Стая

Глава четвертая КОНУНГ

Вдали от родины Избор перестал замечать ход времени. В Альдоге каждый год проворачивался медленно, как колесо старой телеги: перекликался звонкоголосыми птицами изока и травня, плакал желтыми и красными дождями листопадника, шелестел метелями сечня, звенел ручьями березозола[133]. Здесь, в чужой земле, все было иначе, и время неслось вскачь быстроногим жеребцом, еще не отведавшим тяжести наездника.

Будто веселые воды ручья, промчался мимо Агдир, с властвующей над ним надменной и все еще красивой седой женщиной, что была матерью самого могучего конунга здешних земель. Эта женщина вспомнила Бьерна – увидев, обняла его, как сына. Выслушала просьбу, сказала.

– Твое горе – мое горе.

Ее сухая ладонь легко коснулась руки Избора, умные глаза смотрели с грустью и пониманием.

– Мой сын будет рад помочь тебе, – сказала она, и на следующий день Бьерн приказал готовить драккары к отплытию.

– Ее сын, Хальфдан, ушел в Согн, – объяснил он. – Мы послужим ее сыну, она поможет нам. Такова сделка.

Наверное, погибший в море Энунд охотно согласился бы с ним. И Избор согласился. Они пошли в Согн. Мимо высоких неприветливых скал, мимо извилистых, манящих лесными холмами берегов, мимо широких проливов фьордов и островов, ревниво взирающих на проплывающие корабли.

Избор думал, что в Согне их ждет битва или радушный прием, но их ждала сама смерть. Над всем Согном поднимался в небо дым погребальных костров. Хоронили не убитых – умерших. Страшная неведомая хворь посетила каменистые земли Согна, унесла тех, в чьи дома успела постучать костлявой рукой, и даже тех, кого приметила по дороге.

Главная усадьба Хальфдана – Лаувейя стояла в глубине Согна, далеко от берега. Оставив корабли у какого-то лысого и неприветливого бонда – приятеля Бьерна, альдожане двинулись по наезженной дороге в Лаувейю, или «Лиственный остров», как переводилось название на словенский.

Усадьба стояла в сосновом бору, однако в низинке и на подступах к ней высоченные ели сменялись крепкими дубами и тонкоствольными березами. Может, отсюда и пошло название усадьбы…

Еще издали Бьерн заметил дым кострищ, поднимающийся в небо из-за древесных крон.

– Если перед усадьбой будет висеть голова коровы – мы не войдем в ворота, – предупредил он.

Избор и Вадим хором кивнули – в Альдоге тоже пред воротами в городище, в котором поселилась хвороба, и возле пристани вывешивали знак – распяленную на трех палках и вывернутую наизнанку овечью шубу.

Дорога, петляя, проскользнула мимо двух высоких дубов, завернула и вползла в крепкие, настежь распахнутые ворота. Похоже, ворота не закрывали уже давно – низ одной из створок упирался в высокую и сочную траву.

– Болезнь ходит здесь с зимы, – тихо сказала Айша.

С того боя, в море у Эресунна, она перестала быть рабыней. Совсем не стараясь, она как-то неприметно влилась в хирд Избора, потом – Бьерна, а потом и Вадима. Оказалось, девка прекрасно разбирается в травах, может приготовить из «ничего» вкусную еду, утешить и подбодрить в нужное время, Она будто чуяла, когда и кому надо выговориться, и мгновенно оказывалась рядом – маленькая, молчаливая, участливая. Садилась напротив, по-птичьи склоняла голову к плечу, произносила своим певучим протяжным голосом:

– Знаешь… – и дальше могла замолчать или говорить что угодно, но у ее собеседника будто вырывало из горла невидимую затычку, и он принимался болтать с девкой о том, о чем зачастую и сам с собой поговорить был не в силах. Девка слушала внимательно, не перебивая, словно вбирала в себя чужие беды и заботы. А потом замыкала их в себе на ключ и уносила, оставляя чужую душу светлой и ясной, Она никогда и никому не рассказывала то, что ей поведали другие. За это ее любили и словене Избора, и урмане Бьерна, и надменные кривичи[134] Вадима.

В Агдире притка как-то сразу приглянулась властительнице Асе. Старуха каждый вечер коротала в разговорах с пришлой девкой, расспрашивала ее о Приболотье, о Затони, о ее жизни. Айша о себе говорила мало и неохотно, зато соловьем заливалась, ведая о своих землях. Сказывала она на разных языках – то на словенском, понятном половине слушателей, то на северном – трудном для Избора, зато привычном обитателям Агдира. Иногда послушать ее байки собиралось пол-усадьбы. Садились в поблескивании слабого света факелов на скамьи у стен, упирались руками в колени, тянули шеи, чтоб лучше слышать. Айша говорила красиво, иногда переходя на такую текучую речь, что, казалось, начинала петь. Она рассказывала о тихих топях, где под каждой кочкой, под каждым кустиком живет маленький шишко[135], который ночью зажигает свой Блудячий Огонек[136] – и, сливаясь с прочими, эти огоньки указывают сухое место меж топями отчаявшемуся путнику. Притка пела о высоких травах лядин, в которых в полдень купает свое роскошное белое тело златовласая девка Полуденница[137] и, улыбаясь, манит к себе зазевавшегося косаря. Баяла о чудных речных омутах, откуда под лунный свет выходят берегини[138] и танцуют хороводы, заплетая длинные волосы, а меж ними играют в догонялки шустрые ичетики. А из речной глади с завистью смотрят на них безобразные албасты и водовихи[139] и тяжелыми голосами зовут омутника[140], умоляя прервать недоступное для них веселье.

Айша так много знала о кромешниках и духах, что живут близ кромки, что ее рассказам мог бы позавидовать любой волох[141].

– У тебя великий дар, девочка, – каждый вечер, отпуская Айшу ко сну, говорила Аса. – Ты – настоящий скальд[142]. Ты должна носить красивую одежду и жить в большом доме.

– Когда-то я мечтала об этом, – отвечала девчонка. Грустно улыбалась. – Но я – не скальд, я – притка. Мне душно в любом, даже очень большом доме, и мне удобно в моей одежде.

– Твоя воля, – говорила ей мать великого конунга. Потом вздыхала и добавляла: – Но не во всем есть воля людей…

Когда альдожане уходили из Агдира, Аса просила ее остаться. Ее одну.

Айша не согласилась и теперь стояла подле Бьерна, поглядывая то на него, то на застрявшую в траве воротную створу.

Избор не понимал, почему Айша так тянется к урманину, вокруг было немало мужчин, готовых любить и лелеять ее до конца своих дней. Тем паче что Бьерн почти не замечал девку. Лишь иногда косился на нее не то с недоумением – как она тут оказалась? – не то с сожалением – зачем она тут? – не то с грустью, будто вспоминая нечто несбыточно-печальное.

