Стародум

Глава 9

Воевода отбивался и от людей, и от тварей.

Ему во что бы то ни стало требовалось дотянуть до села.

Стою у забора, разинув рот.

— Тимофей, я так рада тебя видеть! — произносит мама. — Какой большой стал, а какой красивый!

Повинуясь моему внутреннему позыву, Веда превращается в меч и падает в руку. Я тут же направляю клинок на умертвие передо мной.

— Так изменился, — продолжает женщина. — Но глаза всё те же — озорные.

— Ты кто? — спрашиваю.

— Разве ты меня не узнаёшь? Это же я — Душана. Твоя мама.

Я был ещё ребёнком, когда её не стало. Я до сих пор помню, как однажды вышел из дома, хотел погулять с соседскими ребятами, но увидел неподалёку от сарая нескольких взрослых человек. Одни из них стояли, другие сидели на корточках и что-то делали. Многие кричали.

Наш сосед Веня Гусь тут же схватил меня за плечо и повёл обратно в дом, но я успел увидеть её: мама лежала на земле с закрытыми глазами, пока папа сидел над ней, положив руки на грудь. Вылечить пытался, но не мог — тогда он ещё только постигал свою силу.

Малокровие — так сказал наш поп, когда её не стало. Многие от этого умирают.

Федот закопал свою жену Душану под яблоней. С тех пор мы стали жить вдвоём.

Но теперь она здесь, живая и здоровая. Совершенно такая, какой я её запомнил: высокая, длинноволосая, с идеально ровной осанкой. А ещё молодая. В день её смерти она была примерно одного возраста с отцом, а сейчас она ближе ко мне, чем к нему — и тридцати нет. Из одежды на ней обноски: мои старые, порванные штаны и такая же рубаха.

— Я не умертвие, — произносит женщина, поняв мои мысли. — Умертвия все страшные, и никто из них не разговаривает.

Это действительно так. К тому же они полны злобы и ненависти ко всему живому, поэтому нападают, как только видят. Душана же стоит, прижав руки к груди, как нормальный человек.

Но меня не проведёшь.

Продолжаю стоять напротив, держа клинок направленным ей в шею.

— Чьей воле ты подчиняешься? — спрашиваю. — Чьё колдовство сделало тебя своим рабом?

— Ничьей, честно.

У меня на верёвочке под рубашкой висит маленький медный крест. Почти все христиане носят его с собой, на случай встречи с нечистью: чудище отступить не заставит, но наваждение убрать способно. Всяка нечисть на него реагирует: кто-то больше, кто-то меньше. Так или иначе, крест всегда заставит оборотня выдать себя. И чем сильнее вера, тем больнее он делает тварям.

Достаю крест и направляю на женщину. Она лишь улыбается и смотрит на меня. Неужели живая?

— Даже не верится, — произносит она. — Ты был вот таким малышом, когда я держала тебя на руках!

Опускает ладонь к поясу, показывая мой рост.

— Мама? — спрашиваю очевидное.

— Это я!

— Как ты? Почему ты?

Хочется спросить, почему ты жива, но задать этот вопрос не получается. Сама же Душана не помогает с ответом. Она лишь подходит ближе, чтобы обнять. Кладёт подбородок на моё плечо, гладит руками по спине.

Наверное, я что-то не понимаю в этом мире. Разве могут мертвецы спустя пятнадцать лет в могиле подниматься как ни в чём ни бывало? Эпоха безумия принесла нам умертвий: некрещёные люди могут восстать, если умирать не хотят. Но это и не жизнь вовсе — труп ходячий да и только.

Пусть мама и не отреагировала на крест, но я смотрю на неё и чувствую: что-то с ней не так. А что именно — понять не могу.

Папины проделки. Сердцем чувствую — его.

— А где папа? — спрашиваю, наконец.

— В доме, ему нездоровится.

Отстранившись от женщины, иду в дом. Федот лежит на кровати без сознания. Красный, горячий, мокрый от пота.

