внушающие суеверный ужас кости, обглоданные, очищенные от живой плоти. Белые кости почти одного цвета с мраморным бассейном. Бедренные кости, тазовые; голые ребра. Череп с темными глазницами. Кости пальцев, один из них все еще с кольцом — с кольцом, несущим фамильную печать.

Фамильную печать Дома Христопулоса.

Или, если взглянуть на нее глазами Эсхила, печать Дома Атрея...

Чувствуя тошноту, Мэттью отвернулся.

— Когда? — заставил он себя спросить.

Эсхил повернулся к нему. Когда андроид заговорил, его глаза замигали еще быстрее:

Поутру, мрачные лелея замыслы,

У спящего царя под боком;

Она поднялась и из бурных вод

Смерть зачерпнула и наверх ее внесла,

Чтобы в царев бассейн излить.

Старик умолк. Подняв глаза к нарисованным Елисейским полям и подняв руки в мольбе, он продолжил:

Ступайте, Эвмениды три, за ней вдогон.

Гоните неотвязно, взяв кровавый след, —

Пусть к Аполлону и Афине путь стремит!

Бегите же, не ждите, ибо мертв Орест.

Не у его могилы скорбной прячется

Электра под набрякшим небом, только тьма

Видна, где прежде солнце тусклый свет лило.

О горе ей, о горе! Пробудись,

О враг, обретший плоть!

Вину твою

Богов сонм равнодушных видел — да не внял.

Мэттью в ужасе схватил ключи, которые старик по-прежнему держал в руке, и выбежал из комнаты. Он перебрал их, пока бежал по мезонину, и к тому времени, как достиг дверей спальни Г еры, нашел нужный.

Он вставил ключ в замок и повернул. Потом подергал дверь. Она не поддалась.

Он пошел искать видеофон.

Лето упавшей звезды

Упавшая звезда лежала на лесной поляне за отцовской фермой, неподалеку от края оврага, куда судьба назначила ей рухнуть под напором бульдозера и исчезнуть под завалами земли. Кое-где обомшелая, на первый взгляд она казалась просто крупным яйцевидным камнем. Только при ближайшем рассмотрении глаз обнаруживал трещины и подпалины — великолепное, пусть и обыденное, свидетельство бурного пролета сквозь атмосферу.

Настоящий метеорит, конечно, выбил бы в земле кратер и повалил бы часть леса, но дети, жившие по соседству, дареному коню в зубы не смотрели, и меньше всех Ларкин.

Даже тогда он держался особняком и на поляну, где лежала звезда, чаще приходил один. В ту пору он пребывал в блаженном неведении насчет того, что звезда обречена — что по весне лес вырубят ради строительства жилого массива.

Долгими летними днями он сидел там на теплом солнышке, глазел на звезду и сочинял истории о ней. В одной из историй она была инопланетным звездолетом, кораблем, который сломался в окрестностях Солнечной системы и совершил вынужденную посадку на Землю. Кораблем, чей пилот погиб во время прохождения сквозь атмосферу или, неспособный выбраться из корабля из-за травм, полученных при посадке, погиб от голода или от отсутствия кислорода.

В некотором смысле упавшая звезда определила жизнь Ларкина.

— Ах, так вы мистер Ларкин! Тот самый мистер Ларкин! Извините, не узнал, сэр. Проходите.

— Спасибо, — ответил Ларкин, застегивая молнию на нейлоновой куртке, под которой к карману рубашки была пришпилена карточка, удостоверяющая личность.

— Понятно, отчего вы в последнюю минуту надумали провести инспекцию, — продолжил охранник у ворот, ведущих к стартовой платформе. — Будь это мой корабль... если б я его построил, ну вот как вы... я б захотел удостовериться, что все путем. Сэр... у вас, случайно, нет соображений, чего они ждут? Почему прервали обратный отсчет и всех отправили по домам?..

— Никаких, — соврал Ларкин.

Стартовый комплекс «Брунгильда-Валькирия» (скандинавская мифология недавно стала в космических кругах последним писком моды) сильно смахивал на комплекс «Аполлон-Сатурн» (он же «стартовый комплекс 39»), теперь хранившийся в нафталине. Длинный прямоугольник Центра управления полетами стоял рядом с гигантским Цехом вертикальной сборки и из-за такого соседства походил на строительный модуль средней величины, дожидающийся установки. Собственно платформу (в отличие от «комплекса 39», единственную в своем роде) соединяла с ЦВС трехмильная трасса для гусеничных тягачей, по которой три дня назад подвижная пусковая установка доставила ракету-носитель «Валькирия» и космический корабль «Брунгильда-2».

