Стая

Глава третья КНЯЖНА

Теперь Остюг часто плакал. Дома, в Альдоге, веселее него не было ни одного глуздыря, а на корабле Орма он осунулся, притих, в голубых глазах затаился страх, и достаточно было одного грубого окрика, чтобы он принимался реветь. Поэтому Гюде приходилось терпеть за двоих. Княжна утешала брата, вытирала зареванное лицо, молча сносила насмешки своих пленителей, а в голове билась лишь одна мысль: «Я – княжна. Дочь князя. Надо помнить об этом. Надо помнить». Об остальном Гюда заставляла себя забыть. Забывала большой просторный дом, где по первому ее слову сбегались к ней на помощь бабки да дворовые девки, забывала ласковые глаза и надежные руки отца, забывала вольные просторы Волхова и родной шум Альдожского торжища. Забывала рощу на берегу, где на осиновых стволах лепились желтые чаги[101], а у корней старой ели рос из года в год большой муравейник.

Забывать было легче, чем помнить, – жизнь изменилась, и многое нынче казалось сном иль видением, далеким, теплым, но недостижимым. Зато достижимо было бесконечное море, расстелившее свою неровную скатерть докуда хватало глаз, и грубые тычки Орма Белоголового – находника с севера, убийцы и вора…

Сначала Гюда боялась его и ненавидела, потом, от тревоги за брата, страх ушел, осталась лишь ненависть. А затем и она стерлась, стала тупой, круглой и почти не колючей, словно обвалявшийся в пыли плод репейника. Но княжна переживала за Остюга. Малыш таял на глазах, ничего не ел, ночами лежал без сна, уставившись широко раскрытыми глазами в темное небо над головой, а по щекам безостановочно текли слезы. Сколь ни уговаривала его сестра, сколь ни утешала – Остюг будто не слышал ее, будто лишь телом обретался на чужом урманском корабле, а душа оставалась дома, в далекой Альдоге, и теперь тело плакало от невозможности соединиться с ней.

На пятый день пути Остюг перестал пить. Гюда глядела на его высохшие потрескавшиеся губы, впалые щеки, опухшие красные глаза и не знала, как помочь брату. Пробовала напоить его силой, но вода стекала Остюгу на подбородок, струйкой бежала на грудь, мочила истрепанные порты и совсем не попадала в горло. Когда брат подавился чересчур сильной струей, закашлялся и, по-прежнему не закрывая глаз, нелепо завалился на бок, Гюда не выдержала. Ей было уже все равно – убьет ее Белоголовый или нет. Путаясь в стягивающих ноги веревках, она поднялась и поковыляла меж гребцов к носу корабля. Кто-то из урман заметил ее, выставил в проход ногу. Княжна споткнулась о преграду, упала лицом вниз под дружный хохот хирдманнов Орма.

– Я дочь князя… – себе самой шепнула она, встала на колени, оперлась рукой о край чьего-то сундука, выпрямилась во весь рост. Повторила негромко, убеждая саму себя: – Я – дочь князя.

– Эй, Орм, твоя новая рабыня обрела голос! – крикнул тот, на чей сундук она только что опиралась.

– Отними его, Харек[102], – посоветовал ему сосед – тощий узколицый урманин с длинной прямой бородой и кустистыми наростами бровей над круглыми глазами.

Тот, кого он назвал Хареком, усмехнулся, шлепнул тощего по плечу:

– Не забывай – она дочь князя!

Гюда покосилась на него, не понимая – он услышал и, издеваясь, повторил ее слова или случайно произнес то, что она твердила про себя все последние дни. В глубоких желто-карих глазах урманина не было насмешки или угрозы. Скорее наоборот – он смотрел даже сочувственно, будто понимая ее боль. Но Гюда не нуждалась в жалости или сочувствии врага. Гордо расправив плечи, она поковыляла дальше.

Драккар подбросило на волне, княжна зашаталась. Падая, ухватилась за чью-то руку, удержалась на ногах. Запястье Орма, которое она стиснула, боясь упасть, было горячим и твердым. Под пальцами княжны живым зверьком билась плотная вена. Гюда отдернула руку:

– Мой брат умирает.

Она не желала смотреть ему в лицо – разглядывала доски палубы под ногами, скользила взглядом по тонкой щели, уползающей краем под кованые сундуки гребцов.

– Он слабый, – спокойно подтвердил урманин.

«Я дочь князя», – повторила про себя Гюда, заставила речь не бежать слишком быстро, не выдавать ее страха и беспокойства:

– Ты взял его, чтобы убить по дороге?

– Его никто не убивает. Он вправе сам решать – хочет он выжить или нет.

– Он слишком мал, чтобы принимать такие решения.

– Я был не старше него, когда Урд[103] впервые спросила меня о том же. Я выбрал, он тоже выберет.

На ногах урманина были кожаные сапоги, обшитые поверху яркой красной тесьмой. Острые носы сапог почти касались босых ступней княжны, и, даже потупившись, она ощущала близость Орма, его дыхание, жар разгоряченного греблей тела, его запах – сладкий и соленый одновременно. Захотелось ударить его – вскинуть руку и изо всех сил стукнуть по лицу, чтоб из губ брызнула кровь и серые глаза стали черными от злости и унижения. Будь она одна – она бы так и поступила, но там, за спинами гребцов, содрогался в кашле ее брат – маленький и беззащитный.

Гюда стиснула зубы, выдохнула. Был лишь один способ спасти Остюга. Только один, которым тысячи лет женщины спасали тех, кто был им дорог.

– Я лягу с тобой, если ты поможешь моему брату выбрать жизнь, – сипло пробормотала Гюда.

Расслышавший ее слова Харек присвистнул. И тут же смолк под лающим окриком Белоголового. Орм протянул руку, запустил ладонь в волосы княжны. Его мягкие ласкающие движения были еще хуже, чем насмешки и угрозы. Гюда сжала пальцы в кулаки, почувствовала боль от впившихся в ладони ногтей и тут же – другую боль – резкую, внезапную, от которой бросило в пот. Быстрым движением урманин накрутил ее волосы на пальцы, дернул так, что чуть не сломал ей шею. Теперь лицо Белоголового нависало прямо над Гюдой, изо рта, вместе с дыханием, вырывались обидные слова:

– Ты глупа, словенка! Мне не нужно ждать твоего согласия, чтоб взять тебя. Ты – моя рабыня!

Боль стала невыносимой, казалось, если он шевельнет рукой, кожа на затылке оторвется вместе с намотанными на его кулак волосами.

Немея от боли, Гюда прошептала:

– Я – дочь князя!

– Ты – рабыня. – Белоголовый крутнул ее, надавил, заставляя опуститься на колени, пригнул ее голову к палубе. Пред губами княжны оказался его сапог, красная тесьма сливалась с прыгающими перед глазами пятнами.

Гюда сопротивлялась – уперлась обеими руками в палубу, замотала головой. В затылке что-то затрещало, захлюпало.

– Я – дочь князя! – теряя силы, завизжала Гюда, нырнула лицом к варяжскому сапогу, вцепилась зубами в открытую из-под голенища икру. От неожиданности Орм охнул, отбросил княжну в сторону, и тут на него метнулось что-то маленькое, замолотило кулачками в живот.

– Остюг… – признав в озлобленном комке брата, всхлипнула Гюда.

Белоголовый одной рукой схватил княжича за рубаху, поднял вверх.

– Умри! Умри! Умри! – продолжая брыкаться и всхлипывать, выкрикивал тот. В свободной руке урманина мелькнул нож, Гюда закрыла глаза.

– Я хочу выкупить у тебя мальчишку, хевдинг. Не веря своим ушам, Гюда приоткрыла веки. Харек поднялся и теперь стоял напротив Орма, удерживая его занесенную руку.

– Тебе не нужен мальчишка. Я возьму его за половину своей доли. Это – хорошая цена, – повторил он.

На драккаре стало тихо, было слышно лишь хриплое дыхание обессилевшего Остюга и плеск волн за бортом.

– Неужели удары этого ребенка были столь сильны, что достойны смерти? Или раб сумел обидеть тебя, хевдинг? – осторожно произнес Харек.

Гюда впилась пальцами в щель меж палубными досками. «Великие боги, пусть Белоголовый отпустит моего брата, пусть Остюг останется жив… » Ее мольбы услышали – ярл ухмыльнулся, убрал нож.

– Эта падаль не стоит половины твоей доли. И еще, Волк, с каких это пор у тебя стало такое мягкое сердце? Может, тебе пора начать пасти овец, как обычному бонду?

Хирдмаьгны засмеялись. Гнетущая тишина отступила, спряталась за борт, поджидая удобного мига.

– Кто знает, хевдинг, кто знает, возможно, когда-вибудь все мы станем пасти овец. Норны[104] слепы, и узор их нитей бывает весьма причудлив, – ответил Харек.

Смирившись, Белоголовый опустил Остюга к своим ногам и, почти не коверкая слов, сказал по-словенски:

– Иди на место Харека. Он отдохнет, пока ты будешь грести.

Кто-то из урман захохотал, насмехаясь над решением ярла, кто-то пренебрежительно фыркнул. Харек шлепнул Орма по плечу:

– Ты правильно обходишься с рабами, ярл. Пусть мальчишка умрет за делом.

Прижавшись к борту, Гюда смотрела, как ее брат, еле переставляя ноги, плетется к сундуку Харека, как садится, берет в слабые руки тяжелую рукоять весла. Склоняется вперед вместе с прочими гребцами, затем разгибается… Вновь склоняется вперед…

В его лице не осталось ничего от прежнего Остюга, однако и слез больше не было – сухие губы монотонно шевелились в такт движениям, светлые глаза мертво глядели куда-то вдаль, не замечая ни скорчившейся у борта сестры, ни стоящего рядом Орма, ни драккара, ни моря. Оставленная в Альдоге душа Остюга умерла…

В Ослофьорде Орм велел ставить парус и идти в Борре[105] – именно там, по словам встреченных по пути сородичей, находился нынче конунг Вестфольда – Олав, сын Гудреда.

Борре оказалось большой зажиточной усадьбой в двадцать домов, стоящей в устье широкой и неспешной реки Логен. Чем-то Борре напомнил Гюде родную Альдогу – вокруг усадьбы тянулся такой же ров, за ним вздымался высокий частокол, на ровных полях, простирающихся от залива до леса, мирно топтались стада коз и лениво жевали траву чернобокие коровы. Крутые валы камней поднимались справа от Борре, на нависающей над заливом невысокой, заросшей вереском скале. У пристани из плотно пригнанных друг к другу бревен так же, как в Альдоге, суетились мальчишки, болтались на привязи небольшие рыбацкие лодки и красовались крутыми бортами несколько крупных драккаров со снятыми мачтами.

Спустившегося на пристань Орма встретили несколько мужиков в серых рубахах и киртах из шерсти. Обступили, принялись расспрашивать. Гюда не так хорошо понимала северный язык, чтоб разобрать все, о чем они говорили, но кое-что все же поняла. Один из мужиков, похоже старший, чья рубашка была окантована по вороту синей с позолотой тесьмой, плотный, кряжистый, с серым лицом и похожими на древесные коренья грубыми ручищами, сказал Орму, что недавно сам конунг Вестфольда почтил его своим присутствием и он, бонд Хугин, весьма рад новым гостям. Он надеется, что новые гости пришли не только с добрыми вестями, но и с большой добычей.

Пока он говорил, двое других мужичков, такие же крепкие, как и старший, только пониже ростом, сновали подле драккаров Орма, помогали хирдманнам сгружать добычу на берег, совались во все потайные углы. Похоже, за приют и ласковые слова Орму приходилось хорошо расплачиваться. Гюда злорадно улыбнулась, подгоняемая пинками, вылезла на берег. После долгого плавания земля казалась слишком твердой. Ноги у Гюды подкосились, и она осела наземь подле мешков и тюков с добычей.

Перекинутый Хареком через борт драккара, в воду у пристани плюхнулся Остюг. Забарахтался, нелепо дрыгая руками и ногами, зафыркал, отплевываясь. Харек соскочил по мосткам на пристань, выудил бултыхающегося княжича из воды, поставил рядом с собой. Тут же их окружили мальчишки, принялись забрасывать Харека вопросами, стрелять быстрыми глазами на ровесника из далекой Гарды, подшучивать, обзывая его то кутенком, то слабаком.

За время пути Остюг изменился. Он больше не плакал, ел и пил все, что давали, упрямо греб, стараясь держаться наравне с хирдманнами, и словно забыл о сестре. Не говорил с ней, не пытался прижаться к ее плечу, как ранее. Она будто стала для него чужой.

– Глупый раб! – выкрикнул кто-то из обступивших Остюга мальчишек.

Княжич повернулся к обидчику и неожиданно произнес на северном языке, явно подражая речи Орма:

– Я вижу твой дом. Я запомню его и вернусь, когда стану ярлом, чтоб назвать рабом тебя!

Обидчик – толстый розовощекий мальчишка с ямочкой на пухлом подбородке и круглыми совиными глазами – приоткрыл рот от неожиданности, его приятели смолкли. Харек засмеялся, подтолкнул Остюга к ним:

– Если ты одолеешь их, ты больше не будешь рабом. Я попрошу у ярла свободы для тебя. А потом, может, и сам станешь ярлом. Норны слепы…

Остюг преданно взглянул на него, сжал кулаки и ринулся навстречу врагам. Врезался головой в живот толстяку, лягнул пяткой парня в голубой рубашке, повалив толстяка наземь, замахал кулаками, надвигаясь на очередную жертву. Урманские мальчишки оставались мальчишками – гурьбой накинулись на Остюга, смешались, закопошились по земле живым комом.

Харек хмыкнул и двинулся к усадьбе, напоследок что-то негромко сказав одному из мужиков. Тот деловито кивнул. Другой уже бродил вокруг сваленных возле Гюды тюков, тыкал в добычу Орма пальцем, что-то шептал, Рядом с ним, высоко, как цапля, поднимая тонкие ноги, вышагивал Кьетви Тощий – воспитатель Орма. Кьетви был уже стар – его голову наполовину покрывала блестящая плешь, а редкие седые волосы уцелели лишь на висках и в бороде. Глаза Кьетви прятались в складках век, острый нос выпирал из морщинистого, будто смятого, лица вороньим клювом.

