Ставка больше, чем жизнь

1

Монотонно постукивали колеса поезда. Хорошо было бы уснуть, но сон не приходил. Эдит закрыла глаза, делая вид, что спит. Может быть, молодой лейтенант наконец перестанет говорить? Он следует на Восточный фронт и теперь неуемной болтовней пытается заглушить свой страх перед скорой встречей с русскими.

— Не хотите ли закурить, фрейлейн? — спросил он, не обращая внимание на ее молчание. Видимо, заметил, что девушка не спит.

— Благодарю, — ответила Эдит, поплотнее закутываясь в черный плащ армейского образца. Она не имела особого желания вести разговор с этим милым и весьма порядочным на вид молодым человеком, сидящим напротив в их купе первого класса поезда Берлин — Львов. «Берлин — Львов», — мысленно повторила Эдит. Такое название еще значилось на табличках каждого вагона, хотя поезд уже давно не доходил до Львова. Осталось только название этого крупного железнодорожного узла и большого города, который уже несколько месяцев находился в руках русских. Эдит почувствовала в эту минуту, что она боится, очень боится, как и молодой лейтенант.

Страх охватил ее еще две недели назад, когда начальник небольшой железнодорожной станции неподалеку от Вены, где она служила, вручил ей запечатанный пакет.

— Мы должны расстаться с тобой, Эдит, — грустно сказал он и поскреб небритую щеку протезом правой руки, обтянутым кожаной коричневой перчаткой. — Очень жаль, Эдит, но ты едешь на Восток, в распоряжение штаба армии. — Его покрасневшие от недосыпания светло-голубые глаза выражали печаль и беспокойство.

— Приказ есть приказ, — сказала тогда Эдит. Она открыла пакет, где лежало предписание командования, и прочитала название города, расположенного в самом центре генерал-губернаторства, куда в назначенный день и час она должна прибыть в качестве телефонистки штаба армии.

Русские уже захватили правый берег Вислы, а Эдит Ляуш все еще верила, что неудачи немецких войск на фронте — явление временное и вскоре придет день их победоносного наступления. Девушка не боялась фронта: еще в 1940 году она добровольно пошла в армию и непременно хотела быть поближе к району боевых действий.

Теперь же, получив предписание, Эдит Ляуш вовсе не обрадовалась: она уже была в этом городе около четырех лет назад и то, что случилось тогда с ней, осталось в памяти на всю жизнь.

Она помнит, как вошла в темный подъезд солидного дома, в котором жила. Поляков давно уже выселили, и там проживали только немцы. Эдит была простой телефонисткой и занимала небольшую комнатку на втором этаже, которая, по-видимому, предназначалась для прислуги хозяина.

Была поздняя ночь. Эдит очень устала на службе, ей хотелось побыстрее лечь в постель и уснуть.

Это произошло, когда она начала подниматься по широкой мраморной лестнице с претенциозными фигурами полуобнаженных женщин, стоящими в нишах стены до лестничной клетки третьего этажа. Сделав несколько шагов по лестнице, она вдруг услышала выстрел. На третьем этаже хлопнула дверь, раздался еще один выстрел. Девушка прижалась к стене, заметив мужчину, приближавшегося к ней большими скачками, выхватила пистолет из кобуры и истерично крикнула:

— Руки вверх!

Мужчина выбил из рук Эдит оружие и, с силой оттолкнув девушку в сторону, бросился к двери ведущей на улицу. Она успела заметить его искривившееся от ярости или страха лицо. Полы черного плаща, какие носят офицеры СС, хлестнули ее по лицу. Она хотела поднять выбитый из ее рук пистолет, но сапог мужчины прижал ее ладонь к ступеньке лестницы. Все это произошло мгновенно. Эдит вскрикнула от боли. Когда она пришла в себя, мужчины в подъезде не было. Девушка с трудом поднялась на второй этаж и постучала в ближайшую дверь, недоумевая, как мог человек, живущий за этой дверью, не слышать выстрелов и ее крика. Когда открылась дверь и она узнала в заспанном мужчине в расстегнутой на груди пижаме щуплого капитана инженерных войск Шнейдера, нервы ее не выдержали. С плачем девушка свалилась у его ног…

Воспоминания о прошлом тревожили ее, и она отгоняла их, словно назойливую муху. Открыла глаза. Лейтенант как будто только того и ждал.

— У меня в термосе горячий кофе, не хотите ли?

— Сначала я бы закурила, — сказала Эдит, и, пока лейтенант давал ей сигарету и подносил огонь, перед ее глазами все еще стояла та страшная картина, которую она не могла забыть. Теперь она снова ехала в этот город.

— Не засните с горящей сигаретой, будьте осторожны, — заметил лейтенант, деликатно прикоснувшись к ее плечу.

Эдит вздрогнула от неожиданности. Ей стало жаль этого парня, который направлялся на Восточный фронт. Неизвестно, останется ли он в живых. Может, погибнет, а может, возвратится без руки или ноги, с обмороженным лицом или изуродованный ожогами. И ей стало стыдно, что она избегала разговора с этим молодым офицером.

Девушка почувствовала с первой минуты, что нравится ему. Это знакомство могло быть последним его общением с женщиной перед тем, что ждало его там, на фронте… Мысли снова вернули ее к воспоминаниям о прошлом, они терзали душу и вызывали сострадание к лейтенанту. И как будто бы опомнившись, она улыбнулась и ласково посмотрела на него:

— Вы прямо из дома?

— Да, — ответил лейтенант и помрачнел.

Ей было знакомо такое состояние человека. Она понимала, что это значит на пятом году войны. Разбитый бомбежкой город и родной дом, погибшие где-то на русских равнинах брат и отец… Эдит не спрашивала о подробностях, ибо они могли сильнее ранить душу офицера. Она положила свои нежные ладони на руки лейтенанта, ласково заглянула ему в глаза и сказала, хотя сама мало верила в это:

— Мы еще будем наступать. Германия не капитулирует.

Неожиданно поезд резко затормозил. Их бросило друг к другу, и Эдит оказалась в объятиях лейтенанта. Поезд еще раз дернулся и со скрежетом остановился. Офицер отпустил девушку. Лицо его залилось краской, он засмущался, как мальчишка.

— Что-то случилось, — проговорил он наконец. — Пойду узнаю. — И выбежал из вагона.

Эдит поудобнее устроилась на диване. Этот беспомощный лейтенант позабавил и немного разволновал ее. «Ведет себя как ученик перед экзаменом», — улыбнулась она и вдруг подумала, что, наверное, сильно постарела. А ведь этот лейтенант может быть моложе ее всего на несколько лет. Девушка машинально взяла в руки иллюстрированный журнал. На первой странице — фотография немецкого солдата, обнимавшего детей у новогодней елки. Жирным шрифтом цитата из выступления фюрера: «Победим или погибнем». Эдит пришло в голову, что это «или» все чаще стало появляться в официальных выступлениях руководителей рейха, и это поразило ее и еще больше поколебало уверенность в победе.

— Сейчас тронемся, — сказал лейтенант, появившись в купе. Он уже успокоился, а может, это только показалось ей. — Снова эти бандиты, — продолжал лейтенант. — Пытались взорвать железнодорожное полотно, но не удалось. Хотя лично я, — он широко, по-мальчишески улыбнулся, — не имел бы ничего против. — И добавил, отвечая на ее вопросительный взгляд: — Подольше бы побыл с вами, фрейлейн. А к русским я не очень спешу.

«Действительно, — подумала Эдит, — ведет себя как мальчишка перед экзаменом, к которому не готов».

2

Унтер-офицер из железнодорожной охраны говорил взволнованно, сбивчиво. Воротник его куртки был расстегнут, а голова под шапкой повязана платком, закрывавшим уши. Выглядел он как старуха, но ни обер-лейтенант Клос, ни майор Брох не придавали этому никакого значения.

— Это случилось ранним утром, как раз во время смены караула, — докладывал унтер-офицер. — Дьявол их знает, откуда им стало известно время смены. Налетели внезапно, убили фельдфебеля Трошке, тяжело ранили солдата Грубера. К счастью, наши на станции услышали выстрелы, дрезина стояла наготове, на месте мы были через несколько минут. Но бандиты уже скрылись в лесу. И в тот момент, когда мы совещались, что делать дальше, неожиданно на железнодорожной насыпи раздался оглушительный взрыв. Солдаты соскочили с дрезины. Я подал команду: «Ложись!» Думал, что произойдет следующий взрыв. Тогда бы нам всем не собрать костей.

— Был только один взрыв, — сказал Клос, — часть заряда не сработала. Поврежден небольшой отрезок пути, и движение поездов может продолжаться.

— Вы не задумывались, обер-лейтенант, над тем, как они могли пройти через заминированное поле? Ведь единственный подход к железнодорожной насыпи со стороны леса и реки должен быть заминирован. Всыплю я этому Шнейдеру! К счастью, все обошлось благополучно, хотя фельдфебель Трошке погиб. Иначе следовало бы отдать под трибунал саперов, которые забыли поставить мины на подходе к железной дороге.

— Извините, господин майор, — сказал Клос. — Шнейдер и его саперы не виноваты. Только вчера я инспектировал этот район, он был заминирован.

— Хотите сказать, что партизанам известна схема минирования?

— Не исключено, — поморщился Клос и внезапно умолк, ибо из остановившегося несколько минут назад поезда вышел какой-то лейтенант, подошел к разговаривающим офицерам и обратился к старшему:

— Господин майор, что случилось?

Но Брох махнул рукой:

— Не волнуйтесь. Все в порядке. Можете возвращаться. Сейчас ваш поезд отправляется.

Раздался тихий гудок. Паровоз будто опасался громким звуком вызвать из окрестных лесов грозных партизан.

Брох взял Клоса под руку и проводил к своей машине. Мотор работал ритмично, водитель не глушил его, чтобы сразу тронуться.

— Это уже вторая диверсия на железной дороге, — проговорил Брох. — Почему именно здесь?

— Вы удивлены? Эта самая важная линия связи с фронтом.

— Фронт все ближе и ближе, — с унынием произнес майор. — Верите ли, обер-лейтенант, что когда-то мы были под Москвой?

— Не вижу повода для пессимизма, — сказал Клос, кивнув на прислушивавшегося к разговору водителя.

— Поехали! — бросил Брох, когда зарокотал мотор, заглушая их слова, сказал: — Благодарю, Клос.

— Абвер должен оберегать моральное состояние армии, — с усмешкой ответил обер-лейтенант.

Вскоре машина въехала на улицу города, вымощенную булыжником.

— Остановись, — толкнул майор водителя в плечо, — здесь у меня небольшое дело… Не забыл, Ганс, о встрече Нового года? Будет сюрприз.

— Жду с нетерпением, господин майор. Как условились, около одиннадцати можем начать наш грандиозный ужин.

— Честь имею, Клос, — кивнул Брох. — Теперь нам остается только напиться…

«Бедный Брох, грустно тебе, — думал Клос, проходя мимо убогих домишек предместья. — Ты слишком интеллигентен, слишком добр, ты не даешь обмануть себя геббельсовской пропагандой относительно „эластичного сокращения фронта“ и „победоносного отрыва от войск противника“.

Чувствуешь, что все разваливается, близится крах, но ничего не делаешь, чтобы ускорить эту развязку».

Клос с уважением относился к Броху, ценил его объективность и, если можно так выразиться, порядочность. Брох вел себя непосредственно, легко сближался с молодыми офицерами. В его годы, с его жизненным опытом и знаниями, он мог быть уже генералом. Когда-то он служил в контрразведке, подавал большие надежды, мог стать незаурядным штабистом, но его расхождения во мнениях с руководством, критика действий фюрера, о чем кто-то услужливо донес куда следует, помешали его офицерской карьере.

Все они, когда-то молодые офицеры времен первой мировой войны, будущие кадры рейхсвера, а ныне костяк командования немецкой армии, послушно исполняют приказы, не думая о Германии. И если бы некоторые из них решились на протест и активные действия (Клос вспомнил о прошлогодних августовских событиях), они могли бы еще добиться своей цели, устранить бесноватого фюрера и, как надеялись некоторые немецкие генералы, спасти третий рейх от окончательного разгрома.

Клос пересек небольшую площадь, на которой торчали обгоревшие развалины синагоги. Он свернул в узкую улочку, безлюдную в эту пору. Уже начинало светать, но еще был комендантский час. Обер-лейтенант прошел мимо деревянного, когда-то окрашенного в желтый цвет домика с вывеской часовщика, внимательно осмотрелся, сделал еще три шага вдоль высокого решетчатого забора и, нажав на калитку, которая легко уступила, оказался в небольшом дворике. Из окна домика пробивался слабый луч света. Клос три раза стукнул в оконную раму, а когда открылась дверь, уверенно ступил в полутемный большой коридор, прошел через две тесные комнаты в пристройку, прилегающую к магазину часовщика, освещенную трепетным пламенем карбидной лампы.

Мужчина с землистым лицом и глубоко запавшими глазами снял наушники, положил их около коротковолновой радиостанции и вопросительно посмотрел на Клоса.

— Снова не удалось, — сказал Клос со злостью. — Кого вы посылаете на эту операцию? Железная дорога — это важный объект оперативного значения. Взрыв слегка повредил часть рельса, и только.