– С тех пор как выросла трава, ворота не закрывали, – объяснила Айша и повторила: – Болезнь в усадьбе живет с зимы.

– Да, – согласился Бьерн, покосился на Избора. – Что скажешь, князь?

– Мы шли сюда не для того, чтоб поворачивать назад, – решил Избор и первым ступил в усадьбу.

За воротами еще на сто шагов тянулись поля; поросшие высокой травой. За полями виднелась городьба, за ней – высокие дымящиеся пепелища.

У первого пепелища на коленях рыдала худая, морщинистая женщина в сбившемся на ухо платке. В руках женщина держала деревянное поленце, баюкала его, словно ребенка. Бьерн остановился возле нее, притронулся к плечу:

– Мы ищем конунга.

– Умер наш конунг, – женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. – Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! – Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: – Hal Бери конунга! Бери!

Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.

– Блажная, – вздохнул Латья.

– Не совсем, – Бьерн проводил убегающую кликушу[143] долгим взглядом. – Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной – его дочь и жена Хальфдана – Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…

– Здесь слишком тихо, – неожиданно перебила урманина Айша.

Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула:

– Он был здесь!

– Кто? – сразу несколько голосов слились с возгласом Избора.

– Конунг. Он убил болезнь.

Впервые Избор видел Айшу такой расстроенной – подбородок девки трясся, бледная кожа стала совсем белой, и на этом белом черными кругами темнели впадины глаз. Она казалась похожей на ожившего мертвяка. Шагнула к нему, растерянно огляделась, протянула вперед испачканную в пепле руку. На ее ладони лежала совсем маленькая железная фигурка – крестик, заключенный в круг.

– Он сжег болезнь, – всхлипнула притка.

– Это же хорошо, – попытался успокоить ее Избор. – Значит, болезни тут больше нет!

– Никого тут больше нет, – выдохнула Айша и, будто ища защиты, кинулась к Бьерну. Настороженно замерла в шаге от урманина, показала ему свою находку, пожаловалась на Избора: – Он не понимает…

Княжич и вправду не понимал, что с ней творилось. Испугалась пепелищ? Но в Гарде тоже жгли костры, в которых предавали очищающему огню умерших от болезней людей и их вещи. В этом не было ничего необычного…

– Я понимаю. – Бьерн взял с Айшиной ладони фигурку, отодвинул девку в сторону, подошел к Избору. Тут же рядом очутились Вадим и Латья.

– Хальфдан был тут, – тихо сказал Бьерн. Покосился на сидящую у пепелища, точь-в-точь как та блажная с деревяшкой на руках, Айшу. Разжал кулак, показывая фигурку: – Это – знак жизни Рода.

Его снимают и передают детям, если человек умер. Это делают обязательно, чтоб мертвец не вернулся обратно в свой род. Но никто не снимет это с живого. И никто не станет сжигать мертвеца в одном костре с этим…

– Что ты хочешь сказать? – вылупился на него Латья.

– Я думаю, идя сюда, Хальфдан не знал о смерти сына. Он узнал и разозлился. Он не стал искать, в чье тело влезла болезнь и убила его ребенка…

Избор не желал больше ничего слышать. Во рту княжича появился неприятный привкус, по спине, от лопаток к пояснице, пробежал холодок. – Уходим отсюда! – громко приказал он. Бьерна и Вадима его приказ устроил – оба тут же дали отмашку своим людям – вереница воев потянулась прочь из усадьбы, через открытые, теперь на долгие годы, ворота.

– Да объясни же! – затормошил княжича за рукав растерянный Латья. – Что такое? Что все всполошились-то?

– «Что-что!» – передразнил Избор. Ему хотелось быстрее уйти из этой слишком тихой усадьбы с ласковым названием Лаувейя. – Не слышал, что ли? Хальфдан не стал искать, в чье тело залезла хворь. Он сжег всех.

– Как всех? – ахнул Латья.

– Так, всех. Живых, мертвых, старых, малых. Всех, – стараясь не оглядываться на пепелище, сказал Избор. – Вместе со всеми их «бережными знаками…

Хальфдана они нашли в соседней усадьбе, в дне пути от мертвой Лаувейи. Эта усадьба устроилась в глуши, меж двумя покатыми, сплошь заросшими лесом холмами. Владел ею стурман[144] по имени Гор, а усадьба называлась Герсими – что означало «сокровище».

Конунга альдожане застали за пиршественным столом. В честь какого события пировал на бедствующей земле Черный конунг – знали лишь боги да он сам. Однако длинный стол в низкой избе был уставлен яствами, а Хальфдан поглядывал на пришедших с высоты пышных подушек, сложенных на лавке подле северной стены. У Черного конунга были невероятно длинные руки с большими ладонями, заросшая волосами короткая шея, несмотря на довольно юный возраст, окладистая борода и черные, плохо расчесанные космы, в которые каким-то чудом оказались вплетены две хлипкие косицы. Маленькие медвежьи глазки конунга ощупывали лица прибывших гостей, щурились, когда в них попадал отблеск света от факелов.

– Мать прислала ко мне гонца с известием, что меня ищут люди конунга Альдоги, – наконец зычно прорычал он. Голос конунга не радовал слух – нечто среднее между ворчанием разозлившейся кошки и сытым отрыгиванием медведя.

– Сей гонец усладил мое сердце. Это друг мой и брат по оружию! – Длинной ручищей конунг потянулся к кубку, махнул в сторону сидящего рядом с ним, только чуть ниже, тонкого сухого мужика в неброской одежде.

– Атли из Гаулара![145] – выкрикнул Хальфдан. Осушил кубок, попытался встать, но вместо этого шатнулся и упал обратно на скамью.

– Рад видеть тебя, Атли, – негромко сказал Бьерн.

Примкнувший к левому плечу гауларца хозяин усадьбы что-то быстро и угодливо зашептал Атли на ухо.

– Рад встрече с тобой, Бьерн, сын Горма, – немедленно ответил Атли. Сухо улыбнулся: – Ты и твои друзья желанные гости в этом доме.

Слова приветствия полагалось говорить не ему, а владельцу усадьбы. Здесь было что-то не то…

Избор мог бы вклиниться в разговор – за дни, проведенные в Агдире, он научился слегка понимать язык урман, – однако еще в том же Агдире, пару раз попав впросак, уразумел – в урманских землях все споры и договоры следует препоручать Бьерну. Он родился в этой стране, ему лучше ведомо, какие тут у кого права. И сейчас Бьерн быстро ответил, слегка склонив голову:

– Ты еще более возвысился, ярл Гаулара… – Помолчал немного и весомо добавил: – А отныне и Согна.

