Старшая Эдда (перевод В. Тихомирова)

От переводчика

Всякий художник, взявши в руки перо или кисть, встает перед неразрешимой задачей воспроизвести и осмыслить этот наш мир и как-то ее решает. А все вместе эти решения и составляют то, что называется художественной культурой человечества. Самое же культура, ставши частью нашего мира, в свою очередь требует осмысления и воспроизведения.

Осмысление и воспроизведение всемирного литературного наследия — это дело прежде всего художественного перевода.

В русской литературе художественное воспроизведение традиционно обладает как бы двумя статусами: статусом оригинального произведения и статусом перевода — «копии» оригинала. Как оригинальное произведение оно стремится стать явлением русской словесности, современной культуры и основывается на наших культурных традициях. Как перевод оно должно максимально соответствовать иноязычному оригиналу и иной, отличной от нашей, культурной традиции. Согласить между собой эти два стремления — дело поэта.

Когда же речь идет о переводе древних произведении, о преодолении не только языкового, культурного, но и временного барьера, задача поэта становится и вовсе парадоксальной.

Относительно «Старшей Эдды» я сформулировал ее так: следует написать современную русскую исландскую «Старшую Эдду» тринадцатого века. Но устную, а не письменную. Живую, а не мертвую.

Задача невыполнимая.

Для современника «Эдды» каждая ее строфа, если не каждое слово обладали мистической глубиной и объемом, каждое имя (ведь не случайно так популярны были «тулы» — стихотворные «родословия», перечни имен) и всякий намек вызывали взрыв ассоциаций и воспоминаний. И не только потому, что современник знал эддическую поэзию (а до нас дошла лишь небольшая часть ее), но прежде всего потому, что «песни о богах и героях» были живым воспроизведением его вселенной, были «энциклопедией» его сознания.

Мы же знаем о германо-скандинавской мифологии далеко не все, мы не знаем даже, в какой форме бытовал и как передавался из рода в род весь объем мифологических представлений о мире, — ведь «песни о богах» едва ли были единственным и главным источником языческих знаний, скорее это были обрядовые песни, но как они исполнялись и какими действиями сопровождались — тоже неизвестно.

Многого мы не знаем. Но даже знай мы все, это мало чем помогло бы мне и моему читателю, поскольку нет у нас того, древнего, мифологического видения мира — мы живем в иной вселенной, а потому древние песни воспринимаем лишь в плоскости движения сюжета, украшенного диковинными персонажами, незнакомыми реалиями и странными метафорами. Кажется, нам остались лишь мертвые тексты да вместо поэзии — поэтическая экзотика.

Между тем «Старшая Эдда» — как один из истоков современной всемирной культуры, как замечательный памятник скандинавской древности, как средоточие великой поэзии — по определению не может быть мертвым текстом. Нужно только найти ключ, чтобы отомкнуть живую воду.

Все «песни о богах», кроме двух, представляют собой монологи, диалоги, полилоги персонажей, повествовательная же часть либо дается в скупых, часто прозаических, ремарках, либо вовсе остается за пределами песни. Прямая речь господствует в этих текстах. А это наводит на мысль о том, что исполнитель, произнося речения от первого лица, неизбежно должен был в какой-то степени «входить в ролы», примерять на себя личину персонажа, а стало быть, эмоционально сопереживать ему на протяжении песни. И хотя принято считать, что этой древней поэзии чужды эмоции, и хотя мы имеем дело с «мертвыми» письменными текстами, мне кажется, и в них остались следы эмоциональных движений исполнителя. Я пытаюсь восстановить и воспроизвести их.

Замечательно, что даже повествование о сотворении и гибели мира дано не в косвенной, а в прямой речи Вёльвы-провидицы. И еще более замечательно то, что Вёльва как персонаж — живет в этом тексте. Прорицание, вначале неторопливое и торжественное, пока речь идет о сотворении мира, карликов-цвергов и человека, становится напряженней в рассказе о первой войне между ванами и асами и вдруг взрывается воплем: «Еще мне вещать? Или хватит?» — в нем звучит и остережение внимающим, и страх, и чудовищное напряжение самой провидицы. Этим выкриком начинается и им сопровождается собственно прорицание: сначала подтверждение провидческой силы (строфы 27–29), затем прозрение из прошлого в уже прошедшее будущее (смерть Бальдра как начало гибели мира), описание подземного царства чудовищ и, наконец, последняя битва. Темп ускоряется. События мелькают с кинематографической быстротой. И уже не звучит: «Еще мне вещать?…» — звучит другой, еще более страшный рефрен: «Гарм залаял…». И Вёльва уже «не в себе» («Все-то ей ведомо…»), она и здесь, и там, очевидица грядущей катастрофы. Последний крик и за ним вдруг — заключительные умиротворенные строфы, звучащие оглушительной тишиной. И кажется, что Вёльва, обессилев, чуть слышно бормочет: «Еще мне вещать?» — и завершает: «Хватит! Ей время исчезнуть…»