– Тут воск, – тыча длинным узловатым пальцем в очередную бочку, объяснял мужику Кьетви. Указывал на обернутый в холстину тюк, втолковывал: – Тут куницы…

У пристани меж тем полыхала почти настоящая битва. Остюг был обречен – несколько мальчишек, утирая кто – разбитый нос, кто – губу, уже стояли на ногах и пинали его босыми пятками. Однако сдаваться княжич не собирался – мертвой хваткой вцепился в своего главного врага и главаря всей ватаги – толстого парнишку. Вдавил его в землю и, не обращая внимания на сыплющиеся с боков удары, стиснул пальцы на его шее. Толстяк хрипел, елозил спиной по земле, но вырваться не мог. Гюда попыталась приподняться, чтоб прийти на помощь брату, но сильный удар в грудь опрокинул ее обратно.

– Рабыня Орма, – так же, как прочие товары, назвал ее Кьетви. – Дочь конунга Альдоги.

В глазах боррского мужика промелькнул интерес.

– Наложница Орма?

– Рабыня, – отрицательно помотал головой Кьетви. – Она нравится Орму, но, пока она не познала мужа, ее можно выгодно продать.

Мужик согласно кивнул, понимающе почесал пятерней серую бороду:

– Конунг Олав может купить ее и стать родичем конунгу Гарды.

– Не Гарды, – поправил его Кьетви, – Альдоги.

– Это хуже… – вздохнул мужичок, и оба потопали дальше, продолжая считать добытое имущество.

Из драки Остюг по-своему вышел победителем. Об этом Гюда узнала уже в избе во время пира. Ярл решил показать ее конунгу Олаву, поэтому Гюду привели в самый разгар веселья, устроенного бондом в честь прибытия гостя.

Конунг Олав оказался худощавым высоким мужчиной с приятным лицом, светлой кучерявой бородой и коротко обрезанными, пшеничного цвета волосами. Рот у него был маленький и пухлый, как у женщины, однако мужественность лицу придавал уверенный взгляд и широкий нос с толстой переносицей.

Изба, куда приволокли Гюду, была длинной и совсем непохожей на избы Альдоги. Пола тут вовсе не было, вдоль стены тянулся ровный строй лавок, в дальнем углу узкой и длинной избы виднелось прикрытое шкурами возвышение с широким помостом, на котором и сидел конунг Вестфольда. Возле помоста, чуть ниже конунга, на обшитой шерстяной тканью подушке восседал Орм. От возвышения к дверям тянулся длинный стол, уставленный всякими яствами. Воины Орма сидели по правую стррону стола. Рядом с ними, ближе к дверям, устроились люди из Борре – Гюда узнала Хугина и тех двоих мужиков, что встретили их на пристани. По левую сторону стола разместились люди Олава. Подле лавок по углам избы ровно полыхали факелы. В их мерцании лица пирующих становились одинаково желтыми и неживыми, словно отлитыми из воска, Зато украшения и одежды подносящих воинам еду женщин переливались самыми яркими красками, сверкали бисерной вышивкой, золотом фибул, каменьями брошей и гребней, серебром браслетов. Урманки сновали мимо пленной княжны, склонялись к гостям, услужливо подливали медовое пиво в передаваемый по кругу рог. Когда очередь дошла до Орма, он взял рог в руки, поднялся, прищелкнул пальцами. Стоящий за спиной Гюды Кьстви подхватил княжну, выволок ее к возвышению. Гюда упиралась, однако Кьетви тянул за веревку, петлей охватившую ее шею, вынуждал следовать за собой. У возвышения петля ослабла, Гюда выпрямилась, презрительно сплюнула на пол под ноги Орму. Кьетви дернул веревку. Петля затянулась, Гюда закашлялась.

Не замечая ее, Белоголовый поднял рог с пивом:

– Многое меняется, но в Борре по-прежнему радушный хозяин, вкусная еда, хмельное питье и самые красивые женщины.

Воины за столом согласно закивали, люди из усадьбы радостно загомонили. Унимая шум, конунг Олав приподнял ладонь. Роскошная, шитая золотом рубаха засверкала под факельным светом, широкий рукав с круговой опушкой сполз конунгу до локтя, обнажив желтую сухую кожу. Все смолкли.

– Но из Гарды я привез женщину, красота которой соперничает с красой женщин Борре, – продолжал Белоголовый.

Подтверждая его слова, Кьетви развернул княжну лицом сначала к столу, а потом к возвышению, где сидел Олав. Равнодушные хмельные глаза конунга ощупали лицо пленницы, пробежали по ее телу, будто сдирая одежду. Гюда вырвалась из сухих рук Кьетви. Она устала – ноги подкашивались, голова кружилась…

– Это моя рабыня, но она – дочь князя Альдоги, и ни один мужчина еще не прикасался к ее телу! – вещал Орм.

Во взгляде Олава мелькнул и пропал интерес. Он вяло отмахнулся:

– Ты взял хорошую добычу, ярл. Эта девушка станет прекрасной наложницей в твоей усадьбе в Хрингарики[106].

Орм осекся:

– Я не хвалюсь своей добычей, конунг, но зачем ждать? Этой ночью дочь правителя Альдоги станет моей наложницей, если конунг не пожелает взять ее себе.

Олав зевнул, еще раз обежал взором усталую словенку:

– Она радует мой взор, но не томит мое тело. И мне не нужна дружба с Гардой. Оставь дочь Альдоги себе.

– Как ты решишь, конунг…

Кьетви подтолкнул Гюду. Уставшее тело предало княжну – охнув, она упала на пол у ног Орма, Подняться сил уже не хватило. Тот осушил рог, приветливо улыбнулся конунгу, однако был недоволен – его пальцы зло трепали кирты на коленях, по скулам гуляли жесткие желваки. То и дело косясь на притихшую у его ног девку, Орм осушал рог за рогом, говорил короткие отрывистые речи, пока вдруг, словно что-то вспомнив, конунг не заявил:

– У этой рабыни, кажется, есть брат? Белоголовый не желал признавать правду, но и врать не хотел. Переспросил, будто удивляясь осведомленности конунга:

– Брат?

1

Олав оживился. Выпрямился, подозвал к себе услужливую девку, щедро разливавшую мед, подставил рог под пенную тягучую струю:

– Что ж ты молчишь, Белоголовый? Где он?

– Он еще слишком мал, чтоб быть настоящей добычей…

Ярл прекрасно понимал, почему малолетний сын князя интересует конунга Вестфольда куда больше княжьей дочки, вполне годящейся в наложницы. Понимала и Гюда. Княжьи дочери не владеют землями и не имеют прав на наследство, но Остюг до самой смерти оставался наследником Гостомысла и будущим князем Альдоги. Если, став взрослым, он вернется в Альдогу и заявит свои права на отцовские земли, то даже старейшины не станут ему противоречить. Заручившись дружбой пока еще маленького княжича, можно будет потом, спустя несколько лет, совсем без боя взять Альдогу.

Несмотря на ленивый вид и показное безразличие, конунг Вестфольда был очень умен. Недаром, словно повторяя мысли Гюды, он произнес:

– Мал? Это еще лучше. Я хочу его видеть!

– Но…

Не давая Орму ответить, в полутьме за столом зашевелились, со скамьи поднялся Харек:

– Этот раб нынче ввязался в драку с детьми свободных людей. Он не стоит внимания конунга.

Гюда услышала, как одобрительно хмыкнул Орм и разочарованно, поняв, что нарвался на куда более умного, чем ожидал, собеседника, выдохнул Олав.

– Но ты покажешь мне его, ярл? – Голос конунга стал жестче, широкие брови сошлись на переносице, Он походил на затаившегося пса, который еще не скалит клыки, но уже морщит нос и подрагивает поджатой верхней губой.

– Нет.

Отказ Орма возмутил пирующих. Всех, без исключения. Белоголовый был обязан показать конунгу раба и потом торговаться за него, как указывал обычай. Отказать конунгу в просьбе было оскорблением. Там, где сидели люди Олава, поднялся гул, несколько человек встали, угрожающе нависли над столом. Однако угрожать хевдингу, которого принимали как гостя, тоже было оскорблением, поэтому воины Орма тоже принялись вздыматься со своих мест. Не желая оказаться меж двух огней, мужики из Борре тихонько потянулись к дверям. Задорно сновавшие вокруг стола девки потухли, скрылись в полутьме ниш.

Кьетви подступил к Орму и, показывая, что хочет решить дело миром, положил руку на плечо упрямого ярла.

– Ты затеешь ссору из-за глупого раба? – вкрадчиво начал он, – Конунг хочет просто поглядеть на мальчишку…

Проклиная собственную немощь и петлю на шее, Гюда молила богов, чтобы Белоголовый отказал. Уж она-то частенько видела подобное в Альдоге, когда понравившуюся вещь добывали ежели не торгом, так хитростью. Вынуждали торгаша принести эту вещь в княжью избу, дать в руки князю, а потом спрашивали: «Оскорбишь ли ты князя Альдоги, пытаясь отобрать то, что сам внес в его дом?» Недвусмысленно указывали на ощерившихся оружием воев у дверей. Как правило, вещь оставалась у Гостомысла… Но Остюг не был вещью, и ему было по-своему хорошо с Ормом. Может, он забыл Альдогу и свою сестру, однако он вновь начинал жить…

– Ты прав, Кьетви, – оборвал надежды Гюды ровный голос Орма. – Прости меня, конунг, ни один раб не стоит ссоры меж нами. Волк, приведи мальчишку.

Под скрип скамей под задами вновь усаживающихся воинов сердце Гюды оборвалось и полетело в пропасть. Теперь уже никто не мог помочь Остюгу.

Рядом с двумя приведшими его воинами Остюг казался таким маленьким и беззащитным, что Гюде захотелось плакать. Зато люди из усадьбы, поняв, о ком шла речь, дружно загомонили. Вслушавшись, Гюда поняла – местные бонды роптали. По их словам выходило, что звереныша злее Остюга не видывал свет, что он едва не задушил Осмунда («Наверное, того толстого», – подумала Гюда), выбил глаз какому-то Эйрику и сломал руку какому-то Альстейну, Правда, после битвы сам Остюг тоже выглядел плачевно. Лицо княжича заплыло от синяков, правую руку он прижимал к животу и при каждом шаге морщился от боли. В огромных прорехах рубахи виднелась светлая кожа с узором ссадин и кровоподтеков, на оборванной до колена штанине засохла чья-то кровь.

– Этот мальчик – настоящий сын конунга, – одобрительно заметил Олав, и Гюда догадалась, что он тоже прислушивался к рассуждениям бондов.

– Подойди, – сухая рука в белой куньей опушке рукава поманила Остюга к себе. Над головой Гюды засопел Орм. Двое воинов подтолкнули княжича вперед. Остюг послушно пошел, однако возле Харека остановился и уперся, не поддаваясь тычкам своих провожатых. Прикосновения чужих рук приносили ему боль, но Остюг упрямо терпел и не двигался с места.

– Что ж, если ты хочешь стоять там… – хмыкнул Олав, огладил бороду. – Как тебя называют, мальчик?

Теперь, когда Остюг подошел ближе, Гюда различила длинные царапины на его грязной тонкой шее и рваную ссадину на губе.

Белоголовый кивнул, разрешая, и, утерев нос, мальчик хрипло вымолвил:

– Остюг…

Он не сказал, что он – сын князя Гостомысла, назвал лишь свое общинное имя. Может, не хотел даже краем памяти касаться прошлого? Гюда понимала его, но короткий ответ ударил ее, обрезал какие-то невидимые нити, еще связывающие ее с братом, оставил в полном одиночестве на полу чужого дома, у ног врага, грязную, голодную, обессилевшую…

– Я покупаю у тебя этого раба, Волк, – приподнимаясь со своего места, громко объявил конунг. – Назови свою цену, и ты получишь ее.

Ответа Орма ждали все – от пристроившихся у дверей, на случай ссоры, бондов до напряженно застывшего на своем троне конунга Вестфольда. В тишине потрескивали факелы, шуршали по углам юбки спрятавшихся в темноту девок, да лязгали зубами, вычесывая блох, хозяйские псы.

Остюг еще теснее прильнул к боку Харека, забыв о боли, обеими руками вцепился в его плечо.

– Раб не стоит ссоры, – наконец негромко заговорил Орм. – Но брать плату с конунга, одарившего нас своей дружбой и разделившего с нами кров, – недостойно простого воина. Я даю свободу этому рабу.

Еще какое-то время в избе стояла тишина, Первым зашевелился Олав. Признавая поражение, сипло засмеялся, раскатил смех по примолкшему застолью:

– Что ж, Белоголовый, ты прав, так мы избежим всех разногласий.

Мальчишка закусил губу, неуверенно шагнул вперед и вдруг, будто приняв какое-то решение, быстро подошел прямо к трону конунга. Не обращая внимания на сестру, протянул руку вперед. В детской ладони блеснуло лезвие короткого ножа, неприметно вытащенного мальчиком из-за пояса зазевавшегося Волка.

– Я приношу тебе клятву верности, Олав, сын Гудреда, – почти прошептал Остюг, рукоятью вперед протянул нож конунгу. – Люди и боги слышат, что отныне мое оружие и моя жизнь принадлежат тебе. Возьмешь ли ты мой дар?

В тягучей тишине, показавшейся Гюде необыкновенно долгой, Олав взял нож. Задумчиво повертел оружие в руках, внимательно посмотрел на мальчишку у своих ног. Принять клятву означало признать в парне своего воина, не принять – потерять его и как раба, и как воина.