— «Тетя Сюзанна», — часовщик провел ладонью по глазам, как бы пытаясь снять сонливость, — требует, чтобы мы с этим объектом покончили не позднее 7 января.

Клос усмехнулся. Он всегда улыбался, когда слышал это «тетя Сюзанна», и сам не раз употреблял это условное название своего Центра. Угостив радиста сигаретой, внимательно смотрел, как тот глубоко, жадно затягивается дымом, и только сейчас, очевидно, заметил озабоченность, чрезмерную усталость на посеревшем лице этого человека. Он пожалел, что не сумел воздержаться от упрека, хотя часовщик не обиделся, ибо понимал, как важно это задание.

— Устрой мне встречу с Бартеком, — сказал Клос, направляясь к выходу, — я сам поговорю с ним о задании Центра.

3

Повторный приезд в этот город генерал-губернаторства не радовал Эдит. Не прошло и получаса, как она почти все знала о своей соседке по квартире и новой подруге.

Грета была рада знакомству с Эдит Ляуш. Они были ровесницами, и через несколько минут, когда Эдит разместилась в этой скромно меблированной комнате в гостинице для сотрудников железнодорожной службы армии, Грета предложила ей обращаться друг к другу по имени. Она рассказала Эдит, что несколько дней назад ее соседку отправили в Германию в связи с нервным расстройством.

— Я рада, что буду с тобой, — тараторила Грета. — как мне надоела та сумасшедшая! Все ее раздражало — дым от сигареты, беспорядок в комнате, а однажды, когда я по ошибке взяла ее полотенце, она чуть не убила меня! Спала с пистолетом под подушкой. До этого она была в Минске, работала в гестапо, всегда имела при себе оружие. Больная, совсем больная. Мы все здесь становимся больными от угара этой войны. Этот проклятый город! Все время слышишь о нападениях и диверсиях каких-то бандитов. Не проходит и дня, чтобы кто-нибудь из наших не погиб.

— Знаю, — кивнула Эдит, — я уже была здесь. Не люблю этот город.

Раскладывая в гардеробе свои вещи, девушка снова вспомнила о том, что произошло с ней почти четыре года назад, ночью…

В ту ночь вместе со щуплым капитаном Шнейдером, который едва сумел успокоить ее, они поднялись наверх.

На третьем этаже, в представительских апартаментах, проживал вместе с семьей местный гауляйтер, которого как раз вызвали в Берлин по поводу «решения» еврейской проблемы. Местные евреи, ютившиеся в тесных улочках пригорода, были перемещены в еврейские гетто Варшавы и Лодзи.

В апартаментах оставались жена гауляйтера, высокая блондинка с красивыми, гладко причесанными волосами, которую Эдит видела уже раньше, и их дочь двухлетняя голубоглазая плакса. Когда Эдит со Шнейдером поднялись на третий этаж, она заметила, что у стоявшей в нише гипсовой статуи отбита рука. Дверь в квартиру гауляйтера была приоткрыта. Капитан Шнейдер вошел первым, с пистолетом наготове. Луч фонарика выхватил из темноты кровать со смятой постелью, разбросанные вещи, перевернутую мебель. От неожиданности капитан погасил фонарик и схватил Эдит за руку.

— Спуститесь в мою квартиру и позвоните в гестапо! — А когда Эдит сделала шаг вперед, Шнейдер задержал ее: — Прошу не входить! Хозяйка квартиры и девочка убиты.

— Это польские бандиты, — сказала Эдит.

— Похоже на обычное ограбление, — ответил Шнейдер и добавил: — Гауляйтер неплохо обогатился при ликвидации евреев.

Эдит хотела возразить, ибо тогда ей и в голову не могло прийти, чтобы немецкий босс, назначенный на должность самим фюрером и партией, мог заниматься обычным грабежом. Но не возразила, не смогла выдавить из себя ни слова.

Как же она ненавидела тогда поляков, этих диких недочеловеков, которые, как бандиты, вламываются ночью, убивают немецких женщин и детей!..

Грета заметила, что Эдит не слушает ее, и замолкла.

— Продолжай, продолжай, — попросила Эдит, как бы испугавшись тишины. Вспоминая происшедшее, она слушала болтовню Греты. Девушка говорила о том, что лучше всего не усложнять свою жизнь: надо не думать о войне, ни о чем не вспоминать, веселиться, пить, брать от жизни все, что можно. Грета была сентиментальна. Случайные мимолетные связи с мужчинами она считала увлекательными приключениями, большой любовью, как бы забыв, что пять минут назад, рассказывая о Хорсте или Фридрихе, также говорила: «Это была самая большая любовь в моей жизни». Грета считала, что нашла в лице Эдит верную подругу по легкой жизни, пьяному угару, ночным попойкам в офицерском казино.

Эдит не упрекала ее за это, не хотела разочаровывать, только подумала, что, видимо, и та соседка по комнате вела такой же, как и Грета, легкий образ жизни.

Эдит даже была довольна, что Грета не переставала болтать, давая ей возможность еще раз мысленно вернуться к событиям почти четырехлетней давности…

В этом городе Эдит тогда пробыла недолго. Через несколько дней после той памятной ночи она получила пакет с предписанием на выезд. Была в Солониках, потом в Южной Франции и, наконец, попала в Вену. Видела оккупированную Европу, «новый порядок», установленный немцами.

В тот день забавный капитан Шнейдер проводил ее на вокзал, ухаживал за ней с галантностью венского судебного заседателя (он был заседателем до войны).

Эдит удивлялась тогда, зачем он провожает ее закоулками и узкими улочками, думала, что Шнейдер, минуя центр города, петляет длинной дорогой, чтобы подольше побыть с ней наедине. Это немного забавляло Эдит, но, когда они дошли до вокзала, расположенного на возвышенности, и увидели раскинувшийся внизу город с квадратной центральной площадью, она поняла, что венский блюститель закона хотел избавить ее от излишних переживаний и трагических воспоминаний, свидетельницей которых она здесь была.

Девушка обратила внимание на треск винтовочных выстрелов. Это ее насторожило. На площади, у белых стен костела, она увидела мечущихся, падающих на землю людей и стреляющих солдат.

— Пятьдесят, — сказал Шнейдер. — В отместку за убитую жену и дочь гауляйтера.

— Какой ужас! — заметила Эдит, но не потому, что сожалела о расстрелянных поляках, а ради соблюдения элементарной справедливости.

Шнейдер на это ничего не ответил, вероятно вспомнив, как тогда, в ночь убийства, у него с языка сорвались слова осуждения гауляйтера. А может, он боялся Эдит? Или для него это было элементарной справедливостью, что за убитую немецкую женщину и ребенка расстреляно пятьдесят поляков? Но кто совершил убийство?..

Он посмотрел на часы, и Эдит поняла: необходимо спешить на поезд…

Полотенца и другие туалетные принадлежности уже были разложены по местам, свежее постельное белье лежало на кровати, не так давно принадлежавшей женщине, которая не выдержала пребывания в России и Польше и была отправлена в Германию.

Грета с усердием бросилась помогать Эдит натянуть пододеяльник на одеяло и при этом беспрерывно говорила. На этот раз о каком-то достойном молодом человеке, на которого имеет виды. Однако он совсем не обращает на нее внимания, не то что другие офицеры.

— Высокий, интересный блондин, — рассказывала Грета. — Я просто без ума от него! В его лице — что-то таинственное и недосягаемое. — В этом году ей не удалось соблазнить его, но в следующем, Грета поклялась, она обведет вокруг пальца этого недотрогу обер-лейтенанта.

— Как его имя? — заинтересовалась вдруг Эдит.

— Обер-лейтенант Ганс Клос. — Грета была немного удивлена, когда Эдит вдруг оживилась, услышав это имя. — Ты знаешь его?

— Боже мой, Ганс! Прошло столько лет! Узнает ли он меня?

— Ты действительно знаешь его, Эдит? Это кремень, а не мужчина.

Эдит усмехнулась, вспомнив о чем-то хорошем. Наконец-то среди мрачных воспоминаний этого дня мелькнуло что-то светлое. Она бросилась к чемодану, достала конверт с пачкой фотографий, долго перебирала их и нашла старый, пожелтевший любительский снимок.

— Посмотри, это он?

— Ну что ты, это какой-то мальчишка!

— Фотография тридцать шестого года, — уточнила Эдит. Посмотрела на обратную сторону снимка и прочитала вслух надпись: — «На память незабываемой, милой Эдит — Ганс».

— Похож?

— Как будто бы похож, — ответила Грета. — Ну ладно, отдаю тебе Ганса, он твой. У меня есть в запасе еще один офицер, — добавила она с каким-то неестественным оживлением. — Это Бруннер, из гестапо, тоже на вид представительный, крепкий мужчина… — И, заметив, что Эдит продолжает смотреть на фотографию, вздохнула: — Тебе представляется удобный случай, моя дорогая, чтобы убедиться, держат ли мужчины свое слово.

4

У Клоса был тяжелый день. С самого раннего утра его вытащили на этот злополучный участок железной дороги, чтобы он на месте ознакомился с результатами диверсии польских партизан. А потом, едва он успел побриться и проглотить кусок хлеба с искусственным медом, его вызвали к генералу. Обжигая губы, Клос торопливо выпил чашку суррогатного кофе. В штабе армии он в течение двух часов вынужден был выслушивать нравоучения и советы, касающиеся постановки минных полей, безопасности воинских эшелонов. Узнал он также и о новой дислокации артиллерии в полосе армии, а эти сведения наверняка заинтересуют «тетю Сюзанну». Потом добрался до комендатуры, откуда должен был поехать на другой конец города, на интендантский склад, где его ожидало несколько бутылок вина, подаренных интендантом за небольшую услугу, когда-то оказанную ему Клосом. На складе было шумно, суетно — интенданты расфасовывали по ящикам водку, консервы и сигареты в увеличенном по случаю Нового года количестве. И тогда щедро одаренный несколькими бутылками вина и двумя коробками сигар обер-лейтенант вспомнил о Курте, который куда-то запропастился, хотя должен был ждать его в комендатуре. Клос подумал, что ординарец, воспользовавшись отсутствием командира, забежал в казино к своей девушке. Решив разыскать его, позвонил в казино, не замечая, что около него стоит фельдфебель Якобс с какими-то срочными бумагами, требующими подписи обер-лейтенанта.

— Отнеси эти бутылки на квартиру, — сказал Клос Курту, когда тот, смущенный, явился из казино. — Одну бутылку можешь взять себе, выпейте с Маргаритой за мое здоровье.

— Спасибо, господин обер-лейтенант! — Курт пристукнул каблуками, явно довольный своим командиром. Ему снова повезло.

— Только не забудь: квартира должна блестеть, как твоя медаль!

— Будет сделано, господин обер-лейтенант. Разрешите идти?

Курт встал по стойке «смирно», отдал честь и резко повернулся, едва не сбив с ног штурмбаннфюрера Бруннера, который неожиданно возник в дверях.

— Привет, Ганс. Я должен с тобой поговорить. Слышал о диверсии польских бандитов? Все-таки преподнесли они нам новогодний подарочек.

— Надеялись на большее, — ответил Клос, пододвигая стул.

— Ничего. После Нового года мы сдерем с них шкуру. Стягиваем резервы со всего генерал-губернаторства. — Бруннер начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину.

— Поговорим об этом после Нового года, — уклонился Клос.

Бруннер посмотрел на него с удивлением, еще с минуту постоял на середине комнаты, как будто бы чего-то ожидая.

— Хайль Гитлер! — сказал он наконец, помедлив, но вышел только тогда, когда на столе Клоса зазвонил телефон. И если бы не вышел, то мог бы заметить беспокойство на лице Клоса.

— Обер-лейтенант Клос? Говорит Эдит Ляуш, — услышал Клос в трубке, и его рука дрогнула.

— Минуточку, — ответил он. Отложив трубку, вытер вспотевший лоб, закурил сигарету и только тогда, когда почувствовал, что владеет собой, спросил: — Это действительно ты, Эдит?

— Ты не ошибся, Ганс, это я. Не ожидал? Я тоже не думала, что встречу тебя, да еще в этом городе…

Она сказала, что случайно узнала о его пребывании здесь и хотела бы как можно скорее встретиться. Он поддакивал, заверяя, что также мечтает о встрече с ней. Сказал, что с тридцать шестого года, с тех пор как они познакомились во время каникул, оба, видимо, очень изменились. Потом, не отдавая себе отчета, пригласил ее к одиннадцати вечера, назвал адрес, согласился, может быть даже с излишним энтузиазмом, чтобы она взяла с собой и свою подругу, которая, как сказала Эдит, мечтает с ним познакомиться… Еще несколько раз повторил, что он рад, что это чудесно — снова встретиться со своей кузиной (пожалуй, больше, чем с кузиной, добавила Эдит), и только потом смог, наконец, положить трубку и подумать о создавшейся ситуации. В какую-то минуту ему захотелось немедленно скрыться, бросив все. Затем Клос подумал, что похож же он на того Ганса, прошло восемь лет, невозможно, чтобы…

— Эдит Ляуш — это младшая дочь тети Хильды, — проговорил он вполголоса, и стоявший рядом фельдфебель Якобс, не расслышав, наклонил к нему свое толстое бабье лицо:

— Слушаю вас, господин обер-лейтенант…

— Ничего, ничего. — Клос подошел к вешалке, надел плащ, даже не стараясь скрыть своего волнения.

