Картина первая

Уингфилды живут в одном из тех гигантских многоклеточных ульев, которые произрастают как наросты в переполненных городских районах, населенных небогатым людом из «среднего класса», и которые характеризуют стремление этого самого большого и по существу самого закабаленного слоя американского общества избежать текучести, дифференциации и сохранить облик и обычаи однородной механической массы. Входят в квартиру с переулка, через пожарный ход — в самом названии некая символическая правда, потому что эти громады-здания постоянно охвачены медленным пламенем негасимого человеческого отчаяния. Пожарный ход, то есть, собственно площадка и лестница вниз, составляет часть декорации.

Действие пьесы — воспоминания человека, и потому обстановка нереалистична. Память своевольна, как поэзия. Ей нет дела до одних подробностей, зато другие проступают особенно выпукло. Все зависит от того, какой эмоциональный отзвук вызывает событие или предмет, которого коснется память; прошлое хранится в сердце. Оттого и интерьер видится в туманной поэтической дымке.

Когда поднимется занавес, зрителю откроется унылая задняя стена здания, где обитают Уингфилды. По обе стороны здания, которое размещается параллельно рампе, — теснины двух узких темных переулков; они уходят вглубь, теряясь посреди перепутанных бельевых веревок, мусорных ящиков и зловещих решетчатых нагромождений соседних лестниц. Именно этими переулками выходят актеры на сцену или уходят с нее во время действия. К концу вступительного монолога Тома сквозь темную стену здания начнет постепенно просвечивать интерьер квартиры Уингфилдов на первом этаже.

На сцене общая комната, которая служит одновременно спальней Лауре; она раскладывает диван, когда стелит постель. Посредине, в глубине сцены, — столовая, отделенная широкой аркой (или вторым просцениумом) с прозрачными выцветшими занавесями. На старомодной этажерке в передней комнате множество блестящих стеклянных зверушек. На стене слева от арки — огромная фотография отца, обращенная к зрительному залу. На фотографии очень красивый молодой человек в солдатской фуражке времен первой мировой войны. Он мужественно улыбается, как бы наперекор всему, словно хочет сказать: «Я никогда не перестану улыбаться».

Первую сцену в столовой зрители видят сквозь прозрачную «четвертую стену» здания и газовые занавеси, которые отделяют ее от общей комнаты. Во время этой экспозиционной сцены «четвертая стена» медленно поднимется и скроется из виду. Она опустится лишь к самому финалу, когда Том будет произносить заключительный монолог.

Ведущий в пьесе — откровенная условность. Ему дозволены любые сценические вольности, пригодные для достижения цели.

Слева появляется ТОМ, он одет матросом с торгового судна. Не спеша проходит по авансцене, останавливается у лестницы, закуривает сигарету. Затем обращается в зрительный зал.

Том. Да-да, я-то кое-что знаю, и в рукаве у меня куча фокусов. Но я не эстрадный фокусник, совсем наоборот. Он создает иллюзию, видимость правды. А у меня — правда, принаряженная иллюзией. Начать с того, что я возвращаю время. Я перенесусь в тот странный период, тридцатые годы, когда огромный средний класс Америки поступил в школу для слепых. То ли их зрение стало неверным, то ли они перестали верить своим глазам — не знаю. Но они лихорадочно пытались нащупать пальцами брайлевы точки распадающейся экономики. В Испании вспыхнула революция. А у нас были крики, смятение умов. В Испании пылала Герника. У нас были волнения среди рабочих, иногда даже бурные, в таких мирных городах, как Чикаго, Кливленд, Сент-Луис.


Музыка.


Эта пьеса — мои воспоминания. Сентиментальная, неправдоподобная, вся в каком-то неясном свете — драма воспоминаний. В памяти все слышится словно под музыку. Вот почему за кулисами поет скрипка.

Я — ведущий и в то же время действующее лицо. Вы увидите мою мать — ее зовут Аманда, сестру Лауру и нашего гостя — молодого человека, который появится в последних сценах. Он самый реалистический характер в пьесе — пришелец из реального мира, от которого мы чем-то отгородились.