– Садись за наш стол, отведай нашей еды, чтоб стать нам другом, – Атли указал Бьерну на ближний к нему край стола.

Бьерн прошел, присел. Следом уселся Латья, потом Вадим. Сам Избор сел с угла, покосился на Атли. Тот вновь склонился к бонду, подставил ухо. Мясистые губы бонда шевелились, шептали.

– Что хочет от меня конунг Альдоги? – ошарашил Избора пьяным рыком Хальфдан. Княжич представил, как он, рыча от злобы и отчаяния, стаскивает в одну кучу мертвых и еще живых, всех тех, кто много лет делил кров и пищу с его женой, тестем и сыном. Как, невзирая на мольбы, сечет их топором – Избор не сомневался, что топор – любимое оружие конунга, – швыряет в полыхающий костер…

Княжича передернуло. Его движение заметил

Атли:

– Тебе, сын князя, холодно на дружеском пиру? В голосе таилась угроза. И как Атли догадался, что именно он, Избор, – сын князя? Вадим выглядел богаче, Латья – увереннее… Подсказал бонд?

Не зная, что ответить, Избор покосился на Бьерна. Урманин грыз куриную ногу, не замечал его замешательства.

– Любой пир холоден без хорошего пива, – подражая вычурной речи северных людей и коверкая непривычные слова, выпалил Избор.

Услышав его речь, Черный расхохотался, с размаху шлепнул Атли по костлявому плечу:

– Он обидел тебя, ярл, назвав твой прием холодным, но лишь после того, как ты нанес обиду ему. Гостя положено еще у дверей угощать пивом!

Атли скривился – углы губ поползли вниз, глаза превратились в узкие щели, нос острым сучком выпятился вперед. Худое лицо ярла стало похоже на сухую еловую шишку. Зато конунгу ответ княжича пришелся по нраву. Толстые пальцы Хальфдана вытянулись к княжичу, поманили:

– Подойди ко мне, словен.

Избору пришлось подняться со скамьи и сделать несколько шагов к возвышению. Теперь лицо Хальфдана оказалось совсем близко. Он был молод, ненамного старше княжича, но в нем скопилось столько боли, что она не вмещалась в юное тело, превращая юношу в мужчину.

– Слушай меня, словен, – Черный склонился к самому лицу Избора. – Недавно умер мой сын. На его погребальном костре я сжег тех, кто не спас его от смерти. Я послал в чертоги Хель немало добра и людей, чтоб моему сыну ни в чем не было недостатка[146]. Среди ушедших с ним было много моих родичей. А теперь моя мать Аса Великолепная хочет, чтоб я помог тебе найти твоих родичей и забрать их у Орма. Но почему я должен беспокоиться о твоих родичах, когда не беспокоился о своих? Я не враг Белоголовому, а ты – не мой человек. Почему я должен забирать у Орма его добычу? Ответь мне, словен.

Избор покосился на Латью, потом на Вадима. Лица обоих выглядели растерянными. Взгляд княжича перебежал на лицо Бьерна. Урманин медленно зашевелил губами. Избор выдохнул и начал говорить, пытаясь в точности повторять слова, о которых догадывался по движениям губ Бьерна:

– Потому что я признаю тебя, Хальфдан, сын Гудреда и Асы, своим конунгом и обязуюсь служить тебе, пока не покину твои земли или смерть не возьмет меня.

За столом все молчали.

Тишина давила на спину, вжимала голову в плечи. Опасаясь смотреть на Бьерна – вдруг ошибся, вдруг повторил не так? – Избор уставился на сапоги конунга – красные, сафьяновые, с кожаной оторочкой по голенищу.

– У нас говорят «пока Один не призовет меня в свои чертоги», – нарушил молчание Хальфдан. – Но я приму твою клятву и так…

Избор выдохнул, расправил плечи. Бьерн поднялся со скамьи, подошел к княжичу, встал рядом:

– Теперь Избор – твой человек, конунг. А мудрый правитель славен заботой о своих людях. Ты будешь говорить с Белоголовым?

– Мои люди проверяются во многих битвах, – недовольно буркнул Хальфдан. – Время даст ответ на все вопросы.

– Ты, как всегда, прав, конунг, – склонив голову, Бьерн потянул Избора прочь от возвышения, подальше в полутьму застолья.

Уходя, Избор расслышал слова Атли. Гауларец обращался к Черному:

– Сын князя Альдоги говорил чужие речи. Бьерн подсказывал ему. Все сказанное им – шло не от сердца и не по размышлению. Его речи были пусты, как лай брехливой собаки. Ты ошибся, приняв клятву словена.

Хальфдан рассердился.

– Я никогда не ошибаюсь! – рявкнул он. – Слышишь, Атли?! Никогда!

Спустя месяц они покинули Согн. Своим наместником конунг оставил Атли.

Б войске Черного Избор с Бьерном и Вадимом прочесали пирами Рогалланд, Хадоланд, Тотн, Хейдмерк и дважды, короткими набегами, побывали в одной из усадеб Вингульмерка.

В Вингульмерк Хальфдан ходил осторожно – эти земли, после долгих споров, битв и распрей, ему приходилось делить с конунгом Гендальвом, хотя Хальфдан считал их исконно своими – ведь некогда Вингульмерк принадлежал его отцу.

Когда кроны деревьев порыжели, а земля стала покрываться желтой, опавшей листвой, Хальфдан решил вновь отправиться в Вингульмерк.

– Там тебя встретит твой враг, но мой друг. Ты будешь называть своего врага другом, – уклончиво объяснил он Избору.

Княжич догадывался, о ком идет речь, не спал ночами, представляя себе встречу с Белоголовым, Ворочался с боку на бок, мысленно говорил с нападником, слышал покаянные речи, спорил с его оправданиями. Ночь за ночью…

Они остановились в усадьбе Хальфдана – Золотой долине, близ небольшой реки – одной из сестриц могучей Гломмы и круглого лесного озера. От усадьбы до озера было около пятисот шагов. Озеро показалось Избору невероятно красивым – большим, гладким, с высоко вздымающимися над водой берегами и белыми птицами, парящими над темной озерной гладью. Люди из усадьбы редко ходили к озеру – привыкли, а Избора манила его красота. Там, на невысокой прибрежной скале, он и встретил своего врага.

Княжич узнал Орма сразу, едва взглянув. И сколь ни готовился, сколь ни провел бессонных ночей в разговорах с самим собой, сколь ни клялся себе, что сумеет сдержать ненависть, – а кровь хлынула в голову, застучала в висках, пальцы сами стали нащупывать на поясе оружие.

– Не надо.

Женский голос охладил пыл Избора, заставил княжича разжать кулаки.

– Айша? – Княжич предпочитал смотреть на нее, чем на Орма. Девка появилась вовремя, будто учуяв возможную беду. – Как ты здесь оказалась?