Олав поднялся:

– Я принимаю твою клятву, Остюг, сын Гостомысла. Отныне всякий обидевший сына Гостомысла наносит обиду конунгу Вестфольда! – Он отыскал взглядом Харека, кивнул ему, обернулся к Орму, понизил голос: – Для своих лет он очень хитер, Белоголовый. Когда-нибудь он станет великим правителем… [107]

К Орму подскочила девка с рогом в одной руке и кувшином в другой, плеснула в костяное углубление вязкого темного пива, сунула рог в руку ярла.

– Возможно, раз он дал тебе то, что ты хотел получить, а взамен взял то, что хотел получить сам, – поднимая рог, произнес Орм. Повысил голос: – Сын князя Альдоги предпочел вручить свою жизнь тому, кто распорядится ею гораздо мудрее многих из нас.

Похвала была искусной – польстила. Олав довольно запыхтел, милостиво улыбнулся своему недавнему противнику, отхлебнул в его честь сладкого меда. Указал Остюгу на край скамьи справа. Хирдманны пододвинулись, уступая место новому воину своего конуга, Остюг перешагнул через ноги сестры, протиснулся на лавку меж воинов. Казалось, он впрямь забыл все, что было с ним ранее. Он не мог не понимать, что сегодня-завтра Орм уйдет из Борре, а он останется здесь и уже никогда не увидит свою сестру. Однако его взор скользил по Гюде равнодушно, как скользил он по разложенным на большом блюде куриным окорокам, по сидящим напротив фигурам воинов, по стене избы – черной от копоти…

– Остюг, – Гюда заставила себя подняться, дотронулась до его щеки, позвала еле слышно: – Посмотри на меня, братец…

Орм поймал конец обвивающей шею княжны петли, потянул к себе. Гюда упала, жадно хлебнула ртом воздух.

Воины шумели, веселье возрождалось с прежней силой. За спиной Гюды громко выплевывал на пол мелкие рыбьи кости Белоголовый.

– Остюг… – Гюда не могла говорить – мешала удавка, но ее сердце кричало, рвалось наружу, пойманной в силки птицей билось о ребра.

Остюг потянулся к блюду с рыбой, оторвал кусок белого мяса, отправил в рот. Из-за его спины вынырнула девичья рука, протянула мальчишке рог с пивом. Остюг глотнул, поперхнулся, пиво потекло по его подбородку. Сосед справа – рыжебородый и толстощекий – засмеялся, хлопнул паренька ладонью промеж лопаток, что-то сказал. Остюг склонил голову, не понимая. Рыжебородый повторил медленнее. Княжич понял, улыбнулся, залихватски опрокинул остатки пива в рот, затолкал туда же рыбу. Его поддержали одобрительными выкриками. Гюда опустила голову, обхватила руками живот, стиснула в кулаках ткань рубахи. Еще никогда ей не было так больно…

– Ты слышал о смерти Гендальва из Вингульмерка?[108] – вкрадчиво вполз в ее отчаяние тихий голос конунга. Олав опять разговаривал с Ормом. – Его дети вновь затеяли ссору с Хальфданом, моим братом. Не надо бы тебе ходить в свою усадьбу, пока они делят Вингульмерк. Нынче это будет очень опасный путь, ярл.

– Я тоже опасен, конунг, – ответил Белоголовый. – Но разве мы здесь для того, чтоб пугать друг друга? В Борре много еды, питья и красивых женщин. Не лучше ли порадоваться нашей встрече и отведать предложенных нам угощений?

– Ты прав, ярл, – улыбнулся Олав, стрельнул взглядом в сторону Остюга. – Ты, как всегда, прав…

После той боли, что причинил ей брат, Гюда уже ничего не чувствовала. Вокруг шумели и смеялись воины, шаркали юбками урманские девки, вели пространные беседы о каких-то своих родичах Олав с Ормом. Напившийся хмеля Остюг противно хихикал и тыкал кулаком в бок своего рыжебородого соседа. Тот не обращал на мальчишку никакого внимания – усадил на колени дородную румяную урманскую девку, беззастенчиво лапал ее за пышную грудь. Девка трясла вылезшими из-под платка светлыми волосьями и хохотала, широко открывая рот и щеря мелкие ровные зубы. У дверей избы бонды затеяли какую-то перепалку, некоторые из воинов Орма громко сопели, завалившись мордами на стол. Какой-то кряжистый маленький урманин влез на скамью и во все горло орал сочиненные о себе самом висы. Немногие из его приятелей еще слушали, вяло прихлопывая ладонями и топая ногами в такт речам.

Весь этот шум, крики, смех – все текло мимо Гюды, словно не касаясь ее. Словно она была не в избе, а совсем в другом месте и глядела на урманский пир издалека, бесстрастно, как деревянное идолище Перуна на холме близ Альдоги. Поэтому, когда Орм облапил ее сзади горячими и потными руками, она даже не поняла, что должно случиться. Завалилась назад, запрокинула лицо, ощутила на губах мокрые и соленые чужие губы. К горлу подкатила тошнота, забулькала внутри, выплеснулась наружу злым воплем:

– Нет!

Извиваясь, Гюда попыталась оттолкнуть варяга. Сил не хватало. Скрючив пальцы, княжна впилась ногтями в его спину, полоснула сверху вниз. Под ногтями затрещала ткань рубашки. Урманин расхохотался, сгреб руки княжны, закинул ей за голову, притиснул к лавке. Жадной ладонью полез Гюде под рубаху, нашарил грудь, стиснул, принялся мять, словно ее тело было лишь тестом.

– Тварь! – согнув колени, Гюда ударила урманина ногами в живот. Удара не получилось, Рука урманина вынырнула из-под ее юбки, взвилась вверх. Боли Гюда не почувствовала, лишь услышала громкий звук пощечины, да на глазах выступили слезы, затягивая мутной пеленой красное от пива лицо Орма, его усмехающийся рот. Целясь в эту зияющую над ней темную дыру, она плюнула.

Первый удар рассадил ей губу – во рту появился кровавый привкус. От второго, пронзившего всю голову – ото лба к затылку – странной, звенящей в ушах болью, у нее онемели руки…

Больше Гюда не сопротивлялась. Ей стало все равно – жить или умереть, быть наложницей убийцы Орма или дочерью князя Альдоги. Мокрые, похожие на лягуху губы запрыгали по ее шее. Орм подхватил Гюду, забросил на лавку рядом с собой. Засопел, нависая сверху, рванул с плеч рубаху. Поизношенная за время похода ткань затрещала, оголившиеся лопатки ощутили мягкое прикосновение расстеленной на лавке шкуры. Урманин вцепился одной рукой в волосы Гюды, другой принялся шарить по ее груди и животу, как будто что-то искал. Его сопение становилось все громче, он склонился, жесткой бородой принялся царапать кожу княжны. Подол юбки накрыл живот Гюды, коснулся одной из грудей.

Княжна рванулась в последний раз, надеясь впиться зубами в удерживающую ее руку Белоголового. Не дотянулась. От резкого движения в глазах запрыгали серые точки…

Орм довольно зарычал, уперся ладонью в лавку, попутно заслонив рукой древесный глаз, навалился на Гюду. Ей стало трудно дышать, на миг мелькнула радость – сейчас она задохнется и умрет и ничего плохого с ней больше не случится, – но тут низ живота опалило короткой болью, ляжкам стало горячо…

Боль исчезла и надежда умереть – тоже…

Тяжело дыша, урманин отвалился от Гюды, сел. Она не могла даже пошевелиться – ее тело больше не принадлежало ей, став тяжелым, чужим, нелюбимым… Орм одернул юбку княжны, прикрывая ей ноги, набросил лохмотья рваной рубахи на грудь. Потянулся к столу, взял обглоданную куриную кость, кинул княжне на живот:

– Ты понравилась мне. Можешь есть.

Гюда шевельнулась, сбрасывая кость на пол. Одна из хозяйских собак подскочила к подачке, рыча, выхватила кость из-под Гюдиных ног.

В оглушившей ее тишине, хотя вокруг по-прежнему шумело застолье и открывались бородатые чужие рты, княжна поднялась на ноги. Колени дрожали. Рваная рубашка распахнулась, обнажая грудь. Несколько сидящих близко к Гюде урман зашумели, один плотоядно причмокнул, другой облизнулся. Заметив их интерес, Орм зло стукнул Гюду в шею, сбросил со скамьи на пол:

– Пошла прочь!

В голове Гюды плескалась пустота, комариным звоном ломилась в уши. Очутившись на полу, княжна поджала ноги, села, огляделась, словно пытаясь уразуметь, как оказалась в столь странном месте. Ее взгдяд скользил по чужим лицам, спотыкался о факелы, достиг скамьи, где сидел Остюг. Брат-смотрел на нее и улыбался – презрительно, насмешливо, с каким-то недетским злорадством. Он стал таким же, как тот, что забрал его из родного дома. Убийцы урмане сделали его подобным себе…

Орм сделал его таким…

Пустота чмокнула, сковавшие разум княжны тучи расступились. В животе у Гюды словно скрутился толстый пеньковый жгут, метнулся змеиным жалом сквозь грудину, пронзил голову, ударился в правый висок. Нет, уже не болью – прежней ненавистью влил силу в измученное тело княжны. Забыв обо всем, Гюда извернулась и кошкой прыгнула на грудь Орму. Не ждавший нападения урманин завалился на лавку, нелепо раскинул руки в стороны. Гюда зарычала, ногтями вцепилась ему в глаза, вонзила оскаленные зубы в холм кадыка. Рот забился жесткими волосами урманской бороды, на языке появился привкус крови. Обороняясь, Белоголовый стиснул ее глотку, не позволяя вздохнуть. Гюда захрипела, перед глазами поплыли круги, однако она не ослабила хватку и не разжала зубы. Даже когда в ее голове с треском принялись лопаться невидимые пузыри, она лишь еще сильнее стиснула челюсти. А затем на ее затылок обрушилось что-то тяжелое, последний пузырь крякнул, разваливаясь на крошечные скорлупки-точки, и все исчезло…

Ее не убили и даже не избили. Просто вышвырнули во двор, как ненужную старую вещь. Очнувшись, Гюда обнаружила над собой темное небо, усеянное точками звезд, да щербатый месяц в желтой опояске тумана. Дворовая псина – большая, старая, подволакивающая заднюю лапу, подошла к княжне, обнюхала ее лицо и равнодушно затрусила прочь, поджимая облезлый хвост под задние лапы. Гюда села, охнула от пронзившей затылок боли, обеими ладонями стиснула низ живота. Ей было больно, стыдно и одиноко. Она больше не хотела быть дочерью князя, которая, как побитая хозяином сучка, скулит на чужом дворе. У нее больше не оставалось надежды сохранить свою честь, у нее уже не было брата, ради которого стоило жить… Не осталось ничего, что могло привязать ее к этой чужой и холодной земле.

Держась рукой за ограду, Гюда поднялась, попыталась расшатать один из кольев городьбы. Если бы удалось вытащить его, перевернуть острием вверх и рухнуть на него всем телом, ощущая, как прорывается опозоренное чрево и собственная кровь смывает бесчестье… Но сил не хватало – кол стоял прочно.

Гюда привалилась к городьбе, закрыла глаза. В памяти всплыла скала, мимо которой драккары Орма входили в бухту Борре, – поросшие мхом высокие и узкие каменные ступени, круто обрывающиеся в воду, груда валунов на вершине, торчащее из камней кривое и хилое деревце с редкими листьями…

Хромая, раскачиваясь на негнущихся ногах, Гю-да поковыляла вдоль городьбы, вышла в проем меж кольями, побрела по узкой укатанной дороге к темнеющей над морем скале. У одной из последних изб ее окликнули. Услышав чужой голос, княжна вздрогнула, остановилась. Лунный свет резал темноту вокруг нее, вычерчивал синевой глинистую змею взбирающейся на вершину скалы дороги, чернил далекую полосу леса, превращал пасущихся на окутанном тьмой лугу лошадей в неведомых сказочных чудищ.

Дома, в Альдоге, Гюда не боялась ночи. Она верила, что, выйдя ночью на двор, можно поговорить с оберегающим двор белуном[109] или попросить спрятавшуюся в подпольной яме букарицу[110] приманить к ней красивого жениха, который станет угоден отцу и порадует ее сердце. Иногда, тайком от дворовых девок, что спали подле ее ложа, княжна ночью ускользала на двор. Там, босая, в одной срачице и с распущенными волосами, она становилась такой легкой и свободной, что, казалось, ей будет достаточно лишь шага иль заговорного слова, чтоб переступить тонкую грань, отделяющую живых от кромешных[111]. И тогда она сможет увидеть их всех – амбарников и овинников, гнеток и голбечников, пастеней и дворовиков… [112]

– Эй, ты!

Гюда медленно повернулась на повторный оклик, разглядела у дверей низкой длинной избы слабый свет угасающего костра, темную тень стражника подле него. Тень выпрямилась, выросла, стала огромной. Зашевелила длинными ручищами, переступила тяжелыми короткими ногами.

– Ты! – Уродливая тень двинулась к княжне, и Гюда ясно представила, как черные ручищи обхватывают ее, как сдирают рваную одежду, мнут и тискают, как недавно это делал Орм. Все тело княжны затряслось, словно в лихорадке, из глаз потекли слезы. Забыв о боли в ногах, Гюда подхватила обеими руками подол юбки и кинулась бежать по дороге, туда, к скале, под которой ждала ледяная вода и вечная тишина царства Донника[113], где под печальные песни русалок играют в прятки меж водорослей шустрые ичетики[114] и тоскуют, уже не помня о чем, утопшие рыбаки…

Дорога оказалась ровной, босые ноги Гюды легко перемахивали через мелкие выбоины, несли княжну вперед. Преследовали ее или нет – Гюда не знала. Она не могла разобрать – кровь ли гулко бухает в ушах или тяжело топает за спиной черный человек.

Дорога взобралась на скалу, уперлась в нагромождение валунов. Гюда запрыгнула на первый из камней, зацепилась руками, вскарабкалась на следующий – повыше. Из-за каменной гряды стала видна бухта, где на ровной глади качались драккары Орма, и горизонт, где в далекой ровной полосе моря отражалась лунная дорожка.