— Не волнуйся, сынок, — произносит мама. — Ему уже лучше, поправляется. Перетрудился немного — с ним такое бывает.

— Вода. Нужно его протереть.

Ухожу в предбанник, чтобы смочить тряпку в холодной воде. Протираю отцу лицо, шею, руки. У него жар — раньше с ним такое часто случалось, но в последние годы он стал слишком силён, чтобы чувствовать недомогание из-за исцеления людей и животных.

— Мой милый Федот, — мама склоняется к кровати отца, гладит его по скудным волосам. — Всё такой же красивый, как и раньше.

Пячусь к выходу, глядя на эту сцену супружеской любви. Мне нужно кое-что срочно проверить. Прямо сейчас.

Иду к яблоне, куда я часто приходил, если был голодным — поесть яблок.

Под яблоней я вижу то, чего больше всего страшился. Раньше за деревом стоял небольшой деревянный крестик — своего рода надгробие в память о женщине, которую Федот любил больше всего на свете. Теперь креста нет — он валяется неподалёку. А прямо возле яблони — огромная яма.

Значит отец, как только мы вернулись домой после тяжёлой ночи, не отправился спать. Он пришёл прямо сюда, под эту яблоню.

Стоял тут, думал о чём-то своём, а потом наклонился, схватил крест и зашвырнул его подальше. Я знал, что он ненавидит этот крест. Этот кусок деревяшки означал, что у него нет жены, что она умерла много лет назад. Именно я ставил новый, когда старый крест высыхал и трескался, а подножка гнила в земле.

Он выкинул его, и наверняка был очень зол в этот момент.

А потом он стал копать яму, той самой лопатой, что я купил в городе. Впрочем, сути это не меняет. Не будь лопаты — он выкопал бы её голыми руками. Судя по земле, разбросанной как попало вокруг, рыл он быстро и отчаянно.

— Что же ты наделал? — спрашиваю в воздух.

Некоторое время кажется, что Веда мне ответит, но девушка-дух не показывается.

Что же это получается? Пока мы со Светозарой и Никодимом пили пиво в кабаке, Федот раскапывал могилу собственной жены? Пока мы поднимали тосты за наше здоровье, папаня доставал из ямы скелет Душаны? Складывал кости в мешок, чтобы отнести их в дом.

— Ты, наверное, удивлён? — спрашивает мама из-за плеча.

Вздрагиваю от неожиданности. Теперь мы оба стоим рядом с её пустой могилой.

— Вижу, что удивлён.

— Уж конечно! — говорю. — Мы с отцом много лет жили одни, а теперь оказывается, что ты снова жива!

— Извини…

— За что ты извиняешься?

— Не знаю, — вздыхает. — За то, что снова ожила?

— За такое нельзя извиняться. К тому же, от тебя ничего не зависело. Ты ничего не сделала.

— Но ты всё равно злишься.

— Да, злюсь, — говорю. — Потому что… не знаю почему.

— Сынок, иди сюда.

Душана снова меня обнимает. По-доброму, по-матерински. Разум очень хочет поверить в происходящее, но сердце отказывается. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я — простой человек, и не привык к настолько удивительным событиям. Монету найти в грязи — это чудо, от нечисти ночью убежать — это чудо. Есть сотня видов везения, но не это! Человек, пятнадцать лет пролежавший в земле, не может просто встать и продолжить жить как раньше.

Или может?

Я уже ничего не понимаю.

Только одно можно сказать точно: все эти годы отец мечтал именно об этом. Лично мне даже в голову не пришло, что человека можно выкопать из земли после стольких лет и попросту… вылечить. Вернуть к жизни, точно смерть это очередная болезнь, которую можно обратить вспять.

— Это так странно, — говорю.

— Представь, каково мне! Последнее, что я помню — вышла во двор водицы попить, почувствовала слабость и в обморок упала. Прихожу в себя, а Федот полысел и морщинами покрылся. А сынишка мой совсем взрослым стал.

— Я бы удивился.

