Стефанит и Ихнилат

«СТЕФАНИТ И ИХНИЛАТ» В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XV в.

В 1950—1957 гг. русский писатель Алексей Ремизов, доживавший последние годы своей жизни в чужом для него Париже, опубликовал несколько книг на сюжеты древнерусской литературы. Для Ремизова это не было случайной литературной работой. Постоянно интересовавшийся древнерусским языком, во многом зависевший в своей сказовой манере от «Жития» Аввакума, А. Μ. Ремизов пытался в своих последних книгах передать сложившееся у него представление о древней Руси. «Что занимало русского человека? Какие назову его любимые книги, любимое чтение? — спрашивал Ремизов. — Назову, что знаю и что вызывало во мне отклик, отзывалось в моем сердце как пережитое мною, когда я писал». Своим книгам на сюжеты древнерусской литературы писатель придавал важнейшее значение. «В этих книгах самое мое задушевное, из них мне открылась моя судьба, — писал он. — Эти книги для меня огнедышащие, они сожгли мою душу».[80]

Первой из этих «огнедышащих» книг была «Повесть о двух зверях. Ихнелат», написанная А. Μ. Ремизовым на материале «любимой книги Московской Руси» — переводной повести о Стефаните и Ихнилате.[81] В послесловии к повести Ремизов рассказал, что он узнал о ней не из научных исследований, а из рассказа своего товарища по политической ссылке в 1897—1903 гг.: «...вспоминая свое детство в старообрядческой семье и апокрифы, книги первого чтения, он вдруг, словно глотнув прохлаждающего пару, с каким-то особенным чувством рассказал мне повесть о двух зверях».[82]

Книга «Стефанит и Ихнилат» мало знакома не только любителям древнерусской литературы, но и специалистам. Лишь в 1858 г. она стала известна русской науке. Впервые упомянул о ней А. Н. Пыпин, «открывший» в своем «Очерке литературной истории старинных повестей и сказок русских» целый ряд произведений древней русской беллетристики. Пыпин рассказал о богатой литературной родословной книги «Стефанит и Ихнилат», о ее родстве с арабским циклом басен «Калила и Димна» и индийской «Панчатантрой», но он не знал еще, когда появилась эта книга на русской почве. «Русский перевод Стефанита должен быть отнесен к числу тех произведений, которые перенесены к нам из литературы южных славян, хотя по русским известным спискам он восходит не далее XVII столетия», — писал А. Н. Пыпин.[83] По позднему и случайному списку конца XVII—начала XVIII в. русский текст «Стефанита и Ихнилата» был впервые опубликован Ф. Булгаковым в 1877—1878 гг. в «Памятниках древней письменности».[84] Спустя несколько лет, в 1880—1881 гг., «Стефанит и Ихнилат» был издан А. Е. Викторовым в той же серии по более древним спискам — двум сербским и третьему, который издатель определял как «болгарско-русский».[85]

Ни до своего опубликования, ни после него повесть «Стефанит и Ихнилат» не привлекала особого внимания исследователей древней Руси. В научной литературе нет ни одного исследования, специально посвященного славяно-русской версии этого памятника.[86] Такая судьба «Стефанита и Ихнилата» в русской филологии обратила на себя внимание А. Μ. Ремизова. «Не думаю, чтобы в кругу Пушкина знали об Ихнелате, да и в Летописи русской культуры XIX в. (Н. Барсуков. Жизнь и труды Погодина) среди археологии и любителей древней письменности о Ихнелате не упоминается», — писал А. Μ. Ремизов в послесловии к «Повести о двух зверях».[87]

Едва ли малую популярность «Стефанита и Ихнилата» среди исследователей древней Руси можно объяснять только иноземным происхождением памятника. «Бова королевич», ставший для людей XVIII—XIX вв. как бы воплощением допетровской Руси, был переводным итальянским романом; не на Руси сложились и популярнейшие жития — такие как житие Николая чудотворца, Алексея человека божия, Саввы Освященного или жития из Синайского, Скитского и Египетского патериков. Но все эти памятники постоянно привлекали внимание людей, желавших разгадать «душу» древней Руси. Они соответствовали традиционным представлениям об этой «душе» — героической и благочестивой, цельной, лишенной всякого скептицизма и раздвоенности. Они соответствовали и представлениям о древнерусской литературе — возвышенной, устремленной к идеалу, прямолинейно-дидактической.

