Старый Сантос и его потомки

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА

Так уж, должно быть, водится испокон веков: когда человек собирается в дальнюю дорогу и уже готов покинуть дом, все присаживаются на минутку, погружаясь в раздумье…

Путь… Дорога…

Ну, а если хотят рассказать какую-нибудь историю? Не следует ли и в этом случае присесть и хорошенько подумать о том, что собираетесь вы поведать людям? Ведь это в некотором роде та же дорога, а возможно, во много крат сложнее и тяжелее!

Если перед обычной дорогой люди сидят молча, то перед нашей дорогой, право, не мешало бы сказать несколько слов.

Нам хочется поведать о старинном еврейском селении, о небольшом местечке, затерявшемся на самой окраине Подолии, местечке, которое некогда было оторвано от всего света и стояло на отшибе, в стороне от шумных дорог и перекрестков.

И рассказать хотелось бы не так о самом местечке, как о его добрых, веселых и славных обитателях, которые не расставались с забавной шуткой, остротой, доброй и иронической улыбкой даже тогда, когда бывало не так уж весело на душе… Здесь пойдет речь о различных людях, а ведь не каждый хочет, чтоб его называли подлинным именем, выставляли перед всем миром напоказ…

Что ж, если на то пошло, то не будем назойливыми: героям книги придумаем новые имена, местечко назовем несколько иначе, не так, как оно называется на самом деле, события и конфликты постараемся несколько изменить, не особенно, однако, отрываясь от исторической правды…

Короче говоря, как принято в романах.

— Что ж, это будет не полная правда? — слышу я голоса…

И тут я вспомнил притчу, которую мне давным-давно поведал дед, страстный любитель притч. Она, эта притча, возможно, ответит на все поставленные вопросы, она, может, объяснит все.

…Много, много лет прошло с тех пор и много воды утекло. По улицам и переулкам, по городам и селам, по странам и державам, голодная, оборванная, пришибленная, брела с поникшей головой Правда-матушка. Никто ее на порог не пускал, куска хлеба не подавал, воды даже жалели вынести…

Только увидят бедную, жалкую Правду — перед ее носом захлопывают двери и ворота, бегут от нее, как от зачумленной, отворачиваются и с презреньем кричат:

— Ступай себе дальше, несчастная! Кому ты нужна такая жалкая да обтрепанная!

Иного выхода не было, и горемычная Правда, поникшая и пристыженная, брела дальше.

И так она, никому не нужная, странствовала в муках и горестях. Но вот встречает ее Притча и ужасается. А Притча, в отличие от Правды, была нарядна и красива, в шикарных одеждах. Шла она важно, горделиво, с высоко поднятой головой — любо-дорого было на нее глядеть!

И вот Притча обращается к Правде:

— Скажи-ка, голубушка, что это с тобой? Что ты бредешь такая несчастная и пришибленная? На тебя ведь смотреть тошно.

И отвечает ей упавшим голосом Правда:

— Плохи мои дела. Я, видно, уж очень стара, бедна, и поэтому все отворачиваются от меня. Плохо, хоть ложись да помирай…

А Притча смерила ее взглядом и рассмеялась:

— Глупая ты, что ты мелешь?! Не потому, что ты уже стара и седа, люди отвернулись от тебя, перестали уважать и любить. Вот взгляни на меня. Ненамного, кажется, я моложе тебя и тоже изрядно поседела, однако, чем старше становлюсь, люди меня все больше и больше любят. А почему? Сейчас попытаюсь тебе объяснить. Доверю тебе одну большую тайну, и ты все поймешь. Люди любят, люди хотят, чтобы каждая вещь, которую ты им преподносишь, радовала глаз и сердце. Когда ты им рассказываешь что-нибудь, надо, чтобы оно не только по содержанию, но и по форме было настоящим, интересным, волнующим и красивым. Ну, гармония полная должна здесь быть. Говорят же: встречают по одежке, а провожают по уму… Кажется, так? Если ты в этом сомневаешься, я тебе сейчас же докажу. Я дам тебе такую же одежду, как у меня, приведешь себя в божеский вид, умоешься, пригладишь спутанные волосы — и увидишь, что люди, запятые мирскими делами, полюбят тебя так же, как и меня, охотно распахнут перед тобой двери и окна, впустят в дом и ничего для тебя не пожалеют…

И послушалась Правда доброго совета, нарядилась в такие же одежды и сделала все, как сказала Притча.

Увидели люди Правду и очень обрадовались ей. Сразу распахнули перед нею двери и ворота, снова полюбили ее!

С тех пор шагают рядом, рука об руку, Притча и Правда. И люди перед ними обеими преклоняются, обеих уважают и ценят, с обеими дружат.

Счастливая пара!

Не знаю кому как, а мне эта притча по душе.

Так не станем же задерживаться и сразу отправимся в путь-дорогу, в дальнее странствие. Мне кажется, вы не пожалеете, совершив с нами это путешествие, выслушав от начала до конца необычную историю старого Ицхака Сантоса и его потомков.

КАК СОТВОРЕН БЫЛ МИР

Люди, обладающие отличной памятью, помнящие, как всевышний сотворил мир, передают во всех подробностях, как все это совершилось. С чего, значит, все началось и чем закончилось…

Рассказывают, к примеру, что до Днестра у старика бога работа спорилась, шла четко и налаженно. Ни на шаг он не отклонился от плана, утвержденного в высших сферах.

С графиком дело также шло неплохо. Все до мелочей здесь было предусмотрено, обдумано, взвешено, короче говоря, все у него ладилось, как в сказке.

Люди просто таяли от удовольствия, глядя на его работу. Безудержно восторгались, видя возникшие зеленые горы и долины, города и села, реки и моря…

Всемогущий, рассказывают, до малейших тонкостей все предвидел и все учел. Всеми силами он старался, дабы будущие поколения на него не роптали, почему, мол, он этого не заметил, а то пропустил, не доработал, испортил. Он хотел заслужить у людей уважение, благодарность, трудился в поте лица день и ночь.

Одним словом — добивался права на бессмертие!

«Черт побери, — подумал он про себя, — если уж разбить сад, так пусть там растут самые лучшие плоды! Если уж соорудить моря и океаны, реки и озера, то чтобы там водились самые лучшие рыбы! Если уж посадить лес, то чтобы поселились в нем красавцы львы, леопарды и прочие звери, а над деревьями летали бы прекраснейшие птицы, поющие богоугодные песни».

Иначе зачем было вкладывать столько труда?

Старик старался работать так, чтобы потом никто не писал на него жалоб или доносов, чтобы разные там контролеры и комиссии не терзали его грешную душу.

В городах и селах он разбил прелестные бульвары, дабы по ним разгуливали молодые мамаши со своими питомцами в тени деревьев и не боялись бы жары. Он расставил много скамеек, где старички могли бы сидя дремать или играть в шахматы, забивать «козла», читать газету или просто посудачить, а то и ронять греховные взгляды на красивых девушек, вихрем проносящихся мимо на своих высоких каблучках и на какое-то время взбудораживающих застывающую кровь…

Короче говоря, всевышний до мелочей все продумал. Одного он только не предвидел (да его это и не беспокоило): что люди сделают впоследствии с его планетой. Его дело было — поставить хороший мир и скромно удалиться, уйти, так сказать, в вечность.

А пока что старик, засучив рукава, трудился в поте лица. Трудился с упоением. И все у него шло как по маслу. Но, приближаясь сюда, к Днестру, то ли работа вдруг ему наскучила, то ли он разочаровался, — все у него из рук валилось. Кто знает, что стало тому причиной, но он начал строить кое-как, без души, без вдохновенья. Одним словом, все пошло насмарку!

Вот в этом-то, говорят, вся причина, что в здешних краях остались такие уголки и закоулки, что, как говорится, ни богу свечка, ни черту кочерга… Неотесанные, дикие, топорные. И не мудрено, что много лет здесь не ступала нога человека, ни одна душа не отваживалась свить тут себе гнездо.

И в самом деле, мир так велик и просторен, кому нужны были эти дикие, заброшенные места? Эти крутые яры, каменистые горы, корявые глыбы, замшелые скалы? Эти глубокие ущелья, овраги, поросшие бурьянами и чертополохом?

Пожалуй, уже в те далекие времена не только всевышний, но и люди знали, что такое пустить пыль в глаза, что такое брак, низшие сорта, или попросту — очковтирательство… В этом-то и заключается причина того, что люди не спешили поселяться в этих краях…

Поди разберись, почему всевышний оставил столько брака! Может быть, стройматериала ему не хватило для завершения работы? Что теперь узнаешь, если с тех пор прошло уже так много лет! А возможно, он нарочно оставил эти никчемные места, чтобы люди увидели разницу между добром и злом, между настоящей работой и браком?..

Здесь, в глуши Подолии, не очень далеко от Днестра, в стороне от красивых городов и сел, остались отдельные участки земли словно живой укор создателю. И тысячу раз прав был тот мудрец, который некогда сказал, что ничто не пропадает под солнцем. Это вечная истина, и эта незавидная земля не пропала, не осталась незаселенной.

Люди жили и размножались. Горя и несчастий хватало всем — это добро всевышний раздавал щедрой рукой, и однажды группа людей, которая долго искала пристанища, забралась в эти дикие глухие места и бросила здесь якорь…

Люди, как известно, умеют творить чудеса, ведь руки у них золотые. Они способны высекать огонь из камня, на земле выращивать богатейшие урожаи, они научились усмирять реки, управлять ветром. И чего только не может сделать человек, когда он расправляет свои могучие крылья.

И вот теперь, когда мы с вами уточнили и узнали доподлинно, как был сотворен мир, мы уже можем идти дальше и взглянуть на этот дикий уголок, который остался в стороне от дорог, ничем не привлекательный и никому не нужный.

В стороне от широкого тракта затерялся забытый богом и людьми уголок, на который в те далекие времена жалко было смотреть. Не иначе как какие-то невидимые силы сотрясали его, прошумели и унеслись, оставив здесь глубокие крутые овраги, а там — нагромождение каменных глыб, отвесную гору, извилистое, как змея, ущелье, колючие, наползающие друг на друга кустарники, переплетенные корни…

В стороне от обрывистой кручи притулился лес, непроходимый, сумрачный, совсем не похожий на веселые зеленые леса.

Заросли бурьяна окутали высокие и крутые берега обрыва.

Чаще всего здесь царила необычайная тишина. Курганы и горы как бы защищали этот клочок земли от сильных ветров, которые носятся над долиной. А когда обрушивается ураган, то, несмотря на естественные заслоны, он терзает эту бедную землю с бешеной силой и упорством.

Но как здесь ни тихо, все же из глубины оврага доносится несмолкаемое бормотанье потока, который течет там, скрытый от постороннего глаза. А если буря, если ураган, то монотонное его бормотание превращается в дикий рокот и рев.

И лес тоже не похож на обычный. Он, конечно, разросся бы вширь и ввысь, подобно всем лесам в округе, деревья тянулись бы к небу, как и подобает настоящим деревьям, но случилось так, что окружающие рвы и горы, крутые скалы и дикие валуны встали у него на пути, сжали его со всех сторон, словно в плен взяли. А тут еще преградили ему путь глубокий овраг и ущелье. Кроны переплелись, стволы уродливо искривились и стелются над самой землей, жмутся к горам… Просто глядеть жалко!

Но так уж свет создан: урод — и тот наделен какими-нибудь привлекательными чертами. Вплотную к лесу прильнула огромная белая скала. Взглянешь на вершину, шапка падает с головы, такая она высокая, эта вершина. А если издали смотреть на скалу, кажется, что это часть недостроенного или разрушенного дворца…

И так как люди не решались здесь селиться в течение многих лет, в скалах нашли пристанище орлы и другие птицы, любящие высоту, простор и безлюдье.

Однако не только безлюдье и тишина влекут сюда птиц. У подножья белой скалы бьет родник, чистый, как слеза. Словно изумруд, сверкает он под лучами солнца, а ночью в нем отражается луна. Родник этот не похож на другие. Необычайно красив, он как будто волшебный, этот родник.

Летом, в невыносимую жару, из родника бьет ледяная вода, а зимой, когда холод пронизывает вас, вода в роднике теплая и вьется едва уловимый дымок над источником.

Стоит напиться, и вы сразу почувствуете, как отступает от вас усталость, как вливаются свежие силы. А если раненый умоется, то рана быстро заживет. Да кто знает, какие еще свойства таит в себе этот чудесный источник!..

Как в сказке, разносят о нем славу птицы — иначе чем объяснить, что со всей округи каждую весну сюда слетаются новые и новые стаи пернатых? Они припадают к роднику и не могут никак напиться, задерживаясь здесь дольше, чем где бы то ни было, и справляют шумные свадьбы.

И все же этот дикий, отдаленный уголок земли очень долго не заселялся людьми.

Далеко отсюда, на полях и в лесах, на сельских хижинах, крытых прелой соломой, поросших слоем мха, лежали снега, а весною проносились шумные дожди и поили землю живительной влагой, радовали сердца людей. Здесь, в этом заброшенном, мрачном краю, дождь сулил одни только разрушения. Мутные потоки неслись к реке, прихватывая с собой плодородный грунт, начисто смывая его. И если даже и пришли бы сюда в те отдаленные времена люди, они недолго задержались бы на этой каменистой земле, понимая, что вдоволь хлеба она не даст. Был бы хоть лес похож на лес. И то нет. Неумолимые ветры и вьюги, которые проносились здесь, истерзали вконец многострадальные деревья. Ясень и ольха, граб и дубы столпились в кругу, словно народ на ярмарке, искривились и съежились. И не мудрено, что деревья остались такими же хилыми, как эта земля. Упираясь в камни, корни не могли расти вглубь и стелились по пересохшей земле. Одни лишь бурьяны чувствовали себя отлично. И поднимались все выше и выше.

Казалось, что земля эта проклята на вечные времена. Кто мог предвидеть, что когда-нибудь произойдет чудо и кто-то поселится здесь, прибьется к этому берегу?

Но чудо все же свершилось!

ИЦХАК САНТОС

Из поколения в поколение передавали, что первый человек, который ступил на этот богом забытый клочок земли, был Ицхак Сантос.

Было это давным-давно. Свидетелями тому могут служить замшелые, чудом уцелевшие приземистые камни-памятники на древнем кладбище. Правда, время навсегда стерло скупые надписи и эпитафии, но если хорошенько присмотреться к стертым буквам, можно еще прочесть имя первого человека, ступившего на эту землю, имя, высеченное на камне, до блеска отшлифованном годами, ветрами и вьюгами: Ицхак Сантос…

На одном из многочисленных курганов, за кручами и там, где протянулся старый виноградник, посаженный Ицхаком, вы можете еще увидеть несколько серых, покореженных, как жилы на старческих натруженных руках, лоз. И хотя никто уже не скажет в точности, сколько лет этим лозам, считается, что это остатки лоз Сантоса. Он или его сыновья посадили их на этом кургане, и, несмотря на давность, на них еще и по сей день растет чудесный виноград, из которого выжимают изумительные вина…

Ицхак Сантос…

Это был, как передавали из уст в уста, могучий, сильный человек, влюбленный в свою землю, в тяжелый труд. Он и его потомки превратили некогда дикий оазис в прекрасный пышный виноградник. Однако это ему стоило жизни, остались навсегда только его виноградные лозы и добрая память.

Происходил он из старинного рода, берущего свое начало из глубины веков в Испании… В старинных письменах и пожелтевших фолиантах, в пинкусах, которые кое-где еще сохранились, можно прочитать о тяжелой жизни, страданиях и сражениях, в которых участвовали Сантосы. Это были люди сильные и гордые; они не давали себя в обиду, отстаивая честь и справедливость.

Навсегда врезалась в память поколений история одного из предков Сантосов — Эзры, знаменитого виноградаря и винодела из-под Мадрида, чей виноград и вино когда-то славились по всей стране и украшали царские столы. Этого славного винодела очень уважали за честность, мудрость, за трудолюбие. Он был и солдатом, с оружием в руках отважно защищал эту землю от нашествия иноземцев.

Это был работящий человек, который вечно возился с лозами и винами, а досуг отдавал старинным фолиантам. Он всю жизнь искал правду, но так и не нашел, и был разочарован… Хотя по большим праздникам он и ходил молиться в синагогу, хотя приносил божьим служкам то, что им положено было приносить, — но верующим он никогда не был, за что на него смотрели косо отцы общины. Немало натерпелся он и от набожных соседей… В стране он наблюдал много несправедливости, много фальши и всякой мерзости. Угнетены были его братья по вере, и угнетали их главным образом свои же богатеи. Ни разу не заметил он, чтобы всевышний вмешался и заступился за обездоленных. Не карал господь бог и кровожадных правителей, богачей, ростовщиков, которые грабили бедный люд, отбирая последнее. Эзра Сантос был свидетелем того, как богатеи, которые истово молились, легко изменяли своей вере, своему богу и переходили в новую веру, поклонялись чужому богу, когда это им было выгодно…

Во время чудовищной инквизиции, когда на площадях пылали костры, на которых сжигали еретиков, не желавших принять другую веру, Эзра Сантос собрал своих сыновей и сказал им, что уверен в их стойкости и надеется, что никто не дрогнет перед лицом нависшей над ними смертельной опасности. Он поучал своих сыновей, чтобы никто не посмел склонить голову перед палачами, перед угнетателями и прочим сбродом. Пусть каждый сражается до последнего вздоха за свой клочок земли, политый кровью и потом дедов и прадедов.

Сгущались тучи над старым Эзрой Сантосом. Смертельная опасность нависла над ним. И если он будет присужден инквизиторами к смерти на костре и кто-нибудь из его сыновей из страха вздумает унизить себя и народ свой, говорил он, то Эзра Сантос из пепла встанет и покарает труса и изменника…

Но старику ни с кем не пришлось рассчитываться: никто не опозорил его седую голову.

О завещании и упрямстве старого Сантоса узнали инквизиторы, и хотя было строжайшее царское повеление не трогать непревзойденного винодела, имеющего притом большие заслуги перед отчизной — он воевал на суше и на море за Испанию, — все же Эзра стал жертвой кровожадных инквизиторов.

Соседи Сантоса очень уважали старика. Всегда жили дружно, в полном согласии. Он делился с ними последним куском хлеба в неурожайный год, помогал людям, как только мог, уважал их обычаи, повадки, праздники, веру. Эта нерушимая дружба Сантоса с соседями также была не по душе инквизиторам. Сперва они явились к нему с намерением согнать его с земли, отнять виноградник, пытались растоптать, вырубить лозы, отравить его ви́на, насмехались над его обычаями, привычками, верой. Но наткнулись на дружный отпор старика и его сыновей. Эзра Сантос не вытерпел издевательств, схватил дышло и ринулся на противников. Впоследствии они ему жестоко отомстили. Когда сыновей не было дома, душегубы ворвались, заковали старого виноградаря в цепи, выволокли во двор и, окровавленного, в изодранной одежде, гнали по улицам и переулкам деревни, плевали в лицо, всячески над ним издевались и насмехались.

Свистя и улюлюкая, гнали они его по дороге на Мадрид, а по пути присоединилась к ним орда пьяниц. Сантоса приволокли на площадь, где пылал костер. Инквизиторы сообщили старому мастеру, что он может спастись от костра при одном условии: если откажется от своего народа, изменит вере. Но Сантос с отвращением отверг все это. Он не продается и не продаст свою совесть! Лучше смерть!

И старик обрушил страшные проклятья на головы инквизиторов, фальшивых и ничтожных владык, которые допустили в стране столь дикое бесчинство!

На вдохновенном лице седовласого старика отражалось пламя костра. В глазах его не было ни страха, ни сожаления. Палачи медленно вели гордого старика к костру, надеясь, что он опомнится и смирится. В это время на балкон своего дворца вышел монарх со своей свитой посмотреть экзекуцию. Он забыл о заслугах старого солдата и гражданина страны, но, видя, как гордо шагает старик навстречу смерти, обомлел от страха. Старик и головы не повернул в сторону монаршего дворца. Большие сверкающие глаза его искали кого-то в толпе. Он искал своих сыновей — пусть видят, что отец не склонил голову перед кровожадными палачами.

Сильный порыв ветра, налетев на огромную площадь, поднимал тучи пыли, пепла, неистово трепал изодранную одежду Эзры Сантоса, теребил его длинные седые волосы на голове и широкой бороде. Во взоре старика не было ни тени страха. Да он и не ждал ни от кого пощады. Он не преступник и ни под каким видом не станет просить помилования, сострадания!

Старик не смотрел на монарха, который следил за ним с балкона своего дворца в надежде, что Эзра будет умолять помиловать его. Но старик не просил о помиловании.

В старинном фолианте записано также, что монарх в минуту казни изрек: «О, если б у меня в стране была хоть сотня людей, столь преданных мне, как этот старик предан своему народу! Я был бы могущественнейшим и счастливейшим царем на свете!» И в эту минуту пришла в голову монарха мысль, что такого мужественного человека следует пощадить. И он отправил к старику своего посла с высочайшим повелением, чтобы Эзра один лишь раз поклонился монарху, и тогда он его помилует…

Но Эзра Сантос не захотел и говорить об этом. Он не нуждается в милосердии палачей. Он не склонит ни перед кем свои седины. Неожиданно почувствовав в себе прилив необыкновенной силы, Эзра Сантос схватил сопровождавшего его палача одной рукой, а другой — посланца монарха и вместе с ними ринулся в бушевавшее пламя костра.

Так старый винодел Эзра Сантос встретил смерть.

Сотни, тысячи людей, согнанных со всей округи для устрашения, стали свидетелями трагедии и были потрясены увиденным.

В ту же ночь поднялись с насиженных мест сыновья и дочери Эзры Сантоса, взяли с собой детей и стариков, свое добро — все, что смогли прихватить, — и покинули старую родину, которая отныне стала для них злой мачехой, покинули землю, проклиная ее палачей и тиранов на веки вечные.

И начались их мучительные странствия по белу свету в поисках прибежища и куска хлеба. В тщетных поисках крыши над головой бродили они, странствовали из страны в страну, измученные изгнанники. На время находили пристанище, строили себе дома, обрабатывали землю, разводили скот, разбивали сады и виноградники, тяжело, до седьмого пота трудились наравне со своими соседями, пока на них не обрушивались новые беды и несчастья.

Так тянулись годы.

Тут и там вырастали селения. Но часто приходили к власти никчемные людишки, жестокие, тупые, новые законодатели; они вспоминали, что у Сантосов свои обычаи, свои празднества, иная вера, видели, что они носят другую одежду, поют незнакомые песни, разговаривают на чужом языке…

И начинались новые преследования, новые унижения, травля и грабежи. И приходилось бросать насиженные гнезда, тучные поля, огороды, сады и виноградники, мастерские, запрягать коней в подводы и с женами и детьми, стариками и утлым домашним скарбом снова ехать в неведомые края в поисках убежища, работы, справедливости.

Путь их был усеян могилами, окроплен потом и горькими слезами, проклятьями.

Оставшиеся в живых старались не терять надежды, соблюдать бодрость духа. Хотелось верить, что есть еще на земле совесть. Правда. И упорно шли дальше своим тяжким, тернистым путем.

Более остальных потомков Сантоса повезло, очевидно, Ицхаку.

Со своей семьей и друзьями он забрался в отдаленный край, в глубь Карпат, и осел на берегу бурного потока, среди высоких зеленых гор и ущелий, густо поросших седовласыми елями и смереками… Вокруг было дико, пустынно, и все пришлось начинать сначала.

Некий Курт Вальбе, богатый барон, которому принадлежали все эти земли, горы и леса, возвращаясь как-то с охоты со своей шумной свитой, встретил на крутизне дороги необычных странников. Среди них выделялся высокий, широкоплечий, с черными глазами человек, который устало шагал во главе вереницы подвод, кибиток, на которых сидели голодные, запыленные и измученные женщины, старики, дети.

Курт Вальбе остановил главаря, спросил, что за люди и куда держат путь. Он смилостивился над ними и сказал:

— Чего же лучшего искать, бродячий люд? Найдите себе здесь место и устраивайтесь, если моя земля вам по сердцу. Выкорчевывайте пни, очищайте участок от камней и живите здесь, трудясь на земле. Поборов с вас пока не возьму. Бедные вы, что с вас возьмешь!..

Кивнув на южный склон горы, где только недавно вырубили лес, продолжал полушутя-полусерьезно:

— Вижу, плечи у вас крепкие, руки жилистые, вот и попытайте счастья. Что вырастет на этой земле — все ваше! Встанете на ноги — сочтемся… Два дня в неделю будете отрабатывать на моих полях…

Ицхак Сантос посоветовался со своими спутниками-друзьями. Ехидная улыбка рыжеволосого низкорослого пана ему не понравилась. Перспектива стать рабами у этого напыщенного, знатного барона не прельщала. Но что поделаешь? Близилась осень с ее ливнями и холодом. Идти невесть куда уже не было сил, и Ицхак Сантос дал ответ:

— Что ж, пан, спасибо вам на этом. Осядем здесь, коль на то ваша добрая воля…

И люди выпрягли лошадей, передохнули, а наутро, засучив рукава, взялись за топоры, мотыги и лопаты, стали тесать колоды, строить жилища, убежища для скота. Трудились, выбиваясь из сил. Все пришельцы — стар и млад работали не разгибая спины. Вскоре на расчищенном от пней и кустов клочке земли, на крутизне горы, вблизи потока, появились первые хибарки, землянки, домишки.

Отработав положенные дни у пана, люди возвращались к своим жилищам, впрягались в повседневную работу, корчевали пни и очищали склон горы от камней, чтобы кое-что посеять, а склоны засадить фруктовыми деревьями.

Для всех находилась работа. И для стариков, и для детей. Никто не помышлял ни об отдыхе, ни о покое.

Здесь, вдали от больших и шумных городов и местечек, в глубине Карпатских гор, рождался поселок, приют для обездоленных изгнанников.

Ицхак Сантос не забыл захватить с собой в неведомую дорогу виноградные черенки. Мечтал на новом месте разбить виноградник. Пусть он хоть напомнит ему и его друзьям о сочных виноградниках, недавно покинутых.

И он посадил первые лозы на вспаханном склоне горы.

Только закончил работу, сразу грянули холода. Тогда он со своими друзьями прикрыл тонким слоем земли нежные ростки, привезенные из теплых краев. Может, со временем они здесь приживутся и потом будут давать щедрые урожаи.

Он ухаживал за своими любимыми лозами, как за детьми, и был счастлив, когда весной, открыв виноградник, увидел, что растения отлично перезимовали. «Значит, прижились», — радостно думал Ицхак.

Под лучами солнца лозы стали набираться сил, потянулись вверх. Душа радовалась, когда он глядел на растения, на свои кусты, в которые был так же влюблен, как его предки — потомственные виноградари и виноделы.

Со временем в этом месте поселилось еще несколько семей, появились новые крытые соломой домишки. Они вытянулись вдоль горного потока, на более высоких склонах, чтобы вода их не захлестнула. И вскоре здесь, вдалеке от шумных дорог, от города и местечек, вырос небольшой поселок, который Ицхак Сантос символически назвал Каменкой — чтобы потомки не забывали, с каким трудом досталась эта земля, как была она вырвана у сплошного камня.

Тихими осенними рассветами, отправляясь в горы на охоту в сопровождении своей шумной свиты, Курт Вальбе иногда сворачивал к новому селению, останавливался возле двора Ицхака Сантоса, долго и внимательно смотрел на его хозяйство, огород и дивился, как от мала до велика трудятся на этом клочке земли люди и как они за столь короткое время сумели оживить эти некогда заброшенные места.

