Старый тракт (сборник)

1

В моей родословной не было ни генералов, ни адмиралов, но когда я охватываю мысленным взором ушедшие поколения, то отчетливо вижу, что биографии многих моих родственников самым неразрывным образом связаны с военной историей нашей Родины.

Их жизни вошли в историю Отечества нерасторжимо. Вынь из российской истории миллионы жизней подобных простых людей, и от истории ничего не останется. История в целом может быть в отдельные этапы значительной, или менее значительной, или даже совсем обычной, но есть в ней одно обязательное свойство: она подобна реке — течет, и нет у нее обозримого конца. Она вечна.

К сожалению, сейчас, когда я сам уже немолод, я с горечью сознаю, что многого из жизни своих предков, своих старших не знаю. Вовремя не расспросил, не разузнал, а потом оказалось поздно. Ушли люди и, уходя, унесли с собой невозвратно свой неповторимый жизненный опыт, в котором бесспорно было немало такого, что проливает свет не только на жизнь отдельного человека, а высвечивает время, выкристаллизовывает эпоху.

Самое раннее, что вспоминается мне, когда я пытаюсь восстановить факты из военного прошлого моей родословной, — медаль. В глазах всплывает круглая, черная, с сизыми подтеками, тяжелая на вес медаль, с шершаво выпуклыми четко отлитыми мастерами литейного дела загадочными словами «За Плевну!».

Вполне допускаю, что медаль была несколько иной или совсем другой, и меня знатоки могут уличить в неточности, но память рисует ее именно такой, и мне не хотелось бы поправлять свою память. Медаль принадлежала родному брату моего деда Фрола Максимовича Ивану Максимовичу. Он был средним братом среди трех братьев Марковых, прозванных Бугорскими. Прозвище, ставшее одно время у моего деда и отца постоянной приставкой к основной фамилии, имело очень простое происхождение: в деревне мои предки жили на бугре.

За белые волосы на голове и такую же белую пухлую бороду на селе звали Ивана Максимовича Маркова-Бугорского Солдат-серебрян.

Вместе с женой Солдат-серебрян жил в церковной сторожке, исполняя обязанности сторожа церкви и трапезника.

Все односельчане уважали стариков за тихий, кроткий нрав и доброту к людям. Что касается самого Солдата-серебряна, то им втайне гордились. Он многие годы служил в армии, участвовал в освобождении «братушек», как в просторечии называли болгар, долгие годы единственный в селе имел медаль, которую, кстати сказать, осмотрели и ощупали все жители села.

О Солдате-серебряне заботились не только родственники и верующие, посещавшие церковь, но и все «общество» — все мужчины и женщины, старые и молодые. В прежнее время староста, а в советское время председатель сельского Совета следили за тем, чтоб Солдат-серебрян имел дрова, хлеб, картошку, молоко, чтоб по субботам соседи приглашали старика и старуху в баню помыться, попарить старые кости. Все это так вошло в обычай, что не требовало каких-то особых напоминаний.

Иногда в зимние морозные дни мы, ребятишки, катавшиеся с косогора у церкви, набивались в избушку Солдата-серебряна, чтобы погреться и еще разок посмотреть загадочную медаль, которую старый воин хотя и бережно хранил на божничке возле икон, но посмотреть давал охотно.

Не раз мне приходилось слушать рассказы Солдата-серебряна о своей службе. Правда, в отличие от многих людей, прошедших военный путь, Солдат-серебрян не любил рассказывать о себе.

— Лихо было! Лихо! Двадцать годов солдатскую лямку тянул. Вишь вон спина-то до сей поры, как плаха, не гнется, — говорил он. И действительно, до самых последних дней жизни он ходил, как на параде, развернув плечи и выпрямив спину, держа голову подчеркнуто прямо.

Но иногда, уступая настойчивым просьбам ребятишек, Солдат-серебрян начинал рассказывать о том, как «бивали наши расейские солдаты турку под Плевной».

И тут мы все затихали. Непривычно и завораживающе звучали названия болгарских городов, фамилии и звания русских генералов, имена турецких пашей.

Солдат-серебрян уж если начинал рассказывать, то рассказывал с увлечением. Он вставал из-за стола, выходил на середину избы, а ребятишки, еще плотнее прижимаясь друг к другу, втискивались в углы.

Старый воин не только рассказывал, а непременно показывал, как приходилось сидеть в секретах, брать «турку» в плен, орудовать штыком. На нас, ребятишек, эти рассказы производили незабываемое впечатление, и потом в своих играх у речки в кустарниках мы все это старались воспроизвести.

Расходились мы из избы Солдата-серебряна неохотно, упрашивая старика когда-нибудь еще рассказать о войне с «турком». Но старик был несловоохотлив, и такое счастье выпадало нам нечасто.

Я хорошо помню озабоченную суету в нашем доме, когда Солдат-серебрян умер. Кстати, он скончался во сне, пережив свою жену, свою боевую подругу, как бы мы сказали теперь, всего лишь на одну неделю.

Хоронить его пришли и старые и молодые. Церковь была битком набита, когда его отпевал наш священник отец Аполлинарий. Несмотря на морозный день, все шли за гробом, и никто не ушел с кладбища, пока не предали тело старого воина вечному покою в родной земле.

Помню, как мой отец, тоже старый русский солдат, прослуживший вместе с матерью на Дальнем Востоке, около бухты Посьет, целых шесть лет, с гордостью в голосе говорил:

— Смотри-ка, как похоронили дядю Ивана! Все пришли! Все общество шло за гробом, — и тут же объяснял, почему это случилось: — А как же иначе?! Не просто мужика хоронили — солдата! А солдат — государственный человек! Не себе служит — всем слуга. Отечеству — защита! — Вероятно, отец вспоминал отдельные изречения, усвоенные на всю жизнь на занятиях «по словесности». Так, кажется, в старой армии называлась зубрежка уставов и наставлений.

Уже в раннем детстве из рассказов отца и матери я, как, впрочем, и все мои братья и сестры, многое знал о военной поре моих родителей на Дальнем Востоке. Мы знали имена наместников царя на Дальнем Востоке, фамилии генералов — командиров бригад, фамилии и прозвища младших офицеров, знали, как проходят смотры войскам, когда гарнизоны посещают высокопоставленные особы.

Много интересного рассказывали родители о своем «кругосветном» путешествии на пароходе «Санкт-Петербург» через моря и океаны — из Владивостока до Одессы. Путешествие это было трудным, с безжалостной многодневной качкой, тем более что у родителей на руках были маленькие дети.

Но не менее интересным было и первое путешествие, когда новобранцы из Томска двигались до бухты Посьет под Владивостоком на подводах. Путь этот продолжался более полугода. Мать моя очень гордилась тем, что, пользуясь существовавшей в то время возможностью идти на службу с мужем, не покинула отца и вместе с ним переносила солдатскую долю до конца.

На Дальнем Востоке русские солдатки быстро обжились. Неподалеку от военного городка они соорудили себе жилье из прутьев и глины и жили в постоянных трудах и заботах. Они обшивали и обстирывали солдат, занимались огородничеством и в праздничные дни, когда их мужьям разрешалась отлучка из гарнизона, старались жить по-семейному.

До последних дней жизни отец и мать ценили свои старые связи с сослуживцами. Нередко к нам из других деревень приезжали старики и старухи, и тогда, сев за стол, уставленный пищей, добытой в тайге, начинались воспоминания о былой службе на Дальнем Востоке.

Любопытно, что некоторые военные критерии и оценки так вошли в наш семейный обиход, что часто отец с матерью, похваливая за какой-нибудь поступок того или иного сына, пользовались именно этими оценками из армейского прошлого.

— Ну, мать, Ванюшка-то наш стрелок, куда там! В солдаты пойдет, не миновать ему на стрельбах призовых, — говорил отец, к примеру, о среднем сыне, вернувшись с ним с охоты в тайге.

И мать понимала эту похвалу. Понимали ее и мы, дети.

Отец неоднократно сам получал призы на стрельбах, имел даже награду от генерала, который приехал на стрельбище, — серебряный рубль и долго берег этот рубль.

Короче сказать, военная служба, военный долг пользовались у нас в семье каким-то особым почтением. И, вероятно, поэтому и у меня и у моих старших братьев всегда было убеждение: жизнь не может пройти без военной службы, хочешь ты этого или не хочешь, удобно тебе это или почему-то неудобно, ты должен свое отслужить. И все мы, четверо сыновей своих родителей, отслужили свое, да, пожалуй, и за других еще прихватили.

По-разному складывалась военная служба моих братьев. Я был самый младший из них, и между ними и мной было расстояние в восемь, в десять и даже в семнадцать лет.

Самый старший брат успел еще послужить последнему царю. Но он же первым из своих братьев, еще в восемнадцатом году, оказался в рядах Красной Армии, перейдя в нее прямо в бою.

Второй брат несовершеннолетним был призван в колчаковскую армию, отправлен в маршевую команду, но служить Колчаку не захотел. Вместе с другими, такими же деревенскими парнями, он по дороге на фронт сбежал, пробился через невообразимые препятствия назад, в родные места, и однажды, как снег на голову, в строгой тайне явился домой.

Несколько месяцев отец прятал его с дружками в тайге, на маленьком, почти недоступном островке в обширном болоте, довольно близко от деревни. Как его и его товарищей не захватили белые каратели, остается загадкой. Случись такое, несдобровал бы из нас никто.

Пожалуй, решающим в этом все-таки было знание тайги, ее потаенных уголков нашим отцом.

— Схоронил Ванюшку с ребятами, как у себя за пазухой. Ни один черт не прознал, — смеялся отец потом, когда опасность миновала.

Когда Пятая армия, освобождавшая Сибирь от Колчака, подвинулась к нам поближе, а причулымские партизаны развернули навстречу ей свое наступление, брат с товарищами вышел из таежного плена и вступил в ряды Красной Армии.

Свыше пяти лет прослужил он главным образом на погранзаставах молодого Советского государства. Он был опален огнем схваток с белогвардейцами, ушедшими за кордон, но долго не оставлявшими своих надежд на возврат на землю Родины, отринувшую их.

Третий брат мальчишкой в шестнадцать лет добровольно вступил в Красную Армию. Сын таежника, и сам уже познавший первые трудовые заботы жителя тайги, он вдруг обнаружил горячий интерес к технике. В военных мастерских, а потом в авиационных частях он прошел хорошую школу товарищества и слесарно-токарного ремесла.

В эти годы я еще был мал, и события жизни не захватывали меня, донося в нашу избу, стоявшую за деревней, лишь отсвет далеких гроз войны и всплески мирных зарниц.

Но вот подошло и мое время.

На призыв я пошел с твердым намерением стать военным моряком. В те дни поднималась слава молодого Тихоокеанского флота, и кое-кто из моих товарищей, что были возрастом постарше, уже носили флотскую форму.

Комиссия из военных врачей в белых халатах доброжелательно отнеслась к моему желанию. Но именно почему-то после этого врачи долго и тщательно выстукивали, выслушивали, высматривали меня… Я понимал, что чем-то не подхожу морскому флоту.

— Объем груди у тебя мал. Мальчишка ты. Пойдешь в саперы, — беспрекословным тоном сказал один военный.

И стал я сапером — бойцом отдельной саперной роты 73-й стрелковой дивизии и отслужил положенное время.

Уходил на «гражданку» с чувством, что ухожу ненадолго. Тревожно было на наших дальневосточных рубежах. Японские самолеты систематически нарушали границы нашего воздушного пространства, наземные подразделения то и дело вторгались на советскую землю. Еще более нагло вели себя японские самураи в отношении нашего доброго друга и верного соратника — Монгольской Народной Республики.

Сгущались тучи и на Западе. Фашизм все решительнее и безапелляционнее заявлял о своих претензиях то к одной стране, то к другой. Не скрывалась и главная цель — покорить весь мир, подчинить его интересам германского империализма.

Наш народ видел, что правительство прилагает все усилия к тому, чтобы продлить мирную жизнь, укрепить экономику государства, перевооружить армию и флот. Но многие понимали, что одного лишь нашего желания мало. Война неотвратимо надвигалась.

В начале лета 1941 года я приехал в деревню к родителям, и первое, что услышал от матери.

— Быть, сынок, большой беде, — сказала она.

Я подумал, что, может быть, в дороге пропустил какие-то важные новости, и потому спросил ее:

— А что произошло, мама? Какие-нибудь сообщения поступили?

— Приметы, сынок. Все совпадает с четырнадцатым годом. Закаты кровавые, солнце в кровь садится. Сам посмотришь! Черемуха второй раз зацвела. А тут вчера выхожу утром на крыльцо и вижу прямо какое-то светопреставление: кукушки, штук тридцать, уселись на изгородь огорода и кукуют, кукуют истошно. Пошла я к Бакулихе (это девяностолетняя старуха, человек большой мудрости и практического ума), та послушала меня и говорит: «Не у одной тебя, Дуня, побывали они, негодные. Вон у Новоселовых и у Ивана Ермохина на крышах домов куковали. Быть, Дунюшка, беде, быть! Чует земля-природа недоброе!»

Мать говорила озабоченно и вполне трезво, убежденно, без какого-либо оттенка суеверного исступления.

Не помню, как я отозвался на рассказ матери. Вполне допускаю, что этак скептически улыбнулся наивной вере в приметы и предсказания земли-природы.

Но не прожил я в деревне и десяти дней, как грянула война, Великая Отечественная война с фашизмом.

Первыми в ряды Красной Армии влились мы — четверо братьев. А вслед за нами поднялись, как юный подлесок в тайге, еще одиннадцать парней и девок из нашей родовы.

Поднялись одни — по призыву, другие — не дожидаясь призыва, по зову сердца. И каждый прошел свой путь. Кому было суждено выжить — выжили, кому пасть в битве — пали.

Живые сами о себе рассказывают, а о погибших поют свои нескончаемые песни деревья, посаженные в память о них в палисаднике, под окнами школы родного села.