Совсем иной характер имеет «Стефанит и Ихнилат». Конечно, и в этом памятнике немало дидактики: герои повести постоянно читают друг другу нравоучения и рассказывают притчи, имеющие открыто назидательный характер. Но главные персонажи цикла, давшие имя всему произведению, — Стефанит и Ихнилат — очень мало походят на традиционных героев древнерусской литературы. Не совсем понятно даже, кто они такие. В зверином царстве, где они живут, правит Лев; ему служат различные звери — «Львове же, и медведи, и волци же, и лисици, и иныи друзии». Стефанит и Ихнилат — тоже звери, но какие именно — неизвестно;[88] не совсем понятно также, отрицательные они персонажи или положительные. Стефанит — резонер, довольствующийся своим скромным местом в жизни, Ихнилат — честолюбец и авантюрист, но оба они «мудроумны», оба привязаны друг к другу, и эта дружба сохраняет свою силу и тогда, когда Ихнилат попадает в заточение.

Своеобразие «Стефанита и Ихнилата» хорошо понял А. Μ. Ремизов. Действие его «Повести о двух зверях» развивается в обстановке, более всего напоминающей Париж 1940—1944 гг., охваченный войной и оккупацией. Ремизов сделал Стефанита и Ихнилата неимущими интеллигентами, одинокими и заброшенными при обезьяньем дворце царя-льва, и придал героям даже кое-какие автобиографические черты (нужда, надвигающаяся слепота). Но перенесение действия в XX век никак не изменило характеристики основных героев повести. Хитрые рассуждения Ихнилата в спорах со Стефанитом, его остроумные доводы во время суда не придуманы Ремизовым в «Повести о двух зверях», а взяты из оригинала. Даже разговор Ихнилата в темнице с пришедшим к нему на свидание Стефанитом, во время которого Ихнилат высказывает опасение, что ни в чем неповинного зверя могут «зацарапать» за дружбу с ним, подвергнуть пытке и принудить к откровенности, соответствует подлиннику. «Да не за ради дружбу и любовь, яже имехом, ят (т. е. «взят») будешь и ты, и нужею исповеси (т. е. «признаешься под принуждением»), яже о мне», — говорит Ихнилат в древнерусской повести. Самоубийство Стефанита, напуганного возможным арестом, искреннее горе коварного Ихнилата, узнавшего о гибели Друга, — все это подлинные мотивы древнего текста.

Своеобразие «Стефанита и Ихнилата», его несходство с большинством известных нам памятников, бытовавших на Руси до XV в., разительны. Необычны не только основные персонажи, давшие имя книге, — необычны и остальные действующие лица. Говоря о древнерусской литературе, исследователи обычно отмечают отсутствие в ней заведомого вымысла, историчность (действительную или предполагаемую) ее героев. Между тем в «Стефаните и Ихнилате» действуют явно не исторические персонажи, и даже не люди, а звери, но звери сказочные, имеющие свое государство, своего царя, разговаривающие друг с другом на человеческом языке. Все это испокон веку было свойственно сказкам о животных, но когда именно проникли такие сказки в русскую письменность?

Своеобразие «Стефанита и Ихнилата» делает особенно желательным исследование литературной судьбы книги о двух зверях в русской письменности. Когда появилась здесь эта книга? Кем и с какой целью она переписывалась? В настоящей статье мы попытаемся выяснить судьбу «Стефанита и Ихнилата» в первые века бытования книги на Руси.

Книга «Стефанит и Ихнилат» пришла на Русь из Византии через южных славян, но родиной ее является Восток. В своем первоначальном индийском варианте, известном по санскритской «Панчатантре» IV в. н. э., цикл басен о животных состоял из пяти книг, в которых мудрец-брахман по просьбе царя Амаршакти рассказывает ему притчи-басни о «разумном поведении». Басни эти перемежаются стихами, обычно выражающими в более прямой форме мораль повествования. Первая книга «Панчатантры» — «Разъединение друзей»:

таково краткое содержание этой книги, изложенное в ее первом стихотворении.[89] Вторая книга рассказывает, в противовес первой, о верной дружбе ворона, серны, крысы и черепахи; третья — о войне воронов с совами; четвертая — о коварном дельфине, пытавшемся обмануть своего друга обезьяну; пятая — о безрассудных поступках (рассказ о глупом цирюльнике).