Княжна залезла еще на один камень, перепрыгнула через провал между двумя острыми валунами, шагнула на узкое, прятавшееся за каменной грядой плато. Все плато заросло вереском – жесткий кустарник царапал ноги Гюды, путался в подоле, хватался за ткань тонкими лапками, будто надеялся удержать княжну, уберечь ее от погибельной задумки. Безжалостно вырываясь из его объятий, Гюда перебежала на другой конец плато, взобралась на еще один завал из больших каменных обломков, достигла самого крайнего – плоско нависающего над пустотой, глянула вниз.

Там ровным черным небытием разлеглась водная гладь, несколько острых каменных выступов высовывались из воды, словно неведомое, затаившееся в глубине вод чудище тянуло к княжне заостренные щупальца.

– Помоги, заступник людской, Велес-Батюшка, не обессудь, Матушка-Доля, прими без обиды, гордая Морена, – Гюда отыскала взглядом выступающее из воды каменное острие, шагнула на самый край валуна, вспомнила самое важное: – Прости, отец…

Взмахнула руками, то ли надеясь взлететь, то ли прогоняя нежданно вспыхнувший страх, оттолкнулась от камня обеими ногами. Из-под ступней исчезла твердая холодная опора, сердце екнуло и понеслось вниз, вместе с оборвавшимся криком…

Она почти сразу поняла, что промахнулась. Достаточно было услышать всхлип воды под ее телом и ощутить опаливший кожу ледяной холод. Еще оставалась смутная надежда – одежда тянула ее вниз, в пустоту, в глубину, – но разум уже подсказывал: «Не выйдет». Опускаясь вниз, безвольно, как набитый камнями мешок, Гюда выдохнула весь сохранившийся в груди воздух. Белые пузыри побежали прочь от ее уходящего ко дну тела, в груди разлилась боль. Она разгоралась, обжигала легкие, давила изнутри.

Гюда не хотела жить, но хотела дышать. Только дышать и более ничего. У нее не осталось боли, страха или унижения – ничего, кроме этого единственного желания.

«Нет! Не надо!» – беззвучно кричала княжна, но ее тело уже погналось за убегающими вверх пузырями воздуха, зашевелилось, помогая себе руками и ногами, потянулось к поверхности, прочь от объятий Донного.

Выскочив на поверхность, Гюда нелепо зашлепала по воде руками, широко раскрыв рот, вдохнула…

Она лежала на спине, раскинув в стороны руки, ощущая, как вода ласкает ее щеки, как уходят из груди предсмертные сипы, вглядываясь в желтизну месяца и черную громаду нависшей над ней скалы.

Волны подтолкнули княжну, плечо ощутило прикосновение чего-то твердого. Это оказался островерхий, невысоко поднимающийся из воды камень. Гюда взобралась на каменную верхушку, села, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Ей больше не было страшно или стыдно. Она не смогла умереть – боги не захотели перенести ее через кромку и опустить в светлую небыть, которая зовется ирием. Но боги ничего не делают просто так. Значит, она еще не выполнила уготованный Долей[115] урок, и ей не оставалось ничего кроме жизни. Но теперь Гюде вовсе не обязательно было напоминать себе, что она – дочь князя, и совсем глупыми казались переживания из-за утерянной девичьей чести, которая потому и зовется девичьей, что рано или поздно ее теряют – полюбовно или насильно, с радостью или в слезах, но все же расстаются с ней, как расстаются с наивными мечтами и яркими красками, присущими лишь счастливому детству…

С моря подул ветер, прилипшая к телу мокрая рубаха холодила кожу. Княжна потерла ладонями бедра, потом плечи, взглянула наверх. Со скалы на нее смотрели – какие-то незнакомые лица. Гюда не слышала речей. Плеск волн был куда приятнее резкой урманской речи.

Недалеко послышался плеск весел, из-за камня выскользнула небольшая рыбацкая лодка. В ней сидел тот самый бонд, что встречал их на пристани и называл себя Хугином, и несколько людей Орма. Не обращая внимания на Гюду, они обсуждали, кто спрыгнет в воду, доплывет до беглой рабыни и втащит ее в лодку. Прыгать никому не хотелось, спор понемногу стал перерастать в ссору и взаимные обвинения. Увлекшиеся спорщики сложили весла, лодка остановилась. Воины винили друг друга в трусости, лени, поминали былые обиды и заслуги, ссылались на отсутствующих друзей и знакомцев.

Спор затягивался, ветер крепчал, Гюда устала, и ей было холодно. Она встала, стараясь не упасть на скользких скатах, шагнула к воде. В лодке ее движение заметили, примолкли.

Когда-то княжна частенько бегала с братьями на берег Волхова, где у осиновой рощи береговая круча высоко поднималась над водой. Княжна не хуже братьев сигала с кручи в ласковые воды родной реки. И плавала не хуже…

Нырнув, Гюда в несколько гребков преодолела отделявшее ее от лодки расстояние, схватилась непослушными от холода пальцами за деревянный борт, подтянулась, налегла животом на узкую бортовую доску. Сразу несколько рук подхватили ее, втащили в челн. Кто-то набросил на ее спину теплый полушубок из овчины, помог пробраться в нос лодки, сесть. Гюда закутала плечи в полушубок, зарылась носом в мягкую овчину. На корме Хугин заплескал веслом, нос челнока взрезал темную воду.

Бонд греб, Гюда молчала, мужчины вокруг нее тоже молчали. Лодка вырулила в бухту, очутилась на лунной дорожке, двинулась по ней к плоской полосе берега. Когда стали различимы очертания ждущих на берегу людей и расползающийся за их спинами ранний туман, Гюда потерла рукой замерзший нос и, глядя на Хугина, сипло произнесла по-урмански:

– Как в вашей земле называют бога, который отгоняет Белую Девку от тех, кто зовет ее?

Хугин плеснул веслом, подгоняя лодку. Какое-то время над челноком висела тишина, и Гюда решила, что богатый бонд попросту считает ниже своего достоинства отвечать на вопросы рабыни. Или не знает, что Белой Девкой, или просто – Белой, словены называют смерть…

Стараясь согреться, княжна еще больше сжалась под полушубком, но тепло не приходило. Холод занозой засел где-то в самой глубине ее тела, охватывая все мышцы и жилы, добираясь до кожи, покрывая ее мелкими пупырышками…

– Я не знаю, есть ли в твоей Гарде такие боги, – голос у Хугина оказался сильным и густым. Далеко разносясь над водой, он дотянулся до Гюды, заставил княжну вздрогнуть. – Но у нас такую богиню называют Хлин[116].

Оставшееся до рассвета время Гюда провела в какой-то темной и узкой избе, где в темноте едва теплился огонь единственного очага, затхлый запах пота и гниющего мяса забивал ноздри, а по углам сопели, кряхтели и ворочались во сне невидимые люди.

Гюда пробралась поближе к огню, вытянула над горячими угольями озябшие руки, опустила подбородок на согнутые колени, закрыла глаза. Она не заметила, как и когда провалилась в сон. Ей ничего не снилось – казалось, она лишь сомкнула веки, как уже брызнул в глаза дневной свет и ворвались в уши незнакомые громкие голоса…

Она по-прежнему сидела у очага, но теперь вокруг торопливо сновали оборванные и грязные люди. Запах пота и гнили усилился, люди переступали через княжну, бесцеремонно толкали ее, проходя мимо. Копались в своем тряпье, выуживая оттуда глиняные плошки, пробивались к дверям. Они скучивались у входа, в их глазах светилось ожидание.

Дверь распахнулась, невысокий рябой парень в киртах из шерсти и теплой рубахе громыхнул в пол донышком высокой бадьи, рявкнул:

– Жрать, трэлли![117]

Вытащил из-за пояса и устрашающе поиграл пред столпившимися вокруг него людьми длинным хлыстом на толстой костяной рукояти. Стоявшие первыми подались назад, послушно сгорбили плечи. От толпы отделился худой темноволосый мужчина в длинной рубахе без портов, осторожно приблизился к бадье, черпнул из нее миской и поспешно юркнул за спины ожидающих. Следом к бадье подкралась плоскогрудая баба в изношенной поневе, затем – прихрамывающий мужичок. Толпа потихоньку подступала к бадье, смыкалась тесным кружком. О деревянный борт бадьи стукнули сразу несколько мисок. Кнут взмыл, просвистел в воздухе, опустился на спины рабов.

– Не толкаться, трэлли – выкрикнул принесший бадью парень. Глянул поверх склоненных голов и согнутых плеч, зацепился за сидящую в одиночестве Гюду. По толстым губам парня пробежала нехорошая ухмылка. Распихав жующих рабов, он подошел к княжне, схватил за ворот рваной рубахи, заставил встать. Его плоская рябая рожа оказалась напротив ее лица.

– Ты что, не желаешь есть? – Из его рта отвратительно воняло. Даже хуже, чем от преющих рабских тряпок.

– Не хочу, – сказала Гюда.

– Не хочешь?! – Парень размахнулся, ударил ее кулаком по губам, поволок к бадье. Схватил княжну за волосы на затылке, принялся тыкать лицом в бадью. Из бадьи от тягучего варева исходил сладковатый неприятный запах.

– Жри, свинья! – Парень лупил непокорную рабыню рукоятью хлыста меж лопаток, брызгал слюной на ее шею. – Хороший раб должен есть, тогда он будет хорошо работать! Плохой раб быстро умрет. Хугину не нужны плохие рабы!

Уличив момент, Гюда вывернулась, случайно зацепила бадью ногой, опрокинула ее. Вязкое варево потекло по полу, в расплывающемся пятне стали видны очистки какого-то овоща – не то репы, не то редьки… Еще не получившие своей еды рабы взвыли. Парень огрел Гюду хлыстом по пояснице, оттолкнул. Княжна поскользнулась в растекшемся вареве, упала.

– Не будете жрать до следующего дня! – рыкнул рябой, подхватил с пола бадью и исчез за дверью.

Поднимаясь, Гюда услышала шарканье множества ног. Звук ширился, накатывал на нее. Медленно, зло, неотвратимо.

Княжна встала.

Плотно сомкнув плечи, голодные рабы надвигались на нее. В тряпичных обмотках серели одинаково морщинистые лица, из приоткрытых потрескавшихся губ вырывалось сиплое дыхание, Гюда не могла различить возраст наступающих, не могла понять – есть ли средь них словены.

– Простите меня, – прошептала княжна, попятилась, уперлась спиной в стену. Ее никто не услышал. Рабам не было нужно ее раскаяние – они хотели есть. Смрадное кольцо стало смыкаться. Послышалось угрожающее рычание.

«Как звери», – мелькнуло в голове у княжны.

Свет из вновь распахнувшейся двери отбросил нападающих назад, В дверной проем, пригнувшись, проскользнул Хугин.

– Хозяин… – толкаясь и вдавливая головы в плечи, рабы отступили в глубь своей норы.

Следом за Хугином внутрь вошел Харек Волк. Блеснул желтыми глазами по сторонам, поморщился, пропуская вперед Орма.

– Вот она, – Хугин указал на Гюду.

Орм кивнул, сцедил сквозь зубы слюну, сплюнул на пол:

– Сам вижу.

Неспешно перешагнул через вязкую лужу на полу, подступил к княжне:

– Мои люди сказали, что ты прыгнула со скалы Хель?[118] Это так?

Оказавшись рядом, его губы почему-то больше не вызывали отвращения, хотя живо помнились их влажные, скользкие, похожие на лягушачьи, прикосновения. На шее Орма, немного сбоку, виднелись следы ее зубов.

– Я спрыгнула с какой-то скалы, – честно призналась Гюда, покачала головой. – Но я не знаю, как называлась эта скала.

Ее взгляд переместился на Харека. Волк по-хозяйски расхаживал по узкой избе, разглядывал сбегающую с потолка по стенам плесень, зыркал желтыми зенками по притаившимся в темноте людским фигурам, пошлепывал по ноге коротким, свернутым в петли боевым бичом. На окончании бичевого хлыста блестело железное жало. При приближении Харека рабы вжимались в стены, испуганно провожали жало тоскливыми взглядами.

– Хугин говорит, что потом ты сама поплыла к лодке и влезла на борт. Почему? – допытывался Орм.

Гюда пожала плечами:

– Они слишком долго спорили, кто поплывет за мной. Мне было холодно и надоело ждать… Я решила поплыть сама…

Орм хмыкнул. Потом странно скривил губы, хмыкнул еще раз, уже громче. Харек остановился и с недоумением воззрился на своего хевдинга, Хугин замер. Белоголовый хмыкнул еще раз, а потом вдруг запрокинул голову назад и расхохотался. Его смех оглушил съежившихся в своем тряпье рабов, вызвал ухмылку на лице Харека и заставил Хугина в изумлении открыть рот. Орм смеялся так легко и откровенно, что Гюда неожиданно поняла – за все время пути она ни разу не слышала смеха Белоголового. Он мог натянуто посмеиваться над шутками хирдманнов или ухмыляться, презрительно кривя губы, но он никогда не смеялся так, как смеялся теперь. Чуть приутихнув, он выдохнул, обращаясь к Хареку:

– Ты слышал ее слова, Волк? Ей надоело ждать… она поплыла сама…

И вновь захохотал. Потом, все еще коротко посмеиваясь, положил руку на плечо княжны, потянул ее к себе. От его прикосновения Гюде стало холодно. Она неохотно шагнула вперед, оказалась совсем близко к урманину, сопротивляясь, уперлась ладонью в его грудь, обтянутую кожаной безрукавкой.

– Когда тебе надоест вонь этого скота… – Прежде чем стать словами, звуки гудели у него в груди, и Гюда слышала то, что он скажет, раньше, чем они становились речью. – … ты можешь выйти отсюда…

Дрожа от накатившего изнутри холода, Гюда кивнула.

– Днем мои драккары пойдут домой, на озеро Рансфьерд, – продолжил урманин. – Ты вольна остаться здесь или пойти со мной. Тебе не будут мешать.