Я питаю слабость к символам — не одним же поэтам иметь такую слабость, и оттого он тоже символ чего-то такого, что никогда не приходит, но чего мы всегда ждем и ради чего живем. Пятый персонаж не появится на сцене — он там, на огромной фотографии над каминной полкой. Это наш отец, который давно ушел от нас. Он был телефонистом и влюблялся в расстояния. Бросил работу в телефонной компании и удрал из города. В последний раз мы получили от него весточку из Масатлана, мексиканского порта на Тихом океане. Он прислал цветную открытку без обратного адреса, и на ней два слова: «Привет… Пока!» Я думаю, остальное вы поймете сами.


Из-за портьер слышен голос Аманды.

На экране надпись: «Où sont les neiges…»[1]

Том раздвинет портьеры и уйдет в глубь затемненной пока сцены. За раздвижным столом АМАНДА и ЛАУРА.

Они едят — это можно понять по жестам, хотя на столе нет ни пищи, ни посуды. Аманда будет сидеть лицом к зрительному залу. Том и Лаура — в профиль.

И вот интерьер освещается мягким светом. Аманда и Лаура сидят на своих местах, но Тома нет.


Аманда (зовет). Том!

Том. Да, мама?

Аманда. Мы не можем без тебя прочитать молитву и начать есть.

Том. Иду, иду, мама. (Слегка поклонившись, уходит. Через несколько секунд занимает свое место за столом.)

Аманда (сыну). Дорогой, не лезь пальцами в тарелку, прошу тебя. Если нужно пододвинуть кусок, то это делают корочкой хлеба. И, пожалуйста, не спеши. У животных в желудке есть особые отделения, где переваривается что угодно. Но человек должен тщательно пережевывать пищу, а уж потом глотать. Ешь спокойно, сынок, еда должна доставлять удовольствие. Хорошее блюдо вызывает массу вкусовых ощущений — надо лишь подольше подержать пищу во рту, и жевать надо не спеша — пусть поработают слюнные железы.

Том (медленно кладет воображаемую вилку и отодвигается от стола). Из-за твоих постоянных наставлений, как надо есть, пропадает всякий аппетит. Кусок в горло не лезет: ты, как хищник, следишь за каждым движением. Хочется поскорее кончить и уйти. И эти разговоры за столом… процесс пищеварения у животных… слюнные железы… Пережевывание!

Аманда (беззаботно). Подумаешь, какой нежный — тоже мне звезда в Метрополитен-опере.


Том встает, направляется к авансцене.


Кто тебе разрешил встать из-за стола?

Том. Хочу взять сигарету.

Аманда. Ты слишком много куришь.

Лаура (поднимается из-за стола). Я принесу сладкое.


Том курит, стоя у занавесей.


Аманда (вставая). Нет-нет, сестренка! На этот раз ты будь хозяйкой, а я чернокожей служанкой.

Лаура. Но я уже встала…

Аманда. Садись на место, сестренка. Я хочу, чтобы ты выглядела хорошенькой и свежей… когда к нам придут молодые люди!

Лаура. Я не жду никаких гостей.

Аманда (идет в крохотную кухонку. Приподнятым тоном). Они приходят, когда меньше всего их ждешь! Как сейчас помню: было это у нас в Блу-Маунтин, и однажды в воскресенье… (Скрывается в кухне.)

Том. Начинается!

Лаура. Да. Но пусть расскажет…

Том. В который раз?

Лаура. Ей приятно.

Аманда (возвращается, неся вазу с десертом). Так вот, однажды в воскресенье, когда мы жили в Блу-Маунтин, вашу маму навестили сразу семнадцать молодых людей — семнадцать! Да что там говорить! Иной раз бывало и посадить некуда. Приходилось посылать негра в приходский совет за складными стульями.

Том (стоя у занавесей). И чем же ты занимала своих благородных гостей?