Построенная как наставление государю («княжеское зерцало» — жанр популярный в средние века и на Востоке и на Западе), «Панчатантра» брала, однако, свой материал из сказок о животных — сказок, широко распространенных у всех народов мира. Из Индии цикл басен о животных проник в Иран, а оттуда — в арабские страны.

Для развития европейских, и в частности славянских, литератур наибольшее значение имела именно арабская версия басенного цикла: на основе этой версии возникли и ее греческая переработка, в свою очередь использованная южными и восточными славянами, и латинское переложение, получившее распространение по всей Западной Европе.

По своей структуре арабская версия цикла несколько отличалась от индийской. Общая «рамка» цикла (разговор царя с мудрецом), мало разработанная и в «Панчатантре», играла в арабском тексте небольшую роль; важнейшее значение приобрел зато основной рассказ первой книги — о двух шакалах, льве и быке. Индийские имена этих шакалов — Каратака и Даманака — были переданы в арабском тексте как Калила и Димна; по их именам и весь цикл получил название «Калила и Димна». К обширной первой главе, рассказывающей о том, как Димна поссорил льва с быком и погубил быка, была прибавлена здесь еще одна глава о суде над Димной и его казни. Далее следовали небольшие по размерам главы, соответствующие 2—4-й книгам «Панчатантры» — о вороне и его друзьях, о воронах и совах, об обезьяне и черепахе (заменившей дельфина индийской версии); из 5-й книги индийского цикла был взят не рамочный рассказ, а одна из вставных притч — о человеке, безрассудно убившем ласку, спасшую его ребенка от змеи. На этом, однако, текст «Калилы и Димны» не оканчивался: в него включались еще главы о царе Шадираме, его визире и женах и ряд других глав, восходивших, видимо, тоже к индийским источникам,[90] но таким, которые не отразились в «Панчатантре».

Арабская «Калила и Димна» отличалась от «Панчатантры» и по жанру. Проза здесь полностью вытеснила стихи; созданная в XIII в. «Калила и Димна» представляла собой новеллистический цикл, предвосхитивший такие памятники арабской художественной прозы последующих веков, как «Тысяча и одна ночь». Роль подобных новеллистических циклов в мировой литературе хорошо известна: не без влияния Востока (который здесь, как и в ряде других случаев, значительно опередил Западную Европу) новеллистические циклы появляются в конце средних веков и на Западе. Именно в этом жанре, представленном такими шедеврами, как «Декамерон» Боккаччо (испытавший некоторое влияние «Калилы и Димны»), отразился, по словам А. Н. Веселовского, «протест реальности» против феодально-рыцарского идеала средневековья.[91]

Идеология «Калилы и Димны» своеобразна. Мы уже отметили важную роль, которую приобрела в этом варианте история двух шакалов, давшая имя циклу и занимавшая не менее половины всего текста. В чем был смысл всей этой истории? Появление в арабском варианте особой главы об осуждении коварного Димны приводило исследователей к довольно естественному заключению, что основная тема «Калилы и Димны» — «предостережение носителю власти не слишком доверять доносам и не торопиться осуждать обвиняемых».[92] Однако более внимательное рассмотрение арабской версии заставляет прийти к выводу, что идея ее не так проста. Создатель этой версии, Абдаллах ибн ал-Мукаффа, перс-зороастриец, так и не ставший ортодоксальным мусульманином (впоследствии он был жестоко казнен по обвинению в ереси), вставил во введение к «Калиле и Димне» смелое рассуждение о невозможности установления истинной религии;[93] весьма тонко и сложно построил он и рассказ о суде над Димной. Если в «Панчатантре» царь-лев мудр и храбр, то в «Калиле и Димне» он «тщеславен, нетерпим в мнениях, а мнения его были несовершенны».[94] Под стать царю и его двор, состоящий из интриганов и завистников, старающихся погубить друг друга и занять первое место при государе. При всей порочности Димны суд над ним, совершаемый такими царедворцами, не может вызвать сочувствие читателя. В исследовательской литературе уже справедливо отмечалось, что внутренний смысл главы о суде над Димной, написанной ал-Мукаффой, не соответствует ее внешнему смыслу: глава эта изображает не торжество добродетели в зверином царстве, а «сложные взаимоотношения в человеческом обществе».[95] В центре изложения оказывается не осуждение Димны, а его самозащита: хитрый шакал остроумно высмеивает своих обвинителей, показывая, что они ничем не лучше его.[96]