Гюда не верила услышанному. Дрожь прошла.

– Ты даришь мне свободу? – недоверчиво спросила княжна. Замерла в ожидании ответа.

– Нет. Я разрешаю тебе выбрать хозяина, – сказал Орм и вновь хмыкнул, готовясь рассмеяться. – Ведь ты так любишь все делать сама.

Пожалуй, Гюда осталась бы в Борре, кабы не Остюг. Едва выйдя из рабской избы, она натолкнулась на брата, деловито тычущего коротким мечом в приставленную к городьбе соломенную куклу. Лицо у Остюга было сосредоточенное – высунув кончик языка, он прыгал к чучелу, выбрасывал вперед руку с оружием, вонзал лезвие в грудь соломенного врага, фыркал, отскакивал, уворачивался, воображая ответный удар, вновь нападал. В своем увлечении он напомнил княжне прежнего Остюга – шаловливого, как обласканный хозяевами котенок. Сложив руки на груди, Гюда любовалась его исхудавшим лицом, до сих пор хранящим следы вчерашней драки, рассыпавшимися по плечам длинными светлыми волосами, ловкими движениями.

Широкий, чисто выметенный двор разделял сестру и брата, меж ними сновали слуги и рабы, воины и бонды, но Гюда никак не могла оторвать взгляда от маленькой подвижной фигурки.

Ловко прыгнув к кукле, Остюг рубанул ее от плеча вниз, рассыпал у своих ног солому, крутнулся на пятках и увидел сестру. Его игривое настроение сразу исчезло – лицо потемнело, напряглось. Он поспешно убрал меч за спину и быстро направился к воинской избе, где отдыхали люди конунга. Понимая, что там она не сумеет достигнуть брата и поговорить с ним, Гюда бросилась наперерез мальчишке. У самых дверей избы догнала, схватила за рукав:

– Остюг, погоди!

Злой взгляд серых глаз окатил ее холодом. Остюг взирал на сестру снизу вверх, верхняя губа княжича дрожала.

– Пусти, – он вырвал руку, шагнул к дверям. Гюда перехватила его за край рубахи. Еще не придумав, что и как сказать, начала оправдываться:

– Ты пойми, Остюг, он взял меня силой… Я не хотела…

Княжич вновь рванулся, тонкая ткань рубашки затрещала.

– Пусти! – выкрикнул он.

Двое рабов, грузивших у амбара бочонки с медом, обернулись на его крик. Один что-то сказал другому, пошел к пиршественной избе – звать своего бонда, Не дело, когда у всех на глазах, средь бела дня, рабыня пристает к воину конунга…

Гюда заспешила, проглатывая окончания слов:

– Что с тобой случилось, Остюг? Неужели ты забыл, что мы родичи, что у нас никого теперь нет, кроме друг друга? Неужели не понимаешь, что нас могут разлучить и мы больше никогда не свидимся? Неужели… аи, да что говорить! Я же люблю тебя… Не меньше люблю, чем ранее любила…

Княжна потянулась к брату, попробовала обхватить его руками, прижать к себе, почувствовать рядом со своим колотящимся сердцем биение еще одного – родного, любящего.

– Да отстань же ты, дура! – Остюг уперся рукой в ее живот, оттолкнул. Он был сильнее – Гюда отступила, затем вновь вытянула к нему руки, хотела шагнуть вперед. Ей в шею уперлось лезвие короткого меча. Остюг держал меч в полусогнутой руке, на искривленном злостью лице судорожно подергивалась правая щека.

– Бесстыжая рабыня! – сквозь зубы зашипел Остюг. – Что тебе надо от меня?! Страдаешь, что мы никогда не свидимся? Так побыстрее бы избавиться от твоих глупых приставаний!

Лезвие мешало Гюде дышать. Она все еще не верила, стояла, сгибаясь под каждым словом брата, словно под тяжестью невидимого груза.

– Родичи? У меня нет родичей! Убирайся отсюда, урманская подстилка! Пошла прочь! – он почти плакал от ярости.

Лезвие меча вонзалось все глубже в кожу Гюды, В ушах, заглушая обидные слова, нарастал неприятный звон, сквозь пелену слез она уже плохо различала лицо подошедшего на шум человека. Но голос узнала.

– Опусти оружие, мальчик, – сказал Орм. Гюда вытерла слезы. За спиной Белоголового стояли те два раба, что грузили бочки у амбара и заметили их перепалку. Слева от хевдинга, будто повсюду следующая за хозяином тень, молчаливо пристроился Харек Волк. Желтые глаза Харека насмешливо щурились на мальчишку.

Остюг не послушался – продолжал давить острием в горло сестре. Орм взмахнул ладонью, казалось, совсем легко, будто отгоняя комара. Меч чиркнул по коже княжны, вылетел из рук мальчишки, зазвенел, подскакивая на утоптанной и сухой дворовой глине.

Княжич всхлипнул, стиснул кулаки и, резко развернувшись, бегом бросился к дверям избы. Дверь скрипнула, впуская его внутрь, закрылась. Гюда все еще продолжала смотреть на отгородившие ее от брата гладкие дверные доски, словно надеясь, что он вот-вот передумает, выйдет наружу, обнимет ее, скажет, что сгоряча наболтал глупостей…

– Он не выйдет, – угадав мысли княжны, сказал Харек.

Взгляд Гюды переполз с дверей на лицо урманина – красивое, холеное, желтоглазое с прямым носом и ровными стрелами бровей.

– Теперь твой брат другой. Он не хочет помнить, кого любил раньше, – зачем-то объяснил Харек. Улыбнулся. – Это хорошо. Не надо мешать ему. Так он сможет выжить.

Гюда понимала, что пытался сказать Волк. Остюг был еще слишком мал, чтоб терпеть воспоминания. Рано или поздно тяжкие думы сломили бы его. Наверное, там, на корабле Орма, они-то и тащили его в царство мертвых. Бросившись на варяга – защищать сестру, он словно скинул их, как змея скидывает ставшую обузой шкуру. Он заставил себя возненавидеть прошлое, он придумал, в чем обвинить тех, кого любил ранее. Не помня прошлого, он смог примириться с нынешним. Так уж получилось…

Гюда вздохнула, провела ладонью по шее. На руке осталась красная полоска крови – Остюг все же порезал ее. Теперь он, наверное, сидел в избе, забившись в какой-нибудь угол, как затравленный зверь, и изо всех сил старался забыть сестру…

– Ты решила? – вопрос Орма вкрался в раздумья княжны, прервал их.

– Да, – она вновь посмотрела на окровавленную ладошку. Бедный Остюг, как он, должно быть, искренне мечтал никогда больше не видеть ее…

Гюда утерла кровь с руки краем рубашки, взглянула прямо в лицо Белоголовому, кивнула:

– Да. Я пойду с тобой.

Сборы были недолгими, и к вечеру драккары Орма уже входили в устье реки Халлингдалсэльв. Весла мирно плескали по тихой воде, мимо тянулись поросшие лесом берега с редкими вкраплениями больших серых валунов меж мшистых кочек, высокие скалистые кручи сменялись плоскими лядинами в кустарниковых зарослях. В уходящей желтизне солнца отражались темные облака, по речной ряби бежала золотистая закатная дорога, кто-то из урман на первом драккаре затянул длинную песню о пастухе, который влюбился в красивую девушку-финку, но та отказала ему в любви. Тогда несчастный юноша отправился в далекие страны добывать богатство, чтоб золотом и дорогими дарами покорить сердце красавицы. За многие годы странствий он стал великим воином, но девушка вновь отвергла его и его дары. Тогда влюбленный пастух пошел на берега Индаэльвен, в самые дебри колдовского леса Маркир, и там принялся обучаться колдовству у лесных троллей, скальных гномов и озерных фей. Он многому научился и однажды колдовством вызвал у своей возлюбленной страсть к себе, И девушка тут же предстала пред ним и принялась обнимать и целовать его, но оказалось, что, пока он учился колдовать, она состарилась и превратилась в дряхлую отвратительную старуху, которыми рано или поздно становятся все финки, даже самые прекрасные. Бедный колдун ужасно испугался и побежал прочь от страшной старухи. Он выбежал на берег большого озера Кальшеы и стал умолять озерную фею спасти его. Фея пожалела колдуна и спрятала бедолагу в глубине озера. Но влюбленная финка прыгнула в озеро со скалы и сама стала озерной девой. Отныне каждой весной, в канун смерти старой финки, вода в озере Кальшен поднимается так высоко, что, кажется, вот-вот выплеснется наружу и затопит весь мир, а Индаэльвен закипает и бежит к морю так быстро, что валит огромные деревья Маркира и несет их в море в своих водах, будто в ладонях. И никто не знает, почему так происходит, а на самом деле весь год колдун-юноша прячется от старой финки в чертогах озерной феи, куда финке никак не войти. Но весной фея выходит из озера, чтоб оросить жизнью окрестные леса, и тогда финка настигает отвергшего ее колдуна и вновь слышит отказ. И это вовсе не вода бежит весной по широкому руслу Индаэльвен, а злость и обида старой финки, которые…

Далее в песне перечислялись все несчастья, какие приносит людям гнев старой финки, поминались чьи-то мертворожденные дети, боги, тролли и прочая нежить…

В вечерней тишине песня разносилась далеко над озером, звонкий голос певца эхом отдавался в скальных yступах, путался в утиных камышовых заводях, заглушал дальний крик кукушки.

На берегу озера Тюррифьерд, близ поворота к реке Бегна, Орм приказал остановиться. Драккары тесно, борт к борту, встали в небольшой заводи с ровно поднимающимися вверх вересковыми берегами. Вместо сходен на берег перекинули весла. Орм с людьми спустился на берег, принялся обшаривать окрестности. Вскоре за невысокими валунами, прикрывающими заводь от реки, замерцал огонь костра. На драккаре остались лишь три сторожевых хирдманна и Гюда.

Княжна расстелила на досках палубы теплый полушубок, напоследок подаренный ей Хугином, уселась, принялась глядеть на слабый свет спрятавшегося за береговым камнем костра. Тишину вокруг не портили ни ночные шорохи зверья – для их полуночных забав время было слишком раннее, ни людские голоса – камни скрадывали их силу. Изредка из-за валуна, где горел огонь, доносился смех, иногда – невнятная речь. У борта драккара плеснула хвостом щука.

Гюда встала, перегнулась через борт. В воде серебристыми блесками носились стайки мальков. Выскакивали из воды, искрами мелькали в воздухе и вновь исчезали в темноте. Меж их мельтешением время от времени вода всплескивала, взбурливала, длинное пятнистое тело большой щуки разрезало волны мощным толчком, пугало взор склизкой гладкой чешуей.

С драккара, стоящего напротив, в щуку бросили камушек. Гюда вскинула голову, увидела на палубе соседнего корабля Харека. Волк опирался локтями о щитовую доску, грыз орехи, ошметками твердой скорлупы целился в щуку. Иногда попадал…

– Доброй охоты, – шутливо пожелала ему Гюда. Харек засмеялся, бросил под борт драккара целую горсть разгрызенных скорлупок, отряхнул ладонь от крошек:

– Нынче Орм не придет к тебе.

– Я знаю.

Княжна впрямь знала об этом. Вернее, чувствовала, что этой ночью ей нечего опасаться. Слишком тих и покоен был этот вечер, чтоб похотливые прикосновения рук Орма испортили его.

Подумав, Гюда поинтересовалась: – Почему Орм предлагал мне выбирать меж ним и Хугином? Ведь он считает меня своей рабыней. Харек выудил из мешочка на поясе еще одну горсть орехов, один сунул в рот. Блеснули белизной крепкие зубы, орех громко щелкнул. Харек сплюнул скорлупу в подставленную ладонь, пожал плечами: – Много причин…

– и?

Харек был не против разговора. Разгрыз еще один орех, начал:

– Он – мужчина. Всякий мужчина хочет, чтоб его предпочли другому.

Хитро глянул на княжну. В темноте его зрачки сузились, и теперь желтизна глаз стала различима гораздо явственнее, чем днем.

– Глупости! – улыбнулась Гюда. – Орм берет что хочет, а не то, что дадут.

– Может, и так… – Гладкая щучья спина мелькнула у самого борта. Харек резко и метко швырнул в нее скорлупой. Спина исчезла, а скорлупа закачалась на волнах маленькой плоской лодчонкой.

– Тогда – почему?

– Видишь щуку? – Харек ткнул пальцем в расходящиеся по воде круги. Гюда кивнула. В наползающей темноте Харек вряд ли мог заметить движение ее головы, однако, будучи уверен в нем, продолжил: – Эта рыба жива потому, что ее оберегают духи этого места. А может быть, она сама – речная владычица? Или она – бог Один в щучьем обличье? Ты знаешь, кто она на самом деле, княжна?

– Нет… – Гюда все еще не понимала, к чему клонит урманин. Она слабо различала его лицо, видела лишь шевелящийся темный силуэт на красном закатном небе.

– А ты, княжна? Почему ты жива? Ведь со скалы Хель прыгали многие – кто спасал от набежавших врагов свою честь, а кто заставлял прыгать вниз самих плененных врагов, но ни один из прыгнувших не выжил… Так почему жива ты, дочь князя? Тебя оберегает владычица Хлин? Или, может быть, ты всего лишь кажешься дочерью князя, а на деле просто принимаешь ее обличье? Ты – рабыня, но Норны слепы, а люди еще и глупы…

Теперь Гюда догадалась. Если то, о чем говорил Харек, правда, то Хугин наверняка решил, что она – дух или оберегаема духом. Приютить у себя в усадьбе такого человека, значит, получить заступничество от еще одного духа или богини.

– Хугин просил отдать меня? – спросила Гюда.

– Он желал получить плату за гостеприимство. Орм не хотел ссориться – Борре хорошее место для отдыха, после долгого пути в Восточные страны[119]. Но Орм не хотел отдавать тебя. Они долго торговались и порешили, что ты сама скажешь, кто станет твоим хозяином. Ты сказала.