Аманда. О, я знала искусство светского разговора.

Том. Да, поговорить ты, видно, была мастерица.

Аманда. Должна сказать, что в наши дни девушки умели вести беседу.

Том. Правда?


На экране — Аманда девушкой; она встречает на ступеньках гостей.


Аманда. Да, и знали, как занять гостей. Тогда хорошенького личика и стройной фигурки было мало, хотя уж меня-то природа ничем не обделила. Находчивой надо было быть и острой на язык.

Том. И о чем же вы беседовали?

Аманда. Ну, обо всем, что происходило в мире. Ничего будничного, вульгарного, грубого. (Обращается к Тому, словно он сидит против нее, хотя он по-прежнему у занавесей.)


Том ведет эту сцену так, будто листает какую-то книгу.


Да, и все мои гости были джентльменами — все до единого! Среди них были самые знатные молодые плантаторы Дельты Миссисипи, плантаторы из рода в род.


Том делает знак: за кулисами начинает звучать музыка, и на Аманду падает луч света. Глаза ее загораются, на щеках румянец, голос становится грудным, печальным… На экране надпись: «Où sont les neiges…»


Я помню молодого Чампа Лафлина, который потом стал вице-президентом Земледельческого банка Дельты Миссисипи. Я помню Хэдди Стивенсона — он утонул в Лунном озере, оставив вдове сто пятьдесят тысяч в государственных бумагах. Я помню братьев Катрир — Уэсли… и Бейтса. Как он за мной ухаживал! Потом он поссорился с тем сумасшедшим, молодым Уэйнрайтом. Они стрелялись в казино на Лунном озере. Уэйнрайт всадил ему пулю в живот. Бейтс умер в карете скорой помощи по дороге в Мемфис. У его жены тоже кое-что осталось, она стала владелицей восьми или десяти тысяч акров. Она буквально женила его на себе… он не любил ее… в ту ночь, когда он умер, у него нашли мою карточку! А еще тот блестящий молодой человек, в которого были влюблены все девицы в округе… Красавец Фитцкью из Зеленого графства.

Том. А что он оставил своей жене?

Аманда. Нет, он не женился! Боже мой, ты говоришь так, будто все мои поклонники отправились к праотцам.

Том. Но он же единственный не умер?

Аманда. Фитцкью переехал на Север и сколотил состояние… его прозвали уоллстритским волком! Ты знаешь, он был как Мидас: к чему ни прикоснется — все превращалось в золото! Я могла бы стать миссис Дункан Дж. Фитцкью — только захоти! Но… я выбрала твоего отца.

Лаура (встает). Мама, я уберу со стола.

Аманда. Нет, дорогая, иди, пожалуйста, в ту комнату, позанимайся со схемой машинки. Или потренируйся в стенографии. А главное, будь свежей и хорошенькой! Самое время, скоро начнут съезжаться гости. (По-девичьи нетерпеливо идет в кухню.) Как ты думаешь, сегодня много приедет?


Том со стоном швыряет газету и вскакивает с места.


Лаура (из стоповой). Я думаю, что никто не приедет.

Аманда (появляется из кухни, с деланным удивлением). Что ты говоришь? Никто? Ты шутишь.


Лаура отзывается нервным смешком. Потом как-то крадучись проскальзывает между занавесями и тихо задергивает их за собой. Она стоит у выцветшей портьеры, на ее лице — яркий луч света.

Едва слышно звучит музыка: тема «Стеклянного зверинца».


(Бодрится). Никто, говоришь? Не может быть! Да что, разве случилось наводнение или пронесся ураган?

Лаура. Не наводнение и не ураган, мама, просто я не пользуюсь таким успехом, как ты, когда жила в Блу-Маунтин…


У Тома снова вырывается стон раздражения.


(На лице слабая извиняющаяся улыбка. Голос дрогнул.) Мама боится, что я останусь старой девой.


Сцена темнеет под звуки мелодии «Стеклянного зверинца».

Загрузка...