— Послушай, Ицхак! — сидя в седле на вороном коне и глядя на плечистого, темного от постоянного загара крестьянина, который вскапывал землю, обратился к нему Курт Вальбе, и в голосе его послышалась ирония. — Послушай, Ицхак! Я гляжу на тебя, на твоих соседей и просто диву даюсь. Мне кто-то говорил, что ваши, — я имею в виду людей вашей веры, — не могут и не умеют обрабатывать землю… Их куда больше тянет к торговле, в города, к книгам… А здесь я вижу совсем другое…

Ицхак Сантос расправил широкие плечи, отер рукавом вспотевший морщинистый лоб, окинул пана своими внимательными черными глазами и, неприязненно усмехнувшись, сказал:

— Ясновельможный пан Вальбе, вы не первый и не последний, кому злые языки рассказывают досужие бредни!.. Вы видите дома, халупы, сараи, сады и огороды? Кто за нас строил, кто все сажал, кто раскорчевывал эту землю? Вы думаете, это все с неба нам свалилось, как небесная манна? А что касается торговли, книг и прочего, так я вам на это отвечу: вы видите горный поток, и камни на берегу, и песок? Так скажите, разве эти песчинки и камни похожи один на другой? Так же различны наши люди! А разве люди вашей нации все одинаковы, господин Вальбе? Одни развлекаются, дурея от роскоши, на отличных конях ездят в горы на охоту, пьют, гуляют, берут от жизни все… А иные работают в поте лица и досыта не наедаются…

Курт Вальбе насупил рыжеватые брови, хотел было отхлестать нагайкой неучтивого и гордого человека, но, охваченный непонятным страхом перед этим сильным, волевым мужиком, только смерил его злобно жестким взглядом. И, тут же пришпорив коня, улыбнувшись сатанинской улыбкой, не сулившей ничего хорошего, Курт ускакал в горы.

А испуганные соседи, стоявшие поблизости Сантоса, обрушились на него:

— Что ты, Ицхак, сдурел? Зачем же так неуважительно разговаривать с паном? Разве не знаешь, что он может нам зло причинить? Мы ведь в его власти!

— Знаю… — ответил Ицхак. — Но я не мог сказать иначе. И пусть он знает, что я его не боюсь!

Курт Вальбе как-то остановился у виноградника Сантоса и, окинув завистливым взглядом кусты, причмокнул:

— А это все ты тоже сам посадил, Ицхак? Лучше бы картошку выращивал, чем виноград, чтоб твои дети и старики не пухли с голоду… — сказал он, ни к кому не обращаясь…

— А это не ваша забота, пан Вальбе, — резко ответил Ицхак. — Пока мои руки мне служат, мои детки голодать не будут!..

Полный непонятной ненависти, Курт Вальбе скрылся за извилистой дорогой, а вслед за ним и вся его кавалькада.

Облокотившись на изгороди, на держаки лопат, стояли поселенцы и уныло смотрели вслед ускакавшим всадникам.

— Ицхак, Ицхак! Разве можно так разговаривать с грабителями? Они могут нам причинить много зла. Пан может нас сжить со света. Для пана не существуют никакие законы. Все мы бесправны и полностью зависим от прихоти этого злодея…

— Ничего, — отозвался Ицхак Сантос и, поплевав на руки, снова взялся за лопату. — Пусть хоть лопнет от злости, пусть захлебнется собственной желчью! Меня учили не гнуть голову, не унижаться и не заискивать ни перед кем. Такой уж я человек. Не прощу никому ни оскорбления, ни грубости. Даже родному отцу. И пусть пан барон запомнит это.

НЕТ ПОКОЯ НА ЗЕМЛЕ

Постепенно разрастался новый поселок. На улице, которая пролегла вдоль потока, шумела детвора, до позднего вечера слышались звонкий смех, крики неугомонных ребят. В хибарках, под балками, висели люльки, и молодые матери укачивали своих первенцев. Тут и там слышалась легкая перебранка соседок, что-то не поделивших меж собой. Старики собирались кучками у колодцев, курили и обсуждали мирские дела, говорили об урожае и о грядущем приходе мессии…

Тихими вечерами молодые хлопцы и застенчивые девчата тайком от родителей собирались на опушке леса. До третьих петухов доносились оттуда звонкий смех, песни. И обеспокоенные матери не спали, поджидая своих дочерей, которые, казалось, забыли дорогу домой.

Ранним утром просыпался поселок. Все спешили к своим клочкам земли: кто выгонял корову на толоку, кто козу, гусей, которыми хозяйки уже успели обзавестись.

На отшлифованных волной прибрежных камнях женщины стирали белье в прозрачной воде, перебрасывались шутками, остротами, хохотали. Кто уходил в лес пополнить дровяной запас, кто возился на огородах. Дорог был каждый весенний день — нельзя забывать о долгой осени и холодной зиме. Пойдут дожди, раскиснет дорога или выпадет глубокий снег, тогда какая уж работа!

Жизнь здесь текла по своему руслу, и казалось, что так будет вечно. Прибились наконец к тихому берегу, где мирная и спокойная уготована им жизнь.

И вдруг неожиданная беда обрушилась на это маленькое государство. Вражеские полчища пошли войной, приближались к его границам и угрожали порабощением народу, смертью.

Ужас охватил всю страну, не миновав маленькое селение. Да, только вылезли кое-как из нищеты, наладилась, вошла в свои берега жизнь — и вот война. Здесь, по этой дороге, пройдут, видно, чужеземные полчища, пройдут с огнем и мечом, все разрушат, разграбят, растопчут. Можно ли в такой грозный час сидеть и ждать своей незавидной участи и участи твоих детей, стариков?

Приближалась осенняя пора. Ицхак Сантос с семьей собрал урожай, выкопал картошку, лук, заготовил дрова на зиму, присыпал землей молодые виноградные лозы. То же самое сделали соседи и родичи. Взяв с собой старшего сына, любимца Эфраима, и соседских парней, он подался в город, явился к местным властям и заявил, что все они по своей доброй воле пришли получать оружие. Вместе со всеми они хотят защищать родину от чужеземного нашествия.

С большим почетом тут встретили Ицхака Сантоса, его сына и всех прибывших. То, что самые молодые подданные страны пришли в этот трудный для государства час и что это были не коренные жители, а новоприбывшие, вызвало у всех глубокое уважение к ним. Им тут же выдали оружие, одели в солдатскую форму, поблагодарили от всей души. И все же нашелся один из старших начальников, который отнесся к этому скептически.

— Сантос! — сказал он. — То, что ты со своими ребятами пришел, доказав свою верность нашему государству, мне по душе. Молодцы! Меня смущает другое: сможете ли вы воевать, без страха идти в бой? Я слыхал, что люди вашей нации — сугубо мирные люди. Вам ближе наука, книги. Ваши воевать не хотят… Не любят…

Ицхак Сантос побагровел, окинув начальника презрительным взглядом, и, с трудом сдерживая возмущение, ответил:

— Герр начальник, мне неизвестно, как вы разбираетесь в военных делах, но в истории вы очень плохо разбираетесь… Наши предки в самом деле любили книги и науку. Это верно. Но когда на них обрушивались враги, они умели постоять за себя, умели с оружием в руках защищать свою честь и отчизну. Они подымались на борьбу, предпочитая смерть порабощению… Они поднялись против Римской империи, сражались до конца против своих угнетателей… Это известно даже детям, которые учатся в школе… А у вас чин высокий, а знаний маловато. — Подумав немного, Ицхак Сантос добавил: — И, кроме того, не мешало бы вам знать: как различны песчинки на берегу рек и морей, так различны и люди на земле! Одни ушли с головой в толстые фолианты, в науку, иные — занимались разными городскими делами, но весь народ — я имею в виду простой народ-труженик — знал свои ремесла, свои мастерские, свои клочки земли. Им хорошо известна цена куску хлеба. И этот народ может и умеет сражаться за свой дом, за свою землю и честь, герр начальник!

Военачальник был смущен и уязвлен этой речью: простой мужик с ним разговаривал, как с равным, еще и поучал его житейской мудрости!

После долгого молчания начальник сказал:

— Сантос, ты говорил о земле, о родине… А ты убежден в том, что это твоя земля, твоя отчизна?

Погрузившись на минутку в глубокое раздумье, ощущая на себе столько пристальных взглядов, Сантос убежденно ответил:

— Конечно! Мы достаточно намучились, пока отвоевали у скал, пока выкорчевали и вспахали свои клочок земли. Видите, вот этими руками я добываю для себя, для своей жены и детей, для немощного отца кусок хлеба; я поступаю точно так, как поступают тысячи твоих сограждан, начальник! Здесь я нашел свой дом и сегодня пришел сюда с намерением воевать до последней капли крови! Ведь опасность надвинулась и на мой дом! Я человек, потомственный слуга земли, и буду верен до последнего вздоха той стране, которая считает меня человеком и где я пользуюсь одинаковыми со всеми правами, где уважают мое человеческое достоинство, где мне дают возможность применить свои силы и способности и где находятся могилы моих родных и близких… Неподалеку от моего клочка земли уже погребены несколько человек. Эти могилы мне дороги, как жизнь. Вот мы все перед вами. И пришли мы просить не дворцы, не богатство, а оружие, чтобы сражаться с жестоким врагом!

У офицера не нашлось ответа этому гордому и мужественному человеку.

В тот же день Ицхак Сантос и все, кто с ним пришел, отправились на фронт.

Долгие месяцы в маленьком поселке ждали вестей от Сантоса и его служивых. Их начали было уже оплакивать, как погибших. Однако настал день, когда Ицхак возвратился домой. Не все, правда, вернулись. Четверо сложили головы в бою, и среди них — сын Сантоса Эфраим. Вместе с радостью пришло в поселок неизмеримое горе. Оплакивали тяжкие утраты. Сам Ицхак был убит горем. Лицо его почернело, лоб изрезали глубокие морщины. Волосы совсем поседели. Он очень страдал, долго не мог прийти в себя. Мучила не только боль утраты, но и невыносимая боль незаживающих, полученных в боях ран.

Курт Вальбе приехал в поселок выразить свое восхищение и благодарность преданным солдатам, которые мужественно защищали страну от чужеземного нашествия. Он восторгался героизмом Ицхака Сантоса и его молодых волонтеров, которые не щадили — жизни, когда над родиной нависла опасность. Вальбе теперь хорошо понял, что к этим людям он обязан относиться с большим уважением.

И в самом деле некоторое время никто не гнал их на поля барона. Никто не требовал от них поборов, налогов. Не мучили, не терзали, как перед войной. И людям казалось, что их навсегда уже оставят в покое, не будут им угрожать, не станут драть три шкуры. Все это несколько утешало, время шло, и селяне постепенно забывали о своих утратах.

Ицхак Сантос осмотрел свое хозяйство. Много труда потребуется теперь, пока опять все придет в божеский вид. За это долгое время, что он был на войне, все пришло в упадок. Одичал виноградник, никем не ухоженный, — кусты заросли бурьянами, и лозы среди них затерялись. Немало лоз пострадало от морозов — их не успели прикрыть на зиму. Надо было все начинать сначала. И виноградарь не пожалел сил. Опять он глубоко вспахал эту каменистую землю и посадил новые черенки.

Возможно, Ицхак не стал бы больше возиться с виноградником — он требовал слишком много труда, а силы заметно иссякали. К тому же Сантос стал замечать, что Курт Вальбе с открытой завистью смотрит на его лозы, и чутье ему подсказывало, что дорого обойдется ему этот виноградник. Однако еще тогда, когда война была в разгаре, стоя у открытой могилы сына, Сантос дал себе зарок, поклялся: если уцелеет и вернется домой, посадит новый виноградник в честь погибшего сына, светлой его памяти.

Три года прошло с тех пор, и на южном склоне горы, среди замшелых скал и валунов, широко раскинулся виноградник, еще более пышный и красивый, чем старый. И первый урожай поразил всех. Отовсюду, из соседних сел и хуторов, местечек и селений, приходили сюда полюбоваться резными листьями и сочными прозрачными гроздьями, восхищаясь упрямством и трудолюбием славного виноградаря. Поражались настойчивости, умению и терпению Ицхака Сантоса.

Однажды в погожий осенний день появился здесь Курт Вальбе. Он долго расхаживал, как хозяин, между кудрявыми виноградными кустами, осматривал тяжеловесные прозрачно-золотистые и сизо-черные грозди, щедро налитые благородным соком, пробовал ароматные ягоды, не в силах сдержать своей зависти. Он не мог представить себе, что на этой каменистой почве может произрастать такой виноград. Не думал, что у этого сурового человека, который ни перед кем не лебезит, не гнет голову даже перед ним, владетельным бароном, такие золотые руки. Он давно предлагал перейти к нему в работники, но Сантос отказался наотрез и накликал этим на свою голову недовольство Вальбе. Он ругал себя, что не применил силу. Задело его за живое и то, что эти люди уже давненько не ходят отрабатывать положенные дни на его полях, что с них не берут поборов. Война уже давно закончилась, и пора перестать церемониться с этим отребьем и их главарем, — так решил барон.

И злость в душе Курта Вальбе снова закипела.

Надо во что бы то ни стало, — думал он, — сбить спесь с этого гордого человека, надо его заставить вспомнить, что здесь хозяин Курт Вальбе, а не он! Пусть не кичится своими военными заслугами перед государством и своими боевыми наградами! Что было, то давно быльем поросло! Он покажет ему, где раки зимуют!.. У него, у Курта Вальбе, неограниченная власть, и покамест он является хозяином этой земли, Сантоса со всеми его чадами и домочадцами, если захочет, сможет изгнать ко всем чертям, а заодно и всю эту братию. Все в его воле, на все его право! И пусть не думает Сантос, что его заслуги перед родиной дают ему право вести себя столь заносчиво! Стоит только захотеть барону, и Сантос костей не соберет!

И тут же, под горячую руку, он велел Ицхаку Сантосу отдать ему половину урожая.

Через несколько дней виноградарь должен привезти виноград ему домой.

Неожиданный приказ барона возмутил Сантоса. Он с удивлением смотрел на маленького, худущего пана с каким-то землистым лицом и холодными глазами, не зная, что ответить.

Но Курт Вальбе не привык долго ждать ответа своих подчиненных. Он едко улыбнулся и повторил:

— Для каждого хлопа дело чести, когда сам Курт Вальбе обращается к нему с повелением!..

Ицхак Сантос молча покачал головой:

— Нет, пан, не будет по-твоему…

Вальбе вскипел, его бегающие глаза налились кровью.

— Тогда твоей ноги здесь не будет, Сантос!

И, вскочив в седло, умчался.

Люди, стоявшие у плетней и наблюдавшие эту картину, пришли в ужас. Все поняли, что Сантосу, да и не только ему, этот отказ дорого обойдется… Однако никто не отважился вмешаться. Сантос был возмущен наглостью пана, и люди знали, что в такую минуту его нельзя тревожить, не говоря уже о том, чтобы давать советы.

Если Курт Вальбе решится причинить зло ему или его односельчанам, — решил Сантос, — он наденет свой солдатский мундир, прикрепит полученный на фронте крест и боевые медали и пойдет в город к высшим властям в поисках защиты.

Живет и здравствует тот генерал, который ему вручил эти боевые награды, живы и те, кто видел своими глазами, с каким упорством и смелостью он, его сын и парни Каменки сражались за эту землю. А значит, у них все права граждан этого государства. Они эту землю окропили своей кровью.

— Ицхак, — предупреждали умудренные опытом соседи-односельчане, — послушайся совета: эта игра для дьявола. С этим идолом опасно спорить… Его власть… И закон всегда будет на его стороне… Запомни это, Ицхак!..

Но у Ицхака Сантоса своя голова. Он упрям и слышать ничего не желает. Ему не жаль отдать половину урожая. Он за свою жизнь потерял куда больше, чем эти несколько пудов винограда. Его возмущает до глубины души наглость пана. Сегодня отдай ему плоды своего тяжкого труда, а завтра он вообще тебя сделает своим рабом. Но нет, он не раб! И не для этого мелкого человечка, возомнившего себя пупом земли, он выращивал виноград! Покажи, что ты его боишься, — он душу из тебя вымотает!

Возмущенный и крайне раздосадованный, Ицхак Сантос созвал односельчан от мала до велика, повел их на плантацию, указал на мощные лозы, увешанные тяжелыми гроздьями ароматного винограда, сверкающего и переливающегося всеми цветами радуги под щедрыми лучами солнца, и сказал:

— Люди добрые, все, что вы перед собой видите, — ваше! Ешьте, берите, сколько кто пожелает!

Сперва люди думали, что Ицхак шутит, что-то непонятное задумал, но, убедившись, что он говорит серьезно, пошли к кустам. Ребята подняли невероятный шум, жадно поедали сочные ягоды, обливая соком рубахи; пожилые люди собирали виноград в кошелки, вкушая душистые ягоды, и глазами, полными благодарности, смотрели на сосредоточенного виноградаря, которого почитали как мудрого отца.

На следующее утро приехал гонец от Курта Вальбе с требованием, чтобы все жители поселка — от мала до велика — отработали положенное время на панском поле.

Несколько дней спустя прибыл еще один верховой: все хозяева обязаны в кратчайший срок уплатить за землю, за лес, за дерево, взятое для строительства жилищ и хлевов, в противном случае — пусть убираются ко всем дьяволам с этой земли…

— Ицхак, а ведь мы тебя предупреждали, чем это все кончится, — укоряли его старожилы поселка, — как видишь, с паном шутки плохи…

— Это коварный и подлый человечек… Это такая скотина, что может и тебе и нам жестоко отомстить.

— Хоть бы на этом кончилось…

Но Ицхак Сантос успокоил их:

— Ничего. Мы не из пугливого десятка. Мы честным трудом зарабатываем свой кусок хлеба и никаких законов не нарушаем.

В свое время вместе со своими сыновьями он вырыл глубокий подвал и поставил там в дубовых бочках вино. Прошло два года, и вино выстоялось, превратившись в райский напиток, радовавший душу людей. Он один знал секрет изготовления этого драгоценного вина. Пронюхав об этом, Курт Вальбе повелел, чтобы Ицхак привез ему бочки вина. Большое празднество намечалось у пана, и он решил попотчевать своих гостей вином, сделанным из виноградных гроздей на его земле.

— Отраву могу ему предложить! — дерзко ответил Ицхак Сантос и, созвав односельчан, повел их в подвал и сказал: — Тащите сюда посуду и берите вино, сколько вашей душеньке угодно! Несите домой и потчуйте ваших гостей. Радуйтесь и наслаждайтесь!

Три дня и три ночи весь поселок пил и гулял под веселые песни.

Только старые люди хмурились, мрачно глядели на разгулявшихся односельчан и покачивали головами:

— Ицхак, мы тебя знаем как хорошего и умного человека. Зачем играешь с огнем? Мы тебе уже не раз говорили: игра эта плохо кончится.

Время тянулось мучительно долго. Тревожно ждали мести, беды. Курт Вальбе не находил себе места от душившей его злобы. Он не помнит, чтобы кто-нибудь из тех, кто поселился на его земле, ему не покорялся, не выполнял бы его приказов и предписаний. И незамедлительно принялся чинить жителям Каменки всякие пакости. Каждый раз он присылал жестоких и неумолимых сборщиков налогов и поборов, и они драли три шкуры с непокорных, отнимали все, что попадалось под руку. Не было на них управы.

Люди умоляли Ицхака Сантоса задобрить Курта Вальбе, пойти к нему на поклон. Но Сантос упрямо сказал, что ни он, ни они не будут рабами, не станут пресмыкаться перед этим ничтожеством. На их стороне справедливость, закон. Вот управится с работой на винограднике — и сейчас же пойдет в город. Там он найдет на барона управу.

Тем временем Курт Вальбе приказал Сантосу и его односельчанам, чтобы они разбили вокруг его дворца точно такой же виноградник, как в Каменке. И чтобы Ицхак открыл садовнику барона секрет изготовления знаменитого вина.

Виноградарь не замедлил ответить, что этого не будет. Секрет выращивания лоз, секрет приготовления знаменитого вина он передаст только сыновьям и внукам, больше никому на свете! Так заведено у Сантосов. Таков зарок. И он передается из рода в род. Так завещали деды и прадеды. И он свято чтит их завет.

Тогда Курт Вальбе приказал уничтожить виноградники в Каменке. Он не позволит, чтобы на его земле сажали виноград и делали вино.

Виноградарь возмутился. Какая бесчеловечность! Нет, так не будет! Он ни за что не уничтожит виноградник, который с таким трудом выращивал. Это приказание пана он никогда не выполнит. Не ради этого он все свое здоровье, всю душу вложил в эти лозы, чтобы своими руками их вырубить. Он не подчинится! Он никогда этого не сделает!

Со страхом ждали, что ответит на это упрямство Курт Вальбе и чем кончится тот страшный конфликт. Можно было каждую минуту ждать какого-нибудь несчастья. Но Ицхака Сантоса это не трогало. Он ждал в этом году счастья, большого счастья, вопреки всяким угрозам пана Вальбе.

СНОВА В ПУТИ

Ицхак Сантос незыблемо верил, что его заслуги перед новой родиной, кровь, пролитая им, его сыном и сыновьями его соседей в те грозные дни, когда смертельная опасность нависла над страной, не будут забыты. Верил, что найдется управа на Курта Вальбе.

Ицхак решил отправиться в столицу к самым главным блюстителям закона и просить помощи, защиты. Пусть предпримут какие-то меры, пусть оградят его от произвола Курта Вальбе.

Однако не только это влекло виноградаря в дальний путь. Была для этого еще одна столь же веская причина. Он выдавал замуж любимую свою Нехамку. Единственная дочь — все его утешение, вся радость! Она славилась удивительной красотой. Ее статная фигура, тонкого овала смуглое лицо и громадные голубые глаза, ее длинные черные косы не давали покоя юношам селения. Со всей округи засылали сватов к Ицхаку Сантосу.

Она сама сделала выбор, и день свадьбы был назначен.

К этому событию готовился весь поселок.

Отец невесты выкатил из подвала две бочки вина, погрузил их на подводу, перевязал крепкой веревкой. Он решил продать на базаре свое великолепное вино и купить свадебные подарки для дочери и ее жениха. Ничего, Нехамка у него заслужила веселую и радостную свадьбу. Нужно приготовить богатое и щедрое угощение, пригласить из соседнего городка известных клезмеров — музыкантов. Давно люди поселка не радовались, так пусть хоть на свадьбе все весело погуляют!

На рассвете Ицхак Сантос быстро собрался и пустился в дальнюю дорогу. Она пролегла через крутые зеленые горы и глубокие ложбины ущелий.

Несколько дней провел он в шумной столице, продал свое вино, закупил свадебную одежду и подарки для жениха и невесты, а затем подался к сильным мира сего, к блюстителям закона в поисках правды и справедливости. По дороге продумал все до мелочей: как он к начальству придет, что скажет, но оказалось, что, прежде всего, туда попасть не так уж просто. Его никто и на порог не пускал. Смотрели на сурового мужика, как на сумасшедшего. Что? Скажите на милость! Приехал жаловаться на Курта Вальбе? На такого почтенного человека? На барона жаловаться? Да что он, рехнулся, что ли? Кто ж ему, Вальбе, может указывать, как себя вести по отношению к своим батракам? Это его личное дело! Никаких жалоб никто принимать не собирается! Сантоса гнали отовсюду, как прокаженного. И в конце концов он понял, что жаловаться на пана — все равно что воду в ступе толочь…

Разочарованный и удрученный, он возвращался домой. Он уразумел, что его заслуги перед родиной уже давно забыты, что солдат здесь немногого стоит и златые горы сулят ему лишь тогда, когда гонят на верную смерть. И еще понял он, что в этом государстве не существует закона, защищающего бедных и обездоленных, нет управы на кровопийц и самодуров. И Сантосу, и людям его веры нечего ждать помощи ни от кого. Правы те умудренные опытом односельчане, которые предупреждали, что Курта Вальбе не одолеть.

Тяжко было на душе. Такого он не ожидал со стороны властей. Но Ицхак Сантос старался теперь об этом не думать. Все мысли его были заняты будущей свадьбой дочери. И он ожесточенно подхлестывал лошадей, которые и без того исправно тащили воз по тяжелой дороге. Он спешил. Времени до свадьбы оставалось в обрез, а дел еще хоть отбавляй!

Он думал и о том, хороши ли одежда и подарки. Понравятся ли они молодым, жене, домашним? Придется позаботиться, чтобы свадьба была веселая, чтобы она запомнилась дочери и всем гостям на всю жизнь. Чтобы все остались довольны. Ничего он не пожалеет для Нехамки. Пусть радуется. И пусть вместе с нею радуются все. Кто знает, что их ждет впереди. Ведь теперь все будет зависеть от прихотей сумасбродного пана, который только то и делает, что придумывает всякие пакости и мстит поселку и ему, Ицхаку Сантосу, в первую очередь.

Погруженный в тревожные думы, старый виноградарь ехал по извилистой дороге, а вокруг бушевала весна. Зазвенели серебряным звоном взбухшие потоки, оглушительно низвергаясь с гор. Почернел в ущельях последний снег. Птичий гомон все больше усиливался. Под лучами солнца быстро оживали Карпаты. Воздух вокруг опьянял острым запахом хвои. Ицхак Сантос радовался земной красе, как ребенок, и был ею опьянен, кажется, сильнее, чем только что выпитым вином. Он выпил, чтобы хоть немного заглушить обиду, нанесенную ему правителями… Восторженно глядел он на божий мир, на эту неповторимую земную красоту и думал, насколько краше выглядел бы этот мир, если бы на земле было меньше ничтожных мелких людишек, отравляющих простому люду жизнь!

Но ничего, — думал он при этом, — у него сильные руки, могучие плечи, и он еще поборется, так просто его не согнут. Он не даст себя и своих односельчан в обиду. Возможно, он уже будет вести себя по отношению к Вальбе несколько осторожнее, сдержаннее, но все равно ни перед ним, ни перед другими не станет кланяться. Он человек и не потерпит подлости и бесправия.

«Как только, — думал Ицхак Сантос, — выдам дочь замуж, сразу возьмусь за виноградник: выкорчую и вспашу еще клочок земли и посажу новые кусты, другой сорт, приготовлю еще несколько бочек и чанов для вина. Теперь придется закатать рукава и построить для молодых дом. Пусть заводят свое хозяйство». Новые заботы у него появились, но это только радует. Труд никогда не страшил его.

В пути доводилось часто останавливаться, подкармливать и давать передышку лошадям. Они ему честно служили, и нужно было следить за тем, чтобы бедняги не выбились из сил. Насыпав им овса и напоив, он пускался в дальнейший путь. Как бы скорее добраться домой! Шутка ли, сколько дней он отсутствовал! А хотелось знать, как в семье готовятся к свадьбе и вообще что нового. Несколько дней, как он в пути, а казалось, что прошла уже целая вечность.

Неспокойно было почему-то на душе. Все ли в порядке дома? Все ли здоровы? Наверно, тревожатся о нем? Давненько не отлучался на такой длительный срок, если не считать войны…

Радовало сегодня то, что он для всех вез гостинцы, хорошие подарки… Единственное, что омрачало его радость, — он не вез людям добрых вестей. Значит, он и его односельчане бесправны и неоткуда ждать ни помощи, ни защиты. Что вздумает сумасбродный пан, то он вправе сделать. А Ицхак вынужден молчать, терпеть все эти унижения и вымогательства? Что ж это за жизнь? Как все это стерпеть? И он твердо решил про себя, что этому не бывать. Он не допустит, чтобы его семью и всех односельчан унижали и оскорбляли. Если правители отказались помочь, значит, правы были те, кто удерживал его. И ведь правильно предупреждали: нечего, мол, заноситься своими заслугами перед государством. Погруженный в тревожные думы, Ицхак Сантос не увидел, как за высокие горы опустилось солнце. Стремительно надвигалась ночь. Ночевать в дороге, решил он, нет смысла. И, подхлестывая лошадей, старался затемно поспеть домой, где, как он уверен, с нетерпением ждут его.