Харек замолчал. Над рекой уже опустилась ночь, но солнце еще чуть золотило излучину и красило узкую полоску неба над лесом. В камышах закряхтела выпь, лес стал наполняться звуками – лесные жители выходили на охоту. Свет костра за валуном стал совсем слабым, до слуха Гюды донесся чей-то глухой храп.

– Я хотела поблагодарить тебя, Волк, – вглядываясь в черный борт стоящего напротив корабля, произнесла Гюда. – Ты помог мне сделать выбор, освободить брата от лишней боли…

Драккар напротив молчал, В темноте Гюда не могла различить фигуру Харека.

– Ты меня не слышишь или тебе все равно, но ты – хороший человек, Волк, – сказала Гюда.

Вновь не получив ответа, вздохнула, отвернулась, легла на полушубок, свернулась калачиком, закрыла глаза. Впервые за долгое время ей было спокойно…

Разбудил ее топот множества ног. Воины Орма спешили – взбегали по веслам на драккары, по пути заправляя рубахи за пояса и натягивая кольчуги.

– Быстрее, быстрее! – подгонял их Белоголовый.

Не понимая, что случилось, Гюда растерянно хлопала глазами, жалась к борту, стараясь не угодить под ноги пробегающих мимо воинов. Для столь ранней побудки не было никакой причины. Рассвет еще даже не позолотил росу на деревьях, ровная гладь реки отражала спокойные скалы, в воздухе таял запах свежести и прохлады.

Рядом с Гюдой бросил на палубу свой щит тощий Кьетви. Вытер потную залысину, плюхнулся задом на походный сундук, принялся ругаться вполголоса, проклиная каких-то зверей, собственную неосмотрительность и еще кого-то…

– Уходим! – приказал Орм.

Драккар, на котором оставался на ночь Харек, закачался, весла опустились в воду, уперлись в дно, оттолкнулись. Потом шатнулась палуба под Гюдой, всхлипнул киль корабля, уютно дремавший в илистом дне озера, неохотно выполз из своей теплой постели, взрезал воду…

Кьетви пыхтел, отдуваясь, копошился, поправляя мятую со сна одежду. На рукаве его рубахи виднелось темное угольное пятно – должно быть, ночью во сне Тощий угодил рукавом в потухший костер.

– Что-то случилось? – поинтересовалась у него Гюда.

Тощий отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, вытер рукав о штанину, направился к борту, приспустил порты.

Что же такого могло произойти, что он взобрался на борт, даже не успев облегчиться на берегу? Косясь то на него, то на изменяющиеся берега, Гюда пыталась разрешить эту загадку. Не могла…

Выстроившись птичьим клином, драккары вошли в устье Бегны – реки куда более узкой и быстрой, чем Халлингдалсэльв. Наверное, свое имя река получила из-за спорого течения – воинам Орма приходилось крепко трудиться, чтоб драккары шли вперед. Берега Бегны были высокими, сплошь поросшими старым лесом. Высоченные деревья поднимались над речной гладью, широкими кронами закрывали солнечный свет, бросая тени на черную воду. Несколько раз из пещерок в откосах вылетали испуганные быстрокрылые ласточки, вились над драккарами, пищали, отгоняя неясную опасность от своих гнезд.

Понемногу течение усилилось – гребли уже почти все, кроме Гюды, кормщика и стоящего на носу Орма. Местами из быстрых вод Бегны высовывались острые камни в юбках из белых пенных кружев. Предупреждая о препятствии, Орм вскрикивал, кормщик налегал на рулевое весло, драккар сипел, неуклюже разворачиваясь в узком русле реки.

Впереди замаячили два больших каменных уступа, нависшие над водой, подобно огромным воротам без верхней, арочной, части. Вместо нее над уступами смыкались кронами могучие столетние сосны. Под воротами вода была черной и страшной, от проплывающих мимо скал пахло плесенью. Мелкие трещины в камнях темнели мертвыми провалами. Невольно Гюде подумалось, что здесь не выжила бы ни одна живая душа, уж больно походило оно на те ворота, что ведут в жуткое царство Морены…

Сверху на палубу посыпались сброшенные чьей-то неосторожной ногой мелкие камушки. Гюда запрокинула голову, посмотрела наверх. Скалы отвесно вздымались над кораблем на три, а то и четыре человеческих роста. Еще в шесть иль семь ростов вверх поднимались тонкие, как казалось отсюда, древесные стволы. В разрывах сосновых ветвей, словно через прорехи в старой изношенной ткани, просвечивало небо.

Наверху что-то заскрежетало.

– Вперед! – выкрикнул Орм, поднял над головой узкий, похожий на восточный меч. На лезвии блеснул чудом пробившийся сквозь пелену облаков и толщу древесных крон солнечный луч. – Не жалейте рук, дети Одина![120]

Они не жалели – весла гнулись под их напором, драккары мчались против течения, вспенивая черноту вод острыми носами.

Гюда увидела, как со скалы накренилось что-то большое, темное и округлое. Зашаталось прямо над корабельной палубой, накрыло ее страшной тенью.

– Быстрее, дети Одина! Быстрее, если не хотите попасть в объятия синекожей Хель! – Орм кинулся к свободному месту у весел, сел рядом с гребцами, схватил истертую множеством ладоней деревянную рукоять.

Гребцы громко крякали под каждый весельный всплеск, кормщик тщетно тянул шею, надеясь через высоко задранную голову дракона на носу углядеть опасные мели. А Гюда никак не могла отвести глаз от качающейся и постепенно все больше и больше нависающей над нею громады валуна. Теперь она отчетливо видела, что это именно валун – серый, древний, гигантский. Иногда княжне удавалось различить и людей около валуна – их лица то появлялись, то исчезали за обрывом скалы. Они перекликались – издали были слышны неясные людские выкрики. Несколько раз со скалы на драккары сбросили горящие то ли палки, то ли стрелы, однако две из них с шипением угодили в воду возле борта, а другие попросту погасли, не достигнув корабельной палубы, и шлепнулись на нос драккара, не причинив кораблю никакого вреда.. .

Княжна первой увидела, как, раскачиваемый на-падниками, валун закряхтел, перевалился через край скалы и сорвался вниз. На лету каменная глыба стукнулась об отвесный склон, раскололась надвое. Два обломка, похожие на громадные грибные шляпки, со свистом мчались к кораблю.

Гюда завизжала, втиснула голову в плечи и зажмурилась. Где-то позади и сбоку от нее громко плеснула вода, драккар закачался и тут же накренился на борт от второго всплеска. В лицо Гюде полетели брызги, нахлынувшая волна окатила ее плечи.

– Ставь весла! – загремел над головой княжны крик Орма.

Весла громыхнули, поднимаясь. Драккар швырнуло в сторону, хрястнуло о скалу. Выставленные от борта весла воткнулись в каменную преграду, затрещали. Удерживавшие их гребцы взвыли от напряжения. Еще не понимая, что осталась жива, Гюда открыла глаза. Наверное, ее впрямь опекала Хлин – богиня-хранительница, что служит жене Одина, прекрасноликой Фригг, поскольку Гюде везло даже в мелочах – драккар бросило на скалу противоположным от княжны бортом. Там лишь несколько гребцов еще стояли, отчаянно упираясь веслами в каменную стену. Большинство же лежали на палубе, средь деревянных обломков весельных рукоятей, стонали от боли. У одного, ближнего, Гюда увидела выпирающую из плеча длинную щепу, другой кашлял кровью, стискивая ладонями переломанные веслом ребра.

– Левый борт! – Орм чудом удерживался на ногах на мокрой и усеянной телами и щепками палубе. Кривил в крике лицо: – Поднять весла!

Словно услышав крик хозяина, драккар отскочил от скалы справа. Течение стало разворачивать искалеченный корабль и, накренив, поволокло к левому берегу. Кормщик пытался изменить ход драккара, однако без продвижения вперед это не удавалось. Гребцы с левого борта предусмотрительно выставили весла – чтоб драккар не столкнулся с каменной преградой бортом. Над их головами завывали и визжали неведомые нападники.

Шатаясь и тяжело бухая сапогами по влажным доскам, Орм пробежал мимо Гюды, оттолкнул кормщика, резко повел рукоять рулевого весла влево, словно помогая течению раскрутить драккар. На его шее вздулись синие жилы, все тело напряглось. Повинуясь совместным усилиям хозяина и реки, корабль неохотно нырнул кормой в воду. Крутнулся, развернулся бортом к течению и поплыл, уставившись носом в берег и по-утиному переваливаясь через пенные буруны.

– Мель с кормы! – выкрикнул кто-то.

Несколько хирдманнов выхватили весла из уключин, держа их наперевес, словно длинные шесты, облепили левый борт. Ткнувшись в преграду, весла затрещали, драккар дернулся, остановился.

– Эй, Белоголовый!

Гюда обернулась на окрик. По тропе, ведущей с утеса, сбегали люди. Их фигуры мелькали меж древесных стволов. Меж утесом и мелью, где застрял драккар, пенилась река, вбок от нее отходил быстрый ручей, преграждал путь неведомым ворогам. Один из них – длинноволосый, широколицый, в меховой безрукавке на голое тело и длинных портах из шерсти – прыгнул на торчащий из ручья каменистый выступ, взмахнул руками. Удержался, ощерил зубы:

– Эй, Орм! Мне нужен твой совет: отныне я не знаю, как звать тебя – Белоголовый или Трусливый!

Остановившись на берегу, его приятели засмеялись.

– Я тоже не знаю, как отныне называть тебя: Хаки – Убийца Спящих или Страшащийся Бодрствующих! – в ответ выкрикнул Орм.

Теперь засмеялись его люди.

Тот, кого Белоголовый называл Хаки, метнул в сторону обидчика нож. Не долетев около двадцати шагов, нож плюхнулся в воду, серебристой рыбкой канул в глубину.

– Ты убил моих людей, Орм! Они ушли на охоту, но мы нашли их мертвыми рядом с твоей ночной стоянкой! – увидев, что его оружие бесполезно, взвыл Хаки, – Ты ответишь за убийство!

– Ты врешь, Хаки. Место гибели твоих зверей тебе указал один из тех, что пришли к моей стоянке ночью, чтоб зарезать нас спящими, как овец! – не промедлил с ответом Белоголовый. – Или убийство спящих теперь ты называешь охотой, Хаки?

Тон стоящего на камне человека изменился. С угроз он вдруг перешел на вкрадчивую текучую речь, вползающую в уши неприятным змеиным шипом:

– Почему же ты не остался, чтоб объяснить все, Орм Трусливый? Мы могли поговорить о случившемся. Почему ты убежал, подобно зайцу?

Орм засмеялся, передал руль, который все еще удерживал в руках, кормщику, подступил к борту и заговорил так же мягко, как и его враг:

– Разве можно разговаривать с диким ночным зверем, Хаки? Зверь не умеет говорить, он умеет лишь нападать. Но мои люди дерутся с равными себе. С прячущимися в чаще леса зверушками они не будут сражаться.

– Твой страх пред зверьми столь велик, что ты даже не дождался рассвета?

– Зачем мне было ждать рассвета? Чтоб увидеть твое лицо в свете солнца? Поверь, это порадовало бы меня не больше, чем вид старого медведя или потрепанного волка. Каждый зверь хорош в силе, а с подточенными зубами и поджатым хвостом он внушает жалость. Я просто не хотел жалеть тебя, Хаки.

Оскорбление было изощренным. Люди Хаки взвыли, в сторону драккара полетели стрелы и дротики. Не долетели. На драккаре ехидно засмеялись.

Из скальных ворот показался второй драккар Орма – развернувшись в более широком и спокойном месте, он спешил на помощь покалеченному собрату.

Предводитель врагов покосился на приближающийся корабль, спрыгнул с камня на берег, что-то хрипло гаркнул своим людям. Те послушно, гуськом потянулись по тропе к лесу. Некоторые, перед тем как скрыться в чаще, оглядывались, выкрикивали что-нибудь обидное. Как выяснилось, они знали по именам почти всех воинов Орма. С драккара им отвечали тем же.

Второй драккар подошел к сородичу с правого борта. На палубу застрявшего корабля перекинули несколько канатов, следом перепрыгнул Харек. Подошел к Орму.

– Хаки не отстанет, пока мы не придем в крепкую усадьбу, где сможем починить весла и оставить часть груза… – разобрала Гюда слова Белоголового.

– Знаю. Но нам надо было дождаться Хаки еще там, в лесу, и принять бой, – ответил Харек. В его голосе звучало недовольство. – Теперь нас многие назовут трусами.

– Мне плевать, кто и как будет называть меня. Но в моем хирде нет подобных ему или тебе, Волк, И у меня не так уж много людей, чтоб терять их в напрасной битве…

– Может, ты и прав, хевдинг, – после долгого молчания согласился Харек. – Нельзя терять людей в глупой стычке…

– Я рад, что ты можешь понять это, Волк, – завершил пререкания Орм, перешел к обсуждению дальнейших действий: – На этом драккаре осталось мало весел. Я слышал скрежет киля – покалечено днище. Поставь второй корабль бортом к носу этого, закрепимся канатами, и на них пройдем через Ворота Ингрид. Потом течение будет слабее, отпустим канаты и пойдем сами. Недалеко отсюда усадьба Сигурда Оленя[121], Сигурд охотно примет тех, кто убил часть людей Хаки Берсерка…

– Люди здесь устали, я переведу сюда Альдестейна и Трора, а Льота и Эгиля Жука возьму к себе… – предложил Харек.

– Лучше переведи Нарта…

Гюда перестала вслушиваться. Ее еще поколачивало при воспоминании о летящих на ее голову громадных каменных обломках, однако из услышанного она смогла догадаться, что именно произошло ночью и почему Орм так спешил уйти со стоянки. Все оказалось просто. Судя по всему, ночью на спящих воинов Орма пытались напасть люди Хаки. Сторожевые воины Орма увидели их и убили, но одному удалось убежать. Орм сразу догадался, что сбежавший помчится за подмогой к своему хевдингу. Принимать бой с людьми, «подобными Хареку Волку», Белоголовый почему-то испугался. Снялся быстро со стоянки, рассчитывая проскочить сквозь каменные Ворота Ингрид – так, похоже, назывался узкий пролив меж двумя утесами, – пока Хаки не устроил в оном месте ловушку.