— Вот-вот.

Душана принялась расспрашивать меня о моей жизни, что поменялось за эти годы. Оказалось, что ничего особо не поменялось: мы всё так же работаем в поле, ходим в церковь к новым богам и приносим подношения старым. Чудищ стало больше, как будто, но точно сказать не могу.

Отдельной темой стало, как у такого красавца до сих пор нет жены. А я и сам не знаю. Вспоминаю Снежану, уехавшую в столицу, и невольно грущу. Снова думаю о том, как бы мне, простому смерду, оказаться с ней на одном уровне.

Мы сидим на небольшой лавочке у сарая. Я вспоминаю жизнь, а глазами посматриваю на улицу. Люди ходят мимо нашего дома, смотрят на нас, и улыбки пропадают с их лиц. Многие крестятся, другие сразу убегают.

Я их понимаю: самому хочется сделать то же самое.

До сих пор не верится, что мама вернулась.

— Посторонись! Дорогу! — раздаётся со стороны.

Вскоре из-за угла соседского дома появляется наш поп, отче Игнатий. Сейчас на нём не длинная рубаха с жилетом, как во время службы, а простая рабочая одежда. Новость о мертвеце в селе до него дошла во время работы в огороде. Он даже умыться не успел — вся борода в пыли.

Останавливается за забором, глядя в нашу сторону удивлёнными глазами. Обычно наш поп спокойный и терпеливый, никогда не злится, всегда разговаривает монотонно, как с маленьким ребёнком. Но не сегодня.

— Сгинь! — кричит мужчина.

Ужас в глазах.

— И тебе привет, — отвечает Душана.

— Сгинь отродье! Оставь мальца в покое! Он тебе ничего не сделал!

Поп принимается креститься, крестить наш дом, наш двор, нас. Приближается к нам, бормоча молитвы об изгнании зла. Его страх ясен: чем больше отродье Сатаны похоже на человека, тем оно сильнее. Чем разумнее — тем большую опасность представляет, и обычным крестным знамением его не прогнать.

— Уйди, сила нечистая! Не звали тебя в этом доме, поди прочь к чудищам тебе подобным!

— К другим женщинам что ли? — спрашивает мама.

Но поп её не слушает, крадётся к нам. В одной руке Игнатий держит деревянное ведро со святой водой, в другой — кропило для освящения. Сиди рядом с нами оборотень — вода расплавит аки кипяток снеговика. Только мокрое место оставит.

— Тимофей, уходи! — командует Игнатий. — Она не тронет тебя, коли бояться не будешь.

— Успокойся, я не умертвие.

В другой ситуации мне стало бы смешно, но не сегодня. Чувство юмора испарилось, как только я увидел пустую разрытую могилу. После такого не то, что смеяться — улыбаться разучишься.

Поднимаюсь с лавки, останавливаюсь рядом с попом, по правую руку от него.

Дождавшись, пока я окажусь в безопасности, поп с размаха выливает на Душану целое ведро святой воды. Он тут же начинает креститься и молится за упокой доброй женщины, но мама даже не думает пропадать. Продолжает сидеть на лавке, зажмурившись.

— Ну вот, — произносит она. — Сначала была в грязной одежде, а теперь ещё и в мокрой.

— Не может быть! — шепчет Игнатий. — Неужто вера меня подвела!

— Я её уже крестом проверил, — говорю. — Не шипит и не визжит как призраки. Похоже, это и правда моя мама.

Игнатий продолжает креститься, глядя на женщину перед ним. Пусть вода и не подействовала, но мы всё равно не можем даже подумать о том, что всё происходит взаправду. Что перед нами настоящий человек. Неужто эпоха безумия настолько обезумела?

— Душана? — спрашивает поп.

— Привет, дружище. Давно не виделись.

— Но… Почему ты здесь? Почему ты жива? Я же сам хоронил тебя с Федотом, отпевал, свечку поставил.

— Папа её вылечил, — говорю.

— Федот? Он вернулся?