– Пришла, – она взобралась на камень, поджала ноги, скрестила их под юбкой. Мотнула головой в сторону урманина, взбирающегося на береговой откос. За спиной Орма один за другим поднимались его люди – враги, которые, по приказу конунга, должны были стать друзьями.

– Это Орм? – разглядывая их, поинтересовалась Айша.

– Да, – неохотно признал Избор.

– Он не похож на вора и убийцу, – задумчиво сказала Айша.

– Но он – вор и убийца, – стискивая до боли кулаки, прошептал княжич.

День смерти Мстислава вертелся в памяти – дым, вопли, пролом в городской стене, выброшенные из полыхающих домов вещи, полуобнаженные девки с застывшим ужасом на мертвых лицах, гортанные выкрики урман и падающий к его ногам брат…

– Тебе нельзя с ним драться. Тут его земля и его правда, – на всякий случай негромко напомнила Айша.

– А в Альдоге была моя! – Оттолкнув ее в сторону, Избор шагнул навстречу Орму, столкнулся грудь в грудь. И тут же, оттеснив хевдинга, перед ним очутился другой урманин – невысокий, крепкий, со звериным прищуром желтых волчьих глаз. Острый нож коснулся шеи Избора раньше, чем княжич успел вздохнуть. Урманин что-то произнес, надавил лезвием. Из сказанного Избор понял только «заступаешь» и «хочешь смерти». Кровь гудела в висках, мутная ярость затмевала сознание, в памяти всплывало прошлое – лицо убитого брата, одинокая фигура отца на пристани, спокойная улыбка Гюды…

За спиной зашуршали, отдаляясь, легкие женские шаги. Айша убегала. Так было даже лучше – девчонка только мешалась бы под ногами…

Избор отбросил в сторону руку желтоглазого, не заметив, что лезвие расчертило шею красной полосой, выкрикнул Белоголовому:

– Помнишь меня, ярл?

И задохнулся от резкого удара в живот – желтоглазый урманин не стал бить ножом, зато кулаком засадил от души. Отплевываясь, Избор переломился пополам, чтоб не упасть к ногам врага, схватился за тонкий древесный ствол. Белоголовый поднял руку:

– Подожди, Харек.

Подступил к княжичу, вгляделся и по-словенски чисто произнес:

– Я не знаю тебя.

– Знаешь, – дышать было все еще тяжело, – я – твой враг!

– Вряд ли, – Белоголовый обошел вокруг дерева, пожал плечами: – Ты слишком слаб, чтоб называться моим врагом. Как твое имя?

Если бы он вспомнил, если бы смутился – вероятно, ярость Избора сошла бы на нет и спустя малое время княжич вспомнил бы, что пришел в эту страну и к этому человеку не воевать и не мстить, а выкупать своих родичей. Если бы да кабы…

Но ярл насмехался. В голове промелькнуло Бьерново: «С ними он даже разговаривать не станет…». Избор уже не помнил, о ком так говорил болотник, зато помнил его насмешливый тон, снисходительную ухмылку.

– Все вы… – прошипел Избор сквозь зубы, незаметно сместил руку с ноющего живота к поясу, нащупал костяную рукоять охотничьего ножа, что всегда носил при себе. – Все вы одинаковы, урманское отродье…

– Мы не ждали тебя так скоро.

От неожиданности Избор замешкался. Всего на миг, но и мига хватило, чтоб Бьерн встал меж ним и Белоголовым, закрыл ярла своей спиной. Рядом с ним преданной собачонкой вертелась Айша – тяжело дыша от бега, растрепанная, с раскрасневшимся в спешке лицом.

Сверкнув хитрыми кошачьими глазищами, она отлепилась от урманина, скользнула к княжичу. Ловко выудила из его ослабших пальцев нож, сунула куда-то в юбочные складки. Коснулась плеча Избора, шепнула:

– Все будет хорошо. Бьерн знает, что делать, – и полуденной тенью нырнула за спину княжича.

– Я торопился, но, похоже, зря. Меня встретили не так, как я ожидал. Впредь держи своих щенков на привязи, – фыркнул Белоголовый.

– Не бросайся словами, Орм. Ты называешь щенком моего князя.

Смех Белоголового звучал сухо и резко: – Мне нравится твоя шутка, Бьерн.

– Я пришел сюда не для шуток.

– Зачем же ты пришел?

– Вести торг.

Теперь Белоголовый смеялся уже искренне. Смеялись хирдманны, столпившиеся за спиной своего хевдинга, и даже желтоглазый Харек, недоверчиво качая головой, выдавил слабую ухмылку.

Белоголовый повернулся к тощему и высокому урманину, судя по морщинистой коже – самому старшему из хирда:

– Ты действительно умен, Кьетви. Тывсегда говорил, что время меняет людей. Теперь я сам вижу это.

Вновь взглянул на Бьерна, отрезал:

– Ступай в Бирку[147] – там ведут торг. А здесь сын Асы собирает воинов.

На сей раз засмеялся Бьерн:

– Кьетви правда умен – люди меняются. С каких пор ты стал воевать за конунга?

– С тех самых, как ты стал торговать, – веско отозвался Орм.

Разговаривая, оба урманина неприметно подбирались друг к другу, как подбираются, прежде чем сцепиться, два диких зверя. Оставалось всего два шага, когда Айша кинулась к ним – маленькая, худая, в серой шерстяной рубахе со слишком большим воротом, сползающим ей на плечо, в длинной юбке, с растрепавшимися от недавнего бега волосами и лихорадочными красными пятнами на тонких щеках. В окружении урман она казалась еще меньше и беззащитнее, чем была на самом деле.

Бьерн остановился. Орм кинул на него быстрый взгляд и тоже шагнул назад.

Явно не зная, зачем вообще вылезла и что теперь делать, притка растерянно огляделась. Тонкие пальцы девки теребили мягкую ткань, словно надеясь обнаружить нечто важное, затерявшееся в шерстяных складках юбки. В конце концов она оставила юбку в покое, указала на княжича и, на каркающем северном языке, заявила Орму:

– Знакомься, ярл. Это Избор – сын конунга Альдоги, Гостомысла.

Злость княжича уже исчезла – не билась кровью в висках, не застревала колом в горле – расплескал ее, растратил в глупой выходке.

– Она говорит правду? – недоверчиво оглядев притку, спросил у Бьерна Белоголовый. Тот кивнул.

– А кто ты? – теперь ярл разговаривал с Айшей. Та пожала плечами и улыбнулась. Из нее будто плеснуло светом, тонкая бледная кожа засияла, в кошачьих глазах заблестели радостные огоньки.

– Айша. – Она обернулась, указала на Бьерна: – Я пришла с ним.