Орм не успел, но все худо-бедно обошлось, и теперь Белоголовый надеялся получить помощь у какого-то Сигурда Оленя, чья усадьба была где-то поблизости. Гюда не понимала лишь одного – почему Орм столь опасался вступить в бой с людьми, которых сам же назвал «подобными» Хареку?

Пока нос драккара обматывали крепкими пеньковыми канатами и крепили к корме другого корабля, Гюда то и дело косилась на Харека и пыталась догадаться – что же так отличает его от прочих хирдманнов Орма? Не додумавшись, робко прикоснулась к руке сидящего рядом Кьетви:

– Скажи, чем Харек отличается от тебя? Узкое лицо Кьетви вытянулось в недоумении.

– Почему Орм говорит, что Харек подобен людям Хаки и больше в хирде таких нет?

– А-а, вот ты о чем! – Тощий устало шевельнулся. Бросил косой взгляд на копошащегося на носу драккара Харека, качнул головой: – Они – звери Одина.

Поймал удивленный взгляд княжны, уточнил:

– Берсерки… [122]

Усадьба, о которой говорил Орм, располагалась в уютной лесной ложбине. С трех сторон ее окружали река и небольшое озеро, еще с одной защищал каменный вал с частоколом леса за ним. В просторной пристани стояли несколько снеков[123].

Орма в усадьбе приняли как родного. Выслушали рассказ о нападении Хаки Берсерка, прищелкивая языками, оглядели разбитые в щепу остатки весел, с почетом провели в усадьбу.

На сей раз Гюду не толкали и не заставляли спускаться с драккара. Она сошла сама. Что-то подсказывало княжне, что здесь, в этой тихой и большой усадьбе, ей будет лучше, чем в Борре. Никто не спросил Орма, кто она такая и почему оказалась в его хирде, а если и спрашивали, то Гюда их не слышала. Ей нравилось это место – лесная тишь, пряные запахи, вольно разбросанные по лугу длинные дома, домашний звон молотов из стоящей у леса кузни и даже стадо крупных белых гусей, неторопливо прохаживающихся у пристани…

У ворот усадьбы хирдманны Орма остановились. Им навстречу вышел мужчина – высокий, широкоплечий, стройный, с красивым, очень светлым лицом, светлыми же косицами волос и приятными голубыми глазами. Его плечи окутывал богатый, отороченный соболиным мехом корзень, скрепленный на груди большой золотой фибулой. Слева от него шли белокожая, хорошо одетая женщина и девушка, почти ровесница Гюды, – крупная, статная, с вьющимися темно-русыми волосами, прямым носом, крупным ртом, светло-зелеными глазищами и немного хищным выражением на узком лице. Справа к мужчине лепился мальчишка – года на два младше Остюга – тонкий, светловолосый. Сердце Гюды сжалось, кольнуло болью…

– Я рад приветствовать тебя, Орм, сын Эйстейна. Зачем ты пришел в мой скромный дом? – останавливаясь в нескольких шагах от Белоголового, спросил мужчина. Голос у него оказался под стать внешности – сочный, твердый, глубокий.

– Хочу просить у тебя крова и помощи, Сигурд, властитель Хрингарики, и у тебя, прекрасная Тюррни, дочь Клаак-Харальда, конунга Йотланда, сестра Тюрры Спасительницы Дании, хозяйки Датских земель…

По столь витиеватому обращению Гюда поняла – несмотря на внушительный вид Сигурда, его жена Тюррни была куда знатнее и уважаемее своего мужа. На слова Орма она благосклонно кивнула, выпростала из-под расшитого красными и синими крестами передника маленькую белую руку, приглашающим жестом повела ладонью в сторону усадьбы:

– Не будет ли наш дом слишком тесен и беден для такого уважаемого воина, как ты, Орм? Не загрустит ли твое сердце в наших лесных землях?

Похоже, ответ Орм знал заранее. Не медля обернулся лицом к русоволосой девушке, слегка склонил голову:

– Разве может кто-то скучать, если каждый день пред его взором предстает твоя дочь – прекрасноликая Рагнхильд, не уступающая в красе самой Фригг?

Тюррни зарделась – по белым щекам пробежала волна румянца, залила маленькие уши. Однако похвалы дочери было недостаточно – Тюррни покосилась на светловолосого мальчишку.

– Твой сын стал настоящим мужчиной, таким же сильным, как его отец, – догадался Орм.

Теперь обрадовался сам Сигурд. Одной рукой он ласково обхватил сына за плечи, другую протянул к Орму, шагнул вперед, хлопнул ярла по плечу:

– Будь моим гостем хоть всю зиму, Орм! Ты и твои люди дороги нам!

Повел ярла к воротам, на ходу понизил голос:

– Мне сказали – ты видел Хаки Берсерка? Не терпится услышать твой рассказ… Кстати, три дня тому назад ко мне приходил гонец от Хальфдана Черного[124], Хальфдан собирает людей для похода в Согн[125]. Гонец справлялся и о тебе и, кажется, понес дощечку с рунами от Черного в твою усадьбу. Что ты думаешь делать, ярл?

Даже издали Гюда уловила беспокойство в ответе Орма:

– С Черным нельзя ссориться, Сигурд. Никак нельзя…

Кто такой Хальфдан Черный, Гюда узнала от служанки Рагнхильд – маленькой пухлой финки Флоки. По-словенски имя «Флоки» означало «снежинка». Финка и впрямь походила на снежинку – кругленькая, светловолосая, белокожая, с голубыми глазами и очень тихим голосом. Разговаривая, она обычно смотрела куда-то в живот собеседнику, и от ее пристального взгляда становилось неловко. По утрам Флоки вместе с Гюдой ходили через лес на сеттеры – горные пастбища – доить коз. Пастбища находились в лесу, далеко от усадьбы. Приходилось подниматься еще засветло, кое-как неловкими со сна руками заплетать косу, ежась от утренней прохлады, выходить на двор, плескать на лицо ледяной озерной воды, брать приготовленные с вечера глубокие ведра…

– Доброго утречка, – неизменно желала Гюде улыбчивая финка.

– И тебе доброго… – отзывалась Гюда.

Сначала они выходили из усадебных ворот в сопровождении дворового пса Нордри[126], шли лугом, стряхивая холодную росу на босые ноги, потом лесом – в сочных утренних запахах еловой хвои. Затем ели расступались и, постепенно редея, взбирались вверх, в гору. Трава под ногами сменялась вереском, стволы становились выше и тоньше, и ели исчезали, уступая место соснам, а сквозь вереск начинали проглядывать камни. Узкая тропа выводила девок на горное плато, ровное и чистое, сплошь покрытое травой. Несколько пастушьих собак, издали не признав знакомых, срывались с мест и мчались навстречу с громким лаем. Шагах в двадцати, осознав ошибку, псы принимались вовсю вертеть хвостами и ластиться – как-никак молока им тоже перепадало. Поздоровавшись с Торлеем – пастухом из племени квенов, что живет в Свее и в котором главенствуют женщины, девки принимались за работу. Псы подгоняли к дояркам нужных коз, глупые животные мекали, неохотно подставляли распухшее вымя. Надоив полные ведра, Гюда и Флоки садились куда-нибудь в сторонку на камни, отхлебывали молока из кружки Торлея, болтали, любовались поднимающимся над лесом круглым солнечным диском…

Флоки, как и Гюда, была рабыней. Несколько лет она принадлежала Сигурду, однако два года назад Сигурд подарил ее дочери. Рагнхильд оказалась хорошей хозяйкой – не утруждая Флоки излишней работой в поле или уходом за скотиной, она желала от финки лишь одного – восхищения, поклонения и заботы о самой Рагнхильд.

– Она даже волосы расчесывает тремя гребнями, чтоб не порвать ни единого волоска. Сперва чешет большим, с редкими зубьями, потом поменьше – с более частыми, потом – совсем частым. Да еще приглаживает щеткой с жиром, чтоб блестели. А умывается только водой из ручья или коровьим молоком! – смеялась над причудами своей хозяйки Флоки. Финка вообще отличалась веселым и спокойным нравом – не спорила, часто улыбалась и, казалось, вовсе не печалилась о своей рабской доле.

– Как ты попала к Сигурду? – однажды, когда они спускались с пастбища, поинтересовалась Гюда.

Флоки несла в руках два пузатых древесных ведра с молоком, глядела под ноги, стараясь не споткнуться.

– Он напал на усадьбу моего отца, сжег ее. Отца и брата убил, а меня с сестрой и другими родичами увез к себе.

– Прости… – Гюда понимала, как неприятно подруге вспоминать былое. Новость о плененной сестре Флоки вовсе смутила княжну.

– Тогда Сигурд был в большой дружбе с твоим херсиром[127] Ормом. Сестру взял Орм, а меня – Сигурд, – продолжала финка.

– И где теперь твоя сестра?

– Не знаю. Кто говорит – сбежала, кто – умерла. Прошло так много времени, что я стала ее забывать. Да и как упомнить? Когда нас разлучили, мне было около пяти лет, а ей на два года больше. У тебя ведь тоже был брат? Я услышала, когда воины говорили о нем. Это правда, что Харек освободил его и он остался жить у Олава-конунга?

– Правда.

При воспоминании о брате перед глазами Гюды неизменно вставала одна и та же картина – перекошенное злостью детское лицо с чужими, ядовитыми глазами, упирающийся в ее шею меч и темно-желтая соломина, запутавшаяся в светлых волосах Остюга. Тогда княжна даже внимания не обратила на эту соломину, зато теперь постоянно припоминала ее, и пальцы невольно сжимались, словно сожалея, что не вытащили ее из волос брата…

Финка услышала ее вздох, утешила:

– Даты не грусти. Олав из Вестфольда – сильный конунг. Он – сын Гудреда Охотника, его мачеха – Аса, властительница Агдира[128], а его брат – Хальфдан Черный. Но Хальфдан любит воевать, он очень многих согнал с земель и сделал их владения своими, а Олав – мирный конунг. Он во всем помогает брату, но редко воюет. Твоему родичу будет у него хорошо. Спокойно.

Финка остановилась на краю большого скального уступа, поставила на землю ведра, присела, подобрала юбку, осторожно съехала с уступа вниз. Ее голова оказалась у ног Гюды.

– Подай, – указывая на ведра, попросила Флоки. Княжна опустила свои бадейки, подала финке все ведра по очереди. Затем сползла с уступа на животе, отряхнула юбку.

В Альдоге она носила иную одежду – богаче и мягче, но здесь привыкла к грубым тканям. Ей даже стало казаться, что чем грубее вещь, тем лучше она согревает.

Одежду ей пять дней назад принес Орм. Бросил охалку разных юбок и рубах на ее лежанку в рабской избе, фыркнул: «Негоже моей наложнице ходить в драном платье!» Принесенные им вещи оказались добротными, серого и коричневого цвета, по большей части из крапивы, шерсти или льна. Больше других Гюде приглянулась коричневая, с тесьмой по подолу, шерстяная юбка и длинная серая рубашка из льняной ткани. Не ведая – будет у нее иная одежа иль нет, – Гюда старалась беречь эту юбку. Поэтому, запачкавшись, старательно отряхивала ее.

– Почему ты так боишься замызгать одежду? – стоя меж четырех ведер, доверху полных тягучим белым молоком, от которого в утреннюю прохладу поднимался легкий пар, спросила финка. Не дожидаясь ответа, объяснила: – Тебе вовсе не нужно ничего беречь. Когда ты изотрешь юбку или рубашку, ты просто попросишь у Орма новую…

Гюда представила, как однажды она останавливает во дворе Белоголового, хватает его за рукав и назидательно, с упреком, говорит ему, как говорила в Альдоге своей дворовой девке: «Моя одежда обтрепалась. Принеси мне новую!» Княжна прыснула в кулак, взялась за рукояти ведер. В Альдоге ведра носили на коромыслах – было и легче, и удобнее, но здесь приходилось таскать их в руках. Пока добирались до усадьбы, руки отекали, а на ладонях проявлялись ярко-красные вдавленные ложбинки.

– А ты, когда была рабыней Сигурда, просила у него новую одежду? – поднимая ведра, поинтересовалась Гюда у Флоки.

Пропуская княжну вперед, финка утвердительно кивнула:

– Много раз. И даже украшения.

– И он никогда не отказывал? – Гюда перебралась через вылезшую в скальную трещину горбину соснового корня, предупредила: – Под ноги гляди…

– Не отказывал. Когда мужчина хочет тебя, он редко отказывает.

От неожиданности Гюда сбилась с шага, качнулась. Из ведер плеснуло на землю белой волной. Финка за спиной огорченно вскрикнула. Княжна выправилась, пошла дальше. Она никогда не думала, что улыбчивая и спокойная Флоки могла когда-либо лежать в постели с Сигурдом. А уж тем паче не ожидала, что о своем позоре финка потом будет рассказывать с потаенной гордостью, словно быть наложницей – это не срам, а честь для любой девушки.

– Ты сама легла с ним? По доброй воле? – Гюда затаила дыхание, ожидая ответа.

– Вряд ли, – безмятежно сообщила Флоки. – Мне было мало лет, и я не знала, что он собирается со мной сделать. Мне не понравилось, что он сделал. Потом, когда все закончилось, я увидела кровь на ногах и заплакала. Я боялась, что он порвал что-то у меня внутри, кровь будет идти вечно, и я умру. Но Тюррни успокоила меня. Она сказала, что скоро кровь остановится, а я стану умнее и старше. Еще она сказала, что, когда Сигурд будет делать со мной то же самое в другой раз, мне надо закрыть глаза и ни о чем не думать, только чувствовать… Тюррни подарила мне красивое ожерелье и назвала меня «милой девочкой». Она многому меня научила…

– Жена Сигурда учила тебя спать со своим мужем? – Молоко уже вовсю плескало через края ведер, поскольку Гюда постоянно порывалась обернуться и посмотреть финке в лицо – не смеется ли над ней белоликая Снежинка.