Как ни старался он отогнать от себя тревожные мысли, ему это плохо удавалось. Он ехал быстро, всматриваясь в высокие пихты, в задумчивые седовласые ели, в громадные вековые дубы, черневшие на опушке леса, и думал о дочери. Он представлял, какая красивая она будет, когда нарядится в подвенечное платье. Он выгодно продал свое вино, выручил немалые деньги, он ничего не пожалеет! Свадьба должна быть такая, как заслуживает его красавица дочь!

Но в эти радостные и счастливые мысли диссонансом врывались голос и мерзкие повадки Курта Вальбе. Сантос сразу мрачнел, все планы его отступали куда-то. Что за приказ он прислал тогда? Пьян был или просто одурел? Разве он не понимает, что Сантос этого не выполнит никогда? Что этот сумасброд приказал еще? Не выгонять скот на его луга? Не пасти на опушках леса? А где же пасти скотину? На чердаках? Он задался целью прогнать с этой земли людей? Но почему? Сколько труда они вложили в эту землю! Сколько намучились! Как он этого не понимает!

Нет, тому не бывать! Не хотелось верить, что он сможет так бесчеловечно, так жестоко обойтись с ними. Наверное, решил просто напугать Ицхака Сантоса…

За косогором, где дорога сворачивала вниз, лошади побежали веселее. Было уже недалеко до родного дома. Дорога вела к виноградной плантации; Ицхак соскочил с подводы и, придерживая задок, пошел за ней. Хотелось взглянуть, не пора ли раскрыть лозы на винограднике. Завтра придется этим заняться. Нельзя допустить, чтобы кусты попрели. Он взбежал на пригорок, направляясь к плантации, и вдруг услышал какие-то непонятные крики, плач. Он остановился. Что за крики? Что там случилось? Ицхак Сантос поднялся еще выше и остановился как вкопанный. Сердце тревожно заколотилось. Учуял недоброе. Куда это бегут люди? Он увидел, что толпа людей бежит к краю виноградника, туда, где над плантацией возвышается мощное ореховое дерево, широко раскинувшее свои обнаженные еще ветви. Ицхак Сантос тоже побежал в ту сторону, задыхаясь от быстрого бега, от волнения и тревоги. Увидев старого виноградаря, люди замолкли, расступились, глядя на него испуганными глазами.

Но что это? Кошмарное видение? Галлюцинация? На толстом суку орехового дерева висела Нехамка, и ветер раскачивал ее безжизненное тело, трепал разодранную одежду, длинные, распущенные волосы…

Кто-то влез на дерево и перерезал веревку. Тело девушки бережно приняли селянские руки и опустили на землю.

Ицхак Сантос, ничего не соображая, стоял, не в силах тронуться с места, и, как безумный, глядел на труп дочери, не слыша страшных стенаний и воплей жены, соседок, испуганного плача ребятишек. До его сознания еще не доходило, что это все он видит и слышит, что неподвижное тело дочери лежит у его ног. Он закрыл глаза, чтобы этого не видеть. Ему в эту минуту — хотелось ослепнуть, провалиться сквозь землю. Он опустился на колени и, встретившись глазами с полуоткрытым взглядом дочери, припал головой к ее лицу и громко зарыдал.

— Нехамка, доченька моя, что же ты наделала? Почему ты ушла от нас, почему, родная? Ведь ты нас всех убила… Любовь, отрада, радость моя!.. Как ты могла?

Все плакали навзрыд, и уже нельзя было разобрать ни его слов, ни причитаний матери.

Соседи подходили к несчастному отцу, стараясь увести его от трупа дочери, но не в состоянии были это сделать. Сердце его едва не разорвалось от горечи, от невыносимой боли.

— Люди добрые, прошу вас, скажите мне, почему она так поступила? Почему? Что произошло с моей дочерью? — умолял он окружающих.

Но никто не отважился подойти и открыть ему правду. Кто-то из близких осторожно поднял с земли Ицхака Сантоса, отвел в сторону:

— Не надо убиваться, Ицхак. Ее уже не воскресить, Страшное горе обрушилось на всех нас, — сказал он. — Перед восходом солнца твоя Нехамка отправилась к потоку полоскать белье, вот туда, к той скале, что под лесом. Наши пастушки, которые на опушке пасли коз, слышали, как опа пела задушевную песню, как тихонько смеялась. А в это время проезжал со своей свитой Курт Вальбе… Он увидел твою дочь на берегу, быстро подъехал к ней, схватил, насильно усадил на коня и ускакал в лес. Когда пастушки примчались и об этом рассказали, мы все бросились в погоню, но разве догонишь, разве найдешь их в лесной чащобе? Целый день ходили мы с палками, оглоблями и, клянусь, если бы поймали этого изверга, мы б его убили. Но обошли всю округу и не нашли никого. А давеча мы ее увидели истерзанную, в разорванных одеждах, всю исцарапанную и избитую. Но когда приблизились к ней, чтобы увести домой, она, как безумная, убежала от нас. Видно, не могла сладить с болью, с горечью своей. Страшно было глядеть на нее. Как они над ней надругались, боже милостивый! Никто и не видел в наступившем сумраке, как она покончила с собой… Пока обдумывали, как уговорить ее пойти домой, она повесилась… Такая милая душа!

Такая светлая, чистая девушка! Видно, не могла пережить этот позор…

Ицхак Сантос стоял, опустив голову, слушая эти страшные слова, и слезы текли по его заросшим щекам. Голова разламывалась на части. Первое, о чем он подумал, это была месть. Он не в силах был решить сейчас, как отомстить палачу за смерть дочери. Но он не успокоится, пока тот не заплатит своей подлой кровью за смерть Нехамки. Ничто не остановит Ицхака Сантоса. Жажда мести клокотала в груди. Ицхак был потрясен, разбит. Слезы душили его, не давали дышать. Он снова опустился на колени и долго что-то тихонько говорил, говорил без устали, клянясь в чем-то мертвой дочери..

На следующий день весь поселок провожал в последний путь Нехамку Сантос.

Ицхак стоял у открытой могилы. Слез больше не было. Он уже выплакал свои глаза, как жена, как окружающие родные и близкие. Он еще раз мысленно поклялся, что не успокоится, пока жестоко не отомстит за смерть дочери. Он не садился на семь дней за поминальную молитву, как положено по старому обычаю, не посыпал голову пеплом. Она и так вся поседела за эти два дня. Ицхак Сантос бродил по поселку как одержимый и места себе не мог найти. Ни с кем не разговаривал, ни к кому не обращался, словно на время онемел. Он не ел и не пил, не мог сомкнуть глаз. Ходил по винограднику, кружил и кружил вокруг орехового дерева, долго стоял под ним, склонив голову, часами сидел с поникшей головой у свежей могилы, что-то шептал про себя, словно прощаясь с окружающим миром. Никто не мог помочь ему, облегчить его горе. Черным стало его лицо, обросшее седой щетиной, глаза глядели пустые, погасшие.

Так миновало три дня. На четвертый, когда мрак предгрозья охватил всю округу и густые черные тучи низко опустились над Карпатами, Ицхак Сантос взял с собой обоих сыновей, убитого горем жениха, сунул за пояс топор и приказал седлать коней.

Четверо всадников неслись по извилистой горной дороге к усадьбе, что поодаль от поселка. Было уже поздно, когда они спешились и неслышно подобрались к парку Курта Вальбе. Привязав лошадей к деревьям, переждав, пока погаснет свет в окнах просторного двухэтажного дома, перепрыгнули через каменную изгородь и бесшумно пробрались в хозяйскую спальню. Заткнув спящему Курту Вальбе рот кляпом, они потащили обезумевшего от страха барона в глубь парка. На той же петле, в которой повесилась дочь, Ицхак Сантос повесил его на высоком клене посреди сада.

Увидев, как болтается на веревке мерзкий человечек, Сантос немного успокоился. Почувствовал, как исподволь утихает его боль, слегка притушенная расплатой. Добравшись до панского погреба, выкатил бочку керосину, облил дом, хозяйственные постройки и поджег.

— Пусть горит проклятое гнездо! — сказал Ицхак Сантос. — Чтобы и следа не осталось от этого проклятого Курта Вальбе! Вот возмездие за смерть моей дочери, за все наши горести и страдания!

Когда ветер раздул огонь, Ицхак Сантос кивнул своим спутникам. Вскочив на коней, они помчались домой.

То, что Сантос с сыновьями уехал из дому, не осталось надолго тайной. Суматоха поднялась в поселке, когда жена Ицхака всех подняла на ноги, умоляя отправиться на поиски. Страх охватил людей. Все высыпали, встревоженные, на улицу, прислушиваясь, не доносится ли стук копыт. Никто не мог предугадать, куда помчался Сантос и что задумал.

Свирепствовал северный ветер. Вскоре разразилась гроза и хлынул ливень. Вперемежку со снегом — последние потуги зимы, уступающей место юной весне.

Люди молча столпились у двора Сантоса, стараясь, как могли, успокоить жену, которая была вне себя от страха. Ждали наступления рассвета, чтобы всем скопом отправиться на поиски уехавших.

Но еще задолго до рассвета послышался конский топот. На крутой, нависшей над поселком горе показались четверо всадников. Они быстро спускались вниз.

Все обрадовались, облегченно вздохнули, женщины перестали плакать. Сантос осадил коня у калитки своего двора, спешился и прежде всего подошел к заплаканной, измученной страхом и слезами жене, обнял, стал успокаивать.

Все испуганно глядели на виноградаря, ждали, что он им скажет. Односельчане бросились к нему, испуганно и выжидающе глядя на него.

— Ицхак, где ты был?

— А что там полыхает за горами? Смотрите, смотрите: багровым стал небосклон… И дым валит столбом!

Несколько минут он молча ходил по двору как неприкаянный, затем попросил жену, чтобы достала из сундука его солдатский мундир с крестом и медалями. Быстро переодевшись, он простился с женой, детьми, с соседями.

— Куда ты, Ицхак? И почему в солдатском? — недоумевали односельчане. — Что ты задумал?

— Пойду в город и во всем признаюсь, — не сразу ответил он. — Скажу, что покарал негодяя Вальбе за мою дочь. Я этого подлеца повесил на той же веревке, на которой моя Нехамка повесилась… Пусть теперь судят. Я не боюсь суда!

— Боже мой, Ицхак! — подбежала к нему насмерть перепуганная жена. — Что ты натворил!

— Отомстил… Мог ли я жить спокойно, зная, что осквернитель моей дочери, этот убийца ходит по земле? Каким бы отцом был я своим детям, если б не отомстил за них? Как бы я мог жить, зная, что Вальбе живет и наслаждается жизнью? Я рассчитался с этим паразитом.

— Ицхак, о чем ты только говоришь? Разве те, к кому ты пойдешь, лучше, честнее этого Вальбе? Они ведь одного поля ягоды: когда Вальбе издевался над нами, грабил нас, то ему слова не сказали. Куда ты пойдешь?

Шумели, спорили односельчане, доказывали взбудораженному виноградарю, что он не должен идти в город, что там его попросту убьют. Но Ицхак пытался успокоить окружающих:

— Пойду! Никто не должен страдать из-за меня. Пусть судят одного меня. Я отомстил за свою бедную дочь и готов держать ответ, любой приговор выслушаю…

— Послушай, сосед, — обратился к Ицхаку самый старый человек в поселке, белый как лунь и согнутый в три погибели реб Залман, знаменитый на всю округу кузнец, — а может, лучше тебе исчезнуть? Приедут за тобой, а тебя нет. Что ж они сделают? На нет и суда нет!

— Старый ты человек, Залман, а пустое говоришь… — перебили его. — Если Ицхака не застанут, заберут его семью и надругаются над ней… На всех они обрушат свою ярость… Все пострадаем…

— Даже если осудят Ицхака, все равно никого не пощадят, — подумав немного, добавил старик и поправил на седой голове черную ермолку.

— Нужно что-то другое придумать, люди, — вмешался сосед, — для долгих размышлений времени не осталось. Можем попасть в беду. Над нами нависла страшная опасность, мы себе даже не представляем, какая она страшная…

— Да, это так.

— Никого не пощадят…

Ицхак Сантос вслушивался в эти скупые и взволнованные слова окружающих. Он и сам понимал, что времени для размышлений осталось в обрез. Нужно поскорее решить, что предпринять. Если даже с ним расквитаются блюстители закона, они не пощадят его детей, жену, хозяйство, не пощадят и односельчан, хоть те ни в чем не повинны. Это верно. И пришла ему в голову неожиданная мысль: нужно всем, и не мешкая, покинуть это проклятое место, бросить свои жилища и податься куда угодно, хотя бы и на край света. Здесь справедливости не жди!

Но, однако, тут же испугался этой мысли. Согласятся ли с ним односельчане? Он не решался заикнуться об этом. Как же они оставят свои дома? Свои насиженные места?

Ближайшие соседи уже вошли в дом Сантоса, глядели на него, взволнованного, с горящими глазами, и нетерпеливо ждали, что он скажет, что посоветует. Поймав на себе столько выжидающих взглядов, он почувствовал, что эти люди теперь на все готовы, готовы всему подчиниться. И он сказал:

— Ну, дорогие соседи, может, поступим так, как старшие советуют? Я не подумал, что из-за меня все вы можете пострадать. Да, это так. Но теперь поздно об этом! Не судите меня строго, поймите — я иначе не мог поступить… Есть один выход… Нужно немедленно запрягать коней, погрузить все, что можно, на подводы и арбы, захватить одежду, скотину, птицу — и в путь… Оставим это проклятое место. Мало радости оно нам принесло…

— Ицхак, а жилища, наше хозяйство? А земля?

Он развел руками:

— Что ж, кому жалко это бросать, поступайте как знаете. Никого не неволю… Я думал, что здесь мы найдем работу, счастье и покой, что получим землю, обретем какие-то человеческие права… Но оказалось, что я нашел здесь только горе. Потерял своего старшего сына Эфраима на войне, а вот теперь — дочь. С меня достаточно… Я ухожу…

И, не глядя ни на кого, Ицхак Сантос поспешил во двор снарядить подводу, а жене и сыновьям велел вытаскивать из дому все, что можно, вывести корову и козу, птиц поместить в клетку и — на подводу. Да побыстрее. Время не терпит…

Люди столпились, угрюмо наблюдая, как семья Ицхака собирается в дорогу, и, глядя на это, последовали ее примеру. Все стали запрягать своих лошадей, вытаскивать из домов пожитки и собираться в далекий неведомый путь.

По извилистой дороге, сопровождаемые шумом деревьев, освещенные тусклым сиянием полумесяца, вытянулись подводы, груженные домашним скарбом. За подводами гнали коров и овец. Люди в последний раз с крутой горы взглянули на брошенный свой обжитый уголок, на покинутые усадьбы и плакали.

Тяжелым размеренным солдатским шагом шел рядом с первой подводой Ицхак Сантос. Он то и дело подхлестывал лошадей, подбадривал соседей. Надо было спешить, подальше уйти из этого зеленого лабиринта, свернуть с большой дороги. Необходимо было запутать следы — на тот случай, если начнется преследование. Нужно было поскорее вырваться из этого края, который за последнее время для него и его односельчан стал кромешным адом. Поскорее бы пересечь границу этого маленького государства, а там, возможно, уже удастся прибиться к другому берегу, вздохнуть полной грудью.

Если все односельчане сошлись на том, что он, Ицхак Сантос, не должен идти к враждебно настроенным лицемерным и жестоким блюстителям закона, если все как один бросили свои насиженные гнезда и вместе с ним уходят от опасности, то он должен сделать все, чтобы не попасть с ними в западню. Он теперь должен заботиться не только о себе и о своей семье, но и об этих измученных и обездоленных людях, которые шагают рядом с ним, удрученные неизвестностью.

Все понимали: чем быстрее они уйдут отсюда, тем будет для всех лучше и безопаснее. Конечно, такой пожар не сможет не привлечь к себе внимания. Безусловно, вызовут полицию из города, и первый, на кого падет подозрение, будет он, Ицхак Сантос. Стало быть, выход один-единственный: как можно скорее вырваться из этой страны и пересечь границу. Тогда будут какие-то шансы на спасение. Нужно добраться до Молдовы, там, очевидно, не такие страшные законы, как здесь. Может быть, там и иные обычаи, да и порядки иные, кто его знает…

Но, как бы там ни было, хуже не будет.

В это почему-то все поверили.

И люди, и лошади, выбиваясь из сил, торопились, никому не давали передышки. Да и никто не жаловался на усталость.

Необычный табор с маленькой отарой овец и несколькими коровами свернул наконец с большого шляха и передвигался просто по чистому полю, проселочными дорогами.

До самого утра шли они без отдыха. Малыши и старые люди кое-как умостились среди узлов и вещей на подводах, а все остальные двигались молча, сосредоточенно, думая о постигшей их беде.

Никто из них не заметил, как грозовые облака заволокли небо от края до края, как погасли мерцавшие недавно звезды, как скрылся молодой месяц и подул пронзительный ветер. Прошло еще немного времени, и хлынул дождь, колючий и холодный. Ветер и дождь пронизывали насквозь. Все закутались в первое попавшееся под руку тряпье и с тревогой посматривали на небо — хоть бы рассеялись эти свинцовые тучи, обложившие все небо от края и до края. Казалось, и чистое небо отвернулось от изгнанников. Надвинулось низко над землей, черное и холодное. Ни зги вокруг.

В полдень добрались к дремучему лесу, который чернел вдали от проселочной дороги. За эти долгие часы они преодолели большое расстояние, оставили далеко за собой родной поселок, экономию. Кажется, настала пора передохнуть, напоить и накормить лошадей, дать также подкрепиться голодным детям, подоить коз, коров, самим вздохнуть и обдумать свой дальнейший путь.

Тут и там запылали костры, и озябшие ребята радовались и кричали, собирались вокруг. Женщины напоили всех парным молоком, и это придало немного сил беглецам.

Все делалось быстро, ведь опасность еще не миновала. Жандармы, упаси бог, могли нагнать бегущих, схватить Ицхака Сантоса…

Односельчане глядели на него с удивлением: человек, который, что называется, мухи не обидит, так жестоко, недрогнувшей рукой отплатил Курту Вальбе. И не только за его, Сантоса, беду, он отомстил за горе всех, за все унижения и муки, что Курт Вальбе причинил его друзьям, с которыми он осваивал эту каменистую землю!

И хотя дорого им пришлось заплатить за свершенное Сантосом, но его никто из спутников не осуждал.

За эту тяжкую и долгую дорогу люди еще больше полюбили своего мужественного вожака. Они полностью положились на него, доверились ему, словно он все знал и мог выручить их из любой беды. Все видели в нем верного защитника, человека, за которым готовы были идти в огонь и воду. А Сантос, чувствуя это, не знал покоя, понимая, какую ответственность взял на себя.

За эти двое суток, в течение которых они исходили немало по неизвестным, болотистым, скользким от грязи дорогам, люди и скот порядком уже выбились из сил. Лошади еле переступали разбитыми ногами, и людям то и дело доводилось подставлять плечо, чтобы вытащить из грязи застрявшие подводы, подталкивать в гору или придерживать их, когда они спускались с круч.

В небольшом селе задумали было заночевать, люди нуждались в отдыхе, не говоря уже о лошадях, но Ицхак узнал, что недавно здесь проезжали гонцы, которые его ищут. Спокойно выслушав эту весть, все безропотно отправились дальше. Столько мучиться в дороге, столько настрадаться и из-за краткого отдыха рисковать? Нет! Надо уходить дальше. И необычный табор снова свернул в сторону, в лесную глушь, чтобы еще больше запутать следы. Уже никто не роптал, все как один помогали лошадям, помогали друг другу.

Незаметно добрались до берега Днестра. Стало немного легче на душе. Как-никак теперь они уже на почтительном расстоянии от своего селения. Река поможет им окончательно замести свои следы.

В эту пору река вышла из берегов, пенилась и бушевала, вбирая в себя мутные потоки, сбегавшие с гор.

Ветер усиливался. Погода явно портилась. Все и так уже промокли до костей, а тут еще ветер, злой, колючий, пронизывает насквозь.

Ицхак стоял у самой воды, всматриваясь в противоположный берег. Он долго думал: не перебраться ли туда — может, там будет спокойнее? Он пошел вдоль берега, всматриваясь в туманную изморось. Но на другом берегу также было пустынно, безлюдно, и поблизости не видно никаких признаков жилья. За Сантосом пошли несколько соседей. Долго шагали, глядя вдаль. Надо было хорошенько оглядеться, посоветоваться, как быть дальше, куда свернуть. Сколько можно с малышами и немощными стариками бродить, как цыгане, идти не зная куда.

А Днестр бушевал. Грохотали мутные, сердитые волны, набрасываясь с яростью на каменистые берега. Река казалась наполненной не водой, а свинцом. Нигде вокруг ни хижины, ни хибарки, куда можно было бы войти, отогреться. Ни огонька, ни дымка вокруг! Как в пустыне!

Дойдя до крутого поворота реки, Ицхак увидел на бушующей ее стремнине большой плот, привязанный толстым канатом к изогнутой вербе. Чуть поодаль колыхались две большие плоскодонки, с длинными веслами и шестами. Видно, кто-то оставил это добро на произвол судьбы, а сам подался дальше.

Сантос подошел к плоту, долго осматривал и решил, что можно было бы погрузить на него подводы и скот, а на лодки — людей и отправиться вниз по течению. Все равно лошади уже выбились из сил и не смогут двигаться дальше. На плоту было бы легче во всех отношениях.

Замысел виноградаря был одобрен, люди стали грузиться на плот и на лодки. На плоту соорудили несколько шалашей, чтобы было где укрыться от ветра и холода. Пока закрепили как следует подводы, незаметно прошел день. Наступили сумерки. Шалаши утеплили одеялами и тряпьем, детвора и старики залезли внутрь. Плот и лодки были уже готовы к отплытию. Люди взялись за весла, за шесты и двинулись вниз по течению.

За ночь отплыли довольно далеко, и это всех радовало. Погони, пожалуй, нечего было опасаться. Их след оборвался на берегу бурного Днестра.

Хотя все промокли насквозь и были голодны, чувствовали себя увереннее.

По широкому непокойному руслу Днестра плыл нагруженный до отказа плот, а по сторонам его — две большие плоскодонки. Куда они плыли, к какому берегу пристанут — никто не ведал.

К НОВОМУ БЕРЕГУ

На веслах сидели крепкие, плечистые парни и молодые мужчины, которых не страшили высокие бурные волны. Сколько раз течение относило плот и плоскодонки в сторону, угрожая разбить об острые камни, но плотогоны и лодочники оказались сильнее воды. Выбиваясь из сил, они плыли без отдыха, без передышки.

За время этого тяжелого пути, когда люди мчались по неведомым дорогам, уходя от опасности, и плыли по разбушевавшейся реке, они еще больше сплотились. Правда, кое-кто из женщин стал роптать, поругивая Ицхака за то, что он их сорвал с насиженных мест и они плывут неведомо куда, ни конца, ни края не видя своим мукам. Где найдут убежище? Куда он собирается их везти? Разве нужно так мучиться и ехать неведомо куда, чтобы найти свою погибель?

Спутники поддержали было женщин, но за Ицхака заступились сыновья и те, которые были вместе с ним на войне.

— Что вы, люди добрые, нападаете на человека? Разве он меньше вас страдает? Разве он желает вам зла? Немного помучаемся, а там уж бог поможет…

Но что-то бог не помогал…

Дорога с каждым часом становилась все тяжелее и опаснее.

Можно было понять состояние матерей, которые были озлоблены. Нелегко им пришлось с малышами, которых нечем было кормить. Невероятно устали, а главное — мучила полнейшая неизвестность. Что ждет их впереди, чем это все кончится? Дождь, как назло, не прекращался. Колючий ветер то и дело обрушивался на шалаши, на кое-как слепленные палатки, где спали дети и старики. Наконец лодки причалили к берегу, и мужчины нарубили дров, перебросили на плот и стали разводить костры; люди немного согрелись, женщины вскипятили молоко для малышей и больных. Рыбаки пустили в ход свои снасти, наловили рыбы; постепенно на плоту становилось веселее. Среди свинцовых облаков чудом пробились солнечные лучи. Все вылезли из своих укрытий, чтобы погреться на солнце, и, несмотря на то что оно недолго их побаловало, путешественники, нагревшись и заморив червячка свежей рыбой, заметно оживились. Самые ярые скептики притихли и перестали донимать жалобами Сантоса.

Много ли нужно человеку, который привык к вечным скитаниям, мукам, унижениям? Немного погреться у очага или под лучами солнца, утолить кое-как голод, увидеть хотя бы в своем воображении желанный берег, где скоро можно будет обосноваться, — и сразу глаза озаряются особым блеском, и вот он уже неузнаваем!

Таков он, простой, добрый человек!

А если еще девчата заведут милую сердцу песню из тех, которые с детства запали в душу, тогда вовсе забываются все невзгоды, вся безысходность своего незавидного положения.

Со стороны могло показаться, что Ицхак Сантос равнодушен ко всему тому, что происходит на плоту. Но на самом деле он терзался от мысли, что, возможно, допустил большую оплошность, подняв весь поселок с насиженных мест. Не лучше ли было отдать себя в руки властей? Его наказали бы, прекратив на этом все его нравственные муки и терзания. И не было бы этой тяжелой дороги, этих скитаний, а самое главное — он не ловил бы на себе сердитые и недоброжелательные взгляды, терзающие ему душу! Но успокаивало сознание, что все же он поступил правильно, спасая людей от тиранов. Не только он, но все односельчане жестоко поплатились бы из-за его поступка, никого не пощадили бы! Пожалуй, лучше, что случилось так, а не иначе. Ведь издавна так повелось: стоит только кому-нибудь из его соплеменников-единоверцев совершить какой-нибудь проступок, как он накликает гнев не только на себя, а на всех, чуть не на весь свой народ. Власти знают, что за униженных и оскорбленных бедных людей, к тому же еще людей иной веры, никто не посмеет заступиться. Наоборот. Натравят на них все черные силы, погромщиков разных мастей, чтобы отвлечь внимание от мерзких дел по отношению ко всем народам. Они отвлекут гнев угнетенных от себя и будут кричать «ловите вора!», а сами со своими гнусными делами останутся в тени. Так издавна велось, так и поныне кое-где осталось. Блюстители закона, сильные мира сего всегда ищут и находят козла отпущения…

Об этом думал Ицхак Сантос, стоя на краю скрипучего плота с большим шестом в руках и направляя по главному руслу свой насквозь промокший Ноев ковчег. Ицхак поглядывал на небо, которое снова заволокло тучами, и понял, что скоро хлынет ливень и хорошо, если этим ограничится…

— Эй-эй, ребята! Покрепче привяжите шалаши и палатки, возы закрепите, буря надвигается! — во всю мочь кричал он, стараясь преодолеть шум и плеск волн.

А там, вдоль Днестра, тянулись холмистые берега, все такие же пустынные, исхлестанные ветром и дождем. Никаких признаков жилья! Вокруг — ни зги, и Сантос никак не мог решить, куда причалить.

Темная ночь повисла над землей, мрак поглотил все вокруг.

Люди забрались в свои шалаши, чтобы прикорнуть на часок-другой. Плакали малыши, и матери безуспешно старались успокоить их, обещая, что скоро уже причалят к желанному берегу. Кто-то из стариков, облокотившись на телегу, пел хриплым голосом псалмы Давида, то и дело обращаясь к всемогущему богу Иегове, моля о скорейшем избавлении от невзгод и страданий.