— Да… Вроде как нашего господина Фому Сивовича ночью чудища пожрали вместе со стражниками. Папа вместе с сёстрами спаслись и пришли обратно в Вещее.

Поп подозрительно щурится. Он мужик умный, наверняка догадывается, что это моих рук дело.

— И что? — спрашивает. — Вернулся и оживил жену?

Развожу руки в стороны, как бы говоря: «Сам всё видишь».

Переведя взгляд с меня Душану, поп убегает в дом, после чего выходит наружу вместе с Федотом. Папаня всё ещё очень слаб и бледен, но хотя бы уже не лежит без сознания. Когда-то с ним такое каждый день случалось.

Игнатий держит его под мышку, помогает идти. Никогда не видел нашего попа таким рассерженным. Наверное, если бы сельские мальчишки забрались в церквушку и наплевали на каждую икону, он бы так не разозлился. Я даже не знал, что он вообще умеет гневаться. Но он умеет, и выглядит так, будто бросит сейчас папаню на землю и как следует отходит его кропилом по заднице.

— Не хорошо это, ой как не хорошо, — бормочет Игнатий.

— Не мог я по-другому, понимаешь? Не мог и всё. Сам себя не удержал.

— Неправильно всё это. Мертвецы на то и мертвецы, что в земле лежать должны. Не ходят покойники по белу свету, и с людьми не разговаривают. А коли человек поднимает другого человека из мёртвых, то он сим бросает вызов Богу. Заявляет, что равен ему.

— Не суди меня, ты не знаешь, через что я прошёл.

— Мы все теряли близких, Федот.

— Да теряли! Но ни у кого из вас не было сил вернуть их! Ты даже не представляешь, каково это: каждый день жить рядом с могилой собственной жены и думать, что сможешь её воскресить. Это съедало меня, понимаешь? Каждую ночь я только об этом и думал. Несколько раз порывался, да сам себя останавливал. Говорил себе, что могилу только оскверню, а жену не верну.

— Но ты всё-таки сделал это.

— Сделал, хоть и не собирался. Всё потому, что Ермиония свою псину мёртвую принесла. Тогда-то я и понял: коли животное оживить могу, то и человека тоже. Дьявол на ухо нашептал…

— Хотите снова меня в могилу отправить? — спрашивает Душана

Я жду, что поп начнёт возражать, но тот лишь смотрит вдаль.

— Меня только то и останавливало, — продолжает папаня. — Думал, не смогу жену вернуть. Надеялся, что не смогу. Чтобы не стояло передо мной выбора такого. А потом псину мёртвую оживил и всё. Понял: уже не остановлюсь.

Встаю с лавки, помогаю Игнатию усадить батю на моё место. Теперь он сидит на ней рядом со своей женой. Душана кладёт голову ему на плечо и закрывает глаза, Федот кладёт свою на её. Выглядят как малолетки, за сараем обжимающиеся: счастливые, но слегка испуганные. Мама всё ещё молодая и красивая, а отец стоптался и сморщился, но это не мешает им обниматься как в день первого признания в любви.

Выглядят очень мило, но у меня внутри всё сжимается. Мама хоть и вернулась, но выглядит как-то не так. Будто не хватает в ней чего-то, что обязательно должно быть в человеке.

— Так, — произносит Игнатий. — Коли жена твоя святой воды не боится, то и чудищем её назвать нельзя. Но я запрещаю тебе более людей оживлять, ясно?

— Ясно, отче, ясно, — вздыхает Федот.

— Нет, ты не понял. Сейчас к тебе половина деревни придёт с просьбой оживить сыночка, дядюшку, сестрицу и второго кума по маминой линии. А вторая половина… придёт сделать то же самое. Но если ты ещё раз человека оживишь, отлучу от церкви, понятно?

— Понятно, отче.

— Я ещё никогда такого не делал, но тебя отлучу. Нельзя обычному человеку Господу вызов бросать — ничем хорошим это не кончится.

— А животных можно оживлять?