— Господин обер-лейтенант желал прочитать и подписать этот проект инструкции. — Фельдфебель замер перед ним с покорностью, типичной для мелкого служащего, каким он был до войны.

— В новом году, — ответил Клос, и фельдфебель Якобс воспринял это как шутку.

Клос выслушал от секретаря канцелярии новогодние поздравления и пожелания, потом зашел в кабинет шефа, чтобы поздравить его с наступающим Новым годом, поцеловал в подставленную щечку рыжеволосую Фредкен, его секретаршу, не забыв взглянуть на разложенные перед ней бумаги, ибо его сверлила одна мысль: он должен все узнать об Эдит Ляуш.

5

Клос пришел домой уставшим. Не торопясь открыл дверь своей комнаты, такой огромной для одного человека. Когда-то перед войной в этом невзрачном здании из красного кирпича размещалось ремесленное училище, а теперь в бывших его классах расквартировали немецких офицеров. Сначала он чувствовал себя в этом помещении, где с успехом можно было поселить два взвода солдат, не совсем уютно, но потом привык.

Сняв сапоги и сбросив мундир, Клос лег. Он сделал все возможное, что необходимо было сделать. А теперь оставалось только ждать. Удастся или не удастся? Может быть, все произойдет сегодня. Тем лучше, это был последний день 1944 года, принесшего ему немало неожиданных острых переживаний, волнений и успехов. На этот раз тоже должна быть удача! «Столько раз удавалось», — успел он еще подумать перед сном.

Разбудил его стук в дверь. Словно во сне, крикнул:

— Войдите!

В дверях стоял его ординарец Курт.

— Принесли от часовщика, — сказал он равнодушно.

— Благодарю, Курт. — Клос принял из его рук большой старомодный будильник. — Ты свободен до утра. Пойди к своей Маргарите. Подожди, — добавил Клос, — ведь ей необходим новогодний подарок, — и подал плитку шоколада.

Курт не выразил особой благодарности по этому поводу. Он знал, что обер-лейтенант не любит, когда его благодарят. Поняв, что командир предпочитает остаться один, Курт вышел из комнаты, подумав, что если он сейчас занесет Маргарите плитку шоколада, то она еще успеет испечь к новогоднему вечеру шоколадный торт, который он очень любил.

Клос подождал, пока в длинном, мрачном, запыленном коридоре стихнут шаги Курта. Только после этого запер дверь на ключ, подошел с будильником к окну. Скорее по привычке, чем по необходимости, положил на подоконник пистолет. Одно движение — и тыльная часть будильника отскочила. Вынув из тайника туго свернутый рулончик тонкой бумаги, Клос прочитал строчки, написанные мелкими буквами: «У тети Хильды ревматизм. Последнее письмо — в тридцать восьмом, встреча — в тридцать шестом в небольшом имении дяди Вейсенберга. Прогулки на лодке по пруду. Признание в любви в стогу сена. Беседка в саду. Луна».

— Немного, — пробурчал Клос, — но неплохо и это.

Он задумался. Ему вспомнились недели, проведенные в тесных комнатах здания управления военной контрразведки. Советский офицер часами допрашивал человека, на которого к счастью или несчастью, он был так поразительно похож. Он должен был только слушать и присматриваться через стекло, которое для того человека было обычным зеркалом следить за игрой мускулов его лица, за его жестами, манерой курить. И в какой-то день он представил себе, что уже более двух месяцев присматривается к Гансу Клосу, изучает его, но еще ни разу не видел, как он улыбается, смеется. Сказал об этом офицеру контрразведки, который допрашивал настоящего Клоса. И тот при очередном допросе старался сделать все, чтобы вызвать улыбку или смех на озабоченном лице немца. Офицер рассказывал забавные анекдоты, но лицо настоящего Ганса Клоса по-прежнему оставалось неподвижным.

— Не удалось рассмешить, — сказал офицер. — Будешь улыбаться по-своему. Не думаю, что там представится слишком много поводов для смеха.

Поводы были, но сегодня вечером, видимо, будет не до смеха. Клос старался вспомнить, что тот немец говорил об Эдит. А немец говорил без желания. Не понимал ни вопросов, которые ему задавались, ни их цели. Он не мог знать, что там, за зеркалом, боясь пошевелиться, чтобы не скрипнуло кресло, кто-то сидит и внимательно изучает его. Однако кое-что удалось тогда узнать и об Эдит…

Теперь Клос старался все это вспомнить. Иногда его охватывало отчаяние, что он не может в деталях представить себе, как во время лодочной прогулки по пруду, покрытому тиной, Эдит, пытаясь сорвать лилию, наклонилась и с криком свалилась в воду. Тот Ганс, конечно, должен был тогда спасти ее. Эдит не умела плавать, он вытащил ее из воды в мокром, прилипшем к телу платье, покрытом зеленой тиной («И почему мне эта проклятая тина влезла в голову?» — проговорил громко разведчик.) Эдит тогда попросила его отвернуться (того настоящего Ганса Клоса, родившегося в Клайпеде 5 октября 1921 года). Девочка сняла платье, прополоскала, разложила на солнце, чтобы высохло, а сама зарылась в стог свежего сена и позвала его. Тогда ли впервые Ганс Клос поцеловал Эдит Ляуш? А может быть, чуть раньше? Что он сказал ей? Ему было пятнадцать лет, а ей — тринадцать…

Еще раз он прочитал текст сообщения Центра, который извлек из будильника: о ревматизме тети Хильды, письме, прогулке на лодке, беседке и луне. Потом вынул зажигалку и сжег записку. Крышка будильника снова встала на свое место, и никто не мог догадаться, что этот всегда барахливший старый будильник, который Курт неоднократно проклинал и уже без всякого желания носил к часовому мастеру, служил переносным тайником для связи Клоса с Центром.

Обер-лейтенант накрывал на стол. Ставил бутылки, бокалы и рюмки, тарелки с приготовленными Куртом бутербродами с мясными консервами, с джемом и думал, почему в тридцать восьмом году прекратилась переписка Ганса Клоса с Эдит Ляуш. Если бы он мог хотя бы немного поговорить с тем немцем, который теперь находился где-то в России! Он обеспечен всем необходимым, с ним вежливо обращаются. «Будем его беречь, не дай бог, еще простудится, — сказал начальник управления, когда они прощались. — Неизвестно когда, но этот немец еще может нам пригодиться». Они получили от него еще некоторую информацию, но как можно передать чувства пятнадцатилетнего парнишки к тринадцатилетней девчонке в таком коротком сообщении?! Если бы он знал тогда, что встретит Эдит Ляуш и что эта девушка еще будет помнить Ганса Клоса… Он был подготовлен к встрече с ее дядей Хельмутом, судебным заседателем, часами всматривался в морщинистое лицо старого прусского бюрократа, изображенного на фотографии, чтобы узнать его с первого взгляда. Но Эдит — не старый господин с острым носом и бородавкой на подбородке. Правда, он видел и фотокарточку Эдит, но припоминал ее как в тумане. Блондинка с длинными, толстыми косами. Восемь лет… Тринадцатилетняя девочка теперь превратилась в женщину. Видимо, она очень изменилась.

«Я вправе ее не узнать, — успокаивал он себя. — А она, узнает ли она меня? Ганс Клос тоже мог измениться за восемь лет. Неоперившийся мальчишка стал настоящим мужчиной, а особые приметы…» Подошел к зеркалу и присмотрелся к своему шраму под правым ухом.

Стол был накрыт. До прихода гостей оставалось еще не менее часа. Если не опоздают… Нет, Эдит не опоздает, она так хотела его увидеть.

Какая она — красивая, стройная? Тот немец говорил, что она милая, обаятельная. Но можно ли верить впечатлению пятнадцатилетнего мальчишки? По любительской, не очень выразительной фотографии немногое можно понять. Правильные черты лица, голубые или серые глаза, густые пышные волосы. «Видимо, красивая», — подумал он, и это как бы успокоило его, хотя в общем-то ему было безразлично, действительно ли кузина Клоса, Эдит Ляуш, красивая. Его обучали несколько месяцев, испытывали его хладнокровие, выдержку, стойкость и интеллигентность, способность пойти на риск, проверяли знание немецких обычаев, традиций и языка а теперь он должен освежить в памяти какие-то мальчишеские воспоминания, но не свои, а человека, в которого по иронии судьбы он перевоплотился.

Вдруг его поразила неожиданная мысль: действительно, и как он не подумал об этом раньше? Настоящий Ганс Клос в тридцать восьмом году сдал экзамен на аттестат зрелости, окончил лицей и поехал учиться в Гданьский политехнический институт. Станислав Мочульский тоже обучался в этом институте, но осенью тридцать восьмого года переехал в Варшаву. Ярость гданьских гитлеровцев, их ненависть к полякам из Поморья, которые поселились в формально свободном городе Гданьске, начали приобретать такие размеры, что он должен был выехать в Варшаву.

Кто знает, если бы он остался в Гданьском институте, то, может быть, встретился бы там с настоящим Гансом Клосом. Видимо, оба были бы удивлены таким поразительным, почти неправдоподобным сходством. Два человека разной национальности, из которых один, считая себя представителем высшей расы, был бы оскорблен, если бы узнал, что его двойник — простой поляк, представитель народа, по мнению нацистов, обреченного на вечную службу немцам. Тот Ганс Клос наверняка был среди тех гитлеровских молодчиков, которые, как на параде, в коричневых рубашках и с фашистскими повязками на рукавах, оглашали улицы города бравыми криками и освещали их огнем факельных шествий, пикетировали польские учреждения. Член тайной ячейки гитлеровской национал-социалистской партии в Клайпеде и курсант подпольного немецкого юнкерского училища наверняка не стоял тогда в стороне…

А она, Эдит? Какая была она? Во вспомогательный армейский отряд вступила добровольно. Может, как и другие молодые люди, пропитанные духом национализма и оголтелого гитлеризма, хотела вложить свой кирпич в строительство здания тысячелетнего рейха? Или сделала это для того, чтобы ее мать («Больная ревматизмом моя тетя Хильда», — подумал разведчик с улыбкой) могла пользоваться лучшими продовольственными карточками, дающими право на получение двадцати граммов масла вместо маргарина?

Видимо, все именно так и было: Ганс Клос с фотографией Эдит в портфеле приехал в Гданьск. Но потом увлекся другой девушкой в институте. Поэтому переписка с Эдит, которая длилась около двух лет, могла неожиданно прерваться. Может быть, новая девушка Ганса, студентка, тоже участвовала в ночных факельных шествиях по улицам города, выкрикивая до хрипоты антипольские лозунги на бесконечных митингах молодых гитлеровцев? Или она была дочерью какого-нибудь солидного бюргера, добродушной мещаночкой, а может, дочерью вдовы служащего, сдававшей комнатки одиноким студентам? Кто она была? Говорил ли об этом Ганс Клос при допросе? И задавали ли ему такие вопросы?

В голове все перепуталось: воспоминания, предположения, догадки. Потом он опомнился, ведь все это не касается Эдит, а если бы он был в действительности Гансом Клосом, то их обоих не интересовали бы эти проблемы.

Довольно! Он уже более четырех лет носит имя Ганса Клоса, и сейчас нет необходимости предаваться воспоминаниям. И теперь, все проанализировав и взвесив, он пришел к убеждению, что для Эдит Ляуш он должен быть настоящим Гансом Клосом, хотя эта игра, которая начата им еще четыре года назад, очень рискованна. Он стал спокойным и расчетливым, как это всегда бывало с ним перед решением сложной задачи.

Вспомнилась недавняя акция польских партизан на железной дороге. Клос перепроверил мысленно, не допустил ли какой-либо ошибки. Чего в связи с этим от него хочет Бруннер? Эта важная в оперативном отношении ветка железной дороги должна быть взорвана! «Тетя Сюзанна» требует ускорить акцию партизан. Значит, в этом есть необходимость.

Когда после телефонного разговора с Эдит Клос выбежал из штаба и направился к часовщику, чтобы получить от «тети Сюзанны» дополнительные сведения к информации о ревматизме, пруде, лодке, прогулке и луне, там его уже ждал Бартек. Клос любил этого тонкого, умного, выдержанного, смелого человека, с которым уже давно сотрудничал и которому доверял. За голову Бартека, командира партизанского отряда, прославившегося многими боевыми действиями против немецких оккупантов (в некоторых из них принимал участие и Клос), полиция и СД обещали большие деньги. Совсем недавно круглое крестьянское лицо Бартека смотрело на Клоса с плакатов, расклеенных немцами по всему городу, пока их не закрыли другие объявления и предупреждения, касающиеся розыска польских «бандитов» или извещавшие об очередной расправе над «террористами», которые подняли руку на представителей немецкого народа…

Однако Бартек не обращал внимания на угрозы оккупантов. Даже в самое трудное время, пренебрегая опасностью, он приезжал на крестьянской фурманке на городской базар, одетый в деревенский кожух, и растворялся в толпе.

Бартек был невесел. Часовщик вынужден был рассказать ему о последней неудаче на железной дороге. Бартек оказался от предложенной ему сигареты, свернул из газеты самокрутку с едким самосадом, подождал, пока все часы в магазине пробьют три, и только тогда доложил о случившемся. Оказалось, что не весь динамит взорван, что во время акции на железной дороге пропал один из партизан.