2

13 декабря 1942 года

Странно, но это может быть: ночные бдения над газетной полосой, ночевки в тесных землянках солдат, тряские бессчетные поездки на попутных грузовиках и подводах по степным гарнизонам, жуткие леденящие дыхание морозы и зной, от которого жухло виснет лист на тополях, пестрые от песка и снега улицы Читы, комната со сводами, похожая на монастырскую келью, крутые чаи в голубом чайнике — все, все уйдет в прошлое и станет историей.

Возможно, тогда, при воспоминании обо всем этом, что-то откроется трогательное и дорогое.

Война вошла в быт. Думаю, как будет после нее? Что будет поражающим в жизни? Силюсь представить, но трудно. Война заполнила все поры бытия.

Посещают какие-то «толчки», когда вдруг начинаешь думать художественно.

«Байкальская повесть». Девушка Настя. Она неуравновешенна. Появляется столь же неожиданно, как и исчезает.

Возможно начать так: на рассвете у устья одной из трехсот тридцати трех рек, впадающих в Байкал, произошел страшный обвал. Нависшая вершина скалы надломилась внезапно и упала с таким грохотом и свистом, что отзвуки этого падения докатились до другого берега моря.

Старик носит две медали за Русско-японскую войну и Георгия за войну 1914 года.

До июня 1941 года не носил — стеснялся.

27 декабря Бывает так: время точно останавливается. Кажется, нет никакого движения вперед. Это походит на потерю ощущения времени.

28 декабря

Месяц над Читой полный, светлый и упитанный.

К «Байкальской повести». Синь в распадках. Манящая даль.

Егор Егорович — молодой парень, охотник, — души не чает в Насте.

Люблю утро. Оно несет известия со всех фронтов. Жду, жду новых грозных событий. Под Сталинградом развернулась гигантская битва. Масштабы ее потрясают воображение. Нет слов, чтоб выразить и радость и гордость нашими людьми. Слышал, как на улице кто-то сказал: «Душа поет от таких известий».

Тянет на художественное, на большое. Мечтаю о «Строговых», о повести о любви, о пьесе.

30 декабря

К «Байкальской повести».

Разбуженные зычным грохотом в разных концах байкальского побережья, встревоженно поднялись люди. Из шалаша на песчаном мысу выскочил Епифан Подкорытов.

Настя отбросила коромысло с ведрами и долго стояла, прислушиваясь и не замечая, как набегающие волны обдают брызгами ее ноги.

Из желтенького домика научной станции выбежал Николай Петрович Бриллиантов и долго стоял не двигаясь.

Так продолжалось несколько минут, потом все эти люди, оказавшиеся в разных местах, направились по своим делам, оглядываясь, недоумевая и тревожась по поводу случившегося.

К сюжету: 1) обрыв скалы 2) тревога 3) поиски, что произошло 4) встречи 5) поиски друг друга 6) любовь: Настя — Егор — Николай 7) Люба-инженер 8) вести с фронта 9) тайные помыслы 10) у каждого свое 11) успехи начатого дела.

1 января 1943 года

1 час. 30 мин.

Вот и начался новый год. Что он несет мне? Каков-то он будет?

Мысленно обращаюсь ко всем своим родным и друзьям и шлю им лучшие пожелания.

Итак, новый год начался…

2 января

Новый год встретили уныло. Сидели с Иваном Ивановичем (поэт И.И. Молчанов-Сибирский) в комнате под сводами.

Когда ударило 12 часов, Ив. Ив. подал мне руку, и мы долго стояли взволнованные. Потом закурили и опять молчали. Мысли мои витали вдали, они были с А., и потому, что ее не было, хотелось тихо, как от обиды, заплакать.

Я говорил:

— Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник.

Ив. Ив. молча курил, устремив тоскливый взгляд в сторону.

Звезды над Читой какие-то зеленые. А на днях над восточной сопкой я видел звезду, которая была совершенно фиолетовая.

К «Байкальской повести».

Когда Байкал тих и гладок, небо в нем отражается, как в зеркале, отражение бывает настолько точным, что видно, как перемигиваются звезды.

Летом за Читой в одном распадке я видел вывороченные камни — валуны. Дождевые струи их издолбили, и они как в оспенных язвах. По бокам валуны поросли сизым, неживым мхом.

С высоты одной сопки виднеется озеро Кенон. В солнечный день озеро блестит в горах, как стекляшка, брошенная ребятишками в канаву.

12 февраля

Подполковник Т. рассказал:

— У меня два сына: Павел и Евгений. Первый 1922 года рождения, второй моложе. Оба в армии, на фронте. Павла убили в июне 1942 года. Подумали мы с женой — была она уже беременна — и решили: пусть родится еще сын. И сын родился. Назло врагам назвали его тоже Павлом. Русских не истребишь!

19 лет я в армии, а на войне непосредственно был три дня. (Ездил с делегацией на Халхин-Гол.)

Сын Евгений придет, спросит:

— Ну, как, батька, воевал?

Что скажу?

Поздний вечер двенадцатого февраля.

Граница. Совсем рядом притаился в темноте город Маньчжурия, с крупным гарнизоном японских войск. Сидим с Иваном Ивановичем в землянке. Тускло светит лампешка, с шумом топится печка.

Странно вообразить, что неподалеку другой мир, другие люди, все, все другое.

12 марта

Вчера возвращались из Соловьевска в Борзю. Пригласили участвовать в конференции по фольклору. Настроение стало более светлым, но вслед за этим узнал о тяжелых событиях, Харьков — Донбасс. Захлестнула горечь. А в Западной Европе без перемен.

Нет, видно, Россия, твоя большая судьба в твоих руках, и только ты одна можешь определить свое будущее.

Сегодня возвращаемся в Читу. Пасмурно. Скучны и безмолвны песчаные улицы Борзи.

Небо заволокло. Солнце, блестевшее днем, потонуло в какой-то поднебесной измороси. Степь желта, пустынна и сурова.

Сколько мне еще бродить здесь?

Мысли о повести «Забайкальцы» (доля солдата). Наблюдений все больше и больше.

25 марта

Ночью в сосновом лесу я слышал, как вверху с шумом проносился ветер, а внизу на земле было необычайно тихо и уютно.

Если б не искры, летящие из труб землянок, ни за что не поверил бы, что лежит здесь в крепком солдатском сне целая дивизия.

16 апреля

Ночь. Редакция. В промежутках между чтением полос пытаюсь размышлять. Пройдет еще три дня, и мне исполнится тридцать два года. Прожито уже много, а сделано еще так мало. Укоры совести охватывают меня.

Многое не сделал потому, что не сумел, не смог, не захотел, а больше потому, что жизнь устремилась в ином направлении.

Счастье жить в дни великих событий, но трудно это и для исполнения личных планов, жестоко трудно.

Такая жизнь принимает затяжной характер.

Странно, но задумаюсь, и необычна мысль, что я могу вдруг оказаться дома, в семье, лицом к лицу со своей работой.

Бывают моменты, когда начинаю как-то физически, кожей чувствовать все мерзости немцев. Сердце не выдерживает!

«Строговы» живут в сознании как особый мир. Чувствую себя всюду, как выходец из этого мира, вырванный из него временно обстоятельствами.

Чтобы жить интересно, нужно не терять горизонтов жизни, не суживать их до пределов собственных радостей и печалей.

19 апреля

Итак — 32. С какими мыслями я иду в 33-е путешествие? Трудно это выразить кратко. Мир полон противоречий, и то, что я вижу их истоки, — самое главное, что достигнуто мною.

Прожито 32, а я уже мысленно примеряю: что я смогу сделать, если проживу еще 20, а еще 30, а если еще 40 лет?

Мир широк, и его широта захватывает. Эта широта открывает многие интересные стороны, островки, на которые хочется проникнуть, дабы ощупать их своими руками.

Второе. Оно связано с семьей, прежде всего с женой и с дочерью, с родителями, с братьями и сестрами.

Пока я ничем не омрачил их существование, а хочется, чтоб я принес им что-то приятное и лучистое. И оттого, что не знаю, принесу ли, тревога мучает душу.

Третье. Надвигается зрелость. Ощущение этого в том горячем споре, который происходит в душе, когда размышляешь над различными проявлениями жизни.

Иду в 33-й год, полный мятежных дум, поисков, желаний и надежд.

Хочется прожить так жизнь, чтоб можно было сказать: многое хотел, но и многое сделал.

2 мая

Сегодня исполнилось 10 лет нашей совместной жизни с А. Мысленно обращаю взор в прошлое. Что ж, много приятных и радостных минут было пережито. Правда, бывали и недоразумения, которые отравили немало хороших дней.

С чистым взором и волнением вспоминаю о поездках в деревню, в Москву, в Ленинград.

За 10 лет чувство к А. окрепло, углубилось, сделалось устойчивым — и не вижу себя с иной.

На пороге нашего второго десятилетия загадываю много хорошего. Хочу от жизни, вправе от нее ждать большего счастья, чем она до сих пор мне давала. Это идет от какого-то внутреннего убеждения собственной полезности людям.

Конечно, верно и то: жизнь иногда все поворачивает по-своему. Разве можно с твердостью сказать, что не проделает она этого и со мной?

4 мая Когда раздумаюсь: хорошо чувствовать себя в романе, с героями. Страдания человека, равно как и его радости, настолько индивидуальны, что проникнуть в них другому, ощутить их глубину нелегко. И если это удается, чувствуешь: ты людей видишь, ты их знаешь, а они тебя нет. Приятно ощущение превосходства (хотя я не честолюбив).

1 июня

Из рассказов офицеров:

В одной кавалерийской части идут скачки. Присутствует генерал. Одна из лошадей, наездником которой является старший лейтенант, доходит до препятствия и останавливается.

Генерал кричит:

— Повторить!

Повторяется та же история. Тогда генерал приказывает еще раз повторить. Происходит то же самое.

Наконец, генерал подходит к лошади и, ругая наездника за неуменье управлять ею, садится в седло сам.

Лошадь мчится до препятствия и останавливается. Генерал повторяет маневр. Лошадь по-прежнему у барьера останавливается. Авторитет генерала на волоске. Тогда он выхватывает пистолет и стреляет лошади в ухо.

Идет лейтенант, навстречу капитан. Лейтенант подтягивается, переходит на строевой шаг и приветствует капитана. Капитан проходит, не поднимая глаз и не отвечая на приветствие. Лейтенант идет дальше, озлобленный, с мыслью, что никого первым не будет приветствовать.

Через минуту навстречу шагает раненый лейтенант, без руки. Первый лейтенант идет, не собираясь приветствовать встречного.

Вдруг однорукий лейтенант переходит на строевой шаг, и его единственная рука легко и грациозно взлетает к козырьку. Здоровый лейтенант смущается, отвечает неловко и шагает дальше, раздражаясь на самого себя.

1 июня Вчера шел под закат солнца дождь. Сквозь струйки воды багровое светило было мягким, доступным простому глазу, и казалось, что оно, подобно камню-валуну, лежит в долине.

7 июня

По утрам размышляю о войне, о своем месте в ней.

Думаю, как бы я стал вести себя перед лицом опасности. Трус ли я? Смел ли?

В конце концов прихожу к выводу, что умозрительно этого решить нельзя.

Очевидно, война, ход самой жизни подсказали бы, как наиболее целесообразно надо действовать.

Опасности боюсь, пока она не наступила. Перед ее лицом обретаю ясность и спокойствие. Это проверил на себе не однажды.

22 июня

Сегодня исполнилось два года службы в армии, многое уже стало областью воспоминаний.

Вспоминается 1941 год. Помню, ночью, во время дежурств, я подходил к большой карте, висевшей в отделе боевой подготовки, и с тревогой и болью думал: «Что же дальше, что дальше?»

Сегодня я тоже подошел к карте. Не глядя на нее, пережил совсем, совсем иное чувство. Надежды, самые радостные надежды наполняют мою душу.

Третий год в Забайкалье. Что он мне несет? Пытаюсь заглядывать вперед. Ощущения, которые были здесь, так пестры, так различны, что когда-нибудь, возможно (если будет на то судьба), что-то найду во всем этом свое, неповторимое свое.

31 июня

С Е. Волковым были в деревне Ивановке под Яблоновым хребтом. Были на игрище. Звенела гармошка, девки смеялись и пели, и казалось — нет войны.

Пахло гречихой и коноплей, и воздух был до того густ, что думалось — черпай его ковшом, как воду. Небо тоже было особенное, круто выпуклое, как перевернутая чаша, и звезды, отрываясь, не падали вниз, а перекатывались по небу как шары.

20 июля В центре России идет неслыханная битва. Курская битва. Все видела Земля Россия, но такого история не знает, Красная Армия истинно вошла в свою силу и мощь.

14 августа

Вокзал в Мациевской. К востоку — Тавын-талогой, к западу — мелкие сопки и распадки.

Ходили сегодня со Стрелецким по степи, видели, как живут люди, видели чужую землю.

Зной и ветер. Лежа на земле, слышал, как ветер несется: он несется с шепотом, и шепот этот какой-то ожесточенный и лихой, как всадник. Сколько еще бродить мне здесь?

Вдумываюсь в существование людей на этой суровой земле, пытаюсь осмысливать сам себя.

Дорогой по степи думал о романе: сражение нужно начать вступлением о мыслях Матвея. Он понимает, что сражение необходимо. Враг не разбитый — не уничтоженный враг.

Второе. Свои силы измерить. Дать врагу почувствовать их.

Идя по степи, вдруг необычайно ярко представил смерть Лизы. Стало страшно. (Лиза Костарева, моя племянница, учительница из родного села, доброволец Советской Армии, медсестра, погибла в боях под Сталинградом. У нее были перебиты ноги, и она истекла кровью на поле боя.)

15 августа

Ветер дует порывами, листья бешено трепещут, и кажется, вот-вот они, как стая птиц, взлетят в небо.

Разговоры со Стрелецким о семейном быте в войну. Желание, большое желание сохранить себя морально и телесно нерастраченным.

24 августа

Приехал проездом в один из гарнизонов.

Ночью тревога. Выстрелы, свист пуль, летящее пламя. Догадываюсь: еще одна стычка с японскими диверсантами, проникшими на нашу землю. А может быть, начало больших событий?

Вначале тревога, а потом ясность, готовность ко всему.

На улице дождь, уныло. Мысли о жизни, о доме, о дочке (ей завтра пять лет).