— Нельзя. Ни животных, ни людей, никого. Живых лечить можно, мёртвых нельзя. Пусть Душана и псина Ермионии остаются единственными мертвецами в Вещем, поняли? Тимофей?

— Что? — спрашиваю.

— Ты понял?

— А я-то тут при чём?

— Ты всегда причём. Если что в Вещем происходит, ты всегда оказываешься зачинщиком.

— Поняли мы, отче, — отвечает папаня. — Никаких мертвецов.

В голосе папани читается истинное облегчение. Он и не собирался больше никого оживлять — ему нужна была только его жена. Теперь же, когда к нему будут приходить жители села, он сможет им отказать, сославшись на попа. Мол, это не я против, а церковь. И сразу все вопросы отпадают — против слова священника мирского никто не пойдёт.

— Пока, — произносит мама в спину Игнатия.

Поп даже не обернулся: идёт прочь широкими шагами. Неподалёку появляется Никодим, но Игнатий забирает приёмного сына с собой, не дав даже приблизиться к дому. А жаль, сейчас бы мне не помешала компания нормального человека. Не живого мертвеца.

Ближе к вечеру появляются первые гости. Весь день соседи обходили наш дом стороной, но осмелели только к закату. Первой появляется бабка Хранимира, за ней Мелентий, Веня Гусь, Светозара. Сначала они ведут себя настороженно, держатся на расстоянии, но постепенно лёд тает: Душана оказалась не умертвием, а вполне живой, нормальной женщиной. Именно такой, какой её запомнили старожилы. Мама всех встречает, радуется, обнимается.

Постепенно в нашем дворе собирается большая толпа людей, чтобы посмотреть на произошедшее чудо.

— Волибор, — говорю, завидев здоровяка, направляющегося к нам. — Ты уже слышал, что произошло?

— Ага, — отвечает настороженно. — Поэтому и иду.

— Люди говорят, что Душана — та же самая, что и прежде. Что в ней не чувствуется никакой тьмы. Такое чувство, будто только мне одному она кажется пугающей и отталкивающей. Проверь её своей силой, а?

— Сейчас…

Волибор умеет чувствовать силу других людей и сам, частично, защищён от неё. Например, если человек может вызвать струю кипятка из ладони, Волибор узнает об этом за несколько саженей. Всех других людей она ошпарит, а с него стечёт, как с гуся вода. Вот такой у нас человек живёт: и волшебством не ранить, и мечом тоже.

Мужчина уходит, а я стою поодаль и смотрю, как он разговаривает с Душаной. И не просто разговаривают, а смеются, пихают друг друга по-дружески. Вспоминают какие-то старые времена.

— С ней всё в порядке, — произносит он, возвратившись.

— Точно?

— Самая живая, какой только можно вообразить. Да и будь она чудищем — домовой бы её в дом не пустил. А она ходит и туда, и сюда.

— Ладно, спасибо. Наслаждайтесь весельем, а я в дом.

Иду спать, поскольку чувствую, как сильно вымотался за последние пару дней. Двое суток на ногах, успел подраться с чудищем и побегать по лесу. Устал как физически, так и морально.

Просыпаюсь посреди ночи.

Душана сидит на моей постели, только два глаза сияют в ночи. Молча, как истукан.

— Ты что? — спрашиваю.

— Люблю тебя, — отвечает женщина. — Вот, пришла на сыночка своего посмотреть. Спи, не тревожься.

— С тобой всё в порядке?

— Как никогда, Тимофей. Как никогда.

— Ладно.

Опускаю голову обратно на кровать, однако спать совсем не хочется. Продолжаю лежать, глядя в темноту. Только едва тихое сопение мамы раздаётся в тишине. Не уверен, что я вообще когда-нибудь смогу заснуть в этом доме, зная, что вот так проснусь однажды и увижу её, глядящей на меня.

Мне кажется, или за весь сегодняшний день она ни разу не моргнула?

До появления крепости Стародум из земли остался 41 день.