— Кто? — спросил Клос. Людей Бартека он знал только по псевдонимам.

— Флориан, — ответил Бартек. — Ужасно, если он попал в руки немцев. Он может проговориться, что мы располагаем немецким планом минных полей.

— Попытаюсь узнать, что с ним, — сказал Клос. — Пока что, как мне известно, после взрыва никого из партизан немцы не схватили. Я прибыл на место через четверть часа после вас… — Клос перешел к самому главному: — Приказано, чтобы мы любой ценой довели операцию на железной дороге до конца в течение трех дней, но без лишних потерь с нашей стороны. Немцы не ожидают повторения налета. Необходимо использовать момент. Думаю, что надо провести повторную операцию в течение ближайших двух-трех дней, лучше ночью. Эту важную для немцев железнодорожную ветку необходимо во что бы то ни стало прервать.

Затем Клос сообщил Бартеку новые данные о схеме минирования полей и о том, что на столе Фредкен, секретарши его шефа, удалось увидеть расписание движения важнейших железнодорожных эшелонов. Предложил начать операцию по взрыву железной дороги с ликвидации одного из них…

Бартек оживился. Диверсии на железных дорогах — это его дело. Он начал проводить эти операции, когда в группе насчитывалось всего лишь восемь человек. Теперь в отряде около двухсот и на его счету свыше двух тысяч пущенных под откос железнодорожных вагонов с военным грузом, продовольствием и снаряжением. Обговорили еще проведение отвлекающей атаки небольшой группой партизан, чтобы обеспечить внезапность проведения главной операции. Установили время и место следующей встречи. Клос хотел бы знать, когда будет предпринята очередная попытка. На это время он должен иметь абсолютное алиби.

В конце встречи, скрывая беспокойство, он с юмором рассказал Бартеку о неожиданном появлении «кузины» Эдит.

— Будь осторожен, — предупредил его Бартек, — это может быть провокацией.

— Понимаю, стараюсь быть бдительным, — ответил Клос. — И так все четыре года…

Бартек наполнил стаканы самогоном. Они молча выпили, потом крепко, по-мужски пожали друг другу руки. Слов не требовалось — они знали сокровенные желания и мечты друг друга.

6

Майор Брох был уже слегка пьян. Он с шумом, бесцеремонно ввалился в комнату, с удовлетворением посмотрел на батарею бутылок на столе и поставил рядом с ними еще одну — пузатую, темно-зеленую, с серебристой фольгой.

— Шампанское! Чудесно! — воскликнул Клос.

— О бокалах тоже не забыл. Это мой новогодний сюрприз. Но для тебя, Ганс, я приготовил еще кое-что… Дорогой друг, официально это будет через пару дней, но сейчас под большим секретом могу тебе сообщить… — Он с таинственным видом показал подписанный шефом главного управления абвера приказ о повышении Клоса в чине. — Поздравляю… Капитан Клос!

«Все-таки повысили меня в чине, — подумал Клос. — Видимо, за варшавскую операцию». Если бы руководство абвера знало, что он «раскрыл» тогда как грозных врагов рейха самых верных, преданных фюреру и жестоких палачей. Если бы знало… Если бы знало, что несколько часов назад он передал важную информацию польским партизанам и что по разработанным им планам пошел под откос не один воинский эшелон гитлеровцев… Уже четыре года он находится среди врагов. И они принимают его за своего. Этих фанатичных гитлеровцев, которые вершат свои дела в абвере или гестапо, он обводил вокруг пальца, обманывал, выявлял и делал из них предателей рейха. А они, не подозревая этого, награждают орденами и повышают в чине и должности его, их смертельного врага. Вспомнилось ему несколько эпизодов из прошедших четырех лет. Промелькнули мысли о действиях и обстановке, которые казались тогда безвыходными, грозившими поражением, провалом, смертью. Когда он, приступив к этой нечеловечески сложной работе, впервые увидел себя в зеркале в мундире немецкого лейтенанта, то подумал, что было бы хорошо, если бы ему удалось продлить этот маскарад хотя бы в течение года. Через два года, когда он был уже в звании обер-лейтенанта, его подобные опасения не волновали. Находясь в логове врага, чувствуя на каждом шагу опасность провокации, раскрытия и провала, он был, казалось, необычайно везучим, счастливым, но это могло внезапно кончиться, и тогда его ожидало самое худшее.

А теперь Брох, тот самый Брох, который прошел войну, был дважды ранен, участвовал во многих военных кампаниях и дослужился только до майора, приносит приказ командования о производстве его, Клоса, в чин капитана.

— Ты не рад, Ганс? В твои годы… Мне уже сорок семь лет, а я только майор. Я не завидую, поверь, я от всей души поздравляю тебя, ты уже давно заслужил повышение.

— Всем известно, господин майор, что вы — блестящий офицер вермахта.

— Конечно, — Брох сделал кислую мину. — Всем это известно, даже всему миру. — Наклонясь к Клосу, он докончил шепотом: — Еще в декабре тридцать девятого года я говорил, что думаю о плане нападения на Россию, о безумстве фюрера страдающего манией величия и мирового господства. Теперь всем ясно, что я был прав, большевики уже у Вислы, через месяц будут на Одере, а через два месяца… Будем смотреть правде в глаза, капитан Клос. Эта война проиграна, русские не отступят, потребуют полной капитуляции. Они вскоре будут в Берлине. А потом что?

— Господин майор, — спокойно ответил Клос, — я очень уважаю вас и думаю, что здесь нет более доброжелательного человека, чем вы. Но прошу вас понять: я служу в абвере и не хочу, чтобы напоминал мне об этом мой друг, человек, которого я уважаю и ценю.

— Дорогой Клос, — задумчиво произнес Брох, — я люблю Германию и предвижу, что будет вскоре.

— Не стоит впадать в пессимизм. — Клос постарался придать своему голосу теплое и доверительное звучание. В эту минуту он хотел, чтобы Брох считал его идиотом или трусом, лишь бы только не сообщником во взглядах, проявление которых расценивалось как предательство. — К счастью, у нас достаточно вина, господин майор, чтобы забыть об этих грустных мыслях, возникших под воздействием минутной слабости. — Клос чувствовал: все, что он говорит, может вызвать только отвращение и омерзение.

Этот человек разочарован, потерял веру в величие Германии и наверняка уже стал врагом нацизма. Однако он, Клос, не может протянуть ему руку дружбы, оказать полное доверие. Наоборот, Клос должен создать ситуацию, в которой Брох будет слабее. Легкомысленная искренность не забывается. Брох должен об этом помнить, в будущем, может, он будет осторожнее, а в непредвиденной ситуации, если Клос в ней окажется и его судьба будет зависеть от Броха, он промолчит. Благодаря этому Клос сможет и дальше выполнять свою трудную миссию агента «J-23» в ненавистном немецком мундире. Клос не мог позволить себе искренней дружбы даже с человеком, который заслужил эту дружбу и доверие, ибо это могло угрожать самому главному — выполнению задания и его безопасности.

Майора Броха он действительно уважал и стремился как-то скрасить горечь от этой предновогодней беседы.

— Мои девушки уже должны сейчас прийти, — весело сказал он.

— Будут женщины? — Брох, как тонущий, ухватился за спасательный круг, явно довольный сменой темы разговора.

— Это мой новогодний сюрприз, господин майор. Вообразите, неожиданно объявилась здесь моя кузина. Мы не виделись восемь лет, я даже волнуюсь.

— Не стоит! — успокаивал его Брох. — Она хорошенькая?

— Пытаюсь представить себе, как она теперь выглядит, — ответил Клос и, заметив удивление Броха, добавил: — Ей было тогда тринадцать лет. Боюсь, не узнаю ее.

В этот момент кто-то постучал в дверь. Клоса неожиданно осенила игривая мысль. Он, как мальчишка, намеревающийся сотворить веселую шутку, приложил палец к губам и спрятался за портьерой. Броху понравилась эта затея. Жестом показав Клосу, чтобы он поглубже спрятался, майор сам открыл дверь.

— Прошу, прошу, входите, располагайтесь как дома, дорогие девушки, — пригласил он. — Ганс сейчас вернется.

Когда через неплотно задернутую портьеру Клос увидел стоявшую к нему спиной светловолосую девушку и хотел уже выйти из укрытия, показалась другая — тоже блондинка. «Которая же из них?» — мелькнуло в голове Клоса.

— Эдит! — воскликнул он, неожиданно выходя из-за портьеры.

Одна из девушек резко повернулась.

— Ганс?! — Голос ее прозвучал неуверенно.

Клос с трудом ослабил мускулы на лице и усмехнулся, опасаясь, что она не поверит этой улыбке.

— Столько прошло времени, и вдруг такая встреча, — произнес он. — Не узнаешь?

— Да, господин обер-лейтенант очень изменился, — прощебетала Грета.

— Это Грета, о которой я говорила тебе, — сказала Эдит. — Прошу познакомиться. Она давно об этом мечтала.

— А откуда фрейлейн Грете известно, что я очень изменился? — спокойно спросил Клос.

— Видела вашу фотографию.

— Фотографию? Какую фотографию? Где? — Клос был насторожен, хотя улыбка не сходила с его лица. «Провокация? — подумал он. — Видимо, Бартек был прав, когда предупреждал меня. Что им известно?»

— Ганс, ты уже забыл? — огорчилась Эдит. — Это та фотография, которую ты подарил мне еще в тридцать восьмом году…

— Возможно, Эдит. Сколько лет прошло… — проговорил он, лихорадочно стараясь припомнить себе, говорил ли тот немец, настоящий Ганс Клос, об этой фотографии. Кажется, говорил… Это было перед окончанием лицея, когда он собирался на каникулы. В то время он встречался и с дядей Хельмутом…

Эти размышления не мешали Клосу быть гостеприимным и любезным с девушками, которые с удивлением смотрели на богато накрытый стол. Он хотел, чтобы Брох как можно быстрее занялся Гретой и они ушли из комнаты. Ему казалось, что если он останется наедине с Эдит, то ему удастся убедить ее в том, что она действительно разговаривает с Гансом Клосом, наперсником ее детских забав, героем юношеского романа.

Брох шепнул что-то на ухо Грете и крикнул Клосу, что они на время покинут их, пойдут навестить Шнейдера в его квартире в соседнем доме. Клос и Эдит остались одни.

Какое-то время они сидели молча. Клос не мог произнести ни слова.

— Как себя чувствует тетушка Хильда? — наконец вымолвил он.

— Ты не забыл мою маму? Она часто вспоминала о тебе. Бедная, в последнее время она так была больна, что даже не вставала. — Эдит внимательно присматривалась к нему, как будто искала и не могла найти чего-то близкого в лице сидевшего рядом с ней молодого мужчины в мундире обер-лейтенанта.

Клос понимал, что должен вести себя так, чтобы напомнить ей того юного Ганса Клоса, хотя не он, а тот юноша целовал ее в стогу сена и клялся в вечной любви.

— Тетушку все мучит ревматизм? — спросил Клос заботливо, желая проверить ее реакцию. Он не мог теперь молчать, он должен убедиться, что она принимает его за того Ганса Клоса.

— И это ты помнишь, Ганс? Я думала, что ты совсем о нас забыл.

В этот момент Клос понял, что какая-то невидимая стена, стоявшая до этого между ними, вдруг рухнула. Как будто бы внешне ничего не изменилось. Так и должны были вести себя после долгой разлуки люди, которые когда-то любили друг друга и сохранили в себе это чувство.

— Я ничего не забыл, Эдит. Я очень любил тетушку Хильду и одну из ее дочерей. — Клос почувствовал, что наступила пора взять руку Эдит.

Она не отняла руки. Приветливо улыбнулась, может быть, в этот момент на нее нахлынули воспоминания.

Так их и застали улыбавшиеся, раскрасневшиеся с мороза Брох и Грета, которые тянули упиравшегося Шнейдера.

— Представьте себе, он еще намеревался работать в предновогоднюю ночь! — произнес с иронией Брох.

— Ну как, вспомнили о своих былых чувствах? — игриво спросила Грета.

— Конечно, — ответил Клос. — И больше того, я попросил Эдит, чтобы она была сегодня хозяйкой вечера.

— И представьте себе, я приняла предложение Ганса с большим удовольствием, — поддержала его Эдит. И вдруг ее взгляд встретился со взглядом Шнейдера. И тот не успел произнести даже слова, как она бросилась к нему. Шнейдер был ошеломлен и счастлив. Он высвободился из объятий Эдит и с интересом оглядел ее.

— Фрейлейн Эдит немного пополнела, но по-прежнему обаятельна, — улыбнулся Шнейдер.

— А я только сегодня думала о вас, о прежних наших встречах, — проговорила Эдит.

Перебивая друг друга, они начали вспоминать о трагической истории той кошмарной ночи, о том, как он провожал ее на вокзал.

Провозгласили тост за неожиданное стечение обстоятельств, которое позволило им снова увидеться. Теперь она была счастлива, что возвратилась в этот город, встретилась со своей давней девичьей любовью, Гансом («Моим нареченным, — сказала со смехом Эдит. — Не забыл, Ганс, что обещал на мне жениться, когда подрастешь?»), и человеком, который относился к ней, как к родной дочери, капитаном Шнейдером. Шнейдер немного поморщился, хотел сказать, что никогда не считал Эдит своей дочерью, но после первой рюмки смирился со своей ролью, только попросил, чтобы Ганс и Эдит поклялись, что примут от него родительское благословение.