Разговоры с И. Луговским, А. Гайдаем, И. Бездудным и другими о нашей военной доле, о неизбежности крупных событий на Востоке.

31 августа Монголия. Землянка. Стол из ивовых прутьев. Беседы с бойцами.

10 сентября

Вчера состоялась капитуляция Италии.

Освобожден Донбасс!

Ощущение гордости за свою Родину.

15–16 сентября

Ночь. Дежурство. Взятие нашими войсками Нежина.

Восторг!

26 октября

Сегодня печатается в газете глава из романа «Строговы».

Иногда все сделанное кажется плохим и хочется отказаться от всего написанного, чтобы начать все сызнова.

28 октября

В вагоне лейтенант показал фотографию девушки. На обороте написано:

«На долгую память другу Ване от Вали Ст-кой.

Ваня, ведь все равно же волны света умчат меня куда-нибудь, так эта мертвая фигура напомнит слово не забудь.

11 августа 1943 года. Фотографировалась на ст. Шилка».

29 октября

Ветер со свистом. Утром снежок, перемешанный с песком и оттого сероватый, необычный.

Встречи с людьми и мысли о людях. Конюшня. Разбросанное сено. Ветер между зданиями. Маленький красноармеец — провожатый, в длинной не по росту шинели.

30 октября

В своей любви к человеку, снисходительности к нему я разучился (а может быть, и никогда не умел) презирать. Это тоже надо порой уметь, чтобы мелкие уколы жизни не причиняли боль сердцу.

Борьба человека с природой — вот одна из центральных проблем литературного творчества в Сибири. Здесь особенно близок нам Джек Лондон.

Неверие во мне живет ко всему, что было сказано по поводу моих произведений.

Меня хвалят, а я не верю, и больше того, мне почему-то бывает потом больно и горько.

11 ноября

Написал «Смоленского гостя». Не знаю почему, но пока я люблю этот рассказ трогательной любовью.

Ездили в Черемхово. Выступали на шахтах и заводах. За станками много подростков и женщин. Производит все это тяжелое впечатление. Работа идет круглосуточно. Ночь усугубляет трудности. Да, нелегко дается победа наших войск тылу. Отсюда до фронта тысячи километров, и кажется по напряженности жизни все рядом.

Из Шадринска (шахта) в Черемхово ехали на паре горячих лошадей. Они мчали так, что дух захватывало. Вокруг было темно, и от быстрой езды вьюжно.

16 января 1944 года

Шел в Чите в библиотеку. Мороз пробирает до легких. Дышать больно. Ветер хлещет. На улицах пустынно и уныло.

Вдруг мысли начали работать, и вся глава о гибели Маняши предстала, как на ладони.

Артем Строгов приезжает в Волчьи норы по поручению командования частей Красной Армии. (Слава о юксинской партизанской армии гремит.)

Морозный день. Куржак на деревьях. Он едет верхом на коне. Одет в полушубок, в шапку. За плечами мешок.

У поскотины пикет из ребятишек.

— Откуда?

— Издалека.

— К кому?

— В штаб.

Ребятишки незнакомые, может быть, из других деревень, а может быть, подросли и его не знают.

Через мост взгляд на долину. Видится круча, там были встречи с Маняшкой. Где она? Что с ней?

Лошадь от усталости качается.

В селе Артем спрашивает:

— Где штаб?

— На горе. В доме почты.

Едет. На доме — красный флаг.

— Куда?

— К командующему.

Заходит, глядит: Матвей Строгов.

— Тятя! Товарищ командующий!

Вечером дома расспросы. Набиваются мужики. Артем не утерпит, спросит о Мане.

В дверь заглядывает она сама, но уходит.

Анна чует, что сыну надо сходить к ней. Выручает его.

Тот уходит. (Куда? Додумать, где живет Маняшка.)

Возвращается на рассвете. Бабушка Агафья без устали подогревает самовар.

На рассвете — стрельба, крики.

Артем бежит.

Народ собрался в кучу. В середине Маня, мертвая. Кровь на снегу.

Артем скинул шапку, встал на колени, поцеловал в губы.

Прибежал Матвей.

Кто-то говорит:

— Какая партизанка погибла!

— Дочь погибла. — Это говорит Матвей.

Артем несет Маню на руках в штаб.

А тут уже погоня. Максим с ребятами. Артем тоже.

Белобрысый парень. Мельник из Соколинки.

26 января

Шел по улице Читы, морозно. Вспомнилась юность. Иду по Ново-Кускову с занятий в политшколе-передвижке. В короткой тужурке, в рыжей папахе. Дымок над избами. Светится месяц, и небо все в мерцающих звездах.

Трогательны эти мгновения. Сердце сжимается от них.

5 марта

Железнодорожный разъезд. Вечер. Сижу в читальном зале Дома Красной Армии (ДКА). На дворе пронизывающий свистящий ветер. В читальном зале пусто. Даже библиотекарша, назвав меня молодым человеком, ушла смотреть кино.

Слышится радио. Где-то далеко-далеко надрывается певица. Из кабинета начальника ДКА доносится голос: «Товарищи, выйдем, генерал скоро придет».

В час ночи я должен уехать. Придется чистым полем, незнакомой дорогой идти к станции. Всюду холод, холод, холод…

Приезжал по поручению Политуправления. Очередное занятие кружка журналистики при дивизионной газете. Рассказывал о советской литературе. Все куда-то торопились, посматривали на часы. Поспешил «закруглить».

Организаторы были весьма нелюбезны. Даже не пригласили на чашку горячего чая.

А холодище жуткий. Ощущение такое, будто ты в одном белье.

2 апреля

Итак, двигаюсь к местам, где родился и рос. Выпала такая возможность. Повод практический: мне необходимо иметь официальную, по данным сельсовета составленную характеристику имущественного положения нашей семьи.

На станции Куйтун видел сценку: семья бежит к поезду. Мужик впереди с ящиком, баба с мешком чуть не больше себя, ребятишки с узлами и, наконец, старуха с… ухватом.

Проехали Нижнеудинск и надолго застряли на станции Ук. Ветрено. Земля лежит пестрая от сочетания проталин со снеговыми полянами.

Вспомнилось: ехал как-то из Томска в Иркутск. Стояло лето. Тут же где-то под Уком девки рвали цветы, а белобрысый парень по-хозяйски сидел на рельсах и бренчал на гитаре. Где он, этот парень? Что с ним? Может быть, на фронте, а возможно, как в песне: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда?»

4 апреля

Проехали Красноярск. На станции масса военных. Толчея. Галдеж. Перрон оглашает радио: наши войска перешли Прут.

В тайге без задержки пересел на поезд в Асино.

Ехал мимо Вороно-Пашни. Унылое впечатление полуопустевшей деревни. Избы редко, без дворов, церковь осела, оградка разбита. Смотрел со стороны и думал: как важно для искусства воображение. Без него ничего не скажешь достоверного, ничего не нарисуешь подлинного.

Из Асино шел пешком с тяжелым рюкзаком на спине. Дорога грязная, лужи разлились, поля пестрые.

Потом задымились дома Кусковой. Сжалось сердце. Все здесь исхожено, измерено ногами.

Пройдя проулок, остановился и долго смотрел на избу своих. О чем думал? Непередаваемо. Обо всем и будто бы ни о чем.

В избу вошел не сразу. Посмотрел в окна. Была одна мать. Постучал в раму. Она встретила меня в прихожей, заплакала, запричитала:

— Кормилец! И стали-то мы старые и никому не нужные! Как живем? Кошки сырую картошку едят. — Действительно, деталь небывалая.

На кровати, скрюченный под шубой, лежал отец.

Он потянулся ко мне руками, заплакал, затрясся, произнося что-то неясное.

Я припал к его лицу губами. Жар так и пылал. Потом прибежали Прасковья, Нюра, ребятишки. Ребятишки все выросли, и я никого из них не узнал.

На минуту от всех плачущих лиц меня охватило такое отчаяние, такое уныние, что я почувствовал головокружение.

— Ну, ничего, ничего, не расстраивайтесь, — кажется, сказал я, стараясь сдержаться от нахлынувших рыданий.

Наконец стали разговаривать. Со слезами, с всхлипами Нюра и Прасковья сообщили, хотя я и знал это, о гибели на фронте Лизы и Анатолия. И дальше все нерадостное: о ранении Антона, о втором ранении Александра.

Я окинул взглядом всех сидящих в избе: постаревшие, осунувшиеся лица, скорбь в глазах, напряжение до страдания.

— Хлеб-то есть? — спросил я.

— В феврале выдавали два раза, в марте раза три, а последние семь дней ничего не дают. Картоха спасает.

Я тяжко вздохнул.

А отец все стонал и стонал. Я попросил термометр. Он нашелся в буфете на полочке. Температура 39,4. На ходиках, висевших на стене, было всего лишь полчаса третьего. Температура могла подняться еще выше.

— Лекарства у вас есть?

Что-то нашлось: аспирин или стрептоцид. Дал отцу выпить. Температура снизилась. Под вечер отец приподнялся.

— Что, утро или вечер? — спросил он.

— Темнеет.

— А Готя вчера приехал?

Придя в себя, он стал плакать, жаловаться на болезнь, на старость, на вынужденное безделье. Жалко мне стало его: охотник, силач, ходок, не знавший устали…

Вечером говорили обо всех и обо всем.

Поздно вышел во двор. Месяц стоял над землей неподвижно и совсем какой-то белый. Было так тихо, что вспомнилась фраза из охотничьего обихода в тайге: «Тихо-то как. Кажется, сам Бог уснул».

5 апреля

Очнулся от приглушенного говора. Понял: в избу собрались бабы.

— Ну, что, тетка Авдотья, он говорит-то: к Маю или к Октябрьским не прикончут?

Это голос одной из наших соседок. В ответ слышу голос матери:

— Да ты что, Аксиньюшка! Если б ее, лихоманку, войну-то, можно было к праздникам окончить, давно бы окончили!

— Не дается супостат! Мало ему нашей крови! — Это еще один голос.

Потом стало тише. Бабы одна за другой потянулись из избы.

8 апреля

Выясняя сведения для характеристики, узнал, что в 1909–1912 годах отец, мать, брат Павел жали по найму хлеб у кусковских крестьян: Волкова Сергея Филипповича, Кубицкого Алексея Осиповича, Вышегородцевой Екатерины Ионовны.

Мать и Нюра, кроме того, стирали белье на больницу.

В Вороно-Пашне в 1912–1913 годах тоже по найму жали хлеб: у Печенина Ивана Ефимовича, у воронопашенского попа Семенова Михаила Родионовича, у других.

10 апреля

Смотрел фотокарточку Лизы, снятую незадолго до ее гибели. Полное, круглое лицо, модная челка, сомкнутые выразительные губы, прищуренные глаза. Надпись на фотографии: «На память боевой подруге Леночке от Лизы. Если останемся живы, пусть этот мертвый отпечаток напомнит всю нашу боевую жизнь. 10 февраля 1942 года. Костарева».

Поразило предчувствие смерти. Спустя несколько дней она погибла где-то под Сталинградом.

9 мая

В ночь на девятое дежурил. Утром вскрылась ошибка с заголовком. Вместо «Для полного разгрома врага» было напечатано «Для полного разгрома». Ошибка грубая по смыслу. Речь в заметке шла об успехе в размещении государственного займа. Шесть тысяч экземпляров газеты было редактором забраковано и изъято.

Придя с вокзала после встречи Н. Мара, прибывшего из Иркутска, встретил панически бегущего замредактора, звонки по телефону и все прочее, что бывает в таких случаях.

Днем узнал, что я, вероятно, получу 10 суток ареста. Так впервые в жизни стану арестантом.

Самое неожиданное обнаружилось к вечеру. Окончание заголовка (слово «врага») сломалось при отбивке матрицы с полосы.

Моя вина сразу уменьшилась по крайней мере наполовину. Арест не состоялся.

17 мая

Вчера садили картофель на участках земли, отведенных военнослужащим. Чудесно в поле! Ходил с чайником к речке, долго сидел там, вглядываясь в ее прозрачные воды и прислушиваясь к их журчанию.

Сегодня стоит жуткий день. Метет песчаная метель. Воздух над Читой совершенно желтый. Ветер свистит с дикой силой.

26 мая Наблюдал, как отражается закат на стеклах окон. Они сделались ярко-багровые, пылающие, потом тон побледнел, остались лишь пятка, они пожелтели и исчезли. Только на одном окне багровое пятно держалось почти до наступления сумерек.

7 июня

6 июня будет памятным днем. Вечером в 10 часов (по-читински) послышались позывные Москвы. Настройка продолжалась дольше обычного. Потом раздался знакомый голос Левитана: «Слушайте важное сообщение».

Я был в коридоре. Иннокентий Луговской крикнул меня, я вбежал в комнату секретаря, и сердце мое забилось взволнованно: сообщалось о высадке союзных армий в Северной Франции.

В час ночи вновь слушал радио. Утром седьмого июня в 7 часов 30 минут были уже новые сообщения.

Итак, битва на Западе началась. Воспринимаю ее как важный этап войны, который ускорит нашу победу. Суждено ли увидеть все это?

13 июня Возвращаюсь к мысли о написании «Байкальской повести».

18 июня

Приехали на свои картофельные участки в подсобное хозяйство военторга.

Утро. Солнце только еще начинает пригревать. Тишина. Потом вдруг тополевые листы начинают негромко перешептываться. В травах поют птички. Пытаюсь воспроизвести их голоса, но это немыслимо. В языке человека нет такого сочетания звуков. Вокруг зелень и блаженная тишина.

Ехал с гадким настроением, а вот оказался с глазу на глаз с природой и стал спокоен, все забыл, мелочное улеглось, и наступило состояние великой и непередаваемой связи со всем этим вечным миром.

Поистине человек — сын земли!

Возвращались с полей. Навстречу подвода с женщинами. Увидев нас, они, озорно поблескивая глазами, запели частушки, что называется, «на злобу дня». Успел запомнить только три:

Вы военны, вы военны,

Что вы воду мутите,

У вас дома дети, жены,

А вы с бабам крутите.

Ты военный, ты военный

Ты военный молодой.

Ты на западе женатый,

На востоке холостой.