Ларкин двинулся к массивному опорному столу, где разместились подвижная пусковая установка и комплекс «Брунгильда-2» — «Валькирия». Пока он ехал по новому шоссе, которое тянулось вдоль трассы и заканчивалось парковочной зоной, он все больше проникался тем, какой корабль высоченный. Сейчас, когда он шагал по озеру света, созданному прожекторами, это ощущение усилилось. Корабль с его узкой башней системы аварийного спасения, смонтированной на носу командного модуля, казалось, упирался в край Небес. Башня обслуживания рядом с ним, и того выше (хотя все ее выдвижные сегменты, кроме трапа, ведущего к люку, были убраны), заставляла вспомнить исполинский ясень Иггдрасиль.

Венчавшая третью ступень «Валькирии» «Брунгильда-2» была вторым детищем двадцатипятилетнего союза Ларкина с Мечтой. Ее чуть менее сложная старшая сестра «Брунгильда-1» с тремя астронавтами на борту, облетев вокруг Нептуна, продемонстрировала перспективность Космического Движителя Ларкина, по крайней мере, в том плане, что его полный потенциал, 0,99с, можно было задействовать в межпланетных перелетах. «Брунгильде-2» тоже предстояло принять на борт трех астронавтов — и на сей раз облететь с ними звезду Барнарда в 6,2 светового года от Солнца.

Что у звезды Барнарда есть спутник, было известно давно, с 1963 года; факт существования этой планеты установили по гравитационному воздействию этого небесного тела на его солнце. Во много раз больше Юпитера, она ex officio не годилась для жизни человека, однако наличие одной планеты (доказывал Ларкин, ведя успешный джихад против выбранной НАСА альфы Центавра), в сущности, гарантировало наличие других, и одна из них могла бы оказаться стратегическим решением проблемы перенаселенности Земли.

Уверенный в своем Движителе Ларкин даже подверг сомнению необходимость испытательного полета, утверждая, что целью «Брунгильды-1» должна стать звезда Барнарда, не Нептун. Но в НАСА не было места подобным безрассудствам. Даже после того как корабль безупречно проявил себя в деле, даже после того как аэрокосмическая компания Ларкина построила еще более сложный летательный аппарат, НАСА по-прежнему артачилось, настаивая на новом испытательном полете вокруг Нептуна и запуске зондов и автоматических межпланетных станций в предполагаемую систему звезды Барнарда. На них ушло бы много лет — лет, которые Ларкин не мог позволить себе профукать. Ему уже перевалило за сорок, а к концу экспедиции, даже если бы ее предприняли немедленно, исполнилось бы шестьдесят. В отчаянии он пригрозил, что уйдет из генеральных подрядчиков, и ликвидирует свою компанию, и поневоле начнет судебные тяжбы, если НАСА и дальше будет тянуть. НАСА сдалось. Там не хуже Ларкина знали, что без его руководящего гения новая космическая программа разлетится на куски, как ракета «Авангард».

Теперь космический корабль неясно вырисовывался почти прямо над ним, исполинская богиня из далекого прошлого. Расширяющийся книзу «колокол» нижней ступени фантазия Ларкина превратила в край бробдингнегской юбки.

Скоро объявленная им отсрочка закончится, и на пусковой площадке вновь станет роиться технический персонал. Сейчас здесь, кроме Ларкина и охранников, не было ни души. Пусть НАСА — Хозяин, но он, Первый Слуга, достаточно влиятелен, чтобы остановить процесс. И успеть попрощаться как следует.

Завтра его возлюбленный корабль полетит к звездам. Полетит к звездам, быстро разгоняясь до скорости света.

Идея Движителя возникла у него еще в молодости. Возникла ночью — или так ему казалось, когда он оглядывался на прошлое. Он мысленно увидел чрезвычайно сложное устройство, нечто вроде многофасеточного отражателя, который замедлял бы световые волны, отбрасывая их назад, на самих себя, причем степень замедления зависела бы от числа задействованных фасеток. Запаздывание было бы аналогично эффекту, вызванному попаданием гаечного ключа в механизм физической вселенной, и вселенной пришлось бы, компенсируя результирующую погрешность, гнать Движитель (вместе с кораблем, в который он встроен), к источнику света со скоростью, соизмеримой с величиной запаздывания.