Потом Брох выдержал и, конечно под большим секретом, сообщил всем о том, что Ганс Клос удостоен повышения по службе и произведен в капитаны. По очереди и все вместе его поздравляли и желали дальнейших успехов. Эдит подошла к Гансу с рюмкой вина, а разгоряченная Грета потребовала, чтобы они поцеловались.

— Помнишь, Ганс, когда мы целовались в последний раз?

Он ответил:

— Да, при расставании, когда покидали поместье дяди Вейсенберга.

Однако Эдит утверждала, что Ганс выехал раньше, чем она, и что именно тогда она поцеловала его на прощание.

Теперь Ганс окончательно убедился, что опасность миновала: Эдит не очень хорошо помнила, кто из них в то лето первым покинул поместье дяди.

В разговорах и воспоминаниях они не заметили, как подошла полночь. За минуту до двенадцати Брох принялся открывать бутылку шампанского. Из приемника уже доносились первые удары часов, когда он наконец-то справился со своей задачей, о чем свидетельствовал громкий «выстрел» вылетевшей из бутылки пробки.

Майор разливал шипучее шампанское по бокалам, а Шнейдер, войдя в роль крестного отца, сказал:

— Тихо, дети мои, наступает Новый год! С Новым годом! С новым счастьем!

— Сначала поприветствуем штурмбаннфюрера Бруннера! — послышался в это время чей-то голос. Мужчина в мундире гестаповца, уже изрядно выпивший, стоял в дверях, широко расставив ноги, чтобы не упасть.

— Герман! Как хорошо, что ты пришел! — обрадовалась Грета, хотя остальные не выразили особого восторга, увидев столь бесцеремонного гостя. Если бы Бруннер не был сильно пьян, он заметил бы, что его приход испортил настроение присутствующим. Однако он, чмокнув Грету, бесцеремонно развалился на диване, потребовал рюмку водки и что-то пробормотал о своем чутье, которое никогда его не подводило, когда речь шла о застолье.

— Я еще не представил тебе, Герман, мою кузину, — сказал Клос, и в этот момент заметил что-то настороженное во взгляде Эдит.

Она пристально приглядывалась к Бруннеру, как бы стараясь отогнать прочь какие-то тревожные мысли, и с трудом заставила себя улыбнуться, когда Бруннер подошел к ней с рюмкой.

— За здоровье представительниц прекрасного пола! — произнес он и замолчал неожиданно, выронив из руки рюмку. Неуклюже наклонился, чтобы собрать осколки стекла, а когда выпрямился, Эдит заметила, что его взгляд сделался как будто бы трезвее. И если сначала девушка была склонна подумать, что ошиблась, что никогда не видела этого человека, то теперь была почти уверена, что это он.

— Мне кажется, я где-то вас видела, господин штурмбаннфюрер, — сказала она и, заметив холодный блеск в тусклых глазах Бруннера, сразу же пожалела о сказанном, хотя была довольна, что никто из присутствующих не обратил внимания на это.

— За фюрера, за победу, за здоровье господ офицеров! — произнесла тост Грета, подняв свою рюмку, и вдруг умолкла, услышав пронзительный вой сирены, которого она так боялась.

Из приемника донесся голос диктора:

— Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Электрическая лампочка над столом погасла, но через минуту снова загорелась. Одновременно раздались тяжелые взрывы, а потом отдаляющийся рокот самолетов. Молча все спустились в бомбоубежище. На лестничной площадке Эдит прижалась к Клосу.

— Мне страшно, — прошептала она.

— Немного отваги, дорогая, — ответил Клос. — Бомбят железную дорогу или вокзал, но не город.

Эдит только покачала головой, боясь сказать, что она имела в виду не бомбежку.

7

Грета была расстроена. Новогодний вечер был испорчен. Из бомбоубежища они поднялись через час, но уже без Бруннера, который куда-то исчез во время воздушной тревоги. Казалось, ничего особенного не случилось, но веселье уже было омрачено. Шнейдер вспоминал о своих прогулках по Вене, пытался развеселить всех пением, но это не помогало.

Все понимали, что в их жизни, в жизни немцев, которые недавно господствовали над всей Европой, что-то надломилось. Кто-то решил испортить им празднование Нового года, и они не могли помешать этому.

«А что же наша противовоздушная оборона?» — думал Шнейдер, хотя точно знал, что артиллеристы получили приказ не раскрывать своих позиций перед ожидаемым большим наступлением русских на фронте.

«Сколько раз я говорил, что война с Россией — это самоубийство», — с горечью думал Брох.

Хотя хозяин вечера, обер-лейтенант, а теперь уже капитан Клос, горячо просил гостей остаться, даже завел патефон с раздобытыми где-то пластинками последних берлинских модных мелодий, все с облегчением вздохнули, когда Эдит Ляуш предложила разойтись.

Неудавшийся новогодний вечер и невыносимый холод в комнате взбесил Грету. Полька, их прислуга, не только не натопила печь, но даже не явилась на работу, и вдобавок выяснилось, что она украла у Греты две банки консервов. Эдит хотела растопить печь, но оказалось, что кончился запас угля. Не раздумывая, девушка порубила на части табурет, на котором стоял таз для умывания. В конце концов можно будет умыться, поставив таз на стол. Тепла от растопленной печки хватило только на то время, пока они вспоминали о встрече Нового года. В комнате снова стало холодно, через незаклеенные щели в оконных рамах проникал морозный ветер. Девушки лежали на своих кроватях под тонкими одеялами и дрожали.

Грета попросила Эдит перебраться к ней на кровать. Укрывшись двумя одеялами, они почувствовали, что стало немного теплее, и снова разговорились о новогоднем вечере, о своих впечатлениях, о гостеприимстве Ганса Клоса. Эдит подумала о Бруннере. Хорошо, что никто не обратил внимания на ее слова и реакцию штурмбаннфюрера. Если бы Грета что-то заметила, Эдит пришлось бы сейчас выдумывать для нее какую-нибудь глупую историю, ибо сказать Грете правду о Бруннере она не могла. Грета вряд ли поверила бы ей. «Не ошибаюсь ли я?» — засомневалась Эдит. Этот вопрос терзал ее с самого новогоднего вечера.

Когда они вместе с Гансом возвращались домой (Брох с Гретой и Шнейдер шли впереди чтобы, как сказал тогда капитан инженерных войск, дать возможность влюбленным остаться наедине и объясниться), Эдит пыталась рассказать ему о Бруннере, о своих подозрениях, которые мучили ее. Начала даже что-то говорить, но прервала себя на полуслове, а на вопрос Клоса ответила, что расскажет ему об этом в другой раз. Она хотела заинтриговать его, чтобы он с нетерпением ожидал следующей встречи. Ганс ничего не сказал девушке, только крепко обнял, и ей показалось, что не было у них восьмилетней разлуки, что только вчера они расстались, а сегодня встретились и теперь всегда будут вместе.

«Глупая, сентиментальная идиотка, — подумала о себе Эдит, — не могу не думать нежно и ласково об этом человеке, который пробудил в душе воспоминания и чувства восьмилетней давности».

Она заметила, а когда Клос обнял ее, особенно ясно почувствовала, что нравится ему, что он стал совсем другим, не таким, каким был в тридцать шестом году. Юношеский пыл, восторженные разговоры и бесконечный поток заверений о своих чувствах — это все в прошлом. Теперь в нем были солидная сдержанность, мужская уверенность и нежность. Это волновало ее, и она никак не могла заснуть. Его ласковый взгляд, трогательная заботливость, нежное прикосновение глубоко запали в ее душу и сердце.

«Просто вырос, возмужал, — подумала она. — А потом война. Все изменилось, стали почти неузнаваемыми».

Неизвестно почему, она вдруг подумала о прежней соседке Греты, о которой та говорила утром. Грета тогда сказала: «Мы все здесь становимся больными от угара этой войны…» А Ганс — он тоже больной? Эдит неоднократно присматривалась к нему в течение новогоднего вечера — спокойный, движения размеренны, никакой таинственности, о которой говорила Грета. Осталось ли в нем что-нибудь от того юношеского задора, о котором теперь они вспоминали с улыбкой? Когда он начал говорить о своей учебе в Гданьском институте, Эдит хотела спросить, кем была та девушка, по вине которой она не получила ответа на свое последнее письмо, но сдержалась.

Эдит Ляуш уже не была тринадцатилетней девчонкой, начитавшейся романтических повестей, ожидающей своей первой любви. Сейчас она взрослая женщина, познала немало в жизни, год назад пережила смерть человека, которого любила. Она понимала: то, что связывало ее когда-то с пятнадцатилетним юношей, могло стать каким-то мостиком к новому сближению, если этого захочет Ганс. Пусть он будет таким, какой есть. Пора забыть о том наивном мальчишке.

Полгода жизни с Рудольфом, закончившиеся его самоубийством (из материалов следствия она узнала, что ее Руди, который в течение этого полугода и словом не обмолвился о политике, был замешан в заговоре против фюрера), позволили, как ей тогда казалось, забыть о девичьей любви к пятнадцатилетнему мальчишке. И когда она услышала произнесенное Гретой имя обер-лейтенанта Ганса Клоса, то ее удивило только стечение обстоятельств, а дарственная надпись на его фотографии больше растрогала сентиментальную Грету, чем ее. И когда вместе с Гретой они пошли в квартиру Ганса и из-за шторы вышел человек, который произнес только одно слово: «Эдит», — она почувствовала, как забилось ее сердце.

Грета размеренно дышала, свернувшись в клубок, прижавшись к ней, как ребенок.

«Я хотела бы иметь ребенка, — подумала Эдит. — Ребенка, похожего на Ганса». Эта мысль рассмешила ее.

— Боже мой, — громко произнесла она, — я даже не спросила, может быть, он женат?

Девушка внезапно услышала какой-то шорох за окном. Или ей это только показалось? «Видимо, прислуга возвращается» — подумала она в полусне и решила, что отдаст Грете свои консервы, чтобы она не обвиняла в краже и без того запуганную женщину. И в этот момент раздался звон разбитого стекла в окне, а потом тишину разорвала автоматная очередь… Перепуганная Грета сидела на кровати и истерично кричала.

Эдит сорвалась с места, пытаясь вспомнить, куда она положила пистолет, и вдруг пожалела, что не держит оружия под подушкой, как та неизвестная ей девушка, бывшая соседка Греты, которую из-за психического заболевания отправили в Берлин. И когда Эдит наконец нашла свой пистолет, она услышала за окном тяжелые шаги, громкие голоса патрульных и стук в дверь.

— Минуточку, — спокойно ответила она, набросила на плечи плащ, надела сапоги и только тогда подошла к двери.

Несколько перепуганных и также наспех одетых людей ввалились в комнату, а кто-то из них уже на пороге сказал:

— Я врач! Кому оказать помощь?

Включили свет. И тогда Эдит увидела, что ее постель, на которой она сначала лежала, собираясь спать, и откуда потом перебралась к Грете, чтобы спастись от холода, была пробита пулями из автомата. Эдит успела только подумать: «Кто-то хотел меня убить», а потом словно куда-то провалилась… Придя в себя, она увидела наклонившегося над ней мужчину, который назвался врачом.

— Теперь легче, фрейлейн Эдит? Ничего опасного, только потеря сознания. Обычная реакция. Шок.

8

1 января Клос встал поздно, побрился, съел яичницу с ветчиной, приготовленную Куртом, поговорил со своим ординарцем о вчерашнем новогоднем вечере. Курт был счастлив — проспал всю ночь напролет возле своей Маргариты. Он принес кусок шоколадного торта, чтобы господин обер-лейтенант («Господин капитан», — поправился Курт, ибо о присвоении нового звания Клосу он уже знал) тоже попробовал. Клос отведал торт, похвалил кулинарные способности подруги Курта. Услышал, что тот собирается на ней жениться, но, конечно, только после победного окончания войны. Потом ординарец начал пересказывать своему командиру всевозможные слухи, которые ходили среди солдат и унтер-офицеров. Клос, как всегда, выслушал его внимательно, ибо благодаря словоохотливости Курта не раз получал ценную информацию.

— Этой ночью снова напали бандиты, — сказал Курт.

— Правда? — без особого любопытства спросил Клос.

— Девушки жили неподалеку от вокзала. Одна из них только вчера приехала… Не понимаю, господин капитан, как можно поселять девушек в комнате на первом этаже?

— Так-так, — забеспокоился Клос. — Это девушки из казино?

— Нет, — ответил Курт, — это телефонистки из штаба. Вы их наверняка не знаете. Одна из них уже давно здесь работает, таскается с Бруннером, — сказал он, таинственно подмигнув Клосу.

Клос больше уже не слушал ординарца. Быстро допил кофе, доел кусок торта Маргариты, которая несомненно станет неплохой женой, если, конечно, не будет откладывать замужество до «победного» окончания войны, в которое уже потеряли веру многие немцы.