– Рабыня? – Орм опять спрашивал Бьерна. Болотник угрюмо покачал головой, объяснил:

– Свободная. Притка.

Белоголовый не понял, да и как он мог понять, если на его родине никогда не слышали о притках. Но это название впрямь подходило Айше – не рабыня, не жена, не служанка и не воин, а притка. Везде и всегда она оставалась приткой – приткнувшейся, прилепившейся, неприметно идущей рядом.

Орм задумчиво покосился на Айшу, шагнул к Избору. Его протянутая рука не показалась оскорблением – княжич унизил себя куда больше. Разве он вел себя так, как подобает сыну князя? Набросился на врага, будто безголовый мальчишка…

Не раздумывая, Избор коснулся руки Белоголового, сжал пальцы. Ладонь ярла оказалась теплой и крепкой.

– Если ты сын Гостомысла, то ты знаешь, как называть меня, – по-словенски сказал Орм. Взглянул на отошедшую к серому валуну и отряхивающую юбку притку, продолжил, словно обращаясь только к ней: – Орм Белоголовый, сын Эйстейна.

Враги напали внезапно, ночью, в самый разгар пира, на котором конунг отмечал прибытие Белоголового. Все уже изрядно напились и отяжелели, когда дверь в пиршественную избу распахнулась и на пороге появился худой темноволосый слуга, охраняющий лошадей в лесу.

– Враги, конунг! – не заходя в избу, выкрикнул он. Голос парня пронесся над пиршественным столом, смял веселый гомон.

Конунг вытянул шею, силясь разглядеть говорящего:

– Кто ты?

– Симун, сын Ингви Рыжего. – Парень шагнул в избу, дверь за его спиной закрылась, свет упал на лицо – потное, бледное, с красными лихорадочными пятнами. Губы парня дрожали.

– Я и Тородд сторожили лошадей в лесу, когда заметили их. Они пробирались меж деревьев, их было много, как муравьев в муравейнике, и они шли так тихо, что даже лошади не услышали их шагов, Тородд остался с лошадьми, а я взял самого быстрого коня и поскакал упредить тебя, конунг.

– Ты верно поступил, Симун, сын Ингви. – Хальфдан тяжело поднялся, не спеша снял плащ, исподлобья оглядел притихших гостей. – Лишь один человек мог осмелиться напасть на меня в этих землях – старик Гендальв, но он напал бы при свете дня, чтоб видеть лицо своего врага. Значит, сюда идут его сыновья – Хельсинг и Хыосинг…

Слова конунга падали в напряженную тишину, как камни в глубь омута. Внутри у Избора что-то зашевелилось, стало душно.

– Сыновья Гендальва хотят называться конунгами, но их страх пред нами столь велик, что они пробираются ночью, надеясь застать нас врасплох. Сколько у них людей, Симун? – Хальфдан выпростал руку из-под плаща, поманил прильнувшего к стене парня.

– Много, конунг, – по-прежнему переминаясь у входа, ответил тот. Потупился, словно боясь сказать лишнее.

– Сколько?! Много деревьев в лесу, много птиц в небе, много рыбы в реке, а врагов никогда не бывает много или мало – их всегда столько, сколько ты можешь убить! Чего ты боишься, сын Ингви? Трусливых воров, которые стыдятся своих бледных лиц и прячут их под покровом ночи? Или смерти, которая приходит всегда и встречи с которой никому не дано избежать?

Симун попятился к дверям, уперся спиной в грудь заступившего ему путь Орма.

– Ты был смелым в лесу, будь смелым и здесь, – Белоголовый подтолкнул парня к конунгу. Избор видел, как на лице бедолаги мелькали поочередно страх, растерянность, задумчивость, опять страх. Неудивительно, что гонец боялся – конунги не любили людей, приносящих дурные вести, не гнушаясь порой зарубить злосчастного гонца.

– Их очень много, конунг, – наконец дрожащим голосом прошептал Симун. – Много больше, чем твоих воинов.

Хальфдан крутнулся на пятках, с размаха ударил ногой по краю стола. Тяжелый длинный стол закачался, с грохотом завалился на скамью, опрокинул ее. На пол, на радость оторопевшим от шума псам, посыпались объедки.

– Значит, у детей Гендальва будут пышные похороны – в царство синекожей Хель они отправятся с множеством друзей! – расхохотался Черный. – Нынче мы хорошо повеселились за столом, теперь славно потанцуем в пляске Скегуль![148] Вперед, сыны Одина!

Воины рванули к выходу, шумно обсуждая, как проучат трусливых щенков, тявкающих в ночи, и хвалясь друг перед другом еще не одержанной победой.

Проталкиваясь меж двумя рослыми урманами, которые, перекликаясь через его голову, спорили, кто зарубит больше врагов, Избор пытался отыскать в толпе у входа людей Бьерна, но разглядел лишь Вадима – его лохматая рыжая башка возвышалась над прочими.

– Выводи людей на двор! – прокричал Избор Хоробому по-словенски. – Слышишь? Поднимай людей!

Выходя из избы, Вадим кивнул.

Толпа подпихнула Избора к дверям, выволокла наружу. Там, во дворе, перед длинными воинскими домами, уже сновали разбуженные криками люди, строились, наспех натягивая кольчуги и вооружаясь, кто чем придется. У дальней избы, где спали альдожане, сгрудились несколько ватажек.

Избор протиснулся меж гомонящими ярлами и стурманами к сложенному у входа в пиршественную избу оружию, отыскал свой пояс с мечом, побежал к ватажкам, на ходу подпоясываясь и стараясь ни с кем не столкнуться. Мимо мелькали факелы, сонные и испуганные лица, отблески света плясали на круглых умбонах[149] щитов. Люди галдели, перекликались, путались в темноте и суете.

– Латья! – завопил Избор.

Вместо Латьи на его зов откуда-то из-за чужих спин возник Тортлав.

– Где Бьерн? – выкрикнул, глядя в обеспокоенное лицо урманина, княжич. Тортлав махнул рукой в сторону избы:

– Там. Что случилось?

– Сыновья Гендальва, – дальше объяснять не пришлось. Тортлав кивнул, побежал к своим, придерживая болтающиеся на поясе метательные ножи.

Где-то за спиной княжича множество голосов затянули песню Валькирий – нечто среднее между мольбой к Одину и насмешками над врагом. К ним присоединились еще голоса, затем – еще. Монотонный гул песни, где слова разбирались с трудом, а смысл и вовсе терялся в хитросплетении фраз, успокаивал. Суматоха превратилась в обычную подготовку к бою, внутренняя суета уступила место холодной решимости.

– Мои люди готовы. – К княжичу подошел Бьерн, покосился на окруживший усадьбу лес. – Сыновья Гендальва уже близко.

