Статьи и выступления

О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ Интервью с нью-йоркским корреспондентом «Правды»

Улучшения не наступило. Проблема кризиса не решена. Корабль капитализма потерпел крушение. Он мечется в открытом море. Бушует шторм. Механики пытаются заткнуть пробоины, но спасти судно уже невозможно.

Литература в общем на кризис не отозвалась. Страдания масс не получили отражения в «большой литературе». Возможность перемены строя не рисуется воображению писателей. Произошел невиданный крах, наступил «кризис кризисов», все язвы капитализма вскрыты до самых глубочайших тайников, люди проходят через адские муки. А посмотрите наши литературные журналы и прессу: там об этом почти ни слова. Если упоминается то или иное явление, то поверхностно и мимоходом, без связи с целым. Воображаю, что сделали бы с нашим современным общественным материалом Диккенс или Достоевский… А почему это так? Да очень просто. В массе буржуазной публики все еще преобладает уверенность, что существующая система — лучшая в мире. Живуча романтика наживы. Голливуд мертвой хваткой держит не только кинематографию, но и всю литературу. Идеал: человек, который никогда не работает. Вообще в ходкой американской литературе никто никогда не работает. Нет бедности, нет эксплуатации, а все трудности (большей частью любовные) разрешаются самым разлюбезным образом. Публику 150 лет воспитывали на этакой литературе любовных интриг и наживы. От этого так скоро не отучишь ни читателя, ни писателя.

Вот я побывал в Кентукки, я видел горняков, я видел батраков, я познакомился с их судьбой и написал киносценарий «Табак». Я написал о судьбе батрака, полураба на табачной плантации. Ну и что же? Продать сценарий некому. Ни одна кинофирма не купит. Публике, дескать, такие вещи не по вкусу. Да и как сочетать этот материал с голливудской красивостью? Нет у меня в картине и любовной интриги.

Американская литература спит глубоким сном. Гром кризиса ее не разбудил. Приблизительно в таком же положении, как я, находятся Шервуд Андерсон и еще несколько писателей, обладающих не только стажем, но и общественным, политическим сознанием. Мы — ничтожнейшее меньшинство среди огромного количества писателей, угодливо разрабатывающих образы преуспевающих бизнесменов.

Характерно, что, в то время как все интеллигентские профессии жестоко пострадали, на материальном положении писателей кризис сказался незначительно. Конечно, заработки теперь не такие высокие, как до 1929 года, но в общем живут писатели неплохо. Положение американской литературной братии куда лучше, чем во Франции или Англии. В Англии я лично видел одного довольно известного писателя, автора нескольких выдающихся книг, который стал приказчиком. Он вынужден служить в мелочной лавке за мизерное жалованье. У нас в США ничего подобного нет. Книжный рынок переживает депрессию, но все же книги печатаются в больших количествах. Правда, все дрянь, не имеющая никакого значения. Автору, написавшему серьезную и честную книгу, издателя найти трудно. Процветают в литературе люди, чья мысль не осознала катастрофы. Кризис не коснулся сознания подавляющего большинства наших писателей, он не встряхнул, не потряс их. Если бы они больше пострадали, они бы писали более серьезные книги.

Наша литературная критика не имеет никакой цены. Вдруг рецензенты начинают расхваливать автора без всякой видимой причины. Так было с английским писателем Майклом Арлином, так было с Олдосом Хаксли. Произведения Хаксли читаются не без удовольствия, но изюминки в них нет. Так было, между прочим, со Шпенглером, который, по-моему, не заслуживает шума, поднятого вокруг «Заката Европы». У нас открывают гения чуть ли не каждую неделю, чтобы о нем тут же забыть. А помните, как меня критика отдубасила за мою «Американскую трагедию»?

Нам нужен критик, который сумел бы сорвать маску с нашей современной литературы. Двадцать лет назад для своего времени это сделал Менкен. Он — фаталист и реакционер, но он послужил на пользу американской литературе, согнав с нее слащавость, патоку.

Но буржуазный театр спит тем же непробудным сном, что и литература. Успех некоторых передовых пьес объясняется тем, что часть буржуазной публики заинтересовалась «радикальными» темами. Преобладает, однако, — не преобладает, а прямо господствует, — театральная пьеса, пробавляющаяся все той же легкой любовной интрижкой.

Им не хватает способности к глубокому психологическому анализу. Чтобы написать хорошее произведение, мало отзывчивости на социальные условия. Надо видеть человека. Наши пролетарские писатели отлично видят социальную среду, они понимают пружины общественной жизни, но они не трогают зрителя глубоко, они не захватывают, не потрясают. Причина? Молодые писатели рассматривают действительность под углом зрения определенных формул, тогда как писатель должен видеть ничем не затемненную действительность, в первую очередь человека, под углом зрения своего художественного темперамента.

Эти великие писатели тоже были общественниками, они бичевали социальное зло, но какие у них получались замечательные человеческие фигуры!

Тут здоровое начало. Тут могут развиться огромные силы.

Искусство — могучее средство исправления людского несовершенства. Даже при коммунизме не будет совершенства. Будут недостатки. Будут прорывы. Лучший корректив — свободная человеческая мысль. Очень многого можно добиться скорее и лучше силою художественного темперамента, чем силою законов.

Рядом с русским средний американец похож на худое и поджарое животное рядом со слоном. У нас всегда берутся за мизерную, тоненькую темку, и всегда-то мы что-то проповедуем, и всегда мы за чем-то гонимся, а ничего у нас не выходит. Русская масса — это вроде золотой руды. Американцу не хватает универсальности, которой так богаты русские, даже простые крестьяне. Всей душой я чувствую это богатство русской социальной почвы. Поэтому-то я и предсказываю огромное будущее новой русской литературе на новой социальной базе.

1934 г.