В XI в. на основе «Калилы и Димны» была создана греческая версия цикла басен о животных; составителем ее был, согласно древнейшей традиции, Симеон Сиф (Сет), ученый и переводчик при дворе византийского императора. Симеон Сиф назвал (на основе неправильного истолкования смысла арабских имен двух главных персонажей) Калилу Стефанитом («увенчанным»), а Димну — Ихнилатом («следящим», «исследующим»);[97] по их именам был назван греческий, а затем и славянский вариант цикла. История двух шакалов заняла в «Стефаните и Ихнилате» еще большее место, чем в «Калиле и Димне»; последующие главы цикла были сокращены,[98] ряд вставных новелл выпущен. Некоторые из этих новелл имели в арабском оригинале довольно фривольный характер (например, те, которые потом были использованы в «Декамероне»), и исключение их могло объясняться осторожностью греческого переводчика, не решившегося предлагать читателям (особенно читателям из императорской фамилии и двора) столь легкомысленное чтение. Но трактовка основного сюжета была в «Стефаните и Ихнилате» столь же сложной, как и в «Калиле и Димне»: и здесь царь Лев изображался насильником («Что это, приятель, мы видим Льва недвижимым и не притесняющим никого, как это ему свойственно?», — с удивлением спрашивал Ихнилат), и здесь осуждение хитрого шакала вовсе не было актом правосудия. В «Калиле и Димне» исход суда, несмотря на изобретательную защиту Димны, определялся все-таки тем, что два свидетеля уличали его в преступлении (в клевете на быка); в «Стефаните и Ихнилате» юридического доказательства вины не было, и суд над Ихнилатом оказывался на всем своем протяжении неправым судом[99].

В XIII в. греческий текст «Стефанита и Ихнилата» был переведен на славянский язык.[100] Южнославянский переводчик не имел специального термина для обозначения небольшого, но сходного с волком зверя, забредавшего иногда из Азии на Балканский полуостров; он называл поэтому главных героев просто «зверями»; внес он и некоторые небольшие дополнения к рассказу (мы остановимся на них ниже). Но в целом славянский текст «Стефанита и Ихнилата», попавший затем на Русь, был довольно близок к греческому оригиналу. Список этого текста, проникший в Россию, не имел только окончания, обрываясь на середине седьмой главы — о царе, его советнике и женах; главное место (три пятых всего текста) заняли здесь две главы, посвященные Стефаниту и Ихнилату.

По своему характеру басенный цикл «Стефанит и Ихнилат» был, как мы уже отметили, необычным явлением в древнерусской письменности. Необычно было «рамочное» построение повествования, когда внутрь одного рассказа вставлялся другой рассказ, а внутрь того — иногда еще и третий. Необычны были (во всяком случае для русской письменности) и действующие лица этих рассказов — сказочные звери.

Но при всей своей сказочности мир зверей в баснях «Стефанита и Ихнилата» оказывался часто более близким древнерусскому читателю, чем идеализированный мир назидательной литературы. Как и в жизни, добродетель в баснях редко торжествовала над пороком; простота и смирение мало помогали слабому зверю, окруженному сильными. Жертвой такой простоты оказывался, например, верблюд (в одной из вставных басен цикла), поступивший на службу ко льву. Пока лев был силен, звери, жившие под его властью, не терпели нужды, но после того, как он был побежден «елефандом» (слоном) и заболел, жизнь его подчиненных стала трудной. Не сумев уговорить льва расправиться с «иноземным» верблюдом, гавран (ворон), лисица и волк прибегли к уловке: каждый из них предлагал себя в пищу льву, а остальные отвергали эту жертву. «Мал бо еси телом и худ!», — крикнули они ворону. «Смрадно бо есть тело и на пищу непотребно», — сказали лисице, а мясо волка сравнили с «песьим мясом», вредным для желудка. Рассчитывая на такое же великодушие, верблюд похвастался «сладостью» своей плоти и тоже предложил себя в жертву. «Истинну рекл еси, о верблюде!», — воскликнули остальные и немедленно растерзали его.

Хитрость — вот единственное, что может спасти слабое существо в таком мире. Великим хитрецом оказался заяц, попавший (в другой вставной басне) в такое же положение, как верблюд. По приказу царя-льва подданные должны были ежедневно приводить ему на съедение по одному зверю. Заяц, на которого пала очередь, пришел к царю без сопровождающего зверя (который по обычаю должен был его конвоировать) и с опозданием. Разъяренному голодом льву он объяснил, что тащил на съедение «зайца друга своего», но по дороге на них напал другой лев и отобрал жертву, несмотря на то что ему было сказано, для кого она предназначалась. Царь потребовал, чтобы ему показали похитителя. Заяц привел его к глубокому колодцу и показал ему «сень» (отражение): «Видиши ли лва, иже похыти твоего зайца? И сей заець у него есть!». Лев бросился в колодец и утонул.