Избор тоже поглядел в сторону леса. Урманин не ошибся – вдали на холме, где деревья росли чуть реже, виднелись яркие пятна факелов. В их бликах смешивались черные, похожие на мурашей, точки, спускались по склону. Очень много точек – казалось, сама земля в лесу ожила и теперь наползала на усадьбу, грозя похоронить ее под собою. Неожиданно подумалось, что было бы глупо навеки остаться здесь, в чужой земле, погребенным под никому не ведомым курганом.

Повеяло холодком, к горлу подступила тошнота…

– Сигтрюгг и его люди – к воротам! Арни – ставить колья! Белоголовый – восточная стена! Я – север, Избор – запад! – Мощный рык Хальфдана прогнал страх, расставил все по своим местам. Небольшой отряд побежал к закрытым воротам усадьбы. Стрелки ловко, как белки, вскарабкались вверх по бревнам, притулились на поперечине, запирающей ворота, приладили луки, перекинули через воткнутые в землю рогатины пеньку. На нее копошащиеся внизу рабы подвесили бадейки с камнями и горячей смолой.

– Слышали? Западная стена! – вторя конунгу, выкрикнул Избор.

Бряцая оружием, альдожане побежали к краю городьбы. Избор влез на каменный завал перед городьбой, вгляделся в молчащий лес. Там, в тишине и темноте, к усадьбе подкрадывались неведомые враги. Шли молча, с погашенными факелами, стискивали в потных ладонях рукояти мечей да топоров, ждали одного-единственного приказа – убивать…

За спиной Избора зашуршали мелкие камни, ссыпаясь под неосторожной ногой. Избор оглянулся.

– Все готовы. – Латья подобрался к нему. Выглянул из-за плеча: – Не видать еще?

– Не видать. Вадим-то где?

– Справа, вон, за завалами, – махнул куда-то в темноту Латья, предугадал следующий вопрос: – Бьерн со своими – слева. А наши все – тут, у тебя за спиной.

Постепенно усадьба стихла, и теперь по двору сновали только бесшумные тени – люди бондов и рабы, не обученные воевать. Женщины с детьми стайкой скучились у южных ворот, ближних к озеру. Натужно хрустнув, створы раскрылись, маленькие фигурки вытекли в проем, растворились в темноте.

– Как думаешь, – в наступившей тишине даже собственный шепот казался княжичу чересчур громким, – Черный нарочно выбрал нам эту стену?

– Не знаю, – пожал плечами Латья. – Да и какая разница? Что та, что эта – все одно – воевать.

– Зря ты так, – княжичу было легче говорить, чем думать о предстоящей битве или пытаться рассмотреть затаившихся в лесу врагов, – Хальфдан ее не случайно нам выбрал. За нами – восток, значит – Гарда, Альдога, дом. Конунг – не дурак, понимает, что за урманскую землю мы хрен будем кровь лить, а за родную – головы не пожалеем. Потому и поставил нас сюда, чтоб помнили – за нашими спинами, хоть через море да через горы, а родина…

– Верно, – согласился Латья. Обрадованно шлепнул Избора по плечу: – Здорово ты, князь, все удумал. Надо бы людям рассказать – злее биться будут…

Остановить его Избор не успел – Латья ужом скользнул с камня, отправился рассказывать воям, что драться нынче надобно не только за урманского конунга и свою свободу, а и за Альдогу тоже. В каком-то смысле…

Йзбор хорошо запомнил, как началась та битва, но лучше рассказал об этом Тортлав – скальд Бьерна:

Под покровом ночи подходили братья,

Дети тех, кто ране с сыном гордой Асы

Не страшился в свете править пир валькирий,

Сельдей битвы рьяных выпускать на волю,

Заграждаясь славным кругом сечи буйной,

С волком павших смело в шумной драке

Стали оставлять безмолвных вязов стрел

Жестоким ведьм коням на ужин…

Фрейр державы молча ждал врагов прихода с дуновеньем нордри.

Храбрый сын Эйстейна ожидал с аустри.

Столб дружины русов предстоял безмолвно в заводи у вестри.

В ночи трепетали лебеди побоищ, дожидая тихо славного начала вечных игрищ Фрейра.

Многих зазывала в гости сестра волка,

И деятель злата соколом валькирий подал знак,

Чтоб вышел на дорогу брани страстный изверг леса,

И пустился плавать в море навьей пены в жалах ножен, в сигах сечи

Гримнир визга Гендуль… [150]

Вороний крик пронесся над затихшей усадьбой, стряхнув оцепенение с ранее молчаливого леса. Ожили, зашевелились ближние кусты, взмыли вверх еловые лапы, выпуская на волю темные фигуры воинов. Послышался ответный вопль – огромный, страшный, как етун[151].

Избор тоже закричал, выхватил из ножен меч. От ворот и из-за составленных у городьбы щитов во врагов полетели горящие стрелы. «Изверг леса» жадно впился в сухие ветки, в разбросанное вокруг городьбы сено, в еловые стволы. Заурчал, защелкал, пополз вверх по ветвям и стволам, перебирая мягкими желтыми лапами, потянулся черным языком дыма к лунному свету. В его свете стали хорошо видны нападники – косматые, бородатые, в кольчугах до пояса, со звериными оскалами лиц, блестящими мечами и топорами в руках. Их сиплый вой глушил приказы Избора.

Надрывась от крика, Иэбор торопил лучников, за его спиной звенела одна, вторая спущенная тетива; через мгновение туча стрел устремилась вперед, поражая то незащищенные шеи, то ноги врагов, но на месте каждого упавшего, словно вырастая из огня, появлялся новый воин – еще больше, еще злее, еще сильнее.

Нападники добежали до городьбы, слегка приостановились перед выставленными им навстречу острыми кольями, но сзади на них налетели вторые и третьи ряды. Послышался хруст костей, крики боли – несколько врагов безжизненно обвисли на кольях, и прямо по их телам наверх, через городьбу принялись взбираться другие воины.

Громадный урманин, уже без шлема – потерял по пути, – но еще в подшлемнике, первым перевалился через колья, прыгнул на Избора. Его тело рухнуло на поднятый вверх меч княжича. Сам Избор успел увернуться, но тут же очутился лицом к лицу с новым врагом – высоким, светловолосым, без кольчуги, шлема и даже щита, зато с тяжелым топором в руках. Лицо светловолосого было перекошено, в углах рта пузырилась пена, черные громадные зрачки вперились в Избора. Уклоняясь от топора, Избор перепрыгнул через чье-то тело, на ходу попытался ткнуть мечом в грудь нападающего. Светловолосый воин оскалился, засмеялся. Меч княжича чиркнул по его груди, на рубахе врага расплылось кровавое пятно. Светловолосый захохотал еще громче, странно причмокнул, взвыл. В его глазах отразился блеск пламени, прикрытые бородой губы приподнялись, обнажая острые, будто звериные, клыки. Его топор вновь чудом миновал плечо Избора, ненароком проломил затылок кого-то из сражающихся рядом, взмыл вверх и опять завис над княжичем. Ни один человек не мог управляться с тяжелым оружием так ловко и быстро. Иэбор вновь полоснул мечом – на сей раз по сжимающей топор руке урманина. Под лезвием плоть врага расползлась до кости, но светловолосый и не подумал выпустить свое страшное оружие. Мало того – рубанул воздух, напирая на Избора.