Теоретически, если бы приближающиеся световые волны удалось заморозить, такой движитель сумел бы обеспечить скорость, равную с — скорости света. Практика, однако, опровергла это предположение. Неведомая космическая сила, помогавшая в первом случае, во втором помогать отказалась, и хотя доведенный до ума Движитель Ларкина выжимал 0,99 с, выйти на скорость света он не мог. Существовало и еще одно ограничение. Природа Движителя был такова, что он мог работать лишь в глубоком космосе, а это ставило использующий его КЛА в частичную зависимость от тех самых систем действия и противодействия, которыми он иначе пренебрег бы.

Идеи дают бесплатно, но на их претворении в жизнь болтается ценник. Ларкин заплатил за свой Движитель. Дорого. Годами изнурительных трудов. Душевными страданиями. Безбрачием и воздержанием. Правом обзавестись сыном, доверенным представителем в царстве Жизни. Бессонными ночами. Иногда отчаянием. Но он получил то, за что заплатил. Истинную дорогу к звездам. С учетом ускорения и торможения предстоящая экспедиция грозила растянуться на десять с половиной лет, но благодаря сжатию Лоренца-Фитцджеральда для астронавтов на борту прошло бы меньше трех. Если бы у звезды Барнарда действительно обнаружилась планета земного типа, незаселенная или заселенная низшими относительно человека существами, можно было бы начать колонизацию.

Похолодало. С моря прокрадывалась сырость. Подняв воротник куртки, он преодолел остаток расстояния до стартового стола. Сердце, казалось, расплющивается о ребра, горло перехватывало. Как будто он был астронавтом, летящим на звездное рандеву, а не усталым конструктором-предпринимателем, который идет попрощаться с воплощением своей Мечты. Отлученным от полетов на скроенных им из света крыльях конструктором, в чьих силах только одно: отправить к звездам, по которым он так тоскует и к которым так жаждет прикоснуться, своих представителей.

Однажды, когда Ларкин пришел в лес, случилась любопытная вещь. Кролик высунул длинноухую голову из сухих листьев и сломанных прутьев, которые ветер нагромоздил у подножия упавшей звезды, потом целиком выбрался на свет и ускакал в подлесок.

Кроличья нора под камнем — не диво, но кроличья нора под этим валуном широко распахивала дверь к сонму интригующих возможностей, и самой захватывающей из них был шанс, что предполагаемый пилот-инопланетянин все-таки не погиб от голода или удушья, а выбрался из своего корабельного заточения через расположенный снизу люк и прокопался к свободе.

Вероятно за годы, протекшие с тех пор, прорытый им туннель частично обрушился или забился сухими листьями и прутьями. В любом случае кролик, попавшийся на глаза Ларкину, получил сделанную как по заказу нору.

Расширив дыру, можно было бы получить доступ внутрь корабля или хотя бы к люку (или шлюзу). Ларкин незамедлительно принялся копать. Сперва голыми руками, потом, когда сухие листья и прутья сменила сырая земля, — лопатой, принесенной из дому, из амбара, вместе с фонариком из отцовского пикапа. Он не был инженером (тогда), но ему хватало здравомыслия, чтобы понимать: если чрезмерно расширить отверстие, корабль может провалиться и придавить его. Поэтому даже сильнейшее — и все нарастающее — волнение не помешало ему ограничить размер проема шириной своих плеч.

Кроличья нора (он упорно думал о ней именно так, хотя понимал, что кролик, вероятно, лишь последний в длинной череде ее разнообразных обитателей) уходила под землю всего на несколько футов, а потом шла горизонтально, на одной глубине. Копать становилось все труднее, особенно после того, как узость туннеля исключила применение лопаты и пришлось вновь задействовать руки. Вскоре начали попадаться куски и обломки металла, и Ларкин понял — он на верном пути.

Копая, он пытался воссоздать вероятную картину событий, пересматривая и приукрашивая некоторые свои прежние догадки. За много световых лет от родной планеты, на поврежденном (возможно, метеором) корабле пилот-чужак сумел дотянуть до границ Солнечной системы и углубился в нее, чтобы приземлиться на единственной из планет, сулившей ему возможность выжить, — на Земле. Потом в последний момент рычаги управления заклинило, и корабль грохнулся на бок, отчего единственный люк вышел из строя. (Или, возможно, он завалился после нормальной посадки — с тем же результатом.) Оказавшись перед лицом голодной смерти и/или смерти от удушья, пилот лучеметом прожег дыру в люке и прорыл туннель к поверхности.