Хитрость оказывается необходимой не только перед лицом грозного царя, но и по отношению к тем, кто выдает себя за друзей. Одна из глав «Стефанита и Ихнилата» повествует о дружбе пифика (обезьяны) с желвой (черепахой). Однажды желва пригласила пифика к себе в гости на «остров травоносный» и по дороге, «посреди пучины», открыла пифику, что везет его к своему «подругу», который лежит на одре болезни и которого может исцелить только одно «былие» (лекарство) — пификово сердце. «Въскую (т. е. «зачем»), любимаа, не сказа мне таковое слово!», — воскликнул пифик и объяснил, что у него такой обычай: когда идет к другу, свое сердце всегда оставляет дома. Желва поплыла обратно, пифик вылез на берег, забрался на дерево и оттуда посмеялся над коварной, но глупой желвой.

Наиболее развернутое изображение этот звериный мир получил в рассказе, занимающем главное место в цикле, — истории Стефанита, Ихнилата, Льва и Тельца. Если отдельные басни-притчи цикла по, своему жанру напоминают новеллы, то главный рассказ тяготеет к более развернутым формам повествования. Персонажи этого повествования не просто носители какого-либо одного свойства (могущества, слабости, хитрости или простоты);[101] это почти характеры. Царь Лев, при дворе которого живут Стефанит и Ихнилат, тоже не только грозный царь. Он обладает и другими чертами: в греко-славянском рассказе, как и в арабском, Лев «вознослив и горд и скуден мудростью». Царь окружен придворными, всеми средствами добивающимися его благоволения. В лесу появилось неизвестное существо, страшно «рыкающее»; трусливый Лев перепуган, но старается скрыть свой страх от подданных. Растерянность Льва хочет использовать в своих интересах Ихнилат — зверь, который был когда-то «мудрейшим» при царском дворе, но затем впал в немилость. Ихнилат является ко Льву, осторожно выведывает причину его «сумнения» и отправляется на поиски страшного незнакомца.

При всем своем скудоумии Лев не слишком надеется на верность подданных. Когда Ихнилат уходит искать «велегласного» зверя, Лев сразу же раскаивается в том, что послал его: хитрый зверь еще недавно был в немилости и наверняка затаил обиду; если Ихнилат узнает, что незнакомец сильнее Льва, он «к нему присвоится и возвестит ему неможения» царя. Даже когда Ихнилат, вернувшись, сообщает, что таинственное существо оказалось Тельцом и от него не может быть вреда, Лев продолжает колебаться: ничтожного Ихнилата новый зверь не тронул, но кто знает, как он отнесется ко Льву: «Да не мниши, яко немощен есть, зане тебе ничим же повредил есть Телец. Великый бо ветр и буря малаа древеса не повреждаеть, высокая же сломив искореневаеть».

Но вот Телец приведен ко Льву и не обнаруживает никаких враждебных намерений. Обрадованный Лев принимает его в число своих приближенных, поручает ему «всяку область» и осыпает почестями. Ихнилат опять оказывается в стороне — все его старания пропали даром. В отчаянии коварный зверь решается на новую интригу — теперь он хочет поссорить Льва с Тельцом. Льву он рассказывает о бунтовщических замыслах нового советника «похытити власть» царя, Тельцу — о намерении Льва съесть своего «отолстевшего» фаворита. Обоим он советует при встрече обращать внимание на угрожающие признаки в поведении противоположной стороны: следить, не будет ли Телец рыть землю рогами, а Лев — вращать кровавыми очами и махать хвостом. Лев и Телец встречаются; каждый из них боится другого и каждый обнаруживает те самые опасные признаки, о которых говорил Ихнилат. «Лучши есть в гнезде змиеве пребывати, нежели у царя!», — восклицает отчаявшийся Телец и бросается на Льва; Лев убивает его.