А диалог в жанре «перебранки» — «Песнь о Харбарде»? Комичность его и «неряшливый» стих, неотличимый порой от прозы, не исключают, а скорей подтверждают древность текста и его ритуальное предназначение. При этом оба персонажа, даром что боги, наделены живым человеческим характером: Тор — поборник правды, силач и тугодум, вспыльчивый, но отходчивый, Харбард-Один — хитрец и задира (здесь он больше похож на злокозненного Локи). Каждая реплика вызывает ощущение действия или жеста (иногда непристойного, как в строфе 42 с «колечком») и, главное, эмоционального движения. Изначально ясно, что Тор обречен на поражение в этой словесной битве, и все-таки диалог развивается не прямолинейно: его повороты неожиданны, но психологически всегда оправданны. Для примера строфы 19–28: Тор похваляется своей силой, а Харбард — хитростью, однако Тор справедливо упрекает Харбарда в предательстве, и тому ничего не остается, как, отделавшись пустяковой пословицей, начать спор снова; Тор похваляется тем, что защитил людей, а Харбард тем, что губил их, и пытается уязвить Тора: «К Одину павшие шли воители, а к Тору — одни рабы», — однако Тор удачно парирует и этот выпад; тогда Харбард-Один, разъяренный поражением, обвиняет Тора в трусости, напомнив ему о некоем, действительно имевшем место, событии; теперь уж Тор в ярости — он готов добраться до противника вплавь; «Да погоди ты переплывать залив — мы же еще не доспорили!» — скороговоркой (прозой) говорит Харбард. И спор начинается снова.

Нет, в оригинале нельзя найти интонаций и просторечий, которые звучат в русском тексте, — эти интонации, этот языковой пласт, конечно же, при соблюдении текстологической точности привнесены мной. Это моя «режиссура». Ведь «перебранка» смешила когда-то слушателей, а значит, должна смешить и сейчас — иначе мертвый текст останется мертвым текстом.

Удивительно точны и емки прозаические ремарки в «Поездке Скирнира»: «Скирнир сказал коню», «Герд сказала служанке» (а служанка появилась лишь за тем, чтобы Герд было кому сказать!), «Фрейр поджидал его на дворе…» — они говорят не только о месте действия, но и о том, что произошло между репликами, и даже о том, сколько времени миновало.

Одним словом, «песни о богах» открылись мне как некий пратеатр, прадраматургия. (Впрочем, среди них можно обнаружить и другие пражанры: дидактическую поэзию в «Речах Вафтруднира», балладу — в «Песне о Трюме»). Но был ли в реальности «эддический театр»? Не знаю.

Я вполне сознаю, что в моем переводе утрачено многое даже из того, что, в принципе, поддается воспроизведению: и аллитерационный стих, и стиль ровный, равный во всех песнях от «прорицания» до «перебранки», и пр. и пр. Но всякое художественное воспроизведение (и нехудожественное тоже) по отношению к оригиналу — это потери, потери, жертвы и жертвы, подмены и подмены.

И уж очень мне хотелось, чтобы ожила и заговорила с моим современником на русском языке древняя исландская «Старшая Эдда».

Ведь даже недостижимой цели хочется достигнуть.

Культура подобна мировому древу, ясеню Иггдрасиль, в корнях которого есть источник мудрости и поэзии, — культура не живет без корней и истоков. Древо ветвисто и раскидисто, но в основании его, я глубоко убежден в этом, в основании — всечеловеческая общность. Припадая к древним источникам, мы глубже и объемней понимаем кровное и духовное родство всех людей в мире и нашу неразрывную связь со всем миром и со всеми временами. И тогда слова: «Все люди — братья!» — вновь наполняются изначальным конкретным смыслом.