– Слева! – рявкнул над ухом княжича знакомый голос.

Избор пригнулся, отступил. Краем глаза увидел грозившую ему опасность – слева подбирался крепкий низенький урманин из чужаков, вооруженный боевым молотом. На молоте крепыша жирно блестела кровь. Урманин не успел замахнуться – клевец Бьерна размозжил его затылок, вмял лицом в камни.

– Падай! – вновь выкрикнул Бьерн.

Избор не успел. Приседая на негнущихся, упрямых ногах, он видел, как хладнокровно, будто издеваясь над медлительностью княжича, на его голову опускается лезвие топора, как довольно рычит светловолосый урманин, как…

Лезвие бьерновского клевца в последний миг перемахнуло через топорище светловолосого, обвило рукоять крепким крюком, дернуло. Светловолосый выпустил топор из рук. Лишенное хозяйской руки оружие просвистело над головой Йзбора, чиркнуло по макушке, слегка зацепило кожу. Боли княжич не ощутил, но кровь побежала по темени, теплом скользнула за ухом, капнула на плечо.

Топор выскользнул из крючка клевда, со звоном поскакал по камням, застрял лезвием в расщелине. Сидя, Избор наблюдал, как светловолосый выхватывает из-за пояса короткий гаутский меч и, брызжа слюной, топает на Бьерна. Рядом с ним болотник казался маленьким и тонким, а его клевец – вовсе игрушечным. Однако Бьерн не отступил, наоборот, прыгнул навстречу острому жалу меча, с размаха ударил клевцом, целя в лоб врага. Движения Бьерна были слишком быстры для Избора, но для рычащего, как зверь, светловолосого урманина они оказались предсказуемы – он поднял меч, отражая удар. Клевец шаркнул по лезвию, соскользнул вниз. Бьерн очутился грудь в грудь с врагом. Серебристой чешуей в его свободной руке мелькнул нож, легко пробежал по горлу противника. Светловолосый захрипел, запрокидывая голову назад. Широкая струя крови плеснула в лицо Бьерна. Не обращая на нее внимания, болотник крутнул клевец, острие поразило живот светловолосого. Тело врага переломилось, стало оседать.

– Уходим! – Бьерн подцепил княжича под локоть, потянул вверх.

Поднимаясь, Избор увидел одного из своих воев – Яса. Яс лежал вниз лицом, из-под спины высовывалась рукоять меча. Избор схватился за нее, вытащил оружие. Вокруг звенела, вопила, перекатывалась огненными всполохами и предсмертными хрипами битва.

– Уходим! – отражая удар чьей-то секиры, вновь крикнул Бьерн. – В ряды! Встать в ряды!

Вряд ли он мог перекричать шум боя или треск подступающего к усадьбе пламени, но его послушались слева к его плечу примкнул Тортлав, справа – кто-то из людей Вадима. Избор отмахнулся от нападающего «в лоб» противника, ногой оттолкнул другого, встал к плечу Тортлава. Рыча и стряхивая с себя врагов, как искупавшийся медведь стряхивает брызги, к ним пристроился Слатич, Вынырнул из людского месива Латья. Потом еще двое. И еще…

– Круг! Круг! – заорал Бьерн. Ряд изогнулся дугой, сомкнулся. Ощерившись оружием, как огромный еж, покатился к центру усадьбы.

Пот и кровь заливали Избору лицо, руки немели, но усталости или страха не было. Невесть как Избор углядел в пылу битвы еще несколько таких же «ежей». Отбивась от наскакивающих на них врагов, «ежи» двигались в сторону озера.

– Орм! – Оклик Бьерна заставил самого ближнего «ежа» приостановиться. – Как уходим? Водой?

– В лес! – в ответ выкрикнул Белоголовый. Теперь Избор различил его средь тесно прижавшихся спинами урман. У бывшего врага Гостомысла был плачевный вид – кольчуга от шеи до середины груди зияла дырой, из рассеченной брови бежала кровь, заливала один глаз. Зато другой взирал на происходящее вполне осмысленно. В пылу боя Белоголовый остался без меча – за его поясом торчал лишь жалкий обломок на рукояти. Единственным уцелевшим оружием был короткий боевой бич с острым и шипастым наконечником. С удивительным проворством, словно белка собственным хвостом, Орм вращал бичом, отщелкивая наконечником особо рьяных врагов. Тяжелый шипастый наконечник распарывал кольчуги, раздирал плоть, выхватывал мягкие куски мяса.

– Уйдешь один? – Едва успев подставить под прыгнувшего на него врага обломок меча, Орм добил нападника бичом.

– Вместе. – Бьерн указал оружием на неуклонно приближающиеся восточные ворота. У ворот шла страшная сеча – в кровавом месиве было трудно разобрать – где свои, где чужие.

– Нет. Я возвращаюсь к северным, за конунгом.

– Оттуда не уйти, – возразил Бьерн.

– Знаю…

Избор плохо понимал, о чем они толкуют, да и понимать времени не было – то и дело перед глазами возникали перекошенные болью, яростью, страхом чужие лица. Княжич рубил мечом по сторонам, уже не сильно заботясь, куда или в кого попадет.

У ворот «ежи» Бьерна и Белоголового почти сомкнулись. Избор едва не царапнул лезвием меча кого-то из хирдмаянов Орма, однако вовремя успел отвести удар.

– Слатич!

– Трор!

Приказы обоих урман прозвучали одновременно. До сего мига плотные, «ежи» распались, оставив Избора в одиночестве. Сильная рука обхватила его сзади, рванула. Чуть не завалившись на спину, Избор оказался за плечом Слатича. Рядом со Слатичем, оттеснив Иэбора, пристроился огромный Трор из хирда Белоголового.