А плот плыл среди беснующихся волн, свинцовая вода плескалась у промокших и отяжелевших бревен.

Тем временем перетирались канаты, которыми были связаны нетесаные бревна. Если бы кто-нибудь и заметил это, все равно нечем было заменить. Долго плыть и трудно, и опасно, и Ицхак Сантос с нетерпением ждал рассвета, чтобы причалить теперь уже к любому берегу. Только бы пережить эту ночь! Хоть бы перестал хлестать надоедливый колючий дождь, тогда легче будет выбрать место.

О том, что плот может не выдержать, Сантос не хотел и думать. Канаты должны выдержать! Опасность, что их могут настигнуть преследователи, кажется, миновала. Они уже отплыли далеко. Эта земля уже не принадлежит тем правителям, откуда бежал Сантос со своими односельчанами. Здесь должны быть другие законы, и никто не станет судить его за то, что он отомстил подлецу и насильнику…

Но как ни пытался Ицхак Сантос успокоить себя и окружающих, тревога овладевала им все больше и больше. Ветер усиливался, и с повой силой хлынул сплошной ливень. Небо над головой словно смолой налилось. Необходимо было немедленно пристать к берегу, но слева и справа тянулись каменистые громады, и пришлось приложить все силы, чтобы удержать плот, направляя его на середину реки. Все здоровые мужчины стояли с веслами и шестами, слушая команду Сантоса, который набухшим от воды веслом направлял плот по главному руслу.

Никто не спал. Вокруг неистово гудел ветер. Казалось, вот-вот он поднимет вверх этот утлый, скрипучий плот и понесет его куда-то. Казалось, небо совсем опустилось на стремнину и все превратилось в сплошной непроглядный мрак.

И вдруг черное небо на мгновенье озарилось извилистой молнией, разверзлось мрачное месиво, и тут же загрохотал оглушительный гром. Дождь хлынул сильнее, и люди испуганно съежились, высунувшись из своих укрытий. Что это? Что-то слишком рано загремело. Что это за знак? К лучшему или, наоборот, к худшему? Страх охватил людей. Дети снова заплакали, дрожа, прижимались к матерям, с ужасом глядели на мрачное небо. Заревели коровы, заржали лошади, будто предчувствуя беду. Овцы сбились в кучу, петухи в клетках начали ни с того ни с сего кукарекать. А плот, скрипя, плыл и плыл, подпрыгивая на взбухших волнах.

Старики с ужасом глядели на разгневанное небо, которое то и дело раскалывалось под неумолимыми мечами молнии. Грохотал гром, прокатываясь с большим ожесточением над облаками. Кто-то из стариков стал молиться, дабы всевышний не карал их, избавил бы от опасности.

— Кажется, начинается второй потоп! — сказал один старик. — А что себе думает наш Ной? Он еще долго будет гнать в неведомое свой ковчег? Скоро он выпустит голубя, чтобы тот проверил, есть ли уже где-нибудь суша…

Ицхак Сантос ничего не слыхал. Вместе с мужчинами, которые стояли наготове с веслами и шестами, он прикладывал все усилия, чтобы сдержать плот и не допустить удара о скалистый берег. Ему и в самом деле казалось, что начинается второй потоп и он плывет со своими односельчанами на Ноевом ковчеге.

Мужчины и парни заметно помрачнели, выбились из сил. Давно не слышно было их шуток, смеха. Они проклинали невыносимый сплошной мрак, поглотивший все вокруг.

— Куда он пас тащит, наш мучитель? — послышался голос старухи. — Когда уже кончатся наши муки? Грех ты взял на свою душу, Ицхак! Грех!

— Разве не лучше было погибнуть на своем пороге, если уже суждено погибнуть? — поддержала старуху худенькая женщина. — Зачем мы потащились за ним на верную смерть? О горе!

К Сантосу доносились проклятия, но он не подавал виду, что слышит это. Ему нечего людям ответить. Он сам уже еле стоял на ногах, совсем выбился из сил, борясь с бешеным течением и волнами. Думал лишь об одном: надо приложить все усилия, чтобы как-то удержать плот. Надо продержаться на воде хотя бы до рассвета. Беспокоило, что канаты почти стерлись и часть бревен уходит из-под ног. Прошло еще какое-то время, и как ни старался он со своими помощниками удерживать плот, это удавалось все меньше и меньше. Даже у самых выдержанных и стойких иссякли силы, и ветер погнал плот, как ему, ветру, хотелось.

И вскоре произошло то, что неизбежно должно было произойти. Штормовой ветер изо всех сил подхватил никем не управляемый плот, погнал его к прибрежным скалам, повертел им, швырнул о камни раз и еще раз, канаты не выдержали — плот начал рассыпаться.

Крики и рыдания огласили черную ночь. Парни оставили весла, шесты и бросились спасать детей, женщин, стариков. Вытащили их на берег, вытолкнули подводы, погнали по скользким бревнам лошадей, скот. Люди бросались в холодную воду и подхватывали все уплывающее» С плота тащили к берегу то, что можно было спасти.

После того как согнали всех, на берег столкнули возы, вынесли домашний скарб и мешки с хлебом, мужчины бросились в ледяную воду и стали вытаскивать бревна с расползавшегося на глазах плота. Может, придется снова связать его, чтобы плыть дальше, когда присмиреет разбушевавшийся Днестр.

Люди стояли по пояс в воде и выхватывали из реки бревна, доски — все, что всплывало. Погруженные в спасательные работы, Не заметили, как утих ветер, угомонился дождь, утихомирилась гроза.

На востоке прорезалась серая полоска рассвета. Начинался новый день. Что принесет он людям?

А тем временем на каменистом крутом берегу столпились возле своего имущества озябшие, промокшие люди, дрожа от холода. Они испуганно оглядывали этот неуютный, дикий и пустынный берег. С горы по глубокому оврагу, по изрытым дождями канавам устремлялись к реке мутные потоки воды.

Бледная полоска на востоке постепенно расширялась, как бы расталкивая грозовые облака, нависшие над бушующим Днестром. Откуда-то из-за крутого кургана брызнули на промокшую землю первые солнечные лучи, и над рекой поднялась легкая дымка испарений.

Землисто-серое морщинистое лицо Ицхака Сантоса сразу просветлело.

Он оглянулся по сторонам и увидел крутые холмы и курганы, чем-то отдаленно напоминающие родную Каменку, которую довелось несколько дней тому назад оставить. Правда, нигде поблизости не видно было ни стройных елей, ни дубов, ни пихт; каменистые горы вокруг и мрачные ущелья, на дне которых бушуют горные потоки. А курганы и холмы поросли редким кустарником и бурьянами. А там, вдали, чернел лес, зажатый холмами.

Вокруг было пустынно и безлюдно, как будто никогда еще не ступала здесь нога человека.

Солнечные лучи радовали и обогревали наболевшую душу. Ицхак Сантос сбросил с плеч промокшую отяжелевшую куртку, скинул рубаху, выкрутил ее и подставил широкую волосатую грудь солнечным лучам.

Обросшее усталое лицо сразу преобразилось, даже повеселело.

Надев рубашку, он улыбнулся односельчанам:

— Ну, люди добрые, кажется, живем! Чего же вы приуныли? А ну-ка, выше голову! Немного согреемся, просушим одежду и начнем думать, что делать дальше. Главное — все живы-здоровы, а все остальное впереди. Не надо падать духом! Живем, и в этом счастье!..

— Да, живем!.. — горько заметила высокая седая женщина, кутая в тряпье озябшего ребенка, который не переставал плакать. — Всем бы нашим врагам такая жизнь… Боже ты наш милосердный!..

— Шева! — оборвал ее кто-то из стариков. — Нужно благодарить всевышнего, что спаслись от такого кошмара… Нечего бога гневить… Стало быть, такое заслужили… Спасибо ему и на этом. Помолимся за то, что спас наши грешные души!..

Кто-то из парней развел на камнях большой костер, и все заметно повеселели, бросились к огню и стали, приплясывая, греться.

Испуганные коровы, овцы, лошади также оживились, почувствовав, как быстро начинают пригревать солнечные лучи, и стали щипать травку, пробивающуюся то тут, то там.

Женщины развязывали узлы и раскладывали сушить на камнях и на мокрых кустах подушки, перины, одеяла, рядна и одежду.

Все от мала до велика были заняты работой. Долго ли будет сегодня греть солнце или снова хлынет проливной дождь? Правда, после грозы можно было ожидать, что погода переменится к лучшему. Но разве что-нибудь разберешь теперь здесь, в чужой стороне? Кто что может сказать?

Чем больше пригревало солнце, тем веселее становилось на душе. Вокруг слышались смех, визг и крики ребятишек, которых этот привал, как и необычная дорога, очень позабавили. Тут и там уже пылали костры, женщины занялись хозяйством — доили коров, коз, готовили завтрак. Что бы там ни было, а поесть каждому надо даже и в таком положении, в каком все очутились.

Ицхак Сантос снял с камня не высохшую еще рубаху, подержал ее немного над пылающим костром, затем надел на голое тело и неторопливо зашагал по болотистой дороге на гору. Все вокруг для него было необычно, ново. После обильного дождя почва расползалась под ногами, идти было скользко и трудно, но зато легко дышалось. Воздух был чист и прозрачен, напоен терпким ароматом перепрелых трав. Чем выше Ицхак поднимался, тем больше эти места напоминали ему родную Каменку. Жаль, что поблизости, на холмах и кручах, не было стройных елей и могучих пихт, которые он так любил и к которым так привык! Вокруг было пустынно. Одни камни, скалы. Извилистый глубокий яр перерезал плоскогорье. Ицхак повернул в ту сторону, где чернел лес. Приблизившись к нему, он увидел огромную отвесную белую скалу, которая напоминала высокую стену разрушенного старинного дворца. Ему еще не приходилось встречать такой головокружительной высоты скалу. С трудом переставляя ноги по липкой грязи, он приближался к ней. Вдруг поднялся оглушительный птичий грай. Сантос не успел оглянуться, как от скалы оторвалась огромная стая вспугнутых птиц, выбравшихся из своих гнезд, выдолбленных в скале, и стала кружить над головой, будто предупреждая о надвигающейся опасности.

Ицхак Сантос кинул взгляд на птичий базар, и лицо его озарилось радостной улыбкой. Он подошел ближе к каменной громаде и увидел у ее подножья изумрудный родник, напоминавший сказочное озерко, окруженное серебристым песчаным кружевом.

Он остановился у родника как очарованный, всматриваясь в прозрачное зеркало, затем опустился на отшлифованные временем и ветрами мшистые камни и несколько минут вслушивался в журчание родника. Ицхак был потрясен дикой красой этого места, неудержимым гомоном встревоженных птиц, невиданной красотой белой скалы и родника. Вода манила к себе, и, опустившись на колени, он припал к зеркальной глади родника и жадно стал пить холодную, кристально чистую, необычайно вкусную воду. Ему показалось, что сразу как-то посветлело в глазах. Усталость словно рукой сняло, и он почувствовал прилив новых сил. На душе сразу стало легче, тревога, охватившая его недавно, исчезла.

Удивительный родник! Никогда ему не доводилось пить такой чудесной воды. И он снова припал губами к роднику, долго и жадно пил — и не мог досыта насладиться.

А тем временем птицы вокруг бесновались. Кружили и кружили над белой скалой, над источником с дикими криками, словно хотели прогнать пришельца, нарушившего их покой. Они то спускались низко, то взмывали ввысь.

Поднявшись на вершину белой скалы, Ицхак Сантос сложил ладони трубкой и изо всех сил стал звать людей, оставшихся внизу:

— Скорее бегите сюда! Красота-то какая! Живее ко мне!

Услыхав зов, кое-кто бросился к нему. Они скользили, падали, подымались и снова карабкались на скользкую гору. Припадая к роднику, расталкивая друг друга, люди стали жадно пить, восхищаясь изумительной водой. Они оглядывали необычно белую скалу, гнезда, выдолбленные птицами на вершинах, радуясь окружающему раздолью.

— Да, это родник! Чудо — не вода! Сказка!..

— Сроду не пил такой воды…

— Вкуснее вина, что Сантос готовил в Каменке.

— От этой воды можно опьянеть…

— А я вам скажу, что это какой-то волшебный родник, — после долгого молчания сказал Ицхак Сантос. — Сколько ни пьешь, хочется еще…

— Напился — и сразу сбросил десяток лет… — рассмеялся худой, длинный старик и снова приблизился к роднику.

— Вы там не очень, Ошер! — отозвался кто-то из молодых. — Если каждый раз будете молодеть на десяток лет, то скоро впадете, упаси бог, в детство…

Какая-то черноокая девчонка примчалась с ведром и, зачерпнув воды, понесла тем, кто остался на берегу.

— Пусть ослабевшие напьются. Такая вода, пожалуй, может исцелить от любого недуга…

Гомон, смех и возгласы не умолкали, смешиваясь с криками встревоженных птиц, которые взволнованно глядели с высоты на пришельцев, нарушивших вековую тишину этой скалы.

Кто-то из запоздавших, напившись, вытер рукавом мокрые губы:

— Да, люди добрые, вода — роскошь! Все хорошо, но не кажется ли вам, что после такого водопоя не мешает подкрепиться? Аппетит у меня до того разыгрался после этой воды, что проглотил бы целого быка! Одной водой сыт не будешь… А эта скала хлебом пас кормить не сможет…

Сантос смерил взглядом парня, минуту подумал и тихо произнес:

— Кто его знает. Бывает иногда так, что камни, скалы тоже могут кормить людей. Все зависит от того, какие это камни. Там, откуда мы пришли, были точно такие же камни. Ты уже забыл, сынок, что после того, как мы потрудились, те камни стали давать нам хлеб…

Постояв немного, поглядев, как оживились приунывшие было односельчане, Ицхак Сантос, погруженный в глубокое раздумье, направился к берегу. У него было много забот, куда больше, чем у остальных. Нужно было решать, как быть дальше, куда податься. И среди всех забот была еще одна, пожалуй, самая сложная: что делать со старым Пинхасом? Там, дома, отец держался молодцом, трудился на виноградной плантации и на огороде не хуже молодых, не чувствовал себя стариком, а эта жуткая дорога его совсем пришибла. Он простудился, все время кашляет. Как ни кутается, холод пробирает его насквозь, и старик не в силах согреться. Его трясет, как в горячечном бреду. Он заметно изменился. На себя стал не похож. После того как его вытащили на берег, старик лежит на узлах, укрытый с ног до головы. Никто ему не может помочь, да старик никого и не слушает, говорит, что перехитрить болезнь никто не в силах. Сколько, мол, тебе на веку положено, столько и проживешь… А врачевание — это бог знает что. Одно кощунство. Вызываешь только зря гнев божий… Он зовет тебя к себе, стало быть, пора кончать с этой временной жизнью и отправляться в вечную.

Все знали, как мучается старик, и терзались его муками. Ицхак места себе не находил. Вспоминал, как дома, в Каменке, отец ходил гоголем. Ничего ему не стоило взвалить на плечи пятипудовый мешок с зерном и подняться на чердак. Он трудился не покладая рук, а в пути за каких-нибудь несколько дней так подался! Вот он лежит, девяностолетний виноградарь Пинхас Сантос, тяжело дышит, словно для него воздуха не хватает здесь, под этим высоким чистым небом…

Тревога мучила сына. Столько всего навалилось на голову, а тут еще болезнь отца! Старик за все годы не знал, что такое недуг. Его здоровью все поражались.

За последние дни Ицхак мало думал об отце, как, впрочем, и о всей семье. Столько людей поднял с насиженных мест и пустился с ними в неведомый путь, разве он теперь мог думать о своих? Свои всегда простят его, а вот остальные… Он должен заботиться в первую голову о них. Это его священный долг…

Он ускорил шаг, испытывая угрызения совести: как мало внимания уделял он в эти дни больному отцу!

Намокшие, отяжелевшие башмаки, облепленные вязкой грязью, казались свинцовыми. Беспокойные мысли терзали душу. Он не представлял себе, что надо делать, куда дальше двигаться с этим табором. Подождать, пока народ отдохнет, придет немного в себя, просушит мокрую одежду, и податься дальше или осесть в этом безлюдном, диком месте? Страх охватил его, когда он подумал, что все придется начинать сызнова. Сколько тысяч пней он со своими односельчанами выкорчевал там, в Каменке, а сколько камней вырубили, чтобы расчистить немного земли, сколько настрадались они, пока завели хоть какое-то хозяйство, а теперь — начинай сначала! Опять рубить лес, строить жилища для себя, для скота. А сколько времени пройдет, пока расчистишь эту землю?

И позволят ли им здесь осесть?

Голова шла кругом от этих дум.

Но что поделаешь, ведь иного выхода нет. Видно, такова их судьба, не иначе как прогневили всевышнего, если он существует.

Ицхак Сантос приближался к берегу и вдруг увидел, как женщины столпились, плачут, причитают. Что там произошло? Тяжкое предчувствие охватило его. Сильнее забилось сердце. Почему рыдают женщины? Вот и жена его плачет, ломая руки…

Ицках Сантос, задыхаясь, бросился бежать к берегу.

Увидев его, женщины еще сильнее заплакали и расступились, давая ему дорогу. На узлах, сложив натруженные узловатые руки на широкой груди, с застывшими глазами, обращенными к небу, лежал неподвижный Пинхас. Можно было подумать, что старик просто прилег передохнуть после тяжкой дороги. Однако широкое скуластое лицо с седой бородкой клинышком уже заострилось. Легкий ветерок шевелил его седые волосы, солнце сильно грело, но старый виноградарь уже ничего этого не чувствовал…

Ицхак Сантос подбежал к отцу и остановился, словно окаменел. Мозг отказывался воспринимать, что отец не подымется, не встанет со своего ложа, не улыбнется, не пошутит. Ицках перевел затуманенный взор на детей, столпившихся в сторонке и со страхом глядевших на покойника, на стариков, которые стояли в стороне и тихонько шептали поминальную молитву. Он увидел, как рыдает жена, как она сокрушается. «Да, — думал он, — произошло непоправимое, роковое». Ицхак припал лбом к похолодевшему лбу отца и навзрыд заплакал так, как еще никогда не плакал.

— Отец, родной отец, что же ты!.. — с трудом произнес он и смолк. Больше ничего не мог сказать, еще ниже склонил голову к неподвижному телу и, достав монеты, прикрыл ему глаза. — Опоздал… Прости меня, отец! Ушел ты от нас в такой тяжкий день! А мне так нужен был твой совет, твое доброе слово, твоя отцовская мудрость…

Еще что-то шептал Ицхак Сантос, стараясь сдержать слезы, но они ему не повиновались, текли и текли по впалым, заросшим густой седоватой щетиной щекам.

Внезапная смерть старейшего виноградаря Пинхаса Сантоса, бывалого силача и любимца табора, потрясла всех. Односельчане почувствовали себя осиротевшими. Его кончина выбила всех из колеи.

Как ни старался Ицхак взять себя в руки, ему это не удавалось. Невольно лезли в голову грустные мысли: «Плохое начало, не к добру…»

Ицхак Сантос был убит горем. Он себе даже не представлял, что смерть отца так повлияет на него. Сердце невыносимо ныло. Он себе не мог места найти. Чем он так провинился перед богом и людьми, что одно несчастье за другим обрушивается на пего? Почему ангел смерти преследует его и не улетает? Сколько времени прошло, как он потерял на войне старшего сына, недавно единственную дочь схоронил, а сегодня — отца. Что ему еще суждено, пережить? Что еще ждет его впереди? Неужели только за то, что он отомстил одному негодяю, ему суждено всю жизнь так жестоко расплачиваться? Ведь он поступил так, как положено было поступить отцу, солдату!

Опять нахмурилось небо, и откуда-то набежали свинцовые облака. Со стороны вздувшегося Днестра потянуло холодным ветром. Солнце то пропадало за густыми тучами, то снова проглядывало. Что это? Неужели опять хлынет дождь? Еще люди не просушили одежды, еще не построили даже крыши над головой. Да, собирался дождь. Какое горе! Не сможет сын как следует проститься с отцом, оплакать его по ритуалу. Нужно поскорее предать его земле. Да простит отец родной, что не похоронят его среди родных, знакомых, друзей, а закопают в землю здесь. Здесь обретет он вечный покой, на этом клочке чужой земли. Пусть простит и не гневается отец и за то, что его теперь нельзя похоронить со всеми почестями, какие он заслужил за свою долгую трудовую жизнь!

Когда стал клониться к вечеру этот мучительный день и старики прочли все молитвы, которые старый Пинхас у них заслужил, Ицхак со своими сыновьями и молодыми парнями отправился к кургану, который высился неподалеку от родника, — там они выбрали место и вырыли могилу. Вскоре принесли сюда умершего. Тесной толпой окружили люди свежую могилу, склонив над ней головы, плакали, прощались. И на пустынном кургане прозвучала поминальная молитва. У небольшого холмика Ицхак Сантос поставил гранитную плиту, которую двое парней откололи от скалы, а имя решено было высечь на ней позже.

Удрученные и убитые горем, возвращались переселенцы на берег. Никто себе места не находил. В самом деле, еще не успели прийти в себя после обрушившегося на них несчастья, после тяжелейшей дороги, а уже появилась в этом необжитом, диком краю первая могила, первый холмик, первая плита.

Ицхак Сантос упал как подкошенный на узлы, на которых недавно еще лежал отец. По обычаю нужно было посыпать голову пеплом, снять башмаки, остаться в одних носках и сесть в семидневный траур по отцу и по дочери. Но теперь не время для траурных обрядов. Надо было подумать, как устроить людей на ночлег. Там, у скал, парни начали сооружать шалаши из кустарника, постели из мешков, одеял, и он поспешил туда, чтобы им помочь.

— Зачем так стараетесь, ребята? — спросила старая женщина, глядя, как усердно и добротно строят соседи. — Разве мы тут долго собираемся задерживаться? Нам бы только переночевать. Завтра, наверное, на рассвете двинемся дальше…

— Кто его знает, — после долгого раздумья сказал Ицхак Сантос. — Кто знает, на сколько мы здесь останемся. А может быть, эта земля станет нашим домом? У меня, например, уже есть доля на том кургане…

Все молча взглянули на этого угрюмого человека, который тесал толстое бревно. Люди поражались, глядя на него, не представляя себе, как он еще держится на ногах после стольких переживаний! Сколько горя выпало на его долю!

Молча глядели они, как Ицхак Сантос трудится, и кто-то сказал после длительной паузы:

— Может, ты, Ицхак, собираешься и на этой земле разбить виноградники? Ты, по-моему, привез с собой из Каменки два мешка виноградных черенков.

Ицхак Сантос пожал плечами и тихонько произнес:

— Да… Кто его знает, время пройдет… Поживем — увидим… А пока что можно сказать? Бог у нас великий… Он не забывает своих рабов. Щедрой рукой вознаграждает их муками и горестями за верную службу. Ничего не жалеет для своих избранников!..

— Ицхак, запомни, грех бога гневить! — перебил его кто-то из стариков. — Ты что же, хочешь снова вызвать на всех нас гнев божий? Мало он тебя покарал?..

Сантос удрученно махнул рукой:

— Я уже ничего не хочу… Бог все уже выдал мне сполна!

Всю ночь Ицхак Сантос не спал, сидел на берегу реки, на скале, охватив руками колени, и глядел на бушующие воды, на холодный бледный месяц, который прорывался иногда в сплошном нагромождении свинцово-сизых облаков.

Ранним утром он запряг лошадей, взял с собой двух своих сыновей и отправился в ту сторону, где вдали виднелись хаты. Надо было пойти к людям, посоветоваться с ними, достать хлеба, пищу для земляков. Надо было узнать, можно ли поселиться на холмах под белой скалой.

В селе — оно оказалось большим, — когда услыхали, что к дикому, отдаленному берегу прибились несколько семейств и намереваются там поселиться, на посланцев посмотрели, как на сумасшедших. Как же можно там, среди диких скал и обрывов, жить и что там можно посеять? А если посеешь, то что там вырастет? Одно горе, не больше. Но Ицхак Сантос уже кое-что надумал. Пусть только разрешат ему и его односельчанам поселиться там, построиться, и он уверен — все уладится.

Крестьяне дали хлеба пришельцам, кое-какой еды. Эконом графа сказал, что тот разрешает несчастным поселиться на этом клочке земли, построить жилища, так как все равно никто там не собирается ни строить, ни тем более сеять…

Два дня Ицхак Сантос отсутствовал, советовался с людьми, расспрашивал, узнавал. А на третий день возвратился к своим, которые его с нетерпением ждали. Он был полон веры в свои замыслы.

…На берегу реки, среди крутых холмов, уже выросло несколько шалашей, хибарок, и путники с грехом пополам получили крышу. Горели костры, и женщины варили немудреную пищу. Коровы и козы привольно бродили среди холмов, пощипывая молодую траву. Вокруг горланили ребятишки, шумели, дрались, играли. Женщин одолевали заботы. Глядя на озабоченных людей, на то, как вокруг закипела жизнь, на появившуюся у всех энергию и желание осесть на этой суровой земле, Сантос подумал: в добрый час!

Передав своим мешки с хлебом, картошкой и тем, что удалось достать у добрых людей, рассказав, что им разрешено поселиться здесь, Ицхак осмотрел шалаши и, взяв с собой нескольких соседей, отправился выбирать место, где со временем будет строиться поселок. Такое место быстро подобрали на южном склоне, круто сбегающем к Днестру, вдоль извилистого глубокого яра, на дне которого журчит не умолкая кристально чистый поток, берущий свое начало у белой скалы, возле волшебного родника.

Дня через три все дружно взялись за работу.

Пошли в ход бревна от развалившегося плота. Зазвенели пилы, слышались удары топоров. Все взялись за работу. Нельзя было терять времени. Одни начали выкорчевывать пни, другие — вырубать дикие кусты, дробить камни, отвоевывая каждый клочок земли для посевов и посадок.

С весной начиналась новая жизнь.

Ицхак Сантос уже подобрал подходящее место для черенков и лоз, прихваченных из дому. Надо было сразу посадить здесь виноградник, без которого он не мыслил себе жизни.

Нашлись скептики, посматривавшие на него с укоризной.

— Зачем ты это делаешь? — говорили они. — Твой виноградник… Много ли радости принес он тебе? Он только вызвал зависть у Курта Вальбе… Так будет и здесь. Послушайся доброго совета, брось эту затею! Добра и радости ни тебе, ни нам это не принесет…

— Ничего, люди добрые, — отвечал Ицхак, — не вечно так будет! Не вечно мы будем скитаться, страдать, расплачиваться за мифические грехи наших далеких предков… Солнце когда-нибудь да начнет светить и для нас. Чем мы хуже других?..

Да, не так-то легко было переубедить Ицхака Сантоса! Испокон веков Сантосы относились к людям упрямым и настойчивым. Если уж они что-либо задумали, то непременно осуществят.

Сантосы никогда не избирали себе легкого пути, никогда не искали беззаботной жизни. Гордые, справедливые, трудолюбивые, они никого не обижали, никого не унижали и всегда могли смотреть людям прямо в глаза. Они никому не кланялись, ни перед кем не унижались, даже перед сильными мира сего…

ТАК НА ЧЕМ ЖЕ ОСТАНОВИЛИСЬ!

Кто мог точно помнить, сколько лет этому поселку, раскинувшемуся вдоль извилистого, крутого яра, который взбегает на гору, к самому лесу и к белой скале? Кто же вам теперь ответит на этот вопрос, если даже самый точный человек в этом поселке — бухгалтер местной артели Симха Кушнир, который уже совсем очумел от своих бухгалтерских дел, но все же находит время, чтобы каждый день записывать в толстой тетради все события и происшествия и вдобавок сочинять втайне от всех стишки к праздникам и памятным датам, — если даже он, Симха Кушнир, такой дотошный всезнайка и уважаемый человек, пожимает плечами и говорит:

— Знаете, что я вам скажу? Чтоб я так не знал о всяких бедах, как я не знаю в точности, сколько лет нашему поселку!..