Увлеченная собственным рассказом, та продолжала:

– Ты так удивляешься, словно никогда не слышала, что хорошая жена прежде всего заботится о своем муже, старается, чтоб ему было хорошо. Или у вас в Гарде жены ведут себя иначе?

В Гарде, по воспоминаниям Гюды, жены вели себя иначе. Княжна хорошо помнила толстую дворовую бабу Палашу, которая однажды бегала по княжьему двору с колом – гонялась за своим беспутным мужем и грозилась прибить его лишь за то, что тот облапал Акситью – молоденькую чернявку Гюды. Еще княжна помнила жену своего старшего брата Мстислава – Верну. И помнила, как Верна тихо плакала в углу большой избы, узнав, что Мстислав провел ночь с какой-то рабыней из древлян[129].

Тропинка перестала спускаться, добежала ровной утоптанной ложбиной сквозь вересковые заросли. Над головами девушек громко закликала какая-то птица.

– Уф, раскричалась… – недовольно пропыхтела Флоки. Фыркнула на птицу: – Кыш, балаболка!

Где-то справа от Гюды захлопали крылья, перед ней на свисающий над тропой корявый сук уселась крупная лупоглазая сова. Повертела маленькой головой, распушилась, принялась рассматривать Гюду круглым глазом.

– Здорово, подружка, – сказала Гюда.

Птица нахохлилась, втянула голову в плечи. Дома, в Альдоге, Гюда слышала, что совы – ночные ведемы[130], что перекидываются через веник иль вилы и становятся птицами, по ночам пьющими кровь живых существ. От своих ночных бдений и долгой жизни ведемы невероятно мудры и знают будущее. Если застать ведему в свете дня и спросить у нее о самом сокровенном, она не сможет солгать…

– Скажи, подружка, увижу ли я еще когда-нибудь… – начала княжна.

– Пошла прочь, глупая птица! – прерывая ее вопрос, выкрикнула сзади финка. С треском опустила ведра на камень, подхватила с земли большую облезлую шишку, запустила ею в птицу. Сова негодующе подскочила, расправила крылья, захлопала ими, мелькнула серым опереньем меж деревьев…

– Не надо! – охнула княжна, но было уже поздно – сова скрылась в лесу. Гюда укоризненно посмотрела на подругу, расстроенно пояснила: – Это могла быть ведема – они приносят вести от родных и близких… Иногда…

– Тогда это плохие вести! – подбирая поставленные ведра, заявила Флоки. Насупилась, смешно сморщив маленькую детскую переносицу: – Совки никогда не приносят хороших вестей. А еще они могут забрать у тебя красоту и женскую силу. Об этом все знают! Ты хочешь потерять красоту и силу?

– Нет. – Гюде вдруг стало смешно – они с Флоки стояли друг против друга, будто враги, и спорили из-за глупой ночной птицы, которая, верно, сама напугалась до полусмерти, увидев их…

– Бот видишь, – Флоки победоносно вздернула круглый подбородок: – Я спасла твою красоту. Без красоты зачем ты будешь нужна Орму?

Вряд ли она была нужна Орму из-за красоты. Скорее всего, она вовсе не была ему нужна. Прошло уже несколько дней, а Белоголовый будто забыл о Гюде. Иногда, набирая воду, княжна видела его у реки в сопровождении хирда. Изредка она даже перекидывалась парой слов с Хареком Волком иль с Кьетви Тощим – после удивительного спасения в Воротах Ингрид они еще больше уверились, что Гюду охраняет от напастей и смерти сама Хлин. Поэтому они разговаривали с Гюдой как с ровней, а не с рабой. Время от времени Гюда ловила на себе странный пристальный взгляд Харека – немного удивленный, совсем не похожий на его обычный – насмешливый и снисходительный. От этого взгляда Гюде становилось душно и неловко, будто ее застали за кражей иль еще чем похуже. Невольно она старалась избегать Волка, но тот, как назло, попадался ей на пути. Шла она в конюшню иль за водой, на сеттеры иль в избу – непременно сталкивалась с желтоглазым урманином. Зато Орма ей доводилось встречать редко. А если и доводилось, то ярл проходил мимо, словно Гюда была пеньком, колодой иль бочкой для дождевой воды. Но нынче, будто правду сказала финка, – сова накликала беду.

Войдя во двор, Флоки понесла ведра с молоком к женской избе, а Гюда – к воинской. Двор еще спал, лишь копошились в овине, собираясь на марши[131], низшие рабы[132]. Гюда вошла в ворота и брякнула ведра с остатками молока на настил подле воинской избы. Отзываясь на стук днища, дверь избы заскрипела, отворилась, и из избы вышел Орм. Полуголый, всклокоченный, сонный, с мятым лицом, мутным взглядом и свалявшейся бородой.

Вразвалочку протопал мимо Гюды, зашел за овин – в отхожее место, справил нужду, побрел обратно. Вид у него был вялый, как у кота, вдосталь наохотившегося за ночь, уставшего, заснувшего на пороге избы и лениво отворившего глаза на сердитый окрик хозяйки. Для полной схожести Орму оставалось лишь потянуться по-кошачьи, изгибаясь всем телом, сладко зевнуть, широко открывая рот, и потереться об ноги Гюды, требуя свежего молока.

Словно услышав мысли княжны, Орм потянулся, зевнул и шагнул к Гюде. Он и рта не успел открыть, как Гюда уже протягивала ему ведро. Белоголовый накренил ведро, жадно отпил, поставил на землю, вытер губы тыльной стороной ладони. На бороде и усах остался белый след. Глядя на него, Гюда поморщилась. Орму ее гримаса не понравилась – хмуро свел брови, недовольно хмыкнул. Стал еще больше походить на ленивого, некстати растревоженного зверя. Предчувствуя надвигающиеся неприятности, Гюда отвернулась, наклонилась, поправила ведро, поставленное ярлом. От ведерного днища на настиле остался жирный белый полукруг. Гюда потерла его пальцами…

Орм обхватил ее сзади так резко, что, ослабев от испуга, княжна беззвучно замерла в его руках, ощущая на животе большие горячие ладони. Белоголовый перехватил ее одной рукой за плечо, развернул. Уже понимая, что должно произойти, Гюда зажмурилась. Сквозь рубашку она чувствовала тело ярла – сильное, живое, горячее. Он сжал пальцами ее подбородок, впился губами в рот.

Гюда старалась не отталкивать Белоголового. В голову лезли уроки, которые когда-то давно Тюррни давала наивной финской девочке: «Закрой глаза и ни о чем не думай. Только чувствуй».

Думать княжна не могла – слишком внезапным было нападение. А чувства отвергали Орма. В низу живота закололо, словно ее тело узнавало его руки, губы, жадные прикосновения… Узнавало и противилось им. «Я принадлежу ему… Принадлежала. И теперь уже ничего не изменить… Будет только хуже… Нельзя думать… А он – даже лучше многих других, сильный, свободный…» – сбивчиво уговаривала себя княжна.

Рядом громко заскрипела дверь воинской избы. Скрип ворвался в уши Гюды чужим режущим звуком, оборвал их, оставив лишь испуганные мысли: «Что я делаю?! Что я делаю?! »

Спина княжны напряглась, выпрямилась, зубы крепко сжались, руки принялись отпихивать настойчивое мужское тело. Однако Орм отпустил ее сам. Даже оттолкнул – сердито и разочарованно, как мальчишка отбрасывает сломанную игрушку, едва обнаружив поломку.

В проеме отворившихся дверей появился Харек. Мрачно посмотрел на своего хевдинга, на Гюду, тяжело протопал мимо.

– Вечером придешь ко мне, – коротко бросил княжне Орм. Покосился в сторону завернувшего за овин Волка, добавил: – Не в избу.

– Куда же? – чувствуя горячее желание расплакаться, выдохнула Гюда.

– Сюда, – коротко ответил Орм, отвернулся, повторил: – Сюда.

Она не пришла. Просидела всю ночь, втиснувшись в угол и крепко обнимая руками колени. Вглядывалась в двери избы, понимая, что еще чуть-чуть – дверь распахнется и два дюжих молодца выволокут ее под руки на двор, перекинут через колоду и, не жалея сил, отхлещут по голой спине вымоченными в соли ивовыми прутьями. Гюда почти чувствовала удары прутьев на своей коже, боль, тепло прыснувшей из ран крови.

Однако дюжие молодцы не появились, и, когда в щель под дверными досками стали проползать слабые светлые лучи, Гюда задремала.

Разбудили ее громкие крики во дворе. Ничего не понимая со сна, Гюда огляделась. Изба оказалась пуста, лишь на дальней лавке сидели, взявшись за руки, беловолосые двойняшки – дочери одной из рабынь – Латы. Двойняшки испуганно взирали на Гюду, одна сосала палец.

– Что там? – поинтересовалась у девочек княжна, Та, что сосала палец, – Лиина лишь пожала плечами, вторая – Меина, объяснила:

– Орм уходит.

– Куда уходит? – не поняла Гюда.

Девочка не знала. Шлепнула ресницами, приоткрыла рот. Расспрашивать малолеток дальше было бессмысленно. Кое-как набросив на рубашку поневу и подхватив ее на поясе длинным пеньковым ремнем, княжна выскочила наружу.

Солнечный свет ослепил ее, оглушил многоголосьем звуков. Привыкнув, Гюда увидела Орма, стоящего у ворот перед маленькой Тюррни. За спиной Орма толпились его хирдманны, под ногами вертелся сын Сигурда – Гутхорм. Хозяйка усадьбы протянула Орму какой-то короб, поклонилась. Сигурд выступил из-за ее спины, обнял Орма, похлопал его по плечу. В ответ Орм отцепил от плаща крупную фибулу, отдал владельцу усадьбы. Потрепал по голове Гутхорма.

В толпе за спиной Орма Гюда отыскала лицо Харека. Желтоглазый о чем-то толковал с Кьетви, даже не смотрел на провожающих.

Орм повернулся, принялся спускаться к реке. За ним потянулись хирдманны, сопровождаемые вновь обретенными подружками и невестами. Следом нестройной толпой двинулись хозяева усадьбы, их родичи, даже рабы. Двор опустел, лишь несколько трэллей по-прежнему ворочали разбросанное для сушки сено, сворачивая его в высокие пузатые снопы, да обе двойняшки вылезли из избы и встали подле Гюды. Лиина старательно обсасывала палец, Меина печально рассматривала уходящих.

– А как же я? – в спину Орму спросила Гюда. Слишком тихо, чтобы урманин услышал. Зато двойняшки услышали. Вынув изо рта палец, Лиина глубокомысленно изрекла:

– А ты остаешься тут…

Руки Гюды отяжелели, повисли никчемными гирями. До сего мига она не понимала, как привыкла к Орму, к его хирду, к редким беседам с его желтоглазым помощником и мудрым изречениям тощего Кьетви. С ними ее никто не смел обидеть, они были слишком сильны для обитателей этой усадьбы, хоть ее владелец и называл себя конунгом… Вдруг мелькнула неясная мысль – а если-б она пошла этой ночью к Орму, может, он передумал и остался бы? Или взял ее с собой?

– Почему? Почему я не пошла? – выдохнула Гюда, прикусила губу.

Внутри у княжны все дрожало. Великий Велес, лучше б ее выпороли, чем бросили вот так, легко, как разонравившуюся вещь!

Двойняшки ее вопроса не поняли, но боль в голосе почуяли. Переглянулись, расцепили руки, вложили маленькие ладошки ей в пальцы.

– Не плачь, – сказала Лиина.

– Тебе будет хорошо с нами, – сказала Меина. Из-за них, их сочувствия и тонких утешающих голосов, захотелось не просто плакать – взвыть в голос.

– Орм продал тебя очень дорого, – сказала Лиина.

– Он не продал! – возразила Меина. – Он дал Тюррни много разных дорогих вещей и сказал, что еще вернется за своей рабыней и остальной добычей.

– Продал! – Лиина опять сунула палец в рот и принялась сосать его с громким назойливым причав-киванием.

– Нет, не продал! – возмутилась Меина и вытащила ладонь из руки Гюды.

Лиина не замедлила сделать то же самое. Обе девчонки, насупившись, застыли друг напротив друга – нахохлившиеся, взлохмаченные, в длинных, доставшихся в наследство от матери и наспех перешитых рубахах.

– Я лучше знаю, – наконец надумала прекратить спор Лиина.

– Нет, не знаешь! – Меина подступила к ней вплотную, толкнула сестру грудью. Не вынимая пальца изо рта, та, в ответ, боднула ее головой в плечо. Затевалась потасовка.

Скорее по привычке, чем по здравомыслию, Гюда схватила обеих за вороты, оттащила друг от друга:

– Цыц у меня!

Девчонки испугались, примолкли. Волоча их за собой – чтоб опять не подрались, Гюда двинулась в сторону реки. У спуска, где тропа выписывала петлю, обходя невысокий торчащий из земли камень, остановилась. Отсюда она видела корабли, людей у пристани, хирдманнов, берущих весла и укладывающих их у одного борта – для отталкивания. Гюда видела и Орма – высокого, сильного, в белой рубашке и кожаной безрукавке. Ветер отбрасывал его волосы назад, открывал лицо. Орм стоял на носу драккара – перегнувшись через борт, о чем-то разговаривал с Сигурдом. На другом драккаре главенствовал Харек. В отличие от своего хевдинга, Волк смотрел на реку, люди его не интересовали.

Весла поднялись, перемахнули лопастями через корабельные борта, мягко опустились, уперлись в землю. Плавно, будто неохотно, драккары отлепились от пристани. Люди на берегу закричали, замахали руками. Гюда отпустила одну из близняшек, тоже подняла руку.

Теперь она на самом деле осталась совсем одна.