«Видимо стреляли в Эдит, — подумал Клос. — Кто? Неужели Бартек решил, что мне угрожает опасность? Нет, не может быть, чтобы Бартек предпринял эту акцию без согласования со мной. А если он узнал что-нибудь особенное, весьма опасное для моей жизни?»

В эту минуту он вспомнил: забыл спросить Курта, что же случилось с девушками. Он не хотел допустить мысли, что Эдит могла быть убита.

— Они чуть не умерли со страху, — рассказывал Курт. — Да и кто бы на из месте не испугался? Но им повезло — остались целы и невредимы.

— Слава богу, — искренне произнес Клос. Он оделся и отпустил Курта.

Ему хотелось поскорее увидеть Бартека, но встреча, как они условились, должна была состояться только вечером. К часовщику также нельзя было идти средь бела дня. А если это действительно провокация? Но с какой целью? Он не видел никакой связи между неожиданным появлением кузины Эдит и покушением на ее жизнь. Надо было бы сейчас же пойти к ней, может, что-нибудь прояснится. Приход кузена, близкого для нее человека, она воспримет как нормальное явление. Но Клос понимал, что пошел бы к ней, даже если не было бы этого неожиданного нападения.

Он действительно тревожился за Эдит, ибо его не покидала мысль, что девушка, когда он провожал ее в новогодний вечер, хотела о чем-то рассказать ему.

Грета еще спала. С приходом Клоса она встала, не обидевшись, что он разбудил ее. Сумбурно описала ему события этой ночи. Потом сняла одеяло с кровати Эдит и показала пробоины от автоматных пуль.

— Обещали дать нам другую комнату, теперь мы будем жить на третьем этаже.

Клос не воспользовался приглашением Греты остаться и выпить с ней чашечку кофе, прошел мимо охранника, которого поставили около дома, наискосок пересек улицу и направился в сторону вокзала. В постройках бывшей товарной станции размещался телефонный узел штаба, где Эдит в этот день дежурила.

Когда Клос постучал в дверь, она ответила: «Войдите!», не отрывая взгляда от переговорного пульта со штекерами. Соединив каких-то абонентов, Эдит повернулась и увидела Ганса, стоявшего в дверях. Она не могла ошибиться: он беспокоился о ней, а теперь от радости, что видит ее, не может сказать ни слова. Девушка сняла наушники и сделала шаг к нему. И он пошел ей навстречу. Остановились посреди комнаты. Девушка молча обвила руками его шею.

— Ганс, — прошептала она, — может, это и глупо, но ужасно было подумать, что я могла умереть и никогда больше тебя не увидеть. Ты беспокоился обо мне, правда?

— Конечно, очень беспокоился, Эдит! — Впервые за долгое время обер-лейтенант ответил искренне. Он действительно беспокоился о ней.

Напрасно, возвращаясь поздней ночью домой, он пытался думать об ожидающих его заданиях. Отогнать образ этой девушки ему не удавалось. Мнимая кузина Эдит понравилась ему. В течение этих четырех лет ему нравились многие девушки, они его обожали, но все складывалось как-то обычно, без особых чувств. Война требовала сдержанности, сокращала время, не оставляла надежды на серьезные отношения. Он чувствовал обычно угрызения совести, всегда помнил о чести и долге и никогда не терял контроля над собой.

Но теперь как-то неожиданно возникло теплое чувство к Эдит Ляуш. Девушка нравилась ему, и он ничего не мог с этим поделать. Парадоксально, но, думая о ней, он боялся торопить события. Ему хотелось максимально продлить момент, ведущий к сближению. Однако он понимал, что должен остаться по-прежнему один, ибо нет пока на свете женщины, которой он мог бы доверить свою тайну.

Он пробыл с Эдит еще час. Беседовали на разные темы, стараясь не вспоминать о событиях этой ночи. Эдит говорила о службе, с юмором рассказывала о своем последнем поклоннике, тщедушном инвалиде, влюбленном в нее без памяти. О прошлом восьмилетней давности не вспоминали, и Ганс был этим доволен. Во время разговора никто из них ни словом не обмолвился о своих чувствах, хотя оба понимали, что в их жизни что-то произошло.

Собираясь уходить, Клос спросил с улыбкой, о чем она хотела сказать ему в новогоднюю ночь. Вместо ответа она также с улыбкой промолвила, что ничего особенного сказать не хотела. А потом, пытаясь сгладить свою неловкость, спросила, что он делает завтра пополудни. Сама она будет свободна и с удовольствием навестит его дома.

— Эдит, — спросил он, — то, что ты хотела мне сказать, имеет какую-нибудь связь с теми роковыми выстрелами? Предполагаешь ли ты, кто мог в тебя стрелять?

— Не надо! — крикнула она, а потом спокойно спросила: — Ты не хочешь, чтобы я пришла к тебе?

— Я буду с нетерпением ждать тебя, Эдит. — И Клос хотел ее поцеловать, но в этот момент зазвонил телефон и Эдит отошла от Клоса.

9

Штурмбаннфюрер Бруннер старательно обрезал кончик гаванской сигары. Не торопясь закурил, с наслаждением затянулся и выпустил колечко ароматного дыма. Бруннер был старым, опытным гестаповцем. Полицейскую службу он начал еще в догитлеровские времена и знал, что ничто так не действует на психику людей, вызванных на допрос, как бесконечно долго тянущаяся минута перед первым вопросом. У сидевшего напротив него майора Броха были покрасневшие глаза, он, видимо, плохо спал в эту ночь.

«Сначала его необходимо спросить об этом, — подумал Бруннер. — Ничто так не сбивает с толку, как невинный вопрос перед допросом»

— Я понимаю, господин штурмбаннфюрер, что нельзя столько пить, — сказал Брох, — но настоящему мужчине трудно сдержаться.

— Пили еще и после воздушного налета? — спросил Бруннер.

— Сначала ждали вас, господин штурмбаннфюрер, а потом немного выпили. Для меня этого было уже достаточно.

— Служба! Нельзя забывать о службе, господин майор, — громко рассмеялся Бруннер и затянулся сигарой. — А потом?

— Что потом? — не понял Брох.

— Что делали после налета?

— Вместе с Клосом и Шнейдером проводили наших девушек. Потом возвратились обратно. Клос сразу же пошел к себе. Я решил еще немного прогуляться и проводил Шнейдера, который живет неподалеку, за мостом.

— Когда вы узнали о покушении на фрейлейн Ляуш?

— А что, уже известно, что стреляли именно в нее?

— Вы не ответили на мой вопрос, господин майор.

— Полчаса назад, когда был на обеде в казино. После моего возвращения домой ординарец доложил, что я должен явиться к вам.

— Ваш ординарец ошибся, — проговорил Бруннер, — я просил вас, господин майор, не явиться, а просто прийти ко мне. Однако вернемся к новогоднему вечеру. Итак, вы проводили девушек, а потом, видимо, разговаривали? О чем?

— Мне кажется, что господин штурмбаннфюрер должен спросить меня, не встретили ли мы каких-нибудь подозрительных типов около дома этих девушек.

— Мне лучше знать, о чем спрашивать! — с раздражением ответил Бруннер.

— Не вижу связи между…

— Сначала стреляет, а потом признается, — загадочно сказал Бруннер, внимательно присматриваясь к Броху. — Стреляет, — повторил он, — или, — он повысил голос, — оставляет портфель с бомбой и часовым механизмом.

— Что за шутки?! — взорвался Брох, вскочив со стула. Бруннер сидел неподвижно, молчал. Брох опустился на стул, будто придавленный его сверлящим взглядом.

«Догадываюсь, к чему клонит Бруннер, — думал Брох. — К покушению на Гитлера. Гестапо известно все и даже то, что я знал двух участников заговора. Правда, это было давно, но…»

— Не помню точно, о чем мы говорили, — сказал Брох после некоторого молчания. — Кажется, вспоминали сорок первый год, когда мы на фронте продвигались вперед со скоростью пятьдесят километров в сутки.

— Опасные воспоминания, — усмехнулся Бруннер.

«Как долго, — подумал Брох, — такие люди, как этот гестаповец, держащий в зубах сигару, надутый, как индюк, поскольку он знает, что за ним стоит мощный аппарат террора, как долго такие будут править Германией? Это все из-за них: невзгоды, горечь поражения, миллионы невинных жертв. Сумеет ли Германия подняться после войны?»

— Те, которые не нюхали пороху, — ответил он язвительно, — еще пытаются говорить об опасности. Шнейдер и я — старые фронтовые офицеры, нам не раз угрожала смерть. Мы знаем, что такое опасность… У вас есть еще какие-нибудь вопросы ко мне, господин штурмбаннфюрер?

— Шнейдер был в этом городе еще в сорок первом году. Вспоминал ли он об этом? — Бруннер сверлил острым взглядом Броха.

— Не понимаю, к чему вы клоните. Если в чем-то подозреваете Шнейдера, то говорите прямо…

— Это пока все. Благодарю вас, господин майор. — Слово «пока» он произнес с ударением. Брох не должен быть слишком уверенным в себе. — До встречи, — протянул ему руку гестаповец.

— Хайль Гитлер! — ответил Брох, подняв правую руку в гитлеровском салюте, как бы не заметив протянутой ему Бруннером руки. Он резко повернулся и направился к двери, делая вид, что не заметил и усмешки, появившейся на лице Бруннера.

После ухода Броха штурмбаннфюрер о чем-то задумался. До прихода Шнейдера оставалось еще четверть часа. Затянулся ароматным дымом сигары и с удовольствием смотрел на пепел, который не падал. Только в добротных сигарах пепел держится до конца. Бруннер любил хорошие гаванские сигары и курил только такие. Он поднял трубку и, набрав какой-то номер, попросил соединить его с капитаном Клосом. «Это будет неплохой сюрприз», — подумал он, ожидая, пока на другом конце провода кто-нибудь возьмет трубку. Наконец услышал голос Клоса.

— Извини, Ганс, что беспокою в праздничный день, но ты же знаешь, что в нашей службе нет праздников. Прежде всего, хотел бы тебя поздравить со званием капитана, забыл вчера это сделать, много выпил. Надеюсь, ты не обиделся за мое вчерашнее вторжение?.. Соскучился по тебе, дружище. Знаешь, просто жить не могу без тебя. Кстати, кое-что приготовил, что может заинтересовать тебя. Во время акции на железной дороге позавчерашней ночью схвачен партизан. Он у меня. Спрашиваешь, говорит ли? Будь спокоен: поет. Ты же знаешь, что я умею заставить петь даже тех, у кого вообще нет слуха и голоса. Прошу тебя, Ганс, заглянуть ко мне, когда будешь свободен. Прочитаешь показания, а может, захочешь сам допросить его? — Он положил трубку, посмотрел на часы. Шнейдер уже должен прийти.

«Сказала ли Эдит Ляуш о своих подозрениях Шнейдеру? — подумал Бруннер. — Если сказала, это может осложнить дело. Нужно подобрать что-нибудь компрометирующее Шнейдера. Правда, существует еще Клос, — размышлял штурмбаннфюрер, — однако неправдоподобно, чтобы Эдит доверилась ему. Кузина, давнишняя юношеская пылкая любовь. Сентиментальность! Чушь! Признание этого партизана должны убедить Клоса. Он очень заботится о своей карьере и не станет рисковать ради защиты какой-то кузины…»

Бруннер вспомнил о своем разговоре с Эдит. Он специально пошел к ней, должен был пойти. А может, там… была не эта девушка? Он видел ее только какую-то секунду, да и то в темноте. А если это все-таки она? Могла ли она через столько лет узнать его? И кто бы ей поверил, что тогда она видела и запомнила именно его?

Бруннер понимал, что должен действовать осторожно. Бывший гауляйтер занимает сейчас большой пост в Берлине. Следственные материалы об убийстве его жены и дочери с целью ограбления могут быть извлечены из архива и на основании показаний новых свидетелей… Кто знает, что там еще может быть в архиве?

Эдит Ляуш служила в этом городе в сороковом году, а в сорок первом уехала отсюда. Несмотря на вопросы Бруннера, она не могла вспомнить какого-либо инцидента, который произошел в то время в городе. Может, ей действительно ничего не известно о той страшной трагедии в доме гауляйтера, выявления которой так боялся Бруннер?

Однако вчера на новогоднем вечере у Клоса, когда он подошел с рюмкой в руке к Эдит, ему показалось, что она посмотрела на него как-то по-особому. Правда, сегодня она смотрела уже по-другому, вернее, делала все возможное, чтобы избежать его взгляда.

Она сказала, что познакомилась со Шнейдером еще раньше, когда в первый раз была в этом городе. «Нужно допросить Шнейдера, — подумал Бруннер. — От того, что скажет Шнейдер, будет зависеть дальнейшая судьба Эдит Ляуш и Ганса Клоса». Это показалось Бруннеру настолько забавным, что он даже рассмеялся, не сводя взгляда с тлеющей сигары, которая в эту минуту имела вид светло-серого, даже беловатого столбика пепла. Он перестал смеяться лишь тогда, когда снизу позвонил охранник и доложил, что прибыл капитан Шнейдер.

10

Клос решил пойти пешком. Правда, это был немалый отрезок пути, но он любил прогуливаться, если хотел поразмыслить, в чем-то убедиться, принять решение. Сегодня он должен обдумать и решить два важных дела.