И не только он, но даже старик Меер Шпигель, который до восьмидесяти шести еще считал свои годы, а затем махнул на них рукой и перестал считать, даже он, этот многолетний сторож винного подвала, не знает возраста поселка. Шпигель, который еще воевал в русско-японскую войну, потеряв в Порт-Артуре ногу и получив за боевые подвиги Георгиевский крест, нынче сидит по целым дням на завалинке своей хатенки, в центре поселка, опираясь на свои костыли. Сидит и провожает каждого прохожего шуткой, прибауткой и допытывается при этом по нескольку раз, как его зовут, да чей он будет, да куда идет… Да… Так это я все к тому, что даже он, Шпигель, отвечает, когда его спрашивают, сколько лет поселку:

— Что? Сколько лет нашему поселку? Ого-го!..

— А все же?

Старик надолго задумывается, напрягает высокий морщинистый лоб, который больше подошел бы профессору, нежели простому сторожу, долго чешет затылок, а затем громко смеется:

— Да, вопрос не из легких! Сколько лет нашему поселку?.. Могу поклясться, что лет восемьдесят с хвостиком, не меньше…

— Побойтесь бога, реб Меер! — урезонивают его соседи. — Вы с луны свалились? Восемьдесят лет! Вы хоть соображаете, что говорите? Вы уже перешагнули, чтоб не сглазить, за восемьдесят шестой, жить бы вам до ста двадцати лет!.. А тут еще жили и трудились ваши деды и прадеды, которых принесло сюда из Деражни и Литина… Те самые деды и прадеды, которые якшались с Устимом Кармалюком и за помощь народному бунтарю были приговорены к каторжным работам в Сибири… Так что же вы басни рассказываете про восемьдесят лет?..

— Может, и так… Может быть, правда на вашей стороне… Вы больше моего помните, стало быть, так… — виновато и смущенно улыбается сторож. — Что ж, пусть будет по-вашему… Могу вам сказать на это только одно: у вас нет столько волос на голове, сколько лет нашей Ружице!

— Так бы и сказали сразу, реб Меер! Там, под крутым курганом на старом винограднике, можно найти лозы, которым добрых сто пятьдесят лет, а может, и того больше… Сантосы их там посадили с незапамятных времен и вырастили. А сколько, по-вашему, лет старому кладбищу, что над крутым яром? Ведь там уцелели камни-надгробия, которым более трехсот лет… Ученые люди приезжали и рассказывали…

— Да, вы правы! — сдается окончательно старый реб Меер. — Но знаете, что я вам посоветую? Обратитесь к Гедалье Сантосу — потомку тех самых Сантосов, о которых вы только что упомянули, — он все знает. Они, Сантосы, пришли сюда первыми и зубами разгрызали эту каменистую землю. Из рода в род переходит молва, что был здесь одним из первых основателей поселка некий Ицхак Сантос. Его камень на старом кладбище можете увидеть на краю яра, там с трудом, правда, но все же можно прочесть его имя… Это он разбил здесь первый виноградник на каменистой почве, вон там… А мы, Шпигели, пришли сюда на много лет позже, когда здесь уже были домашние очаги, когда люди уже трудились на этой земле… Застали здесь тех самых Сантосов, значит… А наши предки — каторжане, те, которые когда-то участвовали в восстании Устима Кармалюка, помогали ему. Что и говорить, наши предки за это дорого поплатились… Изведали вкус царских розог, заработали сибирскую каторгу…

Старый сторож Меер Шпигель задумывается, собираясь с мыслями, и добавляет:

— Я думаю, что все это записано в каких-нибудь ученых книгах. Там вы об этом можете подробно прочесть, если это вам интересно. В каких именно книгах? Этого я уж не знаю. Говорят, старые люди вели такую книгу, пинкус она называлась, — летопись, значит, где все подробно записывалось. Записывали деды, внуки, правнуки. Книга эта переходила из рода в род, и все было ясно в ней, как на свету. Так вот во время турецкой войны, когда захватчики ворвались сюда, они якобы все сожгли, все разрушили, погибла в огне и эта славная книга — пинкус. Вот и поди узнай, что тут было. Все сгорело во время страшного пожара вместе с торами — священными книгами, вместе со старой синагогой… А строили все это те самые Сантосы, что из Испании бежали от инквизиции…

Да, много раз через эти края проходили иноземные полчища и все сравнивали с землей. И кому тогда в голову могло прийти спасать книги, когда себя не все могли спасти? Вот и поди скажи точно, сколько лет нашему поселку, которому тот самый Ицхак Сантос дал название Ружица, в память карпатского села, где погиб его старший сын…

Кто-то рассказал, что много лет назад, в уезде, просматривая старые церковные книги и документы, он натолкнулся на древнюю книгу. Уже давно стерлись на ней буквы, и сама она вся почти истлела, но с большим трудом удалось кое-что прочитать об истории этого заброшенного села на Подолии. В одном месте было написано, что однажды, ранней весной, Днестр разбушевался и вышел из берегов, а по реке плыл большой плот, на нем были женщины, мужчины, дети, старики с домашним скарбом и скотиной. Разыгравшийся шторм сломал плот, он рассыпался, и ветром его прибило к берегу; людей и скотину удалось с божьей помощью спасти. Эти скитальцы оказались людьми иудейского вероисповедания.

Позже и эта церковная книга девалась бог весть куда. То ли во время большого пожара погибла, то ли во время нашествия чужеземцев была растоптана солдатскими сапожищами.

Симха Кушнир все же испытывал какую-то неловкость, что не мог рассказать точно всю историю Ружицы, а только некоторые события.

— Не только Сантосы, но и наш род, Кушниры, тоже имеет свою историю… — не без гордости говорит бухгалтер. — Она берет свое начало с тех пор, когда мои предки помогали знаменитому украинскому бунтарю Устиму Кармалюку, ковали ему сабли, шили обмундировку, да и многие наши ходили в лес с повстанцами…

Он важно поправляет съехавшую на затылок помятую кепку, которая никогда не сидит как следует на голове, снимает очки, вытирает их платком, потом вытирает близорукие, всегда прищуренные глаза, уставшие от работы и чтения, и неторопливо начинает свое повествование об Устиме Кармалюке и его дружбе с евреями-ремесленниками из Деражни, Литина, Староконстантинова и других местечек Подольской губернии.

По словам Симхи Кушнира получается, что его однофамильцы, вернее, родичи давным-давно уже попали в историю! И родом они из того же местечка Деражни. К тому же надо помнить, что его предки ничего общего с бухгалтерскими книгами не имели. Все они были в Деражне знаменитыми кузнецами, могли подковать лошадей, починить бричку, панские и крестьянские возы, ремонтировали бороны и плуги, косы, лопаты… Со всей округи приезжали крестьяне к Кушнирам; не было ничего такого, чего бы они не могли починить. Жили тогда в Деражне и окружающих местечках, нужно сказать, отличные мастеровые — ремесленники, люди с золотыми руками: сапожники, портные, шорники, столяры, плотники, цирюльники, часовых дел мастера, кожушники…

Чтобы вас долго не мучить перечислением того, что умели чинить Кушниры, он попытается сделать это покороче. Хотя это только так говорится — короче! Рассказ на эту тему — его конек. Все это он знает не из книг, а по тем сведениям, которые получил от деда-прадеда. А память у нашего Симхи Кушнира отменная. Что и говорить. Здесь он не ошибется, так как это не столь уж давняя история.

— Да… На полях Украины, вернее, на Подолии, в окрестных лесах, в те незапамятные времена — лет полтораста тому назад, а может, чуточку меньше — славился Устим Кармалюк со своими повстанцами. Житья не было проклятым помещикам и панам. Бунтарь народный не жалел сил, всей своей жизни для обездоленных братьев — крестьян, которые маялись от непосильного труда и голода в панских экономиях. Кармалюк досаждал помещикам, панам, подпанкам, отбирал у них добро и отдавал крестьянам. Правда, он расплачивался за это дорогой ценой. Не раз хватали его царские сатрапы и, закованного в кандалы, отправляли на каторжные работы в Сибирь. Но он бежал, и снова возвращался в родные края, и снова собирал повстанцев… И все продолжалось. Дважды он был приговорен к смертной казни, но бежал, спасаясь от расправы. Это был подлинный герой, отважный и смелый человек.

В местечках Подолии люди хорошо знали Кармалюка, который, не щадя своей жизни, горой стоял за народ. Не раз приходилось ему спасаться от погони. И люди помогали ему, как могли. Был он родом из местных подолян. Как только он появлялся в этой местности, за ним тянулся народ. И вот пришел Кармалюк как-то к деражнянским, летичевским беднякам-ремесленникам и попросил изготовить для него сабли, кинжалы, ножи и прочее оружие… Ночами, тайком от недобрых глаз, ковали они оружие для повстанцев. Сапожники шили для них сапоги, портные — кожухи, швеи — одежду, шорники — мастерили седла, сбрую для лошадей. Но этим дело не кончилось. Немало еврейских парней вступили в отряды Кармалюка и ушли с ним в лес. Сам царь соизволил заинтересоваться поимкой бунтаря. Долго царские сатрапы не могли поймать Кармалюка. Долго преследовали его и его отряды. Вся округа, да что округа — вся Украина клокотала!

Когда Устима Кармалюка убили, царские сатрапы спохватились: а кто же ему, бунтарю, помогал, откуда добыл он оружие? И взялись они за деражнянских ремесленников, многих посадили за решетку и учинили над ними суд. А было их сотни и сотни. Царь следил за процессом. Мастеровой люд Деражни был осужден вместе с пойманными повстанцами Кармалюка. Многих пороли на площадях, многих отправили на каторжные работы… Среди осужденных оказалось несколько родичей Кушнира, поэтому бухгалтеру эта история особенно близка, и все, что удалось узнать о них, он записывает в свою книгу, в которой много интересных подробностей. Пусть знают потомки, как тяжко жилось людям на свете в те далекие царские времена, пусть знают, что простые люди — труженики всех национальностей — всегда горе мыкали и боролись сообща против угнетателей.

— Но я такой человек, который не верит на слово. Слово что воробей: полетит — не поймаешь… — говорит Симха Кушнир. — Все должно быть документально верно, подписью и печатью скреплено, как в банке. Тогда это имеет вес. А как же иначе! И если я вам скажу, что Александр Македонский — мой родной дядя по матери или по бабушке, так вы должны мне верить на слово? А вот если это записано в истории, подтверждено документацией, как в бухгалтерии, тогда уже иное дело. Точность и документальность — прежде всего! Как-то ездил я по делам в областной центр и выдался свободный денек. Я пошел в главный архив и стал рыться в старых документах. И что вы думаете? Среди множества бумаг я нашел подлинные документы, где черным по белому записаны имена тех подольских — деражнянских, литинских и прочих ремесленников-евреев, которые оказывали помощь Кармалюку, как говорится, подставляли плечо, чтобы помочь сбросить тяжелый груз царского строя… Так вот, если у вас найдется желание и несколько свободных минут, вы все это сможете прочесть у меня, — говорит Симха Кушнир, показывая свою записную книжку, куда переписал подлинные документы из архива. — Вот такими точно словами там написано, и я тут не изменил ни одной буквы. Читайте и запоминайте!

Симха Кушнир переворачивает страницу и говорит:

— Это документ номер один. А теперь, прошу вас, читайте дальше…

— Теперь наберитесь терпения и читайте еще один документ.

— Вот теперь, когда прочитали документы, вы уже можете себе представить, — продолжает Симха Кушнир, — что у нас творилось после того ужасного процесса и убийства царскими извергами народного бунтаря Устима Кармалюка. Судили, пороли до полусмерти и отправляли на каторгу сотни и сотни повстанцев и их сообщников. А я вам привел только несколько документов и фамилий: украинцев, русских, евреев из Деражни, Литина, Бара — их постигла одна участь. Да разве всех перечислишь?

Очень много народу погибло в тюрьмах, на каторге, многих до смерти запороли розгами на площадях и в крепости Каменец-Подольска. И среди пострадавших было также несколько сот евреев-ремесленников, помогавших Кармалюку.

А тем родичам, которые остались в местечках, — я имею в виду родичей, сосланных в Сибирь на каторгу, — тоже жилось несладко. Думаете, их мало терзали, мучили, мало издевались над ними? Кончилось тем, что они не могли перенести издевательств и унижения и вынуждены были бросить свои очаги и бежать куда глаза глядят. Сотни семей бежали. С домашним скарбом, с малышами и стариками шли в поисках жилья, работы, спокойной жизни бедные ремесленники Подолии, брели по дорогам Украины… Одни подались в херсонские степи, в недавно созданные еврейские переселенческие колонии, иные пошли вдоль Днестра. Но куда бы эти люди ни пришли, жандармы и старосты, узнав, что они связаны были с повстанцами Кармалюка, беспощадно преследовали их.

Высокие начальники строго приказали: «Если кто-либо из местных крестьян приютит беженцев — пособников бунтарей, тот будет сурово наказан. Никого не пускать без особого на то дозволения местных властей… За неповиновение всех ждет жестокая кара…»

Да разве все расскажешь, как люди бедствовали, — продолжает Симха Кушнир. — Немало их умирало в пути от болезней, холода и голода. Кто-то из ходоков, покинувших Деражню, узнал, что довольно далеко по Днестру, среди курганов и крутых яров, находится старое селение Ружица. Там живут люди, разводят виноград, разрабатывают каменные карьеры и производят мельничные жернова, бруски и прочее. Смелые люди живут там, не дают себя в обиду, хоть помещики и черносотенцы пытаются их притеснять, провоцируют, строят против них всякие козни. Ружичане — народ крепкий, могут дать сдачи, когда на них наседают.

Короче говоря, ходоки решили: чем черт не шутит, когда бог спит? Пойдут в Ружицу и попытают счастья. Хороших мастеровых везде примут с распростертыми объятиями.

И собрались ходоки в Ружицу. Ружичане хорошо их встретили, приютили, дали каждому работу, уголок.

Выслушав историю мытарств и гонений, ружичане вспомнили, как их предки в давние времена странствовали, искали крышу над головой, как над ними издевались, пока они не прибились к берегу. И хотя пришлые люди были разного склада, по природе своей веселые и неунывающие, а старые поселенцы — потомки Ицхака Сантоса — скупые на слова, суровые внешне и нелюдимы, все же они вскоре сошлись, породнились даже, ибо и те и эти были подлинными тружениками, честно зарабатывали свой кусок хлеба, короче говоря, вскоре и они нашли общий язык…

Ружица быстро разрасталась. И чем больше росла, тем больше людей сюда прибывало, что в конце концов вызвало недовольство со стороны графа. Ясновельможный пан Потоцкий хотел было изгнать поселенцев, выдумывал против них всякие небылицы, пытался даже опорочить их в глазах друг друга, но поссорить их ему не удавалось. Не помогли ему и суды, тяжбы, которые завели его экономы.

Ружичане, опережая события, отправляли ходоков в Санкт-Петербург с жалобами, и на время их оставляли в покое…

Когда Симха Кушнир доходит до истории с ружичанскими ходоками, он достает из ящика своего стола заветную книгу и начинает читать стихи, которые он давным-давно написал по этому поводу. Стихи полностью посвящены тем временам, когда народ страдал и мучился под царским игом. Стихи, надо сказать, не ахти какие, к тому же все односельчане уже слыхали их неоднократно, но из вежливости и уважения к этому доброму, отзывчивому и немного смешному бухгалтеру слушали снова. Правда, когда он брался за свои стихи, некоторые пытались возражать:

— Симха, дорогой, лучше бы ты продолжал свой рассказ, а стихи можно и потом… Ведь у тебя почти вся история нашего местечка записана, вот ты ее и говори.

Но все напрасно. Бухгалтер читает свои стихи, после чего, протирая очки и сделав большую паузу, произносит как бы нехотя:

— Так вы говорите, чтобы я рассказал вам по порядку всю историю? Но ведь я не профессор! Разве я могу рассказать все в точности? Для этого нужна свежая голова и мозги, не забитые цифрами, кредитом и дебетом… Старики не очень помнят, многое позабыли, как же вы хотите, чтобы я все помнил? К тому же вы должны знать, что я не большой охотник рассказывать грустные истории… Хорошее помнится, а плохое хочется поскорее забыть, вычеркнуть из памяти… Не думайте, что история пашей Ружицы была очень веселая. Видите ли, если б вы меня, к примеру, спросили о новой истории, о теперешних наших делах, я мог бы вам рассказать все во всех тонкостях и подробностях. В архив мне уже не пришлось бы ходить. Все у меня записано в книге от самого основания, как только мы создали на этой земле нашу артель, и до войны включительно… Разбудите меня среди ночи, я вам обрисую полную картину. В книгах нашей бухгалтерии записана каждая копейка прибыли и расходов артели по всем параграфам, по всем статьям. А у меня в тетрадях и записных книжках записаны все важнейшие события Ружицы за эти годы… И для каждого человека в отдельности у меня отведена целая страница. Вы хотите спросить, зачем мне все это? А зачем я мучаюсь и сочиняю стихи, которые мало кому хочется слушать? Человек должен чем-то заниматься, кроме основной своей работы. Должен иметь какое-нибудь свое, как это теперь говорят, хобби…

Я люблю все записывать, а вдруг мои записи когда-нибудь понадобятся для истории? Кто его знает! Это ведь никому не мешает, и ни у кого от того, что он узнает, откуда он родом, и кто его предки, и как зародилась жизнь на этой земле, не разболится голова.

В самом деле, может быть, Симха Кушнир прав? Пусть люди узнают, что произошло за последние десятилетия в Ружице, которая широко раскинулась своими гористыми улочками и тупичками неподалеку от берега, вдоль седого Днестра, у высокой, могучей белой скалы, возле изумрудного, вечно живого родника. Пусть узнают люди об этих роскошных виноградниках, которые покрыли весь южный склон крутой горы и взбегают террасами к самой вершине, виноградниках, которые славятся своими щедрыми урожаями во всей округе. А главное, пусть узнают об этих веселых, а иногда грустных и суровых людях, молодых и старых, что украсили эти некогда дикие места своим упорным трудом, отдали этой земле весь огонь своего сердца. Пусть узнают и о славных делах поселенцев, о всех событиях и происшествиях, о радостях и печалях.

Все это действительно стоит выслушать от начала до конца.

СРЕДИ ДОБРЫХ СОСЕДЕЙ

Если вам кажется, что когда-то Ружица очень долго была отторгнута от окружающего мира, вы глубоко заблуждаетесь. Но особенно ожила она после того, как здесь поселились бывшие каторжане, как в шутку прозвали деражнянских, и не только их, а всех ремесленников, мастеровых Подолии, которые в те далекие времена помогали Кармалюку и были сурово наказаны, согнаны с насиженных гнезд и прибились к этому забытому богом и людьми берегу.

По эту сторону крутого яра ширилась, росла Ружица, а по ту сторону, откуда все дороги вели в степь, разрасталось украинское село Лукашивка.

Годы шли, и когда люди скинули панов и помещиков, всяких душегубов — своих и чужих, этот некогда забытый, дикий край подольской земли воспрянул духом и зажил совсем иной жизнью.

Местечко, что по эту сторону яра, и деревня Лукашивка, что по другую его сторону, со временем так разрослись и так переплелись меж собой, что трудно было попять, где начинается местечко и где кончается село.

Детвора училась в школе, стоящей на окраине Ружицы, неподалеку от Днестра. Молодежь спешила после работы в Лукашивку — в кино, на вечера и танцы, в клуб, построенный там совместными усилиями. На рынок люда ходили на выгон, который протянулся между селом и местечком. Бывало, женится кто-нибудь в местечке, на свадьбу непременно приглашают гостей из Лукашивки и, наоборот, на празднества, на свадьбы в Лукашивку идут гости из Ружицы…

И вышло так, что старое еврейское кладбище на противоположной стороне яра, под крутым курганом, осталось на околице Лукашивки и лежит там со своими древними надмогильными плитами с истлевшими надписями, огороженное каменной оградой. Жители села, которые живут поблизости, бережно следят за этим святым местом. Кладбище лукашивское одной стороной со своими крестами и пятиконечными звездами упирается в околицу Ружицы, и люди местечка с глубоким уважением смотрят за старым кладбищем.

Бывало, тихими летними вечерами, когда опьяняющим ароматом напоен воздух, хлопцы и девчата из деревни и местечка выходили к роднику, на опушку леса, к белой скале. И до третьих петухов звучали тогда задорные украинские и еврейские песни. А часто бывало и так: издалека из Лукашивки вдруг доносилось: «Стоит гора высокая…» Сразу эту душевную песню подхватывали в Ружице. А стоило в местечке кому-то затянуть трогательную и немного смешную «Ты не ходи к нечаевским девушкам», как песню подхватывали в Лукашивке. И пошло-поехало!

Да, весело было в этом краю! И жили люди в дружбе и согласии, редко ссорились между собой. Так было и между молодыми, и между старыми, так шло из поколения в поколение.

Многие, если не сплошь все, сельские жители отменно разговаривали по-еврейски, а ружичане изъяснялись на ядреном подольском диалекте так ловко, словно это был их родной язык.

Посторонний человек, появившись здесь, сперва не мог разобрать, одно это огромное село, раскинувшееся по обеим сторонам извилистого яра, или два.

А сколько смешанных свадеб справляли здесь! Сколько переехало сюда, в местечко, белянок синеглазых, чернобровых девчат, сколько чудесных смуглянок из Ружицы перевезли в свои хаты ребята из Лукашивки.

Как-то случилось и такое, что мать наотрез отказалась выдать свою дочь за лукашивского парня-тракториста, потребовав, чтобы они справили свадьбу в Ружице, в довершение еще и по старому еврейскому обряду, точно так же, как она, мать, некогда справляла свою свадьбу. Надо было ставить хупе — с четырьмя палками и красочным покрывалом. Жених и невеста, не желая огорчать мать, справили свадьбу по старому обряду. И все село и все селение гуляли на свадьбе — пили, танцевали, пели без конца. Долго помнили эту веселую свадьбу.

Случалось частенько, что Лукашивка раньше управлялась с уборкой урожая или осенним севом, а у соседей поспел на виноградных плантациях виноград, тогда приходили соседи из села и помогали собирать виноград. А ребята из Ружицы, справившись с работой на плантациях, отправлялись к соседям в поле копать картошку или свеклу. Когда случалась беда — хлеба вымокли, полегли, плохо созрели, на помощь приходили из Ружицы. А бывало, град нежданно ударял и выбивал виноградные кусты. Тогда на помощь спешили люди из Лукашивки.

Так заведено было в этом краю испокон веку. И никого это не удивляло. И ни для кого это не было необычным явлением.

Первое мая и Великий Октябрь издавна праздновали совместно. С флагами и плакатами, с оркестрами и песнями колонны демонстрантов из Ружицы и Лукашивки собирались на площади, как раз посередине — между селом и местечком. И на двух языках звучали речи ораторов. А после митинга, после того как прозвучали речи ораторов, представителей двух сторон, шумные певучие колонны тянулись по улицам Ружицы, затем Лукашивки или наоборот. День-деньской до глубокой ночи в домах, на опушке леса, у родника пили вино, гуляли и танцевали, а вечером в клубе уже гремел концерт самодеятельности… А праздновали здесь новые праздники, равно как и старые, и ко всем праздникам относились с одинаковым почтением.

Так повелось с тех самых пор, как избавились от ига помещиков и богатеев, когда организовались по сторонам крутого яра артели, а может быть, это произошло еще раньше, с той поры, как породнились смежные села и межи их перепутались…

И радости и печали — все было здесь общим. И легче было в беде и веселее в радости.

Много лет тому назад произошло здесь несчастье.

Небольшая церковь, которая и поныне стоит в «нейтральной зоне», — между Лукашивкой и Ружицей, — как-то поздно ночью вспыхнула пожаром. Недосмотр Данилы Савчука — старшего пастуха из Лукашивки и временно исполняющего обязанности старосты церковки — привел к беде. Случайно он позабыл накануне после богослужения погасить одну свечу. Постепенно загорелся стол, огонь перебросился на стены, двери, а ветер, залетевший с Днестра, раздул пламя…

Так случилось, что первым заметил пожар бондарь Менаша, закадычный друг и приятель Данилы Савчука, с которым вместе служил еще в первую империалистическую войну в одном полку и в одной роте, а позже, после революции, — в кавалерии у Семена Михайловича Буденного…

Недолго думая, Менаша поднял с постелей мужчин соседних домов, и, вооружившись ведрами, кишкой-брандспойтом, огромной пожарной бочкой, они дружно двинулись тушить пожар. Вытащив из церкви иконы, хоругви, коврики и все, что еще можно было спасти, стали заливать огонь водой. Пока Савчук прибежал сюда с несколькими соседями, бондарь Менаша уже почти полностью успел погасить пожар. Дабы выручить друга из беды, Менаша на следующее утро взял себе в помощники двух дружков-плотников, столяра и маляра в придачу. Они взялись за ремонт здания. Пришел и Данило Савчук со своими товарищами. Работа закипела. И через несколько дней все было налажено, выкрашено, восстановлено. Помещение выглядело куда лучше прежнего, и Данило, и прихожане были в восторге, не знали, как отблагодарить бондаря Менашу и его соседей.

Старший лукашивский пастух Данило Савчук — он же временно исполняющий обязанности церковного старосты — не столь уже набожен, как кое-кому может показаться. Скорей всего он является активным атеистом-безбожником. Но как же он взял на себя такую нагрузку? А дело было так.

Данило Савчук обладает отличным баритоном. Он давненько поет в клубном хоре. Случилось, что он как-то в праздник забрел в церковь, когда там пел небольшой церковный хор в составе трех старушек и одного старика. Тут Данило возьми да и присоединись к этому хору. Это людям понравилось, батюшке еще больше, и с тех пор его осаждали просьбами хоть изредка спеть. Так он постепенно втянулся, сам не понимая, каким образом к нему попал ключ от церкви. С тех пор по большим праздникам он открывает и закрывает помещение. Сколько он ни просил прихожан, чтобы его освободили от этих обязанностей, ему это не помогало. Его чуть не насильно сделали временным старостой, посулив, как только подберут подходящего человека на этот пост, сразу же освободить и забрать ключ. Но, как на грех, пока не оказывалось желающих стать старостой. Сколько он ни доказывал, что неудобно и некрасиво старому солдату, к тому же еще бывшему буденновцу и человеку, занимающему в артели не последнее место, быть старостой… «Что поделаешь, — отвечали ему, — придется потерпеть, пока найдется охотник сменить тебя на этом посту». Человек он по натуре добродушный, и когда к нему приходят каждый день старики верующие и просят его еще немного потерпеть, тут уж ничего не поделаешь! Приходится скрепя сердце соглашаться.

Когда после пожара отремонтировали церковь, Данило Савчук сказал бондарю Менаше, что он хоть и не верующий, но подобно тем, которые верят в бога и ходят аккуратно в церковь, никогда не забудет, как Менаша и его соседи погасили пожар и помогли отремонтировать помещение, не забудет, как они спасли от огня церковную утварь — хоругви, евангелие, иконы… Он был главным виновником пожара! Староста — пусть временный! — запирает церковь и забывает погасить свечу! Слава богу, что все обошлось благополучно для Данилы! И этого он никогда не забудет.