Возможно, пришельцев было несколько. Двое или трое. Корабль маленький, но, может, и пришельцы некрупные.

Нет, пришелец был всего один. Сложен, как средний мужчина. Ларкин сразу это понял, когда просунул голову и плечи в рваную дыру на месте входного люка и лучом фонарика обвел нутро корабля. И определенно так и не выбрался наружу. А если и выбрался, то заполз обратно, чтобы умереть. Факт смерти пилота был неопровержим. О ней свидетельствовали его кости.

С посадочного трапа три ступени «Валькирии» казались конусом, повернутым вершиной к стартовому столу, и возникала иллюзия, будто третья, меньшая, — самая большая, а первая, наибольшая, — самая маленькая.

Стоящий на стартовом столе человек показался бы мышью. Если бы там стоял человек. Но, конечно, никакого человека там не было. Объявленная Ларкином отсрочка началась в 23:00, вскоре после того, как закончили заправку ракеты-носителя и корабля. Вторую смену техперсонала, уходившую по расписанию в 24:00, отослали по домам на час раньше. Отсрочка должна была закончиться в 01:00; тогда придет третья смена (на час позже положенного) и обратный отсчет возобновится. Трое астронавтов экспедиции к звезде Барнарда, Кливе, и Барнс, и Уэллман, поднимутся на борт звездолета в 06:00. Фанаты космоса, вставшие лагерем вдоль периметра комплекса, возобновят бдение, коммерческое телевидение опять начнет прямые репортажи. Если все пойдет гладко, старт состоится перед самым полуднем.

Ларкина ослепили потоки света; из своего «гнезда» на открытом посадочном трапе он ничего не видел ни справа от себя, ни слева. Впрочем, ни там, ни там не было ничего, на что ему хотелось бы смотреть. «Мистер Ларкин, — спросила одна смышленая журналисточка на пресс-конференции, которую он провел после успешного возвращения «Брунгильды-1» с орбиты Нептуна, — какие у вас есть интересы в жизни, помимо передовых космических технологий? И что вы собираетесь делать после того, как докажете, что ваш Космический Движитель способен отнести человека к звездам?»

— Никаких, — ответил Ларкин. И непонимающе посмотрел на нее. — Не знаю.

Дежурная смена в Центре управления полетами — сокращенная до минимальной численности, — должно быть, наконец засекла его на своих мониторах и, вероятно, позвонила на КПП с вопросом, кто он такой. Он не потрудился известить их о своем визите. Но Ларкин не тревожился. Коль скоро его опознали, никто ничего не скажет.

Он прошел последние шаги до бокового люка командного модуля, открыл его, ступил внутрь и задраил люк за собой.

Пошарив вокруг, он нашел главный рубильник, и модуль залил флуоресцентный свет. Ларкин включил автоматический контроль атмосферы.

Командный модуль (Кливе, и Барнс, и Уэллман называли его «Кондор», Ларкин — нет) был куда удобнее и просторнее тех, что использовались в пилотируемых полетах «Аполлонов». Иначе и быть не могло. Кроме рубки управления, здесь имелись отдельные жилые отсеки и отдельная, отгороженная, маленькая комната отдыха с библиотекой микропленок. За переборками скрыли и гидропонные чаны, и регенерационную установку. Бортовой компьютер был встроен в консоль управления, а Космический Движитель Ларкина размещался в носу, позади прозрачного отражателя пылевых частиц. Генератор искусственного ионизирующего излучения, доработанный аэрокосмической компанией Ларкина после возвращения «Брунгильды-1» из космоса, помещался внутри корпуса. Провизия, медицинские принадлежности и запасное снаряжение хранились в служебном модуле. Иллюминаторы левого и правого борта дополнял большой обзорный экран, укрепленный на консоли управления.

Во время полета палуба, на которой сейчас стоял Ларкин, превращалась в заднюю стенку отсека полезной нагрузки. К этой стенке ниже подвижной консоли управления крепились три противоперегрузочных ложа; каждое было снабжено микрофоном и подлокотником со встроенными средствами ручного управления.

Повинуясь внезапному порыву, он подошел и улегся на то, которое было ближе прочих.

Когда первоначальный ужас немного отступил, юный Ларкин забрался в инопланетный корабль и встал на ноги. Он не ошибся: звездолет действительно приземлился — или опрокинулся — на бок. Множество цифровых шкал, приборов и ржавых рычагов прямо у него над головой — несомненные принадлежности панели управления — подтверждали его предположение. Внутренние очертания корпуса тоже. Ларкин ошибся в другом: это не был корабль в полном смысле этого слова. Уж очень он оказался маленьким. Катапультируемая кабина или спасательная шлюпка, вот что это было такое. Собственно корабль, вероятно, упал на Солнце.