– Держись Бьерна, князь! – выкрикнул Слатич, подтолкнул Избора, заставляя его побежать. Теперь княжич понял – Слатич и Трор собирались прикрывать их отступление. Избор мог остаться рядом с ними, сражаться – ведь он князь, и он не обязан слушать указы какого-то урманского болотника! – но, повинуясь словам Слатича, нашел в толпе Бьерна. Урманин пробирался к поросшим лесом береговым скалам, клевцом расчищая себе путь, подныривая под чужие мечи и топоры, искусно лавируя меж дерущимися. Он будто впрямь танцевал неведомый танец, как говорили урмане – «пляску Скегуль». Его тело, подчиняясь ритму боя, становилось то маленьким и низким, то длинным и высоким, извивалось, обтекало людские фигуры. Голова моталась из стороны в сторону, темные косицы подскакивали и вновь опускались на широкие плечи, тонкая кольчуга переливалась…

Как завороженный, почти не обороняясь, Избор двинулся за ним. Миновал гущу схватки, ворота, горящие кусты. То тут, то там в дыму раздавался звон оружия, угрожающие вопли и крики боли. Задыхаясь от удушья, Избор продрался сквозь тлеющий кустарник, очутился на откосе над озером. В воде полыхали отблески огня, раскинув руки плавало несколько мертвых тел.

– Сюда, – появившийся из-под откоса Латья ловко толкнул Избора вниз. Ноги княжича подкосились. Рухнув на задницу, он съехал несколько шагов по гладкому отвесному склону. Затем ноги вновь очутились на твердой опоре. Сверху к нему сполз Латья.

– Пошли, князь, пошли, – поторопил он. Рожа Латьи было черной от копоти, рукав рубахи оторвался, стала видна исполосованная свежими царапинами рука. Латья бесцеремонно толкал Избора по скользящей вдоль склона тропе. Тропа бежала около двадцати шагов прямо над озером, затем поднималась и пряталась в лесу.

– Пошли, – вновь подогнал княжича Латья. Избор выдохнул, взглянул вверх. Из-за отвесной скалы ничего не было видно, лишь в воду сыпались хлопья тлеющего пепла да горящие обломки веток. Еще до начала этой битвы Избор понял – Хальфдан обречен на поражение. У конунга урман было слишком мало людей. А нынче возвращаться в усадьбу к обреченному конунгу и его людям было бы глупо. Очень смело, очень доблестно, но очень глупо…

– Пошли, – согласился Избор и, прижимаясь спиной к скале, двинулся прочь от полыхающей усадьбы.

Едва выбравшись с тропы в лес, они натолкнулись на Бьерна, Тортлава, Ихея и четверых урман из хирда Белоголового. Тесной кучкой те стояли под кроной высокой ели, тяжело дышали, вслушивались. Сюда звуки боя доносились слабо, а запах дыма и вовсе не долетал – ветер нес его на усадьбу, а не от нее. Бьерн, ругаясь, тер щеку пучком травы – отчищал чужую кровь, Настороженно дернулся в сторону Избора и Латьи, но тут же успокоился:

– А-а, это ты, князь…

Уважения в его голосе не было, лишь усталость.

– Где Орм? – продолжая скоблить щеку, поинтересовался он.

– Хрен его знает. – Латья сунул за пояс нож, который всю дорогу стискивал в руке, огляделся, впился взглядом в одного из урман Белоголового: – Слышь, ты, о чем спрашивают? Где ваш хевдинг?

Худой морщинистый урманин, с узким лицом и короткими волосами – кажется, Орм называл его Кьетви – поджал губы, покачал головой:

– Уходя, я видел Орма с Хареком. Они были совсем близко. Орм велел всем уходить в лес, но мы будем ждать ярла.

– Ну и дурак, – равнодушно заявил Латья. – Если ваш Белоголовый не вернется, значит, помер. Чего мертвяка-то ждать?

Избор положил руку Латье на плечо, надавил.

Дружинник никак не мог примириться с людьми Белоголового. В Альдоге кто-то из урман Белоголового убил жену Латьи – красавицу Яруну. Избор мог понять своего воина, сам едва терпел присутствие Орма, но нынче было не время и не место припоминать старые обиды. Разгоряченный боем Латья не сдавался – стряхнул руку княжича, подступил вплотную к узколицему хирдманну:

– Выходит, так вы своим князьям верны? Он вам приказывает уходить, а вы ждете, он бьется, а вы – под елочкой отдыхаете… Мы-то, видишь, своего вытянули, не бросили. Или смелости у вас хватает лишь собственные шкуры спасать, а?

Узколицый Кьетви молчал. Глотал обидные слова, не спорил. Кто-то из его друзей сунулся было к Латье, но Кьетви сдержал его, заградив рукой путь. Вовремя – с тропы послышался шорох осыпающихся камней. Появилась прихрамывающая фигура. Хватаясь руками за края уступа, человек вылез наверх, рухнул без сил на землю, хрипло дыша, перекатился на спину.

– Харек?! – хором вскрикнули узколицый и его дружки. Обступили тяжело дышащего Харека, затеребили: – Где ярл, Волк? Где ярл?

Тот, кого они называли Волком, сел, не отвечая, рванул штанину на ноге. Ткань послушно разъехалась, обнажая длинную глубокую рану – почти от паха до колена.

– Проклятье Одина! – прошипел Харек, ладонями свел вместе края раны, прикрыл их одной рукой. Кровь потекла у него меж пальцами, залила запястье. Харек сплюнул, принялся обматывать ногу оторванным от штанины куском. Закончив, склонился, рванул зубами край ткани, сплел разорванные концы, затянул узлом. Просипел: – Кьетви, дай меч – мой затупился…

Кьетви послушно выудил из ножен длинный меч, сунул Хареку. Опираясь на него, как на посох, Волк тяжело поднялся, похромал к обрыву.

– Сучьи дети… – донеслось до Избора его бормотание. – Сдохнут… Сучьи дети…

Волк сполз на тропу, обернулся:

– Мы с ярлом выводили из усадьбы конунга и его людей. Где-то у северных ворот Орм отстал. Я возвращался за ним. Не нашел… пока…

– Тогда мы не будем ждать. Уйдем в лес, – сказал Бьерн. – Увидишь Орма, скажи, что его люди ушли со мной. Он не будет возражать. Прощай, Харек.

Волк ухмыльнулся:

– Рано прощаешься, Губитель Воинов. Мы оба еще живы.

Незнакомое прозвище осело в голове Избора. Выходит, вот как когда-то называли Бьерна в урманских землях… Ох, многое скрывалось под личиной молчаливого болотника. Узнать бы – что именно…

– Все. Идите, – спускаясь по тропе, пробормотал Харек.

– А ты? – Кьетви шагнул за ним, словно желая остановить, однако передумал, застыл на краю обрыва нелепым тощим идолом.

– Я? – глаза Харека блеснули, перекошенный от боли рот расползся в недоброй ухмылке. – Это славная ночь и славная битва. Мне скучно покидать ее столь быстро.

Зашуршали камни, голова Харека скрылась за скалой.

– Странные вы все-таки люди, – косясь на тропу, выдохнул Латья. – Даже злиться на вас неохота… Пошли, что ли?