Вечером, после того как закопчен был ремонт помещения, Данило Савчук и бондарь Менаша сидели на широких ступенях церкви. На газете лежала закуска и стояла сулея доброго вина. Они пили, закусывали, покуривали и вели тихую неторопливую беседу. Теперь никто никуда не спешил, а сулея еще полна была живительного напитка. Данило всегда был откровенен со своим старым другом, а теперь особенно. Опрокинув стаканчик-другой, он подкручивал длинные усы пепельного цвета, придававшие ему вид старого, бывалого казака, хотя был он смирным, тихим добряком, о чем красноречиво свидетельствовало его круглое, обросшее седоватой щетиной лицо, и повторял одно и то же:

— Да, браток Менаша, ты меня просто выручил из беды. Из большой беды ты меня выручил! Разрази меня гром небесный, Менаша, если, неправду говорю тебе. Еще поставлю тебе такой магарыч, что ты у меня три дня подряд будешь танцевать фрейлахс и гопак!

Данило смолк на минутку, хитровато улыбнулся и продолжал:

— Ты знаешь, дорогой, если б я уже смог кому-нибудь сдать этот злополучный ключ, то поставил бы тебе двойной магарыч. Ведро вина поставил бы. Ну на кой мне лях это дело? К лицу ли? Разве я не замечаю, как люди тихонько посмеиваются надо мной и зубоскалят? Сколько ни хожу в церковь, а Иисуса Христа только на иконах и вижу. Ни разу не видел, чтобы он воскрес по-настоящему! Но что я могу поделать, когда ключ при мне! Батя сюда ходил, пел, дед ходил, не пропускал ни одного богослужения. А теперь меня втянули в это дело… Я слыхал, что эту церковь строил еще мой прадед. Хорошим плотником, говорят, был… Неплохое здание соорудил. Правда? И купол точно как в городе… Тоже работа прадеда… Зачем же ей гореть? Кому она мешает? Пусть себе стоит на здоровье! Не так ли? А ключ все равно отдам!..

Менаша хорошо понимал состояние Данилы. То же самое мог бы и он, Менаша, рассказать о старой синагоге, которая частенько пустует, за исключением пасхи и судного дня… Он редко туда заглядывает… Вот и в церкви не очень-то густо. Правда, когда Данило поет, людей становится побольше. Для синагоги также трудно найти человека, который хотел бы быть старостой — габе, захотел стать у амвона править молитву в субботу или в праздник. О молодых уже нечего и говорить, те и порога не переступают, да и старики не имеют особого желания заглядывать туда. Висит на массивных дверях большой замок, как двухпудовая гиря, и когда старый служка габе помер, еле упросили Меера Шпигеля взять ключ. Открывает он этот замок только по большим праздникам. И самому приходится на своих костылях быть здесь и служкой, и кантором, и всем… Должность, надо сказать, не такая уж легкая. К тому же как-то неудобно сторожу заниматься божественным. Но, действительно, что поделаешь, когда никто не желает браться за это. Десяток-другой стариков ходят молиться, вот они и упросили Меера Шпигеля быть старостой в синагоге, пока подберут другого охотника на его пост. А Меер по природе человек добрый — люди просят, как отказать?

А пока что ему, бедняге, в субботние дни и в праздники самому доводится облачаться в талес и читать разные молитвы.

Ну, а что вы скажете о батюшке из церкви? Разве он чем-то похож на старых, бывалых священников? Новый батюшка сюда, в Лукашивку, приезжает только раз в поделю, а то и раз в две педели: по воскресным и праздничным дням. Молодой человек с безусым лицом, что называется кровь с молоком, с длинными темными волосами и большими, всегда улыбчивыми глазами, он испытывает какое-то смущение, оттого что на нем долгополая ряса, а на шее висит большой серебряный крест. Ему лет тридцать пять, у него уже солидное брюшко, и он смахивает на провинциального провизора или столичного парикмахера, его внешность никак не вяжется с обликом батюшки. Он, по слухам, окончил где-то под Москвой духовную семинарию, и его отправили сюда обслуживать несколько маленьких приходов. Для солидности он отпустил себе бороденку. Человек с виду несколько стеснительный, и девушки забегают сюда, когда он служит, только для того, чтобы взглянуть на симпатичного богослужителя.

Отец Иеремей — так нарекли здесь батюшку, ибо его настоящая фамилия — Еремеев. Как уже сказано, он несколько застенчив, но между тем не стесняется заглянуть в клуб после церковной службы. Рясу, правда, он прячет в большой портфель, с которым никогда не расстается, а длинные волосы укрывает под измятой и видавшей виды шляпой. Когда он после службы задерживается, то охотно садится в сторонке, слушает концерт самодеятельности или смотрит кинофильм. А когда наблюдает, как молодые парни и девушки начинают в фойе танцевать, весь прямо тает от удовольствия и, если бы не мешал ему сан, охотно обнял бы красавицу девушку и пошел бы с ней в круг…

Старый батюшка, который года два тому назад отдал богу душу, был мрачным человеком и людей не выносил. К тому же он, бывало, такие проповеди читал, что становилось невмоготу слушать. А когда выпивал, последними словами поносил иноверцев, большевиков. А самое главное — ему не нравились колхозы и Дома культуры… Ему, правда, попадало от прихожан за такие речи, церковное начальство строго предупреждало его, чтобы в политику не вмешивался, но, так как он был очень болен, ему многое прощалось, к тому же скоро отправился на тот свет.

А вот отец Иеремей — это был батюшка совсем иного склада. В своих проповедях и разговорах с прихожанами он постоянно напоминал, что люди всех национальностей и разных вероисповеданий — родные братья, что на колхозных полях и плантациях каждый должен трудиться прилежно, в поте лица, как сказано в Священном писании…

После богослужения он засучивал рукава и помогал Даниле Савчуку убрать помещение, запереть двери на ключ, после чего, как закадычные друзья, отправлялись домой. По дороге иногда сворачивали на виноградную плантацию. Тут их радушно и гостеприимно встречал Гедалья Сантос, учтиво усаживал их на ящиках у своего шалаша, щедро угощал гроздьями ароматного винограда лучших сортов.

— Присаживайтесь и вкушайте! — говорил он на церковный лад. — Чем богаты, тем и рады.

И гости радовались такому приему, присаживались, но заставляя себя долго просить.

— Да, вот это божественные плоды! — восторженно говорил молодой батюшка. — Товарищ Сантос большой мастер этого дела… Божественные плоды…

— Ничего божественного здесь не вижу… — улыбался виноградарь. — Как все плоды. Надо только хорошенько ухаживать за лозами…

— О, не говорите! Все вас знают, товарищ Гедалья Сантос, — прерывал отец Иеремей виноградаря, — это дело непростое. Рассказывали мне, что за этими кустами ухаживали ваши отцы и деды… Такого винограда в округе не найдешь… Знаю я, что и вино ваше тоже славится…

Глаза батюшки загорались озорными огоньками, и хозяин доставал из сумки, что под старым ореховым деревом, солдатскую флягу, две кружки и наполнял их:

— Попробуйте… Пейте на здоровье!..

— Спасибо, пошли вам бог счастья! — застенчиво говорил батюшка, делая вид, что он непьющий, но тут же опорожнял кружку, вытирая рукавом влажные полные губы и пышные усы.

Бывало так, что Данило Савчук со своим гостем приходил на виноделие, в подвал. В самом деле, как это — быть в Ружице и не отведать кружечку выдержанного вина Гедальи Сантоса?!

И вот они усаживаются на дубовых бочках, сделанных бондарем Менашей, и начинается разговор о земных делах.

Гедалья Сантос достает длинный шланг, наливает гостям по кружке вина и говорит:

— Отведайте новый сорт… Кажется, неплохо получилось… Дегустируйте… Как вам, товарищ Иеремей, напиток нравится?

— Да я и так знаю, — смущенно говорит батюшка, — что вино у вас отменное. Но дела у меня… Неудобно пробовать. Может, отложим на другой раз?.. Спасибо вам…

— Зачем же откладывать, если угощают добрые люди… — вмешивается Данило Савчук. — Не надо откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня… Кто знает, что с нами завтра будет.

— Оно, безусловно, резонно, — посмеивается гость, — отказаться от такого божественного напитка, конечно, грешно, но не многовато ли вы нам палили, товарищ Сантос?

Полное, холеное лицо батюшки расплывается в довольной улыбке. Не дожидаясь ответа, он продолжает:

— Ну ладно, пусть будет по-вашему. Оно, конечно, резонно. Возьму еще один грех на свою душу. За ваше здоровье. Да будет мир и благоденствие на земле. Будьмо, или как по-вашему — лехаим!

После третьей кружки батюшка становится еще больше разговорчивым. Забывая мирские и небесные дела, он расхваливает и виноградаря, и винодела, и его славную работу. Клянется, что впервые в жизни пьет вино с таким удовольствием. После семинарии пришлось работать батюшке во многих селах, но клянется, что нигде ему не было так хорошо, как в Ружице и Лукашивке. Были бы все люди такими, как ружичане и лукашивцы, Христос давным-давно воскрес бы, и все беды и несчастья, все войны и ненависть между людьми исчезли бы с лица земли, и всем стало бы куда легче жить на свете…

В разговор вмешивается Данило Савчук. В таких случаях, когда весело на душе становится, он любит вспоминать годы гражданской войны, когда служил в кавалерии:

— Да… Знаете, что я вам скажу, когда мы с бондарем Менашей служили у товарища Буденного и ездили верхом на быстрых конях, мы крушили контру по всем правилам… Как сегодня помню, бой под Воло… нет, что я говорю, под Волочиском. Шли в атаку. Размахиваем острыми клинками и рубим вражью силу налево и направо… А тут моего копя ранило осколком. Свалился он на передние ноги, а я полетел, покатился по земле… Хорошо, что Менаша был близко и…

Но тут Гедалья Сантос перебил соседа, взглянув на солнце, которое уже высоко поднялось в голубом небе. Он уже знает: когда Данило начинает рассказывать, как он шел с Менашей в атаку и свалился с коня и как приятель помог ему — это лучший признак того, что больше вина ему подливать нельзя, ибо дело может затянуться до позднего вечера, а его ждет гора дел.

И все же Гедалья Сантос не может оставаться равнодушным, когда кто-то начинает говорить о гражданской войне. Он тогда тоже не сидел дома сложа руки. Во всей округе бушевали подлые банды. Гедалья Сантос собрал молодых ребят, нашел кое-какое оружие и создал отряд самообороны. Такой же отряд собрался в Лукашивке, и соседи действовали сообща. Вскоре они стали грозой для бандитов и уже вместе ходили помогать соседним селам, местечкам отражать бандитские наскоки.

Бойцы-дружинники с особым уважением относились к этому внешне суровому, смелому и отважному человеку, Гедалье Сантосу, но никто не удивлялся его отваге. Ведь как-никак он был хорошим солдатом, три года как один день в ту войну был на фронте и отлично владеет оружием…

Да, но мы, кажется, несколько отклонились от главного, оставили наших героев посреди дороги, и пора к ним возвратиться, рассказать о них более подробно.

СВАТЫ ИДУТ

Гедалья Сантос, как уже было сказано, славился по только тем, что он некогда был отличным солдатом, прошел империалистическую, а затем и гражданскую войну и заслужил немало боевых наград.

Он славился здесь главным образом как топкий знаток виноградных лоз, как истинный виноградарь и умелый винодел. Не найти было другого такого тонкого мастера, знатока выращивания винограда и выделки вина. Эту тайну он унаследовал от деда-прадеда. Кроме того, унаследовал от них крепкие руки, могучую силу, открытое волевое лицо, опаленное солнцем, ветрами и морозами, высокий лоб с выразительными карими глазами под густыми черными бровями.

Это был человек преклонных лет, но тем не менее на его голове еще не заметно было седин, а коротко подстриженные смолистые усы делали его молодым на вид, крепким, полным сил и энергии. Вечно он чем-то был озабочен, постоянно был в движении и труде, и никто не представлял себе, когда он отдыхает.

В свою плантацию, как, впрочем, и в виноделие, он был влюблен. Вечно здесь пропадал. Редко его можно было застать дома. Его вторым домом был виноградник. Едва только начинались на плантации весенние работы, Гедалья ставил, вернее, приводил в порядок под огромным старым орехом просторный шалаш, где он дневал и ночевал. А если его здесь не заставали, то сразу спешили в подвалы, где он колдовал вокруг огромных чанов и дубовых бочек, изготавливая ему одному известные сорта вина.

Он был не из разговорчивых. Тонкая и скрупулезная работа заставляла его быть неизменно сосредоточенным и внимательным.

Жена его, Нехама, была ему полной противоположностью. Живая, словоохотливая и очень подвижная, она любила посмеяться, подшутить над соседями. И покоя не давала мужу, все укоряла его, что он забывает дом. Как же может существовать дом без хозяина? Слава богу, вывели в люди двух сыновей и двух дочерей. И хоть они уже взрослые, сами работают, могут постоять за себя, но отцовский глаз и здесь нужен. Однако ее упреки не очень действовали на мужа. Он был поглощен своим виноградом, и больше его ничто не волновало.

Жена, дочь и сын трудились на плантации, и все знали, что Гедалья все сможет простить им, не простит только одного: если кто-нибудь из них изменит родовой профессии виноградарей. В этом была вся его жизнь, а так как он не собирался жить вечно, то хотел, чтобы после его смерти дети продолжали начатое им дело, чтобы не оборвалась золотая цепь его рода на земле.

Он любил большой отцовской любовью всех своих детей, — они были поразительно похожи на него, — и все же чуть больше он любил младшую — Руту, стройную чернобровую девушку с большими жгуче черными глазами, которые сводили с ума многих парней.

К ней отец испытывал даже нечто подобное ревности. Ей шел девятнадцатый год. Она отличалась от многих девушек остроумием, трудолюбием, смелостью. Одним словом, она могла так обрезать какого-нибудь нахального парня, что он только глазами хлопал, А иному, если он приставал, могла закатить такую оплеуху, что у него искры из глаз сыпались. Рута могла одним духом переплыть Днестр, вихрем промчаться на коне по поселку.

Однажды, в начале осени, когда уборка винограда была в самом разгаре, над плантацией совсем низко пролетел самолет. Лошади, запряженные в огромный фургон-площадку, груженный ящиками и верейками с виноградом, испугались и понесли, как бешеные, вниз, с горы. Казалось, вот-вот они врежутся в реку, погубят себя и весь груз… Ездовой, молодой парень, который стоял в сторонке и курил в компании с другими ребятами, так испугался, что окаменел на месте… Заметив испуганных лошадей, Рута Сантос выскочила на дорогу и закричала парням:

— Что же вы стоите, как дубы! За мной! — Она молнией бросилась наперерез мчавшимся лошадям и настигла их над самым обрывом. Схватилась руками за повод, как бы повисла на нем, и остановила лошадей…

Страх охватил ездового, когда он увидел девушку с растрепанными черными волосами и сверкающими глазами.

— Трусы несчастные! — с трудом переводя дыхание, обрушилась она на смущенных парней. — Из-за вас чуть не погибли такие кони!

А бондарь Менаша, который со стороны наблюдал все это, потом сказал отцу Руты:

— Не девушка у тебя, Гедалья, а черт в юбке! Ей бы родиться мальчишкой… Видно, произошла ошибка…

Симха Кушнир, вытирая платком стекла своих толстых очков, добавил:

— Клянусь вам честью, я насмерть перепугался, увидя эту картину. Думал, что мне придется списать с баланса лошадей… — Довольно улыбнувшись, добавил: — Теперь я уже уверен, что в один прекрасный день точно так же Рута поймает за уздечку самого красивого парня, как бы ни мчался, все равно взнуздает его…

Но все хорошо знали, что Рута еще не собиралась никого «ловить». Лучшие парни Ружицы и Лукашивки стучались в ее окошко, засылали сватов, но те уходили ни с чем.

Рута обладала чудесным голосом. В тихие вечера, сидя с подружками на завалинке своего дома, она пела задушевные песни. Весь поселок невольно прислушивался: ее голос выделялся среди всех голосов. Нелегко, однако, было уговорить упрямую девушку выступить, спеть на клубной сцене. Она знала, что это не понравится отцу, который был противником таких вещей. Он говорил, что некрасиво выставлять себя перед всеми. В роду Сантосов артистов еще не было и, надо надеяться, пока он жив — не будет!

И все же как-то ее упросили выступить на вечере в клубе.

Всем очень понравился ее голос, ее пение, и Руте долго аплодировали. Она сперва смущалась и краснела, но вскоре почувствовала, что отнюдь не страшно выступать перед своими односельчанами.

Руте после этого вечера покоя не давали. Местный хор пригласили в район, а затем и в область. Концерт прошел с большим успехом. После этого не было концерта в сельском клубе, в районе, чтобы не пела там Рута.

Отца это возмущало, однако он ничего не мог поделать. Над ним посмеивались, когда он уговаривал дочь не петь на сцене. Он дал себе зарок, что его ноги не будет в клубе, когда поет на сцене его дочь. А человек он упрямый.

Со временем и его уломали. Это сделал старый его друг и сосед бондарь Менаша.

— Слышишь, упрямец, — обратился он к отцу Руты, — знатный ты у пас человек в округе, а такие творишь глупости! Люди ведь потешаются.

— Над чем?

— Очень просто! Была бы у меня такая дочь с таким божественным голосом, я, ей-богу, не ходил бы на работу, а сидел целыми днями дома и слушал бы ее песни!.. Все в восторге от ее голоса, все восхищаются, когда твоя Рута выходит на сцену. А ты надулся, как индюк, и ни разу даже не слышал, как она поет…

— С меня хватит, что ты слыхал… — пробурчал Сантос. — Достаточно с меня и того, что она заливается целыми вечерами и дома, и на винограднике…

— Э, мой друг, что-то на тебя не похоже! Ты меня прямо удивляешь… — не отставал от него Менаша. — Вся округа восторгается твоими винами, виноградом… Кто-кто, но ты хорошо знаешь, что, когда выпивают бутылочку винца, сразу тянет к песне. Царь Давид и его сын, царь Соломон, да будет тебе это известно, частенько прикладывались к чарке, вот они и любили петь! Не будь этого божественного напитка, кто его знает, придумал ли бы свою «Песнь песней» Соломон, а Давид свои псалмы… Пойми, упрямец: вино идет в одной упряжке с пением и виноградниками. А ты почему-то не желаешь этого понимать…

Менаша еще долго изводил Гедалью своими упреками и примерами далекого прошлого, не давая ему покоя, и все-таки уломал: Сантос пошел с ним на концерт!

И здесь Гедалья понял, каким был ослом и сколько потерял из-за своего упрямства!

Он вовсе не представлял себе, что Рута может так очаровывать людей своим голосом! Не зря ведь говорят, что нет пророка в своем отечестве. После ее пения люди чуть не разнесли зал, так они кричали, хлопали, требовали петь еще и еще.

— Ну, теперь ты уже понимаешь, зачем я тебя тащил сюда, чудак этакий! Ты хоть видишь, какая дочь у тебя? — Менаша толкнул его локтем в бок, кивнув на девушку, которая стояла у рампы и низко кланялась публике. — Ты хоть видишь, что у тебя за сокровище? В один прекрасный день она возьмет свой чемоданчик и скажет: адью, папаша, я от вас ухожу… Кто-нибудь из тех певцов или танцоров засватает ее и уведет к себе. Она даже фамилию поменяет, вот увидишь!

— Что ж, в добрый час… — не без грусти ответил Сантос. — До седых волос моя Рута небось не засидится… — Но тут Сантос спохватился, уставился на доброго приятеля: — Постой, постой, а ты, собственно, к чему об этом завел разговор?

Бондарь несколько растерялся, пожал плечами:

— Понимаешь, Гедалья, мой сын, Симон… Я и не знал, что он так убивается по ней… Любит он Руту! Оказывается, он ей писал из армии… Все время писал, а мне ни гугу…

— Пу и что, если писал? Что-нибудь убавилось от нашей почты?

— Нет! Ничего не убавилось, конечно… Но Рута ему, оказывается, не отвечала… Я ее как-то спросил, почему опа ему не отвечает. Представь себе, она на меня посмотрела так, что у меня отнялся язык…

— Значит, умница! — рассмеялся Сантос.

— Почему?

— Потому что не твоего ума это дело!.. Тебя это не касается!

— Нет так нет… — недовольно промямлил Менаша. — Но, быть может, ты хочешь сказать, что сынок у меня неудачный? Плохой, может, скажешь, парень? Нет, парень он отличный. Отслужил, пришел домой в звании сержанта, тихий, разумный. К тому же, сам знаешь, какие у него золотые руки. Работяга первого класса. Разве твоей Руте нужны эти бездельники, всякие там танцоры и певцы, которые бог знает что мнят о себе?

Этот разговор Гедалье не понравился. Однако он не хотел обидеть доброго друга:

— Понимаешь, Менаша, ты ведь знаешь, что я тебя уважаю, и дружим мы не первый год. И твоего сына Симона люблю, ничего к нему не имею. Будь я на месте Руты, мне другого жениха не нужно было бы! Хороший, скромный и работящий парень. Но разве Рута у меня спрашивает совета? Сам понимаешь, что в такие дела я не могу вмешиваться. Стоит мне об этом лишь заикнуться, как засмеет она меня и будет права.

— Да, я понимаю, Гедалья, но все-таки, будь мы сватами… После того, как жена моя ушла от нас, пусть ей пухом будет земля, мы сразу осиротели. Дом наш — не дом, хозяйство не хозяйство. Даже некому сварить тарелку борща. Когда нет хозяйки в доме, все идет прахом. А вот твоя Рута… Симон в ней души не чает! Думаешь, была бы плохая пара?..

— Менаша, я ведь тебе уже сказал… Кроме того, послушай меня! То, что ты только что мне поведал, пусть твой сын скажет ей, Руте, и пусть она ему ответит… Это их личное дело. А у нас, дорогой мой, свои заботы…

Гедалья взглянул на часы и спохватился: уже так поздно, а он ведь обещал прийти в гости к Кузьме Матяшу, к своему старому другу, который живет в Лукашивке. У него сегодня большое торжество: возвратилась из Винницы его единственная дочь Леся. Она окончила институт и назначена учительницей в местную школу. Хотя Гедалья не очень любит ходить в горячую пору по гостям — у него масса других забот, но к Кузьме Матяшу пойдет непременно! С этим скромным и добрым пасечником он с удовольствием посидит часок-другой. Много лет подряд Кузьма Матяш вывозит в лесок, примыкающий к виноградной плантации, огромную колхозную пасеку, и Гедалья часто приходит к шалашу Кузьмы посидеть, потолковать. И тот, в свою очередь, частенько посещает шалаш знаменитого виноградаря. Так они издавна дружат семьями. Неразлейвода! Любят они в свободную минутку в шахматы поиграть или просто так посидеть за кружечкой вина, за чаем со свежим медом.

Над необозримой плантацией, где курчавились виноградники, над горами, курганами и Днестром, катившим свои воды в сиянии круглой луны, раскинулось звездное небо. Прихрамывая немного на левую ногу (память войны), бондарь Менаша торопливо шагал за Сантосом, стараясь не отстать от своего друга.

Он совсем забыл, что Кузьма Матяш и его пригласил к себе на торжество… «Экий беспамятный стал!» — сокрушался Менаша.

Нехама, наряженная в праздничное платье, уже нетерпеливо поджидала мужа. Она готова была отчитать Гедалью за то, что он так долго заставил ее ждать, но, увидев, с кем тот идет, сразу присмирела.

— О, Менаша! — воскликнула она. — Заходи, заходи к нам, гостем будешь! Давно я тебя не видела. Небось сержантом своим загордился? Присаживайся!

— Спасибо, Нехама. Я могу и постоять… — И он облокотился на палку.

— Где же ты пропадал, что тебя не видно было?

Бондарь Менаша задымил толстой, прокуренной трубкой, выпустил густое облако дыма и только после этого ответил:

— Понимаешь, дорогая, голова забита всякой всячиной. Раньше я был холостяком. И у меня было много свободного времени. Сварил себе кастрюльку супу — и гуляю. Сам себе хозяин. А с той поры, как Симон вернулся с воинской службы, стал я в доме хозяйничать да куховарить.

Менаша пощипал пальцами коротко подстриженные рыжеватые усы, поправил ворот солдатского кителя, который немилосердно натирал шею, и продолжал:

— Но, да простит меня сын, отличный он парень, пусть всегда мне будет такая жизнь! Хороший он у меня, золотые руки! Все сам делает в доме. Очень помогает. Хозяин хоть куда! Грех жаловаться!

Нехама, моложавая еще, но полнеющая женщина, насмешливо улыбнулась:

— Смотри пожалуйста! Что это ты так нарядился в китель своего сержанта?.. Может, решил стать генералом? Нет, вы посмотрите на нашего бондаря! Он и галифе натянул на себя! Заодно уже прицепил бы к своим сандалиям шпоры…

— Ой, ой, Нехама! Вечно вы любите насмехаться надо мной, — пристыдил ее Менаша. — Мой Симон уже не носит свой мундир, так я подумал, зачем же добру пропадать? Уж лучше я доношу. Вы видите, какое сукно?..

— Нет, нет, я ничего не говорю, Менаша, — рассмеялась она, — но тебе надо было еще взять у сына сапоги со шпорами и фуражку с кокардой, ты сразу стал бы похож на настоящего вояку, и молодухи за тобой бегали бы… А так ты что-то ни то ни се! Ни цивильный, ни военный…

— Да что вы, Нехама, в самом деле! — обиженно сказал он. — Делать вам больше нечего! Чем я вам так не правлюсь?

Опустившись на бревно, он наблюдал в раскрытую дверь ярко освещенного дома, как Гедалья переодевается, и осторожно заметил:

— Знаете, Нехама, что я вам хочу сказать? Чем присматриваться к моему мундиру, вы бы лучше подумали о сватовстве… О женихе для вашей Руты…

— Вот оно что! — оживилась Нехама. — Что ж, это, может быть, ты нарядился и пришел такой праздничный и бравый сватать мою дочку? Ты так выглядишь в этом кителе и галифе, как настоящий жених… Только шпор, жаль, на ногах нет…

Менаша досадливо скривился:

— Стыдитесь, Нехама! Зачем вы надо мной потешаетесь?..

— Упаси господи! Как же я над тобой смеюсь? Я просто так… — оборвала она его. — Но мне непонятно, что тебе до моей Руты? Мне кажется, что твой сержант уже просватан…

— Что вы! — испугался Менаша и вынул свою трубку. — За кого?

— За свой велосипед! Разве не видишь? С тех пор как Симон вернулся из армии, он носится как ошалелый по улицам на своем велосипеде!..

— Ах, вот оно что!.. — облегченно вздохнул сосед. — Что ж, пусть катается на здоровье!.. Дело молодое. Нам уже не кататься, так пусть хоть он получает удовольствие. Холостяк парень, может себе все позволить. — Подумав секунду, Менаша продолжал: — Его уже теперь трудно узнать. Дни и ночи читает. Там, в армии, обучился шоферскому ремеслу. Вот прибудут в артель новые машины, сразу сядет за баранку. Хорошо разбирается сынок в механизмах. На тракторе сможет, на комбайне. Золотые руки у парня!..

— Постой, погоди, Менаша, — остановила она его. — А ты, собственно, зачем мне все это рассказываешь? Я разве не знаю твоего сына?