Возле панели управления Ларкин увидел небольшой треснутый экран вроде телевизионного. Наружный обзор?

По-видимому, сходство с камнем обеспечивало внешнему корпусу какое-то жаропрочное покрытие, поскольку и внутренняя обшивка, и палуба были из стали, а если не из стали, то из сплава, очень ее напоминающего. Стоящему на корпусе Ларкину палуба казалась вертикальной. Вероятно, ракетный двигатель помещался под ней, ведь его нигде не было видно.

Он снова осветил фонариком скелет. Тот все еще приводил его в ужас, но Ларкин заставил себя не отворачиваться. Скелет лежал возле люка, вытянувшись почти во всю длину — или, скорее, высоту — капсулы/шлюпки. Ларкину доводилось видеть фотографии скелетов, а в школе так и настоящий. Насколько он мог заметить,

этот не слишком от них отличался. К ребрам еще льнули остатки истлевшей одежды, а к плюснам и фалангам пальцев — лоскуты чего-то вроде кожи. Вокруг все было усеяно катышками звериного помета, а в грудной клетке обнаружилась кучка искрошенных сухих листьев, сухой травы и клочков сгнившей ткани: неизвестный предшественник кролика гнездился тут достаточно долго и успел выносить и выпестовать потомство.

Возле тазовой кости инопланетного астронавта лежал люк, вырезанный им из корпуса. Неподалеку валялся «лучемет», которым он его вырезал. Прогнивший шланг соединял «лучемет» с небольшим цилиндрическим резервуаром, в нескольких местах проржавевшим насквозь.

Ступив на борт инопланетного летательного аппарата, Ларкин с каждой минутой все острее ощущал, до чего тот маленький и тесный. В определенном смысле тот больше напоминал скафандр, чем спасательную капсулу или шлюпку. Скафандр, из которого не смог выбраться тот, кто его носил; скафандр, не выполнивший свое назначение. Аналогичный, но ни в коем случае не идентичный, доспехам конкистадоров. Доспеху, который был на Бальбоа, когда тот с боями пробился через Панамский перешеек и увидел Тихий океан, и его люди...

Как жестоко подшутила бы над ним судьба, если бы ему не довелось увидеть Тихий океан! Если бы, как этот Бальбоа, он пустился в опасное путешествие только для того, чтобы броня, созданная для его защиты, стала причиной его гибели!

Романтика романтикой, но Ларкин понимал, что совершил невероятное, умопомрачительное открытие, открытие, которое выбьет зубы научному сообществу, по-прежнему с презрением отвергавшему саму мысль о жизни на иных планетах (ее считали достоянием пятидесятых, когда, куда ни глянь, из летающих тарелок выпрыгивали маленькие зеленые человечки с Марса — раздолье для второстепенных писак из воскресных газет). И еще, стоя возле этих костей, пока луч фонарика с каждой секундой тускнел, Ларкин понял: его находка чересчур драгоценна, нельзя швырнуть ее псам, рискуя, что ее раздерут в клочья (он не был высокого мнения о своих собратьях-человеках даже в десять лет), и он никогда никому ни единым словом не обмолвится о ней. Даже матери и отцу. Особенно матери и отцу. Они оба были люди простые, окончили всего восемь классов. Даже увидев скелет своими глазами, они решительно отрицали бы его внеземное происхождение; более того, они злились бы — как это Ларкин смеет предполагать такое! Особенно отец. Прежде всего, отец его не любил. Вечно обзывал разными словами. «Эй ты, ублюдок, — говорил отец. — А ну сгоняй за тем-то, тащи то-то!» Мать Ларкин тоже заботил мало. У нее на первом месте был телевизор.

Мать с отцом любили друг друга с детства... нет, давно не любили. Он никогда не разговаривал с ней, а она — с ним. Если отец не сеял, не пахал и не убирал урожай, он почти безвылазно торчал в амбаре, а мать, устроившись в кресле-качалке, впивалась взглядом в телеэкран и смотрела, смотрела не отрываясь. Но, в отличие от отца, никогда не называла Ларкина ублюдком. Однажды ему стало любопытно, почему папаша так часто использует именно этот эпитет, и, подозревая правду, он как-то раз под вечер, когда родителей не было дома, откопал в пыльной коробке на чердаке их свидетельство о браке и сопоставил дату с датой своего рождения. Кто бы сомневался — папаше пришлось жениться на матери. Конечно, это не делало Ларкина ублюдком де-юре. Но де-факто — да. Что сводилось к одному и тому же.