Не за то тебя люблю,

Что ты звезды носишь,

А за то тебя люблю,

Что паек приносишь.

21 июня

Завтра три года войны. Помню, когда она началась, я подумал, что она продлится не менее трех лет. Вокруг были куда более оптимистические предположения!

Начинается год четвертый:

…иногда думается: живу, а мог бы уже не существовать, как многие… И это есть счастье, о котором не следует забывать. С напряжением жду новых событий.

Вспоминаю 1941 год, 22 июня.

Колпашево. Опытная сельскохозяйственная станция. Хожу по берегу, жду заведующего школой, агрономов, которые ушли на заготовку леса для клуба.

Вдруг подходит незнакомый мужчина, подходит откуда-то из кустов, неслышно.

— Как думаешь, товаришшок, недели за две разобьем? — Голос бодрый, улыбка так и сияет на молодом бородатом лице.

— Кого разобьем?

— Гитлера. Напал. А ты что, не слышал?

Срочно вернулся в Колпашево. Там попал на митинг. Ночью с трудом втиснулся на пароход, плывущий в Томск.

Так началась для меня новая жизнь Родины.

22 июня По всему Забайкалью стоит невыносимый зной. Небо прозрачно до рези в глазах. Листья повисли и не шевелятся. Сегодня уезжаю на учения.

23 июня

Ночью приехали в военный городок. В сумраке фонарь на паровозе казался гигантским желтым глазом чудовища. Дома военного поселка, пустующие и темные (семьи вывезены в тыл в первые дни войны), напоминают покинутый замок. В сумраке большое становится значительно внушительнее, чем при свете.

Долго сидели на лавочке у штаба. Было очень тихо. Из степи не доносилось ни одного звука. Степь беднее лесистых мест, в которых и ночью не перестают перекликаться бессонные птахи.

Рано утром слушал радио. Окружен Шербур. Наши двигаются по Финляндии. Идут дни, идут события.

В комнате № 19 получили инструктаж. Учение большое и по задачам сложное: преодоление системы обороны противника и выход на тактический простор. В центре «игры» дивизия и приданные ей подразделения и средства усиления.

Разъехались в различные районы. Я наблюдал «штурм» укрепленной полосы пехотой, под прикрытием танков. Все выглядело почти «по правде». Был даже организован огонь, естественно, шумовой, для психологического эффекта. Учение не затихло и ночью.

Думалось: ну что ж, посмотрим, как будет на самом деле, когда пробьет наш час здесь, на Востоке.

24 июня

Погода круто переломилась. Пасмурно, небо в тучах, свистит ветер. Не верится, что всего лишь сутки назад земля и люди изнывали от зноя.

Поступил приказ в подразделения: беречь солдат от простуды, не допускать на привалах сна на голой земле. Вот она, матушка-Сибирь, какие коленца выкидывает!

В штаб вернулся утром. Тяжко было переносить этот день: без сна, без горячей пищи, в состоянии крайней усталости.

Одно утешение: все проходит, пройдет и этот трудный день.

27 июня

Все еще на полях учения. Ночью и утром наблюдал захват сопки с участием пехоты и танков. Сопка была изрезана траншеями, надолбами и прочими видами современных укреплений. Потребовалось большое умение, чтобы достигнуть вершины. «Захват» длился всю ночь и утро.

«Забайкальская академия»! Сколько тут за годы войны обучилось людей умению владеть оружием.

После учения днем подразделения прошли под оркестр торжественным маршем. Хотя кругом была безлюдная степь и голые сопки, марш выглядел духоподъемным и волнующим.

Развертывается неохватная битва за Белоруссию. Силы трех фронтов участвуют в этом историческом сражении. Гордость овладевает душой за нашу Красную Армию.

20 июля

Сегодня исполнилось три года моей службы в армии.

В 1941 году в этот день мы уезжали из Иркутска. Было воскресенье.

Накануне мне принесли из горвоенкомата повестку. Принесли ее в отделение Союза писателей. А я был дома. Придя в Союз, узнал, что ко мне пошли на квартиру. Я бросился домой, но по пути заскочил в издательство к И.И. Молчанову-Сибирскому. Его не застал: он уже ушел в военкомат.

Повестка лежала у меня на столе. Жены не оказалось. Она была на занятиях по ПВХО (противовоздушно-химическая оборона) во Дворце пионеров.

Вызвал ее с занятий, сообщил новость. Она не удивилась. Мы ждали этого со дня на день, с часу на час. В газете «Восточно-Сибирская правда» в первые же дни войны было опубликовано коллективное заявление иркутских писателей, объявлявших себя добровольцами Красной Армии.

По дороге в военкомат встретил К. Седых. Он уже возвращался из военкомата.

В военкомате было людно, но все говорили почему-то вполголоса. Тут встретил И.И. Молчанова-Сибирского и И.С. Луговского.

После короткого разговора с работником военкомата мы ушли по домам.

В воскресенье днем вновь ходили в военкомат за получением документов. Со мной была жена. На обратной дороге нас прихватил ливень, и мы пережидали его на парадном крылечке какого-то старого дома.

Уезжали вечером, моросил дождь. Иркутск был уже затемнен, и на станции, в толпе мы с трудом отыскали друг друга.

Вагон наш был забит людьми до отказа. Многие были в изрядном подпитии.

Прощались надолго. Несмотря на разлуку, настроение было возбужденным и, более того, тихо восторженным. По крайней мере так чувствовал я себя.

Ехали убежденные, что война с Японией на Востоке неизбежна, и в самое ближайшее время.

Ехали с мыслью и желанием защищать Родину на востоке, к чему готовились несколько лет.

Прильнув к окнам, долго смотрел сквозь темноту на строения Иркутска, на Ангару, плескавшуюся у колес вагона.

Прошло три года, сколько же еще суждено мне носить шинель?

22 июля

Сегодня исполнилось три года со дня прибытия в Читу.

Очень хорошо помню этот день. Приехали в 9 часов утра. Было ясное, но не жаркое утро.

И.И. Молчанов-Сибирский, как старший нашей команды, построил нас, и мы двинулись по улице города, занесенной местами чистым желтым песком. Где-то вдали грохотал репродуктор, передавая какие-то тревожные вести. Доносились лишь отдельные слова: «упорные бои», «оставили», «продолжают», «сопротивление»…

Днем во дворе редакции газеты «На боевом посту» с нами встретился редактор М.Ф. Мельянцев. Он куда-то торопился, картавя, сказал:

— Забайкальский военный округ преобразован в Забайкальский фронт. Все развертывается по фронтовым нормам. И редакция наша также. Будем готовить резервы на Запад и одновременно защищать Восток. Обстановка на границе сложная. Японцы продолжают стягивать силы. — И неожиданно закончил: — Желаю успешной службы!

Под вечер здесь же, во дворе, нам выдали обмундирование. Все было свежее. Пахло залежью и дегтем.

Вечером мылись в бане. А потом, сбившись в кузове грузовика, по затемненной Чите пробирались к поезду-редакции, который стоял на запасном пути у подножия большой горы, за Читинкой.

Постелей не было. Спали на голых полках. Ночью слышал, как кто-то тихо, сдерживаясь, всхлипывал. Так и не узнал кто.

25 июля

Приехал в Улан-Удэ. Здесь проходит конференция бурятских писателей. Много гостей из других городов: из Иркутска, Красноярска и Хабаровска.

Из Москвы приехала Надежда Чертова, из Иркутска — Агния Кузнецова, избранная вскоре после нашего ухода в армию ответственным секретарем областного отделения Союза советских писателей.

Три дня жил в кругу литературных интересов. Встречи и беседы с Хоца Намсараевым, Н. Балдано, Жамсо Тумуновым и другими литераторами.

Очень много радостных минут в эти дни. На фронте великие события: сегодня наши взяли Львов, Станислав, Белосток, Двинск, Шяуляй.

31 июля Утром вместе с Молчановым и Луговским ходил в мастерскую бурятского художника Сампилова. Много прекрасных работ. Мастер великолепно владеет цветом. Восхитительны животные, живописны долины. Потянуло на простор, в тайгу, на отцовский стан на Чичкаюле.

24 августа

День исключительных событий. (Точнее, ночь.) В комнате под сводами пили чай, разговаривали. Приближалось уже утро. Вдруг захрипел репродуктор и послышались позывные Москвы. Левитан торжественно возвестил о взятии нашими войсками одного из городов Румынии. Затем последовало: «Новое важное сообщение». Наши войска взяли Аккерман.

В шесть часов утра Москва передала новый приказ Верховного Главнокомандующего о взятии нашими войсками Демблицы, одного из городов Польши.

В седьмом часу И.И. Молчанов ушел звонить в Иркутск. Я забылся. Вскочил от его возгласа:

— Товарищи, Париж освобожден!

В какое время живем!

28 августа

Вышла из войны Румыния, наши войска движутся к Болгарии.

Так меняются обстоятельства!

31 августа

Проводили сегодня в Монголию на работу в «Героической красноармейской» И.И. Молчанова-Сибирского.

Очевидно, наша разлука с ним была бы горше, если б не моя предстоящая поездка туда.

Все-таки более трех лет прожили вместе.

1 сентября

Сегодня ночью (в ночь на 1/IX) услышал сквозь сон позывные Москвы. Потом торжественно Левитан сообщил, что наши войска вошли в Бухарест.

Мы так уже привыкли к грандиозным событиям, что все это теперь кажется обычным.

6 сентября.

В воскресенье в 8 часов вечера приехал к месту назначения. На станции меня встретили Юдин и Молчанов.

Вечером долго сидели у Юдина, разговаривали о событиях, о жизни, о будущем. Было светло, уютно, и не верилось, что за стеной безбрежная степь и океан ветра.

Вчера произошли новые и далеко идущие события: вышла из войны Финляндия. Союзники сегодня вошли в Люксембург и Голландию.

Днем в кабинете Юдина Ячменев, Молчанов и я стояли у карты и строили свои предположения и догадки о том, как будут развертываться события у нас на Востоке.

После обеда с Ив. Ив. пошли на берег реки. На песке пригрелись и уснули. Проснулись от дружного дождя, поливавшего нас.

Вечером в Доме Красной Армии выступал с докладом о советской литературе в годы Великой Отечественной войны.

7 сентября

Монголия. Лежим с Иваном Ивановичем в степи. Устали ужасно. Целый день ходили по подразделениям Н-ской дивизии. Идет отработка тактики наступления. Давно ли отрабатывали только оборону? Приближается наш час!

Степь безбрежна. Небо в барашковых тучках. Вокруг то и дело снуют по проторенным тропкам серые лупоглазые мыши.

Говорили о литературе, вспоминали пережитое. Особенно памятно одно событие.

23 августа 1941 года нас вызвал к себе в кабинет ответственный редактор:

— Срочно отправляйтесь в Политуправление, вы включены в оперативную группу. В ночь отъезд на передовую.

Чуть не бегом кинулись мы в Политуправление. Здесь все уже были в сборе.

— Получено предупреждение Ставки Верховного Главнокомандующего, — сказал дивизионный комиссар В.К. Шманенко, — о возможности выступления Японии в ночь на 25 августа. Все приведено в готовность. Ваша группа должна выехать сегодня в войска, на переднюю линию для обеспечения политической работы.

Из Политуправления побежали на склад. Получили здесь личное оружие, противогазы БС, плащ-палатки, двухсуточный сухой паек.

Ночью, в кромешной тьме выехали спецпоездом на «Маньчжурку».

В районе какой-то станции остановка. Здесь нас разбросали по частям первой линии. И.И. Молчанов поехал в укрепрайон. Меня помчал грузовик на стык трех границ — советской, монгольской, маньчжурской — в артиллерийский полк. На всякий случай простились.

Незабываема ночь на 25 августа! Провел ее на КП полка. Напряжение невыразимое. Минуты изнурительны. Хочется лишь одного: скорее бы!

Ночь стоит уже по-настоящему осенняя. Свистит ветер, но сквозь этот свист ухо улавливает все посторонние звуки. Вот где-то в тылу полка проехала, поскрипывая песком, автомашина, потом донесся цокот копыт. Беспрерывно попискивает телефон. Из дивизионов и с передовых постов докладывают обстановку.

— Ничего не замечено… Так… Усильте наблюдение… Ничего не замечено… Так… Усильте наблюдение… — Командир полка повторяет слова донесений, чтоб окружившие его столик командиры знали, что происходит.

А ночь между тем течет неостановимо. Взглядываю на часы со светящимся циферблатом: один час 30 минут, два часа тридцать…

Вдруг где-то в тылу раздается взрыв. Командир полка бросает трубку, вытягивается, на темном лице, чуть подсвеченном тусклой лампочкой, недоумение.

— Проникла, обошли… — В тишине повисает чей-то растерянный голос.

Командир полка мотает головой.

— Взрыв странный. Узнать!

Адъютант бросается в темноту ночи, но вскоре возвращается. Не один. С ним еще человек в плащ-накидке.

— Усильте наблюдение! — повторяет в трубку командир полка, а сам вопросительно смотрит на вошедших.

— Взрывпакеты взорвались. Причина неизвестна, — докладывает командир в плащ-накидке.

И тут командир полка не выдерживает, кричит:

— Как неизвестна! Вы что, не понимаете: нападение японцев провоцируют! Обшарить каждую щель! Предупредить соседей. Диверсанты у нас в тылу! Диверсанты!

Командир в плащ-накидке козыряет, выскакивает с КП. За ним выбегают еще несколько человек. Слышится в темноте топот их ног. А ночь между тем истекает, начинает светлеть небо, слабеет ветер.

Когда окончательно рассвело, командир полка устало сказал:

— Теперь не начнут. По Халхин-Голу знаю. Большие любители ночного боя.

Трое суток продолжалось это изнуряющее нервы ожидание выступления японцев.

8 сентября

Все еще Монголия. Были с Молчановым у зенитчиков. Трудная жизнь. Сутками не отрываясь смотрят в небо. Несколько дней назад был перелет границы японскими самолетами. Сделали круг над позициями и ушли назад.

Зенитчикам категорический приказ — огня не открывать. Еще не пробил час.

Освобождение Франции от гитлеризма несет японцам еще одного серьезного противника. Франция будет бороться за свои интересы в Индокитае.