Бондарь замялся и, преодолевая смущение, продолжал:

— Ну, знаете, Нехама дорогая, ведь вы мать и желаете вашей Руте добра. Мы ведь люди вроде свои… У вас хорошая невеста, а у меня неплохой жених… А люди мы, повторяю, свои. И дети выросли рядом…

Нехама сделала вид, что не понимает, куда он гнет. Она подняла голову и взглянула на полную луну, плывущую меж серебристых облачков. Словно обращаясь не к бондарю, а к кому-то другому, задумчиво сказала:

— Да… В одном местечке, рассказывают, некогда жил некий человек уже в летах. Ужасный упрямец. Холостяк. Каких только невест ему ни сватали, он на них и смотреть не хотел. Прогонял сватов невзирая на лица. Однажды все-таки прорвался к этому упрямцу один сват, присел возле него и говорит: «Послушайте, реб Лейбуш, есть у меня для вас невеста — чудо из чудес! Картинка! Одна-одинешенька во всей округе…» — «Что ж это за невеста?» — недоверчиво спросил реб Лейбуш. «Ну, как бы вам объяснить? Изюминка! Чудо! Ко всему она еще графиня… Очень богатая невеста!» — «Что-о-о? Графиня? Пусть она горит на медленном огне! Никаких графинь!» — «Не графиня, а сплошной бриллиант! Ее богатства вам хватит на две жизни. А красива!.. Такой красавицы, ей-богу, нигде не встречал!..» — «Ладно! Если уж она так красива и богата, так женитесь на ней сами и не морочьте голову мне…» — «Ну что за человек! Как же можно отказываться от такого счастья? Вы будете жить, как у Христа за пазухой, — урезонивает его сват. — У нее роскошный дом. Что я говорю: дом — дворец! Шесть пар лошадей, три фаэтона, брички, сани, прислуга, огромный фруктовый сад. Одним словом, рай! Вам там ничего не придется делать, кроме как жить в свое удовольствие. Какой дурень откажется от такой невесты? Вы себя будете чувствовать лучше не надо! Целые дни будете разгуливать со своей графиней по саду, вдыхать чистый воздух, лакомиться фруктами, пить лучшие вина… Это ли не жизнь? Не нужно будет выискивать на хлеб. Она вас оденет с ног до головы… Послушайтесь моего доброго совета, реб Лейбуш, я вам не враг. Не отказывайтесь от такой невесты… Короче…» — Нехама весело взглянула на озадаченного бондаря, который пытался понять, к чему этот разговор. — Короче говоря, назойливый сват уломал упрямца. И жених в конце концов сдался. «Ладно, пусть будет по-вашему, — сказал он. — Ступайте и скажите этой невесте, что я согласен на ней жениться. Пусть назначает день свадьбы… Я вполне согласен». — «Прекрасно! — обрадовался сват. — Теперь осталась самая малость: узнать у графини, согласна ли она…»

Менаша растерялся. Его продолговатое лицо вытянулось еще больше.

Он взял себя в руки и сказал Нехаме, которая от души смеялась:

— Так вот вы о чем? Понятно!.. Но я не так глуп, как вам кажется, я хорошо знаю, что прежде всего должно быть согласие вашей Руты. Но поскольку вы мать, а родная мать иногда может дать своей дочери добрый совет, намекнуть: так, мол, и так, — я обращаюсь к вам… Конечно, известно, что теперешние дети не признают сватов, но матери тоже не должны стоять в сторонке, когда дочерям пришла пора выбирать себе спутников жизни…

Нехама с участием взглянула на растерявшегося соседа и похлопала его по плечу:

— Менаша дорогой, у меня две невесты в доме, и то я о них не беспокоюсь, а у тебя один жених, к тому же такой удачливый, а ты волнуешься, чтоб он не засиделся в холостяках?! Послушай, что я тебе скажу: не будь бабой и не вмешивайся в их дела. Сиди спокойно и выделывай свои знаменитые бочки, чтобы была тара для вина… А что касается Симона, Руты, сватовства и прочего, то ты должен вспомнить известную песенку, которую ты, наверно, хорошо знаешь: «Не вмешивайся в дела молодых»… Они как-нибудь и без нас решат…

— Я все понимаю… — после долгой паузы отозвался бондарь. — Но Симон у меня очень стеснительный, как девчонка! Он без памяти влюблен в вашу дочь, а сказать ей об этом не смеет. Смущается…

Нехама еще громче рассмеялась:

— Кто стесняется, твой Симон? Да! Судя по тому, как он вчера вечером на выгоне учил мою Руту кататься на велосипеде, я убедилась, что он не так уж стесняется, как тебе кажется… — Она взглянула на часы и встрепенулась: — Боже мой, вот заболтались! Уже так поздно, а у Кузьмы нас давно ждут. Гедалья, а ну-ка быстрее! Не крутись перед зеркалом. Хватит прихорашиваться, ты и так понравишься! А ты, Менаша, поправь-ка свой мундир, китель и галифе — и пойдем быстрее. Жаль, что ты не при шпорах и без кокарды… Все бабы влюбились бы в тебя. Пошли, пошли, нас уже там ждут!

ГОСТЬ ПРИШЕЛ

Полная луна щедро озарила извилистую тропу, что взбегала на крутой холм, примыкающий к саду Кузьмы Матяша. Сантос нес на плечах плетеную корзину с виноградом и большую сулею вина, которые могли украсить любой богатый стол.

Гедалья Сантос никогда не шел в гости с пустыми руками, тем более к пасечнику Кузьме Матяшу. А тут еще приехал к нему такой дорогой гость. Леся уже получила диплом учительницы и будет преподавать физику и математику.

Кузьма Матяш и его жена Ксения долго ждали Лесю, беспокоились, особенно мать: а вдруг отправят Лесю за тридевять земель от Лукашивки? Все же единственная дочь. И если Гедалья не ошибается, то этот вопрос, кажется, больше всего беспокоил его сына Самуила, который втайне был влюблен в Лесю, пожалуй, еще со школьной скамьи. Вдруг бы отправили Лесю на работу куда-нибудь далеко, сын бросил бы все и помчался за пей. Осиротел бы не только дом Сантоса, но и маленькая электростанция, где Самуил работает механиком, и кинобудка, где он крутит два раза в педелю кино… Пришлось бы кто знает на какой срок расстаться с сыном.

Из сада, где утопал в густой зелени просторный дом Кузьмы Матяша, доносились звуки гитары, песен и задорный смех. Нехама сердито взглянула на мужа:

— С тобой только в гости ходить! На печи с тобой сидеть! Вечно мы опаздываем, прямо неудобно. Народ уже собрался, только его благородия реб Сантоса надо ждать.

— Глупая, — успокаивал ее муж, — без тебя никакое торжество не начинается!.. Это просто так поют и смеются, аппетита ради… И зачем зря беспокоиться? Если и опоздаем, беда невелика. Виноград и вино у нас есть? Есть! Присядем где-нибудь на травке и сами отпразднуем торжество. Не пропадем!..

— Слышите? — вмешался бондарь Менаша, который всю дорогу шагал молчаливый и мрачный, видно, после разговора с Нехамой. — Слышите, какой там шум? Видно, много гостей…

— А почему же нет? У него очень хорошая дочь. Дай бог нам такое счастье!

— Но мне кажется, что прав тот мудрец, который говорил: меньше гостей — больше угощений!

— Что ты беспокоишься, на твою долю хватит! — усмехнулась Нехама. — Если мало будет, Кузьма выкатит из погреба бочонок меду. Его пчелы, слава богу, в этом сезоне потрудились на славу! Хорошо «обчистили» нашу гречку…

— А если окажется мало вина и закусок, — вставил Гедалья Сантос, — тоже не беда! Кузьма сделает то, что я когда-то сделал, когда пришло больше гостей, чем пригласили: сбегает в кооперацию…

Запоздалых гостей встретили радостно. Их ждали и не садились за стол. Данило Савчук, который сидел у окна, аккомпанируя себе на гитаре, пел приятным баритоном, отставил в сторонку инструмент и пожурил опоздавших:

— Ну и ну! Из-за вас мы тут чуть не сгорели от жажды! Вино на столе из-за вас уже скисло!..

— Ничего, Данило! — успокаивал его Гедалья. — У меня про запас есть целая сулея доброго старого вина. Оно не киснет!.. И вообще, если вино киснет, запомни навсегда, это не вино, а квас…

Леся и Самуил что-то делали в другом углу комнаты, возле патефона, который, как на грех, отказался действовать. Раскрасневшаяся, немного растерянная, Леся подбежала к запоздавшим гостям и расцеловалась с ними.

Мать хлопотала у стола. Ей все казалось, что чего-то недостает. Да простят ей гости, если что-то не так, как ей хотелось бы! Она не виновата, что пришлось допоздна задержаться на ферме. Рыжая симменталка вздумала сегодня разродиться, и пока Ксения и ветеринар хлопотали возле нее, стало темно, и она только что прибежала домой. Едва успела умыться и накрыть на стол…

Гости стали рассаживаться, переговариваясь и смеясь.

Только двое чувствовали себя не в своей тарелке: Леся и Самуил. Любопытные взоры были устремлены на них. То и дело пили за возвращение в родные пенаты учительницы, желали ей здоровья, счастья и чтобы она хорошо учила детей. Лукаво посматривали на смущенного парня, который сидел рядом с нею, испытывая странное чувство, будто и он сегодня косвенный виновник торжества.

Леся была явно растеряна среди шумных, веселых гостей, которые знали ее с пеленок. Когда все занялись едой, она незаметно поднялась с места. Нежное лицо ее пылало. Волнистые светлые волосы растрепались, и это ей придавало еще больше очарования. Сердце девушки тревожно колотилось.

Когда после четвертого или десятого тоста за столом стало совсем шумно и на Лесю уже не обращали внимания, послышался со стороны улицы шум, веселый смех. Целая орава девчат и парней, возвращавшихся из клуба, решили зайти к подружке. Это Рута Сантос затащила их сюда.

Увидав неожиданных гостей, Ксения совсем растерялась, не зная, как всех разместить. Но приход друзей очень обрадовал Лесю. Тут были девушки и парни, с которыми она когда-то дружила и училась в школе.

Леся выбежала навстречу гостям. Начались опять объятия, поцелуи. Кутерьма поднялась в доме. Хозяин достал несколько досок и соорудил в саду, под деревьями, большой стол. Самуил Сантос тут же блеснул своим мастерством: протянул из комнаты длинный провод, пристроил лампочку и осветил этот импровизированный стол. Женщины вынесли вино и закуски, а девушки и юноши уже устраивались за столом.

Хоть луна и освещала сад, но густая листва поглощала свет. Ребята подхватили Самуила и в знак благодарности стали его качать.

На этом, однако, работа Самуила не окончилась. Он быстро установил на табуретке патефон, покрутил его, поколдовал над ним, и, к великому удивлению Леси, патефон стал довольно сносно играть.

Выпив и закусив, ребята начали танцевать.

Из комнаты все высыпали сюда, к молодежи, посмотреть на танцы.

Бондарь Менаша, который уже был под градусом, застегнул китель на все пуговицы, заломил набок изрядно помятую кепку, подошел к Лесе пригласить ее, но кто-то опередил его, и он остался посреди круга. Тогда он приблизился к своему старому другу Данилу Савчуку, который тоже с трудом держался на ногах, и стал спорить, понадобится ли в грядущей войне, если таковая, упаси господь, вспыхнет, кавалерия. Менаша, оказывается, был большим сторонником этого рода войск. И несмотря на то что Данило Савчук когда-то был у Буденного лихим конником и поныне ухаживал за колхозным скотом, все же считал, что, если начнется война, коннице нечего будет делать.

Кто знает, сколько между старыми солдатами-однополчанами длился бы спор, если б Менаша не заметил в тесном кругу танцующих своего «застенчивого» сержанта Симона и дочку Сантоса Руту. Прильнув друг к другу, они кружили в медленном танце, и отец замирал от удовольствия, глядя на них. Он подмигнул Нехаме, словно хотел ей сказать, что она тысячу раз была права… Молодые без них нашли общий язык…

Стараясь держаться твердо на ногах, Менаша подошел к хозяйке дома, намереваясь обнять ее и пригласить на фрейлахс или гопак, но та выскользнула из его рук и громко рассмеялась:

— Что ты? Пусть молодые танцуют!.. Лучше отстань, а то мой Кузьма как увидит, что я танцую с генералом, — опа кивнула на его мундир, — тут же выгонит меня из дому… Знаешь, какие они, военные?.. Отобьют меня у моего Кузьмы, тогда он останется бобылем. А кто ему будет варить?..

Окружающие смеялись, глядя, как Ксения отбивается от хромого бондаря.

А в саду становилось все шумнее. Танцевали и молодые и старые. Патефон играл без передышки.

Из соседних домов и переулков, услышав музыку, начали собираться люди.

Неожиданно в кругу танцующих началась давка. Откуда-то принесло сюда Степана Чурая, бывшего заведующего конторой «Утильсырье» в Лукашивке. Это был маленький полный и шустрый человечек с круглым конопатым лицом и носом-кнопкой, маленькими бегающими глазками под густыми рыжеватыми бровями, глядевшими на окружающих с некоторым презрением. Он уже был в почтенном возрасте и пользовался в Лукашивке дурной славой. Проворовался, за что отбыл несколько лет тюремного заключения. После отбытия срока вернулся к старушке матери, долго болтался в селе, не имея никакого желания работать. Видимо, ждал, чтобы ему снова дали какой-нибудь пост, но так как этого не произошло, был озлоблен на всех и в конце концов устроился в отдаленном селе в потребительской кооперации не то экспедитором, не то сторожем. Но ввиду того что в Лукашивке живут его старушка мать и жена, которую он частенько колотил после лишней дозы горячительного, иногда Степан приезжал сюда, пропивал все, что находил дома, у матери, шумно гулял несколько дней и частенько оставлял село с расквашенной физиономией, иногда на довольно длительное время.

И вот он появился в саду у Кузьмы Матяша, еле держась на ногах.

Матяш встретил непрошеного гостя не очень ласково. Он знал, чем может кончиться его визит. Отозвав Чурая в сторону, он попросил уйти домой и явиться в другой раз.

Степан окинул жестким взглядом хозяина дома и сказал, еле ворочая языком:

— Что, Кузьма? Чего ты надулся, как кулик на ветер? Никак ты меня гонишь со своего двора? Меня, Степана Чурая? Значит, Степан Чурай для тебя и для вот этих — что собака, что свинья? Если оно так, то ты меня запомнишь! И я тебя и вас всех со света сживу! Зубами вы еще будете грызть эти камни!.. Я вам покажу всем!..

Злость в нем разыгрывалась все больше, он не переставал горланить, ругаться последними словами. Кузьма пытался его урезонить, вывести за калитку, но тот вступил в драку…

— Степан, уйди по-хорошему! — подскочил к нему Самуил Сантос, схватив его за руку. — Иди проспись, протрезвись, потом придешь… Уйди от греха…

И, скрутив ему руки назад, выпроводил за калитку.

— Не тронь дурня! — сказал Савчук, взяв за рукав вышедшего из себя парня. — Не трогай, может, он сам уйдет ко всем чертям!.. Ты ведь, упаси господь, можешь его одним ударом прикончить, будет потом морока… Ты ведь у нас чемпион по боксу, на весь район боксер, и если ударишь, от него мокрое место останется… И тебе придется потом иметь дело с прокурором. Оставь его!

Степан, почувствовав сильную руку, послушно пошел к выходу. Отойдя в сторону, к крутому яру, он повалился в бурьян, начал громко ругаться и горланить. Здесь он себя почувствовал как дома. Не прошло, однако, и получаса, как он явился опять. Грязный, вывалянный в пыли, с исцарапанным в бурьянах лицом, он ворвался в круг танцующих и стал гатить своими кулачищами направо и налево.

— Все убирайтесь отсюда! — орал он простуженным голосом, размахивая кулаками. — Если Степана не пригласили, никто здесь гулять не будет! Так приказывает Степан, гады вы все!

Данило подошел к разъяренному гуляке, попытался успокоить его, но тот оттолкнул Савчука, схватил палку и бросился на него.

Женщины, девчата подняли крик и в испуге разбежались.

Размахивая палкой, Степан не подпускал к себе никого.

Симон скинул пиджак, надвинул на глаза кепку и одним прыжком подскочил к буяну, вырвал из его рук палку, разломил о колено и швырнул в сторону, затем вытащил пьяного на улицу. Но тот отчаянно отбивался руками и ногами, кричал, угрожая выбить все стекла, поджечь дом.

Данило и Кузьма связали хулигана и отнесли к его матери во двор.

Степан лежал в траве, чертыхался, пытаясь развязать веревку.

— Степану гулять запрещаете? — кричал он. — Ничего, я вам еще покажу, где раки зимуют! Степана в дом не пускаете? Ладно, все вы у меня еще когда-нибудь попляшете, кровью харкать будете! Я с вами еще посчитаюсь. Ничего, еще придет мое времечко!..

Праздник был испорчен. Тяжелый осадок на душе остался от этого непрошеного гостя. Кузьма предложил снова выпить и закусить, но ни у кого уже не было желания оставаться здесь.

Пили и закусывали просто для того только, чтобы не расстраивать приунывших хозяев этого гостеприимного дома.

Постепенно гости стали расходиться. Была уже глубокая ночь, а на рассвете нужно было идти на работу. Леся была особенно расстроена, и друзья не хотели оставлять ее одну.

Рута и Леся стояли под ветвистой яблоней, молча смотрели на расстроенных парней.

Одна девушка тихонько завела песню, и окружающие дружно подхватили, стали петь все громче и громче.

И вскоре полилась по сонным улицам и тупикам Ружицы и Лукашивки задушевная песня, поплыла далеко-далеко к неспокойному, с лунной дорожкой на воде Днестру.

ПОЧТОВАЯ РЕЙЗЛ

Каким образом Почтовая Рейзл успела узнать во всех подробностях то, что произошло на вечеринке у Кузьмы Матяша, как узнала, что Самуил Сантос, Данило Савчук, Симон и другие проучили Чурая, — известно одному богу.

Она ведь и близко там не была, эта болтунья. Спала себе спокойно и видела хорошие сны…

Правда, если бы знала, что у Кузьмы происходит такое торжество, разве сидела бы она дома в четырех стенах? Хоть и непрошеная, прибежала бы туда, и никто б ее не выгнал.

Еще третьи петухи не пропели, а Рейзл уже была на логах и рассказывала соседкам со всеми подробностями, что, как и почему…

Теперь это событие уже станет достоянием всей округи.

Почтовая Рейзл — так в местечке, в Лукашивке и в соседних селах добродушно и незлобиво называли заслуженную почтальоншу из Ружицы.

Это была высокая, пожилая, но еще стройная женщина с черными как смоль волосами, пересыпанными сединой, и хотя было ей около шестидесяти, выглядела она куда моложе. Добродушное, очень загорелое лицо ее и живые глаза, которые всегда что-то выискивали, делали ее моложе своих лет. Вечно, когда бы вы ее ни встретили, она была чем-то озабочена, куда-то спешила, куда-то стремилась. Кончик носа у нее обычно был в саже. И когда кто-то говорил об этом, она слегка вытирала рукавом сажу и еще больше размазывала ее по всему лицу, которое и так было черным от загара. Ее постоянно встречали на улице, на поле, на плантации. С каждым встречным и поперечным она должна была непременно остановиться, завести разговор и рассказать все новости в поселке — что у кого жарится и что у кого варится.

В самом деле, кто больше Рейзл знал, что нового в местечке, что происходит у каждого в доме? Когда ее не пускали в дом, она не преминет заскочить к вам через черный ход, а то просто сунуть голову в окошко…

Избавиться от нее, если она вас поймала, было не так просто. Если у вас нет времени останавливаться — беда невелика, она будет вас провожать хоть три километра, хоть до самого дома или до места работы, но зато выпытает у вас все до мелочей, обо всем расспросит, все расскажет и выложит все, что у нее накопилось.

Злословы говорили, что она способна заговорить самого черта!

Она работала почти во всех звеньях в артели, в разных бригадах и мастерских, однако больше недели никто ее не выдерживал.

Кажется, нет такого человека в поселке, с кем бы она не поссорилась и тут же не помирилась. И если не было для ссор причин, она их сразу же придумывала.

Но если Рейзл поссорилась с вами, через несколько минут она уже просила прощения. Долго быть в ссоре с человеком — не в ее характере. Как ни в чем не бывало она вас снова встречала, здоровалась, улыбалась вам, словно ничего и не было неприятного.

И несмотря ни на что, люди все же относились к ней с уважением.

Всего, что она хотела, она могла добиться. Отказать ей было немыслимо. Артель на свои средства даже построила ей дом из трех комнат, с крылечком. В долгосрочный кредит. И все односельчане трудились в поте лица на этой «ударной стройке», как шутя ее называли. Думали люди, что вот ей построят новый дом и у нее не будет времени ходить по соседям и каждому морочить голову, а будет сидеть у себя в светлом и просторном доме и заниматься домашними делами. Она переселилась в новый дом, но ничуть не прекратилась ни ее болтовня, ни жажда услышать и передать последние новости.

А вообще говоря, Почтовая Рейзл была большая труженица. Работая на виноградной плантации, она могла померяться с любым работником: и с женщиной, и с мужчиной. Для нее тяжелой работы не существовало. Она могла без особых усилий таскать к подводам огромные верейки или ящики с виноградом. Всегда у нее работа кипела под руками. За это ее ценили. Если б не чрезмерная болтливость…

Часто ее просили и по-хорошему и по-плохому:

— Рейзл, миленькая. Хоть на несколько минут замолчи. Оставь немного болтовни на завтра!..

Она, смеясь, отвечала:

— Не беспокойтесь, родненькие мои. У меня и на завтра припасено. Слава богу, запаса слов, чтоб не сглазить, еще лет на тридцать — сорок хватит, если не больше.

Когда ее с божьей помощью выпроводили с виноградной плантации работать на ферму и она стала доить коров, Рейзл, по слухам, заговорила не только всех доярок и пастухов, но также мирных и добрых коров. Бедняги очумели и стали плохо доиться…

Тогда пришли к заключению, что ее нужно перевести работать в полевую бригаду, к тракторам. Там все время гудят моторы, стоит невыносимый гул, и она, возможно, отучится болтать. И в самом деле, два дня она молчала, из-за чего сразу похудела и осунулась. К тому же, пытаясь перекричать шум моторов, она сильно охрипла, потеряла голос. Вскоре, правда, приспособилась и стала говорить во время коротких перерывов, когда машины на какое-то время замолкли. Но, приноровившись, вернулась к болтовне и во время гудения тракторов.

Прямо какое-то наваждение!

Ее перевели в звено, работающее на виноделии, — опа чистила и скребла бочки, чаны, прессы. Там трудились двое глухонемых. Этих не трогало, болтает Рейзл или молчит. Они ничего не слышали, и им было все равно. Пусть болтает хоть целый день, хоть круглые сутки! Но беда в том, что Рейзл очень скоро научилась разговаривать на языке глухонемых — жестами, губами, пальцами… И тогда немые прибежали к Сантосу, бригадиру, потребовали, чтобы забрали от них эту говорильню. Не дает работать! Из-за нее, мол, не могут выполнить план.

Так как в артели царила широкая демократия, то все совещания и заседания проводились при открытых дверях. И не было такого случая, чтобы Рейзл пропустила хоть одно заседание правления. Здесь она была частой гостьей. Прилежно сидела от начала до конца. Однако слушала она только первые несколько минут, затем сама начинала говорить, бросать реплики, перебивать всех и просить слова… Выступала только с трибуны. Редко говорила по существу вопроса, но никто ее не перебивал. Правда, остановить ее, когда она говорила, было все равно невозможно. Никому из начальства не хотелось потерять покой, писать объяснительные записки в район, отвечать на ее жалобы, почему, мол, зажимают критику в артели… Не дают слово вымолвить простому человеку! Не дают на заседаниях рта раскрыть!..

В поселке она не пропускала ни одного семейного торжества.

Не пригласили вы, допустим, ее на именины, на свадьбу, на какую-нибудь годовщину, она поднимала такой истошный крик, что житья от нее не было!

— Что ж это за безобразие такое? — возмущалась Рейзл. — Вам что, не нравится сидеть с несчастной вдовой за одним столом? Одинокая женщина должна сидеть одна-одинешенька дома, в своих четырех стенах, и чтобы не с кем было словом перекинуться? Где такое слыхано в коллективе? Люди живут в этом местечке или звери?

И если, несмотря на устраиваемые скандалы, ее все равно не приглашали, она сама приходила в гости. Только появится на пороге с озорной улыбкой в тридцать два зуба, увидит, что за столом уже все гости сидят и закусывают, воскликнет, если это происходит вечером:

— Вечер добрый, мои дорогие и любимые друзья! Только прошу не беспокоиться. Сидите все на своих местах спокойно и мирно. Стул и тарелка мне не нужны. Я еще могу постоять на ногах, они у меня еще, слава богу, не отнялись. Сыта и без вашего угощения. Кушайте и пейте на здоровье, и пусть эта пища вам всем пойдет на пользу! Я пришла, чтобы побыть немного в вашем милом обществе и послушать умное слово.

Ну и после этого попробуйте возражать!

Естественно, после такого признания ей пододвигали стул, приглашали к столу, ставили тарелку, подавали вилку, но делали это с одним условием — умоляли сидеть молча.

Она ничуть не обижалась на такое условие, некоторое время действительно молчала. Но стоило кому-нибудь задеть ее хотя бы одним словом, как она уже готова. Остановить ее или прервать было невозможно! Бондарь Менаша, перед которым она испытывала какой-то непонятный трепет, — наверное, потому, что каждую осень он ей бесплатно чинил бочки, — как-то ей сказал:

— Ну и человек же ты, Рейзл! Откуда у тебя такое словоизвержение? Вечно ты болтаешь! Как ты успела родить и вырастить двух дочерей, ума не приложу! Видать, твой покойный муж Лейзер был ангелом, если он терпел тебя столько лет. — И, задумчиво качая головой, бондарь продолжал: — Отколе я тебя знаю, ты не придерживаешься регламента. Ведь у тебя золотые руки. Первый работник в артели, можно сказать. Если б ты поменьше болтала, не дурила бы людям мозги, то была бы самой почетной женщиной в артели, в поселке… К тому же мне кажется, что твой покойный Лейзер, царство ему небесное, не ушел бы так рано на тот свет. Поговаривают, что он умер от того, что у него опухли уши от твоей трескотни…

— Глупости! Чем я виновата? — Рейзл укоризненно взглянула на доброго бондаря. — Сколько лет богом ему отпущено на роду, столько лет он и жил. При чем тут я?.. Слава богу, я ему родила и вырастила двух дочерей. Ты ведь не можешь сказать, что они у меня плохо воспитаны?

О ее дочерях и в самом деле никто плохого слова не мог сказать, так как обе пошли в отца. В отличие от матери, дочери удивительно неразговорчивы! Их счастье, что они вовремя уехали от Рейзл. Старшая давно в Биробиджане, работает, замуж вышла и тихо-мирно живет со своим мужем и тремя детьми. Изредка присылает матери письма, подарки, поздравительные открытки. Туда, к дочери, Рейзл не может выбраться по той простой причине, что ее смущает даль. Но однажды она превозмогла свой страх и отправилась в Биробиджан. И все обещало быть как нельзя лучше. Но, как на грех, попались общительные спутники по вагону. И Рейзл так заболталась с добрыми пассажирами, что вместо Биробиджана заехала куда-то за Архангельск. Еле выбралась она оттуда и возвратилась в Ружицу… С тех пор к дочери она больше не едет и не собирается ехать. Но зато младшей дочери Цине достается… Цина окончила в Киеве институт, вышла замуж и осела с мужем в столице. Поздней осенью, когда в артели кончаются работы, Рейзл едет в гости к ней…

Правда, к Цине и ее мужу Рейзл не очень любит ездить в гости. Точнее сказать, к зятю не хочется ей часто приезжать. Вы спросите — почему? Да очень просто: не зять, а черт знает что! Тряпка! Рейзл не может с ним слова выговорить. Не успеет она и рта раскрыть, как он ее останавливает. Ему, видите ли, некогда разговаривать. Он, видите ли, очень занят науками! Он большой ученый, профессор, и работает вместе с Циной в обсерватории! Там трудятся солидные, молчаливые люди. Днем и ночью они сидят у огромного, как пушка, аппарата и смотрят на звезды, на Луну, считают эти самые звезды и все что-то записывают в огромные книги. Что они там записывают, этого Рейзл покамест еще не выяснила…

Но все же время от времени она приезжает в гости к дочери и к зятю.