Желая уменьшить шансы других детей открыть истинную природу упавшей звезды (никому из них так и не привелось сделать это), Ларкин, едва только выполз из туннеля, сразу завалил вход в него бревном и еще нагреб к нему ногами листьев. Кролик по-прежнему мог при желании залезать в нору и вылезать обратно, но вряд ли кто-нибудь заметил бы его появления и исчезновения, а если бы и заметил, вряд ли сделал бы из этого необходимые выводы.

В то лето он навещал упавшую звезду почти каждый день, выбирая время, когда остальная ребятня играла где-нибудь в бейсбол или купалась в ручье. И никогда не забывал, уходя, привалить бревно на место. Об инопланетном астронавте он начал думать как о Бальбоа. А немного погодя мысленно окрестил его этим именем. «Бальбоа». Тот, кто сумел пересечь Перешеек, но не увидел Тихий океан. Тот, кто одолел Дарьенский склон лишь для того, чтобы доспех стал его гробом.

— Мистер Ларкин? Центр управления полетами на связи. С вами все в порядке?

Он сообразил, что телекамера, встроенная в консоль управления, передает его изображение на мониторы Центра управления запуском.

Он поднял руку и отключил видеотрансляцию.

— Мистер Ларкин, мы настоятельно рекомендуем вам оставить переключатели в покое. «Брунгильда-2» готова к запуску, и любое ваше некорректное действие может поставить полет под угрозу.

«Вот настырные!» — подумал Ларкин. Он знал об этом звездолете столько, сколько им в жизни было не узнать. Мог разобрать его и собрать заново.

Да пошли они к черту!

Он с вызовом пробежался пальцами по переключателям и кнопкам на панели ручного управления в подлокотнике возле своего бока. Найдя главный переключатель, перевел его в положение «вкл».

Подтянул консоль управления ближе к груди.

Задумался: так ли себя чувствуют астронавты?

Так ли себя чувствовал Бальбоа?

Он усмехнулся. Печально. Все это был летний морок, вдруг осознал он. Давным-давно, когда он сидел на поляне и пялился на большой яйцевидный валун, ему пригрезились и кролик, и как он, Ларкин, копал туннель, а потом нашел кости. Словно Алиса, он отправился вниз по кроличьей норе, и в удачные летние дни отправлялся туда снова, и снова, и снова.

Но был ли это морок? Он не поручился бы. И, вероятно, никогда не узнает точно. Но вопрос представлял чисто академический интерес. Морок или нет, лето упавшей звезды задало ему нужное направление. Пришпорило его несколько лет спустя, когда отец вышвырнул Ларкина из дома. Заставило закончить среднюю школу и одолеть учебу в МТИ. Дало стимул найти аэрокосмическую компанию, и разработать Космический Движитель, и спроектировать и построить свой первый звездолет. Вдохновило простого деревенского паренька подступиться к Дарьенским склонам и подарить человечеству звезды.

Он с легким удивлением понял, что пристегнулся к ложу.

И — без сознательного умышления — нажал на кнопку запуска двигателей первой ступени.

В миг, когда он сделал это, наследственные данные, закодированные в его генах, запустили в его мозгу цепную реакцию, и в мгновенном ослепительном озарении Ларкин понял, кто он на самом деле такой, — истинную причину, по которой разработал свой Космический Движитель, истинную причину, по которой строил звездолеты, истинную причину, по которой выбрал звезду Барнарда, и истинную причину, по которой отложил запуск...

«Бальбоа» в конце концов все-таки выбрался из своего «дос-пеха». И нашел неразвитую деревенскую девушку, с чьей помощью мог бы вернуться к родным берегам в лице своего полномочного представителя.

Несмотря на разительное сходство человеческой расы с его расой, он должен был понимать, сколь маловероятно, что подобный союз принесет плоды. Но это была единственная доступная соломинка, и он ухватился за нее.

После, не понимая, что его жертва слишком напугана, чтобы выдать его, он уполз обратно в свою гробницу и умер.

Возможно, он и так уже умирал. Этого Ларкину никогда не узнать. Да и ни к чему.

Включилось зажигание первой ступени. Он улыбнулся и произнес свои последние слова на Земле:

— Центр управления? Ларкин на связи. Я возвращаюсь домой!