23 сентября

В Чите. Стоят чудные дни «бабьего лета». Так лучисто, ласково светит солнце, что невольно думаешь: не вернулось ли лето? Не произошел ли какой-то сбой в механизме Вселенной? Сопки вокруг Читы пестры, как бухарские ковры.

Был на междугородной, разговаривал с Иркутском. Возвращаясь, слышал, как над Читой проносились косяки гусей. Свист их крыльев навевает тоску. Небо было в звездах, по временам звезды гасли — это летящие птицы закрывали их своими крыльями.

Ночью передали сообщение: наши войска вступили в Таллинн. Вспомнил письмо от брата Ивана: «От Нарвы пробиваемся к побережью. Огрызаются. Выходили на прямую наводку». Уцелел ли?

26 сентября Чита. Осень, совсем на дворе осень. После пасмурной погоды вызвездило. Прозрачно кругом. Сопки, окружающие Читу, разрядились во все цвета. Тополь у нас под окном редакции стал вовсе золотым.

27 сентября

Будучи в Монголии, записал с натуры картину пейзажа. На память. А может быть, где-нибудь и когда-нибудь пригодится.

Ослепляюще сияет сентябрьское солнце. В полдень, когда оно поднимается в зенит, воздух становится до того горячим, что его прикосновение ощущаешь кожей.

Небо прозрачно, и голубые оттенки, которыми подернуто оно, нежней, чем незабудки. Степь, испещренная лентами дорог, томится, тихо плещется розовое марево.

Но вот всколыхнулось степное безмолвие, ветер со свистом взметнул с обнаженных бугорков яркое облачко песчаной пыли и понес его к горизонту.

Из безбрежных просторов повеяло холодком, поблекла вмиг синева, и на зеленой равнине явно обозначились желтеющие пятна. Потом высоко над землей с широким росчерком крыльев в строгом курсе на юг проплыли треугольники гусей. Это еще не отлет, но призывно прозвучали в степи возгласы вожака. Так в сияние почти летнего дня ворвались звуки осени.

24 сентября

Мы были поставлены здесь, на Дальнем Востоке, затем, чтобы враг не нанес Родине удара в спину. Мы были в постоянной готовности отразить удар. С 1 октября (а то и раньше) до 1 мая (если не было заморозков позже) мы днем и ночью подогревали моторы самолетов и танков. Морозные и вьюжные зимы 1941 и 1942 годов мы пролежали в окопах, не снимая рук с оружия. Мы были бдительны до предела, и враг это знал. Его беспрерывные провокации, которых не счесть, закалили нашу волю. Теперь враг притих, он уже опасается играть огнем. Зато мы можем спокойно и мужественно смотреть врагу в лицо.

О нас не писали в сводках, но в этом великом стоянии были свои герои, и подвиг их не стал меньше оттого, что они безвестны.

1 октября

Хочется прожить сто лет! Временами берусь подсчитывать, в 1951 году — мне будет 40, в 61-м — 50, в 71-м — 60, в 81-м — 70. Но это еще не предел.

Физическая усталость, которая грузом лежит на мне, — это от напряжения и неустроенности жизни. Зато духовно никогда не ощущал тяжести жизни.

20 октября

Удалось поработать над романом. От того, что живу в атмосфере героев, состояние неизбывной удовлетворенности. Порой не верится, что есть Чита, служба, ночные бдения и бесконечные поездки по степным просторам.

Хорошо ощущать свою власть над материалом. Во всем этом есть что-то от волшебства.

22 октября Роман «Московский тракт». Какая дивная тема и какое обилие материала!

24 октября Наши войска под командованием генерала армии Черняховского вторглись в Восточную Пруссию. Радуюсь, радуюсь, радуюсь!

16 ноября

Проводил И.И. Молчанова в Монголию. Чувствовал, что уезжать ему было тяжко. Ведь для него война началась еще с Халхин-Гола.

Промозглый ветер, ранние сумерки. По дороге с вокзала думал, что искусство письма состоит в умении приводить в действие самые обычные слова о самых обычных явлениях.

21 ноября

Был в ДКА на торжественном заседании памяти И.А. Крылова.

— В последние дни понемногу пишу. Видимо, поэтому бывают минуты удовлетворения.

Писать ежедневно — это как клятва.

29 ноября

Морозы. Чита лежит в тумане. Снега на улицах нет, и потому ощущение какой-то неестественности гнетет душу.

Кризисное самочувствие. Не могу писать. Сознание несовершенности своих писаний. Мысли об отсутствии одаренности. Что же делать? Утешение и отрада — роман. Берусь за него.

8 декабря Мороз. Чита вся в тумане. Сегодня — 50°.

9 декабря

Дома, в холодной комнате, в темноте лежали на своих кроватях. Я сказал И.С. Луговскому:

— Почему-то довольно часто думаю о смерти, не хочу, но думаю!

Он отозвался горячо:

— Гони эту мысль к черту! Как ни трудна жизнь, жить хорошо! Мы должны быть бесконечно благодарны природе за то, что она наградила нас жизнью. Подумай, миллиарды других веществ мира лишены этого.

Подумал. Это действительно счастье.

Разговаривал по телефону с А. Слышал в трубку, как плакала Оля, кричала: «Папу надо».

1 января 1945 года Итак, наступил еще один новый год. Каков будет этот год? Что он мне принесет? С надеждой и тревогой пытаюсь думать о предстоящих событиях.

10 января События разворачиваются вокруг Будапешта. На остальных фронтах затишье. Есть все основания думать, что тучи сгущаются перед новым ударом.

19 марта События на фронте идут в гору. Это наполняет душу радостью. Когда задумываюсь над тем, какие перспективы несет людям мир, то ощущаю, какое это будет счастье для живущих.

6 апреля

Пришел в час ночи дежурить по номеру. С полосой вхожу к редактору. Он замер перед репродуктором. Передавали сообщение о денонсации договора с Японией.

Итак, создается новая обстановка для развязывания восточных узлов.

Ночью выходил во двор редакции. Над Читой море звезд. Ветер. Редкие огоньки.

9 апреля

Вчера в одном из переулков Читы видел старуху: в черной широкой юбке, в черной плисовой кофте, в шали…

Она шла медленно, и вид у нее был строгий, как у монахини. Взглянул на нее, и все во мне взбудоражилось: встала старая Русь, как живая.

19 апреля

Сегодня исполнилось 34 года. Наступление этого дня встретил в поезде. Приехали с И.С. Луговским на границу. С полковником Разиным были на артиллерийской стрельбе.

Потом под вечер ездили на наблюдательный пункт у самой границы. Близился уже вечер, и небо было розоватым. Была хорошая видимость. Сбоку дымился Отпор, а дальше за проволокой лежал город Маньчжурия. Над линией границы тишь и спокойствие. По железной дороге прошел паровоз с двумя вагонами из Отпора в Маньчжурию. Вдоль проволочных заграждений проехали верхом пограничники. Под сиянием вечернего солнца они напомнили всадников из какого-то исторического романа о Древней Руси, прочитанного в юности. В небе плавал с величественным спокойствием орлан: для него не существует границ.

Граница. Кроме безмолвия и местами взрытой плугом земли, здесь ничто об этом не напоминает.

Стемнело. В Маньчжурии сверкнули огоньки и тут же загасли.

— Смотрите, какие японцы стали обходительные — огней не зажигают, — сказал полковник, указывая рукой за рубеж. — Недавно по всей границе ввели полное затемнение. А в 1941–1942 годах, до разгрома немцев на Курско-Орловской дуге, держали себя нагло, каждый свой гарнизон напоказ выставляли. Притихли.

24 апреля

Ночью передали, что войска Жукова с востока, а войска Конева с юга ворвались в Берлин.

Исторический день! Великое событие! А сколько стоило это? Миллионы человеческих жизней и неисчислимое горе.

3 мая

Свершилось!

Ночью радио передало сообщение о полной капитуляции берлинского гарнизона и о взятии советскими войсками Берлина.

Сообщение передали на рассвете. От расцветшего багульника, стоявшего в банке на окне, струился розовый свет.

7 мая

Уезжаем с И. Луговским на границу, на учения. Войска будут отрабатывать способы взламывания и преодоления укреплений обороны противника.

Приближается наш час!

9 мая

Приехали в воинскую часть. Рано утром торопимся с И. Луговским в столовую. Навстречу полковник Тагиров. Здоровается с нами. Он протягивает руку, говорит:

— Поздравляю с праздником!

— С каким?

— С Днем Победы. Германия полностью капитулировала.

Мы принялись горячо, со слезами радости на глазах поздравлять друг друга.

Сколько раз за эти годы каждый из нас мысленно представлял этот час! Большое счастье дожить до него!

14 мая

В городке размещен КП учений. Ежедневно возвращаемся из подразделений, справляемся о ходе учений, консультируемся по материалам газеты.

Все новые и новые эшелоны прибывают на все разъезды «Маньчжурки» с Запада. Идет стремительное накопление сил.

20 мая

Дежурю. Над Читой занимается рассвет. В стране мир. Нет больше сводок Совинформбюро и ночных приказов Верховного Главнокомандующего.

Мир!.. Но все, что совершается здесь, у нас, чревато новыми военными событиями. Надо подготовить себя ко всему, чтобы не оказаться в растерянности.

23 мая

«Забайкальцы, пробил наш час!» Такая статья вырисовывается в случае возникновения на Востоке военной ситуации.

Пять часов утра. Пасмурно. Идет дождь над Читой. Дежурю по номеру.

Изредка выхожу на редакционный балкон освежиться утренней прохладой. С балкона виден изгиб железной дороги. Эшелоны с людьми и техникой следуют один за другим — чуть ли не впритык. И все на Восток и на Восток. События приближаются неотвратимо.

31 мая

Мир входит в сознание людей не просто. В редакции получено письмо: «Как понимать слова Сталина о начале мирного периода развития?» Слышится в этом отголосок: да точно ли, что война окончилась?

Дожди омывают сопки, окружающие Читу. Под окном редакционной комнаты трепещет от ветерка молодой тополевый лист. Крупные капли скатываются с деревьев и растворяются в земле, уже чуть покрытой травкой. Странно… Почему-то эти листочки, капли, ветерок, небо в облаках навевают чувства тревоги и тоски. Тревогу? Какую? Тоску? О чем? Неизъяснимо…

Вспоминается детство, тайга, деревня, и начинает манить куда-то, в какую-то неведомую даль…

В последние дни много думаю о повести на материалах поисков в Сибири слюды. Интересный исторический материал и не менее интересный материал современный. Слюда нужна была в войну, как хлеб, многие виды вооружения не могли обойтись без нее. Слюда вместе с броней служила нашим людям.

2 июля Над Читой гроза. Блещет молния, гром бьет по макушкам сопок. Сотрясается и наше большое здание. Смотрю неотрывно в окно. Нет сил отвести глаза. И от чего отвести? От тополей. Гнутся ветви, скрипят стволы. Лист готов в любой миг сорваться и улететь. На улицах пустынно. Нет-нет, промелькнет прохожий под зонтом или плащ-накидкой. Казалось бы, что в этой картине притягательного? Ан нет. Что-то завораживает, держит у окна, более того, рождает зуд в руке, хочется взять перо и писать обыкновенно о самом обыкновенном.

9 июля

В субботу вернулся из командировки. Был у летчиков, у пехотинцев, встречался с зенитчиками, оберегающими тоннели.

Уезжал из Иркутска в тихом, спокойном настроении. А. была в синем костюме с белой косынкой на плечах. Долго друг другу махали руками: она с площадки перрона, а я из вагона.

Получасом раньше простился с дочкой во дворе. В соломенной шляпке, с косичкой на затылке, она почему-то необычно была безразличной к моему уходу. Родные мои, когда же я снова увижусь с вами? Ощущение такое, что расстался с ними надолго.

И вот Чита. Тут захватили и вести и слухи. Впереди полная неизвестность.

Около четырех дня вызвал полковник, редактор газеты. Разговор о предстоящих делах. Характер работы ясный: быть в войсках. Условия тоже известны: пока максимум готовности, а затем максимум знания о событиях.

16 июля

Третий день в Монголии. Берега реки забиты войсками. Кочую от одной части к другой. Прибывшие с Запада фронтовики встречают с интересом, расспрашивают, как тут жилось в эти неповторимые годы. Удивляются нашему долготерпению.

— Четыре года терпеть, не снимать руки с гашетки! С ума посходить можно!

Случалось. Случалось и такое.

Ну, скоро распрямится наш солдат-забайкалец, покажет свою удаль и хватку…

Предстоящее вселяет волнение, но не робость, не страх. Что ж, вот и сбылось то, что ждалось четыре года.

21 июля

Возвращаюсь в Читу. Едем в теплушке товарного поезда. Я не один. Поступил приказ вернуться: И. Луговскому, Б. Костюковскому, М. Гордиенко, сотрудникам татарских и казахских газет. Причина отзыва не ясна. Гадаем, как можем, никто не сомневается, что на днях будем возвращаться назад.

Исполнилось четыре года моей службы в Красной Армии. Начался пятый. Может быть, он будет последним?

23 июля

Пишу эти строки в теплушке. Поезд стоит на разъезде второй час. Вокруг простор. Горы, леса. Извилистой лентой убегает к горизонту Ингода.

Раздумываю над обстоятельствами своей жизни. От судьбы не уйдешь. Впереди война — это очевидно.

Мой девиз теперь: будь готов ко всему.

26 июля Задержался в Чите на несколько дней. Догадываюсь: к приказу о моем отбытии из Читы снова последуют уточнения.

27 июля

Вхожу в кабинет секретаря редакции П. Файерштейна. Он ко мне навстречу с телетайпной лентой:

— Предъявлен нашими союзниками и Чан Кайши ультиматум Японии о безоговорочной капитуляции.

Все стало мне ясным. Бывают известия, похожие на ночную молнию. Вспыхнет, и все как на ладони. Иголку и ту на земле заметишь.

31 июля

Всю ночь лил дождь. Идет он и сейчас. Сыро вокруг, сыро над землей. Торопимся с В. Шерговым на станцию Чита Первая. Приближается эшелон демобилизованных солдат с Запада. Будет митинг. Нам поручено дать в номер свой отчет.