Они хорошо ее принимают, щедро угощают, показывают достопримечательности города, водят в театр, в кино, к Днепру, покупают ей отличные подарки, денег не жалеют. Словом, внешне все хорошо. Но зачем ей этот почет, гостинцы, уважение, подарки, если слова не дают сказать! Вообще-то не подумайте, упаси бог, что зять ее какой-нибудь грубиян… Наоборот! Он очень вежливый человек! Такой вежливый, что дальше некуда! Учтивый, предупредительный, в золотых очках, с лысиной на голове, как обычно у ученых, и без «милости прошу» и стул не придвинет. Когда она приезжает, этот самый ученый не знает, куда ее усадить, то и дело ласкательно произносит «прошу вас, мамаша», «сделайте одолжение, мамаша», подносит ей тарелочку, стул вовремя подставляет, щедро угощает. Но все это не идет впрок по той причине, что здесь лишнего слова ей не дают выговорить. Подадут тарелку с едой, и только Рейзл что-то захочет сказать, как зять уже смотрит в книгу, Цина читает газету. Захочешь зятю слово сказать, так он что-то мурлычет, как кот, не отрываясь от книги. Ты ему одно говоришь, а он, не слушая тебя, отвечает невпопад — ни к селу ни к городу. А вообще-то он больше помалкивает. Время от времени только буркнет: «Ешьте, пожалуйста, это очень вкусно!»

Ну, видали вы такое? Просто беда!

Тогда Рейзл пытается кое-как расшевелить дочь, Цину, сказать ей несколько слов, но где там!

Цина недалеко ушла от своего мужа. Скоро она, говорят, тоже будет доктором по звездам…

Рейзл не понимает и понять не может, как эти молчаливые, сосредоточенные и серьезные люди успели вырастить двух таких словоохотливых мальчуганов?! Хорошие ребята, красивые, нежные, умненькие, но к чему ей все их хорошие качества, когда она с ними не может потолковать как следует? А почему не может? Да очень просто: оба мальчика учатся в английской школе и дома разговаривают только по-английски. Тут уже Рейзл совсем беспомощна. Тут ей никто ничем не поможет. Опа не понимает ни одного слова по-английски.

Да, положение щекотливое. Приехать в гости, преодолеть такой путь, сделать две пересадки — и не наговориться вдоволь! Это уже не лезет ни в какие ворота! И во что только большой столичный город превращает хороших людей!

Говорят, мол, ничего не поделаешь, работа у них такая, что надо все время молчать. Оно, конечно, так, слово — серебро, а молчание — золото. Но как же можно держать столько времени язык за зубами? Можно ведь помереть от скуки!

Но поди поговори с ними, когда они — ученые, а ты простая женщина!

Рейзл говорит, что она как-то попробовала пойти к ним на работу, посмотреть, что это у них за такое производство, что ни слова там нельзя произнести. Думала, что, может быть, там сможет потолковать с дочерью и зятем, но где уж! Не только они, там многие сидят и молча смотрят в аппаратуру, напоминающую пушки, смотрят на звезды. Во время работы, оказывается, здесь и звука нельзя произнести!

Кончилось тем, что Рейзл это молчание осточертело и она перестала ездить к ним. Она не хочет нарушать их покой и мешать их семейному счастью, не хочет вмешиваться в их скучную жизнь.

Почтовая Рейзл…

Так ее окрестили давным-давно, когда ей еще и не снилось, что она здесь, в поселке, будет работать на почте. Раньше, еще до того как она поступила сюда на работу, ее так прозвали по той причине, что стоило ей что-то узнать в одном конце Ружицы, как она мгновенно передавала эту весть в другой. А по-здешнему это называлось издавна — отнесла почту…

Эта женщина всегда первой каким-то чудом узнавала, что у кого случилось, что у кого на душе.

Как уже было сказано, не было в поселке такого уголка, где бы она не пробовала работать, как и не было такого человека, с которым бы она не поссорилась и не помирилась.

Долго таить на нее злобу, обиду также было трудно, ибо, несмотря на то что от нее часто терпели всякие обиды, у нее все же было доброе, отзывчивое сердце. Она любила каждому делать приятное, делать каждому добро, помочь в беде.

Кто-то тащит на плечах тяжелый груз, надрывается — опа тут как тут и — глядишь — подставляет плечо. Если у соседа какая беда случится — она первая примчится предлагать свою помощь.

Каждый раз в конце отчетного года в артели старались, чтобы женщина имела на зиму хлеб и к хлебу, чтобы она до весны была обеспечена необходимыми продуктами, овощами, топливом и могла спокойно прожить год. Артель как-никак славится во всей округе как богатая, и, конечно, старая колхозница, которая трудится здесь всю жизнь, должна быть обеспечена всем необходимым, как и другие.

Короче говоря, к Рейзл здесь давным-давно привыкли, как к тому, что после зимы приходит весна, а после весны — лето.

Как бы там ни было, но на Рейзл, по сути, никто не сердился и всерьез не обижался; и если она надолго куда-нибудь уезжала, по ней даже скучали. Так, как ни одно местечко, ни один поселок немыслим без своего чудака, так никто здесь не мыслил Ружицу без этой доброй и незлобивой говорухи.

Правда, многие считали, что только по ее вине так рано ушел из жизни ее муж, Лейзер Вайсман. Это было тихое и добродушное существо. Скромный и трудолюбивый. Никогда от него громкого слова никто не слышал. Лейзер все годы трудился в бригаде Гедальи Сантоса на виноградной плантации и помогал в виноделии. К тому же он еще был отличным шорником. Когда наступал долгий зимний сезон и все на полях и в садах замирало, Лейзер доставал свой маленький стульчик, немудреный инструмент и принимался за любимую работу: готовил упряжь, мастерил седла, всевозможную сбрую… Эти вещи, сделанные Лейзером, не имели цены и славились во всей округе. Он был, утверждают люди, не шорником, а чародеем, настоящим художником.

Сбрую Лейзера Вайсмана вспоминают по сей день. Когда, к примеру, Перец Мазур, многолетний председатель ружичанской артели, бывало, выезжал в район на своей бричке, которая была украшением хозяйства, то ротозеи часами стояли вокруг лошадей, наряженных в сбрую Лейзера Вайсмана, и любовались, и восхищались. Люди толпились вокруг брички, щупали вожжи, шлеи, постромки и с восхищением спрашивали:

— Послушай, товарищ Перец Мазур, где же ты отхватил такую сбрую? Не уволок ли часом из какого-нибудь музея? Это ведь царская сбруя!

И председатель важно отвечал, пряча в усы улыбку:

— Чудо? Отхватил в Питере, там, где когда-то стояли императорские конюшни. Мне сказали, что там еще остался один старый шорник, который не разучился мастерить отличную упряжь. Я к нему поехал и добился через земотдел наряд на эту упряжь…

Но многие знали, что это было сделано руками Лейзера Вайсмана. Долгими зимними вечерами человек сидел дома на своем маленьком стульчике и колдовал над упряжью, над седлами… Однажды он смастерил такое седло, что жалко было надевать на лошадь. Даже Перец Мазур, бывалый кавалерист, хорошо разбирающийся в этих делах, с чувством робости садился в это роскошное седло. А так как Данило Савчук и бондарь Менаша когда-то были в Первой конной армии Буденного, они и уговорили шорника и председателя артели отправить это седло в дар знаменитому герою Семену Михайловичу в Москву.

И что бы вы подумали — отправили! Набрались духу и послали по почте. Написали маршалу письмо: так, мол, и так, вспомнив, значит, наши старые походы и то, как рубили врагов революции, мы решили сделать своему начальнику небольшой подарок в надежде на то, что товарищ Буденный примет его в знак всегдашнего уважения и почтения.

Маршал ответил. Поблагодарил за чудесный подарок и поинтересовался в своем письме, кто смастерил такое славное седло, и просил тому человеку передать огромное кавалерийское спасибо от его имени. И еще просил низко поклониться от него золотым рукам этого чудесного мастера-шорника…

По сей день люди в поселке поражаются, как Лейзер Вайсман имел возможность сидеть и мастерить такие седла, такую славную упряжь, когда его благоверная сидела над головой и не переставала тараторить.

Мудрые люди отвечают на это примерно так: во время работы мастер затыкал уши ватой. Кроме того, старался работать тогда, когда жена спала. Она, правда, и во сне ухитрялась говорить, но это Лейзера не беспокоило: сонная, она говорила негромко, почти шепотом.

И все же злые языки утверждают, что своей болтовней она рано отправила своего тихоню мужа туда, где никакие седла уже не нужны…

Не иначе как за свой острый язык Рейзл наказана так жестоко: осталась рано неутешной вдовой, живет себе одна-одинешенька в просторном, светлом доме в самом центре Ружицы.

Но вы сами должны понимать: когда посреди местечка на самом видном месте красуется такой шикарный дом под черепицей, который мог бы стоять и на Крещатике в Киеве, и на Дерибасовской в Одессе, долго ли он будет пустовать?

Не следует забывать, что в край, где растет чудесный виноград и производят знаменитое вино, чаще, чем в другие хозяйства, приезжают всевозможные уполномоченные, контролеры, заготовители, ревизоры, представители, не говоря уже об актерах и писателях, которые интересуются жизнью глубинки. Приезжают лекторы и докладчики. А маленькая гостиница, вернее Дом для приезжих, не в состоянии вместить такое количество гостей. Учитывая все это, Перец Мазур, председатель артели, частенько приглашает в контору Рейзл и говорит ей:

— Послушай, моя дорогуша, пока мы здесь у нас, в Ружице, воздвигнем приличную гостиницу, тебе придется изредка нас выручать. Прибыл представитель из области, и мы очень просим разрешить ему перебыть у тебя денька два-три. Неудобно, знаешь, такого человека не приютить, а в нашем отеле, как на грех, хоть лопни, ни одного свободного места. И в ближайшее время не предвидится. Я бы этого товарища сам взял к себе, но у меня и так уже живут двое уполномоченных из района, а сам я сплю на сеновале… Будь добра, Рейзл, войди в наше положение…

— О дорогой Перец, для тебя — с пребольшим удовольствием. Если ты просишь, я хоть пятерых приму. Дом не развалится. Пусть живут на здоровье хоть месяц!

— Погоди, постой, родная, — прерывает ее Мазур. Я еще не все тебе сказал. Слушай внимательно. Поперед батьки не лезь в пекло… Представь себе, Рейзл, на минуту, что тот человек, которого я тебе пришлю, понимает только по-турецки… Это я тебе говорю к тому, чтобы ты не тарахтела ему на ухо! Понимаешь, дорогая? Он завтра читает у нас в клубе серьезную лекцию, и голова его должна быть свежа, как летний рассвет. Понимаешь? Так я тебя прошу, Рейзл, нет, не прошу, умоляю, пожалей этого человека хоть на один день и оставь его в покое, постарайся молчать, не говорить с ним. Ну, ты понимаешь, дорогуша, о чем я тебя прошу?

Рейзл тогда дуется, с минуту смотрит на председателя пронизывающим взглядом, хочет хорошенько выругать его, но с трудом, правда, сдерживается и спокойно отвечает:

— Все поняла, Перец… А кто тебе сказал, что я с этим твоим представителем должна разговаривать? Что, у меня мало забот и без него? На кой бес мне сдался этот твой лектор, будь он неладен! С него, наверно, такой лектор… Представляю. Ты уже можешь быть уверен, дорогой Перец Мазур, что не то что слово не произнесу, даже в его сторону не плюну! Нужен он мне, как щуке брюки, собаке зонтик, корове седло, козе ермолка, тебе болячка… Твой представитель или, как его, лектор, может вытянуться, я рта не открою. Нужен он мне!

— Постой, постой, Рейзл! — попытался он ее урезонить. — Не шуми. Так ведь тоже не годится. Как же это так? Что значит, ты ему слова не скажешь? Ведь это живой человек. Ты ему можешь даже вскипятить чайку, пусть попьет, дай ему немного варенья, угости его яичницей, если он захочет, — только, пожалуйста, без лишних слов. Он, кажется, больной человек, этот лектор, у него больные уши, его организм требует покоя…

— Ну ладно, пусть будет по-твоему. Молчу как рыба!

И она приняла гостя, как пообещала председателю. Ни одного лишнего слова ему не сказала. Даже не ответила на его приветствие, чему тот порядком удивился, уже успев узнать, что хозяйка его не из молчаливого десятка. Да, Рейзл молчала, но это длилось у нее только первые четверть часа. На большее у нее, как говорится, пороху не хватило. Как только она подала гостю яичницу, стакан чаю с вареньем и булочкой, так пошло и поехало!

До полуночи она без умолку говорила и говорила. И он, бедняга, больше не в силах был выдержать потока ее слов. И когда она на минутку зашла в кухню погасить примус, лектор тихонько схватил свой портфель, шляпу и будто сквозь землю провалился. Закоулками, огородами он пробрался в контору, к сторожу. Там он примостился на продавленном диване с торчащими пружинами и таким образом отмучился вторую половину ночи…

После этого председатель артели уже никого путного к Рейзл не посылал на ночлег по той причине, что очень жалел приезжих. Кроме того, он берег репутацию поселка. Правда, иногда он направлял к Рейзл на постой контролеров и уполномоченных, на которых был зол и кому хотел насолить.

Переночевав у Рейзл в доме, они на другой день исчезали из Ружицы.

И вот однажды в Ружицу прибывает новый начальник почтового отделения.

Было это ранним воскресным утром. Все еще спали крепким сном, а вокруг — ни живой души! Новый начальник слез с грузовика, постоял посреди пыльной площади, оглядываясь, не зная куда податься. И как раз в этот момент Рейзл, простоволосая, заспанная, вышла во двор. Ее потревожило хрюканье поросенка в хлеву.

Увидев незнакомого солидного человека с огромным чемоданом в руке, толстой папкой под мышкой, Рейзл несказанно обрадовалась. Пригладив растрепанные волосы, она побежала навстречу незнакомцу. Окинув оценивающим взглядом его новый, чуть запыленный мундир почтового работника, блестящие пуговицы, новую форменную фуражку со звездой и молниями, скрипучие ремни и засыпав прибывшего вопросами, кто он, откуда, зачем прибыл и что думает здесь, в Ружице, делать, стала расспрашивать, что вообще слыхать, как идут дела на свете… Узнав, что человек назначен начальником почты, она пригласила его к себе в дом, предложила умыться, отдохнуть, выпить стакан чаю с дороги, подкрепиться чем бог послал, так как никаких рестораций и кафе, как в больших городах, в Ружице нет, а маленький отель заполнен приезжими.

Гость оказался добродушным человеком и с первого взгляда очень понравился хозяйке дома. Больше всего ей поправилось в нем то, что он так же, как и она, за словом в карман не лез и оказался любителем поболтать. Напившись горячего чаю, он тут же выложил все: кто он, откуда и что собирается делать в Ружице. Для нее это был клад! Наконец-то есть с кем потолковать!

Да, Рейзл ничуть не ошиблась! Новый начальник почты — превосходный человек, вежлив, интеллигентен. И самое главное — дает другому слово сказать. Умеет выслушать, как ни один человек в поселке!

Клад — не начальник, дай ему бог здоровья! Целый час она рассказывала, и он ни разу ее не перебил! Внимательно, с пониманием выслушал от начала до конца. Вот это человек!

Рейзл была на седьмом небе. Давно она не получала такого удовольствия, как сегодня. «С таким разговорчивым и доступным начальником хорошо не только разговаривать, но и работать под его руководством», — думала она. И ее длительная беседа с ним закончилась тем, что Рейзл поведала своему гостю о своем желании трудиться у него, на почте.

В какой должности? Конечно, она не претендует на высокие посты, упаси бог! Но так как ей известно, где у кого дверь открывается и она с закрытыми глазами может попасть в любой двор, отлично знает все адреса, к тому же любит много ходить, то ничего не имела бы против того, чтобы у этого хорошего начальника стать почтальоном.

Учтивый и словоохотливый начальник почты задумался на минуту и сразу же решил, что ее просьбу он может с чистой совестью удовлетворить, если, конечно, на то будет согласие артели, вернее, правления. Женщина, которая сама просится на пост почтальона, наверняка честно будет выполнять свои обязанности. Такие работники на почте ему крайне нужны.

Назавтра, ранним утром, когда люди увидели Рейзл с кожаной сумкой через плечо, до отказа набитой письмами, газетами, все чуть было не лопнули со смеху. Наконец-то она нашла свое призвание! Не зря, оказывается, когда-то назвали ее Почтовая Рейзл.

Но смех смехом, а она мчалась, сияющая, веселая, радостная от дома к дому, от двора к двору. Одному бросит в коридор газету и журнал, другому — открытку, письмо, повестку. Работа у нее горела под руками, словно всю жизнь она только то и делала в Ружице, что разносила почту.

И люди постепенно перестали смеяться над ней. Стали относиться к Рейзл с уважением. Все скоро убедились, что она работает не за страх, а за совесть. И что работа ей явно по душе. Вскоре она стала отличным работником почты, и новый начальник ей объявил благодарность по приказу, премировал и тут же пообещал, что, если так дело у нее пойдет дальше, она получит значок Отличника. Через некоторое время ей сшили новую форму, и она никогда не расставалась с ней, даже в праздники и в выходные дни.

Ни одно заседание на почте не обходилось без нее. Она во все вмешивалась, давала полезные советы, правда, не всегда они были к месту, но остановить ее, когда она выступала, было не так-то просто. Это несколько начало шокировать нового начальника. Рейзл вела себя так, словно была не обыкновенным почтальоном, а по меньшей мере первым помощником начальника.

Постепенно она стала в поселке, — вернее, в каждом доме, в каждой хате — самым желанным гостем. Ни одно торжество уже не обходилось без ее участия. И теперь опа на званые вечера не сама приходила, а ее приглашали наравне с другими гостями. И когда она появлялась, ее усаживали на самом почетном месте, щедро угощали и смотрели на нее совсем иными глазами.

Теперь у Рейзл уже не было времени задерживаться подолгу у крылечек. На праздные разговоры не хватало времени. Дел у нее было по горло. Ей приходилось обслуживать не только Ружицу, но также Лукашивку. Улицы поселка и деревни были разбросаны далеко одна от другой. Туда — гора и сюда — гора. И дважды в день она вынуждена была в любую погоду побывать во всех уголках, разносить людям письма и газеты, добрые и печальные вести. И как ей подчас ни тяжело было, эта работа оказалась по душе куда больше, чем все прежние. Во-первых, она вращалась все время среди людей, пользовалась у них уважением и почетом, а кроме того, почти весь день была на свежем воздухе, — это ей необходимо было при слабости ее легких. Так, по крайней мере, ей говорили врачи.

Люди поражались: ведь она никогда надолго не задерживалась на одной работе, а тут… Ни дожди, ни холода ее не останавливали. Рейзл крепко держалась на своем посту.

Ей ко всему еще нравилась эта работа тем, что она могла читать письма, быть в курсе дела, знать, о чем люди друг другу пишут.

Это ведь очень интересно! Как люди с тобой ни откровенничали, ты у них никогда не узнаешь столько, сколько узнаешь из их писем!

Ранним утром она уже на почте, отбирает письма и газеты, заполняет ими сумку и отправляется в путь-дорогу. Однако не сразу к адресатам. Прежде всего она отправлялась домой, усаживалась на кровати, раскладывала все письма и открытки, надевала на нос очки и начинала перечитывать письма.

Конверты обычно очень легко отклеивались, а те, которые не поддавались, Рейзл осторожно отклеивала то иголочкой, то на пару. Затем заклеивала, да так ловко, что никто ничего не подозревал!

Теперь весь поселок был у нее в руках!

Вскоре Рейзл уже знала все тайны, что у кого происходит. Знала, кто собирается замуж выйти, а кто разводиться, чьи дети хорошо сдали экзамены в городах, а кто провалился и едет домой несолоно хлебавши. Кто влюбился по уши, а кто разлюбил, разочаровавшись…

Иногда ей, бедняге, приходилось сидеть допоздна, чтобы разобрать чей-нибудь отвратительный почерк, а то и до глубокой ночи разбирать каракули, а на другой день бродить по поселку, не имея свободной секунды, чтобы с соседкой поговорить, — она и так опаздывала!

Некоторых людей Рейзл проклинала на чем свет стоит за их ужасные почерки. Но ей было мало того, что она сама читала. Хуже было то, что по секрету — ведь чужие письма запрещено читать — рассказывала их содержание своим подругам и некоторым соседям. Если бы узнал об этом ее начальник, этот добряк, вежливый и интеллигентный человек, он выгнал бы ее в два счета, к тому еще, упаси боже, мог отдать и под суд.

Постепенно здесь исчезли все тайны. Обо всем очень быстро становилось известно окружающим. Люди умоляли ее, просили, как просят у разбойника: «Ну ладно, Рейзл, иногда заглядываешь в чужие письма — черт с тобой! Но зачем же ты всем разбалтываешь в поселке, кто что пишет?! Где твоя совесть? Где порядочность? Читай сколько влезет, но держи язык за зубами!»

Но разве Рейзл может молчать? Где это видано, чтоб опа не поделилась с соседками и подружками интересными новостями? Сдурели люди, не иначе! Послушайте только, чего они от нее требуют! За день она столько набегается со своей тяжелой почтовой сумкой на плече, что ноги едва ее держат. В дождь, холод, снег, вьюгу, жару, морозы она разносит людям почту. Почему же вы хотите, чтобы она отказалась от единственного удовольствия в жизни — разговаривать? Требовать от нее, чтобы она, Рейзл, держала язык за зубами!

Отколе почта существует в округе, не было еще такого преданного делу почтальона. Не почтальон — находка! Случилось так, что люди уже могли бы вообще не читать адресованных им писем. Ведь за них Рейзл читала и рассказывала. Чуть только появляется она у вас на пороге, сразу же выпаливает:

— Поздравляю! Ваша дочка в Одессе благополучно разрешилась! Родила двойню — мальчика и девочку!

— А ваш внук из Винницы лежит в больнице. Ему сделали операцию… Но не волнуйтесь — обыкновенный аппендицит. Операция прошла благополучно!..

— Ваш зять из Москвы, этот, как его, доктор наук, получил большую премию!.. С вас магарыч!..

— Слава богу, ваш племянник стал капитаном дальнего плавания! Поздравляю вас, пусть он будет здоров, а вы счастливы!

Что правда, то правда: когда кто-то получал плохое сообщение, Рейзл адресату этого не сообщала! Ни за что! Она по своей природе не способна была нести людям печальные вести. С ее добрым, отзывчивым сердцем она могла сообщат только радостные новости. Когда она кому-нибудь приносила тревогу, можно было это узнать только по ее помрачневшему лицу, по печальным глазам, по тому, как она вся съеживалась. У нее тогда бывал такой вид, будто она виновна в несчастии, о котором через минуту адресат узнавал.

А в этом году — в канун тяжелой войны — приходило множество добрых вестей со всех концов страны, люди получали радостные письма.

Судя по ним, лето обещало быть щедрым, радостным. Сюда, к матерям и бабушкам, собирались дети и внуки — много будет в этот год гостей. Собирались студенты на каникулы, военнослужащие на побывку, рабочие и работницы — бывшие жители Ружицы и Лукашивки — в отпуск, спешили сюда демобилизованные солдаты и сержанты, назначались свадьбы, справлялись именины, собирались дочери к матерям на роды и просто любители полакомиться отменным виноградом и отведать знаменитые вина Гедальи Сантоса.

С необычайной радостью Рейзл раструбила по всей округе новость, что дочь Гедальи Сантоса написала из Одессы, где она училась на курсах виноградарей, Симону, сыну Менаши, что как только она возвратится домой, то уже не будет относиться так насмешливо и недружелюбно к нему, как прежде, — она, кажется, почувствовала, что начинает его любить, но еще должна себя проверить…

Что касается Самуила Сантоса и Леси — дочери пасечника из Лукашивки, Кузьмы Матяша, то там дело обстояло следующим образом. Учительницу районный отдел народного образования послал на экскурсию на Кавказ, и она оттуда пишет Самуилу, сыну Сантоса, что ждет не дождется того часа, когда сядет в поезд и помчится домой к жениху. Она там в горах погибает от тоски по нем. Она без него просто больше жить не может и примчалась бы к нему на крыльях. Как только она приедет, сразу попросит благословения у отца и матери…

Да, по всем признакам, этот год обещал быть счастливым годом для многих односельчан, если не для всех. Ждали небывалого урожая хлеба и винограда, Перец Мазур, не слезая с коня, объезжал поля и плантации. Работы у него было невпроворот. Шутка сказать: быть хозяином такого большого и такого богатого хозяйства! Надо было завершить строительство нового огромного погреба и закончить работы по подготовке к сбору урожая, чтобы вовремя, в срок, переработать весь виноград. Менаша света божьего не видел: в мастерской дни и ночи мастерил бочки, чаны, ремонтировал старье. Гора работы свалилась на него.

Не знал покоя и Гедалья Сантос. А жена его, Нехама, злилась, что муж совсем позабыл дом. Ко всему еще Сантосу пришлось в одну весну стать дважды сватом — готовиться справить свадьбу сыну Самуилу и, по всем признакам, дочери Руте…

Сама Рейзл это предсказывала. Кто-кто, а уж опа знает. Когда она говорит, что придется справить две свадьбы, то можете ей поверить. Она это берет не с потолка…

Но что-то приуныла с недавних пор наша почтальонша. Ходит со своей набитой сумкой как в воду опущенная. Мрачнеет на глазах и все реже вступает в разговоры со встречными.

Люди переглядывались: что с ней происходит? Почему Рейзл будто подменили?

А приуныла она неспроста. Вести, которые приходят в последнее время от подлежащих демобилизации солдат, далеко не утешительны. Невеселые письма пишут матерям также офицеры. Но все это Рейзл держит в строжайшем секрете, никому об этом не рассказывает. Оказывается, офицеры в этом году не приедут в отпуск, а это нехорошее предзнаменование. Очень тревожно сделалось на свете. Что ж это будет? А солдаты между тем пишут, что если от них не будет некоторое время вестей, чтобы о них не очень беспокоились. Что касается новых адресов, то они покамест не могут их прислать, ибо начинаются важные учения, не до писем…

Все это почтальона очень беспокоило. Что это значит? Не пахнет ли новой войной? Не собирается ли этот кровожадный Гитлер со своими молодчиками пойти на нас войной? Разве разгадаешь планы этого узурпатора, который уже захватил чуть не пол-Европы? Разве звери бывают когда-нибудь сыты?

Все это не давало Рейзл покоя, и она по ночам плохо спала. За последнее время она просмотрела множество писем и кое-что прочла между строк. Ей много не нужно, она понимает с одного намека!

Да, лучше бы она ошиблась, но, увы, что-то и впрямь неспокойно на свете. Какая-то надвигается гроза над миром. Снова запахло порохом. Неприятными слухами полнятся некоторые письма…

Но нет! Можете ее четвертовать, она не передаст людям плохих вестей, не скажет, что вычитала в последних письмах! Все это большой секрет, а секретов почта не выдает! Рейзл не первый месяц работает почтальоном и отлично знает, что секреты должны оставаться секретами.