Капитан был в настроении, чувствовал себя легко, спокойно. Ему было приятно, что под сапогами хрустит снег, что метель прекратилась и бледное январское солнце выглянуло из-за облаков. Все было бы хорошо, если бы не предчувствие непредвиденной опасности.

Даже звери и птицы выработали в себе инстинкт, предупреждающий об опасности, а он в течение этих четырех лет сумел ли создать в себе такую же систему предосторожности?

Он хотел бы не придавать особого значения предчувствиям и принять их за иррациональные, противоречащие его натуре, которая любит, чтобы все было просто и понятно. Однако опыт учит, что нельзя недооценивать даже едва уловимых сигналов об опасности.

Началось это вчера пополудни, после прихода Эдит. Он ждал ее и немного беспокоился, хотя для этого не было особых оснований. Все произошло так, как и должно было произойти. В тот вечер, ласково посмотрев на Ганса, Эдит спросила:

— Хочешь, я останусь у тебя?..

Потом оба долго молчали. Он смотрел на лежавшую рядом девушку, восхищался ее красотой и уже почти не думал о войне, о грозящей опасности. Он видел, что она нежна и доверчива, мечтал о том, чтобы ответить ей тем же, хотя понимал, что такое невозможно. Когда Эдит проснулась среди ночи и оба закурили, он неожиданно для себя начал декламировать стихи, которые хорошо помнил.

— Это Гейне, — сказала Эдит. — Ты знаешь стихи Гейне?

— А что? — поспешно, как будто схваченный на месте преступления, спросил Ганс. — Остались в памяти еще со школы, — сказал он и начал мысленно считать годы, чтобы убедиться, что настоящий Ганс Клос мог знать эти стихи со школьной скамьи. К счастью, все совпало. Ганс мог знать эти стихи, хотя Эдит это совсем не интересовало.

— Моя мать тоже любит Гейне, — доверительно проговорила Эдит. — Она не отдала книгу его стихов даже тогда, когда подобные книги в Германии сжигали.

— Думаешь, это хорошо? — спросил Клос.

— Не знаю, — ответила она неуверенно, — сама не знаю.

И Клос поверил ей: она действительно не знала.

Когда Эдит снова уснула, он выругал себя за ту минуту слабости, которая привела его к потере самоконтроля. Офицер абвера Ганс Клос мог знать стихи Гейне со школы, но не имел права их декламировать. Может быть, именно в этот момент он впервые почувствовал ту опасность, в суть которой невозможно проникнуть, но которая существовала. Он хотел бы быть более искренним в отношениях с Эдит. Эта душевная потребность накапливалась в нем в течение многих лет, с тех пор как он надел мундир немецкого офицера и вынужден был лгать, фальшивить, притворяться, маскироваться, выдавать себя за того, кого ненавидел. Однако он не мог довериться даже ей. Должен выдержать до конца. «Может, когда-нибудь после войны», — подумал Клос.

— Прошу тебя, Эдит, приготовь ужин, — сказал он, выставив перед ней все домашние запасы продуктов, когда они окончательно проснулись. — Я должен еще кое-что сделать.

Она с удовольствием согласилась, признавая за собой право приготовить ужин своему возлюбленному, не спрашивая, куда и зачем должен он пойти. Она считала, что это его мужское дело, в которое она, как настоящая немка, не должна вмешиваться. А может, Эдит просто полагала, что дела, которые он решает, касаются фронта, а сегодня она не хотела думать о войне.

В небольшой комнатке, прилегающей к магазину часовщика, Бартек, как обычно, ожидал Клоса, дымя своей едкой махорочной самокруткой. Операция была назначена на 2 января. Подпольщики готовили мины, безотказные в действии.

Оптимист Бартек верил в успех, заранее радовался, что вместе с железнодорожным полотном взлетит на воздух немецкий воинский эшелон под шифром «Е-19». Все транспорты, обозначенные литерой «Е», как было установлено, следовали на восток из Рурского бассейна с танками, артиллерией, амуницией и боеприпасами. Был разработан детальный план операции: начало атаки — в двадцать два пятьдесят восемь, за семь минут до прихода воинского эшелона. Чтобы отвлечь внимание немцев, за полчаса до операции специальный отряд атакует пост жандармерии в Грудках.

Клос одобрил выбор места отвлекающей атаки — семь километров от железнодорожной станции. Немцы сразу услышат выстрелы, однако дорога до места операции займет немало времени. В конце встречи Бартек как бы между прочим сказал Клосу, что провал Флориана оказался при проверке ложной тревогой и, видимо, провокацией Бруннера. В действительности Флориан, который при выполнении боевого задания повредил себе ногу, отстал от отряда. В такой ситуации, боясь облавы немцев, он с трудом сумел выбраться из опасного района и благополучно добрался до усадьбы каких-то своих родственников и у них в погребе переждал до утра.

Что же тогда беспокоило Клоса? Когда вчера Бруннер позвонил и со свойственной ему развязностью сообщил, что схваченный партизан находится у него, Клос был убежден, что в руки гестапо попал Флориан, и единственное, что Клос мог бы сделать, это попытаться вырвать его из лап Бруннера, передать дело абверу и как можно дольше тянуть следствие, надеясь, что в суматохе перед ожидаемым наступлением русских жизнь Флориану удастся спасти. Итак, если это не Флориан, то кто тогда находится в руках Бруннера? И почему такое торжество в голосе гестаповца? Может, схватили человека, ничего общего не имевшего с партизанами? Однако Бруннер уверенно сказал тогда, что схваченный партизан уже «поет». И почему Бруннер, обычно боявшийся, как бы тот или иной его успех не был приписан службе абвера, вдруг настойчиво просил Клоса приехать к нему и лично допросить партизана?

Все эти выкрутасы Бруннера, видимо, не случайны. Они насторожили Клоса. Он знал цену его лживой дружбе. Этого жестокого и хитрого гестаповца Клос ненавидел.

— Не могу понять вас, господин капитан, — сказал ему утром майор Брох, — почему вы подружились с этим негодяем?

Брох рассказал Клосу, как Бруннер допрашивал его. Что мог означать этот идиотский допрос? Почему Бруннер так интересовался содержанием их разговора в новогоднюю ночь, когда они возвращались, проводив девушек? Может, этот гестаповец подозревает, что в Эдит стрелял кто-то из них? А может, считает, что это сделал он, Клос? Клос не раз чувствовал на себе испытующий, острый взгляд Бруннера. Не исключено, что это была провокация. А если Эдит его сообщница? Агент гестапо?

Нет! Такого быть не может! Клос за долгие годы своей разведывательной работы научился разбираться в людях, чувствовал фальшь и предательство. Он не мог допустить, чтобы Эдит… А почему, собственно говоря, нет? Ведь сам он уже четыре года живет под чужим именем. Разве он один такой? Женщины — актрисы от рождения и неплохие разведчицы. Эдит красивая девушка, и это помогает ей. Мужчины всегда охотно доверяются хорошеньким женщинам…

Однако не может быть, чтобы Эдит… Он почему-то был уверен в ней. Возможно, Бруннер просто провоцирует его?..

Тогда, в новогоднюю ночь, Клос попросил Эдит, чтобы она принесла ему фотографию, которую он якобы прислал ей когда-то. Вчера пополудни девушка сказала, что не смогла найти эту фотографию, очевидно, она где-то затерялась. Действительно ли это так? Допустим, что она говорит правду, но живет она не одна, а с Гретой, которая, как говорил его ординарец, таскается с Бруннером. Снова Бруннер… Возможно, именно так и должна выглядеть сеть, затягивающаяся вокруг жертвы, которую непременно хотят поймать.

Тогда что же мог означать допрос Броха и Шнейдера? Капитан встретил Шнейдера, когда тот возвращался от Бруннера. Шнейдер был вне себя от злости и проклинал гестаповца.

— Эта скотина провоцировал меня, принуждал говорить неправду… — И только выпив рюмку коньяка, Шнейдер взял себя в руки. Сообщил, что Бруннер интересовался, при каких обстоятельствах он познакомился с Эдит Ляуш, а когда Шнейдер рассказал ему историю об ограблении и убийстве жены и ребенка гауляйтера, Бруннер сразу изменился, не стал больше ничем интересоваться и прекратил допрос.

— А каким образом Бруннер принуждал вас говорить неправду? — спросил Клос.

— Он задал мне вопрос: встречался ли я когда-нибудь с фрейлейн Ляуш после ее выезда из этого города в сорок первом году? Я ответил чистую правду: только в последнюю новогоднюю ночь у капитана Клоса. Он располагает данными о нас из служебной картотеки. На основании сведений о службе фрейлейн Ляуш и моей Бруннер пришел к заключению, что в сорок третьем году мы в одно время были в Киеве. Может быть, действительно, это было так, но я не имел понятия, что и она в это время была там…

«А если Бруннер подозревает капитана Шнейдера в каком-нибудь нечистом деле и об этом стало известно Эдит, и поэтому он пытался ее убить? Неправдоподобно, хотя теоретически возможно», — думал Клос, поднимаясь по широкой лестнице здания, в котором работал Бруннер.

— Наконец-то Ганс, — вставая из-за стола, произнес Бруннер. — Не мог тебя дождаться, дружище. Представь себе, только что звонил к тебе на квартиру и был приятно удивлен, услышав нежный голос какой-то девушки, которая сказала, что ты пошел ко мне. Поздравляю тебя, Ганс. Только жаль, что ты раньше мне не сказал, что у тебя будет твоя возлюбленная. Возможно, что я отговорил бы тебя от этого. С возлюбленными всегда столько хлопот, Ганс. Поверь мне, старому, опытному холостяку.

— Ты пригласил меня, чтобы поговорить об этом?

— Садись, садись, дружище. — Это совсем не праздный разговор. Я не намерен шутить, Клос. Поверь, можешь иметь неприятности с этой девушкой. А я знаю, что ты не любишь их…

— Дай мне сигару, Герман, у тебя они всегда добротные — настоящие гаванские.

— Что ты хочешь этим сказать, Ганс? — скривившись, процедил сквозь зубы Бруннер.

— Ничего, — ответил капитан. — Просто во время серьезных разговоров люблю курить сигары. А прежде чем ты начнешь разговор со мной, может, пожелаешь сообщить о результатах следствия по делу покушения на жизнь телефонистки Эдит Ляуш? Вопрос приватный, спрашиваю на правах кузена и… — понизил он голос, — ее нареченного.

— Вот об этом я и хотел предупредить тебя, Ганс. Ты совсем не знаешь, что делается вокруг тебя. Умоляю тебя, ради нашей дружбы, оставь в покое эту девушку. О твоей связи с ней все останется между нами. Об этом больше никто не должен знать. Но и ты со своей стороны не должен давать повода к сплетням. Советую тебе прекратить связь с Эдит Ляуш.

— Не понимаю, Герман, говори яснее.

И тогда Бруннер приказал привести схваченного партизана. Прежде всего Клосу в глаза бросилось то, как одет этот человек. Лысеющий мужчина был, как ни странно, в чистой сорочке и непомятом костюме. И никаких следов гестаповских допросов. Клос не раз видел жертвы гестаповцев после допросов в этом здании и в бессильной злобе сжимал кулаки. А этот «партизан» совсем не был похож на тех, кого ранее здесь видел Клос. Он подумал, что Бруннер совершил непростительную для него ошибку. А когда выслушал показания этого человека, настолько гладкие, что было ясно — они заранее подготовлены и вызубрены, то разгадал всю игру Бруннера. Дело о взрыве на железной дороге, как видно, мало интересовало гестаповца. Мнимый партизан выдавал себя за адъютанта командира партизанского отряда Бартека.

Когда Клос попросил описать внешность Бартека и тот сказал: «блондин», то капитан понял, что имеет дело с провокатором. Бартек на фотографиях и в объявлениях о розыске «бандита», расклеенных немцами, был блондином, но вот уже более года, как у него крашеные черные волосы. Суть показаний Васяка, по кличке Гжмот (так назвался задержанный), была совсем в ином. Васяк утверждал, что Бартек собирался встретиться с женщиной, которая сотрудничает с большевистской разведкой. Эта женщина, конечно, молодая и недавно приехала в этот город, в котором бывала раньше. Именно тогда она была завербована, а сейчас работает где-то в местной немецкой администрации. Васяк назвал даже имя этой женщины. Клос усмехнулся: имя ее, конечно, Эдит. Спектакль Бруннера с «партизаном» — грубая фальшивка.

Попросив увести Васяка, Клос сел напротив Бруннера и, не говоря ни слова, взял вторую сигару. Курил молча. Он понимал игру Бруннера. Ему не хватало только одного немаловажного элемента в этой игре. Он вспомнил события новогодней ночи и один пустяк, на который до этого как-то не обратил внимания. Бруннер подошел тогда к Эдит и вдруг неожиданно уронил рюмку. Когда он неуклюже наклонился, чтобы собрать осколки, руки его дрожали. Все подумали, что Бруннер изрядно пьян. Теперь Клос понимал: Бруннер узнал тогда Эдит и она вспомнила его. Это и было последним звеном загадки. Так вот почему Эдит не хотела сказать Клосу о своем открытии и о том, что случилось тогда в доме гауляйтера! Ее это открытие тяготило, она не допускала и мысли, что офицер гестапо и есть тот бандит и убийца, которого она заметила в ту роковую ночь у квартиры гауляйтера. И еще одно: неожиданная гримаса на лице Бруннера, когда Клос обратил внимание на добротные гаванские сигары, которые всегда курит штурмбаннфюрер. Видимо, и в этом кроется какая-то загадка.