…Пока ехали по тряским улицам Читы Второй и Первой, по магистрали промелькнули длинные составы… танки задраены в брезентовые чехлы. На чехлах белеют надписи: «Срочно! Уборочная!»

6 августа

Около восьми часов вечера встретил в коридоре редактора газеты полковника М.Ф. Мельянцева. Он только что с аэродрома. Прилетел из Монголии.

— Зайдите ко мне.

Я вошел вслед за ним в кабинет, и он без малейших промедлений объявил приказ:

— Немедленно отправляйтесь на склад: получайте вещевое довольствие, продпаек, оружие. Приказ спущен. Завтра утром выезжайте в передовой отряд. Вручается вам автомобиль «виллис» с водителем Балдиным, который будет обслуживать вас весь период боевых действий. Ясно?

— Слушаюсь.

7 августа

Еду на новом американском «виллисе». Солнце палит нещадно, и тент, растянутый над машиной, пылает жаром.

Уточнилось и направление. Еду в самый крайний угол Восточной Монголии — в Югодзирь, куда уже передвинулись части 17-й армии.

Со мной лейтенант К. Тихонов (спецкор отдела боевой подготовки газеты), младший лейтенант В. Нечухаев (фотокорреспондент) и капитан Е. Гехман (спецкор отдела партийной жизни газеты). Они едут по своим делам. Я должен лишь доставить их до места назначения.

Невыразимо прекрасна забайкальская земля в августе. Долины желтеют, переливаются золотыми потоками. Дозревает пшеница. Косогоры сопок в густых, непролазных лесах. Могучие сосны, кедры, ели вскинули свои макушки в поднебесье. Вечностью и незыблемым покоем веет от них. Придорожные полянки в цвету — буйно алеет кипрей, кипит белой пеной белоголовник, малиновыми кострами пылает в зелени трав марьин корень… В глубине лесных чащоб высвистывают свои незамысловатые песни какие-то птахи…

И краски и звуки мирные-мирные. А у нас на душе совсем другое — война. Лежим на поляне. Отдыхаем, смотрим в небо и молчим. И молчание это тревожное, тяжелое.

Проехали несколько деревень. На окнах домов то тут, то там перекладины из почерневших досок. Заборы развалились, накренились избы, во многих дворах поднялась лебеда и крапива. Куда ни кинь глаз, всюду нехватка хозяйских рук.

8 августа

В военном городке пусто. Войска ушли, и обезлюдел городок. Мест для ночевки сколько хочешь. Решили обосноваться в продолговатом доме политотдела. Я занял пустую комнату № 13. Вместо постели расстелил на широком письменном столе пухлые подшивки газет.

Сон — не сон, а дремота охватила тело, усталость придавила голову к пахнувшей керосином подшивке.

Очнулся от громкого, четкого голоса Левитана. Передавалось сообщение о вступлении Советского Союза в войну против Японии.

Пробил наш час, забайкальцы и дальневосточники!

Стояла темная, прямо-таки апрельская ночь. Было так тихо, что не хотелось верить, что началась новая война.

9 августа

Ровный гул приближался, нарастал, слегка подрагивала стенка политотдельского дома.

Вскочил со стола, заваленного газетами, выбежал на улицу. Керулен дымился туманом, гасли предрассветные звезды на бездонном монгольском небе.

— Наши бомбардировщики отбомбились и возвращаются на базы, — сказал стоящий рядом со мной капитан Е. Гехман. Он приехал к нам в редакцию с Западного фронта, и у него были опыт и знания, чтобы с ходу оценивать происшедшее.

В 11 часов дня после получения редакционного задания у подполковника Г. Куклиса выехал на «виллисе» в направлении Мотат-Самон — Югодзирь.

Дорог в монгольской степи — как звезд в небе. Войска шли параллельно колонне колонна, ширь неохватная. Равнина до горизонта. Митюха Балдин — русский солдат (так себя называет наш шофер) — все-таки старается держаться старой дороги. Колея уже более накатанная и местами на солончаковых болотах даже разбитая. Но, главное, путь по этой дороге более известный.

В степи пусто. Войска давно прошли. Кое-где лишь маячат отставшие обозы.

В Мотат-Самоне расстались с Гехманом, тут встретили некоторых товарищей из резерва. Ждут назначения.

За Мотат-Самоном произошел случай, которого мы не ждали. Вначале увидели на горизонте в небе точку. Она походила на летящую птицу. Но через несколько секунд обозначились очертания самолета. Самолет явно шел в глубь Монголии. Когда он приблизился, по очертаниям мы поняли: японский истребитель! Зачем его черти несли в глубину чужой территории, было непонятно. Возможно, летчик просто заблудился. Однако самолет заметил нашу машину и решил либо попугать нас, либо всерьез рассчитаться с нами. Он резко стал снижаться, делая круги над степью и сокращая их.

И тут нам повезло. Мы переезжали русло пересохшей степной речки. Берега ее были довольно высокими и сильно подмытыми. Митюха Балдин ловким поворотом руля направил машину под навес берега. Самолет сделал один круг, второй, третий… Чувствовалось, что он потерял нас. Раздосадованный летчик рванулся в небо, и мы услышали трескотню пулеметной пальбы. Вдали от нас по степи всклубилась рыжая пыль. После этого истребитель исчез в строго восточном направлении.

В Югодзирь прибыли вечером. В темноте долго искали редакцию «Героической красноармейской», то и дело натыкались на опустевшие рытвины и землянки. Под конец, отчаявшись, решили, что будем ждать рассвета.

Вдруг где-то рядом послышались звуки гармошки и веселый смех. Показалось, что смеется Алеша Юдин — подполковник, редактор газеты. Я кинулся в темноту, пока не заглохли эти звуки. Наткнулся прямо на землянку, вход в которую был завешен плащ-палаткой.

Отбросив ее, увидел знакомые лица Молчанова, Юдина, Головастикова и других офицеров армейской редакции. Вокруг тусклого фонаря ужинали товарищи и друзья. Все были навеселе, начались объятия и расспросы…

Рано утром, на зорьке пересекли границу. Степь кишмя кишит от людей, дрожит от гула танковых и самолетных моторов.

Пробил наш час!

10 августа

Второй день войны. Зной. Просто пекло. Обозначенные на карте озера и речки пересохли. Войскам грозит ужасное испытание — безводье. В колоннах мечутся санитары, обвешанные флягами с водой. Уже много тяжелых случаев перегревов, солнечных ударов. А небо безоблачно и бездонно. И что-то есть в этом зловещее. Странно, но это так. Наш «виллис» раскален, металл прижигает через одежду.

Обогнал нас офицер связи штаба армии. Сказал: «Сегодня 52 градуса, завтра ожидают 58 градусов». Пить хочется нестерпимо. Внутри не просто жжет, а горит. Кажется, что впихнули тебе в живот жаровню.

13 августа

Пишу в степи у озера Табун-Нур. Углубляемся на вражескую территорию. Японцы бегут, но когда огрызаются, то ожесточенно, с яростью фанатиков.

В войска спущен приказ командующего армией, который предупреждает, что противник переходит к тактике внезапных налетов, в связи с чем многие его подразделения переформированы в летучие отряды смертников. Условия позволяют осуществление такой тактики: степи в балках и отрогах. Вокруг песчаные холмы, немало лесистых островков.

Приказано не оставлять в походе маленькие группы бойцов, усилить бдительность и круговую оборону на привалах и ночевках.

Радио снова передает зарубежные сообщения о готовности Японии капитулировать. Однако сообщения пока не подтверждаются, и война разворачивается все шире и шире.

На других направлениях нашего Забайкальского и двух Дальневосточных фронтов дела идут успешно.

Квантуяская армия, выучкой и боевой несокрушимостью которой столько бахвалились японцы, расползается по всем швам.

14 августа

Зашел в походную типографию. У печатного станка лежит испачканный краской старый номер «Смены». Раскрыл страницы. В глаза бросились крупно набранные слова И.С. Тургенева: «Разлуку переносить и трудно и легко. Была бы цела и неприкосновенна вера в того, кого любишь, тоску разлуки победит душа».

Невозможно полнее передать самое сокровенное, что лежит на сердце в эти дни и ночи.

Пишу в палатке, неподалеку от городка с трудным монгольским названием. Городок — столица одного монгольского княжества. Князь малолеток — ему 13 лет. Управляет всем мать. Толстая, с заплывшими хитрыми глазками. Выглядит, вероятно, старше своих лет. В беседе с командующим армией генералом Даниловым пыталась неловко кокетничать.

Осмотрели храм. Потом княжеский двор. В продолговатых мазанках живут монахи: лобастые, крепкие как на подбор парни с тяжелыми глазами преступников, небрежные, в засаленных халатах. Вонь от них нестерпимая — баранье сало, изрядно подпорченное. Прогорк даже воздух.

Здесь война ощущается вполне определенно. Пока осматривали усадьбу князя, поблизости дважды вспыхивали короткие, но ожесточенные перестрелки.

Провели пленных, их погрузили в грузовики и отправляют в тыл. На вид — ничего воинственного, жмутся друг к другу, боязливо озираются, вздрагивают от каждого резкого звука. Самураи… живые самураи… вот они какие, когда их бьют…

15 августа

С вечера поступило предупреждение, что нужно быть начеку, возможно нападение. По данным разведки, вокруг нашего расположения не менее двух летучих отрядов «смертников».

После ужина все-таки занялись устройством ночлега. Поставили палатки. В нашей палатке оказались, кроме меня и Молчанова, Баевский и Головастиков. Долго разговаривали о том о сем, но постепенно затихли и уснули.

Проснулись от выстрела, который прозвучал буквально над ухом. За палаткой бушевал ливень с грозой.

Рассекая шум грозы, послышалась пулеметная очередь и стрекот автоматов.

Мы выскочили из палатки на дождь, в темноту, молния все еще блистала, хотя дождь уходил куда-то в сторону.

Когда немножко тревога улеглась, часовой, стоявший неподалеку от нашей палатки, прикрытый барханом, доложил, что группа японцев пыталась тайно вторгнуться на территорию, занятую редакцией газеты. Более часа мы стояли под дождем, в кромешной темноте, готовые к бою. У меня был свой сектор наблюдения. Я стоял со своим пистолетом в руке.

Японцы попытку свою не повторили.

Утром выяснилось, что другая группа «смертников» проникла в расположение штаба артиллерийского полка, стоявшего рядом с нами, и вырезала офицеров и солдат ножами. «Смертникам» удалось уйти необнаруженными.

Подполковник Юдин перед строем сотрудников редакции и команды охраны выразил благодарность часовому, спасшему наши жизни. Им оказался 18-летний солдат самого последнего призыва Савостин.

Несколько позже колонну догнал инспектор политотдела армии. Он сообщил деталь, характеризующую коварство японцев. Под видом монахов, расположившихся в мазанках в центре княжества, находились японские солдаты.

В доме княгини с сыном обнаружен тайный диверсионный пункт японцев, оборудованный по всем правилам армейских требований.

Командующий армией сформировал из кавалеристов специальную группу, которой приказал «прочесать» барханы и кустарники по берегу полувысохшей речки и уничтожить японских диверсантов-«смертников».

Приказ был выполнен. Под вечер впервые за дни похода мы хоронили со всеми воинскими почестями наших героев, погибших в бою.

Был тихий-тихий вечер. Солнце закатывалось спокойное, ласковое. Золотом окрашены были и степь, и барханы, и кустарники.

С трудом сдерживал рыдания. И не один я, многие.

16 августа

Пустыня и степи сменились горами. Вползаем в отроги Большого Хингана. Впереди двигаются команды подрывников, саперов и дорожников. Рвут каменистый грунт, расчищают путь войскам.

Подъемы местами такой крутизны, что тягачи не удерживаются, ползут назад. И тут впрягаются люди. Как ни мал человек в сравнении с горой, а гора уступает. Грузовики, танки, пушки карабкаются с одного подъема на другой. Движется наша река наступления неостановимо.

То тут, то там вспыхивают ожесточенные перестрелки. Японцы пытаются сдержать наступление, но бои короткие, как грозовые вспышки.

17 августа

Вчера под вечер вырвались из отрогов Хингана на равнину.

Вот и первый китайский городок — Линьси. Еще на подступах к нему нас встретили толпы голодных и оборванных китайцев. Это были дети, старики, женщины почти совсем голые, с обвислыми грудями.

Дрогнули сердца наших бойцов. С машин и повозок в толпу полетели из вещмешков солдатские гимнастерки, брюки, белье, банки с консервами, галеты, сухари. Вытянутые руки китайцев подхватывали это, и тотчас толпа запестрила от цвета хаки.

Кто-то из наших офицеров попытался прекратить эту самовольную раздачу вещей и продовольствия, но сделать это было невозможно. Солдаты, да и офицеры были захвачены стихийно возникшим чувством жалости к полунищей толпе.

Пока я ходил в голову колонны, которую живой людской поток остановил намертво, не давая двинуться дальше, шофер Митюха Балдин разгрузил «виллис». Под сиденьем у нас вместе с гранатами лежали буханки хлеба, консервы, кое-какое обмундирование про запас. Все, кроме оружия, роздал Митюха Балдин китайцам.

— Вы только посмотрите на них, товарищ капитан! В чем душа держится! Поизгалялись над ними, видать, японские вояки! — не мог успокоиться мой водитель, пылая от гнева к поработителям с Японских островов и не скрывая сочувствия к бедным китайцам.

Наконец вошли в Линьси. Население высыпало на улицы. Откуда-то появились красные бумажные флажки. Люди размахивают руками, вытягивают большие пальцы, кричат какие-то приветственные слова.

Через час заглянул в комендатуру. Майор, назначенный только что комендантом, сидел за столом, окруженный китайцами, которые слушали его с сияющими от восторга глазами.

Речь шла о самом насущном — как накормить и одеть людей. За четырнадцать лет своего владычества в Маньчжурии японцы не ввезли сюда ни одного килограмма риса, ни одного метра тканей.

18 августа

Сводка штаба армии сообщает, что японцы на нашем направлении складывают оружие. Сдалось уже около 20 тысяч человек.