Вскоре после убийства Тельца Лев раскаивается в своем поступке и отдает под суд того, кого он и его приближенные считают главным виновником случившегося, — Ихнилата. Но «лукавый душой» Ихнилат и на суде оказывается хитрее Льва и его присных. «И аще аз (т. е. «если я») о себе не отвещеваю, кому печаль отвещевати о мне?», — откровенно заявляет Ихнилат и «отвещевает» так, что оставляет в дураках всех своих обвинителей. Да, действительно, «аз бо, яко приятель Лвов, сказал ему, яже о Телци», — соглашается Ихнилат. Но разве он не вправе ошибаться, как и сам царь? Кто может доказать, что это была сознательная клевета? Ихнилат недаром сравнивает своих обвинителей с неумелыми врачами: ни один из них не способен предъявить ему никаких определенных обвинений. «Некто от боляр» требует от Ихнилата собственных чистосердечных признаний; мать Льва ругает его «лукавым и неистовым»; царев «протомагер» (главный повар) ссылается на то, что Ихнилат «имат левое око мало и мъгливо» и «егда ходит, долу главу прекланяет», — все это, по его словам, признаки клеветника. Ихнилат без труда отвергает эти обвинения, а повара даже уличает в том, что тот выглядит не лучше его самого: покрыт «смрадными струпьями», да еще осмеливается стоять перед царем и трогать руками царскую пищу.

Самозащита Ихнилата не могла не казаться читателю убедительной: при дворе Льва он действительно был не хуже и не грешнее всех остальных. Имел ли основание сам Лев, убивший Тельца по пустому подозрению, осуждать Ихнилата за его излишнюю подозрительность?

Повесть о Стефаните и Ихнилате оказывалась своеобразным «романом без героя» в средневековой письменности. Даже Стефанит, мудрый и осторожный собеседник Ихнилата, не был вполне добродетелен: он, правда, сперва отговаривал своего друга от попытки погубить соперника, но, выслушав его доводы, признавал, что «мнози от нас презрени бышя» из-за возвышения Тельца, и советовал Ихнилату, если тот уверен в успехе, «начать дело». Стефанит не перестал сочувствовать другу и после его заточения и даже пришел к нему на свидание, хотя и опасался, что его самого могут объявить соучастником преступления Ихнилата. В греко-славянской версии жизнь Стефанита завершается трагически — он кончает самоубийством (в арабской версии самоубийства не было),[102] и, узнав о его смерти, Ихнилат заявляет, что и ему уже незачем жить: «зане такова друга верна и любовна лишихся!». Казнь Ихнилата, которой заканчивается глава о суде, не могла восприниматься как торжество справедливости — Лев посылал подсудимого на смерть не потому, что убеждался в его вине, а лишь под давлением матери: «Виде убо Лев насилие материно, повеле да убьют Ихнилата».

Достоверность образа Ихнилата в греко-славянской версии цикла особенно усиливалась благодаря одному обстоятельству. Уже в арабской версии Димна, доказывая свою правоту, ссылался на слова мудрецов, а в одном случае даже цитировал Коран.[103] В «Стефаните и Ихнилате» черты святошества хитрого зверя были значительно усилены: Ихнилат вспоминал Псалтырь, ссылаясь на милосердие бога, «иж испытает сердца и утробы», и утверждая, что его обвинители «вси уклонишась вкупе и непотребни быша, несть ни един, иж правду любит и истинну»; он вспоминал и евангельские слова о людях, которые видят «сучец» в очах ближних, но не замечают бревна в своем глазу. В славянском варианте (уже в южнославянских списках)[104] аргументация Ихнилата была дополнена еще одним доводом, также весьма популярным в церковной литературе. Главной обвинительницей Ихнилата на суде была мать Льва, и хитрый зверь не упустил случая напомнить ей о недопустимости вмешательства женщин в мужские дела. «Несть лепо женам в мужская вещи входити, ни мужу в женьскаа! — восклицал он. — О горе мужу и дому тому, идеже жена владеет!».