— Ну и что скажешь теперь? — самодовольно прищурив глаза, спросил Бруннер, отгоняя рукой голубоватый дым.

— Что ж, услуга за услугу, — усмехнулся Клос. — Только что ты меня предостерегал, теперь я вынужден предостеречь тебя. Представь себе, что идёт Бруннер по дороге и видит что-то похожее на яйцо, такое беленькое, кругленькое. Берет его, а оно вдруг взрывается и отрывает ему руку. Это, как ты понимаешь, Бруннер, граната!.. Помни, я предостерег тебя, дружище. Лучше не дотрагивайся, а то можешь сильно пострадать. Надеюсь, ты понял меня.

— Но я не могу оставить без внимания признание этого партизана, — проговорил Бруннер.

— Можешь продиктовать ему другое признание, такое же «достоверное», как и это. Думаю, что этот тип долго не проживет.

— Я надеялся, Ганс, что ты будешь на моей стороне, но, как вижу, ошибся. Хочешь выступить против меня?

— Меня не интересует антипатия, которую некоторые питают к блондинкам. Но предупреждаю, не делай легкомысленного шага. Помни о яйце, которое может взорваться в руках. Вот и все, дружище Бруннер. Позволь взять еще одну сигару на дорогу. Они действительно превосходны и не каждому немецкому офицеру по карману. — Клос решил добить Бруннера. Напоминание о сигарах должно звучать для гестаповца так: подобные сигары во время войны доходят в цене до астрономических размеров, и нужно быть очень богатым человеком, чтобы позволить себе курить их. Именно это хотел сказать Клос. Штурмбаннфюрер Бруннер должен понять, что эти слова касаются его.

11

В квартире Клос застал Курта за стиркой занавесок, которые с тех пор, как Клос поселился здесь, никто никогда не стирал, но ни он, ни Курт не видели в этом особой необходимости.

— Фрейлейн поручила, — ответил Курт на вопросительный взгляд своего командира.

Ординарец отдал Клосу записку, оставленную Эдит. Она сообщала, что будет на дежурстве до полуночи и надеется, что Клос навестит ее. Он хотел пойти к ней сразу же после обеда, принесенного Куртом из казино, но внезапно был вызван в штаб, где почти до десяти часов вечера пришлось просидеть над картой — необходимо было нанести доставленные недавно авиаразведкой данные о концентрации русских войск на Висле.

И уже в пути, переходя через железнодорожную насыпь, задумавшись и чуть не попав под маневровый паровоз, капитан увидел, что оказался на том участке железной дороги, где намечалось провести партизанскую диверсию. Он посмотрел в ту сторону, боясь увидеть что-нибудь непредвиденное, грозившее сорвать операцию, но все говорило о том, что немцы ни о чем не догадываются. Охранник спокойно прохаживался у шлагбаума возле переезда, где пролегали рельсы двух железнодорожных линий, ведущих в сторону фронта.

Громыхание маневрового паровоза заглушило шаги Клоса, когда он входил в помещение телефонной станции, где за переговорными пультами хлопотали телефонистки. Он подошел к Эдит и ласково провел рукой по ее лицу.

— Ганс! — произнесла она радостно. — Какой ты холодный! Я рада, что ты пришел. Я так волновалась…

— Надеюсь, теперь ты успокоилась, Эдит…

Беспрерывно звонили телефоны. У Эдит не было ни одной свободной минуты. Не снимая наушников, она пододвинула ему блокнот и карандаш:

— Чтобы тебе не было скучно, будешь моим секретарем. Клос открыл блокнот и увидел фотографию, хотел взять, но Эдит не позволила.

— Не узнаешь? Ведь это твоя фотография. Ты подарил мне ее на память в тридцать восьмом году.

Клос внимательно присматривался к этому незнакомому лицу. Он в эти годы выглядел, кажется, совсем иначе.

— Каким я был тогда мальчишкой! — произнес Клос, посмотрев на Эдит. — Совсем неоперившийся птенец.

Монотонно тикающие часы, висевшие на стене, показывали десять двадцать четыре. Осталось еще полчаса. Задумавшись, Клос не заметил, что кто-то открыл дверь. Послышался голос Бруннера:

— Не ожидал, что встречу тебя здесь, Ганс!

Клос не торопясь повернулся в сторону Бруннера:

— Не послушал моего совета, не сделал выводов из сказки о яйце, которое оказалось гранатой.

— Довольно шуток! — резко произнес Бруннер. — Эдит Ляуш, вы арестованы!

И только сейчас Клос заметил, что Бруннер не один. Двое эсэсовцев в касках, надвинутых на глаза, стояли в дверях.

Эдит какое-то время не могла прийти в себя.

— Господин Бруннер, вы что, с ума сошли? — произнесла она наконец.

— Спокойно, Эдит, — вмешался Клос. — Пожалуйста, занимайся своей работой. А ты, Герман, выпроводи этих людей в коридор. Когда понадобятся, позовешь их. Если ты этого не сделаешь, я вынужден буду все высказать при них. Предупреждаю, что это для тебя кончится плохо.

— Согласен, но только на пять минут, — проворчал Бруннер и жестом приказал эсэсовцам выйти. Те вышли, не сказав ни слова. — Ляуш обвиняется в сотрудничестве с большевистской разведкой.

— Это клевета! — сорвалась с места Эдит, но Клос успокаивающим жестом вернул ее на место.

— Все понятно, Бруннер: арестуешь фрейлейн Ляуш, а когда будете переходить через железнодорожную насыпь, она будет убита «при попытке к бегству». Васяка, твоего «партизана», конечно, тоже уничтожат, если уже не уничтожили, но он оставит документ, обвиняющий Эдит… Однако ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что после смерти Эдит Ляуш никого не останется, кто узнал бы того бандита, который четыре года назад в этом городе в целях грабежа убил женщину и двухлетнюю дочь высокопоставленного функционера рейха. Мы оба знаем, Бруннер, что убийца тот человек, который все эти годы после того грабежа и убийства курит такие дорогие сигары, которые даже старшему офицеру не по карману.

— Это он! — истерично воскликнула Эдит. — Теперь я точно знаю: это он убил жену и дочь гауляйтера!

— Прошу тебя, Эдит, успокойся, — уговаривал ее Клос. Когда он снова повернулся к Бруннеру, у того в руках поблескивал пистолет. Но Клос, как бы не замечая пистолета, направленного на него, поудобнее уселся на стуле и пристально посмотрел на Бруннера.

— Спрячь свою игрушку, — произнес он спокойно. — Не думаю, Бруннер, что ты совсем лишился рассудка и полагаешь, что я такой идиот, что не приготовился к серьезному разговору с тобой. Кроме Эдит Ляуш был еще один свидетель, о котором ты не знаешь, это дворник того самого дома…

Только это могло отрезвить Бруннера. Клос понимал, что Бруннер в настоящий момент не сможет проверить это. Главное сейчас, чтобы он спрятал оружие.

— Его сообщение, — тянул далее Клос, — а также показания Эдит Ляуш находятся в пакете, который в случае моей внезапной смерти будет вручен некому лицу в Берлине. И ты, Бруннер, прекрасно знаешь, о ком я говорю. Этот человек давно ищет убийцу своей жены и ребенка, а также украденные у него в доме золото и бриллианты. Думаю, Бруннер, ты не такой дурак, чтобы не понять этого. Так что спрячь свою игрушку, которую держишь в руке, и благодари бога, что еще можешь дожить до седин, ибо смерть моя, как и смерть Эдит Ляуш, может дорого тебе обойтись, ты поплатишься за это своей жизнью.

Бруннер без особого удовольствия спрятал пистолет. И теперь перед Клосом стоял осунувшийся человек, с умоляющим взглядом. Мундир свисал с его плеч. Казалось, что Бруннер постарел на несколько лет. Руки его дрожали. Он даже не пытался скрыть своего волнения и боязни.

— Ганс, — пробормотал он, — мы всегда были друзьями, ты не сделаешь этого…

— Не сделаю, — ответил Клос, — если ты сейчас же уберешься отсюда вместе со своими эсэсовцами, уничтожишь фальшивое признание своего «партизана» Васяка и забудешь раз и навсегда об Эдит Ляуш.

— А гарантия? Какая гарантия для меня?.. — начал Бруннер.

— Никаких гарантий, — холодно закончил Клос. — Уходи, не хочу тебя видеть. Но сначала попроси извинения у фрейлейн Ляуш за нанесенное ей оскорбление, ведь ты обвинил ее в сотрудничестве с вражеской разведкой.

— Прошу извинить меня, фрейлейн Ляуш, — сказал Бруннер и, отдав честь, вышел, споткнувшись о порог.

— Ганс, Ганс, — проговорила Эдит, — ты снова спас мне жизнь! Как тогда, когда я тонула в пруду.

Зазвонил телефон. Эдит сняла трубку и пододвинула Клосу блокнот и карандаш.

— Телефонограмма, пиши: «Передать начальнику станции, чтобы задержал воинский эшелон „Е-19“, который должен отправиться через пять минут. Первым пропустить специальный поезд номер 1911, следующий с рабочими на строительство прифронтовых укреплений», — медленно диктовала Эдит. Закончив, она схватила блокнот, в котором был записан текст телефонограммы. Клос задержал ее руку.

Он сразу понял, что произойдет через несколько минут: партизан уже не предупредить, и вместо воинского эшелона в воздух взлетит специальный поезд. Сотни людей, погруженных в товарные вагоны и направленных на работы, будут подорваны и вместе с вагонами рухнут в тридцатиметровый ров каменоломни. Сноп огня, грохот взрыва, скрежет падающих вагонов, стоны раненых, изуродованные тела…

— Не передавай этого приказа, Эдит, — тихо сказал Клос. Сначала она подумала, что он шутит, хотела ответить, что сейчас не время для этого. Невыполнение приказа грозит ей серьезными служебными неприятностями. Воинский эшелон через несколько минут должен отправиться, и у начальника станции не останется времени, чтобы задержать его, но по лицу Клоса Эдит поняла — он не шутит.

Девушка схватила один из телефонных штекеров, намереваясь вставить его в гнездо и вызвать железнодорожную станцию. Клос перехватил ее руку с резкостью, какой она не ожидала. Она увидела, что ее Ганс целится в нее из пистолета. По его лицу поняла: если она попытается передать этот приказ…

И только грохот проследовавшего и уже приближавшегося к переезду эшелона «Е-19», который она должна была задержать, вывел ее из оцепенения.

— Ганс, — произнесла она с удивлением, — я не понимаю…

Он посмотрел на часы… И в этот момент раздался оглушительный взрыв. Земля содрогнулась. Через выбитые стекла в помещение ворвался порывистый ветер, взметнул вверх разложенные на столе бумаги.

— Слушай внимательно, — долетел до нее как бы через слой ваты голос Клоса. — Теперь у нас нет другого выхода, надо уходить. Я укрою тебя в надежном месте, там переживешь войну. Поверь, я очень люблю тебя, потом все объясню.

— Стреляй! — услышала она свой голос. — Почему не стреляешь?.. Ты хочешь предложить мне сотрудничество? Потребуешь, чтобы я вместе с тобой взрывала немецкие поезда, убивала немецких солдат? Кто ты такой? Как твое настоящее имя? Ты не немец…

— Теперь это не имеет значения. Я люблю тебя и хочу спасти твою жизнь. Если ты останешься, Бруннер ликвидирует тебя как агента вражеской разведки и я не смогу тебе помочь.

— Бруннер убийца, грабитель и подлец, но он немец… Трус, ты даже не можешь застрелить меня! Ненавижу, слышишь, ненавижу тебя! — крикнула девушка и, рыдая, бросилась в его объятия.

«К Бартеку! — лихорадочно думал Клос. — Мы должны добраться к Бартеку». Он постарался вспомнить, не оставил ли в своей квартире чего-нибудь такого, что могло бы подвергнуть его людей опасности. Кажется, нет, он всегда был осторожен. И тут в голове мелькнула мысль, что наконец-то он перестанет быть Гансом Клосом. Он почувствовал облегчение.

Прижавшаяся к нему Эдит вдруг ощутила под рукой что-то холодное. Это ее отрезвило. Она выхватила пистолет из кобуры и отскочила на два шага. Подняла руку, целясь в Клоса, но рука ее дрогнула, и пистолет упал на пол. Она не могла выстрелить в него.

— Беги! — крикнула девушка. — Беги один! — И резко отвернулась, как будто предчувствуя, что в дверях появится штурмбаннфюрер Бруннер. — Хорошо, Бруннер, что ты пришел. Я хотела тебе сказать, что твои подозрения меня не касаются. Ты же ответишь за убийство той женщины и ребенка. А ты, Ганс… — повернула она голову в его сторону, но не успела больше ничего сказать.

Раздался выстрел Бруннера. Гестаповец хладнокровно вложил пистолет в кобуру.

— Она не передала приказ о задержании воинского эшелона «Е-19», и партизаны пустили его под откос. Она действительно работала на вражескую разведку…

Клос подошел к бездыханной Эдит и накрыл ее плащом.