Днем был в Линьси, смотрел, как живут китайцы.

Крайняя степень нищенства, упадка, запустения во всем.

Пошли к речке, намереваясь искупаться. Вдруг начался дождь. Заторопились к своей стоянке под горой.

Сижу в палатке. Дождь долбит в брезент надоедливо и скучно. Художник Борис Титков что-то рисует в очередной номер газеты. Я смотрю на него, думаю о жизни, о будущей работе, о том, что свершится, когда все это будет позади.

20 августа

Вторые сутки поливает дождь. Беспрерывно. Надо бы ехать вперед, но дороги размыты, пересохшие речки взбухли, катят желтую воду. Войска сгрудились на стоянках. Отроги Большого Хингана в молочном тумане.

Дождь просочился в палатку, под наши постели. Спим в мокроте. Шинели набухли, сукно пахнет распаренной шерстью, как в пимокатне.

Сводка Совинформбюро сообщает, что японцы в массовом порядке начали сдаваться в плен.

Вчера был на допросе одного японского полковника. Захвачен в плен в летучей группе «смертников». Долго отказывался, что командовал полком. В капитуляцию Японии не верит. Показывали ему газеты, переводили радиосообщения — не верит, считает подлогом.

Так и увели.

22 августа

Все еще стоим около Линьси. Дожди не перестают. Вокруг туман, зелень полей и толпы голодных китайцев под широкими шляпами из какой-то бело-желтой соломы.

Вчера был в госпитале, расположенном в шатре, разговаривал с солдатами и офицерами, ранеными в схватке с японцами возле Линьси. Были убитые. Очень жалеют погибших. Бессмысленные жертвы в конце войны. Как тяжко умирать, зная, что завтра наступит мир на всей земле!

…Днем в расположение нашего лагеря привели пленного японского солдата. Пришел к нашим сам с листовкой, гарантирующей жизнь и возврат на родину.

Солдат оказался из Иокогамы. Рабочий. Краситель тканей.

Вид у японца непобедоносный. Оброс, согнулся, щеки ввалились, глаза испуганные. На все вопросы отвечает охотно. Никогда не предполагал, что Красная Армия окажется в этих пределах. Знает несколько русских фраз, произнес их: «Эй ты, русский, руки вверх!», «Показывай, где золото, где драгоценности?», «Становись к стенке!» и т. д.

Обучали с первого года службы. Готовили завоевателей, оккупантов. Сильно просчитались!

Солдат ел хлеб маленькими кусочками. Когда вошел наш полковник, он поднялся вместе со всеми и сделал глубокий почтительный поклон. Листовку держит судорожно, никому не отдает ее, боязливо озирается по сторонам.

Спросил солдата: каково его самое большое желание? Ответил: вернуться домой, жить с матерью, жениться, невеста ждет его уже несколько лет. «Будет ли когда-нибудь желание воевать против русских?» — спросил я под конец. Солдат даже вскочил: «Никогда!»

25 августа

Лавина наших войск снова в стремительном движении. Впереди крупный центр провинции — Чифын.

День 24 августа мог стать последним днем моей жизни, как он стал таким для многих моих сослуживцев.

Обгоняя поток грузовиков, оставляя позади повозки, запряженные лошадьми, наш «виллис» мчался вперед. Мы оказывались то в потоке колонн, то вдруг врывались в свободное пространство, не занятое никем и не отмеченное никакими дорогами.

Часа через два непрерывного движения мы услышали впереди плотную стрельбу и гул разрывов. Не отдавая себе отчета в том, что происходит, мы заторопили Балдина. Он нажал на газ, увеличил скорость. Мы переехали через мостик какой-то безымянной речки и прежде всего на косогоре увидели руку, как бы вытянутую из самой земли.

— Стой! Остановись! — исступленно кричал все тот же человек, скрытый в окопе и теперь уже грозивший нам кулаком.

Мы выскочили из машины и тут же поняли, что идет бой. Над нами свистели пули, и разрывы снарядов встряхивали землю где-то совсем рядом.

— Что тут у вас? — спросил я, ползком приближаясь к окопу.

— Вы въехали в окружение. Японцы пропустили вас, а назад ходу нету. Замкнули нас, — сказал солдат, лишь вполоборота повернувшись к нам.

— А какая часть ведет бой? — спросил я.

— Часть! — сердито воскликнул солдат. — Санитары и команда охраны полевого госпиталя. Покрошили уже многих.

Чуть приподняв голову за бровик окопа, я увидел впереди обширную поляну. Во всю ее километровую ширину залегла цепь японских солдат. В середине этой цепи медленно двигалась самоходка, посылая снаряды, рвавшиеся за нами, в зоне пересохшей речки.

Балдин попятил наш «виллис» ниже по косогору, а мы с Молчановым, отдалившись от окопа шагов на сорок — пятьдесят, начали рыть свой окоп.

В «виллисе» у меня лежал автомат, связка гранат, запас патронов для пистолетов. Балдин принес оружие, положил его возле нас. Его самого я отослал к машине, наказав не отдавать врагу дешево ни машину, ни себя. У Балдина была винтовка, и он в пути не снимал ее со своих коленей.

Между тем бой разгорался, стрельба становилась ожесточенней. Вскоре подъехали на легковой машине еще несколько офицеров из редакции «Героической красноармейской». Самоходка уже рокотала совсем близко.

— Ну вот, Георгий Мокеевич, наступил и наш черед. Ждали его больше четырех лет. Давайте простимся, — непередаваемо жестким и в то же время торжественным голосом сказал Молчанов, и мы обнялись крепко-крепко, как самые искренние друзья.

Был момент, когда на мгновение меня охватил испуг, засосало под ложечкой, заурчало в животе, но в эту минуту, когда сознание неизбежности борьбы подчинило себе весь организм, я почувствовал ясность и спокойствие.

Приподняв снова голову, я увидел перебежки японских солдат. Мой левый глаз (правый я чем-то засорил в горячке, и он покрылся слезой) зафиксировал момент: два японских солдата кинулись к нашему солдату, он, по-видимому, был ранен, подпустил их к себе и тут же взорвал гранату. Ворох земли и куски трех человеческих тел взлетели вверх. До японских солдат было, пожалуй, не больше двухсот шагов, когда позади себя мы вдруг услышали рокот автомобилей. По косогору, от мостика через пересохшую речку поднимались три «студебеккера», задраенные брезентовыми чехлами.

Молчанов кубарем кинулся наперерез «студебеккерам», остановил их, пока они не оказались в зоне видимости японской самоходки.

Из кабины первого грузовика выскочил старший лейтенант. Он был изрядно пьян и поэтому не очень учтив перед старшим по званию.

— Почему, майор, задерживаешь? По какому праву? — с первого слова перешел на крик старший лейтенант.

Молчанов объяснил, что происходит. И тут на глазах старший лейтенант протрезвел, звонким, совсем еще юношеским голосом прокричал:

— Орлы, к бою готовься! Мы им сейчас дадим, растак иху мать! Мы им сейчас покажем великую Японию до Урала! — Старший лейтенант, видать, был мастак на крепкие слова. Грузовики тотчас же разъехались, занимая боевой порядок. Бойцы сбросили с машин чехлы, и мы увидели счетверенные зенитные пулеметные установки. Старший лейтенант вскинул к глазам бинокль и выдал команду открыть огонь по наземным целям.

Самоходка вспыхнула в первые секунды. Японская цепь попятилась, залегла, но на открытом месте самураям укрыться было негде. Может быть, через минуту, а может, и того меньше японцы прекратили огонь. «Студебеккеры» развернулись и прошили пространство, лежавшее у подножия косогора.

Когда все кончилось и старший лейтенант приказал снова зачехлить пулеметы, мы с Молчановым пошли в буерак, в котором белели макушки санитарных палаток.

Здесь мы увидели картину, ужаснувшую нас: под брезентовым тентом молодая, с побелевшим лицом женщина-врач, засучив рукава, с окровавленными руками кромсала раненых. Слышался стон, скрежет зубов, отборный мат. Каждый по-своему приглушал боль. Тут же возле стола в разных позах лежали только что подобранные убитые. Их было семь, и все они имели свое неповторимое выражение. Неверно, что смерть уравнивает всех. Особенно незабываем был один солдат: рослый, крепкий, с ожесточенным оскалом зубов, с вскинутыми кулаками. Он лежал, как скульптурное изваяние, и, вероятно, был сражен пулей в грудь в состоянии упоения боем.

Начальник госпиталя — майор медицинской службы, рассказал, что японские «смертники» в течение этого дня трижды нападали на них.

Команда охраны почти вся выбыла из строя. Он ввел в бой большинство санитаров и хозяйственников. Но и это не дало перевеса. Окончательно помогло военное счастье. Оно все-таки существует. Да я и сам дитя этого счастья!

К вечеру мы двинулись дальше целой колонной. Впереди ехали дозорные.

Вдруг в темноте увидели огни костров. Послали разведчиков. Оказалось, наши артиллеристы. Мы присоединились к ним.

Утомленные дорогой и переживаниями, рухнули с Молчановым на землю и уснули. Утром вскочили ошеломленные: рядом с нами кишмя кишели змеи. И тут пронесло нас мимо беды.

26 августа (утром) Когда смотришь на поля Китая, на белеющие от цвета посевы гречихи, на желтые полосы пшеницы и ячменя, вспоминается Россия. Может быть, разница только в том, что все у нас как-то ярче, многоцветнее, разнообразнее. Рисунок природы здесь нежнее, чуть глуше.

26 августа (вечером)

Вчера вошли в город Чифын. Это уже совершенно иное, чем Линьси. Город стоит на реке, вода ее густо-желтая, песчаные косы лежат гребнями, преграждая плавное течение. Вокруг города тополевые оазисы и горы. По расщелинам гор тянутся тропы и лепятся строения причудливых форм. Жилища богатых людей.

Сегодня осматривали город. Обнаружили католическую церковь и школу при ней. Один из учителей сносно изъяснялся по-русски. Говорит, что выучился у русского священника в Харбине.

Потом были на шумном базаре. Китайцы — большие охотники до торговли. Некоторые сидят на корточках по целым дням перед своим немудрящим товаром, а товар тот — старые шурупы и гвозди, проржавленные замки, цепочки, банки и далее в таком роде. Потом поехали в театр. Понять, конечно, что происходит на сцене, трудно. К тому, что исполняют актеры, зал настроен довольно индифферентно. Все свободно разговаривают, едят арбузы, выплевывая семечки прямо на пол, курят, дети шалят… Гул стоит под крышей театра, напоминающего продолговатый сарай.

28 августа

Все еще живу на стоянке штаба армии возле города Чифына.

Стоит мягкая, совсем непохожая на нашу погода. Утром сегодня все было покрыто густым, непроглядным туманом. Вскоре он рассеялся, и над землей засияло не яркое, но какое-то по-особенному ласковое солнце.

Вчера опубликован Договор с Китаем. Он поражает своей корректностью и сдержанностью. Все понимают его временность, поскольку разгром японских оккупантов в Китае создает исключительно благоприятные условия для победы национально-освободительных армий и Коммунистической партии Китая. Китайская революция не может не подняться на новую ступень, ибо помощь ей, оказанная Красной Армией СССР, неоценима.

30 августа

Вчера пришел самолет из Ставки. Он привез газеты. Вместе с Молчановым поехал в Чифын на базу связи.

Смотрю фронтовую газету «Суворовский натиск» и глазам не верю. В траурной рамке фамилии: Г.С. Кара-Мурза, П.М. Бесов. Тут же помещен некролог.

Кара-Мурзу я знал мало, но с Бесовым прослужил всю Отечественную войну. Это был знающий офицер и хороший журналист. Сотни километров исколесили мы с Бесовым по гарнизонам и частям Забайкалья. Не верится, что нет его.

У инструктора Политуправления по печати узнал подробности гибели наших товарищей. Возле Ванемяо самолет ударился в сопку, и все погибли.

У Бесова осталась жена и трое сыновей. Младшему несколько месяцев. Жестокий нрав у войны.

3 сентября (Все еще под Чифыпом.) День Победы! Речь Сталина! Все это трудно, невообразимо осмыслить сразу.

4 сентября

Второй день ищу путей выезда из 17-й армии в Чанчунь, в котором обосновалась наша фронтовая газета «Суворовский натиск». Автомобильной дороги отсюда нет. Железная дорога на некоторых участках еще не восстановлена.

Решаюсь лететь. Жду оказии.

4 сентября Сижу в «виллисе» на аэродроме в ожидании самолета. А самолета все нет и нет.

7 сентября

(Аэродром в Чифыне.) Собираюсь лететь на перегруженном самолете. Все забито кошмой и костылями от монгольской юрты. Оставляю Балдина с машиной в Чифыне.

В 16 часов 15 минут наш «Дуглас» сделал попытку взлететь. Когда он побежал по взлетной дорожке, я почему-то подумал: «А. и О., будете ли вы знать, что в последние минуты жизни я думал о вас?» Сам не понимаю, почему я так подумал.

И только кончилась эта моя мысль, как наш самолет ударился обо что-то жесткое и неподвижное, конвульсивно задрожал, вызывая дрожь даже в гнездах зубов, и раздался исступленный крик летчика:

— Скорее из самолета!

Он кинулся к двери и распахнул ее. Нас обдало запахом горящего масла.

Мы выскочили прямо в высокий гаолян, в грязь. Кроме нас, советских офицеров, в самолете под охраной особистов был китайский генерал и японский диверсант — русский парень из белогвардейской семьи, Шевляков Костя Александрович (так он назвал себя, когда я на аэродроме расспрашивал его), и наш фотокорреспондент В. Нечухаев. Все мы, насколько позволяли силы, бежали от самолета.

Дым все сильнее застилал самолет, но взрыва, которого мы опасались, не произошло.

Когда тревога улеглась и мы, испачканные в грязи, выбрались из зарослей гаоляна на асфальт взлетной дорожки, командир корабля старший лейтенант по фамилии Еремин рассказал, что случилось.

При наборе скорости отказал один из моторов. Взлететь с грузом самолет не смог бы. К тому же аэродром представлял чащу, окруженную высокими сопками.