Все эти мотивы были чрезвычайно популярны в литературе средневековой Европы — и восточной, и западной. Латинская версия того же цикла басен о животных, восходившая к «Калиле и Димне» (через еврейский перевод) независимо от греческой версии, совпадала в описании суда над Димной с арабским оригиналом: вина хитрого зверя доказывалась в конце свидетельскими показаниями, и суд над ним не был простой расправой.[105] Но, как и его греческий и славянский собрат, латинский переводчик цикла (и его многочисленные продолжатели в различных западных странах) не удержался от того, чтобы не внести в аргументацию подсудимого знакомые черты: здесь Димна тоже осуждал «совет злой жены» и ссылался (хотя и по-иному) на евангельские слова о сучке в глазу ближнего.[106]

Сцена суда в «Стефаните и Ихнилате» напоминает не только аналогичную сцену латинской версии цикла. В еще большей степени этот суд, в котором обвинители не лучше обвиняемого, заставляет вспомнить знаменитую «Ветвь о суде» из популярнейшего животного эпоса Западной Европы — «Романа о Лисе» (Ренаре или Рейнеке). Как и в «Стефаните и Ихнилате», судьей в «Романе о Лисе» выступает Лев; подобно Ихнилату, Лис держится на суде вызывающе, высмеивает своих обвинителей и отвергает все обвинения. Правда, в «Стефаните и Ихнилате» дело кончается осуждением Ихнилата, между тем как его западный двойник Ренар выходит сухим из воды: но исход в обоих случаях определяется не справедливым разбором дела, а интригами и вмешательством придворных.

Совпадения между западноевропейскими сказаниями о Лисе и восточными сказаниями о хитром шакале давно обратили на себя внимание исследователей. Однако уже во второй половине XIX в. исследователи отвергли мысль о прямой зависимости «Романа о Лисе» от «Панчатантры» и «Калилы и Димны»: латинский перевод восточного басенного цикла появился в Европе лишь в конце XIII в., а «Роман о Лисе» (в частности, его «Ветвь о суде») существовал уже в конце XII в.[107] Возникшие, по-видимому, на каких-то общих фольклорных основах (сказки о животных), восточные сказания о шакале и западный «Роман о Лисе» развивались вполне самостоятельно. Сходство между вторичными мотивами в этих памятниках объяснялось не заимствованием, а сходством исторических условий, в которых создавались эти литературные памятники: во всех землях средневекового мира люди отлично знали, что такое феодальный суд и к каким аргументам прибегают на нем изворотливые ответчики. «Во имя отца и Христа-сына», — начинает Лис свою защитительную речь в романе фламандского поэта XIII в. Виллема «Рейнерт». «Пусть бог воздаст этим лжецам, как они заслуживают — в этой жизни и в вечной», — грозит он своим противникам на суде. И даже исход дела в этой фламандской поэме (автор которой наверняка не знал греко-славянской версии индо-арабского цикла) определялся, как и в «Стефаните и Ихнилате», интригами царицы-львицы (но не матери, а жены царя).[108]

Изобретательная защита Ихнилата во время суда над ним должна была казаться славянскому и древнерусскому читателю весьма неожиданной, «соблазнительной» и опасной. Характерной особенностью средневековой письменности было своеобразное «одногласие», при котором все сказанное в тексте, кем бы оно ни говорилось, должно было быть «правильным» и восприниматься безотносительно от характера говорящего лица. «Велик бог христианский и велика сила его: братья измаиловичи, беззаконные агаряне, побежите неготовыми дорогами!»,[109] — кричит Мамай татарам в летописной повести о Куликовской битве; читателю не полагалось задумываться над тем, мог ли «безбожный» царь говорить такие слова своим «беззаконным» единоверцам. Психология героев, возможность и вероятность их слов не беспокоили авторов. В «Стефаните и Ихнилате» же реплики Ихнилата естественно вытекали из сюжета: в беседах со Стефанитом он был откровенен и циничен, в ответах на суде защищался и изворачивался, ссылаясь на священное писание. Так рождалась своеобразная «полифония» изложения (если употребить термин Μ. Μ. Бахтина),[110] при которой каждый из героев говорил сам за себя и имел свою внутреннюю логику.

Эта психологическая убедительность реплик Ихнилата придавала особый смысл его ссылкам на священное писание. Герой говорил «правильные» слова, но в устах заведомого грешника они приобретали неожиданный смысл и звучали явным лицемерием. Кто из людей древней Руси не читал о всеведении и милосердии божием, о том, что женам не следует вмешиваться в мужские дела? Но для Ихнилата, как и для Ренара в «Романе о Лисе», эти аргументы оказывались хитрым орудием для защиты от обвинения, которое по своему существу было справедливо.

«Дьявол может клясться священным писанием», — это явление, известное западному читателю по «Роману о Лисе» (но не переставшее удивлять гуманистов еще в начале XVII в.), раскрылось русскому читателю из другого памятника мировой сатирической литературы — переводного индо-арабско-греческого цикла басен о животных.