Однако погасить сразу скорость тоже было не просто. Самолет прошел взлетную дорожку и по инерции оказался в зарослях гаоляна. На беду, впереди летчик увидел арычную канаву. Тут самолет наверняка скапотировал бы и взорвался. Чуть сбоку от самолета лежал огромный камень-валун. Летчик заметил его и сумел поправить ход самолета.

Вероятно, это и спасло нас. Самолет лег на камень, подломив шасси и избороздив фюзеляж. Странно, что все случившееся вызвало у всех у нас смех. Мы просто хохотали, отряхиваясь от грязи и листьев гаоляна.

И уже только некоторое время спустя, когда на ужасной скорости по взлетной дорожке подъехали к нам Молчанов, Юдин, Балдин и другие товарищи, провожавшие нас, мне стало не по себе. Меня стало трясти, как от озноба. С трудом я пришел в себя только за ужином, когда Молчанов и Юдин влили мне в рот стопку водки.

Утром я поехал снова на аэродром, чтобы посмотреть. Что посмотреть? Сам не знаю. «Дуглас» стоял все на том же месте, но уже изрядно втиснувшийся в грязь.

8 сентября

Сижу на ступеньках чифынского вокзала. Решил ехать в Чанчунь на поезде. Вчера выпросил у начальника тыла теплушку, погрузил в нее «виллис», оружие, сухой паек и вещи, свои и Балдина.

Прицепили теплушку к составу с трофейным имуществом.

Прямо перед чифынским вокзалом строится памятник советским воинам, погибшим в боях с самураями.

— Прощайте, братки! Вам оставаться в чужой земле, а нам, живым, помнить о вас на Родине.

11 сентября

В Эбошоу ночью произошел случай, который заставил нас насторожиться.

Я очнулся в темноте от легких толчков и пронзительного скрипа колес вагонов. С минуту лежал неподвижно. Скрип удалялся, а наш вагон стоял на одном месте.

Вскочив, распахнул дверь теплушки и сразу понял, что эшелон уходит, а мы отцеплены. Возможно, это сделано не зря? Ведь недаром же нас предупреждали, что в районе Эбошоу действуют до сих пор «смертники». Что делать? Как остановить состав?

Я схватил пистолет и начал стрелять в воздух. Эшелон сопровождала команда охраны, и мои выстрелы услышали.

Эшелон затормозил, а потом остановился. Вскоре к нам подбежал начальник эшелона майор интендантской службы. Он принялся ругать дежурного по эшелону и хвалить нас за находчивость.

Вскоре весь поезд попятился, нас прицепили, и мы двинулись дальше.

Что это было? Преднамеренное действие противника, решившего поживиться добычей (наш «виллис» вполне мог привлечь внимание), или же небрежность китайских сцепщиков? Тайна.

14 сентября

Третий день живу в Мукдене. Станция забита эшелонами, и нас отправят в Чанчунь не раньше чем через двое суток!

Гостиница «Ямато». На кровати спит Н. Map, приехавший за материалом из пятого гвардейского танкового корпуса.

15 сентября

Вчера с Я. Варшавским и Б. Костюковским — корреспондентами фронтовой газеты — осмотрели Мукден. После военной встряски город с помощью советской комендатуры приходит в себя. На улицах встречаются американские и английские солдаты и офицеры. Здесь где-то неподалеку был японский лагерь военнопленных, из которого их освободили наши десантники.

Военнопленные выглядят непривычно хорошо. Любопытная деталь: систематически в лагерь на парашютах с самолетов сбрасывалось питание и одежда. Самураи этому не препятствовали.

Вечером присутствовал на собрании русских граждан. Речь шла о принятии советского подданства.

Вдохновенно и восторженно говорил священник мукденской православной церкви: «Слава! Слава! Слава! Я вновь слышу на древних площадях Мукдена победоносную русскую речь».

Оказалось, что священник служит в своей церкви с 1901 года беспрерывно.

20 сентября В 16 часов приехал наконец в Чанчунь. Здесь меня ждали письма из дома и редакционные новости.

3 октября

Живу все еще в Чанчуне. Большой город, красивые улицы и площади. Был столицей Маньчжоу-Го.

Людно. В Китае всюду людно.

На душе уныло, пусто и до слез хочется на Родину. Круглые мы сироты без нее. На чужбине это познаешь с предельной отчетливостью.

23 октября

Живу в Чанчуне. Участились случаи нападения китайских хунхузов на японские семьи, которые еще не выехали на острова. Вырезают поголовно и старых и малых. Советским офицерам и солдатам приказано оберегать спокойствие населения, быть на страже порядка.

Живу в японском районе. На дежурства в редакцию хожу ночью по пустынным улицам. Советуют посматривать в оба. Изредка постреливают по нашим.

24 октября

Работаю над повестью и одновременно редактирую историю одной из дивизий. Туго работается.

Сегодня днем ходили с И. Луговским по улицам Чанчуня, смотрели парки и пруды. Бродили по дворцу императора Пу-И, а говорили о нашей русской осени, о деревне, о тайге.

Два последних вечера провел у А. Котенева. Говорили о литературе, о Толстом, о России. Захотелось писать про мирную жизнь обыкновенных людей.

29 октября Осень словно вернулась. Стоят чудные дни, полные солнца и света. Как хорошо было бы проводить их дома, на родине!

31 октября День ветреный, тревожный, навевающий тоску и уныние. Сижу у приемника, слушаю Патетическую сонату Бетховена, и ощущение бесконечности всего живого так хорошо видится. Были мы, потом будут другие, а за другими придут новые поколения… Мы сказали свое слово, скажут и они. И так далеко, далеко, в глубину лет…

18 ноября

Пишу лежа в теплушке. Третий день стоим на станции в Харбине. Выехали из Чанчуня с убеждением, что едем на Родину, но вот вчера часть нашего эшелона вернулась назад. Изменчива судьба военного человека. Относительно нас обстоятельства уточняются.

Харбин — большой и шумный город. Магазины под русскими вывесками: «Иркутск», «Томский», «Омск» и т. д.

Вчера долго бродил по главной улице. Под вечер зазвонили колокола в православных церквах. Откуда-то сыпанули дружными группами студенты и гимназисты в форменных фуражках царского времени. Потом потянулись из магазинов и лабазов приказчики в калошах, в пальто с плисовыми воротниками, со свертками на пуговицах.

Цокали о мостовую подковы лошадей, а извозчики в широких бешметах и кожаных поясах с бляхами подгикивали: «Поберегись!» Ожила старая Россия. Напахнуло ушедшим. Так стойко здесь держится все русское. Даже не верится, что японцы господствовали в Харбине целых четырнадцать лет!

21 ноября

Стоим на станции Мудянцзян. Пути забиты составами. Их так много, что из машины, стоящей на платформе в середине эшелона, видны лишь заводские трубы и камуфлированные крыши японских военных складов. После пятидневной стоянки в Харбине мы все-таки едем в Хабаровск. Трудно сказать, надолго ли. Офицеры поговаривают, что не исключена новая поездка в Китай.

Идет дождь, и по запахам чувствуется близость моря.

За неимением новых писем, перечитываю старые. Приятно, что дома ждут, и горько, что до него так далеко и по расстоянию и по времени.

2 декабря

Живу в Хабаровске: неустроенно, напряженно, худо. В город надвинулось столько войска, что разместить всех хорошо невозможно. Сплю на чемоданах там же в редакции, где и работаю.

Пока повесть идет туго, стараюсь установить связи с хабаровскими писателями. Познакомился с Петром Комаровым и Андреем Пришвиным. С Дмитрием Нагишкиным знаком с 1938 года, с дней творческой конференции писателей областей, проходившей в Москве.

Вчера Петр Комаров дал мне рукопись молодого писателя Ажаева:

— Посмотрите. Нам кажется, это станет событием в литературе.

Вечером прочитал. Рукопись названа «Далеко от Москвы». Несмотря на поздний час, позвонил П. Комарову, попросил продолжение. Вещь незаурядная. Комаров пообещал на днях познакомить меня с автором этой рукописи.

Несколько кусков отобрал для газеты. Надеюсь, что автор даст согласие на публикацию.

3 декабря

Утром позвал редактор, сказал:

— Собирайтесь лететь в Чанчунь. Вас вызывают в Политуправление Ставки.

Стал собираться. Днем снова позвал редактор:

— Вы остаетесь здесь. В Чанчунь полетит Луговской.

К вечеру получил телеграмму от А.: «Получено из Москвы известие о твоей демобилизации, ждем домой».

6 декабря

Вчера был в клубе писателей на «литературной среде». П. Комаров познакомил с В. Ажаевым и Н. Задорновым. Первый молчалив, застенчив и даже мрачно насуплен. Второй, наоборот: сыплет историю за историей и так увлекательно, что заслушаешься.

Попросили выступить и меня. Я рассказывал о нашем походе через Хинганские отроги и пустыню Чахар.

П. Комаров попросил:

— Можно использовать из ваших рассказов один сюжет?

— Какой?

— Безводье в походе.

— Пожалуйста!

— Напишу стихи, — пообещал Комаров.

27 декабря Секретарь редакции майор П. Фаерштейн был на узле связи, говорил по прямому проводу с полковником, редактором газеты М.Ф. Мельянцевым, который находится в Чанчуне в Ставке. Тот сообщил: приказ начальника Главпура об увольнении Маркова есть.

4 января 1946 года

Живу все еще в Хабаровске в ожидании отъезда домой. Если комендант станции исполнит свое обещание, то седьмого января уеду.

Вот и пришла пора новой жизни, новых желаний и надежд.

3

Как видит читатель, не так уж много сохранилось записей о моей военной поре. Правда, записная книжка моя в коричневом переплете, которую я протаскал в кармане брюк четыре года, изрядно пообносилась, и десятка полтора записей совершенно стерлись. Кроме отдельных слов, разобрать ничего невозможно. Думаю, однако, что эти записи, относящиеся к сорок первому году, могли лишь дополнить какие-то отдельные штрихи, но принципиально изменить ничего не смогли бы. Восстанавливать эти записи по фантазии я не стал. Я хочу остаться перед самим собой и другими таким, каким я был в те далекие годы, находясь в войсках, о действиях которых не писали в сводках Совинформбюро. Записная книжка военной поры пролежала в моем столе более тридцати лет. Мне казалось, да, честно сказать, и теперь еще кажется, что в годы Великой Отечественной войны было столько героических подвигов, что я не имел права занимать читательское внимание рассказом о довольно будничной, хотя и военной жизни.

Но вот в самое последнее время я все чаще и чаще стал думать: а так ли это? Военная жизнь советского гражданина — понятие широкое и значительное. И что бы ни выпадало на плечи военному человеку — слава и геройство или повседневная служба, в которой нет условий для подвига, его обязанность честно и до конца исполнить свой сыновний долг перед Родиной.

С трудом перебелив свои записи из книжки военной поры, я долго не знал, какими словами закончить эту короткую повесть. И тут помог случай. Недавно я получил письмо, которое хотел бы привести здесь полностью:

«Дорогой Георгий Мокеевич! От всей души благодарю Вас за книгу “Орлы над Хинганом”. Вы даже не можете себе представить, как она дорога мне. Перечитал ее еще раз, и перед моими глазами возник занесенный песками поселок, ровная монгольская степь и чахарская пустыня, по которой мы наступали в августе 1945 года. Многое напомнила мне Ваша книга. Я сразу почувствовал, что Вы пишете об одном из батальонов 278-й стрелковой дивизии, которой я командовал. Не зря Вы к нам частенько ездили из Читы с поэтом Молчановым-Сибирским.

Мы всегда были рады Вашему приезду. Расскажете, бывало, самые последние новости. Солдаты любили Вас послушать. Они тянулись к правдивому живому слову. Условия ведь у нас, как Вы помните, были тяжелые. Фронтовую норму нам не давали. Топливо сами добывали в голой степи. Но мы, несмотря ни на что, выполнили свой долг, избавили нашу Родину от войны на два фронта: сдержали самурая. Это Вы хорошо показали в своей книге.

Я был очень рад, когда во время маньчжурского похода увидел Вас в своей дивизии. Вид тогда у Вас был, как мне помнится, настоящий фронтовой. Весь в пыли и поту, глаза ввалились, лицо обгорело от знойного солнца. Я помню, в этот день позвонил мне наш командарм 17 генерал А.И. Данилов и сказал: “К вам поехал автор “Строговых”. Сохраните его, поберегите, а то мы можем остаться без второй части романа”. Но где за Вами приглядишь! У Вас свои задания, то Вам на передовую надо, то на узел связи. Я помню, Вы говорили, что Вам надо все повидать своими глазами. Без этого нельзя писать правдиво о войне. Вот Вы и делили с солдатами всю тяжесть трудного маньчжурского похода.

Когда я читал Вашу книгу, то убедился, как много Вы увидели, шагая по пустыне и преодолевая отроги Большого Хингана. Вместе с солдатами. Конечно, Ваши выезды в передовые отряды были связаны с риском для Вашей жизни.

Никогда не забуду, как Вы “однажды” подвели меня, когда Вы, продвигаясь с передовыми частями, были атакованы “смертниками” — японцами. Вам помогли уничтожить “смертников” зенитчики.

Мне доложили, что в бою Вы заменили раненого командира подразделения. Я об этом факте донес командующему и просил, чтобы Вас наградили правительственной наградой. Напишите, получили ли Вы награду?

Еще один вопрос: Вы назвали свою повесть “Орлы над Хинганом”. Как пришло к Вам это название? Во время марша в район сосредоточения командующий фронтом Маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский встретил 851‑й стрелковый полк дивизии. Пропустив полк, он сказал: “Это настоящие орлы”. Не эти ли слова помогли Вам найти название книги?

К сожалению, очень мало написано книг о войне на Востоке. Надо писать об этом больше, особенно в наши дни, когда на Дальнем Востоке снова беспокойно.

Когда я читаю в газетах о наших отношениях с Китаем, то делается очень обидно. Сколько крови мы пролили, сколько жизней отдали за свободу китайского народа, и такой черной неблагодарностью платят нам за добрые дела.

Еще раз благодарю Вас за книгу. Желаю Вам больших успехов в Вашей творческой работе.